ВЪ СУМАСШЕДШЕМЪ ДОМ.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
Х.
XI.
В сумасшедшем доме, Белорецкий Григорий, Год: 1903
Время на прочтение: 38 минут(ы)
Происшествіе произвело на меня очень удручающее впечатлніе.
Зиму и весну я работалъ въ клиникахъ, волнуясь безпрестанными сомнніями, безпрестанной тревогой, что мн не успть научиться всему въ положенный мн срокъ, лто — провелъ въ глухой деревн, исполняя тяжелую, требующую крпкихъ нервовъ и желзнаго здоровья, фельдшерскую работу,— и теперь такъ усталъ, что не могъ даже думать, и ужасный фактъ стоялъ коломъ въ голов, необъясненный, неоправданный. Дло дошло до того, что я, усталый, измученный, не могъ спать,— лишь только я забывался на своемъ неудобномъ лож, меня будилъ ужасный торжествующій крикъ сумасшедшаго…
Мн нужно было ухать, но пока не было фельдшера, я не могъ это сдлать.
— Фельдшеръ скоро прідетъ?— испросилъ я какъ-то доктора посл пріема.
— Ага! Не выдержала печенка-то,— засмялся тотъ.— Скоро, скоро. Завтра, можетъ быть… Да, вамъ нужно отдохнуть… Собственно говоря, и мн не лишне-бы забыться на время, но,— онъ развелъ руками.— Этотъ дикій фактъ сразилъ меня окончательно. Мн кажется, онъ очень демонстративенъ — и въ очень невыгодномъ для насъ съ вами смысл.
— То-есть?
— Да учить надо крестьянъ, а не лчить. Смшно, въ самомъ дл, лчить ихъ отъ голода и невжества микстурами…
Онъ задумался.
— Крпко я промахнулся, чортъ возьми… Вы человкъ молодой, можете еще повернуть свою жизнь такъ, какъ вамъ надо, а мн вотъ… и видишь, что не по той дорог пошелъ, а ужъ не свернешь съ нея. Идти по новой дорог — не хватитъ энергіи, а бросить старую, не перемнивъ на новую, мшаетъ совсть. Все-таки кажется, что и здсь можно кое-что сдлать… А въ общемъ — грустно. Усталъ я, что ли, а только у меня хроническая тоска. Кажется, что и одинокъ и жизнь зря проморгалъ. Впрочемъ, это ужъ лирика, послднее дло для практическаго врача. Пойдемте-ка лучше сть.
За обдомъ онъ сообщилъ мн, что къ нему приходилъ Кузьма съ ‘благодарностью’.
— Представьте, я не узналъ мужика. Куда вся его угрюмость двалась! Веселый такой, разговариваетъ, шутить, а вдь раньше, бывало, клещами изъ него надо было каждое слово вытаскивать. ‘Какъ гора съ плечъ’, говоритъ… разсказываетъ, что въ Дятлов (это верстъ пятьдесятъ отсюда) тоже есть бшеный и тоже на цпи сидитъ. Ужасные нравы… Много надлалъ добра этотъ идиллическій ‘деревенскій семейный патронажъ’. Въ общемъ, положеніе душевнобольного въ деревн таково. Если онъ тихій, его терпятъ и держатъ на свобод, третируя, какъ дурочка. Если онъ чуть опасенъ, его сажаютъ въ хлвъ и держатъ въ ужасной обстановк, время отъ времени мучая операціями изгнанія бса… И человкъ погибаетъ ни за грошъ… Это очень обидно, потому что при раціональномъ лченіи душевнобольные, если болзнь захвачена въ первые мсяцы, даютъ чуть не 80 процентовъ выздоровленій, а если болзнь уже запущена — и то до тридцати… Словомъ, ихъ можно лчить съ очень прочной надеждой вылчить. А у насъ, къ сожалнію, никто, кром врачей, на смотритъ на сумасшедшихъ, какъ на больныхъ… Крестьяне третируютъ ихъ, какъ одержимыхъ бсомъ, а люди, причастные культур,— просто какъ членовъ общества, вредныхъ для него и потому подлежащихъ изоляціи… И только… Здсь они на одной доск съ преступниками — и т, и другіе опасны, а потому ихъ запираютъ, однихъ — въ тюрьмы и каторги, другихъ — въ ‘сумасшедшіе дома’. Мн приходилось видть эти дома,— они вс такъ переполнены, что о какомъ нибудь лченіи въ нихъ не можетъ быть и рчи, такъ что изъ больницъ они превращаются въ дома заключенія, а изъ врачей получаются тюремщики. Въ общемъ, не везетъ у насъ душевнобольнымъ… Я вамъ совтовалъ бы посмотрть эти наши земскія психіатрическія лчебницы… Много поучительнаго.
Меня и самого очень интересовалъ вопросъ о положеніи душевнобольныхъ въ Россіи. Больныхъ, содержимыхъ дома, я видлъ, оставалось посмотрть больныхъ въ ‘сумасшедшихъ домахъ’.
— Вотъ подете отсюда,— продолжалъ докторъ,— зазжайте въ ‘губернію’. Тамъ довольно приличная и — главное — очень типичная земская лчебница,— посмотрите. Главный врачъ мн близко знакомъ (учились вмст), я вамъ дамъ записочку къ нему, онъ вамъ покажетъ.
На другой день, дйствительно, пріхалъ фельдшеръ. Я ршилъ ухать сейчасъ-же,— сдалъ ему ‘фельдшерскую часть’, сложилъ свои скудные пожитки, нашелъ подводу до станціи и пошелъ къ доктору проститься. Онъ мн далъ общанную имъ рекомендательную записку къ психіатру, завдующему губернской лчебницей.
— Иванъ Тыхонычъ Штернъ… Очень милый субъектъ… Дльный, любитъ свое дло, вритъ въ него и добръ, какъ ангелъ… То-есть, если онъ могъ сохраниться такимъ, какимъ я его зналъ въ студенческіе годы… Говорятъ, что онъ немного… того…
Докторъ покрутилъ пальцами возл лба и вздохнулъ.
— Счастливаго пути!— говорилъ онъ мн, провожая съ крыльца.— Передъ вами яркая и шумная жизнь, не забудьте, что и для васъ въ ней приготовлено мсто… Я сдуру отказался отъ своего прибора — и теперь вотъ кусаю локти. Да, главное, дло-то себ выбирайте, пока не поздно, по васъ… Ну, прощайте…
А я чувствовалъ, что дло уже выбрано, и зналъ, что если даже придется отказаться для него отъ мста на жизненномъ пиру, если вра въ него поколеблется и если она будетъ причиной постоянныхъ сомнній и тревогъ, я не буду въ состояніи перемнить путь…
Черезъ два дня я былъ уже въ ‘губерніи’. Мн отвели грязный номеръ въ ‘Европейской гостиниц’. Я пилъ чай и разспрашивалъ лакея съ измятымъ лицомъ и въ измятомъ костюм, гд у нихъ тутъ психіатрическая лчебница и какъ мн въ нее попасть. Оказалось, что она находится въ десяти верстахъ отъ города, а попасть въ нее очень просто,— кликнуть извозчика, а онъ ужъ безпремнно доставитъ, куда надо.
