В стране глины и песку, Никольский Александр Михайлович, Год: 1894 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Александр Михайлович Никольский

В стране глины и песку

(Путевые очерки)

Этот очерк, опубликованный первоначально в журнале ‘Мир Божий’ (1894), в слегка измененном виде вошел в книгу Никольского ‘Летние поездки натуралиста’ (1900). Поскольку вариант 1894 года в целом более содержательный, его я здесь и разместил, добавив к нему несколько особенно интересных отрывков из ‘Летних поездок’ (они в тексте выделены). — rus_turk.

А. М. Никольский. В стране глины и песку. (Путевые очерки) // Мир Божий, 1894, 9, 10.

А. М. Никольский. Летние поездки натуралиста. — СПб., 1900.

Исходник здесь: http://rus-turk.livejournal.com/.

Киргизский мальчик среди пустыни. Фото Г. О. Графтио, конец XIX в.

I. В Кизыл-Кумах

От Оренбурга до Казалинска я ехал на перекладных. Степь, сначала черноземная, затем глинистая, местами сыпучие пески, маленькие станционные домики с полосатым столбом у подъезда и звон колокольчиков на дуге коренника — вот почти все, что осталось в моих воспоминаниях об этой дороге. Да и мудрено помнить о ней что-нибудь больше, когда все это расстояние я промчался, что называется, ‘flchtig’, без обычных задержек в лошадях и без всяких случайностей езды на почтовых. Только на одной станции, где-то на середине пути, на крыльцо вышел заспанный староста и еще раньше, чем я успел вылезть из тележки, сообщил, что лошадей нет. Однако и тут меня выручил какой-то ‘проезжающий’, и я поехал на обратных, прождав очень недолго. Из Казалинска я спустился на лодке вниз по Сырдарье до самого моря и чрез 10 дней вернулся в тот же город, но я не стану останавливаться на описании этого плавания, так как оно не кажется мне достаточно интересным. Сырдарья-река, как и многие наши российские реки, довольно широка, изрядно быстра и не то чтобы слишком прозрачна, вернее сказать, просто мутна, но вот степи, окружающие Аральское море, это — далеко не то, что наши русские степи, да и путешествие по ним, в особенности там, где нет почтового тракта, дело совсем особого рода. Почтовая езда известна всякому. Потребовал лошадей, сел и поехал, а нет лошадей, так жди и разгоняй скуку чтением жалобной книги. Если ждать надоест, можно записать и свою жалобу. Впоследствии кто-нибудь другой будет развлекаться. Вот если приходится ехать по степи, где на сотни верст нет ни одной жалобной книги, нет ни станции, ни лошадей, да, пожалуй, нет и людей, тут путешественника ожидают совсем иные удовольствия, а какие именно, об этом европейские туристы знают лишь по слухам или по описаниям. Поэтому-то я и думаю ограничиться рассказом только о той части своей поездки, которая сопровождалась такими особыми развлечениями.

Из Казалинска мне предстояло ехать в укрепление Петроалександровск, на Амударье, а для этого надо было перевалить чрез песчаную пустыню Кизыл-Кумы. Как весь Хивинский оазис, так и наши владения в нем, составляющие так называемый Амударьинский отдел, окружены бесплодными и безводными степями. В 1886 году, во время моей поездки, когда только начали строить Закаспийскую железную дорогу, проникнуть в этот оазис можно было только на ‘кораблях пустыни’, то есть на верблюдах, и наиболее проторенной дорогой считалась та самая, по которой я должен был ехать. В Казалинске отыскалась попутчица, простая женщина, пожилая казачка, направлявшаяся к своему мужу в Петроалександровск, и мы стали собираться вдвоем. Всего 500 верст считают до укрепления, но чтобы добраться туда, приходится снаряжаться в том же роде, как снаряжаются далекие экспедиции, отправляющиеся в безлюдные и безводные пустыни Монголии или Тибета. Это нисколько не покажется удивительным, если припомнить, что Кизыл-Кумы представляют из себя типичную среднеазиатскую песчаную пустыню. На всем 500-верстном расстоянии от Казалинска до Петроалександровска не существует никакого оседлого населения. Зимой в песках кочуют киргизы, но летом они уходят в горы, и Кизыл-Кумы совершенно пустеют. Нечего прибавлять, что здесь нет даже подобия почтового тракта. Путешественник принужден нанимать верблюдов и ехать на одних и тех же животных бессменно все 500 верст, а так как ‘корабли пустыни’ не отличаются быстроходностью, то он должен благодарить судьбу, если ему удастся тащиться по 40—50 верст в сутки, т. е. если весь переход он совершит в 10—12 дней. На все это время ему необходимо взять с собой запас провизии, так как во всей степи, особенно летом, мудрено найти хотя бы кусочек хлеба уже по одному тому, что там нет и людей. Иногда, правда, где-нибудь у колодца, среди пустыни случается встретить обнищавшую киргизскую семью, но здесь нечем поживиться: киргизы сами попросят у вас сухарей.

