Летние поездки натуралиста: В Северной Персии, Никольский Александр Михайлович, Год: 1900 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

А. М. Никольский

Летние поездки натуралиста:
В Северной Персии

Дорога по правому берегу Гюргена. Здесь и далее фото из книги Б. В. Бессонова
‘Русские переселенцы в Северной Персии’

‘В Астрахани, за Красным мостом, дом Харькина’. Так телеграфировал я из Петербурга в Оренбург моему будущему спутнику 3., назначая ему место, где удобнее всего было встретиться.

3. явился настоящим охотником. В зеленой рубашке навыпуск, в ботфортах, в одной руке двустволка, в другой — винтовка Бердана, за поясом револьвер, нож и еще какие-то охотничьи принадлежности. Так, в этом виде, только без оружия, он тотчас же отправился со мной в путешествие по лавкам, чтобы закончить наши сборы.

Уже на другой день, 24-го мая, со всем своим нехитрым скарбом, мы были на палубе парохода. На девяти футах мы пересели на морской пароход. Началось восхитительное плавание по тихим водам Каспия. В Баку наше судно нагрузили тремястами персиян-рабочих, отправляемых на Закаспийскую железную дорогу. Вскоре после этого поднялся ветер, началась качка. Персияне, вообще, плохие моряки. Неудивительно, что вся партия немедленно заболела морскою болезнию. Триста человек сплошною линиею, как скворцы на коньке крыши, облепили борта парохода и поминутно с унылым видом заглядывали за борт. Картина была не из приятных.

З. сначала очень подмывало присоединиться к этой дружной компании. Но он благополучно продержался до Красноводска, а там уж и ветер стих. Наконец 29-го мая пароход бросил якорь у конечного пункта нашего плавания, у Чикишляра.

Едва ли кому, не слишком искушенному в географии нашего необъятного отечества, известно это местечко. Оно находится на восточном берегу моря, к северу от устья реки Атрека, составляющей нашу границу с Персией. Раньше оно служило оплотом против вторжения в русские пределы туркменских разбойничьих шаек, но с проведением Закаспийской железной дороги в значительной мере потеряло свое значение. Солдатские казармы, несколько плохих деревянных домиков для офицеров и десятка два-три лачужек местных торговцев — вот и весь Чикишляр. В окрестностях бесплодная и безводная песчаная пустыня, населенная фалангами, скорпионами и ящерицами, несметным множеством ящериц. Если прибавить к этому, что в Чикишляре нет даже пресной воды, вместо которой жители пьют солоноватую колодезную, если не хотят выписывать воду из Персии, — то всякому будет ясно, что в укреплении нельзя рассчитывать на удобства благоустроенных городов.

И действительно, высадившись с парохода на берег, окруженные своими переметными сумами, ящиками и ружьями, мы очутились в критическом положении. Ни гостиниц, ни извозчиков Чикишляр еще не видал. Знакомств в укреплении мы не имели. Не было у нас и рекомендательных писем к кому-нибудь из жителей этого пустынного местечка. Словом, хотя плачь. Будь это в настоящей безлюдной пустыне, мы просто-напросто разбили бы свою палатку и стали бы жить, а тут все-таки населенное место.

Вскоре нас окружила порядочная толпа народу: солдат, армян и персиян: даже один офицер в белом, как снег, кителе вместе с толпой принялся разглядывать новых приезжих с каким-то удивительным багажом. Надо было быть большим философом, чтобы при таких условиях оставаться спокойным.

Нас выручил один персиянин, сообщивший, что у него есть дом, в котором ‘можно жить’. Вскоре откуда-то явилась тачка, и наш будущий хозяин, положив в нее часть багажа, повез ее по песчаному прибрежью моря, за ним, нагруженные ружьями, сумками с дробью и патронами, зашагали и мы.