— Не одобряю я этого заведенія,— прибавилъ лакей къ своему объясненію.
— Почему такъ?
— Не могу знать, а только что очень нехорошо тамъ бшеныхъ содержатъ… Слухъ такой въ народ, что, молъ, морятъ ихъ тамъ.
Въ самомъ дл, ‘въ народ’ чрезвычайно распространено и очень крпко держится убжденіе, что въ больницахъ для душевнобольныхъ доктора морятъ своихъ паціентовъ.
— У меня братъ былъ,— продолжалъ лакей,— зашибалъ шибко, такъ умомъ повредился. Ну, полиція и отправила въ больницу… Поврите-ли, трехъ дней не выжилъ! Въ три дня скрутили! Опять же говорятъ, что и супротивъ господняго благословенія эти желтые дома заведены. Оно и по видимости такъ выходитъ: доктора тамъ нмцы, лкарства нмецкія. Отъ нмцевъ добра не жди…
И это я уже не разъ слышалъ… Чмъ объяснить эту недобрую славу, которую ‘завоевали’ психіатрическія лчебницы среди ‘простого’ народа? Воспоминаніями-ли о недавнемъ ихъ ужасномъ прошломъ, или незавиднымъ настоящимъ? Должно быть, и тмъ, и другимъ…
Я поступилъ согласно совту лакея,— кликнулъ извозчика и веллъ везти въ лчебницу.
Дорога шла по садамъ и дубовымъ рощамъ, кольцомъ окружавшимъ городъ. Было очень хорошее, ясное утро. Лто было еще въ полномъ разгар, и день начинался торжественно и весело. Чирикали птички, по дорог прыгали, поматывая хвостиками, кокетливыя трясогузки, и гд-то кричала кукушка. А лсъ кругомъ былъ такой молодой, сильный и свжій.
хали сначала молча, но на полдорог возница, почтеннаго вида старикъ въ грязной красной рубах и блиноподобномъ картуз, неожиданно повернулся ко мн и спросилъ:
— Неужто вамъ въ самый сумасшедшій домъ?
— Въ самый домъ.
Лицо возницы изобразило удивленіе.
— Пошто это вамъ?
— Да ужъ надо.
Возница пристально-пристально посмотрлъ на меня и укоризнено покачалъ головой.
— Къ чему это?— спросилъ я.
— Да такъ, ни къ чему.
Возница отвернулся. Опять похали молча, и только когда на поворот передъ нами открылся видъ на группу каменныхъ двухъэтажныхъ зданій, обнесенныхъ высокимъ заборомъ, возница ткнулъ по направленію къ нимъ кнутовищемъ и произнесъ недовольнымъ тономъ:
— Вотъ оно, чортово-то заведеніе.
— Почему-же ‘чортово?’ — удивился я.— Тамъ лчатъ, доброе дло длаютъ.
— Знаемъ мы это доброе дло… Ишь, какъ отъ добрыхъ-то дловъ чья-то православная душенька кричитъ.
До насъ, въ самомъ дл, доносился какой-то странный крикъ, напоминающій жалобный крикъ журавля. Кричалъ, должно быть, кто-нибудь въ больничномъ двор.
— И посла Антихристъ,— торжественно поднявъ кнутъ кверху, произнесъ, почти проплъ возница,— свои ловцы во вс концы земного царствія уловляти въ сти души христіанскія. И воздвигоша сіи ловцы храмины… А ты — доброе дло!.. Ишь, какъ душа-то гршная вопитъ, со всхъ печеней вопитъ…
Возница помолчалъ и потомъ, ршительнымъ, недопускающимъ возраженій тономъ, добавилъ:
— Антихристъ это орудуетъ, не иначе… Его это песьихъ рукъ дло…
Больница издали имла очень живописный видъ. Она была расположена въ красивой долин и окружена со всхъ сторонъ лсомъ. Больничныя зданія подъ яркими лучами солнца казались очень блыми, чистыми и привтливыми.
Мы остановились у массивныхъ воротъ. Он оказались запертыми, но ни сторожа, ни звонка при нихъ не было. Стучали довольно долго, пока, наконецъ, намъ отворили.
— Вамъ кого?— спросилъ вышедшій къ намъ угрюмый и лохматый мужиченко.
Оказалось, что Иванъ Тихонычъ, главный докторъ, находился еще у себя дома и пилъ чай. Я отослалъ возницу назадъ въ городъ, приказавъ ему пріхать къ вечеру обратно, и направился подъ руководствомъ мужиченки къ докторскому дому. Мы шли мимо больничныхъ павильоновъ, которые теперь уже не казались изящными и привлекательными: облупившіяся стны безъ всякихъ украшеній и небольшія окна съ частымъ, похожимъ на ршетку, переплетомъ, длали ихъ похожими на казармы или тюремныя зданія.
Мужиченко прошелъ въ докторскій домъ, оставивъ меня у крыльца, а потомъ провелъ и меня. Ивана Тихоныча я нашелъ въ небольшой комнат, служившей, должно быть, столовой. Онъ со стаканомъ въ одной рук и газетой въ другой вопросительно смотрлъ на меня усталыми и неспокойными глазами. Это былъ очень худощавый, съ очень живымъ лицомъ мужчина лтъ сорока. На его вискахъ серебрилась сдина, лобъ былъ покрытъ морщинами, и возл губъ легла отчетливая складка, которая, вмст съ двумя поперечными складками между глазъ, придавала его лицу печальное, даже страдальческое выраженіе.
— Чмъ могу служить?
Я объяснилъ цль своего посщенія и отдалъ ему записку отъ земскаго доктора.
— Хорошо… Вотъ напьемся чаю и осмотримъ… Присаживайтесь. А пока вотъ вамъ нкоторыя, такъ сказать, предварительныя свднія о нашей лчебниц. У насъ около 400 больныхъ, изъ нихъ человкъ полтораста женщинъ. Врачей двое. По штату полагается трое, но сейчасъ одинъ ухалъ въ отпускъ. Количество, конечно, недостаточное… Но что подлаешь? Не хватаетъ и мста, и служебнаго персонала… Наша больница разсчитана только на двсти больныхъ, но, по правд сказать, въ ней можно держать не боле ста пятидесяти… А у насъ четыреста душъ… Ничего не подлаешь: земство насъ не слушаетъ, а больныхъ все прибываетъ и прибываетъ. Заболваемость душевными болзнями возрастаетъ въ ужасающей прогрессіи…
— Какъ-же вы, однако, двое справляетесь съ такой массой больныхъ?
Иванъ Тихонычъ махнулъ рукой.