Этим, однако, еще не кончаются хлопоты по снаряжению. Среднеазиатские пустыни, в особенности лёссовые (глинистые), потому и пустыни, что они безводны. Стоит оросить самую бесплодную глинистую степь Туркестана, и она может превратиться в цветущий оазис. В летнее время на всем протяжении от Казалинска до Петроалександровска в Кизыл-Кумах можно встретить одну-две лужи, Бог знает почему не успевшие высохнуть под палящими лучами солнца.

Воду берут здесь из колодцев, очень немногочисленных и расположенных друг от друга на расстоянии двух дней пути, поэтому путешественник должен возить с собой запасы воды по крайней мере на двое суток.

Вот такие-то условия приходилось нам иметь в виду, снаряжаясь в дорогу.

Едущие в Петроалександровск перебираются чрез Кизыл-Кумы обыкновенно в простой русской телеге, запряженной тройкой верблюдов. Верблюдов можно нанять у киргиз, а телегу приходится покупать, на базаре в Казалинске всегда найдется продажная. Простая телега без шин, с широкими ободами колес — единственный русский экипаж, который в состоянии выдержать 500-верстный переезд по песчаной пустыне. Почтовые тарантасы и коляски слишком вязнут в сыпучем песке, а летом, под палящими лучами солнца, они еще рассыхаются, колеса рассыпаются, и путешественник может остаться среди безлюдной степи при одних верблюдах. Правда, такие оказии случаются и с телегами, поэтому многие предпочитают ехать верхом на верблюде или в особой корзинке, подвешиваемой сбоку горба. Этот способ имеет, во-первых, то преимущество, что верховые вьючные верблюды идут скорее, нежели запряженные в экипаж, а во-вторых, путешественник не рискует сесть на мель среди степи, разве только околеют его ‘корабли пустыни’. Однако надо немало мужества, чтобы решиться на 12-дневное качание на верблюжьей спине, поэтому мы порешили купить себе телегу с парой запасных колес. Для защиты от солнца мы пристроили на ней нечто вроде беседки.

Долго думали мы с Дарьей Сидоровной — так звали мою попутчицу — какой бы провизии взять в дорогу. Основной продовольственный материал должны были составлять сухари, т. е. ломти черного и белого хлеба, высушенные в печке, затем, конечно, внесли мы в список чай и сахар, но дальше наши хозяйственные проекты по части заготовки съестных припасов разбивались о разные непреодолимые препятствия. В самом деле, какой провизии можно взять на 12 дней пути по раскаленной пустыне? Мясо, даже круто посоленное, портится при туркестанских жарах уже на следующий день. Никаких консервов в Казалинске не продают, если не считать сардин и окаменелой московской колбасы, более похожей на киргизскую нагайку из верблюжьей кожи, нежели на пищевой продукт. Положим, если бы мы даже решились на подвиг жевать эти нагайки, то не угодно ли, среди лета, в безводной пустыне, где и без того пить хочется больше чем где-нибудь, питаться в течение 12 дней колбасой, на которой соль белыми пятнами проступает наружу. Один добрый человек, которого мы потом поминали далеко не добрым словом, посоветовал нам взять с собой баранины, сушенной по киргизскому способу. Представьте себе половину бараньей туши, круто посоленную и провяленную на солнце целиком вместе с жиром, и вы получите понятие об этом киргизском ‘пеммикане’. Вид такого мяса возбуждает большие сомнения насчет его съедобности, но наш добрый знакомый, ссылаясь на собственный опыт, так убедительно описывал необыкновенные достоинства этой баранины, что мы подумали-погадали и решили взять: во-первых, дешево и сердито, а во-вторых, ‘на безрыбье и рак рыба’. Для воды мы взяли деревянную флягу, вместимостью не более ведра. Верблюды, в качестве ‘кораблей пустыни’, обязаны были не пить от колодца до колодца и, как впоследствии оказалось, по этой части вполне оправдали свою славу. Что касается двух киргиз, наших проводников, то они должны были сами заботиться о себе, иметь свою провизию и собственные запасы воды.