За отсутствием леса и других строительных материалов, чикишлярские жители для постройки своих лачужек пользуются досками ящиков из-под макарон, мыла, свечей и других товаров, которые имеются в здешних лавках. Поэтому стены лачужек обильно украшены надписями вроде: ‘Свечи бр. Крестовниковых’, ‘Паровое печение Эйнем’ и т. д. Обыкновенно в лачужке нет ни окон, ни крыши, вся она походит на большой ящик. Таким же ящиком из-под мыла оказался и ‘дом’ нашего персиянина. Мы теперь только поняли, зачем, рекомендуя свой ‘дом’, он прибавлял, что в нем ‘можно жить’. Вместо пола — голая земля, ни одного окошка, никаких признаков печи, одна дверь и нары или, скорее, прилавок от стены до стены, вместо мебели, — вот какова была обстановка этого жилища.

Для нас, однако, этот ящик был идеальным помещением. Мы находили даже, что в нем лучше жить, чем в нашей крошечной палатке: по крайней мере, здесь было гораздо просторнее. В этом доме сквозь щели между досками гулял освежительный ветерок, от которого расплывалась зажженная свеча, а так как наш ящик находился на самом краю Чикишляра, в стороне от других таких же ящиков, то прямо из двери мы могли стрелять козодоев, соколов и других пролетавших мимо птиц.

Словом, мы чувствовали себя очень хорошо, и чувствовали бы еще лучше, если бы не постоянные посетители, солдаты и персияне, с любопытством глазевшие сквозь щели и дверь нашего дома на странных приезжих: зачем это они собирают никому не нужных ящериц, жуков, обдирают птиц, и вообще занимаются какими-то подозрительными делами?.. Эти зеваки порядочно-таки досаждали нам своей наблюдательностью. Это внимание сделалось особенно неприятным для нас, когда мы узнали, что нас считают английскими шпионами.

В Чикишляре мы прожили почти пять дней. Ящериц, змей и других животных, нашедших свою преждевременную кончину в наших банках со спиртом, мы отправили в Петербург и таким образом освободились от лишнего груза. Для нас это было очень важно, в дальнейшем путешествии нас должны были везти вьючные лошади или ослы, на которых нельзя поместить большой клади. Несмотря на короткий срок, мы набрали здесь изрядное количество всякой всячины из мира животных. Окрестности укрепления представляют настоящую среднеазиатскую пустыню, по большей части песчаную. Ящериц, песчаных и ушастых круглоголовок, можно было ловить здесь сотнями. Попадались также любопытные ночные ящерки, гекконы. Они прекрасно лазят по отвесным стенам. Кроме того, это — единственные представители класса пресмыкающихся, одаренные способностью пищать, все остальные совершенно немы или только шипят. Способность издавать звуки составляет, конечно, приспособление гекконов к ночному образу жизни. В самом деле, извольте-ка в потемках на серой почве отыскать невзрачного серого геккона. Зато когда среди тишины ночи раздается его своеобразный писк, другие гекконы хорошо понимают, что это значит. Это значит: ‘Я здесь, ползите сюда’. Природа, впрочем, обидела одну из пород этих ночных ящериц, так называемого сцинкового геккона, очень обыкновенного под Чикишляром. Эта порода не имеет голосового органа и потому не может пищать. Взамен того, она может издавать звуки хвостом. Верхняя сторона его покрыта у сцинкового геккона широкими сухими чешуйками, при закручивании и раскручивании хвоста чешуйки ударяют друг о друга и производят легкий треск. Ночные разговоры ящериц имеют и дурную сторону. К ним прислушиваются не только свои сестры, — такие же ящерицы, но и совы, с удовольствием поедающие гекконов. Ради удовольствия повидать соседа приходится рисковать жизнию. Впрочем, в случае нападения хищной птицы гекконы по большей части отделываются потерею хвоста. Эта часть тела отличается у них необыкновенной ломкостью. Геккон может отделить ее, когда только захочет. Вот почему он старается подставить ее всякому, кто покушается на его жизнь. Сделать это легко, потому что гекконы очень прытки. Когда сова уже заносит свой клюв, чтобы схватить добычу, этой добыче стоит только сделать несколько шагов вперед, и против клюва птицы оказывается хвост ящерицы. Сова вцепляется в него, но ящерица отламывает хвост и убегает. Впоследствии хвост отрастает снова. У сцинкового геккона хвост до такой степени ломок, что нужно особое искусство, чтобы поймать цельную ящерицу. Поэтому во всех музеях имеются по большей части бесхвостые экземпляры этих гекконов. Конечно, потеря органа составляет для ящерицы неприятное приключение, в особенности неприятно оно для сцинкового геккона, которому без хвоста приходится молчать и, может быть, обходиться без общества своих сотоварищей. Все же это меньшее несчастие, нежели преждевременная смерть.