— Справляемся, какъ видите… Ну, конечно, устаешь и изнашиваешься чрезвычайно быстро. А въ результат: полнйшее разочарованіе въ своемъ дл, постоянная тоска и — увы!— полнйшее умственное безсиліе… И добро-бы было такъ называемое ‘нравственное удовлетвореніе’… Э, какое ужъ тутъ удовлетвореніе, когда ясно, какъ божій день, видишь, что пользовать больныхъ такъ, какъ мы пользуемъ, все равно, что воду въ ступ толочь. О какой нибудь раціональной терапіи у насъ тутъ не можетъ быть и рчи, если только не считать терапіей нашихъ заботъ о томъ, чтобы больные не разбжались да не перебили другъ друга… Впрочемъ, для насъ и это не вполн достижимо… Да, очень непріятно… Къ концу обхода такъ раздражаешься, что совершенно теряешь образъ божій, становишься грубымъ и жестокимъ… Впрочемъ, вы сами увидите…
Онъ допилъ свой стаканъ и поднялся со стула.
— Пойдемте… Это очень хорошо, что вы вздумали ознакомиться съ условіями, въ которыхъ вамъ придется работать. А то, обыкновенно, молодые врачи выходятъ въ жизнь, до удивленія оптимистически настроенные на счетъ своей будущей дятельности, ну и, конечно, очень скоро ломаютъ свои крылья о суровую дйствительность, разочаровываются, и такъ дале, и такъ дале. Я на себ это испыталъ… Это очень непріятно… Надо заране знать, что работать врачемъ при ныншнихъ условіяхъ можетъ только человкъ съ желзнымъ характеромъ, и что мечтать о плодотворной дятельности, о ‘нравственномъ удовлетвореніи’ по меньшей мр смшно.
Онъ взялъ меня за бортъ тужурки.
— Знаете, мой юный товарищъ, если бы я зналъ на студенческой скамь, какъ и съ какими результатами мн придется работать, я не сдлался бы врачемъ… Сознать эту ошибку теперь, когда жизнь прошла, очень грустно… Однако, идемте.
Мы вышли на дворъ.
— У насъ пять павильоновъ,— продолжалъ Иванъ Тихонычъ.— Разсчитаны они были такъ: два павильона для мужскихъ отдленій, буйнаго и тихаго, два для женскихъ и одинъ для выздоравливающихъ. Когда я былъ помоложе, я не могъ проходить мимо этого барака ‘для выздоравливающихъ’, не покраснвъ… А теперь хоть-бы что — иду гоголемъ и глазомъ не сморгну… Это — жилище коллеги и фельдшерицы, это — храмъ Божій и покойницкая, это — для служителей, а тамъ вонъ — кладбище. Не правда ли, оно очень раціонально устроено?— у самой больницы… Ишь, сколько тамъ крестовъ-то… Когда я выхожу утромъ изъ дому, мн всегда бросаются въ глаза прежде всего эти могильные кресты, и я съ ‘чувствомъ нравственнаго удовлетворенія’ принимаюсь за дло…
Онъ остановился и опять взялъ меня за тужурку.
— Сколько разъ я порывался уйти отсюда, но… Не могу, чортъ знаетъ почему. Мучаюсь, терзаюсь денно и нощно, а тяну лямку… Однако, я что-то разболтался… Пребываніе въ семъ злачномъ мст сдлало меня угрюмымъ и одинокимъ, но вы возбуждаете меня. Должно быть, глядя на васъ, я свою молодость вспомнилъ… Мы начнемъ съ женскаго отдленія, съ этого вотъ барака. Тутъ тихія.
Иванъ Тихонычъ казался мн очень страннымъ,— онъ длался то не въ мру суетливъ, то ужъ слишкомъ спокоенъ. Говорилъ онъ очень быстро и не совсмъ послдовательно, сопровождая свою рчь очень выразительной и болзненной мимикой,— и мн невольно вспомнилась фраза, сказанная на его счетъ моимъ прежнимъ патрономъ: ‘Говорятъ, онъ самъ немного… того’… Походило на это… ‘Что-же, это вполн возможно,— думалъ я.— Онъ все время проводитъ съ душевнобольными, вдали отъ общества, въ одиночеств… А кром того, и утомляется, вроятно, онъ адски…’
На крыльц барака, съ котораго Иванъ Тихонычъ предполагалъ начать обходъ, сидли двое — мужчина въ бломъ докторскомъ халат и молодая женщина съ красивымъ усталымъ лицомъ и большими грустными глазами.
— Знакомьтесь,— сказалъ Иванъ Тихонычъ, подводя меня къ нимъ.— Студіозусъ Ивановъ, воспылавшій желаніемъ смотрть наше богоугодное заведеніе.
— Путинъ, Владиміръ Михалычъ, врачъ.
— Карвовская, фельдшерица.
Докторъ былъ совсмъ еще молодой человкъ, но и его лицо уже носило отпечатокъ усталости и раздраженія. Онъ бгло взглянулъ на меня и тотчасъ-же заговорилъ съ Иваномъ Тихонычемъ раздраженнымъ и сердитымъ голосомъ:
— Уймите вы, пожалуйста, эту двицу… Она сегодня опять ночь не спала,— сидла со старухой Бобровой. Старуха буйствуетъ, а Елен Антоновн, видите ли, не хочется, чтобы ее въ буйное перевели. Это чортъ знаетъ, на что похоже… И безъ того работа адская, а она еще добиваетъ свой хилый организмъ ненужной и потому глупой (да, глупой!) филантропіей…
Онъ горячился, но ни Иванъ Тихонычъ, ни Елена Антоновна, казалось, его не слушали. Иванъ Тихонычъ смотрлъ куда-то въ пространство, а Елена Антоновна уставилась на меня своими огромными темными глазами и улыбалась необыкновенно милой и красивой улыбкой.
— Вы изъ Петербурга?— спросила она, когда. Владиміръ Михалычъ кончилъ.
— Да, изъ Петербурга. Что вы такъ смотрите?
— У насъ очень рдко бываютъ посторонніе. И я всегда радуюсь свжему человку.
— Она отсюда никуда не вызжаетъ,— по прежнему раздражительно обратился ко мн Владиміръ Михалычъ.— Чортъ знаетъ, для чего губитъ себя. Занята все время, работаетъ за троихъ,— и ни малйшаго отдыха… Меня злитъ это намренное, ненужное, глупое коверканье своего организма, своей жизни.
— Ну, будетъ вамъ,— остановила-его Елена Антоновна.— Я знаю, что я длаю. А вамъ я очень рада,— опять улыбнулась она мн.— Мн даже смотрть на васъ пріятно… Тутъ все такъ опротивло, а у васъ такое свжее, молодое, живое лицо.
— На два теплыхъ слова,— взялъ ее подъ руку Иванъ Тихонычъ и отвелъ въ сторону. Я слъ рядомъ съ Владиміромъ Михалычемъ, сердито пыхавшимъ папироской.
— Меня прямо бситъ эта двица,— заговорилъ онъ.— Она ужъ и теперь ненормальна, что-же дальше будетъ?.. Еще мсяцъ, другой — и пожалуйте на мсто призрваемыхъ. Упряма, какъ чортъ… ничего не хочетъ слушать… Ну, добро-бы по глупости все это, а то вдь нтъ, глупой ее не назовешь. Просто по злости, по дурацкой злости… А тутъ еще вліяніе Ивана Тихоныча… Вы представить себ не можете, сколько она у меня испортила крови… Пока — до свиданія.