После долгих сборов, 10-го июня мы решили наконец выехать. Верблюды, по-видимому, оскорбленные в своем достоинстве вьючных животных какими-то хомутами да оглоблями, сначала наотрез отказались идти: они упрямо качали своими облезлыми губастыми головами, пристяжные повернулись боком к передку телеги и, в ответ на удары палкой, подняли такой раздирающий уши крик, как будто с полсотни немазанных телег заскрипели вдруг разом. Пришлось каждого из них вести за веревку, продетую в носу, и наконец, после многочисленных остановок, дело кое-как наладилось и мы черепашьим шагом поплелись к перевозу чрез Сырдарью. По ту сторону реки дорога сначала идет глинисто-солонцеватой степью, почти лишенной всякой растительности. Пройдя всего около 15 верст, мы остановились у пресной лужи с громким именем озера Джуван-Куль. Здесь мы и заночевали.

На другой день, с рассветом, наполнив нашу флягу водой, мы тронулись дальше, и в этот же первый полный день, проведенный в дороге, мы вполне познакомились, что значит путешествовать в пустыне. На привале Дарья Сидоровна с расторопностью опытной и к тому же голодной хозяйки принялась варить суп из сушеной баранины. Уже подозрительная пена и неприятный запах, испускаемый закипавшей водой, не предвещали ничего доброго. Когда же мясо уварилось и мы с некоторым опасением решились было попробовать суп, то с ужасом убедились в полной невозможности сделать хотя бы один глоток. Наша похлебка была просто ужасна. Запах ее состоял из отвратительной смеси запахов падали и сальной свечки, вкус ее был нестерпимо горько-соленый. Очевидно, мясо было просолено не чистой солью, а солончаком, тем самым солончаком, который белым налетом покрывает берега степных соленых озер в Туркестане. Даже неприхотливые киргизы, которым мы предложили по куску вареного мяса, пожевав немного, поморщились и, проговорив ‘яман’ (скверно), бросили куски в песок.

