Вчно новый вопросъ.
Вчно новый вопросъ.
По поводу книги Antoine’а Guillois, ‘La marquise de Condorcet, sa famille, son salon, ses amis’. Paris, 1897.
I.
II.
III.
Ив. Ивановъ,
‘Міръ Божій’, No 4, 1897
Вечно новый вопрос, Иванов Иван Иванович, Год: 1897
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Въ человческомъ обществ боле врное представленіе о положительномъ значеніи отдльной личности или факта обыкновенно можно получить не на основаніи восторговъ, хотя бы даже самыхъ искреннихъ и сознательныхъ сочувственниковъ, а по отзывамъ противниковъ и ненавистниковъ.
Наша природа по существу крайне инертна и чрезвычайно склонна ко всевозможнымъ приспособленіямъ. Не легко вообразить такія общественныя условія, къ какимъ бы ни привыкъ человкъ, мало этого,— какія бы съ теченіемъ времени не стали казаться,— большинству, по крайней мр,— вполн удовлетворительными и даже близкими сердцу.
Пресловутая гегельянская истина: ‘что дйствительно — то разумно’ нашла самый лестный пріемъ у людей отнюдь не философскаго закала и ученаго направленія, и понята была вовсе не въ какомъ-нибудь головоломномъ смысл спеціальной философски-совершенной дйствительности, а въ самомъ простомъ, практически-выгодномъ и нравственно-успокоительномъ.
Съ жизнью ничего не подлаешь какими угодно благородными теоріями, она ведетъ свою линію, и всегда мимо мечтателей, или даже обращаясь съ ними на манеръ колесницы Джагернаута… Припомните, какой энтузіазмъ вызвала примирительная формула Гегеля даже у людей съ натурой и умомъ Блинскаго!
И сколько жертвъ самой удручающей дйствительности и невыносимо-горестному личному существованію принесъ пламенный идеалистъ, томимый неотвязной мыслью найдти покой и смыслъ здсь же, рядомъ съ собой, безъ мукъ сомннія и безъ надрыва оскорбленнаго чувства!..
А что происходитъ на каждомъ шагу съ обыкновенными смертными?
Да они готовы какой угодно цной искупить тишь да гладь. Они поставятъ на карту и самолюбіе, и даже личное достоинство, лишь бы не сворачивать съ привычнаго пути и не вызывать крупныхъ недоразумній съ коснымъ теченіемъ окружающей жизни. Они съ особенной благодарностью будутъ привтствовать именно тхъ, кто изобртетъ для нихъ новые мотивы любить и чтить ‘традиціи’, кто откроетъ лишнее оправданіе для ихъ ‘благоразумія’.
Отсюда — психологія нердко поразительной популярности совершенно ничтожныхъ, до пошлости шаблонныхъ писателей всевозможныхъ жанровъ. Цлое поколніе бредитъ какимъ-нибудь Шатобріаномъ, Коцебу, Бенедиктовымъ, и потомкамъ приходится подчасъ доискиваться тайны той или другой славы, будто ключа къ доисторической легенд.
И часто много требуется гражданскаго мужества и вообще нравственной самостоятельности, чтобы ‘дтямъ’ поднять руку на идола ‘отцовъ’. Долго, будто эхо среди горъ, несется шумъ недостойнаго имени, то тамъ, то здсь находя откликъ и поддерживая иллюзію ‘безсмертія’.
Она можетъ утвердиться на очень прочномъ основаніи, если исторія судъ свой будетъ приспособлять къ громкому голосу ‘поклонниковъ’. Это, большею частью, стихійный шумъ толпы, привтствующей одного изъ своихъ. Напротивъ, враги — въ силу необходимости проницательные цнители всякаго историческаго явленія и таланта. По температур и устойчивости ненавистническихъ страстей можно безошибочно судить о значительности и смысл самой благородной дятельности.
Поднимаются десятилтіями освшіе инстинкты, взбудораживается родная насиженная почва, и на ‘безпокойнаго человка’ направляются самые острые, пронизывающіе взоры анализа и критики.
Правда, подъ этими взорами мельчайшія точки разростаются въ пятна, лучи свта превращаются въ смутный туманъ, но за то, наврное, не ускользнетъ ни одинъ дйствительный изъянъ, а неотъемлемыя достоинства, окончательно не поддающіяся отрицанію и униженію, вызываютъ бурю негодованія и стремительныхъ издвательствъ.
Возьмите какое угодно преобразовательное историческое движеніе, припомните дятельность какого-нибудь рзко-оригинальнаго таланта, вы всюду найдете рядъ тней, отбрасываемыхъ каждымъ моментомъ движенія, каждымъ актомъ отважнаго дятеля. И по этимъ тнямъ вы безошибочно опредлите направленіе и яркость совершившихся событій.
Да, чтобы уяснить сущность, положимъ, французскаго восемьдесятъ девятаго года, вы не слушайте энтузіастовъ конвента и Палерояля, не увлекайтесь часто необыкновенно блестящими статьями республиканскихъ листковъ и брошюръ. Отдайте справедливость безкорыстному увлеченію и дйствительно благороднымъ мечтамъ міровыхъ преобразователей, но прозы и точности ищите въ другомъ лагер.
Когда вы внимательно выслушаете жалобы эмигрантовъ, когда изъ устъ ‘умренныхъ’ вы узнаете о задушевныхъ вожделніяхъ: ‘порядочныхъ людей’ — оставить, по возможности, идеи въ книгахъ, а на практик ‘смшнаго маркиза’ превратить въ англійскаго лорда и ‘почтеннаго буржуа’ въ своего рода плантатора, тогда, вы оцните смыслъ всего движенія и распознаете зерно существенности за шумихой гражданскихъ и просто театральныхъ фразъ.