Онъ порывисто всталъ и пошелъ въ глубину двора.
— Куда вы?— крикнулъ ему въ догонку Иванъ Тихонычъ.
— Вчера умеръ паралитикъ изъ буйнаго. Вскрывать…
Иванъ Тихонычъ еще съ минутку поговорилъ съ фельдшерицей, а потомъ подошелъ ко мн.
— Видли субъекта?— указалъ онъ въ сторону, куда ушелъ Владиміръ Михалычъ.— Совсмъ истрепался субъектъ… Итакъ, начинаемъ осмотръ. ‘Объявляю ревизію сему сумасшедшему дому!’ — неожиданно засмялся онъ и бодро вбжалъ по ступенькамъ крыльца.— Видите, студіозусъ, ваша молодость и меня молодитъ. Да здравствуетъ молодость, хотя-бы и чужая!..
А Елена Антоновна шла рядомъ со мной и опять, улыбаясь, смотрла на меня ласковыми глазами.
— Вы долго здсь пробудете?— тихонько спросила она.
— А не знаю… Сколько придется.
— Ну, заглядлась,— сказала она, споткнувшись вдругъ о ступеньку.— Вы меня простите, что я такъ на васъ смотрю… Новое лицо — это такое рдкое удовольствіе для меня. Здсь вдь нтъ ни одного живого человка — и больные, и врачи одинаково ненормальны. Ужасная здсь атмосфера…
‘Женское отдленіе. No 1. Тихое’ занимало нижній этажъ небольшого, сажень десять въ длину и пять въ ширину, барака. Верхній его этажъ ремонтировался и тамъ устраивали помщеніе для платныхъ больныхъ. Для нихъ уже было помщеніе въ одномъ изъ другихъ бараковъ, но такъ какъ число заявленій о желаніи занять платное мсто въ нсколько разъ превосходило число мстъ, бдное земство ршило ‘еще немного’ стснить и безъ того крайне стсненныхъ безплатныхъ и отобрало у нихъ цлый этажъ.
Длинная и узкая комната, по бокамъ которой находились съ одной стороны отдльныя небольшія ‘палаты’ и съ другой — общія спальни, служила помщеніемъ для пятидесяти женщинъ. Когда мы вошли въ ‘отдленіе’, одн изъ нихъ сидли за большими и неуклюжими столами и что-то шили, другія — ходили по комнат, или молча, или бормоча и жестикулируя. Возл одного изъ оконъ, спиной къ намъ, стояли четыре еще молодыя, судя по фигурамъ, женщины и пли нескладными и дикими голосами. Въ ихъ псн не было ни словъ, ни мотива, но он такъ увлеклись своей музыкой, что, видимо, забыли обо всемъ окружающемъ. Нсколько человкъ сидло на табуреткахъ вдоль стнъ. Вс больныя были одты въ больничное блье и халаты. Были между ними и старыя, и молодыя, и совсмъ еще двочки, молодыя лица ршительно преобладали.
Было довольно шумно. Наше появленіе было тотчасъ-же замчено,— почти вс сидвшія за работой повскакали съ своихъ мстъ и во вс глаза смотрли на насъ. Только задумчиво бродившія по комнат больныя не обратили на насъ никакого вниманія.
— Ихъ тоже всегда интересуетъ появленіе новаго лица,— шепнула мн Елена Антоновна.
Больныя обступили насъ со всхъ сторонъ. Молодыя и старыя лица смотрли на меня съ большимъ любопытствомъ, иныя лукаво, иныя простодушно и весело. Я, впрочемъ, ихъ плохо разсмотрлъ,— мн было какъ-то совстно смотрть на нихъ. Какая-то старушка съ трясущейся головой бормотала мн что-то невнятное и перебирала трясущимися руками металлическія пуговицы на моей тужурк. Толпа молчала,— явленіе было въ диковинку.
— Что-же вы не здороваетесь съ гостемъ?— какъ-то ужъ очень весело и шутливо спросилъ Иванъ Тихонычъ.
Кое-кто засмялся, и ко мн потянулись со всхъ сторонъ руки.
— Здравствуйте… Здравствуйте,— зашептали больныя.
— Здравствуй, сукинъ сынъ,— дернули меня за рукавъ сзади. Я обернулся. Передо мной, гордо поднявъ голову и вызывающе выпятивъ впередъ грудь, стояла полная, молодая еще женщина съ красивымъ краснощекимъ лицомъ.
— Э, чортъ, да еще молодой! Ахъ ты, сукинъ сынъ…
Голосъ у ней былъ молодой и сочный, съ нахально-вызывающими нотками.
— Ругаться не хорошо,— остановилъ ее Иванъ Тихонычъ,— да еще съ гостемъ.
— Ты, старый хрнъ, молчи. Это мой женихъ, Иванъ Петровичъ.
Она крпко жала мн руку и весело и дерзко смотрла въ глаза.
— Что-же ты, сукинъ сынъ, не прізжалъ долго?.. Нельзя было? Врешь ты.
— Пусти,— оттолкнула ее другая больная, тоже еще молодая женщина.— Ваше благородіе,— завопила она, падая мн въ ноги,— ваше благородіе!…
Она плакала грубо и громко и обнимала мои ноги. Иванъ Тихонычъ наклонился къ ней и поднялъ ее. Но она опять крикнула: ‘Ваше благородіе’! и опять повалилась на полъ.
— Ты изъ Новиковки?— шепнулъ мн кто-то на ухо. Я оглянулся,— эта была хорошенькая двочка лтъ 15. Она покраснла и опустила глаза.
— Да, изъ Новиковки.
Двочка захлопала въ ладоши.
— Изъ Новиковки! Изъ Новиковки!… Вечеринка сегодня будетъ?— спросила она опять шепотомъ.
— Да, будетъ.
— Ты со мной плясать будешь?
— Буду.
Въ ея хорошенькихъ глазкахъ блеснула радость. Она нсколько мгновеній смотрла на меня полнымъ восхищенія взглядомъ, потомъ покраснла, захлопала въ ладоши и убжала… А окружавшія меня женщины тянулись ко мн руками, щупали и гладили тужурку, кто-то дернулъ за пуговицу и чуть не оборвалъ ее.
— Не надо шалить,— строго замтилъ Иванъ Тихонычъ.— Пропустите насъ.
Толпа разступилась, но вс пошли за нами.
— Какъ видите, очень тсно,— сказалъ мн Иванъ Тихонычъ.— Лтомъ оно еще ничего, такъ какъ у насъ цлый день открыты окна, но зимой тутъ творится нчто ужасное. Такая тутъ бываетъ атмосфера, что хоть топоръ вшай… Ну, какъ поживаете?— остановилъ онъ ходившую изъ угла въ уголъ больную. Это была невысокая женщина съ остриженными волосами и интеллигентнымъ лицомъ русской курсистки,
— Убирайтесь къ чорту,— отрзала та, хотя и протянула доктору руку.