Из этого мы заключили, что нам просто-напросто попалась особенно скверно приготовленная баранина. Вероятно, она все-таки бывает настолько съедобной, что по крайней мере киргизы не отказываются от нее, иначе зачем бы ее продавать на базаре. Однако это рассуждение было нисколько не утешительно, так как кроме сухарей, чаю и сахару у нас не оставалось никакой провизии, а впереди предстояли 10—12 дней пути по безлюдной степи. Надо отдать справедливость стоицизму Дарьи Сидоровны, она и не подумала о возвращении в Казалинск. Привыкнув к обиходу простой казачки, она даже не обратила особого внимания на приключение с бараниной. Я, хотя и с ужасом подумывал о перспективе питаться сухарями в течение 10 дней, но чтобы не спасовать перед женщиной, правда, простой и неизнеженной, но все-таки представительницей слабого пола, делал вид, что и меня эта неудача мало беспокоит. Впрочем, видимой бодрости моего духа много способствовала тайная надежда на охоту. Пороху и дроби у меня было довольно, а в случае недостатка настоящей дичи можно было приняться за жаворонков, сорокопутов и других мелких птиц: все-таки пища. Следующие дни я обыкновенно шел впереди верблюдов, авось, думаю, выпугну дичь, но мои ожидания почти всегда оказывались тщетными. В течение трех дней я побеспокоил только одного зайца, да и в того промахнулся. На беду не попадалось и никаких мелких птиц, за исключением крошечных степных жаворонков, да из тех мне посчастливилось застрелить только пару, к тому же они были до такой степени малы, что я решительно не знал, что с ними делать. Хозяйственная сметливость Дарьи Сидоровны разрешилась наконец изобретением удивительного блюда, которое, наверно, не приготовлял никто ни раньше того, ни впоследствии. Из сухарных крошек она задумала варить нечто вроде каши. Это была блестящая идея, но дальнейшим своим развитием она обязана никому иному, как мне. Я предложил положить в кашу сахару и прибавить клюквенного экстракта, взятого для подкисления солоноватой и затхлой колодезной воды. Признаться, меня брало большое искушение положить в кушанье еще двух жаворонков, что мне казалось очень полезным в отношении питательности, но Дарья Сидоровна решительно воспротивилась этому последнему предложению. Сахар и экстракт все-таки положили, и получилось ни с чем не сравнимое блюдо, однако это не помешало нам съесть его до последней крупинки.

По мере того, как мы углублялись внутрь степи, перед нами постепенно развертывалась величавая картина песчаной пустыни. Уже на втором переходе стали попадаться отдельные песчаные холмы, чем дальше вглубь, тем больше их было, наконец, начались сплошные пески, кое-где только прерываемые небольшими площадками солонцеватой глины, или такырами. На сотни верст протяжения, как застывшие волны, стоят холмы сыпучего песку, как волны, своими крутыми склонами все они смотрят в одну сторону, и, как гребни волн в сильную бурю, верхушки их срываются и уносятся ветром. Уже при слабом движении воздуха острые гребни барханов начинают как бы дымиться: то песок, сдуваемый с верхушки, пересыпается с наветренного бока на подветренный. Слой за слоем переползает песок с одной стороны на другую, вместе с тем медленно и неудержимо ползет и весь холм, засыпая на пути кусты, такыры и все, что стоит ему поперек дороги. Чем сильнее раздувается ветер, тем больше начинают дымиться верхушки барханов, в бурю уже не видать границы, где кончается гребень холма и где начинается струя летящего песку. Воздух наполняется песком, становится душно, темно. Путешественник, как в густом тумане, видит неясные очертания только ближайших холмов, а дальше все сливается в одну сплошную желтую массу летящего песку. Настоящий песчаный душ обдает путника, застигнутого бурей в Кизыл-Кумах. Песок набивается в уши, в глаза, хрустит на зубах, с поразительной быстротой засыпает он все преграды, которые попадаются ему на пути, угрожая и людям, и верблюдам. В такую погоду, если нет поблизости большого такыра, надо идти во что бы то ни стало, иначе путешественник рискует быть засыпанным. В одну из подобных бурь, пока мы поили у колодца верблюдов, наша телега была засыпана выше ступиц колес, и нам пришлось отрывать ее, чтобы сдвинуться с места. По окончании бури — это бывает обыкновенно к вечеру — пустыня принимает свой прежний вид: все те же песчаные, слабо дымящиеся на верхушках, барханы, все те же выбоины между ними, но только там, где была яма, теперь стоит огромный бугор сыпучего песку, и наоборот.

Наблюдая разбушевавшуюся песчаную стихию, я понял, что засыпать целый город для нее ничего не стоит. Во многих местах Средней Азии пески медленно, но верно поглощают деревни и цветущие оазисы. Никакая сила не в состоянии удержать их победоносного шествия. Даже города становятся их жертвой. Так погиб в Бухаре Варданзи, который еще на картах первой половины нынешнего столетия значится большим городом. В одном только округе Ромитан за какие-нибудь двадцать лет шестнадцать тысяч жителей должны были покинуть свои сады и поля и переселиться в Хиву. Около бухарского города Каракуля, столь знаменитого своими мерлушками, еще недавно было много соленых озер, теперь одни из них засыпаны сплошь, от других остались крошечные лужи. Самый город исчез под песками: путешественник видит на его месте жалкую, полузасыпанную деревню, среди барханов в 7 сажен вышиною темнеют остатки старых построек и полузасохшие деревья… Даже столице Бухарского ханства грозят поглощение песками (Никольский, 1900. — rus_turk.).