В то время как круглоголовки и гекконы окрашены под цвет почвы и потому незаметны даже на близком расстоянии, степные черепахи представляют другую крайность. Их громоздкое черное тело на желтом сыпучем песке можно различить за версту, сразу видно, что они не желают прятаться. Да и зачем им скрываться, когда вместе с собой они носят свой костяной дом, в который каждую минуту могут спрятаться с головой, ногами и хвостом. Питаясь листьями и корой кустарников, степные черепахи встречаются в самых пустынных местностях вдали от всяких источников воды. В воде они совершенно не нуждаются, так как вовсе не пьют, довольствуясь той влагой, какая находится в их пище. Вместе с тем они замечательно долго могут жить без всякой еды. Пара черепах долго жила у нас в мешке, затем мы закупорили их в ящик с соломой и отправили по почте в Петербург. Здесь они сидели без пищи еще восемь месяцев. В общей сложности, они провели без еды и питья 10 месяцев. Прожили бы и дольше, если бы их не посадили в спирт.

Из насекомых окрестностей Чикишляра особенно интересны жуки-пилюльщики, те самые скарабеи, которых древние египтяне считали священными. Пилюльщиками их называют потому, что они делают пилюли из лошадиного или коровьего навоза, которые по крайней мере в три раза больше самого жука. В каждый из таких шариков пилюльщик кладет по одному яйцу. Из яйца выходит личинка, которая питается навозом. Чтобы навоз не высох, жук катает свой шарик по песку, пока вокруг него не образуется песочная корка. Она защищает навоз от высыхания. Удивительно, сколько усердия прилагает пилюльщик, чтобы обеспечить существование своего будущего детеныша. Он катает пилюлю с такой суетливой поспешностью, как будто боится опоздать, иногда на подмогу является другой жук, и тогда они начинают перекатывать шарик вдвоем, одни передними, другой задними ногами. Наконец, когда, по их мнению, на нем наросла достаточно толстая корка, они загоняют шарик в глубокую ямку в песке. С этим дело кончено. Работники немедленно принимаются за другую пилюлю, и так продолжается, пока есть навоз и пока не снесены все яйца.

По берегу Каспийского моря мы не могли поживиться богатой добычей: всего только несколько чаек и куличков-зуйков попали в наши охотничьи сумки. Зато мы полюбовались здесь на великолепных фламинго, бродивших по песчаной отмели моря. Ростом фламинго с 15-летнего мальчика. Эти роскошные розовые птицы могут служить украшением любой местности. Небольшими стадами ходили они по морю вдали от берега. По временам то та, то другая опускала свою длинную шею в воду и шарила на дне своим толстым согнутым пополам клювом. Несмотря на все ухищрения, нам ни разу не удалось подойти к фламинго на выстрел. Они улетали так поспешно, что их нельзя было достать даже пулей. На лету фламинго еще более красив, нежели на земле: он не складывает шею петлей, как это делают цапли и другие высокие птицы, он вытягивает ее прямо вперед, а ноги направляет назад, так что, когда он летит над вашей головой, вы видите розовый крест, рисующийся на голубом фоне неба. Туркмены ухитряются ловить фламинго живьем, для чего пользуются привычкой этих птиц заходить в воду по самый живот. В таком положении фламинго не может взлететь, так как не может сделать размаха крыльями: этому мешает вода. Спрятавшись верхом на лошадях где-нибудь за ближайшим пригорком, туркмены дожидаются, пока фламинго зайдут в воду по самые перья, затем скачут к ним во весь опор. Так как берега Каспийского моря чрезвычайно отлоги, то птицам приходится пройти большое расстояние, чтобы выйти на мелкое место, где они могут свободно взмахнуть крыльями, при быстроте туркменских коней, они не успевают сделать это вовремя, и потому попадают в руки туркмен.