— Почему вы на меня такъ сердитесь?— спросилъ онъ, удерживая ея руку въ своей.
— Оставьте меня,— нервно передернула она плечами. На ея лиц изобразилось страданіе. Докторъ выпустилъ ея руку, и больная быстро отошла отъ насъ.
— Въ ея обиход всего только дв фразы,— сказалъ Иванъ Тихонычъ.— Она у насъ третій годъ, и больше мы отъ нея ничего не слыхали. Кстати: она фельдшерица, служившая здсь до Елены Антоновны… Очень грустная картина…
— Послушайте,— перебила его пожилая, съ растрепанной шевелюрой и грубыми чертами лица больная. Говорила она басомъ.— Переведите Кузьмину въ буйное. Она мн покою не даетъ. Тутъ съ ума сойдешь… Вонъ она, ехидна.
Она показала на маленькую и сухую старушонку съ злымъ и ехиднымъ лицомъ. Старушонка подбжала къ намъ.
— Вретъ она, господинъ докторъ,— зашепелявила она.— Вретъ она… Она шама ехидна…
— Ихъ бы въ самомъ дл разъединить надо,— замтила Елена Антоновна.— А то он въ постоянномъ раздраженіи…
Иванъ Тихонычъ пожалъ плечами.
— Куда-же ихъ прикажете помстить?
Елена Антоновна опустила глаза. Должно быть, разъединить больныхъ дйствительно было нельзя.
Иванъ Тихонычъ провелъ меня въ спальню. Это была очень темная невысокая комната, сплошь уставленная кроватями. На нкоторыхъ изъ нихъ лежали больныя. Я подошелъ къ одной: старческая, совершенно плшивая голова, глубоко ввалившіеся глаза…
— Это все — moriturae,— объяснилъ Иванъ Тихонычъ.— Старушки божія…
Ихъ было человкъ десять — двнадцать. Я посмотрлъ другую, третью. Въ полумрак он казались удивительно похожими одну на другую, уже мертвыми и страшными… Одна изъ старухъ закопошилась на своемъ лож, приподнялась, издала хриплый и протяжный звукъ,— и тутъ-же успокоилась и легла опять… Это было очень непріятное зрлище.
— Все наши старожилки,— говорилъ Иванъ Тихонычъ, обходя больныхъ.— Вотъ эта живетъ здсь съ основанія лчебницы… Можно-бы эту рухлядь въ богадльню сплавить, да не берутъ — все-таки сумасшедшія. А я не безъ удовольствія развязался-бы съ ними… Только время отнимаютъ.
— Посмотрите мою больную,— попросила его Елена Антоновна.
Мы подошли къ рослой и дородной женщин, спавшей въ глубин спальни крпкимъ и спокойнымъ сномъ. Иванъ Тихонычъ посмотрлъ на нее, пощупалъ пульсъ.
— Добились таки вы своего,— засмялся онъ.— Она, по всей вроятности, будетъ теперь спокойне.
— Это съ ней вы цлую ночь провели?— спросилъ я Елену Антоновну.
— Да.
Я окинулъ взглядомъ спальню и мн живо представилось, что длается тутъ ночью. Пятьдесятъ помшанныхъ… Иныя спятъ — больше неспокойно, бредятъ. Иныя не могутъ уснуть, бродятъ по спальн, говорятъ дикія, ничего не выражающія слова и боле возбуждены, чмъ днемъ… Халаты и платки съ нихъ на ночь снимаютъ, и потому он только въ одномъ бль… И все это при скудномъ освщеніи двухъ маленькихъ керосиновыхъ лампъ… Да, къ этому надо привыкнуть…
Я съ невольнымъ почтеніемъ посмотрлъ на Елену Антоновну. Она тоже смотрла на меня и улыбалась своей милой улыбкой.
— Ваше лицо мн какъ будто знакомо,— тихо произнесла она.— Точно я васъ встрчала раньше… И глаза ваши тоже….
— Ну-съ, а теперь мы заглянемъ въ палаты,— перебилъ ее Иванъ Тихонычъ.
Больныя опять толпой окружили насъ, и ему опять пришлось попросить дать дорогу, чтобы пройти къ маленькой двери, ведущей въ ‘палату No1’. Иванъ Тихонычъ досталъ изъ кармана ключъ, щелкнулъ замкомъ и пропустилъ меня впередъ.
Въ ‘палат’, узенькой и маленькой комнатк съ окномъ, устроеннымъ подъ самымъ потолкомъ, помщались дв женщины. Одна изъ нихъ, довольно уже пожилая дама, стояла у окна я вопросительно смотрла на насъ воспаленными и слезящимися глазами. Одной рукой она зажимала носъ, а другой ежеминутно вытирала ротъ и глаза. Другая больная, тоже пожилая, сидла, сгорбившись, на койк и не обращала на насъ никакого вниманія.
— Какъ длишки, Ольга Петровна?— протянулъ Иванъ Тыхонычъ руку стоявшей больной.
— По прежнему. Лзутъ,— скороговоркой отвтила та и сейчасъ-же плюнула, а потомъ тщательно вытерла губы.
— ‘Они’ ей не даютъ покоя,— пояснилъ мн Иванъ Тихонычъ,— лзутъ въ ротъ, въ носъ, въ глаза… Положеніе ужасное: еще мсяцъ, и она ослпнетъ,— она такъ немилосердно третъ глаза. Мы опрыскивали комнату всмъ, что могло бы убить ‘ихъ’, но ничего не помогаетъ… Ждемъ теперь изъ-за границы новаго средства, которое убьетъ ‘ихъ’ наврняка.
— Ну-съ, а вы какъ?— повернулся онъ къ другой больной.
Та медленно подняла голову. У ней было уже пожилое, но еще красивое интеллигентное, очень исхудавшее лицо и большіе глубокіе глаза. Она невыразимо грустно посмотрла на доктора, молча покачала головой и медленно перевела свой взоръ на меня. Въ ея тихихъ глазахъ, смотрвшихъ такъ спокойно и печально, какъ будто блеснуло какое-то удивленіе и радость. Она все съ большимъ и большимъ вниманіемъ вглядывалась въ меня, зажегшійся въ глазахъ огонекъ радостнаго изумленія разгорался все ярче и ярче,— и она смотрла на меня уже широко раскрытыми, жадными и горящими глазами и медленно-медленно поднималась съ койки.
— Это онъ,— вырвался изъ ея груди звенящій и радостный крикъ.— Это ты… Пришелъ… не забылъ… пришелъ…
Она бросилась ко мн, охватила мою шею руками. Ея возбужденное лицо, громадные глаза были такъ близко отъ моего лица, моихъ глазъ… Она поцловала меня, жадно и торопливо, точно боясь, что у ней отнимутъ меня, и вдругъ опустила голову на мою грудь и — разрыдалась. Это былъ цлый ливень слезъ… Маленькое тло трепетало и билось, а руки властно притягивали меня къ себ.