Враги — незамнимые судьи и критики. И нтъ ничего любопытне для историка-психолога, какъ слдить по пятамъ за политикой ненависти и инстинктивнаго страха и отвращенія.
Припомните величественнйшую сцену во всей исторіи человчества — судъ надъ Христомъ… Никакой энтузіазмъ Его учениковъ не могъ бы такъ ярко и во всхъ отношеніяхъ поучительно освтить вопроса о новомъ ученіи, какъ рчи фарисеевъ и вопли толпы. Чмъ мрачне фонъ, тмъ рельефне выступаютъ мельчайшія подробности свтлаго явленія: это одинаково примнимо къ міру физическому и духовному.
И вотъ предъ нами одинъ изъ такихъ фактовъ, именно для современнаго общества особенно интересныхъ.
Не особенно давно въ вашей литератур большое мсто занимала такъ называемая ‘эмансипація’. Можно даже сказать, она по преимуществу сообщила шестидесятымъ годамъ особый отпечатокъ, дала въ руки противниковъ самое благодарное оружіе.
Если кому-нибудь, все равно, прежде или теперь, требовалось нанести особенно эффектный ударъ прошлому, на сцену немедленно выдвигались нечистоплотныя стриженыя двицы, не врующія ни въ Бога, ни въ женское цломудріе. Аргументъ казался неотразимымъ. Вдь подобная двица — воплощенный недугъ семьи, слдовательно, вообще гражданскаго и культурнаго общества!..
Другой жгучій вопросъ публицистики шестидесятыхъ годовъ, насчетъ повсемстнаго насажденія химіи и біологіи и всенепремннаго истребленія ‘эстетики’, сравнительно блднлъ предъ карьерой и міровымъ значеніемъ Еленъ и Кукшиныхъ. Но съ теченіемъ времени вопросъ сжался и въ нашей литератур почти исчезъ. Беллетристы, повидимому, не чувствуютъ ни малйшей склонности заниматься психологіей и практикой ‘новой женщины’, а публицистика будто даже конфузится признать наслдство прошлаго.
Совершенно иначе обстоитъ дло на Запад.
Печать главнйшихъ культурныхъ странъ переполнена статьями по женскому вопросу. И движеніе отнюдь не платоническое. Ршеніе англійскаго парламента предоставить политическія права женщинамъ общаетъ вызвать въ будущемъ самую горячую и чрезвычайно важную полемику. Противъ билля высказались талантливйшіе вожди либеральной партіи. Это фактъ капитальнйшаго интереса. Либерализмъ, очевидно, видитъ въ современной женщин своего завдомаго врага, другими словами: не считаетъ ея за уровн передовыхъ идеаловъ общественной политики.
Правиленъ этотъ взглядъ? Вопросъ идетъ о стран, самой развитой въ политическомъ отношеніи, съ самой прочной и свободной общественной культурой, о стран, давшей литератур множество первостепенныхъ женскихъ талантовъ.
Какъ же объяснить странное ‘реакціонное’ поведеніе англійскихъ либераловъ, отнюдь не способныхъ изъ партійной тактики на французскій манеръ голосовать въ извстныхъ обстоятельствахъ даже противъ личнаго убжденія? Во всей исторіи женскаго вопроса не найдется факта, боле внушительнаго и боле благопріятнаго для враговъ ‘эмансипаціи’. Съ нимъ придется считаться многимъ поколніямъ, и на крайне скользкой почв.
Соотечественники Милля разошлись во взглядахъ съ знаменитымъ публицистомъ и его освободительную пропаганду свели къ такому результату: у Милля была очень достойная жена, оказывала на него неограниченное вліяніе, и защитникъ эмансипаціи — въ сущности, лирикъ своего семейнаго счастья. Это одинъ изъ превосходныхъ примровъ истины ad hominem, т. е. истины не вообще, а личнаго настроенія и чувства, преобразованнаго ради извстныхъ цлей въ идею и принципъ.
Иметъ за собой основанія подобный взглядъ? Вопросъ насущной необходимости для всего европейскаго общества.
Ршеніе его, какъ и всхъ общественныхъ вопросовъ, прежде всего въ исторіи. Никакія воззванія къ чувству справедливости и гуманности не могутъ имть мста именно въ данномъ случа. Англійскіе либералы, несомннно, обладаютъ этимъ чувствомъ въ боле совершенной форм, чмъ ихъ противники. Имъ нужно доказать, что женщины могутъ служить прогрессу, примры подобнаго служенія бывали въ прошломъ, слдовательно, они возможны и въ будущемъ. Все дло въ сопутствующихъ обстоятельствахъ. Ихъ можетъ объяснить исторія.
Напримръ, она не знаетъ боле страшнаго врага мысли и цивилизаціи, чмъ перваго французскаго императора. Самое слово идея и самая способность человка говорить вызывали у него непримиримую злобу и слпое безпощадное преслдованіе. Идеологовъ онъ желалъ бы побросать въ воду, ораторамъ отрзать языки: это его собственныя, безусловно достоврныя рчи, и если они буквально не приводились въ исполненіе, зависло это отнюдь не отъ доброй воли ‘наслдника Карла Великаго’.
Все это отлично извстно, но любопытна одна черта, не столь ясно подчеркнутая историками. Варварскіе инстинкты Наполеона особенно богатую пищу находили въ гоненіи на женщинъ. Списки изгнанниковъ переполнены женскими именами, и они вписывались сюда въ теченіе всей имперіи, даже въ самый разгаръ вполн, повидимому, обезпеченнаго самовластія.
Когда впослдствіи настало время для наполеоновской легенды и Тьеръ написалъ бонапартистскую эпопею подъ заглавіемъ Исторія консульства и Исторія имперіи, онъ замолчалъ почти вс преступленія и безумства своего героя, похоронилъ въ забвеніи всхъ его жертвъ, но одной не могъ вычеркнуть — г-жи Сталь! Писательница оказалась самымъ крупнымъ и самымъ историческимъ призомъ корсиканца!