Если бы не кустарник, местами растущий на склонах барханов, едва ли Кизыл-Кумы были бы проходимы во время сильного ветра. Кусты скрепляют своими корнями песок и до некоторой степени задерживают его движение. Было бы большой ошибкой думать, что песчаные пустыни лишены всякой растительности, наоборот, из среднеазиатских пустынь именно песчаные отличаются сравнительно богатой и чрезвычайно оригинальной флорой.

Склоны многих холмов покрыты, правда, очень редким, но довольно высоким кустарником, иногда в человеческий рост, а местами в Кизыл-Кумах попадаются настоящие леса, но что это за леса и что это за кустарники! Ничего подобного у нас в Европейской России не существует, и ни с какими образцами нашей растительности нельзя сравнивать здешнюю флору, до того она своеобразна. Прежде всего, здесь нет травы, той травы, которая зеленым ковром покрывает у нас пространство между отдельными деревьями и кустами. Здесь в этих промежутках голый сыпучий песок, постоянно сдуваемый ветром и постоянно наносимый снова. Да и самые листья кизыл-кумских кустов и деревьев не имеют зеленого цвета наших растений: они серы или зеленовато-серы, к тому же чрезвычайно мелки, расположены редко и не дают сплошной тени. Лучи солнца насквозь пронизывают самый густой куст или самое развесистое дерево, и накаляют обнаженный песок, поэтому в здешних лесах так же жарко, как и на голых холмах, но еще более душно. Уже самый факт существования сравнительно богатой флоры в безводной пустыне заслуживает внимания. В самом деле, в теплое время года в Кизыл-Кумах по целым месяцам не выпадает ни единой капли дождя. Летом небо только изредка покрывается тучами, хотя и бывает, что они разражаются легким дождем, но капли воды испаряются раньше, чем достигают раскаленной земли, не выпадает в Кизыл-Кумах и росы. По-видимому, здесь немыслимо существование даже самой скудной растительности, между тем на холмах сыпучего песку мы видим и кусты, и деревья. Этот удивительный факт легко объяснится, если попытаться выкопать хотя бы один куст с корнем. Прежде всего, при такой попытке мы скоро убедимся, что одному на это не хватит ни сил, ни терпения, как ни легко разрывать рыхлый песок. Корни кизыл-кумских растений проникают на чудовищную глубину, они прободают всю толщу песчаного слоя, лежащего на глинистой, непроницаемой для воды, подпочве. Только там на этой глине, под защитой мощного песчаного слоя, все лето сохраняется влага, накопляющаяся весной во время таяния снега. Весьма понятно, почему в Кизыл-Кумах нет мелкой травы, она просто не в силах отрастить себе таких гигантских корней, какие необходимы для жизни в песчаной пустыне. Понятна также и та скупость, с какой здешние растения расходуют добытую с такими усилиями влагу.

Весь куст или все дерево, начиная с цветов и кончая стволом, все до мельчайших подробностей приспособлено к тому, чтобы по возможности уменьшить потребность во влаге и чтобы успешнее бороться против губительного действия горячего солнца и сухого воздуха. Вместо сочных стволов наших растений, кизыл-кумские кусты и деревья имеют твердую и сухую, как камень, древесину. У местного дерева саксаула ствол настолько крепок, что не поддается топору, зато он хрупок, как кремень, и настолько сух, что даже только что сломанная, совершенно свежая ветка горит, как сухой хворост. Листья здешних растений всегда мелки, у одних они жестки и колючи, у других, наоборот, очень мясисты, как кактус, но в таком случае поверхность их покрыта густым белым пушком, защищающим лист от палящих лучей солнца. Странное впечатление производит саксауловый лес. В нем нет ни прохлады, ни тени, поэтому он нисколько не радует путника, напротив, даже какую-то тоску нагоняет он своим мертвенным видом. Не слышно в нем пения птиц, не стрекочут кузнечики, даже шума листвы вы не услышите здесь, потому что и листьев настоящих в нем нет, вместо них какие-то зеленовато-серые бугорки, как сыпь покрывающие ветви. Как заколдованный, молчит саксауловый лес, только в сильный ветер слышится в нем скрип ветвей и шорох песку, ударяющего в корявые стволы дерев.