— Ну, успокойтесь, успокойтесь… Вамъ нельзя такъ волноваться,— говорилъ Иванъ Тихонычъ, освобождая меня изъ ея объятій. Это ему удалось съ большимъ трудомъ.
— Уходите,— шепнулъ онъ мн, усаживая больную опять на койку.
— Куда ты?— рванулась она ко мн, когда я повернулся къ выходу. Въ ея голос было столько тоски и отчаянія, что я невольно остановился.
— Уходите,— настойчиво и серьезно повторилъ Иванъ Тихонычъ, удерживая больную.— Онъ сейчасъ придетъ… Успокойтесь… Вамъ нельзя волноваться…
Я вышелъ. Почти слдомъ за мной выскочилъ изъ палаты и Иванъ Тихонычъ. Онъ быстро захлопнулъ дверь и повернулъ ключъ. Въ ту же минуту изнутри раздался яростный стукъ въ дверь и изступленные крики:
— Онъ мой!.. Онъ мой!.. Отдайте его мн!..
— Это непріятно,— сказалъ Иванъ Тихонычъ, морщась.— Я не думалъ, что мы такъ ее взбудоражимъ. У ней, видите-ли, этіологія помшательства — тоска по погибшемъ сын… Безнадежны об… Мы ихъ держимъ на запор, потому что и та, и другая приходятъ иногда въ возбужденіе. Особенно Ольга Петровна, которую ‘они’ раздражаютъ ужасно.
Ко мн опять подбжала хорошенькая двочка, спросившая меня четверть часа назадъ о Новиковк.
— А Ваню ты видлъ?— шепнула она мн.
— Видлъ.
— Видлъ! Видлъ!..— опять захлопала она въ ладоши и убжала.
Иванъ Тихонычъ провелъ меня къ слдующей ‘палат’. Тутъ было тоже дв больныхъ. Он сидли за столомъ другъ противъ друга и оживленно разговаривали. Это были почти старухи, очень чисто одтыя въ свои, не больничныя платья и очень похожія другъ на друга. Можно было подумать, что это сестры. Насъ он встртили очень радушно.
— А! докторъ! Что же это вы насъ забываете?— крикнули он въ одинъ голосъ.
Иванъ Тихонычъ поздоровался съ ними и представилъ меня.
— Судебный слдователь Каталажкинъ. Очень можетъ бы*ь полезенъ въ вашемъ дл.
Больныя вскочили съ своихъ мстъ. Одна изъ нихъ быстро подвинула свой стулъ ко мн.
— Садитесь, пожалуйста… Мы такъ рады…
— Мы такъ рады,— повторила другая, какъ эхо.
— Изложите-же ему ваше дло или вручите прошенія,— оказалъ Иванъ Тихонычъ.
— Мы сначала разскажемъ,— отвтила первая больная, подобострастно глядя на меня.
— Мы сначала разскажемъ,— повторила другая.
— Дло вотъ въ чемъ…
— Дло вотъ въ чемъ…
Первая больная съ досадой взглянула на свою компаньонку.
— Не перебивайте, пожалуйста!
— Не перебивайте, пожалуйста,— отвтила та слабо и безпомощно.
Первая нервно ерзнула на стул.
— У меня былъ мужъ…
— У меня былъ мужъ…
— Ну, вы такъ никогда не разскажете,— вмшался Иванъ Тихонычъ.— Лучше ужъ дайте прошенія.
Больныя засуетились и бросились къ своимъ койкамъ. Движенія одной въ точности соотвтствовали движеніямъ другой: об разомъ, точно по команд, откинули подушки, взяли находившіяся подъ ними прошенія и, разомъ повернувшись, подали ихъ мн.
— А пока прощайте,— отклонялся докторъ.
— Прощайте… Не забывайте же…
— Не забывайте же…
Мы вышли.
— Удивительная пара!— засмялся Иванъ Тихонычъ.— Сидятъ тутъ пятый мсяцъ и все судятся. Сначала у нихъ были различныя дла, но теперь — только одно, общее. Он, вроятно, и думаютъ одно и тоже, въ однихъ и тхъ же выраженіяхъ… И физически он стали очень похожи одна на другую… Теперь послдняя камера.
Послдняя камера оказалась тоже запертой. Изъ-за двери доносились отрывочныя восклицанія грубымъ и осипшимъ, совсмъ мужскимъ басомъ.
— Тутъ у насъ нчто ужасное,— предупредилъ Иванъ Тихонычъ, пропуская меня въ дверь.
Я вошелъ — и увидлъ, дйствительно, нчто ужасное. Камера была еще тсне и темне, чмъ предыдущія ‘палаты’. Она была совершенно пуста — только на полу валялись матрацъ и подушка — и въ ней какъ будто никого не было… Яростное, циничное ругательство, раздавшееся гд-то наверху, заставило меня поднять глаза, и я увидлъ совершенно голую женщину, уцпившуюся руками за желзную ршотку окна и повисшую на стн. Ноги ея не достигали пола боле, чмъ на аршинъ.
Она дрыгала ногами, судорожно двигала всмъ тломъ, стараясь, должно быть, подняться выше. Ея всклокоченная голова отчетливо вырисовывалась въ свтломъ четыреугольник окна.
— Какъ это ее угораздило?— удивился Иванъ Тихонычъ.— Можно только одно предположить: она прыгнула и въ самый моментъ прыжка уцпилась за ршотку…
А больная продолжала кричать и ерзать по стн. Вс ея возгласы были крпкими и дикими ругательствами. Ея движенія становились все порывисте и порывисте,— и вдругъ она оборвалась и тяжело грохнулась на полъ. Иванъ Тихонычъ бросился было къ ней, но она тотчасъ замтила его и быстро вскочила на ноги.
— Убиррайся вонъ!— яростно бросилась она на него.
Это было страшно: перекошенное злобой лицо, дикіе глаза, пна у рта, яростно поднятые кулаки. Но Иванъ Тихонычъ не тронулся съ мста и, скрестивъ руки на груди, стоялъ передъ ней въ поз Наполеона и ждалъ. Больная остановилась, на нсколько секундъ точно застыла въ своей угрожающей поз, потомъ вдругъ повернулась назадъ, завыла и бросилась на валявшійся на полу матрацъ. Она грызла его зубами, рвала руками, била ногами, всмъ тломъ.. А Иванъ Тихонычъ наклонился надъ ней и разсматривалъ ея тло.
— Экая тутъ темень,— ворчалъ онъ.— Ни черта не видно… А она, поди, здорово ушиблась.
А больная все продолжала свою работу… Я не могъ больше смотрть и вышелъ. Немного погодя, вышелъ и Иванъ Тихонычъ.
— Если бы мы могли приставить къ каждой больной по пар служительницъ,— меланхолически сказалъ онъ,— мы, пожалуй, могли бы надяться на какой-нибудь успхъ.
Этимъ мы и закончили осмотръ ‘тихаго женскаго отдленія’. На меня оно произвело впечатлніе скверно содержимой тюрьмы съ помшанными, вмсто преступниковъ.