И вполн справедливо.
Никто не нанесъ больше ударовъ кровавому престижу и бутафорскому величію Наполеона, никто глубже не проникъ въ его психологію человка и властителя, никто не оставилъ историкамъ боле достоврнаго и полнаго матеріала.
И это была женщина со всми женскими, исконными недостатками и, пожалуй, даже пороками.
Г-жа Сталь въ личной жизни разыграла не одинъ романъ по всмъ правиламъ дамскаго искусства, съ тончайшими пріемами кокетства, съ разсчитанной жестокостью и искреннимъ деспотизмомъ, съ припадками неукротимой мстительности и сценами психопатической нжности…
Автору Коринны и Дельфины нечего было ‘творить’ и воображать, оставалось только припоминать и признаваться.
И вы думаете, эта героиня такъ-таки съ самаго начала почувствовала себя врагомъ деспотизма и либералкой подъ вліяніемъ разныхъ идей и идеалистовъ, хотя бы своего же отца?
Вовсе нтъ. Разыгралась цлая трагикомедія увлеченія интереснымъ незнакомцемъ демонической окраски. Г-жа Сталь горла и трепетала при первой встрч съ Бонапартомъ, какъ это бываетъ съ самыми заурядными любительницами ‘сильныхъ натуръ’. Ничего не могло быть ‘женственне’ первой бесды писательницы съ своимъ будущимъ смертельнымъ врагомъ…
И все это не помшало Бонапарту утратить сонъ и аппетитъ изъ-за столь слабой, повидимому, ‘подданной’. Онъ могъ добродушно издваться надъ шатобріановской оппозиціей и на величественныя радикальныя выходки Ренэ отвчать снисхожденіемъ и даже милостями. Но женщина не находила у него ни пощады, ни смягчающихъ обстоятельствъ. Даже ея сосдство съ Парижемъ казалось великой государственной опасностью, и писательниц пришлось спасаться чрезъ всю Европу къ намъ, въ Москву и Петербургъ, какъ единственныя убжища.
Можно возгордиться подобной участью, и трудно представить, какими залпами декламацій угостилъ бы насъ иной разочарованный краснословъ, если бы его постигъ такой поединокъ съ ‘властителемъ міра’. Г-жа Сталь кратко заявила Наполеону: ‘Я буду имть строчку въ вашей исторіи’. И этого вполн достаточно.
Но Бонапартъ не оригиналенъ въ своей войн съ женщинами. Еще раньше — революція оказала имъ не меньше чести, возводя на эшафотъ рядомъ съ первыми политическими и учеными знаменитостями своего времени.
И женщины часто умирали такъ, что въ ихъ смерти свидтели могли видть несравненно больше античнаго духа, чмъ было его во всхъ рчахъ и костюмахъ якобинцевъ.
Посл террора первый консулъ заявилъ г-ж Кондорсе: ‘Я не люблю, когда женщины вмшиваются въ политику’. Ему отвчали:
‘Вы правы, генералъ. Но въ стран, гд имъ рубятъ головы, У нихъ естественно является желаніе знать, почему?’
Исторія не сообщаетъ продолженія разговора, да его, вроятно, и не было. За генерала отвчали слишкомъ краснорчивые факты. Якобинцы и онъ самъ создали небывалый пьедесталъ женщин, обрушиваясь на нее всей тяжестью насилія и мести. Значитъ, она стоила такого вниманія, представляла дйствительную силу, превосходившую значеніе весьма многихъ, особенно прославленныхъ современниковъ.
Откуда же явилась эта сила и въ чемъ ея смыслъ?
На послдній вопросъ данъ удовлетворительный отвтъ Бонапартомъ: женщины въ высшей степени много способствовали росту и распространенію самой ненавистной для бонапартизма стихіи — идей. И достигали этой цли безъ всякихъ нарочитыхъ пріемовъ и усилій, можно сказать простымъ фактомъ своего существованія въ извстной сред и вліяніемъ своей личности на окружающихъ.
Это была совершенная новость для Франціи и вообще для Европы. Возникла она отнюдь не внезапно — она результатъ очень продолжительнаго и сложнаго процесса, до такой степени сложнаго, что до сихъ поръ еще далеко не всегда легко разобраться въ отдльныхъ явленіяхъ и личностяхъ.
Какое количество книгъ исписано о салонахъ XVIII-го вка! Кажется, ни одинъ вопросъ новйшей исторіи не удостоился такого тщательнаго разслдованія и не встртилъ, повидимому, столь ршительнаго и яснаго отвта.
Велики заслуги умныхъ дамъ предъ философіей и, слдовательно, предъ революціей. Не будь изящныхъ гостепріимныхъ хозяекъ салоновъ, врядъ ли міръ подчинился бы очарованію вольтеровскаго смха и авторитету энциклопедической учености. Салоны — вотъ храмы богини разума и свободы, и г-жи Жоффренъ и Дюдеффамъ — безсмертныя весталки священнаго огня.
Историки, вообще равнодушные къ ‘свту’ и галантнымъ чувствамъ, на этотъ разъ образовали своего рода рыцарскій орденъ въ честь прекрасныхъ современницъ Руссо, и вы не можете открыть книги по французской литератур и исторіи, гд бы не было особой главы о салонахъ и чрезвычайно пріятныхъ жанровыхъ картинокъ высокаго культурнаго полета.
Правда ли все это? Дйствительно ли прабабушки современныхъ француженокъ внесли такой богатый вкладъ во французскій прогрессъ? И отчего потомки ихъ не проявляютъ ршительно ничего похожаго на старую доблесть и сравнительно недавнія историческія заслуги своего пола?