Саксаул

Натуралист Аленицын очень удачно подметил, что Дант, говоря о растительности своего ада, как будто описывает саксаул. ‘Зеленых листьев здесь нет, а какие-то темные сумрачные, нет широких раскидистых ветвей, а какие-то узловатые, корявые, свившиеся между собой сучья, нет плодов, а какие-то ядовитые иглы’.

Так говорит Дант, и все это описание, за исключением ядовитости, целиком применимо и к саксауловому лесу.

Земляной заяц, или большой тушканчик (Allactaga jaculus Pall.)

Если Дантов ад имеет собственную фауну, то, наверно, она однородна с кизыл-кумской. В самом деле, в здешней пустыне водятся не животные, а как будто тени их. При беглом взгляде на поверхность песков сначала вы не видите ничего, по-видимому, пусто, а присмотритесь внимательнее, там и здесь вы заметите неясные, как тень, очертания как будто ящерицы, словно слепленной из песку. Что это? Комочек песку, принявший форму животного, или действительно ящерица? Подойдите ближе, и вы увидите, как этот комочек вдруг встрепенется, неслышно помчится от вас и вдруг исчезнет, как тень. В большинстве случаев вы даже не заметите ящерицы, если только она не начнет двигаться. На ваших глазах, среди голого песку, она явится как привидение, мелькнет, и как привидение исчезнет. В другом месте вы можете увидеть комочек, похожий на птицу, шагните к нему, комочек вспорхнет и превратится в жаворонка. Вот он сел на голый песок и исчез, как видение. Эти таинственные появления и исчезновения очень просто объясняются тем, что большинство животных песчаных пустынь окрашены до поразительности точно под цвет песку. Какие же, однако, это животные, кроме упомянутых?.. а вот какие: ящерицы, ящерицы и опять ящерицы. В самом деле, здесь настоящее царство этих длиннохвостых юрких гадов. Все остальные обитатели степи — суслики, зайцы, жаворонки и еще кое-какие птицы составляют только едва заметное прибавление к этому царству. Ящерицы сотнями снуют по голым склонам песчаных барханов, тут и крошечные, и большие, в пол-аршина длиной, с круглой головой, с трехугольной, с ушами и без ушей, словом, разные, но только все как одна песочного цвета. Их кожа до такой степени совершенная подделка под песок, что даже они сами не могли бы видеть друг друга, если бы предусмотрительная природа не наделила их особым приспособлением. На нижней стороне хвоста, на самом кончике, у них накрашены широкие ярко-красные и черные поперечные полосы, очень резко выдающиеся среди желтоватого колорита песку, когда животное поднимет хвост кверху и начнет выделывать им замысловатые штуки.

Песчаная круглоголовка (Phrynocephalus interscapularis Licht.)

Вот по этим-то сигнальным значкам ящерицы и отыскивают своих родных и знакомых. Местами, где этих животных особенно много, наблюдатель видит любопытную картину, Там и здесь на голом склоне песчаного бархана, словно флаги на военной карте, пестреют яркие значки. Они завиваются в спираль, опять раскручиваются, местами бегут по песку, кое-где исчезают и снова появляются, блестя своим пурпуром на желтом фоне холма. Подойдя только очень близко, вы видите, что эти значки не что иное, как закорюченные хвостики ящериц, песочно-желтое тело которых издали совершенно невидимо на песке. При первом переполохе шустрые животные опускают хвосты, и флаги исчезают бесследно. Любопытно также видеть, как ловко умеют эти ящерки спасаться от своих заклятых врагов — степных хищных птиц. Попытайтесь догнать одну из этих невидимок, сначала она побежит без оглядки, затем, когда убедится, что опасность у нее на хвосте, быстрыми движениями брюшка вправо и влево она раздвигает песок и на ваших глазах тонет в нем, забрасывая тело лапами. На ее месте остается едва заметная песчаная рябь. Эта уловка, прекрасно спасающая от преследования птиц, не рассчитана, однако, на натуралиста. Вам стоит только запустить два пальца в то место, где остался этот след, и вы извлекаете на Божий свет ящерицу. На ее хорошенькой круглой мордочке, в черных бойких глазах, вы ясно читаете удивление. ‘Вот так штука! — наверно, думает она. — Как же могло это случиться, кажется, уж вся зарылась!’