— Это только цвтки,— утшилъ меня Иванъ Тихонычъ.— Ягодки въ буйномъ отдленіи… Однако, какъ я быстро теперь утомляюсь: я ужъ усталъ… Вотъ вамъ резюмэ нашего осмотра: помщеніе для тихихъ ни къ чорту не годно,— оно мало и тсно. Скученность, какую мы видли, безусловно вредна для больныхъ. Воздуху мало — зимой тутъ задохнуться можно… Ну, что еще?.. Прислуги не хватаетъ, и, вообще, все отдленіе — злая пародія на ‘лчебницу’… Теперь на очереди — буйное отдленіе.
‘Буйное женское отдленіе’ составляло самое больное мсто всей психіатрической лчебницы,— ему были присущи вс недостатки тихаго отдленія, но здсь они походили уже на вопіющее безобразіе. И здсь помщеніе было слишкомъ недостаточно для того числа больныхъ, которое нужно было содержать въ немъ,— но здсь были буйныя больныя, требующія гораздо больше простора, чмъ тихія. И здсь количество прислуги, установленное ‘штатомъ лчебницы’, было слишкомъ ничтожно,— но здсь фактическое число служительницъ никогда не достигало нормы, установленной этимъ ‘штатомъ’. По ‘штату’ ихъ полагалось восемь на 60 больныхъ. Цифра эта, конечно, непозволительно скромна: удержать одну возбужденною больную часто могутъ только 3—4 здоровыхъ, а что длать, если придутъ въ возбужденіе сразу три, четыре, пять больныхъ?.. Но, какъ я сказалъ, число служительницъ въ буйномъ отдленіи почти никогда не достигало даже этой жалкой нормы,— во время моего посщенія больницы ихъ было всего три. Повидимому, больничная администрація выбивалась изъ силъ, стараясь найти желающихъ служить при буйныхъ больныхъ, но таковыхъ не оказывалось, ибо условія службы въ больниц были поистин ужасны, а вознагражденіе — до убожества ничтожно, Служительницы должны были все время жить среди сумасшедшихъ (и при томъ буйныхъ), все время слдить за ними и почти непрерывно сдерживать бшеные порывы то одной, то другой расходившейся больной. Неудивительно, что прислуга мнялась очень часто,— иныя отказывались отъ должности, пробывъ въ палат часъ или два… И мало того, что служительницъ не хватало,— въ виду отсутствія выбора приходилось дорожить тми, кто поступалъ на должность, и смотрть сквозь пальцы на то, что он очень рдко удовлетворяли своему назначенію. А въ результат: почти ежедневно повторяющіеся ‘несчастные случаи’ въ род боле или мене серьезныхъ поврежденій, даже ранъ. Очень много лицъ я видлъ украшенными солидными синяками.
— Опять вы не слдите?— указалъ Иванъ Тихонычъ одной изъ служительницъ на синяки больныхъ.
— Попробовалъ-бы ты самъ,— грубо отрзала та.— Тутъ того и гляди самое убьютъ.
Были случаи избіенія больныхъ и служительницами. Я видлъ ‘сихъ послднихъ’ и… нахожу, что такіе случаи, вроятно, очень нердки… Это были измученныя и озлобленныя женщины, которыхъ могла загнать сюда только крайняя нужда. Жизнь он должны были вести ужасную, постоянно ‘требующую нервнаго и физическаго напряженія, терпливаго и любовнаго отношенія къ ‘бшенымъ’, иногда крайне отвратительнымъ, было-бы смшно отъ нихъ и требовать,— и, конечно, вполн понятно, что каждая изъ нихъ могла въ раздраженіи ударить долго неуспокаивающуюся больную…
Я не буду описывать подробно, что я видлъ въ буйномъ отдленіи. Картина, представившаяся моимъ глазамъ, когда Иванъ Тихонычъ ввелъ меня въ это отдленіе, была до такой степени дика и ужасна, что я сейчасъ не могу вспомнить ее безъ содроганія. Я-бы не могъ остаться въ подобной обстановк даже на полчаса… Картина была тмъ ужасне, что буйное отдленіе не имло даже намековъ на то, что тутъ лчебное заведеніе. Вся эта толпа бшеныхъ старухъ, казалось, была насажена сюда вовсе не для лченія, а просто для изоляціи отъ здоровыхъ людей,— и забыта. Само собою разумется, что здсь, дйствительно, ‘не могло быть и рчи’ о какой-нибудь раціональной терапіи: врачи могли отдавать этому отдленію не больше двухъ часовъ своего времени, и, стало быть, 23 часа въ сутки больныя проводили въ такомъ обществ и въ такой обстановк, которыя могли только ухудшить ихъ положеніе, ускорить ходъ совершающихся въ нихъ болзненныхъ процессовъ…
Елена Антоновна проводила здсь цлые дни и ночи, особенно, когда больныя были въ повышенномъ возбужденіи… А пробыть здсь не день и не два, а цлые годы,— это мн кажется подвигомъ, и я думаю, совершить его изъ одного состраданія къ больному ближнему можетъ только женщина.
Среди сумасшедшихъ старухъ Елена Антоновна казалась воплощенной любовью и красотой. Получалась картина съ сильно-трагическимъ содержаніемъ: съ одной стороны, въ лиц помшанныхъ старухъ,— ужасное издвательство надъ человческимъ достоинствомъ, надъ всмъ, что есть человческаго въ человк, съ другой, въ лиц Елены Антоновны,— апоозъ этого достоинства, апоозъ любви и красоты… Да, это была очень трогательная картина…
Но вмст съ тмъ все это было до такой степени фантастично и ужасно, что я не могъ оставаться въ комнат и направился къ выходу.
— Ага! спасовали!— крикнулъ мн Иванъ Тихонычъ.
Самъ онъ пробылъ въ отдленіи больше часу и вышелъ изъ него усталымъ и раздраженнымъ. Движенія его были еще боле порывисты, чмъ прежде.
— Одна служительница проситъ разсчета,— отрывисто сказалъ онъ.— Останутся дв… И т сбгутъ, не сегодня — завтра… А взять ихъ негд… Ужасное положеніе… Тутъ самъ съ ума сойдешь.
Елена Антоновна осталась съ больными, не смотря на проведенную безъ сна ночь.
— Чортъ ее знаетъ, сама на рожонъ лзетъ,— выругался по ея адресу Иванъ Тихонычъ.— Она вдь и сейчасъ ненормальна и, вроятно, ей осталось очень немного гулять на свобод… Кстати: она влюбляется ршительно во всхъ нашихъ постителей, такъ вы будьте осторожны съ ней… Вроятно, вы уже плнили ея сердце… Я давеча предупредилъ ее, что вы уже влюблены, и что у васъ есть невста.
По его лицу пробжала короткая судорога. Онъ вдругъ остановился, потрясъ въ воздух сжатыми кулаками и закричалъ:
— Нтъ, бжать, бжать отсюда!.. Бжать, бжать!..
А положеніе вещей въ больничной жизни было всегда приблизительно такимъ-же, и Иванъ Тихонычъ, вроятно, приходилъ въ такое-же раздраженіе изо дня въ день.
Онъ сдлалъ было два рзкихъ шага, точно и въ самомъ дл собирался убгать, но остановился — и засмялся…
— Пойдемте теперь въ мужскія отдленія.
Мы начали съ буйнаго отдленія, занимавшаго цлый баракъ. Картина, которую я здсь встртилъ, ничмъ особеннымъ не отличалась отъ предыдущихъ, только здсь было еще тсне и, пожалуй, страшне.
Когда мы вошли въ отдленіе, пять служителей (общее число ихъ и здсь было равно восьми) съ трудомъ удерживали на кровати больного, яростно отбивавшагося отъ нихъ и не мене яростно кричавшаго. Онъ, казалось, обладалъ неистощимымъ запасомъ силы,— служители съ нимъ бились уже цлый часъ, утомились и обозлились. Мн казалось, что они удерживаются отъ боле энергическихъ насилій только вслдствіе присутствія здсь Ивана Тихоныча.
Остальные трое служителей тоже возились съ больнымъ, только что привезеннымъ въ лчебницу. Это былъ совсмъ еще молодой человкъ, лтъ 22—23, не больше. Онъ тоже энергично отбивался и съ пной у рта кричалъ:
— Я царь!.. Я богъ!..
Мн его лицо показалось знакомымъ, и я всматривался въ него, стараясь вспомнить, гд я его встрчалъ раньше. Вдругъ я съ какимъ-то безотчетнымъ безпокойствомъ почувствовалъ, что кто-то на меня смотритъ сзади. Мн казалось, что я ясно чувствую чей-то взглядъ на своемъ правомъ виск — взглядъ пристальный, безпокойный…
Я обернулся. На меня смотрла въ упоръ пара срыхъ, острыхъ и злыхъ глазъ. Выраженіе ихъ было насмшливо и презрительно, хотя въ то-же время въ нихъ чувствовалась и угроза… Я не могъ оторваться взглядомъ отъ этихъ глазъ, и мн становилось жутко,— я видлъ только глаза, одни глаза и какъ будто совсмъ не замчалъ самого больного…
Мало-по малу, передо мной вырисовалось насмшливое и умное лицо и вся фигура лежавшаго черезъ дв койки помшаннаго. Это лицо было искривлено злобной и насмшливой улыбкой… А взглядъ срыхъ глазъ пронизывалъ меня насквозь, и я испытывалъ отчаянную неловкость. Непріятне всего было то, что я не могъ заставить себя отвернуться, не глядть…
Больной вскочилъ на кровати и прыгнулъ съ нея по направленію ко мн. Онъ попалъ между двумя койками и, должно быть, ушибся, такъ какъ громко закричалъ отъ боли. Къ нему бросились двое изъ пяти служителей, удерживавшихъ другого больного… А онъ уже усплъ подняться, оттолкнулъ отъ себя служителей, опять вскочилъ на койку и опять прыгнулъ съ нея, но такъ-же неудачно, какъ и въ первый разъ.
Въ это время въ палат кто-то закричалъ громко, даже пронзительно, и послышался звонъ разбиваемыхъ стеколъ. Мы съ Иваномъ Тихонычемъ бросились туда, на крикъ, но было уже поздно.
Какой-то больной отодралъ ршотку отъ окна, выбилъ раму и выскочилъ изъ окна на дворъ. За нимъ бросился другой, третій… Окно было довольно высоко отъ полу, но больные вскарабкивались къ нему удивительно легко, какъ обезьяны.
Четвертаго больного намъ удалось удержать, но къ разбитому окну сбжалось все населеніе палаты съ очевиднымъ намреніемъ послдовать примру бжавшихъ. Чья-то сильная рука схватила меня за шиворотъ и отбросила въ сторону… Больные, крича и возбуждаясь все боле и боле, лзли къ окну и одинъ за другимъ прыгали на дворъ.
Иванъ Тихонычъ растерялся: онъ схватилъ какого-то больного за полу халата и возился съ нимъ. Это было нелпо и дико,— и я съ ужасомъ подумалъ, не свихнулся ли онъ окончательно.
Къ счастью, происшествіе было замчено изъ другихъ бараковъ, и скоро прибжали на помощь.
На больничномъ двор поднялся тоже шумъ и гвалтъ,— ловили бгавшихъ по двору сумасшедшихъ. . . . . . . . . . . . . . . .
Итоги ‘несчастнаго случая’ оказались очень печальными: одинъ больной убжалъ, другой-крпко расшибся, свалившись съ высокаго забора, на который ему какимъ-то чудомъ удалось забраться, а вс остальные получили боле или мене тяжелыя поврежденія, ушибы, ссадины.
Все это еще убдительне подчеркивало непріятную истину, съ которой мн такъ не хотлось помириться, истину что психіатрическія лчебницы могутъ представлять всего лишь дома заключенія неудобныхъ для общежитія членовъ общества. И какъ это ни казалось мн грустнымъ, я долженъ былъ сознаться, что тюрьмы, назначеніе которыхъ оказывалось одинаковымъ съ назначеніемъ ‘сумасшедшихъ домовъ’, обставлены лучше, гигіеничне, человчне лчебницъ…
Иванъ Тихонычъ былъ удрученъ происшествіемъ не мене, чмъ я,— онъ вышелъ изъ барака блднымъ, вспотвшимъ и усталымъ.
— Мы осмотримъ сегодня еще только платное отдленіе,— сказалъ онъ мн.— Остальное отложимъ до завтра… Не могу я…
Платное отдленіе оказалось боле сноснымъ, чмъ вс остальныя, хотя и оно было такъ же далеко отъ идеальной постановки дла, какъ земля отъ неба. Въ немъ помщалось 14 больныхъ въ восьми ‘палатахъ’, т. е. небольшихъ полутемныхъ комнаткахъ съ обычной обстановкой, въ шести комнатахъ сидло по двое, а въ двухъ остальныхъ по одному. Въ прислуг тоже не было особаго недостатка,— на каждую камеру былъ отдльный служитель. Былъ тутъ и общій ‘залъ’, гд мы и застали почти всхъ больныхъ. Только одиночки, по словамъ Ивана Тихоныча, никогда не выходили изъ своихъ камеръ. Къ удивленію, у всхъ оказалось довольно мирное настроеніе, и больные отличались отъ здоровыхъ людей только своими, иногда очень фантастическими костюмами. Одинъ былъ одтъ въ женское пестрое платье съ цлой волной всевозможныхъ бусъ на груди. Онъ кокетливо поглядывалъ на насъ и, когда я смотрлъ на него, жеманился, краснлъ и конфузливо опускалъ глаза.
— Какъ поживаете, Марья Ивановна?— подошелъ къ нему Иванъ Тихонычъ.
‘Марья Ивановна’ прыснула въ сторону, покраснла и принялась перебирать руками край передника.
— Господинъ Птицынъ васъ не безпокоитъ больше?