На первый взглядъ, перспектива дйствительно увлекательная. Жизнь отбитъ самой фантастической сцены.
Перенеситесь мысленно лтъ за полтораста назадъ, отыщите въ Париж одну изъ всемірно-извстныхъ ‘гостинницъ философіи’, и предъ вами воскреснетъ единственный въ своемъ род міръ.
Роскошная высокая зала горитъ огнями. Въ открытыя окна врываются душистыя струи лтняго воздуха. Вдали, до самаго горизонта темнютъ аллеи вкового парка. Въ глубин ночного задумчиваго неба мигаютъ звзды, всюду чуется просторъ, могучая природа, чистый воздухъ, на душ свтло, кругомъ будто рютъ свтлыя думы и тихая грусть.
Но здсь нтъ покоя, нтъ грусти.
Въ зал за бокалами вина сидитъ многочисленное общество дамъ и мужчинъ. Идетъ общій оживленный разговоръ…
Какихъ только вопросовъ онъ ни касается! И какое безпримрное головокружительное богатство идей и цлыхъ системъ)
И все это проносится и исчезаетъ въ потокахъ бурныхъ лирическихъ изліяній, сверкающихъ остротъ, громкаго смха.
Издала можно подумать, люди бьются за собственную жизнь и собственное счастье. Такой высоты достигаютъ ихъ волненія, съ такой страстью высказывается всякая мысль!
И среди порывовъ забывается сдержанность выраженій, свтскость тона. Говорится все и безъ всякихъ оговорокъ. Дамы не смущаются откровенностью. Красота и грація женщинъ здсь только вдохновляютъ бесду, не охлаждая вдохновенныхъ искреннихъ рчей.
Дамы знаютъ, безъ ихъ общества эти люди, пожалуй, не додумались бы до такихъ блестящихъ оригинальныхъ идей, какія теперь являются неожиданно, въ порыв радостнаго чувства, что она слушаетъ и понимаетъ. И разв знаменитый писатель сталъ бы изощрять свой умъ и стиль возможно популярне объяснить новую математическую теорію, если бы объ этомъ его не попросила прекрасная собесдница? И разв сотни тысячъ обыкновенныхъ смертныхъ дождались бы стихотворнаго изложенія послднихъ словъ философской мысли, если бы на свт не было подругъ и читательницъ?
И не пройдутъ безслдно ни эти вечера, ни эти стихи.
Здсь мысль смло идетъ рядомъ съ чувствомъ и овладваетъ всмъ человкомъ, становится его жизнью, его дыханіемъ. Она преисполнена восторженной вры въ себя, ей кажется, все человчество въ ея власти, она все можетъ исправить, пересоздать, всхъ надлить счастьемъ. Она вся живетъ и трепещетъ сочувствіемъ къ чужимъ страданіямъ. Она юношески-чутка и отзывчива и все, что ни совершается въ мір…
И еще никогда не появлялось столько идейныхъ мужественныхъ людей и никогда еще такъ сильно мысль не вліяла на жизнь.
Это — по истин романтическое наслдство исторіи, въ общемъ жестокой и прозаической. И фигуры дамъ, несомннно, ярче всего оживляютъ картину и интригуютъ любопытство историка.
Но не вс оказались покоренными и очарованными.
Полвка спустя посл философскихъ пиршествъ XVIII-го вка, величайшій историкъ новой Франціи, Огюстэнъ Тьерри, невпримръ своимъ собратьямъ, произнесъ нсколько горькихъ истинъ во поводу эгерій просвтительной философіи.
Кто были эти дамы и господа, принявшіе подъ свой кровъ энциклопедистовъ и поэтовъ?
Люди по существу равнодушные къ добру и злу современнаго общества. Они усвоили себ амплуа разсуждать о томъ, чего даже не могли понять, учредили въ своихъ салонахъ своего рода монополію нравственныхъ и политическихъ идей, въ дйствительности не ощущая потребности въ знаніи, не питая истинной любви къ нему, побуждаемые единственнымъ желаніемъ спастись отъ скуки. Только она, изъ всхъ общественныхъ бдствій, была доступна этимъ господамъ.
Тьерри съ пламеннымъ краснорчіемъ изображаетъ гибельное вліяніе высшаго свта и дамскихъ салоновъ на философію- и самихъ философовъ.
Благородные и просто богатые меценаты низвели писателей до роли будуарныхъ ораторовъ, истребили вкусъ къ уединенію, необходимое условіе для достоинства мыслителей и солидности и энергіи мысли. Они оторвали писателей отъ народа, наполнили свои салоны талантами изо всей Франціи, а потомъ, въ годину опасностей и отвтственности, вся эта стая философовъ въ голубыхъ лентахъ и въ роскошныхъ панье разсялась, будто трутни изъ улья предъ началомъ работы. Мало этого. Бывшіе почитатели и друзья Вольтера явились жесточайшими противниками ‘проклятой философіи’ и ‘возмутительныхъ философовъ’. Реакція навербовала усерднйшихъ фанатиковъ именно среди знатныхъ идеологовъ и высокопоставленныхъ учениковъ Энциклопедіи.
Историкъ ядовито изображаетъ философію XVIII-го вка на шелковыхъ креслахъ, въ раззолоченныхъ костюмахъ, съ аристократическими манерами и кавалерской граціей. Онъ не щадитъ даже г-жи Жоффренъ, этой знаменитйшей ‘кормилицы философовъ’, и привтствуетъ новыхъ молодыхъ ученыхъ именно за то, что они не воспитывались въ салонахъ ‘кормилицы’ и поэтому отъ нихъ можно ждать дйствительно плодотворныхъ результатовъ. Мысль будетъ ихъ совстью, а не забавой…
Рчь Тьерри не нашла благодарной почвы. Позднйшіе историки усвоили совсмъ другія чувства, и ‘кормилицы’ прошлаго вка образовали на ученомъ горизонт настоящее созвздіе. Бездарнйшіе педанты и компиляторы, приступая къ философской эпох, вдругъ начинаютъ любезничать и сладкословить. Г-жа Жоффренъ, г-жа Дюдеффанъ… какъ жаль, что исторія не пишется стихами! Иначе самый заскорузлый россійскій коллекціонеръ цитатъ написалъ-бы сонетъ не хуже мольеровскаго Триссотэна.
А между тмъ, устами Тьерри говорила сама истина, сколько бы страсти и гнва ни дышало въ его рчи!
Г-жа Жоффренъ дйствительно никуда не годилась въ качеств философа, какъ желаетъ понимать историкъ: мыслителя съ сознательной нравственной отвтственностью и съ любовью къ идеямъ ради самихъ идей.
Умренность и аккуратность царствовали подъ кровомъ умной дамы. Лишь только какой-нибудь просвтитель очень увлекался, немедленно раздавался окрикъ, все равно, въ какой форм: Quos ego!.. Извстно кое-что еще боле пиканктное, напримръ, сношенія съ капуциномъ, какъ громоотводомъ противъ энциклопедическихъ ересей и опасностей.
Это очень практично!
Философы слишкомъ талантливы и интересны, чтобы не воспользоваться ихъ обществомъ. Весь міръ знаетъ ихъ имена я читаетъ книги, какъ же посл этого не пригласить ихъ на обдъ? Иначе не было бы смысла имть средства и собирать гостей. Не все же театръ и прочія обычныя удовольствія дамы, имющей въ сутки свободными двадцать четыре часа. Даламберъ и Дидро могутъ дать представленіе, пожалуй, даже боле занимательное, чмъ драма и опера.
И даны идутъ гораздо дальше, чмъ кормленіе философовъ.
На очереди дня естественныя науки, и модная красавица изнываетъ отъ жажды попасть въ анатомическій театръ, въ лабораторію знаменитаго физіолога, даже на публичную лекцію математика.
Одна графиня возить съ собой трупъ даже въ собственной карет, чтобы во время увеселительнаго путешествія не прекращать занятій анатоміей. Другая, по словамъ современниковъ, страстно желаетъ знать, ‘кто ее высидлъ и кто ее снсъ’. Третья дама пробирается на необыкновенно важную операцію надъ слпорожденнымъ. Когда Дидро ршается пошутить надъ ‘прекрасными глазами’, врядъ ли съ особенной проницательностью оцнившими операцію,— на философа жалуются министру и сажаютъ въ тюрьму.
Вотъ что значить усомниться въ талантахъ ‘философовъ-бабочекъ‘ — les papillons-philosophes! Он умютъ жалить и очень больно, не хуже дамы пріятной во всхъ отношеніяхъ, выведенной изъ себя удачной конкурренціей другой дамы по части туалета.
Да и велико ли, въ самомъ дл, разстояніе между бабочкой-философомъ и просто бабочкой-дамой? Все дло, на что въ данное время спросъ. При Людовик XIV головы кружила наука нжности безъ любви, любви безъ страсти и страсти безъ какихъ бы то ни было нравственныхъ обязательствъ и ограниченій. И дамы азартно изучали эту науку, лично писали трактаты, какъ избжать опасности — начать романъ съ конца, какъ провести его по всмъ правиламъ fine galanterie.
Мода на эту игру прошла, появилась литература необыкновенно раздражающаго свойства, смлая, либеральная — ршительно во всхъ областяхъ. Раньше дама могла весьма свободно объясняться съ мужемъ насчетъ разныхъ семейныхъ вольностей, теперь она подобный разговоръ можетъ вести съ своимъ исповдникомъ, съ какимъ-нибудь высшимъ чиновникомъ или титулованнымъ представителемъ ‘старой расы’. Энциклопедисты дали ой тонъ и матеріалъ по всмъ пунктамъ, насчетъ римской религіи, французскаго правительства и даже всхъ тайнъ природы.
Усвоить весь этотъ капиталъ вовсе не трудно.
Прочтите Разговоръ съ маршалъшей де…— одно изъ остроумнйшихъ произведеній Дидро, вы поймете, какимъ искусствомъ обладали энциклопедисты по части самой широкой популяризаціи своихъ идей и сколько бабочекъ невиннйшихъ по части знаній мысли могли попасть въ философскія сти, почти безсознательно, не замчая своего плненія.
Такъ именно происходитъ съ маршальшей.
Философъ провелъ ее по всмъ вершинамъ современной мысли, коснулся существеннйшихъ вопросовъ нравственности и религіи… Все время дама не чувствовала ни малйшаго утомленія и не испытывала затрудненій. Діалогъ конченъ…
— Какъ! я философствую?— восклицаетъ красавица, — совершенно какъ мольеровскій буржуа, узнавшій, что онъ говоритъ прозой.
Отчего же при такихъ условіяхъ не поиграть съ огнемъ? Другое дло — обжечь пальчики или даже запачкать перчатки. Тогда бабочка мгновенно выходитъ изъ себя, и философіи будто не бывало.
Напримръ, такое происшествіе.
Маршальша Бово выказываетъ себя отчаянной либералкой, сочувствовала даже революціи. Все въ порядк: дама ораторствуетъ, революціонеры восхищаются, пока не происходитъ ужасный пассажъ.
Весьма извстный адвокатъ, демократическаго происхожденія, во гость либеральной аристократки, во время одной изъ своихъ бесдъ съ ней, позволилъ себ взять изъ ея табакерки щепотку табаку.
Маршальша не взвидла свта. Она почувствовала кровную обиду, какъ принцесса. Адвокатъ забылся и не уважилъ ея чина и званія: конецъ идеямъ и революціи!
Вы видите, французскіе философы въ панье весьма недалеко ушли отъ нашей отечественной ученой барыни, Дарьи Михайловны Ласунской. Она пріятельница чуть не всхъ знаменитостей міра и не пвцовъ и актеровъ, а, напримръ, авторовъ политическихъ сочиненій, экономическихъ трактатовъ. Она не хуже маршальши Дидро толкуетъ о ‘вопросахъ’. Но стоить нкоему худородному молодому человку посягнуть на сердце ея дочери, ученая дама превращается въ самую заправскую барыню голубой крови.
О такихъ превращеніяхъ именно и говорилъ Тьерри. Ихъ было вполн достаточно и до революціи, и особенно позже.
Разныя кормилицы философіи безъ большого труда смекнули, что съ идеями обращеніе другое, чмъ съ ‘картой царства нжности’. И будто по волшебству, съ бабочекъ обоего пола облетли розовыя и красныя крылья, осталось только культурное наслдіе предковъ въ чистомъ двственномъ вид.
И такъ будетъ повторяться еще много разъ. Les papillons philosophes, одинъ изъ ехиднйшихъ и вреднйшихъ типовъ человческаго лицемрія и тщеславія. Ехиденъ онъ потому, что весьма трудно бываетъ отличить игру отъ правды, а вреденъ, потому что онъ везд и всегда своей ложью дискредитируетъ правду. Достаточно двухъ-трехъ Ласунскихъ, чтобы усомниться вообще въ серьезности дамскаго идеализма. И Тьерри произнесъ свой жестокій приговоръ безъ всякихъ ограниченій, не поименовалъ никого изъ другой породы, чмъ г-жа Жоффренъ.
А между тмъ, эта порода была представлена, правда, не столь блестящими и знаменитыми экземплярами, но за то боле достойными памяти историка.
Именно съ ними Бонапартъ считалъ необходимымъ вести междоусобицу, именно он раздражали его своимъ нежеланіемъ ограничиться — вязаніемъ чулокъ.
Мало извстный и очень скромный французскій историкъ, повидимому, поставилъ себ задачей популяризировать имена женщинъ — дйствительныхъ друзей просвтительной мысли XVIII-го вка. Два года тону назадъ, Антуанъ Гиллуа выпустилъ книгу Le Salon de M-me Hlvetius, теперь предъ нами боле обширная работа о друг г-жи Гельвецій — m-me Кондорсе.
Замчательно, на долю почти безвстныхъ хозяекъ салоновъ прошлаго вка выпала какъ разъ самая тяжелая судьба. Ихъ пришлось считаться съ революціей и расплачиваться одинаково предъ людьми стараго порядка и крайними радикалами. Послдняя расплата, т. е. счеты съ терроромъ и якобинствомъ, была сажая опасная и въ полномъ смысл трагическая.
Въ жизни той и другой женщины — до революціи — нтъ ничего эффектнаго. Г-жа Гельвецій не носитъ никакихъ лестныхъ прозвищъ, не шумитъ на всю Европу, не переписывается съ патріархами философіи, но именно въ ея салон царствуетъ полная свобода. Сюда приходятъ философы отводить душу, тснимые нетерпимостью г-жи Жоффренъ. Здсь можно говорить все, что угодно.
Если споръ становится слишкомъ горячимъ, г-жа Гельвецій прибгаетъ къ очень невинному средству. Съ наивностью и свободой красивой женщины, она бросается въ самую свалку философской борьбы и производитъ полный безпорядокъ, разрывая нить спора. Никому, конечно, и на мысль не приходитъ обижаться на эти уловки. Галантность философовъ нигд не была умстне, чмъ у г-жи Гельвецій. Даже Мирабо подъ ея обаяніемъ сбрасывалъ съ себя льва, вчно готоваго на бой, и мирно обсуждалъ планы своей многообразной и неукротимой борьбы.
Революцію г-жа Гельвецій пережила уже вдовой. Незадолго Беньяминъ Франклинъ, прибывшій въ Парижъ защищать свободу молодой республики, предложилъ г-ж Гельвецій стать его женой. Послдовалъ отказъ, не разстроившій дружескихъ отношеній. Гостемъ г-жи Гельвецій былъ и Джефферсонъ, онъ до конца дней сохранилъ восторгъ предъ ея гостепріимствомъ. Во время террора ея домъ неизмнно оставался врнйшимъ убжищемъ для друзей погибавшей свобода. Здсь собирались вс, кто уцллъ отъ кровавой бури и усплъ не утратить вры въ старые идеалы.
Личность г-жи Гельвецій все время остается въ тни. Хозяйка врядъ ли отваживается на поединки съ своими гостями, не изрекаетъ поразительно-меткихъ сентенцій, и о ней никоимъ образомъ нельзя было разсказывать, какъ о г-ж Жоффренъ, будто она къ каждому сборищу философовъ выучиваетъ наизусть потребное количество reparties, афоризмовъ и анекдотовъ.
Но трудно сказать, что было важне для энциклопедистовъ — словесный ли турниръ съ начитанной дамой, или совершенная терпимость и свободы. По части турнира они могли получить сколько угодно удовольствія взаимно другъ отъ друга, а вотъ свободы имъ очень и очень не доставало. И плохая выходила философія, если рядомъ съ Дидро вставала тнь капуцина и всякую минуту могло быть наложено veto на самую увлекательную бесду.
Г-жа Кондорсе того же скромнаго типа — не столько ученой дамы, сколько оберегательницы чужой учености и самихъ ученыхъ.
Воспиталась она, какъ и г-жа Роланъ и г-жа Сталь, на произведеніяхъ Руссо. Это значило рано развить мечтательность, врожденныя гуманныя чувства и пріобрсти наклонность къ романтической грусти и отчасти безпредметной меланхоліи.
Таковъ ужъ геній женевскаго философа, и онъ дарилъ надъ сердцемъ и воображеніемъ достойнйшихъ женщинъ прошлаго вка. Слишкомъ глубоко затрогивалъ онъ исключительно женскіе интересы — семьи, воспитанія дтей. Въ знаменитомъ изреченіи г-жи Роланъ: жена должна обладать мужествомъ просто во имя своего достоинства жены — несомннно слышатся гимны Руссо супруг и матери. Такія же истины усвоила и г-жа Кондорсе.
Про г-жу Роланъ говорили, что собственно политикъ и министръ не мужъ, а она, то же можно сказать и про ея современницу. Только здсь роль совершенно исчезаетъ за блескомъ славой мужа.
Собственно это блескъ научный и философскій. Кондорсе, едва ли не самый пламенный энтузіастъ разума и свободы, по талантамъ математикъ, по наклонностямъ — теоретикъ и кабинетный работникъ. Подъ вліяніемъ жены онъ становится необыкновенна дятельнымъ и ршительнымъ политикомъ.
Жена моложе его на двадцать одинъ годъ, тмъ прочне глубже ея вліяніе!
Она вмст съ мужемъ живетъ за каждымъ моментомъ революціи, присутствуетъ на засданіяхъ учредительнаго собранія, и, очевидно, уметъ отлично слдить за его часто бурными преніями. Кондорсе въ восторг отъ способностей своей жены, и постепенно самъ начинаетъ отдаваться политическому потоку.
Онъ, конечно, присоединитъ свой голосъ къ защитникамъ гражданскихъ правъ женщины: это вполн естественно. Но онъ ршится пойти дальше, выставитъ свою кандидатуру въ законодательное собраніе, будетъ избранъ и немедленно внесетъ образцовый проектъ народнаго образованія.
Г-жа Кондорсе принимаетъ въ событіяхъ самое дятельное участіе. Она, маркиза, собираетъ у себя марсельцевъ, угощаетъ ихъ и производитъ на нихъ такое впечатлніе, что будь у нея больше вліянія на жирондистовъ, съ ними не произошло бы катастрофы.
Въ конвентъ Кондорсе выбирается пятью департаментами: знакъ исключительной популярности. Карьера, повидимому, предстоитъ блестящая. Но революція вступала уже на путь крови и насилія, терроръ быстро шелъ на встрчу реформ и гильотина готовилась замнить и разумъ, и свободу. Цвтъ жиронды погибъ на эшафот, та же участь грозила Кондорсе.
Онъ находитъ убжище у вдовы скульптора, г-жи Верне.
Это настоящая героиня, и притомъ одна изъ самыхъ трогательныхъ. Укрыть жертву, намченную якобинцами, значило и себя осудить вмст съ ней. Г-ж Верне предлагаютъ принять Кондорсе и сначала не называютъ его имени. Она задаетъ лишь одинъ вопросъ, честный ли это человкъ?.. И съ перваго до послдняго дня употребляетъ вс усилія облегчить тяготу уединенія своему гостю. Когда дольше оставаться у г-жи Верне нтъ возможности, Кондорсе принужденъ обмануть бдительность хозяйки и буквально бжать отъ нея. Она ни за что не соглашается отпустить узника, ‘во имя человколюбія’ отражая вс его доводы насчетъ опасности.
Г-жа Кондорсе посщаетъ мужа, не перестаетъ слдить за его работами. По ея внушенію пишется самый блестящій трактатъ философа — Историческая картина прогресса человческаго ума. Сочиненіе не могло быть кончено, оно превратилось въ завщаніе, и врядъ іи кто еще завщалъ человчеству такую восторженную вру въ будущее, какою дышалъ до послдняго часа осужденный на смерть писатель.
Не забывалъ Кондорсе и своей главной политической задачи — народнаго просвщенія и въ заключеніи составлялъ руководства Для учителей и учениковъ изъ бднаго класса.
Но трогательне всего предсмертная рчь къ дочери. Кондорсе совтуетъ ей искать единственнаго источника счастья въ труд, спасать себя отъ заразы эгоизма и узко-личныхъ стремленій, и не помышлять о мести кому бы то ни было за участь отца.
Надъ всми этими мыслями и трудами бодрствовалъ врный неизмнно бодрый взоръ г жи Кондорсе.
Ей приходилось крайне тяжело. Надо содержать трехлтнюю дочь и больную сестру. Единственныя средства — личный заработокъ. Маркиза открываетъ торговлю бльемъ, устраиваетъ маленькую художественную мастерскую и принимается рисовать портреты. Работу ей доставляютъ преимущественно тюрьмы.
Среди заключенныхъ много желающихъ передъ смертью оставить роднымъ и друзьямъ свое изображеніе. Г-жа Кондорсе про икаетъ въ якобинскіе казематы. Это далеко не легкая задача. Нердко ей приходится подкупать тюремщиковъ, т. е. за пропускъ рисовать ихъ портреты. Работа происходитъ въ тюремныхъ застнкахъ, въ дыму и темнот, среди пьяныхъ и буйныхъ, отнюдь не всегда склонныхъ щадить скромность и несчастье художницы…
Г-жа Кондорсе до конца жизни не могла забыть, какихъ она вещей наслушалась въ этомъ обществ.
Однажды она сама подверглась аресту. Спасло опять искусство: пришлось нарисовать портреты со всхъ членовъ революціоннаго судилища
Ковдорсе бжалъ отъ г-жи Верне на врную смерть. Философа не спасла перемна имени. Посл тюрьмы грозила неминуемая гильотина, онъ предпочелъ умереть отъ собственныхъ рукъ принялъ ядъ, уже давно сопутствовавшій ему.
Жена узнала о смерти мужа долго спустя. Всть поразила ее, какъ единственное въ мір несчастье. На первое время но поглотило вс ея силы и заслонило вс лишенія, даже мысль о судьб дочери. Друзьямъ удаюсь облегчить горе, но оно осталось незабвеннымъ на всю жизнь и здоровье г-жи Кондорсе посл этого удара никогда не могло окончательно поправиться.
Это не значить, будто предъ нами исключительная подвижница супружескаго долга, мученица разъ даннаго слова. Напротивъ. Г-жа Кондорсе — человкъ живой и любящій жизнь. Она не могла похоронить себя вмст съ мужемъ, и въ тридцать лтъ трудно навсегда погрузиться въ полное одиночество и обречь себя на безъисходныя вдовьи слезы.
Г-жа Кондорсе не сошла со сцены, ни какъ женщина, ни какъ общественная сила. Біографъ знаетъ два романа: для эпохи директоріи и консульства это высшій предлъ добродтели. И, можетъ быть, два романа превратились бы въ одинъ, если бы героиня не стала жертвой измны.
Но въ сущности для насъ не представляетъ насущнаго интереса обсуждать этотъ вопросъ, хотя самые жестокіе рыцари безсмертной супружеской Арности должны утшиться на рдкость скромной женской карьерой и г-жи Гельвецій, и г-жи Кондорсе.
Любопытне другіе факты.
Г-жа Кондорсе не была профессіональной писательницей. Вс ея литературные труды — переводъ книги Адама Смита Теорія нравственныхъ чувствъ и нсколько оригинальныхъ писемъ на ту же тему.
Письма изобилуютъ многими любопытными практическими замчаніями: авторъ умлъ чувствовать и понимать чувство. Особенно энергично онъ настроенъ противъ эгоизма людей сильныхъ и богатыхъ, незнакомыхъ со ‘школой скорби и несчастья’. Г-жа Кондорсе здсь же находитъ случай дать превосходную сравнительную характеристику Руссо и Вольтера, представителя совсти и пророка разума, поэта страстей и философа умовъ. Вс письма проникнуты оптимизмомъ совершенно въ дух эпохи и особенно самого Кондорсе.
Даже во зл и въ бдствіяхъ есть глубочайшій источникъ радостей: возможность удовлетворить наклонностямъ добродтели, счастливой облегченіемъ чужого горя.
Этотъ оптимизмъ не покинулъ г-жу Кондорсе въ самую тяжелую эпоху ея жизни, вскор посл смерти мужа. Издавая его предсмертную книгу, она говорила въ предисловіи:
‘Пусть эта смерть — завщавшая исторіи краснорчивую характеристику своей эпохи,— вдохнетъ непоколебимую врность правамъ, которыя нарушили виновники ея! Это единственная честь, достойная мудреца, который подъ мечомъ смерти спокойно размышлялъ о благ своихъ ближнихъ. Это единственное утшеніе для тхъ, кто былъ предметомъ его любви и кто зналъ его добродтели’.
Это писалось наканун восхода бонапартовской звзды и уже при полномъ разгром старыхъ просвтительныхъ идей.
Естественно, подобныя рчи не могли нравиться современнымъ и позднйшимъ политикамъ. Г-жу Кондорсе постигаютъ одни притсненія за другими. Мы знаемъ ея бесду съ Бонапартомъ. Ея домъ по прежнему остается пріютомъ обломковъ либерализма, правда, больше философскаго, чмъ политическаго. И этимъ объясняется сравнительная безопасность этого центра при Наполеон. Бурбоны разсчитали иначе и сначала было воздвигли настоящее гоненіе на г-жу Кондорсе, ей пришлось пережить второй терроръ — благо цвта.
Г-жа Кондорсе дожила до 1822 года. Послднія пять лтъ она провела въ полномъ уединеніи, занимаясь только благотворительностью.
Въ общемъ ея біографія, негромкая и ничмъ особенно не замчательная. Но отъ начала до конца ее воодушевляетъ неуклонная нравственная сила женскаго сердца и чуткой благородной мысли. Безъ всякихъ эффектовъ, безъ хитроумной политики и энциклопедической философіи г-жа Кондорсе уметъ провести дыханіе живой жизни всюду — и въ книгу, и въ дйствительность, только искренне любя правду и просто вруя въ общечеловческое благо. Это скоре натура, чмъ разумъ, добрая воля, чмъ талантъ, непосредственное чувство, чмъ анализъ, и въ результат краснорчивйшее произведеніе просвтительной мысли — трактатъ о прогресс — по своимъ самымъ широкимъ идеямъ и по своему нравственному мужеству, будто отраженіе личности и жизни нашей скромной героини.
Это историческій фактъ, и такой простой и естественный! Ничего исключительнаго и еще мене насильственно-тенденціознаго. Г-жа Кондорсе не hroine du temps и не dragon de vertu, а просто женщина своего времени и своей среды. Время и среда, конечно, здсь особенныя, и тмъ выше заслуга остаться на ихъ уровн, остаться сознательно и искренне, воспринявъ сердцемъ ихъ стремленія и идеалы и отдавъ взамнъ свое воодушевленіе и великую силу женскаго вліянія.
Если бы неизмнно осуществлялись только эти условія, если бы идеи окончательно освободились отъ постыднаго назначенія служить модой и временнымъ уборомъ, если бы каждое прогрессивное поколніе дйствительно имло своихъ наслдниковъ и преемниковъ, тогда, можетъ быть, и не потребовалось бы изъ вка въ вкъ считаться съ ‘проклятыми вопросами’ и вызывать у скептиковъ удручающій афоризмъ: ‘Нтъ ничего новаго подъ солнцемъ’.