Длинные ноги фламинго не позволяют им сидеть на яйцах так, как это делают все другие птицы. Поэтому они принуждены строить особые чрезвычайно своеобразные гнезда. Из глины они возводят каланчу, по высоте равную длине их ног, на вершине ее в особую ямку кладутся яйца, фламинго сидят на этой каланче словно верхом, свесивши ноги вниз и упираясь пальцами в землю.

Первоначально мы предполагали двинуться вверх по Атреку, вдоль русско-персидской границы, не выходя из пределов России. Ввиду этого, мы даже не запаслись заграничными паспортами. Но потом такое путешествие оказалось неудобным по многим причинам.

Наш хозяин предложил нам очень заманчивый план: на лодке переплыть по морю в устье персидской реки Гюргеня, купить там лошадей и двинуться внутрь Персии. Кафар, — так звали нашего хозяина, — предлагал даже свои услуги, в качестве слуги и переводчика в сношениях с туркменами и персами. На наш вопрос о заграничных паспортах, он сообщил нам, что если бы они и были у нас, то их некому было бы показывать. Серебристые чайки, летающие на море, краснокрылые фламинго, бродящие по песчаной отмели пограничной линии, нисколько не интересуются этим предметом, да и люди в самой Персии не признают никаких паспортов. Лучшей рекомендацией для нас, по словам Кафара, должна была служить наша принадлежность к русской нации.

Словом, все обстояло благополучно, и 3-го мая на туркменской морской лодке мы контрабандным образом переплыли через русско-персидскую границу. В устье Гюргеня мы высадились в туркменском ауле Гумыш-тепе. Это — настоящий город, состоящий из 1200 юрт, в беспорядке, но тесно расположенных недалеко от берега реки. Жители аула, туркмены, занимаются скотоводством, доставкой товаров из Персии в Россию или обратно, рыболовством и торговлей. До основания Чикишляра они кочевали в пределах России и занимались у нас главным образом угоном скота. Скот, отбитый в России, они перегоняли в пределы Персии, а уворованный в Персии сбывали русским подданным. Наконец, ряд укреплений, построенных вдоль реки Атрека, а в особенности Чикишляр, положили предел таким подвигам.

После этого многие туркмены окончательно переселились в Персию. Там они чувствуют себя много свободнее. Хотя они и считаются подданными этого государства, но зависимость их от Персии совершенно призрачна. От времени до времени они делают набеги на персидские деревни, предают их грабежу и уводят в плен жителей. Персидское правительство прекрасно знает об этом, но делает вид, что ему ничего не известно. В самом деле, что может сделать оно с туркменами? Разве только вести с ними настоящую войну. Но это дело далеко не легкое, если принять в расчет их многочисленность, отчаянную храбрость, воспитанную на постоянных набегах, и их хорошее вооружение.

Таким образом, персидские власти предоставляют пограничным деревням защищаться собственными средствами и даже очень старательно поощряют самозащиту. За голову каждого туркменского разбойника правительство платит, на наши деньги, около 10 рублей. При этом никто не пытается производить следствие, был ли в действительности разбой или убитый приходил с мирными целями: убит, — стало быть, разбойник. Поэтому персияне бьют всякого туркмена, стоит только ему показать свою огромную папаху вблизи их деревни. По правде сказать, и туркмены появляются среди персов только за тем, чтобы пограбить и наловить пленных. Раз персиянин попал в плен к этим свирепым степнякам, он должен приготовиться к самому варварскому обращению: его будут бить, держать на цепи и всячески надругаться.

В одном из персидских аулов к нашему лагерю приходил молодой адербейджанец, побывавший в лапах туркмен. Эти человекоподобные звери заставили его съесть свои собственные уши.

Вот в этой-то стране, где голова каждого взрослого мужчины стоит 10 рублей, очутились мы в сопровождении Кафара. Десятирублевые головы приняли нас любезнее, чем можно было ожидать.

Мы поселились у зажиточного туркмена, живущего даже с некоторым комфортом. Просторная юрта, множество кованых сундуков, русский самовар, висячая лампа — все это было даже как-то не к лицу головорезу-номаду.

Туркменское стадо овец

Пока Кафар действовал по части покупки лошадей, мы также не теряли времени. Ящерицы, жуки и другие твари окрестной степи, я думаю, до сих пор помнят двух русских, которые с превеликим усердием ловили и сажали их в банки. При возвращении домой, мы всякий раз попадали в довольно неприятное положение. Аул Гумыш-тепе, как уже было сказано, состоит из 1200 юрт, расположенных без всякого порядка, похожих друг на друга, как стоги сена. Неугодно ли отыскать между ними нашу юрту, поставленную где-то в середине! В довершение невзгод, при нашем появлении в ауле на нас нападали огромные собаки. Большой стаей в 15—20 голов они окружали нас и с яростью бросались под ноги, норовя уцепиться зубами за самые пятки. Отстреливаться от них мы не могли, так как история происходила всегда среди юрт. Кругом сидели туркмены, которые, скаля свои белые зубы, с удовольствием глядели на представление. Прислонившись друг к другу спинами и отмахиваясь от волкоподобных собак прикладами, мы начинали нещадно вопить призывая на помощь Кафара. Привлекаемый собачьим лаем и нашим воплем, он являлся, наконец, и спасал нас от ярости туркменских зверей.

Купить лошадей в здешнем ауле не составляло никакого затруднения. Поэтому уже на другой день по прибытии мы оказались собственниками трех довольно откормленных, но далеко не ретивых коней. Они, видимо, получили воспитание под вьюком, и ни за что не хотели ходить иначе, как тихим шагом. Впрочем, их тихий нрав, как потом оказалось, был наиболее подходящим для наших целей.

Туркменские лошади

Одной дроби было у нас два пуда. Весь наш багаж и мы сами, вместе с Кафаром, должны были поместиться на этих трех лошадях. Поэтому, вместо обыкновенных седел, пришлось украсить спины наших коней особым приспособлением для вьючения, называемым у персов ‘палянг’. Это — связанный из камышу вал, согнутый так, как сгибают солдаты свои скрученные шинели.

6-го мая мы привязали наши палянги к спинам лошадей, поверх положили переметные сумы с багажом, а на них уже взгромоздились сами, каждый на своего коня. В таком виде, сопровождаемые неистовым лаем туркменских собак, мы выступили из Гумыш-тепе. Сидеть было довольно мягко и не утомительно, но во время пути ничем не привязанные переметные сумы обнаруживали большую склонность съезжать на одну сторону и тащили за собой всадника. Чаще всего они доставляли это удовольствие мне, так что первое время я должен был кувыркаться почти на каждой версте. Всякий раз при подобных оказиях мой конь, скорее пользуясь случаем постоять, нежели из доброжелательства ко мне, останавливался, останавливались и мои спутники. В то время как 3. весело хохотал, Кафар принимался ворчать, так как ему приходилось слезать с лошади и поправлять беду. Как-то раз он оказался особенно не в духе и долго еще после такого приключения продолжал высказывать свое неудовольствие.

‘Искандер (Александр), — говорил он, — не умеет ездить. Когда вьюк сползает направо, ему надо наклоняться налево. Вот так!’ — и Кафар наклонился налево. Но в это время предательские сумы подвернулись, и он, сверкнув в воздухе голыми пятками, кувырнулся на землю, правая сума, набитая дробью, с высоты лошади шлепнулась о бок моего учителя. Кряхтя и поглаживая этот бок, Кафар встал и, не говоря ни слова, с угрюмым видом начал укладывать сумы на их надлежащее место.

С тех пор он уже больше не показывал мне, как надо ездить. Тем не менее я и сам в скором времени научился сидеть на вьюке: на третий день я кувырнулся всего один раз, на четвертый ни разу, а впоследствии благополучно держался на спине лошади во всех рискованных случаях, когда она карабкалась по крутизнам или делала прыжки.

От Гумыш-тепе наш путь пролегал степью то голой, то поросшей травой, со множеством кузнечиков. Местами, вспугивая целые стада сонных речных черепах, мы выходили на берег Гюргеня. К вечеру мы переехали его вброд и начали подгонять лошадей, чтобы на ночлег добраться до туркменского аула Гюргень, так как в этой стране головорезов было бы рискованно ночевать среди открытой степи.

Река Гюрген

По пути мы присматривались к животному населению страны. 3. наловил полный ягдташ желтопузов. Это — ящерица длиной более аршина, удивительно похожая на змею. Между тем существует целый ряд признаков, заставляющих относить желтопуза к ящерицам. Прежде всего, зачаточные задние ножки, настолько, впрочем, маленькие, что не всегда удается разыскать их, иногда они бывают скрыты под соседней чешуйкой. Затем — у желтопуза есть веки, у змей же на месте век находится прозрачная перепонка, покрывающая весь глаз и сползающая вместе с кожей во время линьки.

Вместе с живыми желтопузами в ягдташе 3. сидела пара речных черепах, пойманных им на берегу Гюргеня. В отличие от своих степных родственников, речные черепахи питаются червями, улитками и, вообще, животной пищей. Кроме того, они далеко не так медлительны в своих движениях: на суше они ползут настолько быстро, что догнать их можно только скорым шагом, поэтому они имеют полное право не принимать на свой счет обычного упрека в неповоротливости, этот упрек относится к их степным сестрам. Любопытно видеть, как ловко речная черепаха, положенная на спину, переворачивается на живот. Упираясь головой в землю, она заставляет тело наклониться на одну сторону, затем передней лапой той же стороны цепляется за неровность почвы и тотчас же перевертывается. Сухопутная же черепаха в подобном положении, благодаря своему высокому щиту, оказывается совершенно беспомощной: она может перевернуться лишь в том случае, если подле нее имеется куст или камень, за который она могла бы зацепиться лапой.

В то время как 3. воевал с желтопузами и черепахами, я стоял под деревом и во все глаза глядел на его листву, пытаясь отыскать в ней древесную лягушку, перекликавшуюся с другой, сидевшей где-то повыше… Последняя была настолько близко от меня, что по крику я мог определить ту группу листьев, откуда исходил звук, но самой лягушки я так-таки и не увидел, хотя заходил и справа, и слева, колотил по дереву палкой и бросал камнями. Ее травянисто-зеленое тело, помешенное на зеленом листе, совершенно незаметно на самом близком расстоянии. Концы пальцев древесной лягушки снабжены присосками, с их помощью она крепко держится не только на поверхности листа, но даже на отвесной стенке стеклянной банки.

Из птиц мы добыли здесь сивоворонок, золотистых щурок и розовых скворцов. Последние две птицы славятся своей истребительной деятельностью среди насекомых. Но одна из них, именно щурка, поедающая пчел, является сущим наказанием для пчеловодов, между тем розовый скворец, во множестве потребляющий саранчу, приветствуется всюду, как благодетель человеческого рода.

Ак—Кала

На следующий день, выступив в путь рано утром, уже через 4 часа мы были на настоящей персидской земле в крепости Ак-кала. Крепость эта, в ряду других таких же крепостей, предназначена для защиты собственно персидских деревень от набегов туркмен. Хотя Ак-кала обнесена каменной стеной, окружена рвом и вооружена даже двумя пушками, которые, на страх врагам, палят по одному разу ежедневно, но едва ли она может защитить кого-нибудь от нападения хотя бы шакалов. Кроме нескольких караульщиков, вооруженных ветками для отмахивания от мух, в крепости нет никого. Те же караульщики палят из пушек, нагоняя страху на летучих мышеи и сов, проживающих в трещинах крепостной стены. Туркмены же, хорошо знающие цену этой пальбе, вероятно, слушают и посмеиваются. Против крепости стоить казенный постоялый двор с обширной конюшней. Те же летучие мыши и совы проживают и в этом доме. При нем даже нет и караульщика, очевидно, по той причине, что голые стены без окон и дверей нет надобности караулить! В конюшнях на кучах навозу развелось такое множество мух, какого мне не приводилось видеть нигде больше. Мириадами облепляли они и нас, и наших лошадей. В течение не более как двух часов, пока мы были заняты чаем, наши белые фуражки превратились в крапчатые, и еще долго после того, как мы оставили Ак-калу, тучи этих несносных насекомых целый день преследовали нас и в открытом месте, и даже в лесу. Сухая степь, поросшая или травой, по большей части выжженной солнцем, или кустами каперсов, кончилась, вскоре после полудня мы вступили в царство сырости и буйной растительности.