Из этих хвостатых невидимок особенно замечательна песчаная круглоголовка, миловидная ящерица длиной не более мизинца. Крупнее ушастая круглоголовка, свое название эта ящерица получила от складок кожи, торчащих над углами рта наподобие ушей.

Ушастая круглоголовка (Phrynocephalus mystaceus Pall.)

Там, где пески сменяются такыром, путешественника обязательно встречают агамы, крупные ящерицы с сердцевидной головой и колючей чешуей. В Туркестане агаму ошибочно называют хамелеоном. Она действительно напоминает хамелеона своей способностью менять цвет кожи. Горло ее и грудь замечательно играют красками. Обыкновенно они окрашены в желтоватый цвет. Но при малейшем волнении ящерицы, горло начинает синеть и наконец принимает цвет синьки, который вскоре расползается на грудь, брюшко и даже ноги, иногда синева сменяется красным оттенком, который опять переходит в синий или желтый, — и так далее, пока не исчезнет причина волнения ящерицы. Интересно посмотреть, как агама спасается от зноя. Зарываться в песок она не умеет, да и не любит, других же укромных мест в пустыне не существует, между тем глинистая поверхность такыров раскаляется до такой степени, что вы рискуете обжечься, ежели приложите к ней руку. Агама же могла бы изжариться на глине, если бы оставалась здесь в самое жаркое время дня. Чтобы избежать этого удовольствия, ящерица взбегает по возможности выше на ветви кустов и деревьев и сидит на них, широко разинув рот и раздвинув ноги. Здесь ее не жжет раскаленная почва, к тому же ее тело несколько освежается ветром, который свободно гуляет между безлистными ветвями деревьев пустыни (Никольский, 1900. — rus_turk.).

Я особенно старательно отыскивал ичкемера [Varanus caspius], этого великана среди ящериц, достигающего до двух аршин в длину. Весьма понятна ошибка русских жителей Туркестана, считающих ичкемера за крокодила. Если это не крокодил, то, во всяком случае, и не ящерица, а уж по крайней мере ящер. К сожалению, на пути нам не попадалось это замечательное животное, по словам киргиз, наших проводников, оно водится несколько южнее, около степных гор Букантау. Из других гадов мы нередко встречали неуклюжих степных черепах и различных змей. Степной удав среди этих последних, кажется, самая замечательная змейка. Как же так? — спросите вы, — удав, и вдруг змейка. Да, змейка, потому что он всего около полуаршина в длину. Несмотря на лилипутские размеры, он имеет все повадки своих гигантских родственников. Он так же неподвижно караулит свою добычу, мышей и тушканчиков, так же давит ее изгибами своего тела и, проглотив зверька втрое толще себя, отправляется в укромное место заниматься пищеварением.

Степной удав (Eryx jaculus L.)

Насколько степной удав толст и короток, настолько стрела-змея длинна и тонка. Это настоящий живой жгут, с замечательной быстротой скользящий по пескам в погоне за ящерицами и насекомыми. Длинное полосатое тело стрелы-змеи и ее манера выбрасывать наподобие стрелы переднюю половину туловища навстречу добыче вполне оправдывают ее название.