На юге возвышаются Астрабадские горы, сплошь, без всяких просветов до самого гребня покрытые курчавым ковром лиственного леса. Множество речек, ручьев, разливаясь болотами по рисовым полям и насыщая воздух влагой, сбегают оттуда на равнину, по которой мы шли. Мы разбили свою палатку близ персидского аула Наукян среди роскошного леса. Высокие дубы с зелеными, обвитыми плющом стволами, тополь, винная ягода, исполинские кусты ежевики с крючковатыми цепкими шипами, кусты граната с красными цветами, дикий виноград, оплетающий деревья, всюду зелень и зелень — вот какова растительная обстановка, в которой мы очутились.

Еще на пути сюда, на пашне мы видели мертвого кабана, вероятно, убитого персами. Всюду были видны следы этого зверя. Иглы дикобраза валялись в лесу в таком количестве, что не стоило бы большого труда собрать целый сноп их. Жители Наукяна жаловались нам на этих колючих грызунов. По ночам дикобразы являются на огороды и преисправно поедают овощи. Иной не столько съест, сколько напортит, надкусив своими острыми зубами множество огурцов, дынь и другой зелени. Попадаются в здешних лесах и олени, по крайней мере, в одном из соседних аулов я видел молодого ручного оленя, пойманного в окрестностях. Из хищных зверей здесь водится тигр, иногда он забродит отсюда и в пределы России до самого Чикишляра, близ которого несколько лет тому назад были убиты три тигра.

Ночью слышны были хруст ветвей, какое-то гуканье, какие-то неясные таинственные звуки, прерываемые мелодическим пением жаб. Словом, по всему было видно, что в лесу ключом бьет разнообразная животная жизнь. Весь следующий день мы бродили по чаще и, хотя настреляли немало птиц, но не встретили ни одного зверя, так как большинство их в лесу бродит только по ночам.

Поэтому на следующую ночь, оставив при палатке Кафара, мы отправились в глубину леса. Вскоре после заката солнца мы засели поджидать дикобраза около его норы, со свежими следами ее хозяина и с двумя иглами, лежащими тут же. Почуял ли дикобраз присутствие людей, или он вышел из поры другим ходом, только мы никого не дождались. Тогда мы забрались на верхушку стога из снопов пшеницы, поставленного на маленькой пашне среди густой чащи леса. Луна озаряла своим серебристым светом безлесную площадку и ближайшие деревья, а там, дальше, царила беспросветная таинственная темь, откуда доносились до нас неясные голоса обитателей леса. Вот хрустнула где-то близко ветка, еще раз, ближе и ближе, слышно, как кто-то ломится, продираясь сквозь чащу. Стараясь не дышать, мы до слез всматриваемся в темноту и ждем, не выйдет ли на площадку кабан, настроенному воображению рисуется уже его фигура: мы всматриваемся еще пристальнее, но фигура стоит неподвижно, между тем как хруст ветвей слышится все дальше и дальше.

Так просидели мы на стоге до поздней ночи, очарованные этой таинственностью леса, этой кипучей жизнью, этим теплым воздухом, насыщенным запахом влаги, зелени и цветов. Слегка покусывали комары, но мы и без них не могли бы заснуть долго, и только перед рассветом, когда комары угомонились, задремали и мы.

‘Га…га…и…га…и!’ — раздался вдруг неистовый концерт стаи шакалов возле самого стога, как бы ободряя друг друга на приступ, звери немилосердно выли, по временам останавливались на мгновение и опять продолжали выть.

‘Вперед, ребята, не трусь, подходи, вали!..’ — так перевели мы это вытье на человеческий язык. Пока мы всматривались к темноту, тщетно стараясь увидеть хоть один шакалий глаз, 3., освобождая ружье, нечаянно свалил сноп пшеницы, и вся храбрая компания мгновенно исчезла.

После бессонной ночи мы бродили по лесу до полудня. Несмотря на роскошь растительности здешних лесов, птичье население их далеко не богато. Сойки, дятлы, синицы, зяблики, малиновки, соловьи встречаются здесь гораздо реже, нежели в наших лесах. Замечательно, что многие из этих птиц принадлежат к особым местным породам, хотя и похожим на наших северных, но отличающимся какими-нибудь особенностями. У местной малиновки, например, грудь значительно ярче, нежели у нашей, сойка имеет более темную голову, синица светлее, а пестрый дятел много темнее нашего. Еще более бедно птичье население на болотцах, которые там и сям попадаются среди леса, в особенности на границе его со степью. Будь такие болотца где-нибудь по Волге, на них обязательно сидели бы всевозможные кулики, лысухи, над ними носились бы крачки, чайки и другие водоплавающие птицы. Здесь же во все наше пребывание в этой лесистой и сырой местности мы встретили одного-единственного кулика-ходулочника, сиротой стоявшего на своих длинных красных ногах посредине болота, населенного одними только лягушками. Зато зимой как все каспийское побережье Персии, так и стоячие воды вдали от берега представляют настоящее птичье царство. Бесчисленное множество разных пород уток, гусей, куликов, пеликаны, бакланы и чайки пережидают здесь холодное время наших стран, чтобы ранней весной отправиться снова на север выводить там детей.

Кафар, которого мы забыли предупредить, что будем ночевать в лесу, был в страшной тревоге, порешив, что мы попали в лапы туркменам. Такое предположение казалось тем более правдоподобным, что жители Наукяна, приходившие без нас к нам в лагерь, выражали удивление, почему мы остановились в лесу, а не в ауле. По их словам, одни только лошади наши — добыча настолько привлекательная для туркмен, что они не замедлят воспользоваться случаем сделать на нас нападение. То же повторяли нам и персияне, когда мы вернулись к палатке. Они рассказали еще следующую историю, разыгравшуюся не дальше как третьего дня. Трое туркмен угнали у одного наукянского жителя лошадей, тот вовремя узнал об этом, подстерег воров в то время, когда они гуськом пробирались по лесной тропинке, и выстрелом из винтовки свалил с седла двух туркмен. Из расспросов оказалось, что этот конец истории произошел как раз в то время, когда мы среди леса подъезжали к месту теперешней нашей стоянки, мы даже слышали выстрел в недалеком от нас расстоянии. Одному туркмену перс отрезал его десятирублевую голову, а другого оставил с головой, так как очень торопился, боясь погони.

На предложение жителей Наукяна перебраться в аул мы сначала ответили отрицательно. В ауле было душно, грязно и далеко от природы, к тому же мы не верили, что туркмены решаpтся напасть на русских. Но нам пришлось уступить.

К нам приехал какой-то важный персиянин, вероятно, хан, судя по тому, что при его приближении все, кто до того времени сидел, встали. Этот господин сообщил нам, что он не ручается за нашу безопасность, если мы будем продолжать жить в лесу, а всякое несчастие с нами поставит его пред своим начальством в особенно неприятное положение, так как мы принадлежим к дружественной персидскому государству нации. После такого довода настаивать было невозможно, и мы перебрались в аул, расположившись на дворе одного домика.

Жители Наукяна принадлежат к турецкому племени, это так называемые адербейджанцы. В отличие от коренных персов, или фарсов, они чрезвычайно радушны и гостеприимны, деятельны и храбры. Персидское правительство поселило их на границе туркменских земель, чтобы за их спиной могли прятаться трусливые и изнеженные фарсы. И действительно, адербейджанцы не дают спуску туркменам и частенько-таки рубят головы этим головорезам. Туркмены уверяют, что, не будь на границе турок, как они называют адербейджанцев, они выкрали бы из гарема шаха всех его многочисленных жен.

Как и надо было ожидать, вокруг нас целый день толпился народ, запрудивший и дворик, и узенькую улицу.

А. М. Никольский

Летние поездки натуралиста: В Северной Персии

Читайте также:

Летние поездки натуралиста:
В Северной Персии