Из ядовитых змей в Кизыл-Кумах водится только анцистродон, по-киргизски буща-джилян, принадлежащий к одному семейству с знаменитой гремучей змеей. Длиной он не более нашей гадюки, но кусается сильнее, но крайней мере, киргизы очень боятся его. Мелкие зверьки, укушенные анцистродоном, умирают почти мгновенно.

Мы часто видели зверьков пустыни: крошечных песчаных зайцев, тонкопалых сусликов и песчанок, по вечерам — еще тушканчиков. Подобно ящерицам Кизыл-Кумов, все эти зверьки окрашены под цвет песку, — притом настолько удачно, что, если б не белый или черный кончик хвоста, они не в состоянии были бы отыскивать друг друга.

Вообще, цвет животных часто находится в строгом соответствии с окраской обстановки. Это явление получило в науке название мимикрии, или миметизма. По-русски это значит ‘подражательная окраска’. Чем полнее совпадение, тем лучше обеспечено существование животного: при подражательной окраске ему легче скрываться от врагов или подкрадываться к добыче.

Тонкопалый суслик (Spermophilus leptodactylus Licht.)

Тонкопалый суслик живет в норах с довольно широким полукруглым входом. Величиной он с белку. Его лапы кончаются длинными тонкими пальцами с длинными прямыми когтями. Такая лапа прекрасно приспособлена к беганью и рытью в песчаной почве. Пустыня наложила отпечаток на самое строение этого зверька. Есть еще одна особенность, которою тонкопалый суслик отличается от своих родичей. Все остальные виды сусликов зимою впадают в спячку, тонкопалый суслик составляет исключение. Соответственно с этим, у него два меха: летний и зимний. Летом спина его покрыта короткою и жесткою шерстью рыжевато-буланого цвета, зимою ее заменяют длинные, тонкие, шелковистые волосы превосходного палевого или золотисто-песчаного цвета. У других видов сусликов свойства меха не меняются по сезонам. Опять бросается в глаза соотношение между переменами окраски и образом жизни.

Большая песчанка (Rhombomys opimus Licht.)

Песчанки во многом напоминают крыс. О внешнем виде зверька дает представление рисунок. Живут песчанки обществами. Питаются семенами и другими частями растений пустыни. Роют по склонам барханов норы со множеством ходов и несколькими выходными отверстиями. Много этих зверьков попало в мою охотничью сумку. Попали бы они и в котел с кашей из сухарных крошек, если б не малодушный страх пред тем, что скажет Дарья Сидоровна.

Плоскохвостый тушканчик (Platycercomys platurus Licht.)

Тушканчики встречались значительно реже. Это — животное ночное. Они выползали из своих норок поздно вечером, когда, сидя у костра, мы заливали свой голод несчетным количеством чашек чаю. Прыгая на своих длинных задних ногах и помахивая хвостом со знаменем на конце, эти миловидные зверьки оказывались иногда очень близко от нашей телеги. Но стоило мне шевельнуться, — и они мгновенно скрывались за ближайшим барханом.

Станция среди песков пустыни Кызыл-Кумы. Фото Г. О. Графтио, конец XIX в.

На 4-й день мы подошли к так называемой станции. Это хорошенький кирпичный домик, который как-то странно видеть среди безлюдной песчаной пустыни. На всем 500-верстном расстоянии таких станций поставлено всего три. По-видимому, они выстроены только для того, чтобы дать возможность путешественнику обогреться зимой или укрыться от песчаной бури, если она застигнет где-нибудь поблизости. Никакого другого значения они иметь не могут, если не считать того обстоятельства, что у сторожа станции можно получить казенный самовар. Первую станцию караулит один-единственный киргиз, у которого, кроме муки, нет никакой провизии, нет здесь ни верблюдов, ни телег, нет даже колес, а они могли бы очень пригодиться проезжающему в случае поломки своих. Мы даже не воспользовались самоваром, напоив здесь верблюдов и захватив запас воды, мы тронулись дальше.

Только на 5-й день судьба наконец сжалилась над нашей, по крайней мере над моей голодной участью, послав мне на охоте зайца. Правда, это был маленький,

Александр Михайлович Никольский

В стране глины и песку

I. В Кизыл-Кумах

Читайте также: