В сказочной стране, Гамсун Кнут, Год: 1903

Книга очерков
Время на прочтение: 174 минут(ы)
Скачать в PDF

КНУТЪ ГАМСУНЪ.
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ.
ТОМЪ VI.

Изданіе В. М. Саблина.

МОСКВА.— 1910.

Въ сказочной стран.
Пережитое и передуманное на Кавказ.

Переводъ Е. Лютшъ.

Третье изданіе.

I

Начало сентября, и мы въ Петербург. Я собираюсь, пользуясь правительственной стипендіей, совершить путешествіе на Кавказъ и дале на востокъ. въ Персію и Турцію. Прибыли мы изъ Финляндіи, гд прожили цлый годъ…
На девятнадцати болотистыхъ островахъ ровно двсти лтъ тому назадъ Петръ великій заложилъ городъ. Нева повсюду пронизала его, причудливо разрзавъ и расчленивъ на части. Весь онъ представляетъ странную путаницу западно-европейскихъ великолпныхъ громадъ вперемежку съ византійскими куполами и восхитительными кирпичными домиками. Массивныя зданія музеевъ и картинныхъ галлерей занимаютъ почетное мсто, но на ряду съ этимъ и кіоски, и лавки, и всякія невроятнйшія человческія обиталища гордо красуются на солнц и не помышляютъ скрываться. Заходила рчь и томъ, чтобы перенести городъ на боле сухое мсто, но это не легче сдлать чмъ перенести Россію. Въ Петербург есть вещи, которыя не могутъ быть оторваны отъ своей почвы: Зимній Дворецъ, Петропавловская крпость, Эрмитажь, церковь Воскресенія, Исакіевскій соборъ. Такимъ образомъ, Петербургъ будетъ перенесенъ на другое мсто лишь въ томъ же смысл, какъ, отчасти, перемщается и сама Россія: онъ раздвигается и длается все больше и больше…
Пребываніе наше въ Петербург было кратковременное. Погода стояла суровая и прохладная, всего десять градусовъ, сады и парки роняли свою листву. Я долженъ былъ въ первый разъ въ жизни получить паспортъ и похалъ за этимъ въ посольство соединенныхъ королевствъ. Явился я не во время, канцелярія была заперта. Передъ посольствомъ стоялъ красивый молодой человкъ и читалъ письмо. На золотомъ набалдашник его трости была корона. Онъ выглядлъ нерусскимъ, я снялъ шляпу и заговорилъ съ нимъ по-норвежски. Онъ отвтилъ мн по-шведски и сообщилъ, когда въ посольств пріемные часы.
Въ назначенный часъ явился я вновь и опять встртилъ того же молодого человка. Это былъ капитанъ Берлингъ, жившій здсь въ качеств военнаго атташе, имя его часто впослдствіи упоминалось въ газетахъ во время его спора о правахъ съ полковникомъ Бьёрнстьерномъ.
Такъ какъ я не позаботился во время привести свой паспортъ въ порядокъ, то посольству было много хлопотъ изъ-за меня. Но баронъ Флекенбергъ оказался премилымъ человкомъ. Онъ выдалъ мн внушительный паспортъ съ короной и горностаевой мантіей, похалъ потомъ по всмъ азіатскимъ посольствамъ и заполучилъ нацарапанные зубчики и значки самыхъ причудливыхъ формъ.
Безъ помощи барона наврядъ ли удалось бы намъ выхать въ тотъ день, и я очень благодаренъ ему за его любезность.
Однако, какъ мала вселенная! На улицахъ Петербурга я вдругъ неожиданно столкнулся со знакомымъ.
Вечеромъ мы своевременно пріхали на Николаевскій вокзалъ. Тамъ я увидлъ впервые горящія лампадки передъ образами святыхъ. Когда отворялись двери гд-то въ глубин, то издали доносился шумъ локомотивовъ и стукъ колесъ, а среди этого грохота день и ночь горятъ неугасимыя лампады передъ иконами. Послднія установлены словно маленькіе алтари, къ которымъ ведутъ дв ступеньки, и лампадки тихо озаряютъ ихъ.
Русскіе совершаютъ передъ ними молитву, прізжая и отъзжая. Они крестятся, наклоняютъ голову, сгибаются и вновь крестятся, и все это продлываютъ весьма проворно и поспшно. Какъ я слышалъ, ни одинъ русскій не отправится въ дорогу, не продлавъ впередъ всей этой церемоніи, матери подталкиваютъ своихъ дтей къ образамъ, а старые, украшенные орденами офицеры снимаютъ фуражку и молятся о счастливомъ путешествіи со многими поклонами и крестными знаменіями.
Извн же шумятъ локомотивы и колеса, настоящая шумная Америка. Вотъ входятъ кавалергарды, на нихъ блыя фуражки съ краснымъ околышемъ.
Въ кавалергарды поступаютъ дворяне со всхъ концовъ Россіи, во время своего пребыванія въ Петербург они держатъ по четыре лошади и массу домашней прислуги. Такимъ образомъ отслуживаютъ они свой годъ на военной служб и избгаютъ черезъ это близости съ прочими офицерами.
Входитъ молодой кавалергардъ, за нимъ три совершенно одинаково одтые лакея несутъ его поклажу. Одинъ изъ лакеевъ, посдвшій на служб, мучитъ своего молодого господина своею заботливостью и называетъ его ласкательными именами. Господинъ отвчаетъ ему всякій разъ и снисходительно улыбается старику, онъ избавляетъ его также отъ разныхъ порученій, между тмъ какъ разсылаетъ двухъ другихъ по всмъ направленіямъ. Въ дорогу беретъ онъ съ собою только одного слугу.
Мы невольно обращаемъ вниманіе на молодую красавицу со множествомъ брилліантовыхъ колецъ на лвой рук. У нея ихъ по три, по четыре на каждомъ пальц, и очень странно смотрть, какъ кольца покрываютъ почти весь суставъ. Очевидно, это знатная дама, она нжно прощается съ двумя дамами постарше, экипажъ которыхъ стоитъ на улиц, двое слугъ сопровождаютъ даму въ пути. Наконецъ, наступаетъ время отхода нашего позда.
И такъ тронулись мы въ путь благополучно и невредимо съ петербургскаго вокзала. Моя жена забыла всего только свой плащъ.
Нельзя себ вообразитъ лучшихъ и любезнйшихъ спутниковъ, чмъ оказались у насъ: это инженеръ финляндецъ, имющій мсто въ Баку на промыслахъ Нобеля и давно уже живущій въ Россіи, и жена его, уроженка Баку, русскій — ея родной языкъ. Съ ними также ихъ дочка.
Вс вагоны въ позд спальные и переполнены пассажирами. Спутники наши распредлены по всему позду, и я самъ оказываюсь втиснутымъ въ узенькое купэ, гд сидятъ уже трое, между ними нмецъ, который сильно на-весел.
Вагоны проходные, но корридоръ такъ узокъ, что двое едва могутъ въ немъ разойтись.
Такъ възжаемъ мы въ великую Россію.

* * *

Къ несчастью, я просыпаюсь среди ночи, и храпъ пьянаго мшаетъ мн вновь уснуть. Я поднимаюсь и начинаю покашливать, онъ съ ворчаніемъ перевертывается, не просыпаясь, и продолжаеть храпть. Я встаю и подхожу совсмъ близко, чтобы разбудить его, но храпъ внезапно замолкаетъ, и я вновь укладываюсь. Немного спустя онъ снова принимается за свое.
Цлую вчность лежу я безъ сна, на двор уже свтло, жара въ купэ удручающая, и я опускаю окно сантиметра на два. Извн доносятся ко мн удивительные звуки. Отрадное ощущеніе счастія охватываетъ меня вдругъ, я одваюсь и высовываю голову наружу. Это скворцы щебечутъ на вол. Непостижимо. Скворцы въ это время года! Быть можетъ, они добрались сюда на обратномъ перелет и тутъ остались?
Идетъ мелкій дождь, но воздухъ мягокъ и пріятенъ.
Въ крестьянскихъ домикахъ, мимо которыхъ мы прозжаемъ, просыпаются и поднимаются люди, мужчины въ однхъ рубахахъ стоять у дверей, совсмъ какъ у насъ дома. Въ семь часовъ я выхожу на одной станціи и заказываю себ кофе, подаютъ кельнеры во фракахъ, блыхъ галстукахъ и блыхъ шерстяныхъ перчаткахъ. Я научился спрашивать, ‘сколько’, но отвта я не понимаю въ точности, однако, естественно, длаю видъ, какъ будто понялъ, и даю монету покрупне. Я тщательно пересчитываю, врно ли я получилъ сдачу, хотя и не имю о ней ли малйшаго представленія, затмъ кладу обратно двадцать копеекъ ‘на чай’ на подносъ, какъ, я видлъ, длаютъ другіе, и вхожу снова въ свое купэ. Теперь я опытный русскій путешественникъ, думаю я про себя. Если бъ я теперь повстрчалъ кого-нибудь съ родины, кому захотлось бы напиться кофе, я предложилъ бы свои услуги, чтобы показать ему, какъ это длается, научилъ бы его спрашивать ‘сколько’, короче, постарался бы быть ему полезнымъ.
Такимъ же руководителемъ былъ для меня Бреде Кристенсенъ въ Париж. Онъ хотлъ научить меня по-французски. Если же ты знаешь по-французски, сказалъ онъ, то уже довольно легко научиться по-итальянски и по-испански. И того три прекрасныхъ языка, подумалъ я. А зная ихъ, и португальскій не будетъ представлять непреодолимыхъ трудностей, продолжалъ онъ, затмъ обнадежилъ меня даже научиться языку басковъ, чтобы подстрекнуть меня. Но. я никогда не смогъ выучиться по французски, а вмст съ тмъ, само собою разумется, пропала надежда и на прочіе языки. И не взирая на то, что Бреде Кристенсенъ и въ половину столько не потрудился, онъ состоитъ теперь профессоромъ египтологіи въ Лейден. Однако въ Россіи онъ, конечно, былъ бы совершенно безпомощенъ. Тутъ бы я могъ прійти къ нему на помощь.
Спутники мои еще не вставали. Мы демъ по плоской луговин, перескаемъ болота, ржаныя поля. Здсь и тамъ раскинулся по равнин лиственный лсъ: березы да ольхи, совсмъ какъ дома, и птицы такія же на деревьяхъ. Въ каменоломн работаютъ кирками и заступами мужчины и женщины. Такъ вотъ они, славяне, думаю я, но не замчаю, чтобъ они держали себя иначе, чмъ германцы. Они также одты, какъ и мы, и такъ же прилежны, лишь въ теченіе нсколькихъ секундъ слдятъ они голубыми глазами за поздомъ, потомъ снова принимаются за работу. Мы прозжаемъ мимо кирпичнаго завода, гд какъ разъ раскладываютъ на солнц кирпичи для просушки. И здсь также неусыпно работаютъ люди, и я не вижу никакого надсмотрщика съ кнутомъ въ рукахъ.
Всюду страна далеко открывается намъ. Налво лсъ, тропинка извивается прямо въ чащу, и по ней идетъ человкъ. Есть что-то родное въ этой картин, я давно уже не былъ на родин, и съ радостью смотрю на нее. Тропинка наполовину заросла, и человкъ, идущій по ней, несетъ мшокъ на спин. Куда бы итти ему такъ рано утромъ?— думаю я, врно есть у него дло по ту сторону лса. Онъ шагаетъ мрно и покойно впередъ, скоро я теряю его изъ виду.
Снова обширная равнина, на которой пасется стадо. Пастухъ опирается на длинную палку и смотритъ намъ вслдъ, онъ одтъ въ овчину, несмотря на теплый дождь. Это старикъ, я смотрю ему прямо въ лицо и киваю ему съ площадки, но онъ не отвчаетъ на мой поклонъ. Человкъ этотъ, быть можетъ, счастливъ не мене насъ. Немного пищи, дв перемны платья, да святой образокъ, вотъ все, что ему нужно, а то маленькое право голоса, которое онъ иметъ въ деревн, наврядъ ли ему дороже всего на свт. Мн хотлось бы знать, подумаетъ ли онъ потомъ такъ же о путешественник, который какъ-то разъ кивалъ ему съ позда, какъ я сижу теперь и думаю о немъ.
Посл пятнадцатичасового пути спутники мои наконецъ встаютъ. Мы пріхали въ Москву.

II.

Я могу сказать, что побывалъ въ четырехъ изъ пяти частей свта. Правда, я не проникалъ въ нихъ слишкомъ далеко, а въ Австраліи не былъ и вовсе, однако ноги мои изрядно постранствовали по свту, и я всего навидался, но никогда не видывалъ ничего хоть нсколько похожаго на Московскій Кремль. Я видалъ прекрасные города и нахожу Прагу и Будапештъ красивыми, но Москва сказочно хороша! Я слышалъ, какъ сами русскіе называли городъ М_а_с_к_в_а_а, — не знаю врно это, или нтъ.
У Спасскихъ воротъ кучеръ повернулся на козлахъ, снялъ шляпу и указалъ намъ, что и мы должны сдлать то же. Эта церемонія производится вслдствіе указа царя Алекся. Мы обнажили головы и видли, что и другіе пшіе и въ экипажахъ прозжали ворота безъ шляпъ, кучеръ прохалъ ихъ — и мы въ Кремл.
Въ Москв четыреста пятьдесятъ церквей и часовенъ, и когда звучатъ колокола на всхъ колокольняхъ, то воздухъ сотрясается надъ городомъ съ милліоннымъ населеніемъ. Съ высоты Кремля взоръ погружается внизъ въ цлое море великолпія. Я никогда и не думалъ, чтобы на свт существовалъ такой городъ: повсюду зеленые, красные и золотые купола и колокольни. Эта позолота и лазурь затмеваетъ все, о чемъ я когда-либо мечталъ. Мы стоимъ у памятника императору Александру, крпко держимся за перила и смотримъ внизъ, мы не находимъ времени, чтобы перекинуться словомъ, глаза же наши становятся влажными.
Направо, передъ арсеналомъ, стоитъ ‘царь-пушка’. Она напоминаетъ круглую утробу локомотива. Жерло ея иметъ какъ разъ метръ въ поперечник, а ядра для нея всятъ дв тысячи кило. Я читалъ, что ее гд-то употребляли, но подлинной ея исторіи не знаю, она помчена годомъ 1586-мъ. Москвитяне вели много войнъ и часто защищали свой святой городъ. Здсь же поодаль лежатъ на земл сотни завоеванныхъ пушекъ подл огромнаго колокола, называемаго ‘царемъ-колоколомъ’, вышиною онъ въ восемь метровъ, и человкъ двадцать могутъ помститься подъ нимъ.
На высшей точк Кремля стоитъ Успенскій соборъ, Церковь, собственно говоря, не велика, но она богаче всхъ церквей въ мір, изукрашена драгоцнными камнями. Здсь коронуются цари. Золото, серебро, драгоцнности повсюду, украшенія, мозаика покрываютъ стны отъ пола до самаго высокаго свода, сотни иконъ, изображеній патріарховъ, фигуръ Христа, потемнвшихъ отъ времени картинъ. Только на одномъ мст стны еще видно маленькое пустое мстечко, какъ разъ тамъ, гд всякій новый царь иметъ обыкновеніе вставлять крупный драгоцнный камень, въ качеств дара церкви. Маленькое пустое мстечко, ожидающее драгоцнныхъ камней отъ новыхъ царей. А подл на стн всевозможные камни: брилліантъ, сапфиръ, рубинъ.
Есть здсь также и пустяки, которые намъ показываетъ духовное лицо. Пока благочестивые москвичи стоятъ передъ различными алтарями и иконами и творятъ молитву, духовное лицо поясняетъ намъ, и не особенно пониженнымъ голосомъ, что вотъ это кончикъ рубашки Христа, а вотъ та странная вещица подъ стеклянной крышкой — гвоздь съ Его креста, вонъ тамъ, въ ящичк съ замкомъ, лоскутокъ отъ одежды Двы Маріи. Мы охотно удляемъ нчто служителю, равно какъ и нищимъ при вход, и выходимъ совершенно смущенные этой сказкой.
Я отнюдь не имю склонности преувеличивать. Возможно, что въ мои воспоминанія объ этой церкви вкрались ошибки, такъ какъ я не могъ длать замтокъ на мст, былъ смущенъ и подавленъ всми этими неслыханными драгоцнностями, но я вполн увренъ, что тамъ находится еще многое, о чемъ я не упомянулъ и даже, пожалуй, не видалъ. Сверкало во всхъ углахъ, а освщеніе было во многихъ мстахъ такъ слабо, что многія детали были для меня потеряны. Вся церковь одна сплошная, громадная драгоцнность. Преувеличенная отдлка ея впрочемъ не везд отличается изяществомъ, особенно крупные, безсмысленные камни царей на стн показались мн нелпыми и безвкусными. Позже, когда я увидлъ персіянъ съ однимъ единственнымъ драгоцннымъ камнемъ на шапк, это показалось мн гораздо красиве.
Мы видли памятникъ Пушкина, постили нсколько церквей, нсколько дворцовъ, сокровищницу, музеи, Третьяковскую галлерею. Мы поднимались на колокольню Ивана Великаго, четыреста пятьдесятъ лстничныхъ ступеней вверхъ, и смотрли внизъ на Москву. Лишь здсь можно составить понятіе о величин и несравненной красот этого города.
Но какъ же мала вселенная! Я нахожусь въ сердц Россіи, и въ одинъ прекрасный день встрчаю вновь на улиц капитана Тавастьерна.
Часъ отъзда назначенъ. Было бы напрасно теперь еще выпрашивать одинъ лишній денекъ, а все-таки здсь можно еще многое посмотрть. Самъ Мольтке нсколько смутился въ этомъ город, онъ пишетъ, что Москва — городъ, ‘который можно только въ мысляхъ представить себ, но никогда нельзя, не побывавъ здсь, увидть въ дйствительности’. Говоря это, онъ какъ разъ стоялъ на колокольн Ивана Великаго…
Я стою у дверей нашей гостиницы и осматриваю свою зеленую куртку, на которой болтается одна пуговица. Какъ разъ самая нужная пуговица, думаю я, и стараюсь оборвать ее, но длаю этимъ только еще хуже. Конечно, у меня было все нужное для шитья, но въ какомъ сундук запрятано все это? Вотъ въ чемъ вопросъ. Коротко сказать, я отправляюсь разыскивать портного по московскимъ улицамъ.
Я захожу дальше и дальше. Я не знаю, какъ портной называется по-русски, по-фински его зовутъ рээтэли (Rtli), въ Финляндіи я этимъ пробавлялся цлый годъ, но здсь я ничего не знаю. Я странствую около четверти часа по улицамъ и заглядываю въ окна, не сидитъ ли гд кто-нибудь и шьетъ, но счастіе мн пока не благопріятствуетъ.
Подъ воротами стоитъ пожилая женщина. Я собираюсь пройти мимо, не обращая на нее вниманія, но она говоритъ что-то, присдаетъ и указываетъ на мою болтающуюся пуговицу. Я киваю головой: въ томъ-то и дло, что пуговица болтается, и я отыскиваю портного, я стараюсь знаками объяснить ей это. Женщина кланяется вновь и идетъ передо мною, все указывая мн впередъ. Наконецъ женщина черезъ нсколько минутъ останавливается у какой-то двери. Здсь она мн указываетъ высоко наверхъ одного дома и хочетъ уйти, при чемъ она присдаетъ и необыкновенно довольна всей этой исторіей. Я вынимаю изъ кармана монету, показываю ее женщин и предлагаю, чтобы она поднялась со мною по лстниц. Она этого не понимаетъ, а, можетъ быть, понимаетъ превратно, словомъ, она не соглашается. Я ршаюсь самъ пойти впередъ, чтобы, если удастся, убдить ее пойти со мною, такъ какъ я вижу, что для меня совершенно немыслимо отыскать безъ ея помощи портного въ этомъ громадномъ дом. Я показываю ей монету, поднимаясь по лстниц и знаками приглашаю ее слдовать за мною. Тогда она начинаетъ смяться страннымъ смхомъ и идетъ со мною, хотя и покачиваетъ головою. Удивительная старушенція.
У первой же двери я останавливаюсь, показываю на пуговицу на моей куртк, затмъ на дверь и смотрю вопросительно. Наконецъ-то свтъ озаряетъ ее, и она понимаетъ, что я дйствительно ищу портного, она перестаетъ смяться, очень довольна такимъ оборотомъ дла, беретъ на себя руководительство и спшитъ передо мною вверхъ по лстниц. Она взбгаетъ почти на самый верхній этажъ и стучитъ въ дверь, гд на карточк написано нсколько странныхъ буквъ. Мужчина отворяетъ дверь. Женщина, смясь и съ цлымъ потокомъ словъ, передаетъ меня съ рукъ на руки, между тмъ мужчина стоитъ по ту сторону двери, а женщина и я по сю сторону. Когда мужчина наконецъ понимаетъ, что я вполн серьезно и твердо ршился дать пришить себ пуговицу, потому что самъ я не могу добраться до своихъ швейныхъ принадлежностей, то онъ совсмъ растворяетъ дверь. Я даю деньги женщин, она смотритъ на нихъ, присдая и величая меня генераломъ и княземъ. Потомъ она присдаетъ еще одинъ послдній разъ и спускается внизъ по лстниц.
Вся меблировка въ комнат портного состоитъ изъ стола, двухъ стульевъ, дивана и образа, по стнамъ виситъ пара картинокъ религіознаго содержанія. На полу играютъ двое дтей. Жена портного врно вышла, только отецъ да дти дома. Я глажу дтей по головк, и они поглядываютъ на меня своими глубокими, темными глазками. Пока портной пришиваетъ пуговицу, я успваю свести дружбу съ дтьми, они заговариваютъ со мною и показываютъ мн разбитую чашку, которой играютъ. Я всплескиваю руками и нахожу чашку прелестной. Они разыскиваютъ еще и другія вещи, притаскиваютъ ихъ ко мн и наконецъ мы принимаемся строить на полу домикъ.
Когда пуговица пришита, я спрашиваю: сколько?
Портной отвчаетъ что-то, чего я не понимаю.
Портные, которыхъ я до того времени знавалъ, имли привычку на вопросъ, что они желаютъ получить за пришитую пуговицу, отвчать: ‘охъ, объ этомъ не стоитъ толковать’. Или: ‘какъ вамъ будетъ угодно’. Въ этомъ-то вся и хитрость. Если я долженъ дать, сколько мн угодно, то это всегда выйдетъ дорогая пуговица. Приходится, конечно, разыграть роль графа и заплатить много. Портной могъ бы, по моему, спокойно спросить за это и получить двадцать пять ёре, если же я долженъ дать по своему усмотрнію, то они превратятся въ пятьдесятъ. А тутъ оказалось, что даже и этому Русскому портному знакома была уловка и онъ говорилъ нчто похожее на ‘какъ вамъ будетъ угодно’. Откуда же долженъ я знать цну различныхъ вещей въ Россіи? Объ этомъ я совершенно и не помышлялъ.
Я указалъ на самаго себя и сказалъ: иностранецъ. Онъ улыбнулся, кивнулъ головой и что-то отвтилъ.
Я повторилъ то же.
Онъ снова отвчалъ, но слово копейка не попадалось въ его отвт.
Такимъ образомъ, пришлось снова разыграть роль графа. Можно стараться, сколько душ угодно, путешествовать въ качеств простого гражданина, это ни къ чему не поведетъ.
Сойдя внизъ на улицу, я ршился отправиться назадъ въ гостиницу по конк. Черезъ нсколько времени ко мн подошелъ кондукторъ и сказалъ мн что-то. Вроятно, онъ спрашиваетъ, куда мн нужно хать, подумалъ я, и сказалъ названіе своей гостиницы. Тогда вс пассажиры въ вагон обернулись на меня и принялись говорить съ своей стороны, а кондукторъ показалъ назадъ, далеко назадъ, — я халъ, такимъ образомъ, совсмъ въ противоположную сторону, гостиница была тамъ. Я долженъ былъ спрыгнуть.
Идя внизъ по улиц, я вижу, какъ множество людей входитъ въ какой-то домъ и поднимается по лстниц во второй этажъ. Можетъ быть, тамъ есть что-нибудь любопытное, поэтому вхожу слдомъ за ними и я.
На лстниц какой-то человкъ заговариваетъ со мною. Я улыбаюсь, потомъ смюсь и снимаю шляпу. Тогда человкъ также начинаетъ смяться и идетъ рядомъ со мною наверхъ, онъ отворяетъ дверь и впускаетъ меня.
Внутри большое собраніе, это трактиръ: тогда мой спутникъ принимается представлять меня, говорить что-то окружающимъ, и я замчаю, что онъ объясняетъ имъ, какъ нашелъ меня на лстниц. Я раскланиваюсь на вс стороны и вытаскиваю изъ кармана свой огромный паспортъ. Никто не понимаетъ, чего я хочу. Я указываю на то мсто, гд стоитъ мое имя, и объясняю, что меня зовутъ такъ-то и такъ-то. Они не понимаютъ ни слова, но хлопаютъ меня по плечу и находятъ, что все въ порядк. Потомъ одинъ изъ нихъ идетъ къ буфету и требуетъ музыки. Тотчасъ же начинаетъ играть оркестріонъ. Это длается въ честь тебя, думаю я, встаю и раскланиваюсь по всмъ сторонамъ. Словно по мановенію волшебнаго жезла я вдругъ становлюсь чудовищно веселъ, требую вина и цлая толпа присоединяется къ нашей выпивк. Въ зал распространяется слухъ, что я прибылъ въ Москву, призываютъ человка, умющаго говорить по-французски, но я нахожу, что и по-русски выходитъ не хуже, а кром того мои познанія во французскомъ язык не велики, и человкъ этотъ мн такимъ образомъ оказывается ненуженъ. Но мы наливаемъ вина и ему и приглашаемъ ссть съ нами.
Царитъ постоянная сутолока, множество удивительныхъ костюмовъ, нарядныхъ и обыденныхъ мелькаетъ передо мною. Пожилая женщина и молодая двушка стоятъ за буфетомъ. Одинъ господинъ пользуется случаемъ что-то сообщить двушк, и меня поражаетъ, что словно въ первый разъ случается ей выслушивать нчто подобное. Она стоитъ съ минуту и не понимаетъ, потомъ краснетъ. Кто же сталъ бы краснть, будь это не въ первый разъ! Позже краснютъ уже только отъ стыда.
Когда я уходилъ, два кельнера бросились внизъ по лстниц и отворили мн наружную дверь и величали меня превосходительствомъ. Я снова скитаюсь по улицамъ, не зная, гд я, и гд дорога домой. Чудесно бродить такимъ образомъ, кто самъ не испыталъ этого, не знаетъ, какъ это пріятно. Я совершенно самовластно распорядился своимъ правомъ заблудиться. Я прошелъ мимо ресторана и ршилъ войти и състь что-нибудь, чтобы я въ этомъ отношеніи поступить по собственному усмотрнію. Но такъ какъ здсь все выглядло черезчуръ парадно, и кром того, ко мн устремился блокурый кельнеръ во фрак, то я пошелъ назадъ въ трактиръ, мимо котораго я незадолго до того проходилъ, и который мн больше нравился. Тамъ я и услся.
Это также большой ресторанъ, но смотритъ не такимъ европейскимъ, постители одты оригинальне, а слуги оба въ курткахъ. На заднемъ план зала теряется въ садик, усаженномъ деревьями.
Я доволенъ и свободенъ. Мн кажется, словно я сижу въ укромномъ уголк, и мн вовсе не нужно торопиться домой. Я научился говорить ‘щи’. Вовсе не многіе умютъ это, но я могу не только сказать, но даже написать это слово безъ помощи нмецкаго ‘ш’. Щи — это мясной супъ, но не обыкновенный, непозволительно скверный мясной супъ, а чудесное русское кушанье съ наваромъ изъ разныхъ сортовъ мяса, съ яйцами, сметаной и зеленью. Такимъ образомъ, я требую щи и получаю ихъ. Только кельнеръ хочетъ мн нсколько помочь и приноситъ мн также различныя другія вещи. Ко всему этому я спрашиваю самостоятельно икры, все равно, кстати это, или нтъ. Я заказываю себ также пива.
Вдругъ въ открытой двери останавливается длинноволосый священникъ, крестится и благословляетъ насъ, а, сдлавъ это, идетъ дале внизъ по улиц. Я очень радъ, что нашелъ этотъ трактиръ, недалеко отъ меня сидитъ парочка честныхъ старичковъ, болтаетъ и стъ, лица ихъ не безобразны и не сморщены, какъ у большинства старыхъ людей, но наоборотъ свжи и открыты, а волосы все еще густы. Славяне! думаю я и смотрю на нихъ, этотъ народъ будущаго, побдителей міра посл германцевъ! такой народъ можетъ породить литературу подобную русской безграничную, все перевернувшую, изливающуюся восемью горячими потоками отъ восьми гигантовъ поэзіи. Намъ всмъ понадобится немало времени, чтобы только освоиться съ ней и къ ней приблизиться.
Однако театральную литературу предоставляютъ они всего охотне иностраннымъ писателямъ. Люди приходятъ и уходятъ. Входитъ компанія нмцевъ, усаживается невдалек отъ моего столика, громко болтая за бутылкою пива и безпрестанно восклицая: ‘Donner-wetter’ или ‘Famos’. По д и напиткамъ, которые имъ подаютъ, я вижу что они намреваются сидть долго и длаю потому служителю знакъ, чтобы онъ отодвинулъ мой приборъ въ глубину залы, поближе къ деревьямъ садика, однако онъ не понимаетъ меня. Тогда одинъ изъ нмцевъ весьма любезно спрашиваетъ, что мн угодно, и я вижу себя вынужденнымъ воспользоваться его помощью. Мой столикъ отодвинутъ, но я забылъ поблагодарить нмца, и поэтому пришлось опять итти назадъ черезъ всю залу.
Кельнеръ подаетъ мн мясо. Собственно говоря, мн кажется немыслимо сть что-либо посл щей, но кельнеръ, вроятно, правъ, предполагая, что лишь человкъ, какъ слдуетъ повшій, достаточно долгое время остается выносливымъ. Мн хочется курить и выпить кофе, и я получаю, какъ папиросы, такъ и кофе, при чемъ мн приходится объясняться знаками не боле разу.
За однимъ изъ столовъ сидитъ цлое общество, повидимому, одна семья, состоящая изъ отца, матери, двухъ сыновей и одной дочери. У молодой двушки темные огромные глаза, серьезные и глубокіе, въ которыхъ отражается ея внутренній міръ. Руки ея велики и длинны. Я смотрю на нее и подыскиваю выраженіе, которымъ бы могъ охарактеризовать ея существо и образъ: она вся нжность. Сидитъ ли она тихо, наклоняется ли въ сторону, или смотритъ на кого-либо, въ каждомъ движеніи сквозитъ нжность. Взглядъ ея глазъ открытъ и мягокъ, какъ взоръ, бросаемый кобылицею на своего жеребенка. Я читалъ, что у славянъ выдающіяся скулы и вс они обладаютъ этой особенностью, крупныя скулы длаютъ ихъ лица похожими на лошадиныя, но на нихъ интересно взглянуть. Вскор глава семейства расплачивается, и вся компанія удаляется.
Я остаюсь сидть за своимъ сплошь уставленнымъ столикомъ, и кельнеръ ничего не принимаетъ. Это и хорошо, если мн все-таки въ конц концовъ захочется състь кусочекъ мяса, мн не будетъ въ этомъ отказано. И дйствительно, я начинаю поглядывать на ду, кто будетъ уврятъ меня, что кофе и табакъ неумстны при этомъ? Коротко сказать, я здсь самъ себ господинъ и могу принять любое ршеніе. И я храбро приступаю къ мясу.
Сижу и чувствую себя какъ дома, совершенно въ своей стихіи. Это самый уютный ресторанъ, въ которомъ я когда-либо бывалъ. Вскор я встаю съ мста, подхожу къ икон, кланяюсь передъ ней и трижды крещусь, совсмъ такъ, какъ, видлъ я, длаютъ это другіе. Никто, ни слуги, ни постители не обращаютъ на это вниманія, и я не ощущаю ни малйшаго смущенія, когда снова возвращаюсь на свое мсто. Единственное испытываемое мною чувство это — радость, что я нахожусь въ этой великой стран, о которой столько читалъ. Все это выражается внутреннимъ ликованіемъ, котораго я въ настоящую минуту не имю малйшей охоты обуздывать. Я начинаю напвать, не желая тмъ никого оскорбить, а единственно для того, чтобы порадовать себя самого. Я взглядываю на масло, стоящее на моемъ столик и вижу, что оно было отжато руками, на немъ ясно видно два явныхъ оттиска пальцевъ. Ничего, думаю я, на Кавказ можетъ случиться и хуже, масло нжный товаръ. Самъ того не сознавая, провожу я нсколько разъ вилкой по маслу, чтобы сгладить слды пальцевъ. Затмъ я ловлю себя на такой психологической непослдовательности и не поддаюсь дальнйшимъ внушеніямъ.
Я могъ бы еще гораздо дольше посидть въ ресторан, но подошелъ нмецъ и спугнулъ меня. Онъ хотлъ пройти за загородку въ садъ и мимоходомъ заговорилъ со мною, предлагая мн свою дальнйшую помощь въ случа нужды.
Онъ необыкновенно любезенъ, и я долженъ быть очень благодаренъ этому человку, но онъ принижаетъ меня и возвращаетъ на землю. Какъ только онъ уходитъ, я расплачиваюсь и произношу слово, которому научился еще въ Финляндіи: извозчикъ, а служитель тотчасъ же доставляетъ дрожки его превосходительству.
Кучеру я говорю: вокзалъ. Но въ Москв пять вокзаловъ, и кучеръ спрашиваетъ: который? Я длаю видъ, что вспоминаю. Такъ какъ это продолжается черезчуръ долго, то кучеръ начинаетъ угадывать, и когда доходитъ до Рязанскаго вокзала, я подтверждаю и говорю: да, онъ и есть. Кучеръ везетъ меня туда и крестится трижды на каждую церковь, мимо которой мы прозжаемъ, и на каждыя ворота, гд есть образъ.
Я имю лишь смутное представленіе, что мн нужно именно на Рязанскій вокзалъ, но, по нечаянности, оказываюсь правъ. Дохавъ до него, я уже безъ труда нахожу свою гостиницу.

III.

Сегодня уже поздно было помышлять объ отъзд, мы узжаемъ только на слдующій день. Ахъ, если бъ только мн удалось еще разокъ взглянуть на Москву! На вокзал мы снова къ нашему изумленію встрчаемъ даму со множествомъ брилліантовыхъ колецъ. Она собирается хать съ тмъ же поздомъ. Эта странная встрча нсколько разъяснилась лишь позже далеко въ области донскихъ казаковъ. И молодой кавалергардъ снова тутъ же, онъ встртился съ дамой, они говорятъ другъ съ другомъ и смотрятъ другъ на друга восхищенными глазами. У него на груди Георгіевскій крестъ. Я замчаю, что его портсигаръ изъ золота и украшенъ гербомъ и короной. Для меня загадка, какимъ образомъ эти двое людей стали такъ неразлучны, у нихъ есть даже собственное купэ, недоступное для постороннихъ. Это, вроятно, мужъ и жена, новобрачные, остановившіеся ради удовольствія дня на два въ Москв. Но на вокзал въ Петербург они, казалось, вовсе не были знакомы, да и слуги ихъ не одновременно прибыли на вокзалъ.
Мы демъ по дачной мстности подъ Москвою: безчисленные, скучные домики въ современномъ швейцарскомъ стил. Но посл трехчасовой зды мы уже миновали ихъ, и катимъ среди безконечныхъ полей ржи и пшеницы по черноземной полос Россіи.
Началась уже осенняя пахота. Здсь пашутъ гусемъ, дв или три лошади одна за другой, каждая тянетъ маленькій деревянный плугъ, сзади тащится лошадь съ бороной. Мн вспоминается, какъ мы дни и недли пахали своими десятью плутами въ Америк, въ долин Красной рки, по безконечнымъ преріямъ. Мы сидли на плуг, какъ на стул, внизу были колеса, а мы сидли, пли и хали.
Здсь и тамъ копошатся по равнин люди, мужчины и женщины заняты полевой работой, женщины въ красныхъ блузахъ, мужчины въ блыхъ и срыхъ рубахахъ, нкоторые съ накинутыми сверху овчинными тулупами. По всему пространству попадаются села съ соломенными кровлями.
Благодаря нашимъ спутникамъ, семь инженера, въ вагон распространяется слухъ, что здсь дутъ двое людей, желающихъ пробраться за Кавказъ и не умющихъ говорить по русски, — семейство же инженера собирается взять путь на Дербентъ, а оттуда хать пароходомъ по Каспійскому морю въ Баку, между тмъ какъ мы демъ черезъ горы и Тифлисъ. Одинъ офицеръ стоитъ по близости, когда контролеръ прорзаетъ наши билеты и слышитъ, что мы демъ на Владикавказъ, онъ идетъ и приводитъ съ собой другого офицера, который заговариваетъ со мною и разсказываетъ, что онъ охотно поможетъ намъ при нашемъ путешествіи черезъ горы. Онъ детъ тою же дорогою, но хочетъ только сдлать прежде крюкъ на Пятигорскъ, городокъ съ срными источниками и купаньями, гд собирается высшее общество. Онъ останется тамъ съ недлю, а мы пока можемъ подождать его въ Владикавказ. Я благодарю офицера. Это плотный, уже пожилой человкъ, съ замчательно щеголеватыми манерами, говоритъ онъ на множестве языковъ, громко и смло, но съ ошибками. Лицо его еврейскаго типа и несимпатично.
Инженеръ, который все уметъ и все знаетъ въ этой стран, предлагаетъ подкупить за пару рублей кондуктора, чтобы получить для себя отдльное купэ. И мы подкупили и были переведены. Попозже инженеру пришло въ голову подкупить кондуктора еще разъ, чтобы онъ совсмъ взялъ къ себ наши билеты. Иначе насъ будутъ будить ночью при каждой смн кондукторовъ. И мы, по мр возможности, подкупили его еще разъ. Все это было живо устроено. Преудобная практическая система — эта система подкуповъ. Останавливаютъ кондуктора во время его служебнаго обхода позда и закидываютъ словечко насчетъ отдльнаго купэ. Это нисколько не обижаетъ кондуктора, черезъ нсколько времени онъ возвращается: купэ для васъ уже приготовлено. Онъ самъ нагружается большей частью вашей поклажи, идетъ впередъ, и мы вс гуськомъ позади, и вскор сидимъ уже въ маленькой комнатк, принадлежащей исключительно намъ. Тогда наступаетъ моментъ, когда мы совершенно просто всовываемъ нашему кондуктору въ руку два рубля. Вс мы поглядываемъ на него, онъ отвчаетъ намъ тмъ же, благодаритъ насъ, и об стороны довольны. Разумется, приходится уговариваться съ каждымъ вновь приходящимъ кондукторомъ, но тому уже можно, не красня отъ стыда, предложить гораздо мене значительную сумму подкупа, скоре маленькій дружескій подарокъ.
Ночь наступаетъ, длается все темне и темне. Купэ освщается двумя стеариновыми свчами въ стеклянныхъ фонаряхъ, но освщается плохо, и намъ ничего не остается длать, какъ лечь и уснуть.
Время отъ времени я слышу во сн свистъ локомотива. Это не обычный свистокъ, какъ у локомотивовъ всхъ другихъ странъ на свт, онъ звучитъ, скоре, какъ свистокъ парохода. Здсь, среди русскихъ равнинъ желзная дорога и есть единственный корабль.
Поздно ночью я просыпаюсь отъ жары въ купэ. Я стараюсь привстать и открыть вентиляторъ на потолк, но это мн не удается. Я откидываюсь назадъ и снова засыпаю.
Ясное воскресное утро. Шесть часовъ. Мы стоимъ на станціи въ город Воронеж. Здсь родина Алекся Васильевича Кольцова, здсь бродилъ онъ по полямъ и писалъ свои стихотворенія. Онъ во всю жизнь не могъ научиться безъ ошибокъ писать на родномъ язык, но былъ дйствительнымъ поэтомъ, и уже шестнадцати лтъ отъ роду написалъ цлый томикъ лирическихъ стихотвореній. Его отецъ, бывшій всего только скототорговцемъ, не имлъ права владть крпостными, но былъ достаточно богатъ для этого и, несмотря ни на что, покупалъ ихъ и бралъ также въ залогъ. Между ними была и Дуняша, та молодая двушка, которую любилъ Кольцовъ, и которая платила ему тмъ же. Ей посвятилъ онъ нсколько прекрасныхъ стихотвореній. Онъ стерегъ скотъ своего отца въ лугахъ и тамъ писалъ къ ней безчисленныя, пылкія, страстныя стихотворенія. Но разъ, уславъ его за покупкой скота, отецъ взялъ и продалъ Дуняшу одному помщику далеко на Донъ. Молодой Кольцовъ вернулся домой и, когда узналъ о случившемся, опасно заболлъ. Поправившись, онъ никогда не могъ забыть Дуняши и сталъ писать лучше, чмъ когда-либо прежде. Затмъ онъ былъ ‘открытъ’ однимъ дворяниномъ по фамиліи Станкевичъ, перехалъ въ Москву, потомъ въ Петербургъ, испортился, сталъ пьянствовать и сошелъ въ могилу тридцати четырехъ лтъ.
Ради любви своей…
Въ Воронеж воздвигнутъ ему памятникъ.
Кавалергардъ и дама съ брилліантовыми кольцами растворили у себя дверь отъ жары. Я вижу ихъ въ купэ, они уже встали и совершенно готовы, но у обоихъ грустныя лица. Маленькая супружеская ссора, думаю я. Но, немного спустя, я уже измняю свое мнніе, они шепчутся между собою по-французски и обращаются другъ съ другомъ на глазахъ у всхъ съ большою нжностью. Когда офицеръ хочетъ выйти, дама вдругъ задерживаетъ его на мгновеніе, наклоняетъ къ себ его голову и цлуетъ его. Оба они улыбаются другъ другу, имъ кажется, словно они одни въ цломъ позд. Нельзя себ вообразить лучшихъ отношеній. Тотчасъ видно, что они обвнчались недавно.
Я замчаю, что свча въ купэ цлую ночь капала стеариномъ на мою куртку.
Я длаю это открытіе слишкомъ поздно, вншность моя въ значительной степени пострадала, и я принимаюсь соскребать стеаринъ карманнымъ ножичкомъ и собственными ногтями. Утшительно было бы, если бы стеаринъ закапалъ по крайней мр не меня одного, но инженеръ, этакій шельма, разумется, не повсилъ своей куртки подъ другой фонарь.
Мн удается поймать человка изъ поздной прислуги, и я увряю его на различныхъ языкахъ, что со мною нужно что-нибудь сдлать, а человкъ усерднымъ киваньемъ даетъ мн понять, что вполн согласенъ со мною. Тогда, я отпускаю его. Само собою разумется, я вполн увренъ, что онъ вернется тотчасъ же, чтобы привести меня въ порядокъ. Я уже вижу его въ своемъ воображеніи снабженнымъ различными жидкостями, горячими утюгами, шерстяными тряпочками, пылающими угольями и щетками.
Подл меня стоитъ черкесскій офицеръ, вншность котораго такова: на немъ лакированные сапоги съ отворотами, въ которые вправлены обширные шаровары и коричневый со многими складками кафтанъ, перетянутый кожанымъ поясомъ. Спереди за поясомъ торчитъ наискось длинный кинжалъ, рукоятка котораго блещетъ чеканкой и позолотой. Наискось же поперекъ груди выглядываютъ кончики восемнадцати круглыхъ металлическихъ штучекъ, нчто въ род наперстковъ съ гранатнымъ донышкомъ. Это фальшивые патроны. На голов у него барашковая шапка.
Мимо проходятъ армянскіе евреи. Это богатые купцы, которыхъ, повидимому, не удручаетъ никакая земная нужда. На нихъ кафтаны изъ чернаго шелковаго атласа съ поясами, окованными золотомъ и серебромъ. Двое изъ евреевъ очень красивы, но одинъ юноша дущій съ ними, и лицомъ и тонкой фигурой напоминаетъ кастрата. Я испытывалъ очень противное впечатлніе, видя, что его спутники обращались съ нимъ совсмъ, какъ съ дамой. По Россіи и Кавказу здятъ взадъ и впередъ много такихъ евреевъ торговцевъ. Они ввозятъ въ горы товары изъ большихъ городовъ и забираютъ оттуда у жителей горъ ткани и ковры для крупныхъ центровъ,
Поздъ снова трогается. Мы длаемъ крутой поворотъ, и минутъ двадцать большой городъ Воронежъ со своими тысячами домовъ, куполовъ и колоколенъ все еще виденъ въ сторон. Потомъ мы демъ по полямъ, засяннымъ вперемежку арбузами и подсолнечниками. Дыни лежатъ на земл, словно большіе желтые снжные шары, а подсолнечники склоняются надъ ними, точно огненно-желтый лсъ. Подсолнечникъ разводятъ въ южной и средней Россіи ради масла. Листья цвтовъ обсахариваются и считаются любимымъ лакомствомъ. Повсюду можно встртить людей, грызущихъ семячки цвтовъ подсолнечника и выплевывающихъ скорлупки. Эта же табачная жвачка, только гораздо боле чистая и невинная. Кондукторъ прорзая ваши билеты, добродушно жуетъ, жуетъ и кучеръ на козлахъ, и продавецъ за прилавкомъ, и почтальоны въ городахъ, бгая съ письмами изъ дома въ домъ, жуютъ смячки подсолнечника и выплевываютъ скорлупки.
Далеко на горизонт видно большое темное пятно, какое-то тло, возвышающееся надъ уровнемъ земли. Оно похоже на воздушный шаръ, стоящій покойно тамъ на пол и не поднимающійся кверху. Намъ поясняютъ, что это большое дерево, отъ котораго намъ видна одна верхушка. Оно зовется на десятки верстъ кругомъ просто ‘деревомъ’.
Мы възжаемъ въ Донскую область.
Безчисленные стога соломы и сна раскинуты по равнин, словно пчелиные ульи, тамъ и сямъ тихо стоятъ втряныя мельницы, стада почти неподвижно пасутся. Время отъ времени я пытаюсь сдлать хотя приблизительный подсчетъ животныхъ, и поступаю для этого слдующимъ образомъ: сначала, по возможности точно отсчитываю пятьдесятъ штукъ и соображаю, какъ велико пространство, занимаемое ими на пол, потомъ окидываю взоромъ и откладываю равное первому, на обоихъ вмст помщается такимъ образомъ сто головъ скота. Тогда отсчитываю я уже пространство по сотн штукъ скота, при чемъ прибавляю или убавляю тамъ, гд скотъ стоить тсне или рже. Такимъ образомъ, я прихожу къ заключенію, что стада эти состоятъ изъ тысячи быковъ, коровъ и телятъ, а иногда и боле. Два или три пастуха стерегутъ скотъ, держа въ рукахъ длинныя палки, они одты въ овчинные полушубки, несмотря на яркое солнце и, вроятно, большую часть времени стоятъ безъ дла, находясь къ тому же еще и безъ собакъ. Я вспоминаю невольно о жизни на Техасскихъ пастбищахъ, гд пастухи всегда здятъ верхомъ, готовые каждую минуту отражать съ револьверомъ въ рукахъ нападенія на ихъ скотъ сосднихъ пастуховъ. Правда, я не испыталъ этого самъ, раза два я пробовалъ получить мсто ‘cowboy’я’, но получалъ отказъ по разнымъ причинамъ. Кстати, относительно близорукости: я вижу теперь гораздо лучше, чмъ десять лтъ тому назадъ. Однако ночью, сидя при ламп, я начинаю постепенно смотрть все хуже и хуже. Въ конц-концовъ мн, вроятно, останется только прибгнуть въ выпуклымъ стекламъ, а тамъ наступитъ и время очковъ и книги псалмовъ.
Станція Колодезная. Цлая толпа пестро наряженныхъ женщинъ подходитъ къ позду, на нихъ такъ много краснаго и синяго, что съ позда он кажутся похожими на цлое поле маковъ и васильковъ, устремившееся къ намъ. Он продаютъ фрукты, и мы принимаемся покупать виноградъ. Я хочу закупить невроятное количество винограду, чтобы сдлать добрый запасъ, но инженеръ отсовтываетъ мн это, теперь время винограднаго сбора, и чмъ ближе будемъ мы подъзжать къ Кавказу, тмъ лучше будетъ виноградъ. Женщины замчаютъ, что инженеръ удерживаетъ меня отъ покупки у нихъ, но, несмотря на это, продолжаютъ охотно говорить съ этимъ человкомъ, умющимъ объясняться на ихъ язык и разсказываютъ ему всякую всячину. Это сильныя, здоровыя крестьянки съ загорлыми лицами, черными волосами и вздернутыми носами. Глаза у нихъ темные. На голову и шею, по случаю воскресенія, он надли красные и голубые платки, также нарядились въ красныя и синія юбки. Большая часть въ овчинныхъ шубкахъ, шерстью внизъ, на иныхъ суконныя съ мховой опушкой. Но, несмотря на то, что он наряжены въ мхъ, ихъ красивые ноги босы.
Начинается степь, но около поселковъ еще видны группы липъ или ивъ. Стаи гусей ходятъ по степи и щиплютъ траву, я насчитываю ихъ до четырехсотъ въ большой ста. Ближайшіе оборачиваются къ позду и вытягиваютъ къ намъ шеи. Все тихо и мирно: сегодня воскресенье. Втряныя мельницы не работаютъ, время отъ времени до насъ доносится звонъ колоколовъ. Мы видимъ часто людей, идущихъ группами. Это, наврно, богомольцы, отправляющіеся въ церковь, и болтающіе по дорог о своихъ житейскихъ длахъ, они болтаютъ совсмъ точно также, какъ люди, идущіе въ церковь, тамъ у насъ, на родин. Въ селеніяхъ, мимо которыхъ мы прозжаемъ, дти киваютъ намъ, а куры бгаютъ взадъ и впередъ, словно отъ этого зависитъ ихъ жизнь.
Я кланяюсь офицеру, который хотлъ быть нашимъ спутникомъ по Кавказу, но онъ отвчаетъ гордо и холодно. Потомъ вдругъ узнаетъ меня и протягиваетъ мн об руки… Начался разговоръ. Какъ же я спалъ? Скверныя условія для спутниковъ въ Россіи, не такъ ли?.. Итакъ, только недльку во Владикавказ, а тамъ онъ прідетъ, ему нельзя обойтись безъ Пятигорска, тамъ есть дамы, прелесть! Его іудейская физіономія невыносима, и онъ самъ помогаетъ мн уклониться отъ него. Онъ скоро замчаетъ мою холодность и молчаніе и въ отместку заговариваетъ съ другими, словно не видя меня, благодареніе Богу.
Во всхъ купэ принимаются заваривать чай и курить, курятъ также и многія дамы. На станціяхъ добываютъ кипятокъ, чайники есть у самихъ пассажировъ, цлый день до поздняго вечера чаепитіе въ полномъ ходу.
Уже одиннадцать часовъ, солнце въ купэ начинаетъ длаться несноснымъ. Мы открыли вентиляторъ въ потолк и на половину спустили окно. Да, но какая пыль!
Въ двнадцать часовъ прізжаемъ на маленькую станцію по имени Подгорная. Здсь видимъ мы на песчаной дорог форейторовъ, солдатъ, пустой экипажъ, украшенный цвтами и запряженный четверней, дальше отрядъ казаковъ верхомъ на лошадяхъ, направляющійся къ станціонному зданію. Подл идутъ пшкомъ генералъ и молодой офицеръ, оба въ форм. У станціи экипажи, отрядъ и солдаты останавливаются какъ разъ въ тотъ моментъ, какъ подходитъ поздъ.
Я слышу рыданія и французскіе возгласы изъ купэ, занятаго новобрачными, дама съ брилліантовыми кольцами выходитъ блдная, заплаканная и разстроенная, она оборачивается и обнимаетъ въ дверяхъ кавалергарда, потомъ выпускаетъ его и спшитъ вонъ изъ позда. Молодой человкъ, разстроенный и растроганный, летитъ къ окну.
Когда дама вступаетъ на платформу, ей отдаютъ честь оружіемъ. Она бросается въ объятія къ генералу, слышны веселыя привтствія на французскомъ язык, затмъ она выпускаетъ генерала и переходитъ въ объятія молодого офицера, и вс трое обнимаются и цлуются въ сильнйшемъ волненіи. Что это, отецъ, дочь и братъ? Удивительно, что за возгласы вырываются у брата! Не плачь же больше, говорятъ оба, успокаивая и лаская ее. Но дама все продолжаетъ плакать, время отъ времени улыбаясь. Она разсказываетъ что лежала больная въ Москв и только тогда хотла телеграфировать, когда будетъ совсмъ здорова и соберется въ путь. Молодой человкъ называетъ ее возлюбленной, восхищенъ ея геройскимъ мужествомъ въ болзни, ея молчаніемъ, а въ особенности ея душевнымъ величіемъ во всхъ отношеніяхъ. Инженеръ вскор узналъ отъ одного изъ людей свиты, что это князь***, его дочь и женихъ дочери, и что молодые люди должны сегодня же обвнчаться, какъ разъ въ послднюю минуту невста выздоровла и вернулась домой, да благословитъ ее Господь!
И дама садится въ украшенный цвтами экипажъ, отецъ и женихъ дутъ верхомъ по сторонамъ, они говорятъ все время, наклоняясь къ ней.
Когда же экипажъ, всадники и свита снова вызжаютъ на песчаную дорогу, дама киваетъ изъ экипажа назадъ — не то, чтобы киваетъ, нтъ, а какъ будто немного машетъ платкомъ.
Нашъ локомотивъ даетъ свистокъ, и мы двигаемся прочь отъ станціи.
Кавалергардъ же прижимается лицомъ къ оконному стеклу до тхъ поръ, пока еще можетъ слдитъ глазами за экипажемъ, украшеннымъ цвтами. Потомъ онъ запираетъ дверь своего купэ и сидитъ нсколько часовъ одинокимъ въ душной комнатк.

* * *

Отворивъ дверь нашего купэ, мы попадаемъ въ отдленіе. Здсь услся армянинъ. Онъ устроилъ себ ложе изъ подушекъ. Подъ нимъ вышитый, желтый шелковый матрацъ, а надъ нимъ покрышка изъ краснокоричневой шелковой матеріи. Въ такомъ великолпномъ убранств лежитъ онъ самъ, вытянувшись у открытаго окна, окруженный облаками дыма. Онъ снялъ свои сапоги и шерстяные чулки на его ногахъ порядочно продырявлены, большіе пальцы высовываются изъ дыръ. Подъ головой у него дв подушки, наволочки очень грязны, но съ прошивками, черезъ отверстія которыхъ видны самыя подушки: он обтянуты вышитой желтой шелковой матеріей.
Новые путники входятъ, и усаживаются рядомъ съ армяниномъ. Это кавказскіе татары. Жены ихъ съ закрытыми лицами одты въ платья изъ одноцвтнаго краснаго ситца и сидятъ тихо и безмолвно на своихъ подушкахъ. Мужчины съ темнымъ цвтомъ кожи, высоки ростомъ и одты въ срые плащи сверхъ кафтана, разноцвтные шелковые шарфы служатъ имъ вмсто пояса. За шарфомъ заткнуть кинжалъ въ ножнахъ. Ихъ карманные часы висятъ на длинныхъ серебряныхъ цпочкахъ.
Нашъ локомотивъ отапливается теперь невыдланной Бакинской нефтью, и запахъ этого горючаго матеріала по сильной жар гораздо противне дыма отъ каменнаго угля.
Мы останавливаемся вдругъ у крохотнаго станціоннаго домика въ степи. Здсь должны мы встртиться съ поздомъ изъ Владикавказа. Въ ожиданіи его, выходимъ изъ вагоновъ и расправляемъ члены. Солнце слегка припекаетъ, и цлый рой пассажировъ снуетъ съ пснями и шумной болтовней на мст остановки. Здсь я опять вижу стараго знакомаго: кавалергарда. Онъ уже не груститъ, — одинокіе часы, проведенные имъ въ своемъ запертомъ купэ, снова подняли его духъ, Богъ всть, не предавался ли онъ въ теченіе этихъ часовъ крпительному сну? Онъ прогуливается теперь съ молодой дамой, которая куритъ папироску. Она гуляетъ безъ шляпы, подставляя свои роскошные волосы жгучимъ лучамъ солнца. Они не умолкая разговариваютъ по-французски, ихъ смхъ весело звучитъ. А княжна, дама съ брилліантовыми кольцами, стоитъ, можетъ быть, въ это мгновеніе съ другимъ передъ алтаремъ.
Человкъ съ узелкомъ въ рук выпрыгиваетъ изъ вагона, у него желто-коричневый цвтъ лица и блестящіе волосы цвта воронова крыла. Это персіянинъ. Отыскавъ небольшое мстечко на земл, онъ развязываетъ уголокъ и разстилаетъ на трав два платка Затмъ онъ снимаетъ башмаки. Я предполагаю, что этотъ человкъ собирается продлывать какія-нибудь фокусы съ ножами и шарами, однако, я ошибаюсь: персіянинъ собирается совершить свою молитву. Онъ вынимаетъ изъ кармана пару камешковъ и кладетъ ихъ на платки, потомъ оборачивается лицомъ къ солнцу и начинаетъ свои церемоніи. Сначала онъ долго стоить выпрямившись. Съ этой минуты онъ не видитъ боле ни одного человка изо всей толпы, его окружающей, устремивъ взоръ только на оба камешка и весь погружаясь въ молитву. Потомъ онъ бросается на колни и пригибается нсколько разъ къ земл. При этомъ онъ перемщаетъ камешки на платк, передвигая боле отдаленный поближе и лве. Затмъ онъ поднимается, раскидываетъ руки и шевелитъ губами. Вдругъ пролетаетъ мимо Владикавказскій поздъ, и нашъ локомотивъ начинаетъ подавать сигналы, но персіянинъ не обращаетъ на это вниманія: поздъ, конечно, не уйдетъ, пока онъ не кончитъ, а если и уйдетъ, то такова воля Аллаха. Снова бросается онъ на землю, снова перемщаетъ свои камешки, но теперь уже такъ перемшиваетъ, что я не могу ихъ отличать одинъ отъ другого. Вс пассажиры уже заняли свои мста, кром его одного.
‘Да торопитесь же’! думаю я. Но онъ длаетъ еще пару поклоновъ, вытягивая руки впередъ. Поздъ трогается, персіянинъ стоитъ еще мгновеніе выпрямившись и обратя лицо къ солнцу, — потомъ собираетъ платки, камешки и башмаки и входитъ въ вагонъ. При этомъ во всхъ его движеніяхъ ни тни поспшности. Нкоторые изъ зрителей на платформ говорятъ ему нчто врод ‘браво’, но невозмутимый магометанинъ не обращаетъ вниманія на слова ‘неврныхъ собакъ’, онъ неторопливо проходитъ къ своему мсту.
На одной станціи, гд паровозъ набираетъ воду, я замчаю, наконецъ, вновь того служащаго, который собирался вывести стеаринъ съ моей куртки. Онъ стоитъ на платформ, вагона за два впереди меня. Я киваю ему и улыбаюсь при этомъ, чтобы опять не спугнуть его, твердо намреваясь наконецъ поймать его, а когда я подхожу совсмъ близко, то улыбаюсь во всю и посматриваю очень добродушно. Онъ также киваетъ мн и смется. Увидавъ же блую полосу стеарина на моей куртк, хватается обими руками за голову, что-то говорить и бросается затмъ въ свое отдленіе при позд. ‘Ну, теперь онъ побжалъ доставать жидкости и горячіе утюги’, думаю я. Я не понялъ, что онъ сказалъ, но вроятне всего, что онъ вернется черезъ минуту къ господину графу! И я поджидалъ. Локомотивъ взялъ воды, засвисталъ и тронулся, дальше я уже не могъ ждать…
Я нсколько разъ встрчался со вчерашнимъ офицеромъ, нашимъ предполагаемымъ спутникомъ черезъ горы. Онъ меня больше не узнаетъ, я оскорбилъ его, слава Богу. На одной станціи, гд мы ужинали, онъ сидлъ рядомъ со мной, положивъ свой толстый кошелекъ подл себя на видномъ мст. Разумется, это было сдлано не только съ цлью ввести меня въ искушеніе украсть кошелекъ, сколько для того, чтобы показать мн красующуюся на немъ серебряную корону. Но Богъ всть была ли серебряная ворона настоящей, и имлъ ли онъ вообще право имть корону. Когда я расплатился, онъ не сказалъ ни слова и не принялъ никакихъ мръ, но господинъ, сидвшій у меня съ другой стороны, обратилъ мое вниманіе на то, что я получилъ слишкомъ мало сдачи. Онъ проврилъ ошибку у кельнера, и я тотчасъ же получилъ свои деньги. Я всталъ и поклонился этому господину, благодаря его. Мы ршили не принимать офицера въ качеств спутника и ускользнуть отъ него во Владикавказ.
Въ девять часовъ вечера уже совершенно темно. Изъ деревушекъ въ степи мерцаютъ лишь огоньки больше ничего не видно. Время отъ времени прозжаемъ мы мимо одинокаго маленькаго огонька, свтящагося въ крытой соломой лачужк, гд наврно живутъ страшно бдные люди.
Вечеръ тепелъ, душенъ и теменъ. Я стою въ корридор у открытаго окна, пріотворивъ еще къ тому же дверь на наружную площадку, но, не смотря на это, такъ тепло, что я долженъ все время держать въ рук платокъ и обтирать потъ съ лица. Изъ отдленія, занятаго армянскими евреями, въ задней части вагона несется пніе, жирный старый еврей и жирный евнухъ поютъ поперемнно. Шумъ этотъ длится безконечно долго, цлыхъ два часа, то одинъ, то другой смются надъ тмъ, что они спли, и начинаютъ затмъ снова свое монотонное пніе. Голосъ евнуха похожъ скоре на птичій, чмъ на человческій.
Ночью прозжаемъ мы большой городъ Ростовъ, — вслдствіе темноты почти ничего не видно. Многіе изъ нашихъ спутниковъ здсь выходятъ.
Мн удалось увидать на платформ толпу киргизовъ. Какъ могли они забрести сюда изъ степей востока, я не знаю, но я слышалъ, что это были дйствительно киргизы. Въ моихъ глазахъ они очень мало отличаются отъ татаръ. Это кочевой народъ, гоняющій своихъ овецъ и коровъ съ мста на мсто и пасущій ихъ по степямъ. Овца ихъ денежная единица, другой нтъ у нихъ, за жену платятъ они четыре овцы, за корову восемь овецъ. За лошадь даютъ они четырехъ коровъ, а за ружье трехъ лошадей: это я гд-то читалъ. Я гляжу на темно-желтыхъ, косоглазыхъ людей, и киваю имъ, они киваютъ мн въ отвть и смются. Я дарю имъ пару мелкихъ монетъ, они радуются и благодарятъ. Вотъ насъ двое европейцевъ, стоящихъ и смотрящихъ на нихъ, сосдъ мой знаетъ немного ихъ языкъ. Они не красивы по нашимъ понятіямъ, но во взгляд ихъ есть что-то дтское, руки ихъ необыкновенно малы, я сказалъ бы даже безпомощны. У всхъ мужчинъ овчины и зеленые или красные башмаки съ загнутыми носками, въ качеств оружія носятъ они кинжалъ и копье. Женщины одты въ пестрыя ситцевыя платья, на одной надта соломенная шляпа, отдланная лисьимъ мхомъ. Он безъ всякихъ украшеній и кажутся очень бдными. Европеецъ, стоящій подл меня, даетъ имъ рубль, они снова благодарятъ и завязываютъ подарокъ въ платокъ.
Чудное ясное утро въ степи, трава высока, потемнла отъ солнца и тихо лепечетъ по втру. Необозримая равнина раскинулась далеко на вс стороны.
Есть три рода степей: поросшія травой, степи песчаныя и солончаки, здсь только неизмримыя пространства травяной растительности. Только ранней весной можетъ трава служить кормомъ для скота, уже въ пол она длается жестка и деревяниста, и скотъ не стъ ее. Когда приходитъ осень, какъ теперь, напримръ, то перепадаютъ изрдка сильные дожди, солнце уже не такъ палитъ, тогда-то зарождаются спшно подъ сухой шелестящей степной травой мягкія, тонкія, зеленыя былинки и множество прекрасныхъ цвтовъ. Наскомыя, птицы и животныя вновь пробуждаются съ жизни, далеко звучатъ трели и свистъ перелетныхъ птицъ, бабочки порхаютъ взадъ и впередъ, вверхъ и внизъ по воздуху. Но если не обратить на это пристальнаго вниманія, то на цлыя версты не увидишь кругомъ ничего, кром высокой спаленой травы, потому-то въ это время года степь похожа не на море, а скоре на пустыню.
Что касается до поэзіи всхъ степныхъ обитателей, то самой прочувствованной и наилучше выраженной является поэзія казаковъ. Ни о калмыцкой, ни о киргизской, ни о татарской степи не говорится такихъ прекрасныхъ и нжныхъ словъ, какъ о степи казаковъ. А между тмъ, степи всхъ этихъ народовъ, раскинувшіяся по широкому простору Россіи, имютъ такъ много сходства. Но казакъ разнится отъ всхъ прочихъ степныхъ жителей. Во-первыхъ, онъ коренной обитатель степи, между тмъ какъ другіе пришельцы, составляющіе кто остатки ‘золотой’, кто — ‘голубой’ орды. Затмъ, казакъ — воинъ, между тмъ какъ вс остальные либо пастухи, либо земледльцы. Онъ никогда не былъ рабомъ никакого хана, пана или боярина, вс же остальные были таковыми. ‘Казакъ’ — значитъ ‘свободный человкъ’, какъ я гд-то читалъ. Казаки живутъ на собственной земл. Имъ принадлежатъ большія пространства въ высшей степени плодородной земли. Они свободны отъ государственныхъ налоговъ, но должны въ военное время сами заботиться о своемъ снаряженіи. Въ мирное время они обрабатываютъ свои поля, сютъ кукурузу, пшеницу, разводятъ виноградъ и гоняютъ скотъ по степи, но въ военное время они являются самыми отчаянными храбрецами среди храбраго русскаго войска.
Мы прозжаемъ теперь по области казаковъ…
Здсь далеко отъ всхъ станцій и всхъ городовъ встрчается намъ телга, гд сидитъ офицеръ въ фуражк съ красными околышемъ. Онъ ведетъ отрядъ казаковъ, направляясь наискось отъ насъ въ степь. Можетъ быть, онъ детъ въ городъ, быть можетъ, гд-нибудь тамъ въ степи есть станица, казацкій городъ, но намъ за горизонтомъ этого не видно. Немного спустя прозжаемъ мы мимо татарскаго аула. Ихъ шатры имютъ видъ стоговъ сна. Татаръ, какъ и везд въ южной Россіи, можно встртить и въ казацкой области. Это, по большей части, пастухи, честные и способные люди, вс безъ исключенія умющіе читать и писать, что, какъ я слышалъ, умютъ не вс казаки.
Одинъ изъ армянскихъ евреевъ говоритъ мн что-то, но я разбираю только одно названіе Петровскъ. Нтъ, отвчаю я совершенно правильно по-русски, нтъ, Владикавказъ, Тифлисъ. Онъ киваетъ и понимаетъ ршительно все. Итакъ, я могу объясняться по-русски. Пусть бы кто-нибудь тамъ, дома, послушалъ меня теперь. Такъ какъ мн приходитъ въ голову, что еврею, можетъ быть, хочется посмотрть вслдъ офицеру въ телг, то я подаю ему мой бинокль. Онъ мотаетъ головой и не беретъ его. Затмъ, онъ снимаетъ свои серебряные часы съ длинной серебряной же цпочки держитъ ихъ передо мною и говоритъ: восемьдесятъ рублей! Я ищу въ своемъ списк цифръ и соображаю, сколько онъ за нихъ хочетъ получить. Я въ шутку разсматриваю часы, они велики, тяжелы и напоминаютъ собою старомодную луковицу. Я подношу ихъ къ уху, они стоятъ. Тогда я вынимаю изъ кармана свои собственные золотые часы и думаю поразить еврея ихъ видомъ. Но онъ не проявляетъ ни малйшаго признака изумленія, какъ будто бы онъ откуда-то прослышалъ, что часы эти только и существуютъ у меня на тотъ случай, чтобы заложить ихъ въ минуту нужды. Я думаю: что бы дали мн за его часы? Можетъ быть, кронъ десять. За мои же собственные я иногда получалъ по сорока. Значить, и рчи не могло бытъ о сравненіи. Нтъ, говорю я ршительно и отдаю ему часы обратно. Но еврей продолжаетъ держать ихъ передъ собою, медлитъ и наклоняетъ голову на бокъ. Коротко сказать, я снова беру часы въ руки и показываю ему, какъ они стары и обыкновенны, прикладываю ихъ къ уху еще разъ и не слышу ни звука. Стою, говорю я коротко и ршительно, потому что не желаю имть съ нимъ дальнйшихъ объясненій. Тогда еврей улыбается и беретъ часы обратно. Онъ даетъ мн понять, что хочетъ мн кое-что показать, затмъ открываетъ заднюю крышку и даетъ мн поглядть. Часы внутри очень забавны, сквозной чеканной работы, но все же въ нихъ нтъ ничего замчательнаго. Но тутъ еврей проситъ меня обратить вниманіе на то, что будетъ сейчасъ. Онъ открываетъ также и чеканную крышку и даетъ мн поглядть. Внутри въ высшей степени непристойная картинка. Картинка эта, повидимому, тшитъ его. Онъ смется, глядитъ на нее, наклоняетъ голову на бокъ и снова приглашаетъ меня хорошенько посмотрть. Тутъ онъ вкладываетъ ключъ, поворачиваетъ его разъ кругомъ, и часы идутъ. Но идутъ не одни часы, а также и картинка приходитъ въ дйствіе.
Въ эту минуту я, естественно, соображаю, что часы имютъ гораздо большую цнность, чмъ я думалъ. Нашлись бы, вроятно, люди, готовые дорого за нихъ заплатить.
Тогда еврей глядитъ на меня и говоритъ: пять тысячъ! Пятъ тысячъ! въ ужас восклицаю я и ничего не понимаю. Но еврей захлопываетъ часы, кладетъ ихъ въ карманъ и уходитъ. Такая старая скотина! Десять тысячъ кронъ за безнравственные часы. Напади онъ не на такого стойкаго малаго, какъ я, то торгъ, врно, состоялся бы. Всякій, взглянувъ разокъ, пожелалъ бы не заводить часовъ, но лишь поворачивать немножко ключикъ, чтобы поберечь драгоцнный механизмъ…
Девять часовъ, но солнце гретъ такъ жарко, какъ вчера въ одиннадцать, мы стараемся укрыться въ тни. Здсь въ степи видны знакомые цвты, мальвы, желтоголовникъ, колокольчики. Въ общемъ же ландшафтъ тотъ же, что и вчера: все равнины, да равнины ржаныя и кукурузныя поля, стада, тамъ и сямъ скирды сна и соломы, время отъ времени деревушка съ купами изъ круговъ. Обязательно имется хоть пара деревьевъ у жилища любого степняка, а около станицъ побольше, подл же церквей попадаются даже акаціи. Повсюду на поляхъ люди и лошади за работой, надъ стадомъ овецъ въ отдаленіи паритъ съ клекотомъ орелъ.
Внезапно мы демъ очень медленно, и я могъ бы при навык, пріобртенномъ мною за время службы кондукторомъ въ Америк, отлично спрыгнуть съ позда, ухватиться за послдній вагонъ и вновь впрыгнуть. Мы прозжаемъ мсто, на которомъ чинится полотно дороги, потому-то поздъ и идетъ такъ тихо. Обденное время, и вс работники укрываются въ тни шатра, но изъ отверстія высовываются женскія и мужскія головы.
Собака сидитъ у шатра и лаетъ на насъ.
Станція Тихорцкая. Здсь у нашего спутника инженера украли въ прошломъ году деньги. Онъ стоялъ у буфета съ бутылкою пива, какъ разъ въ ту минуту, какъ онъ поднесъ стаканъ ко рту, почувствовалъ онъ, что его дернули, но выпилъ прежде все-таки пиво. Потомъ онъ ощупалъ свой боковой карманъ, его бумажникъ исчезъ. Вора и слдъ простылъ. Однако, послдній былъ черезчуръ жаденъ, захотлъ еще хоть немного поживиться, распространивъ свою дятельность на весь поздъ, тутъ-то его и словили, какъ разъ въ то время какъ онъ собирался унести ручной чемоданчикъ одного офицера. Были призваны жандармы, вора обыскали, и инженеръ тутъ же на мст получилъ свои деньги обратно. Другому, пожалуй, и не удалось бы такъ счастливо отдлаться, по инженеру повезло.
Мы прізжаемъ на станцію Кавказъ, гд имемъ четверть часа остановки для завтрака. Это уже преддверіе Кавказа. Мы видимъ обширныя поля кукурузы и подсолнечиковъ, но также теперь уже и обширные виноградники. Налво расположена княжеская резиденція. Я вижу въ бинокль замокъ съ флигелями и куполами, мерцаетъ свтло-зеленая кровля. Кругомъ замка расположены строенія съ красными и золотыми крышами. Позади разстилается лсъ, вроятно, паркъ. Все это воздымается на здшнемъ чернозем среди степей. Въ дрожащемъ воздух, пронизанномъ сіяніемъ солнечныхъ лучей, чудится, будто этотъ уголокъ виситъ надъ землей, колышется въ пространств. Copia моріа… {Легендарный замокъ.}
Чмъ ближе подъзжаемъ мы къ горамъ, тмъ меньше народа остается въ позд. Армянинъ съ шелковымъ матрацемъ отыскалъ себ другое мстечко на солнышк, а я занялъ его прежнее, потому что оно въ тни. Но для врности я сначала основательно и долго вычищаю его. Добрый армянинъ въ своемъ убранств лежалъ нсколько неспокойно.
Часы летятъ.
Близъ города и станціи Армавиръ мы снова покупаемъ груши и виноградъ. Виноградъ лучше всего, что я когда-либо пробовалъ въ жизни, и мн немножко стыдно, что я раньше охотно лъ такую вещь, какъ европейскій виноградъ. Въ сравненіи съ этимъ французскій, венгерскій, нмецкій, греческій виноградъ похожи на лсныя ягоды. Этотъ таетъ во рту, сама кожура распускается вмст съ мякотью, наполняя весь ротъ сокомъ. У него, вообще, и не существуетъ кожуры, а едва замтная кожица. Это кавказскій виноградъ. Цвтомъ онъ похожъ на виноградъ другихъ странъ, темный, зеленый и синій, только, пожалуй, немного покрупне.
На станціи гуляетъ среди другихъ молодой черкесскій офицеръ взадъ и впередъ. Вотъ какъ онъ одть: лакированные сапоги для верховой зды съ золотыми пряжками на наружной сторон икры. Коричневая черкеска, достающая ему почти до лодыжки, придерживается въ таліи золоченнымъ поясомъ, изъ-за котораго торчитъ отдланный въ золото кинжалъ. Наискось черезъ всю грудь видны кончики восемнадцати позолоченныхъ патронныхъ оболочекъ. Сбоку длинная узкая сабля волочится по земл, рукоять ея усяна бирюзой. Черкеска немного открыта спереди на груди, и блая шелковая рубашка сверкаетъ на солнц, словно серебро. У него блестящіе черные волосы и блоснжная шапка изъ длинношерстной тибетской козы, шерсть которой свшивается ему низко на лобъ. Одежда его производить впечатлніе фатовской. Мн поясняютъ, что форма его вполн согласна съ уставомъ, только то, что у другихъ сдлано изъ полотна, у него изъ шелка, и что у другихъ изъ мишуры, то у него изъ золота. Это княжескій сынъ. Вс на станціи кланяются ему, и онъ отвчаетъ всмъ, съ нкоторыми онъ заговариваетъ самъ и спокойно выслушиваетъ длинные отвты. Я думаю, онъ спрашиваетъ у нихъ, какъ они поживаютъ, что подлываетъ жена и здоровы ли дтки. Очевидно, во всякомъ случа, что онъ не говоритъ ничего непріятнаго, потому что вс благодарятъ его и смотрятъ очень довольными. Двое мужиковъ въ блузахъ съ кожаными поясами подходятъ къ нему и привтствуютъ его, они снимаютъ шапки, суютъ ихъ подъ мышку, кланяются и что-то говорятъ. И имъ молодой офицеръ, повидимому, даетъ благопріятный отвтъ. Теперь, однако, хочется имъ ему еще что-то растолковать, и они при этомъ перебиваютъ другъ друга. Офицеръ коротко перерываетъ ихъ, и они надваютъ шапки. Это онъ, вроятно, приказалъ имъ вслдствіе жары. Потомъ они продолжаютъ болтать, тогда офицеръ смется, качаетъ головой и говоритъ: нтъ, нтъ, при чемъ идетъ своей дорогой. Однако мужики идутъ за нимъ слдомъ. Вдругъ офицеръ оборачивается, показываетъ на нихъ рукой и говоритъ: Стоять! И мужики останавливаются, все еще не переставая ныть. Окружающіе смются надъ ихъ воемъ и уговариваютъ ихъ, но они не сдаются, я слышу ихъ жалобные голоса, когда поздъ уже отошелъ.
Этотъ офицеръ и оба мужика не выходятъ у меня изъ головы. Онъ, наврно, былъ ихъ господиномъ. Быть можетъ, ему принадлежалъ городъ, гд мы стояли, ему же, статься можетъ, принадлежалъ и замокъ Copia моріа, виднный нами нын утромъ, и вс т безчисленныя мили чернозема, которыя мы съ тхъ поръ прохали. Стоять! сказалъ онъ этимъ людямъ, и они остановились.
Когда Николая I преслдовала однажды на петербургскихъ улицахъ угрожающая толпа черни, то онъ оглянувшись кругомъ, протянулъ руку и вскричалъ своимъ громовымъ голосомъ: на колни! Толпа пала на землю.
Человку, который уметъ повелвать, покоряются. Какому-нибудь Наполеону повиновались съ упоеніемъ, было наслажденіемъ повиноваться ему. И русскій народъ все еще способенъ на это.
Валишевскій говоритъ въ своемъ сочиненіи о Петр Великомъ: когда Берггольцъ въ 1722 г. въ Москв присутствовалъ при казни колесованіемъ трехъ преступниковъ, старйшій изъ нихъ умеръ посл шестичасовой пытки, оба другіе его пережили. Одинъ изъ нихъ въ тяжкихъ мученіяхъ немного поднялъ свои изуродованныя руки, чтобы отереть съ лица потъ, замтилъ, что нсколько капель крови попало на колесо, онъ засмялся этому. Потомъ онъ приподнялъ изуродованную руку еще разъ и вытеръ съ колеса кровь, насколько могъ. Съ такими людьми можно многаго достигнуть. Но тамъ, гд понадобится пересилить ихъ инстинкты, ихъ представленія и предразсудки, наврядъ ли далеко уйдешь съ одной только мягкостью. Тогда приказаніе, царское слово, кнутъ творятъ чудеса. Стоять! приказалъ офицеръ. И мужики остановились….
Господинъ, стоящій подл меня, что-то говоритъ мн. Я не понимаю его, но такъ какъ онъ въ то же время указываетъ на мою куртку, то я догадываюсь, что дло идетъ о стеариновыхъ пятнахъ. Я прямодушно объясняю ему на своемъ старомъ норвежскомъ язык, что только и жду одного человка, который долженъ тотчасъ прійти со всевозможными жидкостями и утюгами, чтобы вывести стеариновыя пятна. Лицо этого господина принимаетъ сострадательное выраженіе, какъ будто бы онъ не особенно врилъ въ то, что человкъ этотъ когда либо появится. И безъ дальнйшихъ разговоровъ онъ начинаетъ тереть мою куртку своимъ рукавомъ. Пенснэ его падаетъ на землю, но онъ не обращаетъ на это вниманія, а третъ себ да треть. Немножко погодя, стеаринъ начинаетъ исчезать. Я вижу къ моему изумленію, что имю дло съ мастеромъ своего дла, и что блая полоса на моей куртк наконецъ совсмъ пропадаетъ. Я раздумываю, что бы мн дать этому человку: мою визитную карточку, сигару или рубль. Карточка кажется мн наиболе изящнымъ способомъ выразить свою благодарность, но, когда я принимаюсь ее разыскивать, то не нахожу ни одной, он запрятаны, по всей вроятности, въ одномъ изъ сундуковъ. Итакъ, я ограничиваюсь тмъ, что благодарю господина, принося свою благодарность на всхъ извстныхъ мн языкахъ, а онъ въ отвтъ смется и киваетъ мн изо всхъ силъ. Мы словно заключили дружескій союзъ на всю жизнь, человкъ заводитъ со мною разговоръ по-русски.
Всего я, правда, не понимаю, къ сожалнію, — это немыслимо для меня, но я замчаю, что онъ говоритъ о стеарин, потому что слово стеаринъ попадается въ его рчи нсколько разъ. Главный предметъ его разговора такимъ образомъ понятенъ мн, но я не могу отвчать ему, онъ, кажется, не понимаетъ ни одного изъ моихъ нарчій. Онъ призываетъ къ намъ еще нсколькихъ другихъ людей и втягиваетъ ихъ также въ разговоръ, — въ конц-концовъ около меня стоитъ человкъ десять. Тогда я не считаю боле возможнымъ молчать и начинаю снова весело говорить по-норвежски и говорю не меньше другихъ.
Противъ всякихъ ожиданій дло идетъ на ладъ, они киваютъ мн, и всякій разъ, когда я что-нибудь говорю и покрываю ихъ голоса своимъ громкимъ голосомъ, они оказываются совершенно согласны со мною. Между моими слушателями замчаю я и того служащаго, который нсколько разъ общался мн вывести стеаринъ съ моей куртки, и, когда я показываю ему свою куртку, на которой нтъ больше пятенъ, онъ говоритъ что-то и киваетъ головой, съ своей стороны крайне довольный этимъ обстоятельствомъ.
Тогда мои спутники по позду высовываютъ головы за дверь и не могутъ постигнуть, что это за норвежцевъ я тамъ вдругъ нашелъ. Скоро они принимаются громко и безъ стсненія хохотать, и этотъ смхъ поражаетъ моихъ слушателей, которые одинъ за другимъ начинаютъ умолкать и расходиться.
Близъ маленькой станицы, гд мы останавливаемся, молотятъ на твердо-убитой глинистой почв степи хлбъ. Пшеница многими связками разложена по полю. По снопамъ этимъ здятъ кругомъ лошади и быки, пока, наконецъ, колосья не растоптаны до тла. И это называютъ здсь молотитъ.
Теперь я больше не удивляюсь, что въ русскомъ хлб такъ много песку и камешковъ. Я припоминаю изъ временъ своего дтства на свер, что финляндскіе рыбаки привозили съ собою хлбъ изъ Архангельска, и маленькая мельница моего отца не мало труда переносила съ этимъ хлбомъ. Случалось даже, что изъ мельницы искры сыпались, когда она перемалывала русское зерно. Я находилъ это страннымъ. Тогда я не видлъ еще всхъ способовъ молотьбы. Теперь же я знаю вс: начиная отъ способа, примняемаго въ американскихъ преріяхъ, засянныхъ пшеницей, гд мы управляли громадной паровой молотилкой, а мякина, зерно и солома облаками вздымались надъ преріей. Но самый забавный способъ, — это тотъ, что мы видимъ здсь, гд казачки молотятъ быками. Он держатъ длинный кнутъ въ обихъ рукахъ и ободрительно покрикиваютъ на животныхъ. Когда он щелкаютъ кнутомъ, то онъ описываетъ въ воздух красивую фигуру. Сами же казачки не слишкомъ толсты, откормлены и богато одты, — скоре напротивъ.
Равнина длается боле волнистой, она уже не такъ гладка, далеко, далеко, налво виднются на горизонт сливающіяся очертанія горныхъ хребтовъ, — это первые предвстники Кавказскихъ горъ. Мстность здсь очень плодородна, города, раскинутые по равнин, становятся многочисленне, а по склонамъ горъ лпятся деревушки. Большіе виноградники и фруктовые сады повсюду, но все еще нтъ лса, только вокругъ городовъ разрослись небольшія рощицы акацій. Жаръ усиливается, мы поочередно входимъ въ купэ, чтобы надть на себя легкое платье, какое у насъ имется.
Телеграфные столбы, сопровождавшіе насъ все время, имютъ иногда больше, иногда меньше проволокъ, здсь я насчитываю ихъ девять.
Все тяжеле и невыносиме становится жара, собственно говоря, я нсколько удивленъ этимъ сильнымъ зноемъ, я побывалъ уже много южне въ другихъ странахъ. Положимъ, мы здсь далеко на восток, но на той же широт, какъ Сербія, Сверная Италія и Южная Франція. Однако, нтъ полнаго затишья, и жара потому не томительна, вс окна и двери у насъ настежь, и дуетъ такой сильный втеръ, что мы должны придерживать шляпы на головахъ. Но это горячій втеръ, и едва можно дышать въ вагон. Мы длаемся похожими на темнокрасные піоны, а дамы, къ великому нашему увеселенію, пріобртаютъ пузыри на лиц и смшные толстые носы, Дамы, разумется, сегодня утромъ умывались, и теперь получаютъ возмездіе за такое кокетство, неумстное во время долгой поздки по желзной дорог.
Позда съ керосиномъ и нефтью изъ Баку мчатся мимо насъ. Масляный смрадъ заражаетъ раскаленный воздухъ.
Налво отъ насъ лежитъ Пятигорскъ, мы останавливаемся на маленькой станціи и высаживаемъ здсь дущихъ на курорты. Слава Богу, здсь сходитъ съ позда и офицеръ, похожій на еврея, онъ ршительно больше не признаетъ меня, мы хотимъ устроиться такъ, чтобы ухать изъ Владикавказа раньше, чмъ онъ туда прибудетъ!
Въ Пятигорск курортъ и купанья. Горы поднимаютъ каждая отдльно свои пять вершинъ. Здсь есть горячіе ключи, температурой до 40 градусовъ, и срные источники, содержащіе такъ много сры, что, если положить втку винограда на нсколько часовъ въ эту воду, то сра кристаллизуется на ней и образуетъ твердую втку и ягоды изъ сры. На станціи продаются подобныя диковинки.
Вдали видны снговыя горы, которыя почти сливаются съ блыми облаками. Точно въ сказк подымаются среди степей эти громадныя горныя массы и сверкаютъ на солнц.
Въ семь часовъ вечера жара стала спадать, Кавказскія горы лежатъ у насъ слва, и становится все прохладне и прохладне. Мы постепенно затворяемъ въ поезд двери. Часа черезъ два становится такъ холодно, что мы запираемъ даже окна. Тогда появляется вдругъ снова на моей куртк стеариновое пятно: отъ холода оно снова выступаетъ наружу. Мой мастеръ оказался, такимъ образомъ, просто пачкуномъ и обманщикомъ.
Солнце давно уже скрылось за горизонтомъ, горы приняли бловато-зеленый оттнокъ, он выглядятъ въ своемъ неприступномъ величіи отдльнымъ міромъ. Зубцы и башни, сдла и минареты, все это изъ снга, и мы, чужестранцы, начинаемъ теперь понимать то, что Пушкинъ, Лермонтовъ и Толстой написали подъ первымъ впечатлніемъ этого мистическаго великолпія.
Быстро темнетъ. Мы подъзжаемъ къ станціи Бесланъ, гд должна выйти семья инженера, что-бы хать прямо въ Баку. Отсюда должны мы уже путешествовать одни. Серповидная луна взошла, масса звздъ затеплилась на неб. Горныя цпи тянутся все время сбоку позда. Черезъ нсколько часовъ небо заволакивается, луна и звзды исчезаютъ, и наступаетъ темная ночь. Среди этого мрака видимъ мы въ степи два большіе огня, это известковыя печи подъ открытымъ небомъ. Время отъ времени высоко въ воздух брызжутъ искры, фигуры движутся вокругъ огня, собаки лаютъ.
На станціи довольно темно, только здсь и тамъ проливаетъ фонарь скудный свтъ, и мы при прощаніи едва видимъ нашихъ спутниковъ. Долго спустя посл того, какъ поздъ на Петровскъ и Дербентъ уже ушелъ, увозя семейство инженера, бродимъ мы въ темнот по станціи Бесланъ. Что-то предстоитъ намъ? Да, когда бы кто это зналъ! Но у кого могли бы мы объ этомь спросить? И кто могъ бы намъ отвтитъ? Больше двухъ часовъ прогуливаемся мы взадъ и впередъ по платформ, привыкаемъ къ мраку все боле и боле, такъ что въ конц-концовъ отлично все видимъ.
Пьяный крестьянинъ повалился у стны. Онъ спитъ, а можетъ быть обртается въ безсознательномъ состояніи и не подаетъ признаковъ жизни. Какой-то господинъ въ мундир и фуражк съ околышемъ приказываетъ, чтобы его убрали, и двое желзнодорожныхъ служащихъ волочатъ его подъ руки черезъ всю платформу въ уголъ.
У него нтъ подтяжекъ, штаны и куртка раскрылись на живот, и мы при этомъ видимъ, что на немъ нтъ и рубашки. Его тащатъ, словно животное, или мертвеца. Но, къ сожалнію, нтъ уже времени хоть немного помочь ему.
Пролетаетъ съ шумомъ поздъ, и нашъ путь наконецъ, свободенъ, слышенъ свистокъ, мы поспшно влзаемъ въ свое купэ и чувствуемъ, что погружаемся дальше въ темноту.
Черезъ полтора часа мы во Владикавказ. Уже половина двнадцатаго. Запоздали на три часа.

IV.

Владикавказъ.
Носильщикъ! кричимъ мы раза два. Наконецъ, слово это понято, несмотря на нашъ выговоръ, и носильщикъ является. Онъ складываетъ багажъ на извозчика, а тотъ везетъ насъ въ гостиницу.
Уже часъ ночи, но гостиница еще освщена. Два швейцара въ фуражкахъ съ золотыми галунами выходятъ встртитъ насъ у входа.
Говорите вы по-французски?
Нтъ.
По-нмецки?
Нтъ.
По-англійски?
Нтъ. Только по-русски, по-татарски, по-грузински, по-армянски и по-персидски.
‘Только’.
Несмотря на это, мы выходимъ изъ экипажа, расплачиваемся съ кучеромъ и попадаемъ вмст со своимъ багажемъ въ No 3. Здсь только одна кровать. Мы заказываемъ знаками вторую кровать, и намъ отвчаютъ утвердительнымъ киваніемъ. Поздно, и мы голодны, надо поэтому поскоре, пока поваръ еще не убрался на покой, добыть чего-нибудь пость. Мой дорожный товарищъ закидываетъ словечко о предварительной основательной чистк. Я знаю свое дло и настаиваю: нтъ, сперва пость, а тамъ уже уборы, прикрасы и прочее кокетство. И я добиваюсь того, что желаніе мое исполнено.
Внизу, въ ресторан получаемъ мы жареную баранину, пироги и щи.
Кельнеръ уметъ говорить по-русски, онъ знаетъ также, что значитъ по англійски ‘beer’ и ‘meat’, но какъ разъ т же слова извстны намъ и по-русски, потому познанія его совсмъ непригодны для насъ. Но все обходится очень мило къ общему удовольствію. Только да здсь очень дорога.
Повши, мы выходимъ на улицу. Уже два часа ночи, но на другой сторон улицы множество еще открытыхъ фруктовыхъ и табачныхъ лавочекъ. Мы переходимъ на другую сторону и покупаемъ себ винограду.
Когда мы возвращаемся домой, то вторая кровать, дйствительно, стоитъ уже въ комнат, но неоправленная. Мы звонимъ. Является двушка. Она съ босыми ногами и вообще одта очень легко вслдствіе жары. Мы пробуемъ внушить ей, что со второю постелью надо бы что-либо предпринять, она киваетъ намъ и уходить. Она не произносить ни слова, такъ что мы никакъ не можемъ отгадать, на какомъ язык уметъ она говорить, но по ея вншности мн думается, что она можетъ объясняться по-татарски. Тмъ временемъ мы снова выходимъ на улицу и снова покупаемъ фрукты, два большіе пакета, чтобъ быть снабженными въ изобиліи. Потомъ еще скитаемся нсколько времени, пользуясь теплотою ночи.
Не видно ни зги, но въ открытыхъ лавочкахъ, гд продаются фрукты, табакъ и горячіе пироги, горятъ лампы. Въ каждой лавочк стоитъ лезгинъ или чеченецъ, или человкъ другой какой національности, въ полномъ вооруженіи и продаетъ мирный виноградъ и папиросы, за поясомъ у него сабля, кинжалъ и пистолетъ. Подъ тнью акацій прогуливаются взадъ и впередъ люди, время отъ времени что-нибудь покупая, но большинство просто ходитъ, напвая про себя или безмолвно мечтая, два человка остановились подъ деревьями и стоятъ. Чмъ дальше на востокъ, тмъ люди мене говорливы. Древнія націи прошли стадію болтовни и смха, он молчатъ и улыбаются. И это, можетъ быть, всего лучше. Коранъ создалъ такое міровоззрніе, противъ котораго нельзя ни возставать, ни спорить, и смыслъ котораго таковъ: переносить жизнь называется счастіемъ, а впослдствіи будетъ лучше. Фатализмъ.
Передъ одной изъ лавочекъ сидитъ человкъ и бренчитъ по струнамъ балалайки: это что-то простое и неопредленное, совершенно музыка изъ жизни каменнаго вка. Мы думаемъ: слава Богу, что этотъ человкъ сидитъ тутъ. Онъ доставляетъ намъ всмъ небольшое, но искреннее удовольствіе, а такъ какъ онъ не прекращаетъ своей музыки, то тшится ею, вроятно, и самъ. Изумительный народъ въ этой изумительной стран! У него хватаетъ времени, чтобы играть, и умнья, чтобы держать языкъ за зубами. Истинное благословеніе, что еще существуютъ на свт такія страны! При томъ, они не могли бы имть лучшихъ сосдей, чмъ славяне, потому что у славянина въ груди звучатъ струны.
Когда греки вели въ 500 году войну съ арабами, взяли они разъ въ плнъ вражескій отрядъ. Между плнными было трое славянъ. У нихъ въ рукахъ были струнные инструменты, гусли: то было ихъ оружіе.
Но вотъ музыкантъ принимается потихоньку подпвать своему бренчанію. Мы не можемъ понять ни слова, но убаюкивающій, слегка хриплый, задушевный голосъ пвца своеобразно дйствуетъ на насъ. Намъ приходитъ на память ‘Сакунтала’ Драхманна, это тоже, собственно говоря, ничто — только золотая струя.
Время отъ времени проходитъ кто-либо изъ русскихъ офицеровъ христіанъ, которые стоятъ здсь гарнизономъ. Ему надо пройти мимо всего этого магометанства, но онъ не выказываетъ неудовольствія, потому что это славянинъ. Онъ идетъ, можетъ быть, изъ клуба и спшитъ домой въ постель. Но лезгинъ не уходить домой, онъ продолжаетъ наигрывать среди глубокой ночи. Мы, европейцы, далеко ушли отъ нихъ, мы охотно ложимся въ постель, и постель наша устлана подушками.
Мы ушли даже такъ далеко, что тоскуемъ по зим, если дв недли у насъ простояло лто, мы любимъ снгъ и умираніе. Ни одинъ человкъ не чувствуетъ себя удрученнымъ, когда проходитъ лто, никто по немъ не скучаетъ, не печалится, какъ ни странно, ни непонятно это кажется. ‘Худшій приговоръ для жизни то, что никто не печалится о ея смерти’. И когда мы видимъ, что снова исполнилось наше завтнйшее желаніе, мы не заползаемъ съ отчаяніемъ въ душ въ зимнее убжище, что было бы всего естественне, нтъ, мы работаемъ, копошимся и роемся въ снгу. А въ долгіе вечера, когда снаружи ничто живое не сметъ шелохнуться отъ стужи, мы затапливаемъ у себя печи и читаемъ, читаемъ романы и газеты. Но древніе народы не читаютъ, они проводятъ ночи на воздух и наигрываютъ псни. Вотъ и теперь сидитъ подъ акаціей человкъ, мы видимъ его и слушаемъ его игру, — что же это за страна! Когда одинъ варварскій король сталъ европейцемъ, то началъ употреблять Кавказъ въ качеств мста ссылки. Главнымъ образомъ ссылалъ онъ туда поэтовъ.
Ночь проходитъ, но таковы уже здшніе люди, они все-таки не отправляются на покой. Жизнь имъ миле сна, потому что ночь такъ тепла и усяна звздами.
Коранъ не все доступное воспретилъ людямъ: они могутъ утолять жажду виноградомъ, они могутъ съ наслажденіемъ пть при мерцаніи звздъ. Оружіе за поясомъ иметъ здсь свое значеніе, оно означаетъ войну и величіе, побду и звукъ барабана. Но рядомъ съ нимъ иметъ свое значеніе и балалайка: она есть символъ любви, колышащейся степи и шелестящей листвы акацій. Когда возгорлась послдняя война между турками и греками, то одинъ турецкій офицеръ, какъ нчто само собою понятное, заране предсказывалъ, кто будетъ побжденъ. И онъ прибавлялъ: О, кровь польется ручьями, и кровь прольется на цвты, такъ много падетъ грековъ! Это я гд-то прочелъ, и меня тронулъ языкъ и своеобразное представленіе. Кровь на цвты! Вы, господа прусскіе офицеры, умете ли такъ говорить?..
Когда мы снова пришли домой, то постели оказались до нкоторой степи оправлены, но не хватало воды для умыванія, полотенецъ и спичекъ. Да, собственно говоря, постели и не были готовы, на каждой было только кое-какъ разостлано по дв простыни. Моя спутница выправляетъ и разглаживаетъ простыни, впрочемъ, не съ цлью себ самой принести этимъ пользу, а скоре для того, чтобы научить двушку этому благородному искусству, — такимъ образомъ, скоре изъ любви къ длу. Об стараются рука объ руку и, такъ какъ каждая со своей стороны подражаетъ языку другой, то мн приходится выслушивать самыя удивительныя вещи. Мы предлагаемъ двушк добыть намъ также и одяла, потому что налицо только простыни, — она идетъ и возвращается съ однимъ одяломъ. Мы просимъ дать намъ и другое, по одному на каждую кровать, и двушка приносить еще одяло.
Теперь, если бъ еще воды для умыванья, нельзя ли добыть воды умыться? Двушка не понимаетъ ни звука. Мы объясняемъ ей, прилагая къ тому все свое стараніе, и, наконецъ, она догадывается, что намъ нужна вода. Но на этотъ разъ мы попали впросакъ. Двушка наступаетъ своей голой ногой на педаль умывальника, и тотчасъ изъ крана вытекаетъ струя воды. Такъ устроены здсь умывальники, въ Россіи всегда моются при помощи струи воды, это мы должны бы знать еще съ Москвы. Вы, иностранцы, моетесь въ собственной грязи, говорятъ русскіе. Но напослдокъ нужны еще полотенца, нельзя ли намъ получитъ также полотенца? Двушка идетъ и возвращается съ однимъ полотенцемъ. Нельзя ли попросить дать и другое? Двушка приносить и другое. Спички есть у меня самого въ карман, тогда киваемъ мы двушк на прощаніе и запираемъ за нею дверь, чтобы избавиться отъ нея.
Длинное путешествіе по желзной дорог совсмъ разбило и растрясло насъ, масса отдльныхъ вещей словно танцуютъ у насъ передъ глазами, мы все еще демъ, сверхъ того, я ощущаю еще нкоторую слабость, недомоганіе и лихорадочное состояніе. Это мы вылчимъ стаканчикомъ водки, говорю я. При этомъ удобномъ случа я тороплюсь налить коньяку въ пивной стаканчикъ.
Черезъ часъ я снова просыпаюсь отъ удушливой жары въ комнат, и мн длается ясно, что я ни въ какомъ случа не долженъ былъ требовать одяла. Я снова засыпаю на этотъ разъ подъ одной простыней. Часамъ къ пяти снова просыпаюсь, потому что зябну, и мн становится ясно, что я отнюдь не долженъ былъ сбрасывать одяла. Короче сказать, то было начало кавказской лихорадки, которую я захватилъ, и провелъ очень безпокойную ночь.
Ахъ, мн суждено было провести еще немало подобныхъ ночей.

V.

На другой день мы освдомляемся относительно перезда черезъ горы, мы ведемъ переговоры съ помощью одного господина, говорящаго по-французски и по-нмецки, съ которымъ по счастію, встртились въ гостиниц. Невозможно достать ни одного мстечка въ дилижанс, — компанія, состоящая изъ 64 французовъ туристовъ, удержала за собою по телеграфу вс мста. Вотъ такъ исторія! Насъ посылаютъ на почтовую станцію, здсь попадается намъ чиновникъ, умющій говорить по-нмецки. Онъ объясняетъ намъ, что вс казенныя лошади уже заняты въ теченіе шести дней. Шесть дней во Владикавказ! Еще въ горахъ мы бы пожили нкоторое время, если бъ это понадобилось, но здсь на равнин, въ степномъ город! Кром того, если мы останемся здсь шесть дней, то насъ наврно догонитъ офицеръ изъ Пятигорска, и тогда уже намъ не уйти отъ него. Почтовый чиновникъ совтуетъ намъ нанять частный экипажъ четверней. Конечно, это будетъ стоить немножко дороже, но… Затмъ онъ совтуетъ намъ нанять кучера молоканина. Эти люди принадлежатъ къ религіозной сект и никогда, ни въ какомъ вид не употребляютъ алкоголя.
Оба предложенія почтоваго чиновника звучатъ совершенно разумно, за исключеніемъ однако одного пункта. Предложеніе хать четверней не совсмъ понятно для насъ. Что касается вопроса, не сіятельныя ли мы особы, то я никоимъ образомъ не отрицалъ этого, такъ какъ онъ меня объ этомъ вовсе и не спрашивалъ, но, причуда это, или необходимость, какъ разъ теперь-то мы бы желали путешествовать, какъ самые простые граждане, и я далъ ему это понять. Тогда онъ объяснилъ мн, что, такъ какъ насъ двое да багажъ, то для подъема на крутыя горы необходимо четыре лошади, онъ самъ такъ же халъ черезъ горы на четверк. Это было другое дло, такимъ образомъ, оба его предложенія были разумны. Человкъ этотъ никоимъ образомъ не казался безумно-расточительнымъ, казалось скоре, что путешествіе на четверк стоило ему въ свое время послднихъ грошей. Это былъ худой, заработавшійся чиновникъ съ лохматыми волосами и длиннымъ тонкимъ носомъ. Я сердечно благодарю его за любезность и хочу уходить. Мой товарищъ предлагаетъ дать этому человку два рубля. Я выторговываю одинъ и скромно подаю человку серебряную монету. Нтъ, ему не нужно благодарности, это не стоить ничего. Хорошо, хорошо, но мы все же очень бы хотли засвидтельствовать ему нашу признательность. Тогда человкъ беретъ монету, кладетъ ее подл себя на столъ и начинаетъ вновь работать надъ своими бумагами. Товарищъ же мой говоритъ: видишь, два рубля порадовали бы его боле.
Изъ гостиницы посылаемъ мы за молоканиномъ, имющимъ экипажъ и четверку лошадей, господинъ, говорящій по-французски и по-нмецки, снова приходить намъ на помощь. Этотъ обязательный человкъ одтъ въ штатское платье, въ обыкновенный европейскій костюмъ, модный и изящный, но производитъ впечатлніе военнаго, мы полагаемъ, что онъ, вроятно, полковникъ. Онъ уже съ просдью.
Приходитъ молоканинъ.
Вы молоканинъ, прошу я спросить у него. Въ первый разъ въ жизни освдомляюсь я о религіозныхъ воззрніяхъ кучера раньше, чмъ нанять его.
Да, онъ молоканинъ.
Кучеръ просить 57 рублей, чтобы перевезти насъ черезъ горы въ Тифлисъ. Но, само собою разумется, онъ не можетъ доставить намъ за т же деньги проводниковъ казаковъ.
Проводниковъ казаковъ? Да зачмъ же они намъ? Разв онъ не осмливается хать безъ проводниковъ? Кучеръ спрашиваетъ въ свою очередь, отважимся ли мы хать безъ казаковъ.
Мы смотримъ другъ на друга. Тогда нашъ толмачъ, полковникъ, ршаетъ вопросъ и говоритъ, что намъ не нужно никакихъ проводниковъ, мы принадлежимъ къ числу тхъ людей, говоритъ онъ, которые поручаютъ себя милосердію Божію. Чего могутъ хотть отъ насъ разбойники и убійцы? У насъ нтъ богатства въ этомъ мір, мы миссіонеры, желающіе проникнуть въ Персію и Китай, а въ нашихъ сундукахъ только Библіи. Поэтому намъ не нужно проводниковъ.
И молоканинъ смиряется. Къ чему намъ, въ самомъ дл, семь человкъ казаковъ спереди и сзади? Короче сказать, опасности никакой нтъ, онъ уже не разъ здилъ по этой дорог и хорошо знаетъ ее.
Мы приходимъ, такимъ образомъ, къ соглашенію, даемъ кучеру десять рублей задатка и получаемъ въ залога его извозчичій билетъ съ номеромъ. Дорогою онъ долженъ истратить на себя и лошадей пять рублей, а когда мы прідемъ въ Тифлисъ, то заплатимъ ему остальные 42 рубля. Путешествіе продолжится три дня. Завтра утромъ въ пять часовъ мы отправимся.
У дверей молоканинъ обертывается еще разъ и хочетъ, какъ слдуетъ, уговориться, что если мы въ горахъ захотимъ взять въ сторону или предпринять поздки по ауламъ и народамъ сосднихъ горъ, то онъ желаетъ получить за каждый день промедленія по пятнадцати рублей. Мы торгуемся до двнадцати рублей и, наконецъ, уговариваемся.
Теперь все въ порядк.
Мы оправляемся осматривать городъ. Владикавказъ, ‘господинъ Кавказа’, иметъ 45,000 жителей, смотритъ на половину европейскимъ городомъ, обладаетъ театромъ, парками и засаженными деревьями бульварами. Нтъ въ немъ ничего особенно интереснаго для туриста, разв то, что ремесленники сидятъ со своей работой снаружи, на улиц, какъ и въ южной Европ, съ тою однако разницей, что ремесленники эти, какъ вс кавказцы, очень хороши собою, темнокожіе красавцы арабскаго типа. Мы подходимъ къ скамь, на которой сидятъ три человка и работаютъ металлическія вещи. Они чеканятъ и изготовляютъ оправы для кинжаловъ и сабель, пряжки для поясовъ, женскія украшенія, я покупаю трость, только что оконченную однимъ изъ художниковъ, она покрыта чеканными узорами и снабжена украшеніями изъ металла и четырехъ зеленыхъ камушковъ. Она стоитъ очень дешево, всего восемь рублей, рисунки на ней въ византійскомъ стил. Я длаю вычисленіе, что въ набалдашникъ трости вбито ровно девять тысячъ гвоздиковъ и металлическихъ пластинокъ.
Человку этому, казалось, мало было дла до того, чтобы сбыть свой товаръ. Когда мы подошли къ его прилавку, онъ всталъ, но не сказалъ ни слова и стоялъ совершенно спокойно. Я долго рылся въ его палкахъ и нисколько не торопился, когда я спросилъ его о цн, то онъ далъ мн короткій ясный отвтъ по-русски и снова замолкъ. Когда я заплатилъ, онъ не поблагодарилъ по-русски, а сказалъ что-то на другомъ язык и кивнулъ головой. Все время онъ продолжалъ стоять, и мы видли, что онъ слъ тогда, когда мы отошли.
Намъ хочется купить плэды, потому что высоко въ горахъ будетъ наврно холодно, а у насъ нтъ съ собою почти никакихъ теплыхъ вещей. Нашъ полковникъ, говорящій по-французски и по-нмецки, идетъ съ нами. Скоро мы находимъ магазинъ, гд продаются плэды, хотя полковникъ также чужой въ город, но для него нетрудно повсюду найти настоящій путь.
Намъ предлагаютъ скучные, европейскія плэды разныхъ сортовъ, но мы отвергаемъ ихъ вс. Наконецъ, находимъ мы пару мягкихъ съ большимъ начесомъ шерстяныхъ одялъ, восхитительне которыхъ трудно было бы что-либо придумать. Что они стоятъ? Голубоглазый человкъ въ черной шелковой куртк стоитъ за прилавкомъ, взглядываетъ на разцночный листъ и отвчаетъ: восемнадцать рублей.
Разумется, за оба, объясняетъ намъ полковникъ. Восемнадцать рублей за оба одяла!
Но голубоглазый человкъ понимаетъ по-нмецки, можетъ быть, онъ даже нмецъ, и отвчаетъ: нтъ восемнадцать рублей за штуку.
Полковникъ зналъ это, разумется, съ самаго начала, но тмъ не мене представляется очень изумленнымъ. Онъ вытаскиваетъ свое пенснэ, надваетъ его на носъ, глядитъ на одяла, затмъ на купца, и никакъ не можетъ оправиться отъ испуга, почему не произноситъ ни слова. Купецъ смотритъ на полковника, и такъ стоятъ оба нсколько минутъ.
Купецъ сдается первымъ, онъ говоритъ: да, восемнадцать рублей за штуку. При этомъ онъ развертываетъ одяла и начинаетъ толковать о цвт, сорт шерсти, качеств товара. Разумется, мы видимъ передъ собою не заурядныя одяла, должны же мы это понять…
Но полковникъ, не говоря ни слова, отодвигаетъ одяла и длаетъ видъ, что хочетъ уйти. Мы слдуемъ за нимъ. Тогда полковникъ оборачивается и говоритъ: послушайте, послднее слово — сколько вы хотите за одяла?
Купецъ отвчаетъ: тридцать шесть рублей и снова принимается за свои объясненія. Тогда полковникъ говоритъ по-французски, что врядъ ли получимъ мы одяла дешевле.
Да, это совершенно невозможно продать ихъ дешевле, говоритъ намъ нмецъ, который, статься можетъ, вовсе не нмецъ, а французъ.
Полковникъ спорить съ нимъ еще нкоторое время, но напрасно, одяла завернуты, и я собираюсь платить. Когда я пересчитываю свои ассигнаціи и дохожу до тридцати четырехъ, полковникъ вдругъ восклицаетъ: будетъ! Онъ подаетъ купцу деньги и говоритъ, что онъ не получитъ ни копейки боле. Купецъ кривляется и не беретъ денегъ.
Ладно, тогда вы можете оставить себ одяла, говоритъ полковникъ. Въ то же время онъ суетъ мн подъ мышку громадный свертокъ и указываетъ на дверь, при чемъ бросаетъ ассигнаціи на столъ и выходитъ за нами слдомъ на улицу.

* * *

Наполовину безсонная ночь въ обществ кавказской лихорадки и кавказскихъ клоповъ. Въ половин четвертаго я просыпаюсь и встаю. Еще темно, но фруктовыя и табачныя лавочки напротивъ, по ту сторону улицы, освщены по обыкновенію. Я слышу, что гд-то въ дом звонятъ. Итакъ, не черезчуръ рано для того, чтобы позвонить, думаю я и хватаюсь за шнурокъ. Никто не идетъ. Я снова звоню, а пока ложусь на открытое окно, смотрю на улицу и жду. Никто не идетъ. Я звоню тогда еще разъ. Шесть разъ пришлось намъ звонить, чтобъ получить свои башмаки и что-нибудь позавтракать.
Дйствительно, нашъ молоканинъ останавливается подъ нашими окнами въ половин пятаго. Онъ говоритъ минутку съ швейцаромъ и снова отъзжаетъ. Мы сходимъ внизъ и ловимъ швейцара, но не можемъ, понятно, объясниться съ нимъ ни на одномъ язык и сами не понимаемъ ни слова изъ того, что онъ говоритъ намъ. Уже пять часовъ.
Молоканинъ катитъ опять мимо гостиницы, но, когда я преспокойно приподнимаю свой багажъ, чтобы уложить его въ экипажъ, его снова самымъ любезнымъ образомъ снимаютъ и уносятъ въ гостиницу. Мы никакъ не можемъ постичь столь изумительнаго поступка, такъ же мало понимаемъ мы и изъ того, что тамъ болтаютъ кучеръ и швейцаръ. Въ конц-концовъ мы приходимъ къ убжденію, что въ гостиниц задерживаютъ нашу поклажу потому, что мы еще не уплатили по счету. Тогда я возмущаюсь, вхожу въ роль вельможи и произношу по-норвежски пространную, пышную рчь, изобилующую многими звучными словами. Я забываю, что мы миссіонеры, вынимаю свой бумажникъ, ударяю по немъ рукою и употребляю слово милліоны, что звучитъ по-русски приблизительно такъ же, какъ и по-норвежски, чтобы они могли составить о насъ хоть нкоторое представленіе. Когда не помогаетъ и это, начинаю я говорить еще гораздо громче и требую счетъ — подать сюда этотъ жалкій счетъ!
Теперь, когда служители гостиницы убждаются, что невозможно что-либо намъ втолковать, ршаются они въ виду крайней необходимости разбудитъ нашего вчерашняго переводчика, полковника. Онъ сходитъ внизъ, довольно легко одтый, здоровается съ нами и просить извиненія за свой туалетъ. Тогда-то выясняется, что нашему отъзду препятствуетъ полиція. Въ окрестностяхъ появилась эпидемія на лошадей, и наша четверка должна предварительно подвергнуться осмотру. Полиція послала повстку нашему кучеру еще вчера, поздно вечеромъ.
Опять премиленькая исторія.
Когда же намъ можно будетъ хать?
Такъ, около полудня.
Но тогда вдь намъ невозможно до ночи добраться до извстной станціи въ горахъ.
Нашъ полковникъ ломаетъ себ голову и, потолковавъ довольно долго со швейцаромъ и кучеромъ, ршаетъ, что намъ нужно отправиться на квартиру къ полиціймейстеру и обратиться къ нему приватнымъ образомъ. Я долженъ буду переслать ему свой паспортъ и визитную карточку, а одинъ изъ слугъ гостиницы долженъ отправиться съ нами, чтобы попробовать смягчить его, гарантируя, что лошади совершенно здоровы.
Теперь дло въ томъ, чтобы разыскать мои визитныя карточки. Мы обыскиваемъ нашъ сундукъ, и при этомъ, къ сожалнію, всмъ присутствующимъ ясно, что въ немъ не одн только Библіи. Но моихъ визитныхъ карточекъ нигд не находится. Гд могутъ он быть? У меня была ихъ цлая коробочка, такъ какъ я никогда ихъ не употребляю. Он, вроятно, попали между вещами, которыя мы оставили въ Гельсингфорс. Вмсто моей собственной мы случайно находимъ карточку музыканта Зибеліуса, карточку Альберта Эдельфедьдта, Венцеля Хагельштама и госпожи Маріи Хагельштамъ, полковникъ выбираетъ карточку Венцеля Хагельштама и думаетъ, что дло обойдется. Мы боимся, что имя на карточк слишкомъ мало походитъ на имя въ паспорт, но полковникъ возражаетъ, что такъ рано утромъ никто и не подумаетъ ихъ сравнивать.
Такимъ образомъ мы отправляемся.
Но полиціймейстеръ еще не вставалъ.
Мы демъ назадъ въ гостиницу. Полковнику снова приходится вступиться. Тогда онъ говорить по телефону съ лежащимъ въ постели полиціймейстеромъ и добивается письменнаго разршенія хать, которое мы и можемъ получить на почтовой станціи.
Наконецъ-то все въ порядк.
Мы укладываемъ свою поклажу въ экипажъ и расплачиваемся въ гостиниц. Комната была бы сама по себ недорога, пять рублей, но въ счет стояли дв подушки — рубль, два полотенца — пятьдесятъ копеекъ, и еще другія удивительныя вещи. Мы, однако, за все платимъ, не поднимая пререканій, благодаримъ еще въ послдній разъ нашего несравненнаго полковника и трогаемся въ путъ. Тмъ временемъ часы показываютъ уже семь.
На почтовой станціи отдаю я карточку Хагельштама. Любезный вчерашній чиновникъ беретъ ее, читаетъ имя и разыскиваетъ письменное разршеніе полиціймейстера.
Ну, теперь мы покончили счеты съ Владикавказомъ. Счастливаго пути! киваетъ намъ на прощаніе почтовый чиновникъ.

VI.

Прохладное утро, облака еще окутываютъ верхушки горъ и скрываютъ солнце. Мы демъ по алле изъ пирамидальныхъ тополей, множество телжекъ съ фруктами, которые везутъ въ городъ, попадается намъ навстрчу, и мы покупаемъ нсколько свертковъ винограду чуть не задаромъ. Потомъ мы демъ вдоль по берегу Терека и подъзжаемъ къ водопою, намъ бросается въ глаза, что мстечко это по своему характеру кажется совершенно норвежскимъ, мы выходимъ изъ экипажа и остаемся здсь немножко дольше, чмъ бы слдовало. Облака разсиваются, горы обрисовываются все ясне и ясне, только самыя вершины еще увнчаны облаками. Мы подъзжаемъ къ застав, гд съ насъ требуютъ деньги за проздъ, и такъ какъ намъ долго приходится ждать квитанціи въ полученіи двухъ рублей, то мы снова выходимъ изъ экипажа и начинаемъ бесдовать съ лошадьми и кучеромъ. Нашего молоканина зовутъ Карнй Григорьевичъ, онъ русскій, ему пятьдесятъ лтъ, у него длинные темные волосы и борода и свтло-голубой кучерскій кафтанъ. Онъ спрашиваетъ насъ, не французы ли мы, но когда мы ему объясняемъ, откуда мы, онъ ничего не понимаетъ и безнадежно поглядываетъ на насъ. Будь мы французы, онъ тотчасъ же сообразилъ бы, что мы родомъ изъ Франціи, имя Франціи, какъ разъ теперь, со времени союза Царя съ Феликсомъ Форомъ въ Крондштадт, проникло и на Кавказъ. Карнй Григорьевичъ упоминаетъ уже о союз и гордо улыбается своими познаніями.
Квитанція готова, шлагбаумъ отпертъ, и мы катимъ дальше.
Дорога идетъ едва замтно въ гору. Мы демъ по глубокой долин, которая кажется такъ узка, что ее и не продешь, съ обихъ сторонъ вздымаются могучія горы, намъ слышно только далекое журчаніе Терека внизу, въ глубин. Терекъ не глубокъ въ это время года, но очень быстръ, такъ какъ беретъ начало высоко на Казбек и иметъ страшную силу паденія. Мы прозжаемъ сквозь известковыя горы, дорога пробита въ отвсной горной стн, надъ нашими головами крыша, не хватаетъ только стны со стороны Терека, чтобы образовался только тоннель. Воздухъ напоенъ страшной известковой пылью, пыль медленно поднимается, затуманиваетъ воздухъ и покрываетъ собою стекла очковъ и биноклей. Отвсная гора, которую мы видимъ передъ собою, почти до самаго верха поросла кустарникомъ, — можжевельникомъ и низкорослымъ хвойнымъ лсомъ.
Черезъ нсколько часовъ разсивается туманъ, покрывавшій верхушки горъ, солнце сіяетъ. Становится все тепле и тепле. Карнй разстегиваетъ свой кожаный поясъ и снимаетъ кафтанъ, аккуратно, какъ человкъ, любящій порядокъ, свертываетъ его и садятся на него. Мы распускаемъ зонтики, чтобъ защититься отъ солнца.
Прізжаемъ на первую горную станцію Балта, гд не останавливаемся. Изъ прочитанныхъ мною описаній я зналъ, что здсь отъ Балты начинаются горы. Какъ будто до сихъ поръ не было горъ! Ландшафтъ мняется: сквозь громадную пропасть, бока которой словно опираются въ небо, видны намъ въ отдаленіи снжныя горы, но какъ справа, такъ и слва горы зелены, ни деревьевъ, ни кустовъ, одна только трава. Надъ вершинами горъ кричатъ орлы. Мы видли сегодня уже много орловъ.
Всякій разъ, посл такихъ обнаженныхъ горъ попадаются другія, сверху донизу покрытыя кудрявыми кустарниками. Это особенность Кавказа. Между тмъ, какъ одна гора зелена до самой верхушки, но не иметъ ни единаго кустика, ея сосдка вся одта роскошнйшей растительностью. Лса нтъ, только кустарникъ, часто очень высокій, состоящій изъ лиственныхъ породъ. Здсь находимъ мы, смотря по высот, дубы, буки, немножко елокъ, чаще всего березы. Наша милая сверная береза неутомима, она поднимается до самыхъ верхушекъ, тогда какъ прочія деревья останавливаются по пути, боясь холода.
Отсюда дорога круто подымается, мы демъ все время шагомъ съ небольшими промежутками. Прозжаемъ мимо маленькой станціи Ларсъ, окруженной горами выше тысячи метровъ. Дорога идетъ теперь зигзагами, всякій видъ загражденъ, мы не видимъ ничего ни передъ собою, ни сзади, видимъ только спину и голову Карня. Тамъ и сямъ лежатъ по краямъ дороги люди и спятъ: это, вроятно, отдыхаютъ рабочіе, шоссировавшіе и исправлявшіе дорогу. Они одты на манеръ черкесовъ, но вынули оружіе изъ-за пояса. Какъ мы видимъ, вс, попадающіеся намъ на пути черезъ горы, одты черкесами, также и татары, даже русскіе носятъ эту одежду. Черкесовъ здсь вовсе нтъ, большинство переселилось въ Турцію, посл того какъ русскіе покорили ихъ, т же, которые остались, живутъ въ долин Кубани, а одно племя, кабардинцы, живетъ къ сверу отъ Владикавказа. Этотъ народъ, нкогда самый неукротимый въ мір, отказывавшійся даже вступать въ войска Шамиля только для того, чтобы тмъ сильне собственными силами побороть Россію, живетъ теперь ближе къ Россіи, чмъ какой-либо изъ кавказскихъ народовъ. Славянинъ побдилъ его и сталъ его сосдомъ.
Дорога такъ узка, что мы можемъ подвигаться впередъ только шагъ за шагомъ. Потомъ она немного расширяется, и мы прозжаемъ по желзному мосту черезъ Терекъ. Русло рки здсь очень узко. Рка сильно шумитъ, вода отъ извести желтовато-срая, точно супъ. На мосту тамъ и сямъ торчитъ опаленный солнцемъ одуванчикъ. Мы выходимъ изъ экипажа, вытираемъ съ нкоторыхъ цвтовъ известковую пыль и стараемся возвратить ихъ къ жизни, мы приносимъ имъ также въ цинковомъ ведр Карня воды изъ Терека. Самъ же Карнй стоитъ, смотритъ на насъ и начинаетъ показывать признаки нетерпнія. Мы не всегда предаемся подобнымъ ребяческимъ затямъ, но на этотъ разъ возникъ у насъ горячій споръ, живы ли еще эти несчастные одуванчики, или уже погибли, и этотъ-то вопросъ и было намъ желательно выяснить. Карнй ршается въ конц-концовъ потерпть и уступаетъ намъ, онъ также сходитъ съ козелъ, садится на краю дороги и смотритъ на насъ. Быть можетъ, онъ думаетъ, что мы совершаемъ надъ одуванчиками нчто врод религіознаго обряда, такъ какъ мы вдь миссіонеры.
Но растенія не погибли. Когда мы напали на счастливую мысль срзать одно изъ нихъ, то увидали, что внутри было еще много соку.
И Карнй везетъ насъ дальше.
Мы закрываемъ зонтики, потому что теперь и солнце загорожено отъ насъ. Мы прозжаемъ мимо цлой толпы возчиковъ съ товаромъ, которые лежатъ по об стороны дороги и спятъ. Ихъ шестеро, и у всхъ за поясомъ оружіе. Вроятно, они выбрали для отдыха это мсто, потому что оно лежитъ въ тни. Лошадей они выпрягли, привязали и снабдили маисомъ, одна лошадь ничего не получила, или уже съла все до тла, мы останавливаемся и даемъ ей немножко корма отъ другихъ лошадей. При этомъ просыпаются люди, смотрятъ на насъ, опершись на локоть и говорятъ между собою. Когда они видятъ, что мы длаемъ, то киваютъ и смются. Они встаютъ, подходятъ къ намъ и даютъ обдленной лошади еще больше маиса. Когда мы продолжаемъ свой путь, укладываются они снова.
Теперь подъзжаемъ мы къ крпости Дарьялъ съ ея круглыми строеніями, пушками и стражами. Я читалъ, что уже Плиній описывалъ Дарьяльское ущелье и сильную крпость Куманія, которая здсь стояла и препятствовала проходу многочисленныхъ народныхъ массъ. Горсть солдатъ могла бы удержать въ этой узкой щели цлое войско.
Подъемъ становится круче, горы все тсне и тсне обступаютъ насъ, кажется, словно нтъ боле надежды отсюда выбраться, только прямо надъ нашими головами виденъ клочокъ неба. Это подавляющимъ образомъ дйствуетъ на насъ, и мы молчимъ, уничтоженные. Вдругъ, на крутомъ поворот дороги открывается съ права громадная пропасть, и мы видимъ совсмъ близко передъ собою ледяную вершину Казбека съ его глетчерами, сверкающими на солнц блыми искрами. Онъ стоитъ близко, словно прижавшись къ намъ, покойный, необъятный и безмолвный. Странное чувство охватываетъ насъ, — вотъ она, эта гора, выдвинувшаяся, словно волшебною силою, изъ множества другихъ горъ и глядящая на насъ, будто существо изъ иного міра.
Я выпрыгиваю изъ экипажа, крпко держусь за верхъ и смотрю. Въ это мгновеніе словно вихрь какой-то подхватываетъ меня, я чувствую, что оторванъ отъ всего земного, выбитъ изъ колеи, мн кажется, будто я стою лицомъ къ лицу съ божествомъ. Царитъ какая-то полная звуковъ тишина, я слышу лишь свистъ втра далеко на верху облака плывутъ около средней части горы, но не доходятъ до высочайшей ея точки. Я и раньше бывалъ въ горахъ, былъ на фьельдахъ Хардангера и въ Іотунгеймен, видлъ отчасти баварскіе Альны, горы въ Колорадо и многихъ другихъ мстахъ, но никогда я не чувствовалъ себя такимъ безпомощнымъ на земл. Потомъ верхушка окутывается облакомъ, которое скрываетъ ее. Видніе исчезло. Только шорохъ кругомъ горы, тамъ на верху, въ облакахъ все еще слышенъ.
Однако меня зовутъ въ экипажъ, и я снова прихожу въ себя.
Я припоминаю изъ временъ дтства моего на свер одну странную ночь, тихую лтнюю ночь, озаренную сіяніемъ солнца. Я пересталъ грести, опустивъ весла и сидя въ лодк, повернувшись лицомъ къ корм. Вс водяныя птицы молчали, и ничто живущее не шевелилось на земл. Вдругъ вынырнула изъ прозрачной воды голова, вода каплями падала съ нея. Это былъ только тюлень, но онъ выглядлъ, точно существо изъ иного міра, онъ лежалъ и смотрлъ на меня открытыми глазами. Его взглядъ былъ точно человческій…
Снова перезжаемъ Терекъ по желзному мосту. Здсь дорога значительно расширяется, и мы видимъ впередъ на полверсты. Мы быстро поднимаемся, дорога идетъ теперь приблизительно по средин горныхъ отвсовъ, и вдоль всей дороги замчается дятельное передвиженіе людей, лошадей, быковъ, ословъ, всадниковъ съ ружьями за плечами. О человческихъ жилищахъ нтъ здсь и рчи.
Большое стадо овецъ пасется у самой дороги, при немъ четыре пастуха съ длинными посохами. На головахъ у пастуховъ громадныхъ размровъ мховыя шапки, но вообще они одты очень легко и въ достаточной степени оборваны. Вс овцы благо цвта, стадо смирно стоитъ среди горъ, животныя кажутся каменными изваяніями рядомъ съ настоящими камнями. Бытъ можетъ, он стоятъ такъ неподвижно изъ боязни орловъ и разыгрываютъ роль обломковъ скалы.
Порядочно времени спустя передъ нами вырастаетъ станція Казбекъ, цлый маленькій городокъ. Могучія горы съ пропастями вздымаются кругомъ, но по склонамъ наверху все зелено, и до самой вершины видны намъ стога свже-скошеннаго сна. Овцы пасутся въ горахъ до самой вершины, мы видимъ ихъ вверху, на самой высокой точк горы, подъ самыми небесами: он похожи на блыя движущіяся точки. На вершин одной изъ горъ стоитъ въ снгу монастырь съ высокими башнями. Внизу, вокругъ станціи раскинулось множество небольшихъ засянныхъ хлбомъ участковъ, двое человкъ купаютъ въ Терек своихъ лошадей.
Мы възжаемъ на станцію.

* * *

При възд насъ окружаютъ дти, дловито предлагающія намъ купить у нихъ кусочки горнаго хрусталя и разноцвтные камешки. Мы прохали безъ перерыва 43 версты и должны здсь остановиться на три часа. Карнй распрягаетъ лошадей. Когда я спрашиваю его, можно ли на это время оставить наши вещи въ экипаж, то мн кажется, что онъ длаетъ какой-то неувренный жестъ, я считаю потому боле безопаснымъ забрать съ собою мелкія вещи.
Намъ подаютъ на обдъ великолпно зажаренную баранину и превосходный супъ, да сверхъ того мы еще получаемъ превкусные пироги. Но чистота здсь оставляетъ желать многаго. Слуга одтъ въ коричневый кафтанъ и прекрасно вооруженъ, онъ всячески старается угодить сіятельнымъ гостямъ. Онъ постилаетъ намъ даже только что выглаженную скатерть. Но стеклянныя пробки изъ флаконовъ съ уксусомъ и прованскимъ масломъ отсутствуютъ, и добродушный слуга снабдилъ ихъ пробками изъ газетной бумаги. Однако, та торжественная осанка, съ которой онъ разставляетъ на стол передъ нами все это великолпіе, заставляетъ умолкнуть всякую критику.
Онъ показываетъ намъ изъ окошка на глетчеръ, который теперь, впрочемъ, подернулся туманомъ. Казбекъ, говоритъ онъ. На это мы киваемъ утвердительно, такъ какъ это уже извстно намъ, когда же мы его спрашиваемъ относительно монастыря, который видли наверху, въ снгахъ, то онъ отвчаетъ что-то, изъ чего мы понимаемъ только, что это русскій монастырь. Ни одна изъ кавказскихъ націй не считаетъ себя за русскихъ.
И даже теперь, такъ много времени спустя по завоеваніи, есть наивные кавказцы, утверждающіе, что русскій осмлится лишь въ томъ случа вступить на ихъ землю, если захочетъ вжливо себя держать, не иначе.
Карнй говоритъ, что мы должны отдыхать до четырехъ часовъ. Мы понимаемъ нкоторыя изъ его словъ, и онъ очень искусно поясняетъ намъ ихъ нагляднымъ способомъ. Когда мы показываемъ ему свои часы, онъ осваивается съ циферблатомъ такъ легко, словно то не больше, какъ дтская игрушка, беретъ тогда вточку или былинку и показываетъ прямо на тотъ часъ, который желаетъ запечатлть въ нашей памяти, при чемъ неоднократно повторяетъ намъ число.
Вдругъ раздается ударъ грома. Вскор падаютъ крупныя капли дождя, но солнце свтить. Я выбгаю наружу и хочу внести подъ крышу нашъ остальной багажъ, но человкъ въ голубой холстинной рубах, доходящей ему до колнъ, смотритъ вверхъ на небо и объявляетъ мн, что дождикъ сейчасъ перестанетъ, онъ показываетъ также на самаго себя и даетъ мн понять, что позаботиться о нашей поклаж. Онъ идетъ въ конюшню и возвращается оттуда со своимъ кафтаномъ, которымъ покрываетъ т сундуки, которые боле страдаютъ отъ дождя.
Дождь становится сильне и переходитъ въ градъ. Градины очень крупны и, падая, высоко отпрыгиваютъ отъ земли. Это напоминаетъ мн страшные градовые ураганы среди жаркаго лта въ американскихъ преріяхъ. Тамъ мы часто должны были свои куртки, или что попадало подъ руку, набрасывать на лошадей, а сами заползали подъ телги, чтобы не быть ушибленными градомъ. А лошади, которые инстинктомъ чуяли это явленіе, только наклоняли головы, чтобы защитить глаза, и такимъ образомъ выносили удары.
Я скрываюсь въ конюшню. Тамъ стоитъ корова съ теленкомъ, маленькій верблюдъ и другія животныя, всмъ имъ кажется хорошо и привольно, за исключеніемъ одной только овцы съ жирнымъ хвостомъ, которая лежитъ въ одномъ изъ стойлъ. Овца больна, она глухо стонетъ и закрываетъ глаза. Вроятно, она должна быть вскор зарзана. Я раскрываю въ ящик коньякъ, наливаю его въ пивной стаканчикъ, оглядываюсь вокругъ и, когда вижу, что я одинъ, то вливаю овц въ горло нсколько большихъ глотковъ. Мн приходится порядочно повозиться съ упрямымъ животнымъ, но когда я въ конц-концовъ разжимаю зубы, то овца глотаетъ хорошо. Языкъ у нея совсмъ синій. Посл питья фыркаетъ, трясетъ головой и лежитъ смирно. Я начинаю надяться, что все разршится потомъ.
Дождь съ градомъ проходитъ, и солнце вновь невозмутимо припекаетъ. Я выхожу изъ конюшни и слоняюсь кругомъ, отъ земли поднимается теплый паръ. Мы находимся теперь на высот 1727 метровъ надъ уровнемъ моря и поднялись съ сегодняшняго утра на 43 версты, почти на 1000 метровъ. Здсь по близости Казбека должны обитать осетины, народъ, происхожденіе и имя котораго никмъ еще не разгаданы, самъ народъ называетъ себя ироны. Я бы очень желалъ что-либо сдлать для науки во время моего путешествія, всего ближе было бы предпринятъ нкоторыя изслдованія касательно осетинъ. Мн понадобилось бы всего нсколько часовъ, чтобъ проникнуть подальше въ горы, побыть среди осетинъ и немного изучить ихъ. Нкоторымъ образомъ я былъ къ тому хорошо подготовленъ, потому что въ теченіе нкотораго времени перечиталъ много книгъ о Кавказ. Здсь колыбель человчества, здсь Прометей былъ прикованъ къ скал, тамъ, по ту сторону горъ, въ Баку, горитъ вчный огонь, сюда пришли толпы іудеевъ, освободившихся изъ плна вавилонскаго, и поселились здсь, здсь же по близости лежитъ и гора Араратъ, правда, уже въ предлахъ Арменіи, но все же и она видна отсюда. Только было бы въ моемъ распоряженіи достаточно времени, а не только эти жалкіе два часа. Я читалъ, что осетины имютъ множество хозяйственной утвари, совершенно незнакомой другимъ кавказскимъ племенамъ, щипцы и кадки для тста, маслобойки и пивныя кружки, вилы и много другое, это удивляло и ставило втупикъ многихъ прежнихъ изслдователей. Но если бы мн только удалось пробраться къ нимъ, я ужъ выспросилъ бы у нихъ, откуда, во имя дьявола, взяли они вс эти инструменты, купили ли ихъ, или они существуютъ у нихъ съ незапамятныхъ временъ. Возможно, что выяснились бы вещи, которыхъ никто и не предполагаетъ, да, статься можетъ, я былъ бы даже вынужденъ создать совершенно новую науку о переселеніи народовъ, уничтожилъ бы всхъ моихъ предшественниковъ, изучавшихъ тотъ же предметъ, Эркерта и Броссэ, Опферта и Нестора, Боденштедта и Реклю, и добился бы совршенно самостоятельныхъ результатовъ. Быть можетъ, это имло бы и нкоторое значеніе лично для меня, при моемъ возвращеніи домой все украсилось бы флагами, я получилъ бы приглашеніе прочитать докладъ въ географическомъ обществ и былъ бы награжденъ большимъ орденомъ Св. Олафа. Я уже видлъ все это въ своемъ воображеніи. Вдругъ прибгаетъ въ мой далекій уголокъ подъ тнью скалъ Карнй и докладываетъ, что намъ пора хать.
хать! Да вдь мы не такъ уговаривались? Я вынимаю часы, указываю Карню на мсто по которому онъ похлопывалъ былинкой травы и утверждаю, что теперь на цлый часъ раньше. Но Карнй не сознается въ ошибк, онъ разыскиваетъ травку, показываетъ на маленькую стрлочку и утверждаетъ, что мы должны ухать какъ разъ въ тотъ часъ, на который указываетъ маленькая стрлка. Мы стоимъ съ нимъ подъ скалою, держимъ въ рукахъ по травинк, между нами помщаются часы, и ведемъ переговоры, въ конц-концовъ мн приходится уступить, и я слдую за нимъ.
Первая моя мысль обращается къ овц въ конюшн, и ради нея я еще оттягиваю время отъзда. Къ несчастію, повидимому, часъ ея насталъ, когда мы узжали, она повалилась на бокъ и, казалось, готова была испустить духъ.
Когда мы вызжаемъ со станціи, то попадаемъ въ громадное стадо овецъ, стоящее среди дороги. Оно не пускаетъ дальше нашихъ лошадей, густою массой окружаетъ и держитъ насъ въ плну. Четыре пастуха снабжены длинными посохами, кинжалами за поясомъ и ружьями за плечами, кром того при нихъ есть и собаки. Собаки желто-сраго цвта и мало похожи на собакъ, а скоре на блыхъ медвдей.
Наконецъ, мы освобождаемся и демъ дальше.
Дорога идетъ по равнин, которая начинаетъ теперь понижаться, такъ продолжается на протяженіи многихъ верстъ, и мы быстро подвигаемся впередъ. Потомъ дорога снова поднимается вверхъ, круче, чмъ прежде, и мы взбираемся подолгу шагомъ. Мы прозжаемъ черезъ грузинское село съ церковью, въ общемъ, здсь гораздо больше обработанной земли, да и ближайшія горы не такъ отвсны. Долина боле открыта и зелене, а вокругъ пашенъ и городовъ воздвигъ Самъ Господь наилучшія стны. Есть здсь также коровы и быки, небольшіе, но тучные и откормленные, есть и стадо овецъ числомъ въ нсколько тысячъ головъ. Дв женщины стоятъ въ пол и косятъ ячмень.
Другія грузинскія деревни. Подобная деревня представляетъ изъ себя по большей части одну тсно сплотившуюся кучку жилищъ, наискось лпящихся одно за другимъ по склону горы. Они отдлены другъ отъ друга не улицами или дорогами, а лстничными ступенями и лежатъ одно надъ другимъ, словно полки, выдолбленныя въ отвсной гор. Дома не имютъ оконъ и, вообще, никакихъ другихъ отверстій, кром двери и дыры въ въ крыш надъ очагомъ. Крыша плоска и покрыта или торфомъ, или каменными плитками. На крышахъ лежатъ женщины на подушкахъ, здсь же на кровляхъ танцуютъ и играютъ, при благопріятной погод вся семья ни днемъ ни ночью не покидаетъ крыши. Эти грузинскія деревушки имютъ такой видъ, словно он подвергались натиску бури, которая и снесла съ ихъ домовъ верхнюю половину.
Деревня за деревней. У възда въ каждую окружаютъ насъ просящія милостыню ребятишки. Маленькія существа эти клянчатъ съ навязчивостью, подобную которой встртили мы только попавъ на обратномъ пути въ Турцію. На другомъ пол снова стоятъ женщины и срзаютъ хлбъ. Т, что постарше, боязливо пригибаются съ земл и продолжаютъ работу, но одна молодая двушка выпрямляется во весь ростъ, смотритъ на насъ и смется. На ней синій сарафанъ, волосы повязаны краснымъ платкомъ, блые зубы ея сверкаютъ, глаза у нея темные. Когда она не можетъ больше глядть намъ вслдъ, то перестаетъ смяться, откидываетъ голову равнодушно и отворачивается. У насъ вырывается легкое восклицаніе. Это движеніе головы было неоцнимо прекрасно.
Деревня за деревней. Дорога идетъ въ виду подъема зигзагами, и Карнй щадитъ своихъ лошадей, детъ медленно и часто поитъ ихъ. Близъ одного водопоя нагоняетъ насъ чей-то экипажъ, который Карнй преспокойно пропускаетъ впередъ, такъ что намъ, дущимъ сзади, приходится глотать невыносимую пылъ. Мы приказываемъ ему немножко остановиться, чтобы датъ пыли время улечься и разсяться, и вообще не особенно благодарны ему за его сонную зду. Карнй находитъ, наоборотъ, что все идетъ прекрасно и, предовольный, напваетъ себ подъ носъ.
День клонится къ вечеру. Смеркается и становится замтно прохладне. Мы накидываемъ на плечи шерстяныя одяла. Я длаю открытіе, что стеаринъ на моей куртк снова застываетъ и выходитъ наружу, онъ служить намъ здсь на высот вмсто термометра, мы находимся теперь на дв тысячи метровъ надъ уровнемъ моря. Мы все еще демъ изгибами по горамъ. Карнй еще разъ поитъ лошадей, хотя уже холодно. Поля остаются позади, мы уже почти на границ древесной растительности.
Опять экипажъ нашъ съ трескомъ катится по желзному мосту, и мы прізжаемъ на станцію Коби, гд должны переночевать. Незадолго до прізда, Карнй вдругъ спрыгиваетъ съ козелъ и хватаетъ одну изъ лошадей за хвостъ. Сначала мы не понимаемъ такого удивительнаго поступка, во вскор мы видимъ, что животъ лошади сильно раздулся, и животное едва можетъ итти.

VII.

Премилое и презабавное мстечко.
Мы просимъ себ помщенія, но вс отдльныя комнаты заняты. Однако мы все же не остаемся вслдствіе этого безпріютными. Спутницу мою направляютъ въ большую общую комнату для женщинъ, меня въ таковую же для мужчинъ. Вдоль стнъ стоятъ обшитыя кожей скамейки, на одной изъ нихъ я долженъ спать. Это отлично.
Мы просимъ пость и тотчасъ же получаемъ превосходное филе, щи и зелень. Лихорадка моя возобновилась, меня предупреждаютъ поэтому удерживаться отъ извстныхъ кушаньевъ и напитковъ, но радость, что мы нашли такое уютное мстечко въ горахъ, заставляетъ меня забыть о лихорадк и заказать вопреки всякой діэт: филе, щи, зелень, пиво, а кром того кофе.
Въ то время, какъ мы закусываемъ, приходитъ въ сни Карнй и желаетъ переговорить со мной. Мы слышимъ за дверью его голосъ и видимъ его самого всякій разъ, какъ дверь пріотворяется, но слуга на нашей сторон и не желаетъ мшать намъ сть и вызывать насъ къ нему. Тогда Карнй улучаетъ благопріятную минутку и проскальзываетъ къ намъ въ столовую.
Что ему собственно нужно отъ насъ?
Карнй объявляетъ намъ, что мы можемъ выхать завтра не раньше шести часовъ.
Почему же такъ? Вдь это противъ уговора, — мы согласились хать въ пять часовъ, чтобы достигнуть Ананура раньше завтрашняго вечера. Онъ отвчаетъ что-то очень запутанно, по мы замчаемъ, что онъ проситъ насъ пойти съ нимъ.
И мы идемъ.
Мы не беремъ съ собою ни шляпъ ни пальто, потому что предполагаемъ, что онъ вызываетъ насъ просто за дверь, но Карнй ведетъ насъ довольно далеко вверхъ по дорог. Луна еще наполовину не достигла полнолунія, но освщаетъ хорошо, кром того небо усяно звздами. Мы видимъ что-то темное на верхнемъ краю дороги, Карнй идетъ впереди насъ прямо къ темному предмету. Мертвая лошадь! Одна изъ лошадей Карня пала. Онъ до смерти запоилъ ее. Животное лежитъ съ животомъ раздувшимся на подобіе шара. Это вдь, стоитъ сто рублей, говоритъ Карнй. Онъ безутшенъ, онъ идетъ за нами, когда мы возвращаемся къ прерванному ужину, и все продолжаетъ говорить о ста рубляхъ. Да разумется, сто рублей пропали, никто уже не возмститъ ихъ Карню, потому совершенно напрасно говорить о нихъ. Чтобы попрощаться съ нимъ, я говорю Карню нчто въ род: доброй ночи! Итакъ, завтра утромъ, въ пять часовъ мы демъ дальше.
Нтъ, въ шесть, говоритъ Карнй.
Мы никакъ не можемъ столковаться. Карнй доказываетъ намъ что-то, изъ чего мы понимаемъ только, что сто рублей погибли, и что завтра у него всего только три лошади.
Логика его не совсмъ ясна намъ. Съ тремя лошадьми еще боле причинъ пуститься въ путь съ пяти часовъ, если мы хотимъ добраться до Ананура. Посл многихъ операцій съ соломинками и часами и усиленныхъ повтореній указанія времени по-русски, Карнй, наконецъ, покоряется и киваетъ намъ въ знакъ пожеланія доброй ночи.
Повши, мы снова выходимъ наружу, чтобы взглянуть на мертвую лошадь. Зачмъ только они оттащили ее такъ далеко отъ станціи? Не скрываются ли за этимъ фактомъ отчасти здшнія кавказскія христіанскія воззрнія? Здсь, какъ и во многихъ другихъ странахъ, первое, разумется, чему научились христіане, воздержаніе отъ конины. Потому-то и лежалъ раздувшійся языческій трупъ въ сторон, на дорог, подальше отъ всхъ людей, — казалось, никто не желалъ даже воспользоваться шкурой. Въ этомъ случа кавказцы правы, если бы только христіанство ихъ вообще не было столь сомнительно. Правда на Кавказ разбросаны повсюду развалины церквей временъ царицы Тамары (1184—1212), а также и церкви позднйшей эпохи, но, несмотря на это, и понын еще большое число кавказскихъ племенъ магометане. По ту сторону горъ, въ Баку, существовали еще лтъ пятьдесятъ огнепоклонники, а въ южномъ Кавказ, ближе къ Арменіи существуютъ даже поклонники бсовъ. Когда чеченцы въ среднемъ Кавказ были побждены русскими и должны были присягать русскому царю, то они сдлали это подъ непремннымъ условіемъ, что имъ позволятъ поклясться ихъ собственнымъ богомъ Гальгердомъ.
Луна и звзды сіяютъ. Лошадь все еще лежитъ на прежнемъ мстъ, раздувшаяся, языческая и отвратительная, дв собаки сидятъ подл и сторожатъ ее. Но вотъ, подходитъ человкъ съ клещами въ рукахъ. То молодой еще человкъ. Онъ перекатываетъ дальше раздувшійся трупъ, подтруниваетъ надъ нимъ и говоритъ ‘прр’, какъ будто для того, чтобы побудить мертвое животное лежать смирно. Этого онъ, можетъ статься, и не дозволилъ бы себ съ христіанскимъ трупомъ. Но вотъ, онъ снимаетъ подковы съ павшей лошади, вскор затмъ является Карнй, и оба сговариваются воспользоваться также и шкурой. Почему бы и не такъ?
Оба человка распарываютъ кожу вдоль живота и ногъ и начинаютъ обдирать животное. Карнй грустенъ и не говоритъ ни слова, но молодой человкъ жалуется, что плохо видитъ, посматриваетъ на небо и ворчитъ, словно желая сказать: тамъ наверху, сдается мн, не почистили сегодня хорошенько своей лампы! Потомъ молодой человкъ отправляется за фонаремъ и вновь возвращается. Нсколько старыхъ и молодыхъ людей приходятъ съ нимъ, они словно почуяли на немъ запахъ бойни, и съ этой минуты не могли отдлаться отъ желанія послдовать за нимъ.
Мы вс стоимъ подл и смотримъ.
Вдругъ нсколько человкъ вытаскиваютъ изъ ноженъ свои ножи и начинаютъ вмст съ другими сдирать кожу. При этомъ они, кажется, испытываютъ настоящее наслажденіе, щупаютъ руками обнаженное мясо, грются объ него и посмиваются разгоряченнымъ, глухимъ смхомъ. Или въ нихъ пробуждаются языческіе инстинкты?
Разъ, два, три, — кожа содрана съ животнаго черезъ голову, и другая лошадь подъзжаетъ съ тачкой, чтобы увезти трупъ. Вдругъ какой-то жадный человкъ погружаетъ остріе своего ножа въ животъ мертвой лошади и вскрываетъ его. У всхъ вырывается подавленное восклицаніе, какъ бы слабое выраженіе ихъ довольства, и вскор многіе роются руками во внутренностяхъ и громко разговариваютъ, словно хотятъ заглушить одинъ другого. Самъ Карнй не принимаетъ въ этомъ участія, онъ, значитъ, лучшій христіанинъ, чмъ т, другіе, онъ даже отшвырнулъ отъ себя на землю идолопоклонническую шкуру и ничего не хочетъ имть съ ними общаго. Но онъ все-таки посматриваетъ на рзню, и въ его глазахъ какъ будто даже загорается огонекъ.
Со станціи подходитъ еще человкъ, и мы едва довряемъ нашимъ собственнымъ глазамъ, это хозяинъ гостиницы. Неужто и онъ хочетъ принять участіе? Онъ приказываетъ прекратить изувченіе трупа и проситъ у Карня позволенія отрзать нкоторыя части туловища и ногъ. Карни отворачивается и отказываетъ. Хозяинъ суетъ ему деньги, и Карнй снова отворачивается, но беретъ деньги.
Тогда хозяинъ указываетъ на т куски, которые желаетъ получить, и многіе съ удовольствіемъ принимаются свжевать тушу. Хозяинъ беретъ въ помощь двоихъ человкъ и уноситъ заднія ноги и филейныя части. Филе, думаю я, филе и щи для прозжающихъ путешественниковъ! Если только хозяинъ со всмъ своимъ штатомъ не промахъ, то они не позже, какъ сегодня же вечеромъ, попробуютъ этого мяса, потому что онъ, ясное дло, пускаетъ въ дло конину
Карнй настаиваетъ, чтобъ увезти на тачк останки лошади, но мясники все еще не могутъ съ ними разстаться, тамъ есть еще лакомые кусочки, и каждый раздираетъ себ свою часть легкаго или печени, а потомъ уже уходитъ съ добычей прочь. Карнй отвертывается и допускаетъ все это. Останки, увезенные, наконецъ, на тачк, все были еще достаточно велики, — то были раздувшіяся кишки.
Я невольно вспоминалъ Гаакона Адальштейнефостра на кровавомъ торжеств въ Лад. Король боролся, чтобы избгнуть конины, но народъ принуждалъ его състъ ее. Король же позналъ христіанское ученіе въ Англіи и не хотлъ вкушать лошадинаго мяса. Тогда крестьяне просили его състь по крайней мр хоть супу, но и этого не желалъ онъ, и отказался. Въ конц-концовъ они требовали только, чтобъ онъ хоть попробовалъ жиру, но нтъ, король не измнилъ своимъ убжденіямъ. Тогда крестьяне хотли напасть на него, и Сигурду Ярлу пришлось вступиться и быть посредникомъ.
Разинь только ротъ надъ котелкомъ, сказалъ онъ королю. Но ручка котелка была покрыта жиромъ отъ пара, подымавшагося отъ кушанья, и король разостлалъ прежде на ручку котла полотняный платокъ, а тамъ уже разинулъ надъ нимъ ротъ. Однако все же онъ сдлалъ это, но ни одна изъ партій не была удовлетворена, какъ говоритъ преданіе.
Легенда разсказываетъ, что на Рождество, годъ спустя посл этого, произошла новая ссора. Крестьяне собрались туда большими толпами и требовали, какъ прежде, чтобы король принесъ жертву. Но король не хотлъ этого. Выпивая кубокъ воспоминанія, онъ оснилъ его крестомъ. Что же это онъ длаетъ, сказалъ Кааръ фонъ Грютингъ. Онъ длаетъ знакъ молота Тора, отвчалъ плутоватый Сигурдъ Ярлъ.
Но крестьяне были недоврчивы, они потребовали, чтобы король пилъ кубокъ воопоминанія безъ знака Торова молотка. Король долго отказывался, наконецъ уступилъ и выпилъ кубокъ, не сотворивъ надъ нимъ крестнаго знаменія. Тогда снова выступила на сцену конина, и отъ короля потребовали, чтобы онъ сълъ ее. Но онъ отказался. Крестьяне стали угрожать ему насиліемъ, и Сигурдъ Ярлъ просилъ его уступить. Но король былъ христіанинъ англичанинъ, и его нельзя было склонить на это. Онъ сълъ только два кусочка лошадиной печенки.
Ахъ, Карнй Григорьевичъ, у тебя много предшественниковъ, и будетъ еще не мало послдователей! Такъ суждено, вроятно…
Мы возвращаемся на станцію и собираемся лечь спать. Доброй ночи. Но для чтенія у меня только старый нумеръ ‘Nya Prassen’, который уже такъ много разъ прочитанъ мною, что я не въ состояніи хоть сколько-нибудь заинтересоваться имъ. Тамъ помщено о военномъ совт въ Ренн ‘Krigsrtten і Rennes’, о ‘Sammaiisvrjningen mot republiken’, о ‘Krigsryktena fran Transvaal’, о ‘Oroligheterna i Bhmen’, о чум въ Опорто ‘Pest in Oporto’, — но мн, право, не хотлось ложиться и еще разъ перечитывать обо всхъ этихъ вещахъ. Ахъ, я долженъ былъ еще не разъ впослдствіи довольствоваться на сонъ грядущій этимъ чтеніемъ и въ немъ искать утшенія. Только на обратномъ пути, въ равнинахъ Сербіи могъ я, наконецъ, выбросить эту старую газету за окно купэ… Я снова выхожу на дворъ и, несмотря на темную ночь, брожу по станціи. Я попадаю на задній дворъ. Это большая просторная площадка, окруженная строеніями. При мягкомъ свт луны и звздъ вижу я, какъ приходятъ и уходятъ одтые въ кафтаны люди съ лошадьми, которыхъ ставятъ въ конюшню или выводятъ изъ нея, готовя къ отъзду. Время отъ времени отворяются двери главнаго зданія, и кто-то кричитъ во дворъ непонятныя слова, потомъ изъ одной изъ конюшенъ отвчаютъ другими, столь же непонятными словами. Среди двора лежитъ верблюдъ и пережевываетъ, какой-то человкъ дразнитъ его мимоходомъ и тычетъ въ него палкой, тогда онъ принимается кричать и поднимаетъ голову до человческаго роста, не вставая съ мста. Я слышу, какъ въ стойлахъ фыркаютъ и жуютъ маисъ лошади.
Мн такъ необыкновенно хорошо этой звздной ночью, среди всхъ этихъ людей и животныхъ. Мн чувствуется, словно и здсь, на далекой чужбин я нашелъ уютное мстечко. Расхаживая взадъ и впередъ останавливаю я одного изъ людей и предлагаю ему папироску, единственно для того только, чтобы войти съ нимъ въ дружескія отношенія и не быть прогнаннымъ изъ моего мстечка, когда же я даю ему огня, то свчу ему спичкой въ лицо и разсматриваю его. Все это исключительно красивыя, худощавыя фигуры, коричневыя лица арабскаго типа, довольно похожія другъ на друга. Они словно вылиты изъ стали, и положительно удовольствіе наблюдать ихъ походку и осанку.
Все было бы прекрасно, если бы Карнй не загубилъ свою лошадь и не лишился такимъ образомъ ста рублей.
Пока я такъ брожу отъ одной конюшни къ другой, смотрю и прислушиваюсь, появляется вновь и мой Карнй. Сто рублей! говоритъ онъ и огорченно потряхиваетъ головой. Да перестань же, Карнй, думаю я. Но Карнй не перестаетъ, идетъ за мною, снова упоминая о шести часахъ, какъ о времени отъзда. Я обдумываю, во имя чего Карнй хочетъ разсердитъ меня этимъ позднимъ часомъ, и прихожу къ убжденію, что ему хочется принудить подкупить его, чтобы выхать въ пять часовъ. Такъ какъ мы не настоящіе миссіонеры, то, быть можетъ, мы настолько богаты, что сто рублей для насъ не большія деньги. Очень возможно, что таковы его мысли, думаю я.
Я хватаю Карня очень энергично за руку, тащу его съ какому-то человку, стоящему съ фонаремъ въ рук, и показываю ему на своихъ часахъ цифру пять. Потомъ я громко говорю ему: ‘пьять тшаасаа’, пять часовъ, не заботясь о томъ, врно я произношу, или нтъ. Въ то же время я прикладываю свой указательный палецъ ко лбу Карня. Карнй вяло киваетъ головой, онъ меня понялъ. Но, кажется, онъ ршительно не желаетъ примириться. Я вынужденъ, чтобы избавиться отъ него, въ конц-концовъ самъ уйти со двора.
Само собой разумется, что Карнй, не взирая на уговоръ и мое ршительное требованіе, появится завтра только въ шесть часовъ. Мы должны быть готовы къ этому. Тогда надо подумать о томъ, доберемся ли мы до Анапура на тройк лошадей.
Однако, я долженъ, наконецъ, войти въ домъ и лечь въ постель.
Въ большой общей комнат кто-то уже лежитъ и спитъ. У другой стны стоитъ офицеръ въ мундир и стелетъ постель, у него есть съ собою даже простыни и блыя наволочки. Онъ смотритъ высокомрно, и у меня нтъ желанія вступить съ нимъ въ разговоръ. У двери лежитъ на голомъ полу солдатъ. Онъ еще не спитъ. Вроятно, это денщикъ офицера.
Я снова выхожу и шагаю вверхъ по дорог, гд лежала лошадь. Въ нкоторомъ отдаленіи слышны веселые голоса нсколькихъ человкъ. Идя на звукъ, я вижу подъ скалою разведенный огонь.
Семь человкъ сидятъ вокругъ костра. Зрлище великолпное. Они сварили конину и поглощаютъ ее, руки ихъ и лица лоснятся отъ жира, вс жуютъ и причмокиваютъ. Когда я подхожу ближе, то и мн тоже предлагаютъ попробовать, кто-то изъ нихъ протягиваетъ мн кусокъ мяса къ самому носу, говоритъ что-то и смется, другіе смются также и одобрительно киваютъ мн. Я беру мясо, но покачиваю головою и говорю: у меня лихорадка. Это выраженіе нашелъ я въ своемъ русскомъ ‘Переводчик’. Но они плохо понимаютъ по-русски и совщаются между собою, что такое я могъ сказать, а когда, наконецъ, догадываются, то принимаются оживленно болтать, перебивая другъ друга. Насколько я могу понять, они объясняютъ, что конина есть лучшее въ мір средство противъ лихорадки, и многіе протягиваютъ мн куски мяса. Тогда я принимаюсь сть, и оно оказывается очень вкусно. Соль! спрашиваю я. Одинъ изъ нихъ понимаетъ меня и подаетъ мн соль въ тряпочк, она очень грязна, и я закрываю глаза, когда беру изъ нея соль. Сами они дятъ безъ соли, поспшно невоздержанно глотая, глаза у нихъ при этомъ, словно безумные. Я думаю: люди эти похожи на пьяныхъ, невозможно, чтобы конина такъ ихъ отуманила. Я подсаживаюсь, чтобы наблюдать за ними.
Они пьютъ кипящее варево, употребляя для этого большую черпальную ложку, которая передается изъ рукъ въ руки, съ ложки каплетъ жиръ по всей ручк. Посл конскаго бульону, они снова принимаются за мясо, и такъ дале. Мой ужинъ, который, кстати сказать, не повредилъ мн и смягчилъ мою лихорадку, поконченъ, я благодарю и отказываюсь на ихъ неоднократныя приглашенія пость еще.
Они ведутъ себя боле странно и съ необычайными гримасами обходятся съ мясомъ. Они прикладываютъ куски мяса къ щекамъ и тащатъ ихъ оттуда въ ротъ, словно бы хотли горячо приласкать его, раньше чмъ състь, при этомъ зажмуриваютъ глаза и смются. Другіе подносятъ мясо къ носу, держатъ его у самыхъ ноздрей, чтобы упиться его крпкимъ запахомъ. Вс они до самыхъ глазъ лоснятся отъ жира, чувствуютъ себя въ высшей степени прекрасно и лакомятся отъ души, не обращая вниманія на чужого, наблюдающаго за ними человка. Навшись до отвалу, они катаются по земл, испускаютъ крики и ни о комъ не заботятся, кром себя…
Тутъ я замчаю подходящаго Карня, встаю, желаю имъ доброй ночи и ухожу. Добрйшій Карнй начинаетъ меня сильно тяготить.
Я снова иду внизъ по дорог, но когда прихожу на станцію, то мн все еще не хочется спать, я себя чувствую здоровымъ и свободнымъ отъ лихорадки. Я прогуливаюсь мимо домовъ и сворачиваю въ горы. У подножія горъ стоитъ пара телгъ, запряженныхъ лошадьми. Ветъ слабый втерокъ, звзды сіяютъ на неб, до меня доносится тихое журчаніе Терека, а кругомъ высятся мрачныя и молчаливыя горы. Ихъ могучее величіе производитъ на меня впечатлніе, я закидываю голову и смотрю на ихъ вершины, достигающія чуть не до неба. Смотрю я и на звзды, нкоторыя узнаю, но он словно соскользнули со своихъ обычныхъ мстъ, Большая Медвдица стоитъ какъ разъ надъ головой.
Теперь у насъ, въ Норвегіи, конечно, вечеръ, думаю я, и солнце погружается въ морскую глубь. Тамъ солнце багрово при закат, да, тамъ, на свер, оно иной разъ красне, чмъ гд-либо въ другомъ мст. Но, полно объ этомъ… Нигд я не видлъ, чтобы звзды такъ ярко свтили, какъ здсь на Кавказ, а серпъ луны, хотя едва только вышелъ за предлы первой четверти, сіялъ, словно въ полнолуніе. Это совершенно ново для меня, такой сильный свтъ на полуночномъ неб интересуетъ меня и не допускаетъ предаваться тоск по родин. Я сажусь на землю и смотрю вверхъ на небо, а такъ какъ я принадлежу къ тмъ изъ людей, которые, въ отличіе отъ многихъ другихъ, еще не привели всхъ вопросовъ о Бог въ должный порядокъ, то сижу нкоторое время, погрузившись въ мысли о Бог и Его твореніи. Я попалъ въ новый непостижимый, заколдованный міръ, это древнее мсто ссылки чудеснйшая изо всхъ странъ, когда-либо мною виднныхъ. Я все боле и боле предаюсь своимъ мечтаніямъ и уже не думаю о сн. Горы представляются мн чмъ-то невроятнымъ, точно он пришли откуда-то издалека и остановились какъ разъ подл меня.
Какъ и вс люди, привыкшіе къ одиночеству, я имю обыкновеніе часто бесдовать самъ съ собою, я ухожу въ самого себя, содрогаюсь отъ блаженства и говорю громко. Здсь хотлъ бы я уснуть: я укладываюсь, топочу ногами и ощущаю наслажденіе во всхъ членахъ своего тла, потому что все такъ прекрасно кругомъ. Но холодъ даетъ себя знать, скоро начинаетъ у меня зябнуть бокъ, я встаю и иду назадъ къ лошадямъ. Об лошади стоятъ разсдланныя и распряженныя, каждая крпко привязана къ своей телг. У обихъ пустые мшки изъ-подъ маиса привязаны къ морд. Я развязываю мшки, ослабляю также повода, чтобы он могли пощипать немножко зеленой травки. Потомъ я ласкаю ихъ, глажу и удаляюсь.
Лошади перестаютъ щипать траву, поднимаютъ головы и смотрятъ мн вслдъ. Когда я собираюсь уйти, приласкавъ ихъ напослдокъ, то он хотятъ итти за мной. Я замчаю, что он чувствуютъ свое одиночество и охотно бы остались въ обществ человка.
Разумется, я не обращаю на это вниманія, но, когда я иду вдоль луга, у меня вдругъ является соблазнительная мысль прохаться верхомъ, и я снова возвращаюсь назадъ. Я выбираю лошадь, которая выглядитъ получше, хотя она тоже тоща и вовсе не элегантна, отвязываю ее и сажусь верхомъ. Затмъ я ду вверхъ по дорог, наискось въ горы.

* * *

Все тихо вокругъ, слышенъ только стукъ копытъ. Станція давно исчезла у меня изъ глазъ, горы и долины заволакиваются дымкой, но я знаю дорогу назадъ.
Дороги, собственно говоря, нтъ, однако я быстро подвигаюсь впередъ, когда лошадь бжитъ рысью, то ея острая спина безъ сдла очень даетъ себя знать, но она охотно переходить въ галопъ, и тогда дло идетъ превосходно на ладъ.
Горы здсь не такія обнаженныя, а кругомъ поросли лиственнымъ кустарникомъ и кустиками папоротниковъ. Прохавъ немного въ горы, я наталкиваюсь на дорогу, перерзающую мой путь. Я останавливаюсь, гляжу впередъ и назадъ, и не ршаюсь, по какой мн дорог похать. Когда я такъ стою и раздумываю, то вижу, что съ высоты спускается на дорогу человкъ. Лошадь также настораживаетъ уши. Я схожу съ лошади и начинаю побаиваться, поглядывая то на человка, то на лошадь, слышу, какъ тикаютъ часы у меня въ карман.
Когда человкъ подходить поближе, я киваю ему въ знакъ привтствія, что равносильно словамъ: я твой другъ. Онъ ничего не отвчаетъ, но подходитъ еще ближе. На немъ срый плащъ и неслыханныхъ размровъ мховая шапка, какія я раньше видалъ на пастухахъ. Это, вроятно, и есть пастухъ, что можетъ подтвердить его потертый плащъ, но вокругъ таліи у него зеленый поясъ, а за нимъ сбоку кинжалъ и пистолетъ. Онъ равнодушно проходитъ мимо меня. Я смотрю ему вслдъ и, когда онъ отошелъ шага на два, зову его, предлагая ему папироску. Онъ оборачивается и, изумленный, беретъ папироску, когда онъ зажегъ ее, то произнесъ быстро нсколько словъ. Покачиваніемъ головы я указываю ему, что не могу понять. Онъ опять что-то говоритъ, но такъ какъ я не могу съ нимъ объясняться, то онъ и отправляется вскор своей дорогой.
Я чувствую величайшую радость, что встрча эта такъ благополучно обошлась, и снова успокаиваюсь. Я глажу лошадь, привязываю ее къ кусту папоротника невдалек отъ дороги и пускаю ее на траву, самъ же сажусь подл. Пастухъ, вроятно, и въ мысляхъ не имлъ ничего худого, скоре наоборотъ! Онъ, пожалуй, и самъ испугался меня. За папироску онъ такъ сердечно поблагодарилъ. Но предположимъ, что этотъ человкъ захотлъ бы убить меня, одинокаго и беззащитнаго. Да, что же было бы тогда? Я бы бросился на него и руками ухватилъ за горло. А задушивъ его чуть не на смерть, я бы передохнулъ на минутку и далъ бы ему возможность покаяться въ грхахъ, затмъ бы я уже прикончилъ его.
Я не имлъ бы ничего противъ, чтобы кто-нибудь съ родины увидалъ меня въ минуту этой страшной борьбы съ дикаремъ…
Мн чуточку холодно, но это не мшаетъ мн чувствовать себя превосходно. Вс люди, спящіе въ своихъ постеляхъ и употребляющіе часы ночи лишь для того, чтобы лелять свои слабости, разв неневыносимы? И самъ я всю жизнь лежалъ на европейскихъ постеляхъ съ подушками, счастье только, что я вынесъ это. Положимъ, у меня всегда была богатырская натура.
Мсто, на которомъ я лежу, словно островокъ между горами, здсь хотлъ бы я поселиться между мсяцемъ и звздами и, быть можетъ, среди невидимыхъ существъ, порожденій эира, которыя стали бы навщать меня. Я не знаю, гд бы я здсь нашелъ воду, но я назвалъ бы это мсто источникомъ, потому что оно лежитъ такъ высоко.
Я снова сажусь на лошадь и ршаюсь отправиться по дорог внизъ. Лошадь отдохнула и охотно пускается рысью, но, такъ какъ я едва не перескакиваю ей черезъ голову, то и стараюсь сдержать ее. Вдругъ, на поворот дороги глазамъ моимъ открывается воздланная долина. Я слзаю съ лошади и размышляю. Передо мною лежитъ грузинская деревушка, нсколько маленькихъ хижинъ, пріютившихся на выступахъ отвсной горы. Я не знаю, что мн предпринять, я боюсь похать туда. У меня, пожалуй, отнимутъ тамъ мою лошадь.
Я отвожу лошадь назадъ, чтобы спрятать ее, и привязываю накрпко въ сторон отъ дороги. Потомъ я спускаюсь немного внизъ, чтобы убдиться въ безопасности, я — руководитель лошади, и долженъ изслдовать, все ли благополучно. Сначала я предполагалъ одному спуститься въ долину, потомъ подумалъ: если что произойдетъ, то всегда лучше имть возможность вспрыгнуть на лошадь. Я услся поэтому и верхомъ похалъ внизъ.
Подъзжая къ хижинамъ, я остановился и взвсилъ все еще разъ. Быть можетъ, не слдовало мн итти поздно. Собаки увидли меня и подняли отчаянный лай, вскор я замтилъ человка, стоящаго на крыш и глядящаго на меня. Мн не оставалось, такимъ образомъ, ничего больше, какъ спуститься къ нему. Но я предпочелъ бы очутиться теперь на станціи.
Собаки глядли злобно, он были велики, желты и похожи на медвдей, лая, он закидывали головы назадъ, при чемъ шерсть у нихъ на спин поднималась дыбомъ. Я питаю слабую надежду, что человкъ на крыш и есть тотъ самый пастухъ, которому я передъ тмъ далъ папироску и съ которымъ такъ подружился, но, когда онъ спускается съ крыши, то я вижу тотчасъ же, что ошибся. Ноги его обернуты вмсто чулокъ и башмаковъ жалкими тряпками, и на немъ также громадная барашковая шапка, но одтъ онъ весьма легко.
Добрый вечеръ! кланяюсь я издалека. Онъ не понимаетъ моего русскаго языка и молчитъ, молчитъ съ злымъ вроломнымъ видомъ. Тогда я припоминаю магометанское привтствіе, которое, какъ мн случалось читать, употребляется кавказскими народами, и я произношу по-арабски: саламъ алейкюмъ! Это онъ мгновенно понимаетъ, потому ли, что я случайно напалъ на человка, одареннаго геніальной способностью къ языкамъ, или потому, что арабскій его родной языкъ. Онъ отвчаетъ: ‘на алейкюмъ сала-амъ’ и кланяется. Тогда ему приходитъ въ голову продолжать и дальше все въ томъ же дух, но я, разумется, не понимаю ни слова и даже не могу отличить, на которомъ изъ полусотни кавказскихъ нарчій онъ говоритъ. Чтобы не оставаться совершенно безмолвнымъ, я пускаю въ ходъ съ полдюжины знакомыхъ мн русскихъ словъ, но они не производятъ на него никакого впечатлнія. Пара полуголыхъ ребятишекъ слзаютъ также съ крыши и глазютъ на меня съ такимъ видомъ, словно я съ неба свалился. Эти крохотныя существа живутъ такъ далеко отъ прочихъ людей, они не познали еще искусства просить милостыню, а потому перепуганы и тихи. У нихъ темный цвтъ кожи, они некрасивы, глаза темные и круглые, а рты очень велики.
Я подаю человку папироску, чтобы задобрить его, и такъ какъ онъ беретъ ее, а вмст съ нею и огня, то я набираюсь храбрости и мужества. Мн приходитъ на мысль, что я все-таки, быть можетъ, что-либо да сдлаю для науки во время своего путешествія, напримръ, я могъ бы изучить жилище этого татарскаго пастуха. Я начинаю снаружи разсматривать строеніе и, такъ какъ русскій языкъ мн не помогаетъ, то я съ тмъ же успхомъ перехожу на норвежскій, что мн, во всякомъ случа, удается лучше, и прошу у человка позволенія осмотрть его домъ. Онъ, кажется, не противится этому, отходить только немного къ сторонк и берется за какую-то работу. Чтобы не сбиться съ тона въ нашемъ разговор, я кланяюсь всякій разъ тамъ, гд полагается кланяться, и все время веду учтивую бесду совершенно такъ же, какъ если бы онъ меня понималъ, время отъ времени я улыбаюсь даже, когда онъ говоритъ что-либо, кажущееся мн шуточкой. Я оставляю лошадь на попеченіе ребятишекъ и даю имъ за то пару мдныхъ монетъ.
Домъ вырытъ въ гор, но спереди, по об стороны отверстія, онъ возведенъ изъ камня и скрпленъ известкой. Крыша далеко выдается впередъ и покоится на каменныхъ столбахъ, столбы эти даже немного обтесаны. Въ отверстіи для входа нтъ двери.
Вотъ и все.
Когда я поднимаю глаза вверхъ, чтобы разглядть крышу, то замчаю, что тамъ наверху лежатъ еще дв человческія фигуры, смотрятъ на меня, потомъ боязливо отодвигаются назадъ и закутываютъ платками свои лица. Гаремъ, думаю я, гаремъ овечьяго пастуха! Что за безуміе у этихъ восточныхъ народовъ: до сихъ поръ не могутъ они отршиться отъ этого! Я охотно изслдовалъ бы крышу и ея обитателей, но хозяинъ, повидимому, не намренъ пригласить меня туда, — наоборотъ, онъ длаетъ видъ, что посщеніе мое покончено. Я вынимаю изъ кармана свою записную книгу и заношу въ нее все, что видлъ, мн хочется показать имъ, что я это длаю лишь съ научной цлью, и такъ какъ мн необходимо осмотрть его жилище также и внутри, то я останавливаюсь передъ отверстіемъ и новой папироской соблазняю хозяина слдовать за мною. Онъ беретъ папироску и позволяетъ мн войти.
Внутри темно, но хозяинъ зажигаетъ лампу. Эта глупая европейская керосиновая лампа оскорбляетъ меня, но вдругъ мн приходитъ въ голову, что ‘вчный огонь’ древнихъ и былъ какъ разъ керосинъ и, если ужъ гд-нибудь на свт долженъ онъ горть, то, разумется, на Кавказ. Очагъ находится не посреди комнаты, а довольно далеко въ сторон, онъ сложенъ изъ большихъ камней. Здсь и тамъ разбросаны на земл чашки и горшки изъ дерева, глины и желза, насколько я замчаю, мн здсь не прійдется имть дла ни со стилемъ рококо, ни со стилемъ Людовика XVI, я совсмъ не нахожу точно подходящаго стиля, и вдругъ встаетъ у меня передъ глазами залъ пожарной команды тамъ, дома, въ Христіаніи, во всемъ своемъ много разъ оспариваемомъ великолпіи. По стнамъ висятъ ковры. Ага, вліяніе гарема, думаю я, присутствіе нжной женской руки. Я беру лампу и освщаю ковры, это великолпные кавказскіе ковры, старые и новые изъ туго спряденной шерсти, украшенные разноцвтными фигурами. Узоръ персидскій.
Осмотрно и это.
Мн очень бы хотлось немножко приссть, но нтъ ни одного стула, дв кучки сухихъ стеблей папоротника лежать на земл, и я такъ усаживаюсь на одну изъ нихъ, что она трещитъ. Вдругъ я вижу, что въ одномъ углу что-то шевелится и слышу человческій голосъ. Я снова беру лампу и свчу въ уголъ: тамъ лежитъ старая, сморщенная женщина, она щупаетъ передъ собою воздухъ руками, она слпа. Пастухъ, до сихъ поръ не выказывавшій ни малйшихъ слдовъ сентиментальности, длается вдругъ нжнымъ и готовымъ на вс жертвы, онъ торопится успокоить старуху и заботливо укутываетъ ее вновь. Это его мать, думаю я. Мн припоминается, что я читалъ, будто кавказцы ни мало не заботятся о желаніяхъ своихъ женъ, но всегда послушно сообразуются съ приказаніями своихъ матерей. Таковъ обычай. Старуху трудно успокоить, она желаетъ знать, что вокругъ нея происходитъ, и сынъ терпливо растолковываетъ ей это.
Она стара, востроноса, съ провалившимся ртомъ, ея глаза словно затянуты блой, какъ пна, пленкой и никого не узнаютъ. Когда лошадей и коровъ привязываютъ слишкомъ близко къ стн, то он становятся близорукими, — мн приходитъ въ голову, что жребій кавказской женщины подобенъ этому, ее тоже держатъ слишкомъ близко привязанной къ стн. Потому-то она и слпнетъ.
Старуха отдаетъ, повидимому, приказаніе. которому сынъ повинуется, раскладывая на очаг огонь изъ стволовъ папоротника. Потомъ онъ принимается поджаривать на желзной сковород ломтики баранины, бросая по старому языческому обычаю также въ пламя кусочекъ мяса, чтобы умилостивить огонь. Мясо хорошее и жирное и жарится въ собственномъ сал, — правда, при этомъ распространяется нсколько прогорклый запахъ, но когда хозяинъ предлагаетъ и мн кусочекъ мяса, то я беру и мъ. На вкусъ оно странно, но когда мн подкладываютъ еще, то я съдаю и вторую порцію. Этимъ гостепріимствомъ обязанъ я, наврно, старух въ углу и, благодаря моимъ выразительнымъ гримасамъ и знакамъ, ей также даютъ попробовать кусочекъ мяса.
Посл закуски я вновь начинаю помышлять о моихъ изысканіяхъ и стремлюсь начать ихъ съ крыши дома. Тамъ наверху лежали, наврно, трясясь отъ холода, об жены, пока мы здсь угощались, меня положительно оскорбляло, что хозяинъ такъ сердечно относился съ своей матери и въ то же время совершенно забывалъ о женахъ. Я хотлъ вознаградить ихъ за это и дать имъ мдныхъ денегъ, сколько имъ будетъ угодно, если только мн удастся до нихъ добраться. Я вообразилъ себ, что одна изъ нихъ любимая жена пастуха и, дйствительно, очаровательное существо. Человкъ, подобный пастуху, не стоилъ ея, и я хотлъ дать ей это понять. При извстномъ стараніи, мн, можетъ быть, и удалось бы взять надъ нимъ верхъ. Рядомъ съ чисто личнымъ удовлетвореніемъ, которое я могъ бы получить, нисколько не мшало занести маленькое галантное приключеніе на страницы моего дневника.
Кром того, и для любимой жены это будетъ имть значеніе на всю жизнь. Это пробудить ее и, быть можетъ, дастъ на Кавказ толчокъ формальному женскому движенію въ миніатур. Я не хотлъ быть черезчуръ рзкимъ, чтобы не напугать ея, потому что женщина всегда женщина, я подумалъ, что для начала всего лучше написать ей. Человкъ, умющій выводитъ на бумаг такіе смшные зубчики, несомннно, заслужилъ бы ея уваженіе. Сверхъ того и содержаніе моего письма, — и именно оно-то и выразило бы особенно ярко мое превосходство. Если бъ у меня была книга автографовъ, то я написалъ бы въ ней, и она могла бы тогда при желаніи читать ее всякій разъ. Я сдлалъ бы намекъ на ея печальную жизнь, и въ то же время постарался бы ее утшить — мыслью о ея дтяхъ. Въ этомъ и сказалось бы особенно ярко мое превосходство. Я написалъ бы ей слдующее:
Любовь есть жажда жизни, дитя
Даритъ сначала радостью, потомъ слезами,
Но слезы суть источникъ новой радости, —
Послушайся только моего совта, о дитя.
Что-нибудь въ этомъ род я и написалъ бы. Съ первыми двумя строчками она, вроятно, была бы вполн согласна, но третью не смогла бы понять. Дти благословеніе? Для молодой женщины? И при этомъ она стала бы вздыхать, словно сердце у ней разрывается, и жаловаться на плохое утшеніе, которое я ей общаю. Но это утшеніе привелъ я сюда только изъ хитрости. Она должна постичь безутшность своего существованія рядомъ съ этимъ овечьимъ пастухомъ. И, дйствительно, ее осняетъ лучъ сознанія. Это сегодня вечеромъ.
Завтра вечеромъ мы встртимся по уговору по ту сторону, на берегу Терека, гд, наврно, есть прехорошенькія мстечки. Луна и звзды нжно сіяютъ, и это особенно настраиваетъ насъ.
Двумъ первымъ строкамъ научилъ тебя самъ Аллахъ, говоритъ она, такъ он справедливы. А третья? спрашиваю я, чтобы испытать ее. Третья — ничто для молодой женщины, отвчаетъ она.
И я заране зналъ, что все такъ случится. Все совершается, согласно съ программой.
Итакъ, я превзошелъ твоего мужа? Не правда ли? говорю я и хочу этимъ воспользоваться.
Но она не соглашается. Я не совсмъ въ ея вкус, у меня нтъ кругомъ таліи пояса съ блестящимъ оружіемъ, да и глаза мои не темнаго цвта и не сверкаютъ повелительно.
Тогда я принимаюсь унижать въ ея глазахъ овечьяго пастуха и смяться надъ его шапкой. Вообрази, нигд и никогда въ цломъ свт, во время всхъ моихъ путешествій не видалъ я такого невроятнаго чудища, говорю я. Никогда! Но не одна только шапка. Что это, собственно, за сапоги на немъ? Тряпки, дорогая моя, просто лохмотья. При этомъ, я могъ бы показать ей, что употребляютъ цивилизованные люди въ качеств верхней и нижней одежды, если бъ моя деликатность не приказывала мн оставаться застегнутымъ на вс пуговицы. Но все же я показываю ей пряжку на моемъ жилет, которую она принимаетъ за украшеніе для шляпы. Пока мы заняты пряжкой, я крпко прижимаю рукою къ груди мой бумажникъ, чтобы не вводить дитя природы въ искушеніе. Она не можетъ прійти въ себя отъ изумленія при вид моихъ перламутровыхъ запонокъ. Пуговицъ, обтянутыхъ матеріей, она также никогда не видла. Открывъ, наконецъ, пряжки на моихъ подтяжкахъ, она объявляетъ себя побжденной и находитъ, что он еще гораздо замысловате, чмъ поясъ ея мужа. Вдругъ чертовская женщина говоритъ: а вдь въ третьей строчк есть все-таки смыслъ для молодой женщины! Теперь я понимаю ее!
Мн остается только радоваться, что планъ мой такъ блистательно осуществился. Я снимаю тутъ же мои подтяжки и дарю ихъ ей.
На другое утро она общаетъ начать женское движеніе на Кавказ. Послднюю же строчку прибавилъ я только для счета, говорю я ей напослдокъ, такъ оно лучше звучитъ, особенно, если теб придетъ когда-либо въ голову пропть ихъ.
И я воображаю, что мое сочиненіе можетъ стать въ этой мстности чмъ-то въ род національной псни.
Таковъ былъ мой планъ. Но какъ-то отнесется къ нему пастухъ? На Кавказ существуетъ еще обычай кровавой мести, старый Шамиль, правда, уничтожилъ его въ Дагестан, но, вообще, онъ еще не утратилъ своей силы.
Пастухъ этотъ казался въ достаточной степени коварнымъ, и я счелъ въ данномъ случа за лучшее предложить ему еще новую папироску. Прошу! говорю я и кланяюсь. Онъ беретъ и зажигаетъ ее. Это спокойствіе длаетъ меня недоврчивымъ, когда Тиберій казался вжливымъ, то былъ наиболе опасенъ. Ты, можетъ быть, одинъ изъ тхъ, что всегда настороже думаю я, и представляешься, будто бы ничего не замчаешь, подстерегая между тмъ только благопріятнаго момента, да, именно такимъ-то ты и выглядишь!
Умне всего было потому держаться поближе къ лошади.
Я кланяюсь и выхожу изъ пещеры на вольный воздухъ. Пастухъ идетъ за мною. Мн стало жутко, и я бросилъ всего одинъ только взглядъ на крышу, видлъ полузакрытыми глазами, что его любимая жена лежала тамъ наверху, опершись на локоть, и умоляюще поглядывала на меня. Когда я подошелъ къ лошади, чтобы ссть на нее, пастухъ позвалъ меня обратно и указалъ на сосднюю пещеру, приглашая туда войти. Ловушка, думаю я, но представляюсь равнодушнымъ, чтобы сдержать его жажду крови и его безбожіе. Онъ все настаивалъ, рысью бжалъ къ дому и манилъ меня за собою. Я былъ, такимъ образомъ, вынужденъ послдовать за нимъ.
Домъ точно такой же, какъ и предыдущій. Здсь пастухъ охотно даетъ мн изслдовать крышу. Она не плотна, плоска и состоитъ изъ каменныхъ плитокъ, которыя укрплены на деревянныхъ стропилахъ. Входъ здсь гораздо темне, чмъ первый, онъ ведетъ, вроятно, глубоко внутрь горы, такъ глубоко, что ни одинъ вздохъ и ни одинъ крикъ не достигнетъ оттуда до прочаго міра. Въ это-то отверстіе входитъ убійца и манитъ меня за собою.
Тогда я начинаю раздумывать. Быть можетъ, это отверстіе иметъ высочайшій научный интересъ, и внутренній голосъ приказываетъ мн исполнить свой долгъ и изслдовать его. Но я взвшиваю и то обстоятельство, что моя врная смерть принесетъ мало пользы наук. Долгъ — что это такое? Ревностное отношеніе къ длу. Разумется, но подобное же рвеніе иметъ и собака, она можетъ быть утомлена до крайности, но все же носитъ поноску. А человку полагается все же быть выше животнаго.
Я взвсилъ вс за и противъ, и даже охотно простилъ себ это состояніе нершительности въ такихъ трудныхъ обстоятельствахъ. Впрочемъ, прямолинейная ршимость часто отталкивала меня, немножко слабости, немножко нершительности, которыя суть не что иное, какъ деликатность чувства, сдлали бы, поистин, пріятне сожитіе людей.
Пастухъ смется и еще боле пристаетъ ко мн итти съ нимъ, а любимая жена тамъ наверху, на крыш, чудится мн, лежитъ на локт и насмхается надо мною. Такъ, такъ, она, значитъ, заодно съ этимъ негодяемъ! Это заставляетъ меня быть ршительнымъ. Ужь я ей покажу! Я сжимаю зубы и вхожу въ пещеру. Мой научный интересъ одержалъ побду!
Внутри темно, но пастухъ зажигаетъ и здсь нчто въ род лампы, она изъ желза, со свтильней изъ шерстяныхъ нитей, свтъ ея скуденъ, но все же достаточенъ для того, чтобы дать ударъ кинжаломъ.
Я намреваюсь броситься на пастуха, чтобы предупредить его намреніе, но онъ открываетъ на земл нчто въ род гнзда изъ листьевъ папоротника, а въ немъ два небольшихъ животныхъ. Эта два медвженка. Я смотрю поперемнно то на зврей, то на человка, и мое мужество вновь пробуждается. Онъ говоритъ что-то, изъ чего я понимаю слово рубли, беретъ одного медвженка на руки, держитъ передо мною, желая продать его.
Тогда я совсмъ успокаиваюсь. Бдный, уродливый татаринъ питаетъ лишь мирныя торговыя намренія. Я становлюсь гордъ, морщу слегка носъ, потому что вдь это, собственно говоря, хлвъ, та пещера, куда онъ меня привелъ, здсь стоитъ даже пара тучныхъ козъ у стны. Человкъ принимается доить козъ и даетъ медвдямъ молока.
Сколько рублей, спрашиваю я, и шевелю по воздуху пятью пальцами.
Человкъ качаетъ отрицательно головой,
Я поднимаю кверху десять пальцевъ, но и на это онъ отрицательно качаетъ головой. Изъ любопытства относительно кавказскихъ цнъ на медвдей мн очень бы хотлось узнать требованія этого человка, и я пожаллъ, что ничего не знаю по-арабски, кром ‘салемъ алейкюмъ’. Человкъ вытаскиваетъ изъ ноженъ кинжалъ и царапаетъ имъ черточки по земл. Онъ не прекращаетъ этого занятія, пока на земл не оказывается двадцать черточекъ. Дло не подходящее. Онъ вычеркиваетъ пять черточекъ. Тогда я разражаюсь: пятнадцать рублей за медвженка, никогда!
Я выхожу вонъ изъ хлва.
Моя миссія закончена. Я могу послать домой сообщеніе, что везу съ собой богатые научные результаты, для обработки которыхъ мн потребуется по меньшей мр четыре года. Съ спокойствіемъ и сознаніемъ собственной безопасности, какихъ я еще не испытывалъ въ теченіе всей этой экспедиціи, подошелъ я къ своей лошади, погладилъ ее и снова почувствовалъ себя ея хозяиномъ. Жалкій уродецъ пастухъ протянулъ ко мн руку. Я терпливо снесъ это и далъ ему еще послднюю папироску. Онъ снова протянулъ руку, а я кивнулъ ему и милостиво сунулъ ему въ руку пару мдныхъ монетъ. Потомъ я слъ на своего коня.
Сидя на лошади, я бросилъ на женщинъ удивительно бодрящій взоръ, он должны проснуться здсь на Кавказ, спть мое четверостишіе и выйти изъ своего печальнаго положенія.
Потомъ я отправился въ путь…
Я прямо спустился съ горы, чтобы въ конц-концовъ выхать на главную дорогу, ведущую къ станціи. Было уже близко къ разсвту, но становилось все темне, такъ какъ наступило то переходное время, когда звзды исчезаютъ, а день еще не занялся. Я вызжаю на шоссе и ду по немъ быстро впередъ, чтобы добраться до станціи раньше разсвта. Мн вдругъ вспомнилось, что въ этой стран конокрадство считается самымъ безчестнымъ дломъ, и мн стало жутко на душ: какъ-то сойдетъ съ рукъ моя продлка?
Но все обошлось благополучно. Я старался не утомитъ лошади быстрой здой, такъ что она не вспотла, эти удивительныя кавказскія лошади словно скованы изъ желза, ничто не можетъ имъ повредить — за исключеніемъ холодной воды.
Начало свтать. Когда станція была уже въ виду, я сошелъ съ лошади и отвелъ ее прямо наверхъ къ телг, вмсто того, чтобы продолжать путь. Въ этомъ было мое спасеніе. Иначе, я повстрчался бы съ двумя людьми въ плащахъ, которые, болтая между собою, спускались внизъ по дорог. Они взглянули вверхъ, въ мою сторону, когда я по старому крпко привязывалъ лошадь къ телг, но подумали, вроятно, что чужой человкъ просто стоитъ тамъ наверху и ласкаетъ животное! Я, впрочемъ, такъ и сдлалъ.
Спускаюсь внизъ на станцію. Тамъ и сямъ бродятъ вокругъ домовъ высокія фигуры, крикнутъ время отъ времени какое-нибудь слово, или имя, и получаютъ отвтъ откуда-то издалека. У каменной стны, далеко отъ всхъ домовъ, нахожу я человка, сидящаго и играющаго на какомъ-то инструмент. Непостижимые люди, эти кавказцы, они иногда не ложатся спать! Человкъ совершенно одинъ, онъ сидитъ на лугу, прислонившись спиной къ стн, и играетъ, насколько хватаетъ умнья. При томъ, все еще темно, всего только половина пятаго, и, сверхъ того, очень холодно. Человкъ этотъ, врно, помшался, думаю я. Но въ его музык есть смыслъ, хотя она бдна и однообразна. То, что онъ насвистываетъ, напоминаетъ мелодію на свирли.
Я нахожу, что Карнй черезчуръ долго не является. Поэтому я выхожу на дворъ и наудачу кричу его имя. Карнй откликивается, онъ былъ недалеко. Сейчасъ! отвчаетъ и подходитъ. Я указываю ему цифру пять на моихъ часахъ и гляжу на него. Карнй киваетъ и объявляетъ, что онъ готовится въ дорогу.
Но Карня нтъ даже и въ шесть часовъ. Мой спутникъ и я завтракаемъ и не спша собираемся въ путь, но Карня нтъ какъ нтъ. Тогда я чувствую, что въ душ моей пробуждается гнвъ на Карня.
Только въ половин седьмого подъзжаетъ онъ къ дверямъ.

VIII.

Прохладное утро, иней лежитъ на поляхъ, и пыль не поднимается по дорог, какъ вчера. Карнй тоже не похожъ на вчерашняго: онъ безмолвно сидитъ на козлахъ и не напваетъ. Тройка лошадей неспшно бжитъ рысью впередъ, но когда подъемъ снова длается круче, то лошади идутъ цлыми часами шагомъ.
Долина Терека кончилась! Рка сворачиваетъ съ дороги и углубляется въ горы. Здсь нтъ никакой растительности. Когда дорога идетъ вверхъ по обнаженному конусу горы, по которому мы должны зигзагами взбираться до самой вершины, мы выходимъ изъ экипажа и идемъ прямикомъ, пока экипажъ нашъ, пробираясь по всмъ изгибамъ, наконецъ догоняетъ насъ. Здсь наверху открывается вновь видъ на ледники Казбека, который поднимаетъ свою вершину къ самому небу и залитъ утреннимъ сіяніемъ солнца.
Мы снова демъ вдоль отвсной стны горъ. Тамъ и сямъ дорога покрыта кровлей вслдствіе опасности отъ обваловъ снга и земли. Мы демъ, словно по тоннелямъ съ желзными крышами. Во многихъ мстахъ дорога попорчена и исправляется, надсмотрщики и инженеры распоряжаются толпами рабочихъ. И здсь видимъ мы снова много пастуховъ съ громадными стадами овецъ.
Близъ одного обнаженнаго конуса горы Карнй останавливается и ведетъ насъ къ кресту у источника. Онъ зачерпываетъ рукою и показываетъ намъ, вода кипитъ. Мы пьемъ такъ же, какъ и онъ, изъ источника. Вода ледяная, но вся клокочетъ прыгающими пузырьками пны, наши руки, опущенныя въ источникъ, блютъ, на вкусъ вода напоминаетъ зельтерскую.
Мы взбираемся все выше и выше, шелъ иней, и мы должны снова закутаться въ свои одяла отъ холода. Мы достигаемъ, наконецъ, высшей точки нашего пути, мой измритель показываетъ почти 3000 метровъ. На каменномъ столб надпись съ указаніемъ высоты, выраженной футами. Здсь Карнй отпрягаетъ одну изъ лошадей и привязываетъ ее сзади экипажа. Потому что съ этой минуты задача лошадей уже не тащить экипажъ, но только сдерживать его при спуск.
И тотчасъ же дорога начинаетъ спускаться внизъ. Здсь наверху нтъ никакой равнины. Дорога проложена между горами, такъ какъ это единственное, возможное для прозда мсто. Высокія горы кругомъ зелены и голы, и здсь также стоятъ до самой вершины небольшіе стога сна.
Лошади тихонько бгутъ рысью внизъ по спуску. Иногда он скользятъ одинъ — два шага впередъ, но не падаютъ. Читая русскіе романы, получаешь такое впечатлніе, будто въ Россіи здятъ съ неслыханною быстротою. Также и на картинкахъ, изображающихъ русскихъ курьеровъ, видишь обыкновенно бшено мчащихся лошадей и кучера, высоко размахивающаго плеткой. Мы воображали поэтому, что намъ, по всей вроятности, придется съ отчаянной скоростью взобраться на вершины Кавказа и въ такой же мр безумно спуститься внизъ съ другой стороны. Мы были тмъ боле поражены, увидя, какъ благоразумно здятъ здсь люди. Или Карнй Григорьевичъ отличается особенной осторожностью, что весьма вроятно, или русскіе поэты и художники преувеличивали, что также возможно. Между всми путниками, виднными нами во время нашего желзнодорожнаго перезда по Россіи, не было ни одного, который бы халъ особенно быстро, зато я не знаю лучшей страны, какъ Финляндія, если вамъ вздумается насладиться быстрой здой въ экипаж. Въ финляндскихъ городахъ пережилъ я самыя сильныя ощущенія по этой части. Маленькія финскія лошадки, нсколько похожи на нашихъ лошадей съ фіордовъ, втромъ летятъ по улицамъ, а на поворотахъ за уголъ я не разъ думалъ, что сломится колесо. Финнъ хорошо кормитъ, зато и здитъ быстро, когда мн случалось иной разъ просить пощадить лошадь, то меня, улыбаясь, называли Hastgratare, т. е. лошадиный защитникъ. Только разъ въ жизни указалъ я полиціи на одного человка, и это былъ финляндскій извозчикъ…
Лихорадка, безсонная ночь и холодъ наводятъ на меня дремоту, время отъ времени я клюю носомъ. Я чувствую себя необыкновенно хорошо. Черезъ долгіе промежутки встрчаются намъ телги, запряженныя двумя или четырьмя буйволами, мы осторожно объзжаемъ ихъ, правильный ритмъ зды прерывается, и я просыпаюсь. Время отъ времени прозжаемъ мы мимо домиковъ изъ обожженыхъ кирпичей, или лачужекъ пастуха, гд женщины въ красивыхъ голубыхъ и красныхъ платьяхъ сидятъ на кровляхъ и разсортировываютъ пряжу для ковровъ или одежды. Когда мы прозжаемъ мимо, он смотрятъ на насъ нкоторое время и сдвигаются ближе головами. но когда мы черезъ нсколько времени оглядываемся, он уже снова заняты своей работой. Полунагія дти бгутъ за нами на далекія разстоянія, и только съ помощью мдной монеты можно отогнать ихъ прочь.
Дорога становится теперь боле дикой, чмъ когда-либо прежде, и желзныя кровли попадаются все чаще, весною, въ пору таянія снга, черезъ эти кровли перекатываются, вроятно, прехорошенькія лавины. Слва намъ не видно ничего, кром кусочка стны, а за нею пропасть. Никогда въ жизни не видывалъ я такихъ глубинъ, я долженъ время отъ времени выходить изъ экипажа и итти пшкомъ, тогда я плотно держусь къ той сторон, гд горы. Но глубина словно притягиваетъ меня. Я смотрю время отъ времени назадъ и разглядываю въ бинокль тамъ внизу, въ глубин крохотныя пашни. Когда я сижу въ экипаж, то крпко за него держусь.
Солнце жжетъ съ высоты, стеариновое пятно на моей куртк словно втромъ унесло, мы снимаемъ свои одяла. Дорога идетъ внизъ, все внизъ, пропасти становятся еще страшне, мы зигзагами объзжаемъ горныя разслины. Дорога часто испорчена, и люди въ бурнусахъ поправляютъ ее. Карнй не особенно внимателенъ, онъ допускаетъ лошадей спотыкаться чаще, чмъ нужно, потому что самъ онъ, сидя на своихъ высокихъ козлахъ, забавляется тмъ, что глазеть внизъ, въ глубину. Такъ прозжаемъ мы станцію Гудауръ.
Здсь много аккуратно сложенныхъ изъ камней домовъ, одинъ даже двухъ-этажный. Окрестности суровы и пустынны, но все выглядитъ чисто и привтливо, въ дверяхъ стоятъ люди и смотрятъ, какъ мы прозжаемъ. У меня такое ощущеніе, словно сегодня воскресенье, хотя сегодня только пятница, люди, стоящіе въ дверяхъ, выглядятъ свободными и довольными. Быть можетъ, по ихъ магометанскому обряду сегодня и есть праздникъ.
Такъ идетъ дорога все дальше длинными линіями зигзаговъ между отвсными стнами горъ. Телеграфныя проволоки, сопровождающія насъ, прикрплены иногда къ самой гор, иногда же проведены подъ землею во избжаніе порчи отъ обваловъ. Мн нельзя больше итти пшкомъ, это будетъ черезчуръ медленно, я задерживаю такимъ образомъ всю экспедицію, но я охотно пошелъ бы пшкомъ, ради своихъ нервовъ. Намъ попадается навстрчу почта, отрядъ казаковъ, состоящій изъ семи вооруженныхъ съ головы до ногъ людей, почтальонъ трубитъ въ свой рогъ, а мы сворачиваемъ въ сторону и останавливаемся, пока они продутъ. Потомъ снова начинаемъ спускаться.
Карнй сидитъ, опустя поводья, и тупо посматриваетъ внизъ въ безконечную глубь, когда одна лошадь скользитъ, то другая ее поддерживаетъ. Я не ршаюсь кулакомъ расшевелить Карня, этимъ его вниманіе еще боле будетъ отвлечено отъ лошадей. Предоставляю все на волю судьбы. Здсь дорога прилпилась къ гладкой отвсной гор, она укрплена на желзныхъ балкахъ и виситъ на воздух. Это мы, однако, замтили не раньше, чмъ спустились на нсколько изгибовъ внизъ по гор, тогда обернули мы назадъ головы и посмотрли вверхъ на дорогу. Этотъ видъ заставилъ насъ вздрогнуть.
На одномъ изъ худшихъ мстъ, гд низенькая, жалкая стна, идущая по вншнему краю дороги, кром того еще попорчена, выпрыгиваютъ вдругъ два мальчика, лта отъ шести до восьми, и начинаютъ передъ нами танцовать и кувыркаться. Маленькія, испорченныя созданія, вроятно, основались здсь съ цлью нищенствовать у путешественниковъ, меня ужасно озлило, что мальчишки вынырнули такъ внезапно и напугали нашихъ лошадей, я хотлъ поэтому отогнать ихъ моей чудесной палкой пріобртенной во Владикавказ, но напрасно. Они весело продолжали танцовать и имли даже безстыдную и безумную дерзость перекувырнуться по ту сторону края дороги, гд стна исчезла въ глубин. Ничего не оставалось, какъ раскошелиться на пару серебряныхъ монетъ и откупиться отъ нихъ. Они глядли на насъ дерзкими, широко открытыми глазами, и притворялись, словно и понятія не имютъ, почему Его Превосходительство длаетъ такое сердитое лицо. Когда они подобрали деньги, то сползли вновь на краю пропасти за стну, гд у нихъ, вроятно, было мсто отдыха и привала. И если въ теченіе дня продетъ еще экипажъ, то мальчуганы, конечно, вновь устремятся изо всхъ силъ на дорогу и станутъ танцовать свой опасный танецъ.
Вдоль внутренняго края дороги, гд свтитъ солнце, растетъ щавель и взъерошенные репейники, позже попадаются намъ одуванчики и голубая гвоздика, которая необыкновенно мила и красива, дале внизу находимъ мы розовый клеверъ.
Часами длится этотъ спускъ, хотя лошади все время бгутъ рысью. Почти черезъ три часа вызжаемъ мы, наконецъ, на боле плоскую дорогу, — мы близъ станціи Млеты, гд должны отдыхать. Млеты лежатъ на 1500 метровъ надъ уровнемъ моря, мы спустились, такимъ образомъ, въ эти три часа на 1500 метровъ. Солнце здсь печетъ, и мы сбрасываемъ кром одялъ все, что только возможно, изъ нашей одежды.
Карнй хочетъ отдыхать четыре часа. Я испускаю крикъ изумленія и долго покачиваю головою. Карнй показываетъ вверхъ на солнце и даетъ намъ понять, что жара будетъ еще нестерпиме, а черезъ часа четыре нсколько умрится, онъ полагаетъ, несмотря на это, до вечера добраться на станцію Анануръ. Мы раздумываемъ и беремся за свои карты, изображающія горы въ разрз, до Ананура намъ остается еще сорокъ верстъ, но на протяженіи тридцати пяти верстъ дорога круто спускается внизъ, и мы подемъ быстро, поэтому мы разршаемъ Карню четыре часа остановки и киваемъ головою въ знакъ своего согласія.

* * *

Здсь, въ Млетахъ телеграфъ въ четыре проволоки. Снаружи у нашего окна стоятъ рябины, осыпанныя ягодами, а часть станціи поросла оршникомъ, кром этого нтъ никакой растительности. Здсь теперь время снокоса, и необычайное множество рабочихъ возитъ сно съ луговъ. Млеты — большое мстечко, можетъ быть, самое большое въ горахъ, но, какъ и въ другихъ мстахъ, здсь царитъ ужасная нечистота. Такъ какъ мы вынуждены были чистить свои ножи и вилки салфеткой, то оказалось, что и сами салфетки стали непригодны къ употребленію, и мы пустили въ ходъ свои носовые платки. Но да и здсь была вкусная, только надо было стараться не думать о томъ способ, какимъ, по всмъ вроятіямъ, была она изготовлена въ кухн.
Пока мы пили и ли, въ комнату вдругъ вошелъ господинъ, остановился въ дверяхъ и посмотрлъ на насъ. Мы сидли удивленные и также смотрли на него: это былъ нашъ путевой товарищъ въ позд, офицеръ, который хотлъ сопровождать насъ черезъ горы, когда покончитъ свое пребываніе въ Пятигорск. Онъ вздрогнулъ, когда узналъ насъ, повернулся и вышелъ изъ двери, не сказавъ ни слова. Со времени нашего прибытія на станцію не прізжалъ ни одинъ экипажъ, офицеръ поэтому явился сюда раньше насъ, и это было для насъ непостижимо. Онъ, вроятно, долженъ былъ сократить свое пребываніе въ Пятигорск и употребилъ дни, которые мы пробыли во Владикавказ, на то, чтобы насъ опередить — но было ли это такъ? Къ чему же вс эти старанія избжать насъ? Мы бы и сами не погнались за его обществомъ. И зачмъ онъ остановился въ Млетахъ?
Когда посл обда я одинъ сидлъ и курилъ на веранд, офицеръ также вышелъ изъ дома и прямо направился ко мн. Онъ снялъ шляпу и сказалъ мн по-англійски, что я, вроятно, былъ очень изумленъ, увидвъ его здсь. Я возразилъ, что, собственно говоря, совсмъ и не помышлялъ о томъ, гд по-настоящему долженъ бы господинъ офицеръ находиться въ данную минуту. Тогда онъ только посмотрлъ на меня и не сталъ задавать дальнйшихъ вопросовъ.
Вы не долго оставались въ Пятигорск, сказалъ я, чтобы быть полюбезне.
Нтъ, отвчалъ онъ, я освободился ране, чмъ думалъ.
Такъ какъ я сидлъ, а онъ стоялъ, то я также поднялся, постоявъ такимъ образомъ нсколько минутъ, я повернулся къ нему спиной и вошелъ въ домъ.
Офицеръ послдовалъ за мною.
Изъ сней шла лстница кверху, во второй этажъ, офицеръ сталъ на лстниц и пригласилъ меня пойти съ нимъ наверхъ.
Я хотлъ сначала продолжать свой путь въ столовую и показать тмъ, что я оскорбленъ поведеніемъ этого отталкивающаго человка, но мн пришло въ голову, что я все-таки въ Россіи, и что русскіе нсколько не похожи на прочихъ людей.
Что вамъ угодно? спросилъ я.
Прошу васъ, будьте любезны пойти со мною въ мою комнату, отвчалъ онъ вжливо, я желалъ бы вамъ кое-что сообщить.
Я помедлилъ съ минуту, но затмъ пошелъ, хотя лицо его было мн противно.
Когда мы пришли въ его комнату, то онъ заперъ двери и окна, не взирая на жару.
Прошу васъ садиться, сказалъ онъ. Вы, само собою разумется, удивлены, видя меня здсь, хотя вы это и отрицаете. Дло все въ томъ, что я окончилъ свои дла въ Пятигорск ране, чмъ предполагалъ.
Это вы уже мн сообщили, отвчалъ я.
Я искалъ тамъ одного человка, но не нашелъ.
Что за человкъ? Какое мн до всего этого дло?
Отлично. Позвольте же мн заране предупредить васъ, что я намренъ вести бесду въ вжливомъ тон.
Я засмялся.
Ахъ, право? Покорно васъ благодарю.
Вы, конечно, уже замтили, что я вздрогнулъ, войдя тамъ внизу, въ столовую, и увидя васъ. Это движеніе съ моей стороны было притворствомъ.
Притворствомъ? Ахъ!
Я зналъ, что вы тамъ сидите.
Ну, и что же?
Когда я вышелъ изъ позда и похалъ въ Пятигорскъ, я все-таки не терялъ васъ изъ виду. Меня стало разбирать нетерпніе.
Послушайте-ка, однако, что вамъ собственно нужно отъ меня.
Я ду по служебной обязанности. Моя поздка вызвана собственно другимъ человкомъ. но, несмотря на это, я не пропускаю и случая съ вами. Откуда вы дете?
Изъ Финляндіи.
Онъ вынулъ бумагу, взглянулъ на нее и сказалъ:
Такъ.
Такъ? вскричалъ я. Что такъ? Я, право, начиналъ допускать возможность того, что передо мною полицейскій чиновникъ, потому-то и отвчалъ я, сообразуясь съ правдой, что я ду изъ Финляндіи.
Мы, русскіе, вдь не зври, продолжалъ онъ, и мн бы не хотлось причинять вамъ непріятности во время вашего путешествія.
Совершенно напротивъ, мн очень пріятно побесдовать съ вами.
Тогда я поспшно сталъ обдумывать, чего онъ собственно можетъ хотть, если онъ полицейскій чиновникъ. Понятно, онъ смшно заблуждался, если думалъ, что можетъ имть дло со мною. Я пріхалъ изъ Финляндіи, гд прожилъ цлый годъ, не сдлалъ и даже не пробовалъ сдлать ничего дурного. Я читалъ докладъ въ Гельсингфорскомъ университетъ, но тема доклада была литературная, а пара статей, помщенныхъ мною въ финскихъ газетахъ, касалась также литературныхъ темъ, я не имлъ ршительно никакого политическаго значенія.
Вы дете на Востокъ? спросилъ офицеръ.
Да, но не можете ли вы, пожалуйста, сказать мн напередъ, чего вы отъ меня желаете?
Чего я желаю? отвчалъ онъ. Я желаю всего боле дозволить вамъ спокойно путешествовать. Мы, русскіе, вдь не зври, но у меня есть приказанія.
Не можетъ быть! сказалъ я и засмялся. Чего же именно касаются ваши приказанія?
Позвольте мн одинъ вопросъ, отвчалъ офицеръ, не были ли вс лошади во Владикавказ заняты, когда вы туда пріхали?
Да, компанія французскихъ туристовъ завладла всми лошадьми на цлую недлю.
Тутъ офицеръ улыбнулся и сказалъ:
Я заказалъ всхъ этихъ лошадей.
Вы?
По телеграфу изъ Пятигорска.
Хорошо. Что же дальше?
Я хотлъ замедлить вашъ отъздъ на день, чтобы мн можно было прохать въ горы раньше васъ.
Это звучало что-то невроятно, но передо мною сидлъ взрослый человкъ и говорилъ все это.
Быть можетъ, вы можете мн теперь сказать, чего вы собственно отъ меня хотите, сказалъ я.
Офицеръ отвчалъ:
Я долженъ васъ арестовать.
Вотъ какъ? Во имя чего же?
Все это вы узнаете позже. Вдь я не инквизиціонный судья. Я исполняю только приказанія.
И ваши приказанія гласятъ, что вы должны арестовать меня?
Да.
Я сидлъ съ минуту въ раздумьи.
Я не врю вамъ, сказалъ я, вставая.
Офицеръ пошелъ къ окну и оставилъ мн свободною для выхода дверь. Это произвело на меня впечатлніе.
Во всякомъ случа, вы впали въ неслыханное заблужденіе, сказалъ я. Вы путаете меня съ другимъ лицомъ. Вотъ мой паспортъ.
И я доказалъ ему свой паспортъ. Онъ заглянулъ въ него, прочиталъ, сложилъ его снова и отдалъ мн назадъ.
Все это я уже знаю, сказалъ онъ. Я зналъ, что паспортъ вашъ въ порядк.
Въ такомъ случа, вы, разумется, видите, что ошиблись въ личности?
Ошибся въ личности? возразилъ онъ съ нкоторымъ нетерпніемъ. Онъ вытащилъ изъ кармана нсколько фотографическихъ карточекъ, — вс были одной величины и не наклеены на картонъ. Онъ вынулъ одну изъ нихъ и подалъ мн. Я едва поврилъ собственнымъ глазамъ, то была моя собственная карточка. Прошло съ минуту, пока я оправился отъ моего изумленія, я позабылъ взглянуть на фамилію фотографа, а также на костюмъ, въ которомъ я былъ снятъ, во всякомъ случа карточка была мн незнакома, никогда раньше я не видлъ ея, но то была дйствительно моя карточка. Когда онъ снова уложилъ карточку въ свои бумажникъ, во мн пробудилось тайное недовріе, и я сказалъ: Да не была ли въ конц-концовъ карточка эта снята теперь же, въ позд? Я раньше не видалъ ея. Пожалуйста, позвольте мн еще разокъ взглянуть на нее. Онъ помедлилъ. Быть можетъ, это не ваша карточка? спросилъ онъ. Пожалуйста, будьте добры дать мн карточку еще разъ. То была любительская фотографія, мн показалось, что я узналъ костюмъ, тотъ самый, въ которомъ я передъ вами нахожусь.
Онъ ршился, поспшно подалъ мн карточку еще разъ и сказалъ:
Само собою разумется, что это костюмъ, въ которомъ вы и сейчасъ. Я снялъ васъ въ позд. Такъ длаю я со всми, кого преслдую. Вы видите, такимъ образомъ, что я не ошибся.
Когда онъ такъ говорилъ, то все звучало опять очень правдоподобно, и я снова чувствовалъ себя съ минуту взволнованнымъ. Если только этотъ человкъ арестуетъ меня здсь, то наше путешествіе замедлится, и Богъ всть, сколькимъ продолжительнымъ непріятностямъ придется мн подвергнуться въ этой сторон, гд я даже не могу отвчать. Я почувствовалъ себя нсколько обезкураженнымъ и сказалъ:
При другихъ обстоятельствахъ я съ удовольствіемъ допустилъ бы арестовать себя и пережить нкоторую неурядицу на своемъ пути, но теперь это нсколько мн не по душ. Я не одинъ.
Очень сожалю объ этомъ, отвчалъ онъ. Мн было бы всего пріятне имть возможность пощадить какъ васъ, такъ и вашу спутницу.
Тогда я серьезно призадумался, какъ быть.
Куда же вы хотите меня въ настоящее время доставить? спросилъ я.
Онъ отвчалъ:
Я долженъ отвезти васъ обратно во Владикавказъ.
Я снова спросилъ:
Должны вы арестовать насъ обоихъ?
Нтъ, только васъ, отвчалъ онъ.
Опять назадъ черезъ горы! Противъ самаго путешествія я ничего не имлъ бы возразить, но наше путешествіе на Востокъ въ силу этого затормозилось бы, можетъ быть, и вовсе бы разстроилось.
Не могли ли бы вы лучше отвезти меня въ Тифлисъ? спросилъ я. Тифлисъ лежитъ намъ по пути, въ Баку мы можемъ обратиться къ консулу, и онъ тотчасъ же выяснить это маленькое недоразумніе.
Офицеръ подумалъ.
Чтобы съ своей стороны посодйствовать вамъ, какъ можно скоре избавиться отъ всхъ этихъ непріятностей, я отвезу васъ въ Тифлисъ, отвчалъ онъ.
За это я вамъ очень обязанъ, сказалъ я.
Такимъ образомъ сидли мы оба и разсуждали. Потомъ онъ поклонился и сказалъ:
Пока мы не удемъ, вы можете итти, куда хотите.
Недовріе мое все еще не покидало меня, и я спросилъ:
Почему вы сказали сначала, что хотите отвезти меня во Владикавказъ?
Прежде всего во Владикавказъ, отвчалъ онъ снова съ нкоторымъ нетерпніемъ. Я хотлъ прежде всего доставить васъ во Владикавказъ. Это было бы и для васъ много удобне, потому что, собственно говоря, васъ придется отвезти въ Петербургъ.
А!
Если же я везу васъ въ Тифлисъ, то это длается лишь во вниманіе къ вашему желанію, но это совершенно противъ моей инструкціи.
Пожалуйста, позвольте мн взглянуть на ваши бумаги, сказалъ я вдругъ.
Онъ улыбнулся и вынулъ изъ кармана большой документъ съ печатью, который и положилъ передо мною. Онъ былъ написанъ по-русски и русскими буквами, а потому я ничего не понялъ изъ него. Однако, офицеръ указалъ мн мста, гд стояло его имя, а также то, что онъ дйствительно полицейскій чиновникъ, и, наконецъ, то, что полиція повсюду, куда онъ бы не прибылъ, должна оказывать ему содйствіе.
Я не смлъ дальше разспрашивать и долженъ былъ молча ретироваться.
Тогда вы разршите мн, можетъ быть, сойти теперь внизъ и сообщить моей спутниц объ этомъ перерыв въ нашемъ путешествіи, сказалъ я.
Какъ разъ объ этомъ я и думалъ, отвчалъ онъ посл недолгаго раздумья, а особенно по поводу вашей спутницы. То-есть, не поймите меня превратно, я думалъ объ этомъ, разумется, и по вашему поводу. Для васъ обоихъ перерывъ этотъ можетъ сдлаться весьма непріятнымъ.
Ахъ, только бы намъ добраться до Тифлиса, а тамъ дло наше устроится.
Мн очень не хотлось бы лишать васъ вашихъ свтлыхъ надеждъ, отвчалъ онъ, но я все-таки долженъ приготовить васъ къ тому, что еще немало времени пройдетъ, пока дло ваше устроится.
Но я не сдлалъ ровно ничего дурного, вскричалъ я.
Само собою разумется, что ничего, я-то вдь врю вамъ. Но чтобы это доказать, надо потратить много времени и много трудовъ. Поврьте мн на слово.
И я поврилъ ему въ этомъ. Я снова почувствовалъ себя угнетеннымъ, устремилъ глаза на полъ и сталъ раздумывать.
Единственный исходъ былъ бы возможенъ, сказалъ онъ. Я только намекаю на него.
Да разв есть исходъ?
Можно найти исходъ, если приложить старанія съ обихъ сторонъ.
Какимъ же образомъ?
Вдь мы русскіе, не зври, сказалъ онъ. Мы имемъ обыкновеніе иной разъ устраиваться между собою.
Я уставился на него во вс глаза.
Могу съ вами поладить? спросилъ я.
Онъ пожалъ плечами и сдлалъ рукою извстный жидовскій жестъ:
Исходъ есть. Намекъ на исходъ.
Тутъ я вдругъ почувствовалъ себя вн опасности и разразился громкимъ смхомъ. Я ударилъ его по плечу и сказалъ:
Вы знаменитый плутъ! Искусный молодецъ! Что же долженъ я вамъ заплатить за вашу бесду въ теченіе получаса?
Онъ спокойно и съ достоинствомъ позволилъ мн похлопать себя по плечу.
Я не мало видлъ такихъ выходокъ, сказалъ онъ. Я охотно допускаю ихъ. Он доставляютъ человку облегченіе.
А теперь прошу васъ извинить меня, если я пойду, сказалъ я. И вы, вроятно, извините меня также, если я стану продолжать путь въ Тифлисъ въ собственномъ нашемъ экипаж и безъ васъ.
Пожалуйста, я ничего не имю противъ этого, отвчалъ онъ. Но вы должны быть приготовлены къ тому, что на каждой станціи, гд вы будете останавливаться, я буду отдыхать также. Вы прідете нынче къ вечеру въ Анануръ, я буду тамъ же.
Милости просимъ, сказалъ я и ушелъ отъ него.
Онъ, разумется, не прідетъ. Вообще онъ и не думалъ быть полицейскимъ чиновникомъ, это просто жалкій обманщикъ, который желаетъ повыжать отъ меня денегъ. Онъ, вроятно, проигрался въ Пятигорск, а теперь бродитъ по Кавказу и не можетъ ухать, прикованъ крпко.
Всего лучше будетъ, если я окончательно выкину его изъ головы и не стану упоминать о немъ моей спутниц.
Мы выхали изъ Млетъ.

IX.

Теперь подл насъ протекаетъ другая рка, Арагва. Она такъ же велика и красива, какъ и Терекъ, и все время сопровождаетъ насъ. Горы, какъ и по ту сторону, возвышаются на три-четыре тысячи метровъ, нкоторыя обнаженныя и зеленыя отъ подошвы вплоть до облаковъ, другія лохматыя, до самой вершины поросшія густымъ лиственнымъ кустарникомъ. Среди убогой флоры вдоль дороги видимъ мы журавлинникъ, полевую горчицу и желтыя мальвы, совсмъ покрытые известковой пылью. И человческія жилища здсь совсмъ такія же, какъ и по ту сторону, и здсь, какъ тамъ, прозжаемъ мы мимо пастуховъ со стадами и рабочихъ, поправляющихъ дорогу. Масса пыли, солнце горячо припекаетъ, на спин Карня сидитъ муха на мух.
Мы прозжаемъ мимо двухэтажнаго каменнаго домика съ зубчатыми кровлями, въ германскомъ стил, онъ напоминаетъ мн родину, окрашенный въ черную и желтую краску шлагбаумъ наискось перегораживаетъ дорогу: здсь русскія власти требуютъ деньги за проздъ. Карнй указываетъ на свою квитанцію, гд сказано, что онъ уже заплатилъ во Владикавказ, шлагбаумъ поднимается, и мы прозжаемъ подъ нимъ.
Посл продолжительнаго спуска внизъ прізжаемъ на станцію Пассанануръ, которую, впрочемъ, тотчасъ же и покидаемъ. Здсь нсколько, повидимому, частныхъ каменныхъ виллъ, окрашенныхъ известкой въ блоснжный цвтъ, есть и русская церковь, сверкающая самыми пестрыми красками, особенно выдаются голубой, коричневый и красный цвта. Мы снова спустились почти на четыреста метровъ, растительность становится богаче. Въ долин очень жарко. Населеніе состоитъ изъ грузинъ и живетъ въ такихъ же совершенно книжныхъ полочкахъ, расположенныхъ одна на другой по отвсному горному склону, какія мы видли раньше.
Сквозь громадную скважину въ горной цпи видимъ мы налво, далеко отъ насъ, другую долину съ деревушками, хижинами и желтыми пашнями вверхъ по горному скату. И тамъ также живутъ люди, думаемъ мы, и у нихъ есть свои радости и свои заботы, своя работа и свой отдыхъ. Въ молодости есть у нихъ своя любовь, а въ старости — собственный уголокъ земли и свои овцы.
Нтъ ничего на свт, что было бы столько несравненно прекрасно, какъ жить такъ вдали отъ всего, думаю я дале. Это знаю я еще со временъ своего дтства, когда я дома пасъ овецъ. Тогда въ хорошую погоду лежалъ я на спин въ степной трав, вперивши взоръ въ небо, и переживалъ блаженные дни. Я часами пускалъ животныхъ бродить, гд имъ угодно, а когда хотлъ вновь собрать ихъ, то взбирался только на холмъ или высокое дерево и подстерегалъ оттуда, разинувъ ротъ. Тамъ на высот такъ хорошо было слышно, откуда доносился звукъ колокольчиковъ стада, а, услышавъ ихъ, тотчасъ же находилъ и стадо. Козламъ давалъ я время отъ времени щепотку жевательнаго табаку, который кралъ для нихъ, а коровамъ соли. Барановъ же я училъ бодаться со мною.
То была чудесная жизнь. И не подумайте, что мн было хуже въ дождливую погоду. Тогда я усаживался поуютне подъ защитою куста или скалы, сидлъ тамъ и напвалъ, или писалъ на блой кор березы, или вырзывалъ что-либо своимъ карманнымъ ножемъ. Я зналъ каждое мстечко на пол, а когда хотлъ добраться до стада, то проскальзывалъ по прямой линіи подъ другими, знакомыми мн скалами, и мн было превосходно. Никто не можетъ вообразить себ, если только ни сроднился съ этимъ съ дтства, что за странное чувство нжнаго удовольствія ощущаешь въ пол въ дождливую погоду, скрываясь въ укромномъ, защищенномъ мстечк. Позже я пробовалъ написать объ этомъ, но мн не удалось. Я хотлъ придать этому литературную форму, чтобы быть понятнымъ, но сюжетъ словно растаялъ у меня въ рукахъ.
Будучи пастухомъ, ходилъ я въ деревянныхъ башмакахъ, и въ дождливую погоду, конечно, промачивалъ ноги. Но наслажденіе ощущать подъ ногами славныя, теплыя деревянныя подошвы, несмотря на то, что весь я промокъ до костей, превосходило десятки другихъ наслажденій въ моей позднйшей жизни. То было хорошо, потому что въ ту пору я не зналъ лучшаго. А между тмъ и тогда я точно также отличалъ то, что было хорошо и дурно. Въ грибное время, къ концу лта весь скотъ, какъ безумный, набрасывался на грибы. Особенно трудно бывало удержать коровъ, а такъ какъ у нихъ были на ше звонки, то они ихъ звономъ и увлекали за собою все стадо. Тутъ пастушонку приходилось почти весь день быть на ногахъ, покою было мало. Мое маленькое тло было покрыто ссадинами отъ безпрерывной бготни день-деньской, и тогда единственнымъ моимъ удовольствіемъ было самому отыскивать грибы и давать ихъ своимъ любимымъ коровамъ. Коровы давали много молока посл грибовъ, но современемъ мн уже не доставляло удовольствія быть пастушенкомъ. Нтъ, совсмъ не доставляло.
Такъ сижу я и думаю обо всемъ этомъ, а въ то же время быстро ду, сидя въ экипаж, впередъ по широкой дорог черезъ Кавказскія горы. Все какъ-то чудно въ душ у меня, я чувствую, что могъ бы здсь пустить корни и жить въ такомъ чудесномъ отдаленіи отъ всего свта…
Я взглядываю въ послдній разъ въ долину налво, гд виднются желтыя пашни, стада овецъ и хижины. Я нахожу здсь все такимъ чудно-прекраснымъ и преисполненнымъ мира. Надъ стадами высоко, высоко въ горахъ кружатся орлы. Праздничное настроеніе паритъ надъ долиной. Сегодня, вроятно, пастухъ до блеска вычистилъ свой поясъ и принарядился ради своей возлюбленной…
Я дремлю, думаю и немножко покачиваюсь. Часа черезъ два намъ начинаютъ попадаться каштановыя деревья, дорога все идетъ внизъ, лошади бгутъ рысью.
Навстрчу детъ обозъ пустыхъ телгъ, он запряжены буйволами, погонщики растянулись во весь ростъ на своихъ телгахъ и спятъ, мы объзжаемъ сторонкой и благополучно минуемъ ихъ. Но у одного изъ быковъ ярмо попало между рогами, животное должно итти съ вывихнутой шеей и совсмъ изогнувшись на бокъ. Моя спутница хочетъ выйти изъ экипажа и привесть ярмо въ порядокъ, но, когда мы растолковываемъ Карню, чего мы хотимъ, онъ не останавливается, а детъ дальше и не понимаетъ ни слова. Такимъ образомъ минуемъ мы весь обозъ, уже черезчуръ поздно сдлать что-либо, Карнй снова пускаетъ лошадей рысью. А быкъ идетъ дальше, проходя свой долгій многоверстный путь, безмолвно уставивъ глаза и со свихнутой шеей. Намъ вдругъ становится какъ-то скверно на душ въ нашемъ экипаж, никто не будетъ, конечно, этимъ удивленъ. Но время, часы сглаживаютъ все, черезъ нсколько времени я начинаю находить утшеніе въ мысли о томъ, что есть люди, которымъ не сладко приходится. Чмъ раньше такой быкъ замучится до смерти подъ ярмомъ, тмъ лучше для него. Въ этомъ его надежда. Точно также и человкъ въ минуту страданія вспоминаетъ о томъ, что есть еще у него исходъ сдлать жизнь настолько короткой, насколько ему угодно. Ницше правъ, этотъ исходъ утшилъ въ страданіи уже не одного человка….
Часы бгутъ, время летитъ. Сказочная страна снова прекрасна.
Близъ одного водопоя считаетъ добрйшій Карнй Григорьевичъ за должное пропустить впередъ насъ чужой экипажъ. Это русское семейство. Они дутъ скоре насъ. Мы видли ихъ еще въ Корби, но, такъ какъ мы сегодня выхали на много раньше, то они не должны бы были нагнать насъ. Мы снова терпимъ отъ пыли, которую они поднимаютъ, и длается невозможно дышатъ.
Тогда я ударяю Карня кулакомъ по плечу и даю ему понять, что онъ натворилъ.
Онъ смотритъ съ минуту на насъ съ какимъ-то ужасомъ и удерживаетъ лошадей.
Онъ какъ-будто ничего не понимаетъ и попросту хочетъ хать дальше. Тогда я выпрыгиваю изъ экипажа, держу лошадей и длаю отчаянные жесты, однако его изумленіе при вид недуга, овладвшаго мною, становится все больше и больше. Онъ видитъ пыль, которая тихо и неподвижно стоитъ на томъ мст дороги, гд прохалъ экипажъ, она щиплетъ ему глаза такъ же точно, какъ и намъ, — это известковая пыль, она блымъ слоемъ покрываетъ экипажъ, но того, что мы не можемъ хать въ ея облакахъ, этого Карнй не можетъ постичь. Я долженъ держать лошадей цлыхъ пять минутъ, пока, наконецъ, становится возможнымъ хать дальше. Мн постепенно становится яснымъ, почему повелніе, царская воля такъ необходима этому великому народу.
Люди эти въ извстныхъ длахъ черезчуръ глупы, они могутъ бродить на вол въ степи и пасти овецъ, заниматься своей землей и сдлать два-три удара заступомъ. Но въ отвлеченыхъ вещахъ мозгъ ихъ слишкомъ неразвитъ….
Я внутренно даю себ слово сдлать Карню небольшой вычетъ по прізд въ Тифлисъ.
Луна свтитъ уже ярко. Пять часовъ, солнце и луна одновременно освщаютъ окрестности, въ воздух тепло. Этотъ мірокъ не похожъ ни на одинъ другой, извстный мн, и мн снова приходитъ на умъ, что я охотно остался бы здсь на всю жизнь. Мы теперь уже спустились такъ низко, что вновь начались виноградники, въ лсу растутъ орхи, а солнце съ луною свтятъ, словно соперничая.
Чувствуешь себя совсмъ безпомощнымъ при вид всего этого великолпія, если бы я жилъ здсь, то могъ бы каждый день созерцать его и бить себя въ грудь отъ изумленія. Здшній народъ выдержалъ борьбу, грозившую погубить его, но преодоллъ все, онъ силенъ, здоровъ, цвтущъ, и доходитъ нын численностью до десяти милліоновъ. Разумется, кавказцу незнакома игра на повышеніе и пониженіе на бирж Нью-Іорка, его жизнь не есть бгъ взапуски, онъ иметъ время жить и можетъ стряхнуть съ дерева свою пищу или зарзать овцу, чтобы добыть себ пропитаніе.
Но разв европейцы и янки не люди боле высокаго разбора? Богъ всть. Только Богъ, и никто другой знаетъ это, настолько это врно. Нкоторые велики только потому, что окружающая ихъ обстановка мала, потому что столтіе мелко, несмотря ни на что. Я думаю о великихъ именахъ, исключительно въ предлахъ моего собственнаго призванія, о цломъ длинномъ ряд именъ, сочленахъ пролетаріата. Я охотно промняю дюжину ихъ единственно на коня при Маренго. Достоинства имютъ перемнную цну: ореолъ театральной славы здсь соотвтствуетъ блестящему поясу тамъ, и обоихъ поглощаетъ время, обоихъ время размниваетъ на другія цнности. Кавказъ, Кавказъ! Не напрасно черпали изъ твоихъ источниковъ величайшіе гиганты поэзіи, какихъ только знаетъ міръ, великіе русскіе поэты.
Шесть часовъ. Мы теперь на дв тысячи метровъ ниже, чмъ высота Дарьяльскаго ущелья. Солнце зашло, свтитъ одна луна, здсь тепло и томительно тихо.
Дорога вдругъ начинаетъ вновь подниматься, и мы демъ шагомъ. Горы становятся ниже, он превращаются въ длинные хребты, надъ которыми высоко плывутъ облака. Сильно темнетъ. Мы подъзжаемъ къ станціи Анануръ.

* * *

Много людей стоитъ на улиц, благодаря теплому воздуху. Мы выходимъ изъ экипажа и входимъ въ домъ. Человкъ, котораго мы принимаемъ за хозяина, говорить намъ что-то и загораживаетъ дорогу. Онъ говоритъ не по-русски, а, вроятно, на одномъ изъ кавказскихъ нарчій. Мы складываемъ свои вещи и не обращаемся больше къ хозяину. Вдругъ вырастаетъ передъ нами одтый въ черкеску человкъ, который сообщаетъ намъ на бгломъ французскомъ язык, что во всей станціи нтъ ни единаго свободнаго мстечка.
Что же длать?
Онъ подзываетъ маленькаго человчка, который стоитъ въ невроятно огромномъ бурнус внизу на дорог, его зовутъ Григорій. Какъ только Григорій слышитъ, о чемъ идеть дло, онъ утвердительно киваетъ головой, увряя, что мы найдемъ себ пристанище, и указываетъ намъ впередъ.
Мы вытаскиваемъ свои вещи снова, усаживаемся въ экипажъ и демъ. Григорій бжитъ подл насъ. Ему никакъ не мене пятидесяти лтъ, но онъ бжитъ, словно мальчикъ, несмотря на свой огромный кафтанъ и массу оружія, которымъ онъ обвшанъ.
Григорій приводитъ насъ къ удивительному двухъэтажному каменному дому, стоящему на каменныхъ же столбахъ. Никогда не видывалъ я ничего смшне. Домъ, со множествомъ удивительнйшихъ норокъ, лазеекъ и засадъ. Намъ отводятъ комнату во второмъ этаж. Можемъ ли мы получить эту комнату въ свое исключительное распоряженіе?
Да. И наши вещи вносятся въ домъ. Нельзя ли достать бифштексъ съ картофелемъ, хлба и пива? Григорій киваетъ и летитъ внизъ по лстниц въ своемъ кафтан.
Мы выходимъ и оглядываемся: темныя, совсмъ низкія горы, лунный свтъ, на юг башеньки и купола монастыря, на желзныхъ крышахъ котораго отражается сіяніе луны. Блестящіе купола на темномъ фон ночи изумительно красивы. Внизу по дорог бродятъ люди и лошади, почтарь прозжаетъ мимо и трубитъ въ свой рогъ.
Когда мы приходимъ домой, то навстрчу намъ выходитъ Григорій и сообщаетъ, что былъ на станціи, но не могъ добыть намъ бифштекса. Не хотимъ ли мы чего-нибудь другого?— И Григорій вытаскиваетъ изъ складокъ на груди своего кафтана живого цыпленка. Мы утвердительно киваемъ, и находимъ, что жареный цыпленокъ — превосходное блюдо. Григорій снова летитъ внизъ.
Черезъ нсколько времени Григорій уже зарзалъ цыпленка, мы видимъ изъ своего окна яркій свтъ на двор: Григорій разводитъ огонь и дйствуетъ за повара.
Очагъ находился подъ открытомъ небомъ, топливомъ служатъ стволы подсолнечника, который походитъ здсь на небольшія деревца, и горитъ превосходно. Григорій ставитъ на огонь горшокъ съ водою, когда вода нагрлась, обмакиваетъ онъ въ нее цыпленка и принимается ощипывать его. Онъ кажется при свт огня маленькимъ и темнымъ, словно подземный духъ. Григорій аккуратно длаетъ свое дло, раньше, — чмъ начать жарить, онъ опаливаетъ пухъ до самаго корня.
Намъ подаютъ пость, и кушанье на вкусъ превосходно, но уже во время ужина начинаютъ насъ такъ кусать клопы, что мы перестаемъ сть раньше, чмъ бы хотли. Наскомыя выползаютъ изъ дивана, на которомъ мы сидимъ за недостаткомъ стульевъ, и взбираются на насъ. Славная намъ предстоитъ ночь, думаемъ мы и ршаемъ лечь спать, какъ только можно позже. Мы снова выходимъ на воздухъ.
У Григорія внизу лавка, онъ купецъ, и когда онъ не прислуживаетъ намъ, то стоитъ въ лавочк и продаетъ разные превосходные нмецкіе товары, которыхъ у него настоящее изобиліе. Не безъ гордости показываетъ онъ намъ эти товары, привезенные такъ издалека, карманныя зеркальца, портмонэ и перочинные ножи.
Но, кром того, въ его лавк лежитъ еще цлая груда кавказскихъ ковровъ, и они-то интересуютъ насъ гораздо боле. Если бы только не такъ далеко было до дому! И если бы, къ тому же, ковры не были такъ тяжелы! Но они не дороги и въ высшей степени искусно сотканы. Женщины, которыя изготовили эти мастерскія произведенія искусства, имли, повидимому, безконечно много времени.
На улиц тихо, на дорог нтъ больше зды, но люди и не думаютъ отправляться на покой. Тамъ и сямъ на краю дороги сидятъ люди и болтаютъ между собою, длая это совершенно такъ же, какъ и сосди у насъ дома, покуриваютъ свои трубочки, опираются руками на колни и вертятъ соломинку между пальцами.
Лошади со станціи ходятъ по лугу и пощипываютъ тамъ и сямъ травку, дале за стной одного дома кто то играетъ на струнномъ инструмент и подпваетъ.
Мы прислушиваемся и подходимъ ближе. Это молодой мальчикъ, его псня звучитъ однообразно, но хватаетъ насъ за душу. Мелодія напоминаетъ намъ народныя псни, изданныя Торомъ Ланге, здсь текстъ ихъ становится глубоко понятенъ намъ, и мы сознаемъ, какимъ изящнымъ поэтомъ былъ этотъ датчанинъ-изгнанникъ.
Становится поздно, но мальчикъ все еще сидитъ тамъ у дома и играетъ, а старые и малые сидятъ и болтаютъ у края дороги. У людей здсь такъ много времени, что одинъ-два часа совсмъ не играютъ никакой роли. Выпала сильная роса, лугъ становится сырымъ, но здшніе люди могутъ примириться и съ сыростью, къ ней они привыкли съ раннихъ лтъ. Когда же они встаютъ и идутъ, то кажутся словно вылитыми изъ стали. По всему Кавказу люди таковы, даже пастухъ, даже погонщикъ быковъ выступаетъ такъ свободно и легко, выставивъ грудь впередъ, и эластичной походкой. Женщинъ здсь видно мало, он держатся особнякомъ, магометанство еще глубоко коренится въ этомъ народ.
Когда мы возвращаемся домой, то диваны для спанья намъ уже приготовлены, на каждомъ постлано по два кавказскихъ одяла. Григорій, чтобы порадовать насъ, далъ намъ новыя одяла изъ своей лавки. Спать намъ здсь наврядъ ли удастся, но постели забавны, а одяла просто великолпны.
Вдругъ Григорію приходитъ въ голову, что моей спутниц необходима простыня, такъ какъ онъ видитъ, что мы, противъ обыкновенія, не привезли съ собою простынь.
Григорій образованный человкъ, его купеческая жизнь внушила ему твердыя понятія объ опрятности, и они мучатъ его, такъ что онъ не можетъ видть постели безъ простынь. Чтобы показать ему, какъ поступаютъ генералы во время похода, я завертываюсь не раздваясь въ одяла и свертываюсь калачикомъ. Григорій допускаетъ это безъ возраженій, онъ не хочетъ вмшиваться и спорить съ господиномъ генераломъ, но летитъ внизъ, въ свою лавку, отрываетъ аршина два полотна, которые и даритъ моей спутниц въ качеств простыни. Сдлавши это, онъ кланяется и уходитъ. Мы помышляемъ одно время вынести и хорошенько вытрясти ковры, раньше чмъ ими воспользоваться, но отказываемся отъ этой мысли, чтобы не обидть Григорія. Тогда мы укладываемся въ надежд на возможно лучшій исходъ.
Кто то стучитъ въ окно.
Я выхожу и нахожу на двор Карня. Онъ хочетъ уговориться относительно часа отъзда на завтра. Я беру его за воротникъ и спускаюсь съ нимъ по лстниц. Мы выходимъ на свтлое пространство близъ лавки и здсь я показываю Карню по своимъ часамъ, что мы выдемъ въ пять часовъ.
Карнй твердо стоитъ на шести часахъ.
Вдругъ чей то голосъ обращается къ Карню на его родномъ язык, я оборачиваюсь и оказываюсь носъ къ носу съ офицеромъ. Проклятый полицейскій похалъ-таки за нами слдомъ, какъ говорилъ. Онъ кланяется мн слегка, обращается затмъ съ неоцненно повелительнымъ жестомъ къ Карню и произноситъ нсколько отрывистыхъ словъ. Потомъ вытаскиваетъ свои часы, показываетъ на цифру пять и говоритъ: итакъ, въ пятъ, какъ назначилъ князь! Потомъ указываетъ ему на дорогу внизъ и говоритъ: ступай! На это въ отвтъ Карнй снимаетъ свою кучерскую шляпу и мгновенно удаляется.
Я остаюсь одинъ съ офицеромъ.
Я надюсь, что вы получили приличное помщеніе, говорить онъ. Я остановился въ станціонномъ дом. Я очень упрекаю себя, что наложилъ запрещеніе на одну комнату, которую въ иномъ случа получили бы вы и ваша спутница. Я не зналъ, что здсь все будетъ такъ переполнено.
Мы получили хорошее помщеніе, отвчаю я и пристально смотрю на него.
Очень радъ. Покойной ночи, говоритъ онъ, и уходитъ.
Итакъ, онъ сдержалъ слово и послдовалъ за нами. Я снова поколебался въ своей увренности. Онъ все-таки могъ быть отличнымъ полицейскимъ чиновникомъ, хотя и хотлъ втянуть меня на соглашеніе съ нимъ. Основываясь на томъ, что я читалъ относительно русскихъ чиновниковъ, подкупъ между ними совсмъ не является чмъ то неслыханнымъ, тотъ намекъ на извстный исходъ и былъ, пожалуй, врнйшимъ признакомъ того, что онъ дйствительно полицейскій чиновникъ. Мн, право, не доставляло никакого удовольствія знать, что меня преслдуютъ, и я хотлъ, благословясь, спросить завтра утромъ у этого человка, сколько онъ считаетъ нужнымъ получить съ насъ за свободу, иначе онъ былъ бы, чего добраго, въ состояніи велть задержать насъ при самомъ възд въ Тифлисъ.
Я хотлъ такимъ образомъ завтра утромъ пойти къ нему на станцію и откупиться, чтобъ можно было безъ огорченій и заботъ встртить день.
Съ такою слабостью въ сердц отправился я въ постель.

X.

Въ высшей степени безпокойная ночь. Жесткія доски кровати и ужасные клопы всю ночь безъ перерыва безпокоили насъ. Въ половин пятаго пришелъ Карнй и постучался, какъ разъ когда мы, наконецъ, крпко заснули.
Но вовсе не было въ намреніяхъ Карня разбудить насъ только для того, чтобы хать дальше, лошади и не думали стоять запряженными у крыльца, онъ явился съ единственною цлью узнать, не можемъ ли мы отложить часъ отъзда до шести часовъ. Карнй какъ былъ, такъ и остался тяжкимъ крестомъ.
Я колебался, долженъ ли я поколотить его, или сдаться на его требованіе?
Я избралъ нчто среднее, взялъ его вновь за воротникъ, свелъ внизъ по лстниц, до самой улицы, стряхнулъ его и приказалъ тотчасъ же итти за лошадьми, и Карнй отправился, но моя энергія, повидимому, не вошла ему въ плоть и кровь.
Время ожиданія могъ я, такимъ образомъ, употребить на то, чтобы разыскать полицейскаго, извиниться передъ нимъ за свой ранній визитъ и передать ему требуемую сумму. Я раздумывалъ, можно ли мн будетъ взять съ него расписку, пожалуй, это оскорбило бы его, между порядочными людьми въ этомъ не было необходимости.
Но, Богъ всть, сколько я долженъ буду ему выложить! Само собою разумется, я сталъ бы требовать сумму обратно, а если бы это ни къ чему не повело, то поставилъ бы на видъ русскому правительству различныя дипломатическія осложненія.
Но посл холоднаго обтиранія и превосходной баранины, изготовленной намъ Григоріемъ на завтракъ, мое мужество снова возросло. Крпкій сонъ въ послднюю минуту, конечно, такъ же не повредилъ мн, — короче сказать, нервы мои окрпли и успокоились, я хотлъ переупрямить полицейскаго. А если ужъ нтъ другого исхода, ну, тогда онъ задержитъ меня при самомъ възд въ Тифлисъ, этакая собака, проклятый мошенникъ! Какъ? Задержать меня? Онъ! Ха, за, ха, этотъ человкъ былъ обманщикъ, жидъ, который пробовалъ повыжать изъ меня денегъ.
Я хотлъ донести на него. Если бы онъ въ эту минуту на выстрлъ приблизился ко мн, я бы ужъ вдолбилъ ему это въ голову. Онъ поступилъ бы всего умне, еслибъ на три шага близко не подходилъ ко мн. Эй, Григорій! Григорій явился.
Что слдуетъ ему получить за постой? Шесть рублей.
Что это взбрело малому въ голову? Я предлагаю ему два рубля. Мы соглашаемся на трехъ. Несмотря на это, мы разстаемся друзьями. Если подумать хорошенько, то нтъ мн равнаго, чтобы постоять за себя, если только захочу!
Но Карнй не является. Когда было уже половина шестого, я вышелъ и сталъ искать. Я нашелъ его за спокойной бесдой съ кучеромъ того русскаго семейства, которое вчера обогнало насъ. Лошади были запряжены, но онъ попросту предоставилъ имъ стоять и болталъ себ да болталъ.
Когда онъ увидлъ меня, то самъ нсколько оживился, вспрыгнулъ на козлы и выхалъ. О, — о, съ добрйшимъ Карнемъ собирался я серьезно потолковать въ Тифлис. Пока мы укладывали въ экипажъ наши вещи, было уже преблагополучно шесть часовъ, Карнй таки добился своего срока отъзда. Такъ какъ мн не хотлось ухать отсюда, словно бродяг, то я вошелъ въ лавку, чтобы попрощаться съ Григоріемъ. Тамъ стоялъ также и полицейскій чиновникъ. Онъ опять поразилъ меня. Я отказался отъ моего намренія что-либо вдолбить ему въ голову и механически попрощался съ Григоріемъ.
Полицейскій чиновникъ приподнялъ шляпу и обратился ко мн со слдующими словами:
Вы будете отдыхать въ Цилканахъ, гд я также остановлюсь. Я ду на часъ позже васъ.
И я не убилъ его на мст, я чувствовалъ себя, словно разбитымъ, и не могъ бы въ данную минуту оказать противодйствія ни единой человческой душ. Да и какого мужества можно было ожидать отъ человка, напролетъ неспавшаго дв ночи и, кром того, совсмъ изнемогающаго отъ кавказской лихорадки. Я былъ разъ навсегда свободенъ отъ упрековъ.
Богъ всть, не было ли у этого всемогущаго русскаго шефа сыщиковъ, кром того и ручныхъ кандаловъ въ карман. Разв онъ не задержалъ передъ этимъ однимъ единственномъ словомъ по телеграфу всхъ почтовыхъ лошадей во Владикавказ…
Мое положеніе было въ общемъ таково, что я вынужденъ былъ сдаться на капитуляцію, и идти своею дорогою.
Тихое, теплое утро, еще не совсмъ разсвло. Мы прозжаемъ мимо монастыря съ позолоченными куполами, но я увряю самъ себя, что еще черезъ чуръ темно для того, чтобы получше разглядть его. Но истина въ томъ, что посл встрчи съ полицейскимъ чиновникомъ я снова почувствовалъ себя безпокойно. Я ни къ чему не расположенъ. Ахъ, если бы только хватило у меня мужества и отваги для вторичной встрчи.
Мы прозжаемъ версты четыре. Я дремлю часочекъ, мы оба спимъ въ экипаж, даже и Карнй клюетъ носомъ на козлахъ. Посл сна я снова становлюсь храбрымъ и испытываю тщетную радость. Кругомъ насъ земля становится все плодородне, хотя мы снова порядочно поднимаемся вверхъ, по обимъ сторонамъ дороги раскинулись лса, по преимуществу состоящіе изъ дикихъ яблонь. Яблоки мелки, молчаливые, коричневые люди ходятъ тамъ и здсь по лсу и собираютъ ихъ въ мшки, между тмъ какъ утро едва-едва брежжитъ. Загадка для меня, когда же собственно спятъ люди на Кавказ. Вс люди бродятъ при свт едва занимающагося дня и собираютъ фрукты, словно они только этимъ и занимались цлую ночь напролетъ. Они, вроятно, всю ночь пролежали здсь въ лсу, чтобы въ виду зноя пораньше быть на ногахъ.
Разсвтаетъ совсмъ, и дорога не поднимается больше, мы снова демъ внизъ по горамъ.
Теперь мы все прозжаемъ мимо большихъ площадей обработанныхъ нивъ, кругозоръ расширяется: женщины несутъ на плечахъ воду изъ Арагвы въ кувшинахъ. Снова кажется мн, что настало воскресное утро, праздничное ликованіе царитъ надъ всмъ ландшафтомъ, а женщины приводятъ меня въ истинное восхищеніе. Я читалъ, что кавказскія женщины малы ростомъ и невзрачны, и это въ общемъ справедливо, но эти женщины были высоки и стройны, а походка ихъ очень красива. Он охотне всего идутъ группами, и мы слышимъ, какъ он тихо переговариваются между собой. Он идутъ гуськомъ одна за другой съ рки, стройными рядами, держа кувшинъ на плеч, а другою рукой опершись о бедро. Мы никогда ничего не видли столь прекраснаго, он шагаютъ и скользятъ въ своихъ голубыхъ и красныхъ одеждахъ, съ шелковыми платочками на головахъ.
Всякій разъ, при вид такого шествія, длали мы все возможное, чтобы убдить хать Карня потише, намъ хотлось встртиться съ женщинами, когда он станутъ переходить черезъ дорогу. Но проклятый парень, отказавшійся отъ жизни въ качеств молоканина, не заботился нисколько о нашихъ знакахъ и жестахъ. Впрочемъ, насколько мы могли разглядть, женщины были не красивы. У нихъ былъ нечистый цвтъ лица со множествомъ голубоватыхъ точекъ на немъ, но он были высоки и стройны, какъ ивы, и имли высокую грудь.
Передъ нами вдоль дороги прыгаютъ толпы молодыхъ мальчиковъ и играютъ между собою, они длятся на группы: однимъ по десяти, другимъ лтъ по двнадцати. Они бгаютъ и возятся, играя, отважные и гибкіе, когда они подходятъ къ ручью, то не идутъ по мосту, но перепрыгиваютъ черезъ него, вообще, кажется, добровольно разыскиваютъ препятствія. Хотя мы прохали по средин черезъ одну изъ такихъ группъ, мы не слыхали въ догонку ни одного замчанія: мальчики ни о чемъ не помышляли, кром своей игры. Лица ихъ оживлены и возбуждены. Только одинъ изъ нихъ настолько взрослый и настолько богатъ, что можетъ носить блестящій поясъ, зато онъ и ходитъ среди другихъ такъ же гордо, какъ молодой жеребенокъ.
Мы подъзжаемъ къ станціи Душетъ. Здсь снова начинаются виноградники, такъ глубоко въ долину мы теперь спустились. Станція лежитъ нсколько въ сторон отъ города, самъ городъ виденъ намъ на разстояніи полуверсты, въ немъ, должно быть, приблизительно четыре тысячи жителей. Старинная церковь величаво и высоко подымается надъ городомъ, остатки стнъ крпости и массивной башни напоминаютъ прошедшія времена, когда князья съ Арагвы вели войну съ Грузинами.
Мы прозжаемъ мимо станціи.
Дорога наша уже не идетъ по горамъ, но по обширнымъ равнинамъ луговъ или пашенъ. Сзади насъ, налво, видны еще горы, но он уже не кажутся высокими, такъ далеко отъ нихъ мы отъхали.
Мы можемъ обозрвать дорогу почти версты на три впередъ, и повсюду, съ обихъ сторонъ, видны люди на поляхъ за работой: кто пашетъ, кто жнетъ пожелтвшую, съ короткой соломой рожь. Они пашутъ плугами, запряженными каждый восемью, десятью или двнадцатью буйволами, по-двое, длинною цпью.
Мы видли разъ восемнадцать буйволовъ, впряженныхъ въ одинъ плугъ, ихъ погоняло четверо человкъ. Всякій разъ, какъ борозда была пропахана и надо было поворачивать плугъ, было искуснымъ фокусомъ снова поставить въ порядокъ быковъ. У погонщиковъ длинныя плети, которыми они всегда попадаютъ по тому именно буйволу, который заслужилъ удара, кром того, они поощряютъ животныхъ разнообразными звуками, свистами и производятъ много шуму.
Населеніе состоитъ здсь преимущественно изъ землпашцевъ. Жилища становятся выше, а виноградники кругомъ обширне. Мы демъ по лсамъ, состоящимъ изъ деревьевъ дикой сливы и вишни, холмы сверху до низу поросли кустарникомъ.
Солнце палитъ, — что же будетъ съ нами, попозже, днемъ! Много и теперь пыли, но пыль станетъ со временемъ еще хуже. Мы видимъ, что дорога наша опять идетъ впередъ на нсколько верстъ по обширной равнин на дн долины. Здсь мстность такъ плоска, что теченіе Арагвы едва замтно, она извивается причудливыми изгибами и все словно ищетъ себ новаго исхода.
Мы спимъ часа два и прізжаемь въ Цилканы. Полдень, и мы выходимъ изъ экипажей. Карнй требуетъ, какъ и вчера, четыре часа отдыха по причин жары.
Намъ остается еще тридцать пять верстъ до Тифлиса, но половина дороги идетъ подъ гору, а другая половина совсмъ ровна, — ладно, Карнй отвоевываетъ свои четыре часа.

XI.

И здсь также хозяинъ приходитъ къ намъ съ живымъ цыпленкомъ, котораго предлагаетъ на обдъ, и мы соглашаемся съ нимъ наклоненіемъ головы, что жареный цыпленокъ нчто очень хорошее. Позже оказывается, что этотъ хозяинъ рожденъ на Кавказ отъ нмецкихъ родителей, и нмецкій — его родной языкъ. Онъ говоритъ также по-англійски.
Здсь мы не нуждаемся, такимъ образомъ, въ язык знаковъ.
На станціи появляется жандармскій офицеръ. Онъ разглядываетъ насъ и ведетъ подозрительный разговоръ съ хозяиномъ. У офицера при себ двое солдатъ, съ которыми онъ отъ времени до времени говоритъ.
Безпокойство мое вновь пробуждается съ новою силою и вовсе лишаетъ меня аппетита, несмотря на цыплятъ, ду и все прочее, жандармы эти, вроятно, прибыли по приказанію полицейскаго чиновника, чтобы задержать меня. Упорный, самонадянный глупецъ, зачмъ я вчера не сговорился съ этимъ ужаснымъ человкомъ! Теперь уже поздно. Вообще всегда должно ладить съ людьми, внушающими страхъ, завязывать хорошія отношенія съ ними и никогда въ жизни не поступать противно ихъ желаніямъ.
Быть можетъ, мн суждено теперь покончить дни свои въ русской тюрьм, я долженъ въ оковахъ отправиться въ Петербургъ и быть тамъ заживо погребеннымъ къ Петро-Павловской крпости. Мн суждено оставить на каменномъ стол отпечатокъ моего худого локтя, опираться головою на руку, погружаясь въ мрачное раздумье и исписать стны моей убогой кельи изреченіями, которыя будутъ впослдствіи изслдованы и изданы въ форм книги. Посл моей смерти дадутъ мн всякое возможное удовлетвореніе, но къ чему будетъ оно мн тогда? Я никогда не мечталъ о почестяхъ, не стремился къ сознанію того, что кругомъ, по городамъ Норвегіи, воздвигнуты въ мою память большія бронзовыя статуи, наоборотъ, всякій разъ, какъ я помышлялъ объ этихъ посмертныхъ статуяхъ, я желалъ гораздо больше тотчасъ же получить за нихъ деньги — наличныя деньги! Но такова была судьба моя. А какъ же обойдется дло съ научными замтками, собранными для географическаго общества! Уничтожены, сожжены будутъ он у меня на глазахъ рукою палача на твердо вымощенномъ двор крпости. А кругомъ будутъ стоять солдаты съ отточенными штыками, приговоръ будетъ прочтенъ, и я взойду на костеръ, говоря до послдняго мгновенія: а все-таки земля шаръ! Тогда затрубитъ вдругъ герольдъ передъ воротами крпости, станетъ махать платкомъ, подъдетъ на бломъ отъ пны кон и закричитъ: помилованіе именемъ императора! И я буду помилованъ, чтобы провести остатокъ дней въ пожизненномъ заключеніи въ крпости. Но я молю о смерти, стою тамъ, въ пламени, съ неподражаемо жизни. Но безчеловчные палачи стаскиваютъ меня снова внизъ, несмотря на мои протесты, и отводятъ меня обратно къ каменному столу, который я стеръ и сдлалъ тонкимъ во время своего тяжкаго раздумья…
Пока мы сидимъ за обдомъ, жандармскій офицеръ спрашиваетъ черезъ нашего хозяина, служащаго намъ переводчикомъ, не видли ли мы по дорог офицера.
Я забываю отвчать, забываю прожевыватъ своего цыпленка, я чувствую вдругъ, что совершенно сытъ. Итакъ, дйствительно, существуетъ связь между жандармскимъ офицеромъ и полицейскимъ чиновникомъ!
Хозяинъ повторяетъ свой вопросъ.
Да, отвчаетъ моя спутница, мы видли одного офицера.
Какъ онъ выглядлъ? Средняго роста, немного тучный, іудейской наружности, еврей?
Да, совершенно врно.
Жандармскій офицеръ показываетъ намъ фотографическую карточку нашего полицейскаго чиновника въ офицерскомъ мундир, какъ онъ былъ въ позд. Онъ ли это?
Да.
Жандармскій офицеръ откланивается и удаляется, онъ снова подходитъ къ обоимъ солдатамъ и тихо говоритъ съ ними. Потомъ онъ выходитъ на веранду и слдитъ глазами вдоль по дорог, очевидно ожидаетъ ежеминутно полицейскаго чиновника.
Ты что-то очень блденъ, говоритъ мн моя спутница.
Я встаю и также иду на веранду. Но я не схожу внизъ по ступенькамъ, чтобы не быть остановленнымъ громовымъ ‘стой!’ Въ высшей степени разстроенный, я сажусь и дышу съ усиліемъ.
На веранд сидитъ кром жандармскаго офицера и меня еще молодой англичанинъ, который направляется черезъ горы во Владикавказъ. Я завидую его несказанному спокойствію. Юный британецъ, какъ и вс его путешествующіе соотечественники, самодоволенъ, безмолвенъ и равнодушенъ ко всему на свт. Онъ куритъ трубку, выкуриваетъ ее до конца, выбиваетъ, вновь набиваеть и снова куритъ, притомъ онъ такъ страненъ, что словно не замчаетъ присутствія насъ обоихъ. Я немного посмиваюсь надъ нимъ, чтобы позлить его, но онъ представляется, будто ничего не слышитъ. Гм! говорю я, но онъ не трогается. Въ это время ему попадаетъ въ глазъ пылинка, онъ вытаскиваетъ свое ручное зеркальце, разсматриваетъ свой глазъ и при этомъ благодушно продолжаетъ пускать клубы дыма.
Я желаю ему побольше пылинокъ. Конечно, жандармскій офицеръ врагъ мн и скоро арестуетъ, но что же можетъ онъ лично имть противъ меня? Во всемъ виновата система. По крайней мр, онъ смотритъ образованнымъ человкомъ, иногда поглядываетъ на меня и словно соболзнуя о моей судьб. Но англичанинъ, сидящій тутъ же, поступаетъ такъ, словно я пустое пространство.
Вдругъ слышимъ мы шумъ экипажа, катящагося по песчаной дорог, жандармскій офицеръ вскакиваетъ и ускользаетъ въ дверь, какъ будто хочетъ остаться незамченнымъ. Экипажъ останавливается у веранды, и нашъ полицейскій чиновникъ выходитъ изъ него. Онъ пріхалъ, какъ и предупредилъ, часъ спустя посл насъ. Проходя мимо меня, приподнялъ онъ по обыкновенію шляпу и замтилъ смясь:
Какъ я сказалъ, часомъ позже васъ.
Онъ пошелъ въ столовую и заказалъ себ пость.
Я получаю, такимъ образомъ, отсрочку, пока онъ постъ, думаю я. Потомъ онъ скажетъ одно лишь слово, укажетъ на меня, жандармы войдутъ и схватятъ меня.
Но жандармы исчезли въ эту минуту, какъ офицеръ, такъ и солдаты, словно ихъ втромъ сдуло. Гд же они попрятались? Удивительная страна, этотъ Кавказъ! Я, плнникъ, сидлъ на веранд и могъ, если хотлъ, сойти внизъ по ступенямъ. Мн дали достаточно времени и возможности, чтобы предупредить правосудіе и сократить свою жизнь, накинувъ петлю на шею. Они были такъ уврены во мн, но они не должны бы этого длать: отъ меня могутъ они всего ожидать.
Моя спутница выходитъ на веранду и сообщаетъ мн, что въ дом, очевидно, что то неладно. Жандармскій офицеръ и оба его солдата стоятъ на верху во второмъ этаж въ сняхъ, прислушиваются на лстниц къ тому, что происходитъ внизу, и ведутъ себя въ высшей степени подозрительно. Быть можетъ, они должны кого-нибудь арестовать, отвчаю я почти безсознательно.
Хозяинъ прислуживаетъ полицейскому начальнику съ большой вжливостью и величаетъ его превосходительствомъ, онъ понимаетъ, конечно, что иметъ дло съ человкомъ всемогущимъ. Что касается до его превосходительства, то онъ ршительно и кратко отдаетъ приказанія насчетъ обда, а когда онъ оконченъ, то платитъ точно такъ же ршительно и быстро и выходитъ къ намъ на веранду.
Онъ садится подл англичанина, который, разумется, не отодвигается вы на единый миллиметръ. Онъ вытаскиваетъ носовой платокъ съ вышитой на немъ короной и отираетъ съ лица пыль, потомъ вынимаетъ портсигаръ съ короной и закуриваетъ сигару. Такъ сидитъ онъ и молча куритъ.
Спутница моя спускается по ступенькамъ и отправляется на лугъ рвать цвты.
Мы, трое мужчинъ, остаемся одни.
Тогда я вижу, какъ жандармскій офицеръ съ обоими солдатами крадутся внизъ по лстниц со второго этажа. Гд-то въ груди моей раздается безмолвный крикъ, я поднимаюсь и стою, выпрямившись. Настала минута! Даже и хозяинъ появляется въ двери столовой, чтобы не упустить зрлища. Жандармскій офицеръ выходитъ на веранду и останавливается передъ полицейскимъ чиновникомъ. Но такъ ли я вижу? Такъ ли я слышу? Онъ кладетъ ему руку на плечо и арестуетъ его. Арестуетъ его. Вы мой плнникъ, говоритъ онъ ему по-французски.
Полицейскій чиновникъ смотритъ на офицера и вздрагиваетъ, потомъ сбрасываетъ пепелъ съ сигары и отвчаетъ:
Что вы говорите?
Вы арестованы.
Какимъ образомъ? Что вамъ угодно?
Экипажъ, бывшій наготов, подъзжаетъ, солдаты берутъ полицейскаго чиновника подъ руки и сводятъ его внизъ на дорогу, офицеръ слдуетъ за ними.
Я слышу, какъ жидъ увряетъ, что это обойдется дорого офицеру, онъ можетъ доказать свои права, подождите только! Вс четверо размщаются въ экипаж, кучеръ щелкаетъ кнутомъ, и экипажъ катится по направленію къ Тифлису.
А я все стоялъ.
Я поворачивался на вс стороны и искалъ повсюду объясненія. Англичанину бы и въ голову не пришло взглянуть на все происшедшее, онъ снова сидлъ со своимъ ручнымъ зеркальцемъ и разглядывалъ свой глазъ. Какъ только я оказался вновь въ состояніи говорить, спросилъ я у хозяина, что все это должно было значить. Было ли все здсь происшедшее арестомъ?
Хозяинъ, который вовсе не былъ погруженъ въ мечты, кивнулъ утвердительно.
Но, ради Господа Бога, восклицаю я, вы киваете головою, словно это такъ, ничего. Неужто, дйствительно, сію минуту арестовали живого человка?
Разумется. По донесенію изъ Пятигорска, отвчалъ хозяинъ.
Я никакъ не могъ постигнуть того неслыханнаго дянія, что сейчасъ произошло у насъ на глазахъ. Еслибъ что-либо подобное случилось со мною, то я провалился бы сквозь землю, сказалъ я.
Хозяинъ состроилъ равнодушное лицо.
Тогда я сказалъ:
Вы, кажется, все-таки не находите въ этомъ ничего особеннаго. Какъ же вы думаете, смогъ ли бы я это перенести? И какъ пережила бы это моя спутница?
Нтъ, нтъ, о васъ тутъ не можетъ быть и рчи, отвчалъ, сдаваясь, хозяинъ.
Теперь вся эта исторія сдлала меня радостнымъ и счастливымъ. Хотя во мн свирпствовала лихорадка, я дрожалъ всмъ тломъ и обливался холоднымъ потомъ, но не было во мн ни единаго мстечка, которое не было бы преисполнено радости.
Спутница моя вернулась и сказала:
Теперь на лиц твоемъ снова показался румянецъ. Да. отвчалъ я, довольно уже мн все мучиться мыслью о бык. Помнишь быка, котораго мы видли, еще у него ярмо попало между роговъ, и онъ шелъ съ вывихнутой шеей. Теперь ему хорошо.
Хорошо? Какимъ образомъ?
Офицеръ сейчасъ сказалъ мн объ этомъ. Знаешь, тотъ офицеръ, что былъ въ позд. Онъ халъ тотчасъ же за нами и тоже видлъ быка.
Да, и что же?
Онъ поправилъ ярмо.
Слава Богу, сказала моя спутница.
И я былъ также доволенъ.
Я назвалъ нкоторыя кушанья, которыхъ бы охотно полъ теперь и, хотя мн отъ души совтовали лучше воздержаться отъ нихъ по причин моей лихорадки и выбрать что-либо другое, я упорствовалъ въ своемъ неблагоразуміи и заказалъ опасныя кушанья. Аппетитъ мой возросъ до неслыханныхъ размровъ. Мн также не хотлось дозволить англичанину и дольше сидть въ молчаніи и одиночеств. Поэтому, когда спутница моя ушла и предоставила мн свободное поле дйствія, я обратился къ англичанину и сказалъ, желая его поразить:
Въ Опорто чума. Знаете вы это?
Онъ уставился на меня.
Я повторилъ, что въ Опорто чума, но это, казалось, не испугало его, онъ продолжалъ курить.
Тогда я вынулъ свой номеръ ‘Nya Prassen’ и сказалъ англичанину:
Я замчаю также въ извстіяхъ о рыночныхъ цнахъ въ Финляндіи, что куры тамъ стоятъ марку, или марку семьдесятъ пять пенни.
Молодой англичанинъ, кажется, все еще пробовалъ не замчать меня, но онъ былъ еще черезъ чуръ юнъ, не могъ устоять, и презабавно было наблюдать, какъ сильно мучился онъ тмъ, что не могъ выдержатъ до конца характера.
Куры? спросилъ онъ. Въ Финляндіи? Какъ же это?
Вы путешествуете черезъ горы, сказалъ я, подете по Россіи и прідете, наконецъ, въ Финляндію, оттуда направитесь вновь домой къ своему жизнерадостному и любезному народу, англичанамъ. Я только хотлъ предупредить васъ о цнахъ въ Финляндіи, чтобы вы знали ихъ, когда станете заказывать себ пость. Притомъ замтьте, не за пару, а за каждую штуку.
Сколько вы сказали? спросилъ онъ.
Отъ марки до марки семидесяти пяти пенни.
Сколько же это будетъ на англійскія деньги?
Это я приблизительно зналъ и могъ сообщить ему.
Я не ду въ Финляндію, сказалъ онъ.
Невозможно было вовлечь его въ споръ.
Быть можетъ, удастся мн заинтересовать его чмъ-либо другимъ, подумалъ я и началъ читать вслухъ изъ газеты о ‘Krigsryktena frn Transvaal’. Когда я прочелъ до конца, то сталъ переводить ему и терзалъ его тмъ, что не зналъ самыхъ простыхъ словъ на его язык и во всемъ спрашивалъ у него совта. Въ конц-концовъ онъ совершенно осовлъ и отвчалъ да на вс мои предложенія. Потомъ онъ поднялся съ мста и отдалъ приказаніе, чтобы подавали его телжку, — я его совсмъ доконалъ. Онъ попробовалъ собраться съ остатками своего великобританскаго достоинства, когда пошелъ: онъ снова не замчалъ меня. Тогда я сказалъ:
Счастливаго пути! Не забывайте вжливо кланяться, когда прізжаете, или узжаете. Таковъ обычай повсюду на свт.
Онъ вспыхнулъ, какъ огонь, и въ смущеніи схватился за шляпу.
Потомъ онъ ухалъ…
Разъ на конк въ Мюнхен случилось мн видть англичанина, вроятно, художника, живописца, — онъ желалъ взойти на верхнюю площадку. Мы быстро катимъ внизъ по улиц и едва не перезжаемъ ребенка, маленькую двочку, она падаетъ, попадаетъ подъ лошадей, он наступаютъ на нее и ушибаютъ ее, но намъ счастливо удается вытащить ее живою. Въ теченіе всего этого происшествія британецъ стоитъ и покуриваетъ свою трубку. Когда все готово, и кучеръ еще на мгновеніе замедляетъ отъздъ, британецъ съ досадой смотритъ на часы. Каждый изъ насъ бросаетъ на него взоръ, но мы для него словно воздухъ. Онъ требуетъ на своемъ изумительномъ англо-германскомъ нарчіи деньги обратно. Онъ желаетъ выйти. Ему дла нтъ до того, что перехали ребенка. Одинъ изъ пассажировъ подаетъ ему заплаченную имъ сумму. Онъ бросаетъ на пассажира равнодушный взоръ, медленно и невозмутимо отводитъ отъ него глаза и не беретъ денегъ. Онъ неуязвимъ противъ негодованія, которое все разгорается въ окружающихъ, и эта стойкость наврно заслужила бы ему одобреніе всхъ его соотечественниковъ: такъ и должно, всегда будь стоекъ, Джонъ! Онъ остался стоять на конк вплоть до мста своего назначенія.
Часто бываетъ хорошо, даже лучше, если при катастроф не присутствуетъ черезчуръ много народу. Но, кажется, никому не запрещается забыть при вид ея свою трубку, вдь смотрятъ вс, и всякій словно толчокъ получаетъ въ сердце.
Если бы я былъ королемъ Англіи, то шепнулъ бы на ухо своему народу одинъ маленькій совтъ, и мои народъ сталъ бы лучшимъ народомъ на свт…
Экипажъ, прохавшій вчера мимо насъ, нагоняетъ насъ здсь. Русское семейство обдаетъ, даетъ лошадямъ вздохнуть всего три четверти часа и хочетъ хать дальше.
Вдругъ подъзжаетъ со своимъ экипажемъ и Карнй и желаетъ хать одновременно.
Отъ четырехъ часовъ, потребованныхъ Карнемъ, осталось еще три четверти часа, но теперь Карнй готовъ на уступки, онъ желаетъ именно теперь воспользоваться случаемъ хать въ обществ. Онъ останавливается позади другого экипажа и киваетъ намъ. Мы предоставляемъ ему манить насъ, сколько угодно. Онъ начинаетъ звать, браниться, посылаетъ даже къ намъ русскаго, чтобы переговорить съ нами на европейскихъ языкахъ и увезти насъ отсюда. Мы остаемся непоколебимы.
Русскіе узжаютъ.
Карнй стоитъ, смотритъ вслдъ узжающему экипажу и ругаетъ насъ, словно бшенный. Мы предоставляемъ ему браниться. Карнй упрямецъ: не дай мы ему четырехъ часовъ отдыха, онъ самъ бы устроилъ ихъ себ, но такъ какъ мы дали ему свое согласіе, то онъ не пожелалъ ими воспользоваться. Однако, если онъ ожидалъ прибавки платы за то, чтобы не хать въ облак пыли, поднимаемомъ переднимъ экипажемъ, то очень обманулся. Прибавки не суждено ему было получить, ибо онъ всю дорогу угощалъ насъ своимъ упрямствомъ.

* * *

Мы мучимъ, однако, Карня не боле получаса, потомъ садимся въ экипажъ. Карнй золъ, ворчитъ и детъ очень быстро, словно желая, на зло намъ, догнать передній экипажъ. Мы дозволяемъ ему такъ хать. Насколько мы знаемъ своего Карня, ему скоро надостъ такъ гнать своихъ лошадей.
Мы демъ по обширнымъ плоскостямъ и видимъ, какъ разстилается передъ нами среди зелени длинная, желтая дорога. Черезъ нсколько времени дорога идетъ по полямъ маиса. Мы теперь на высот Тифлиса, приблизительно 450 метровъ надъ уровнемъ моря, отсюда начинается ровная дорога. Земля здсь плодородна: маисъ, которому, по старой поговорк, нужно сто дней тепла, созрваетъ хорошо. Вдоль дороги стоятъ пирамидальные тополи, ивы и дикія фруктовыя деревья, холмы понижаются, передъ нами въ отдаленіи голубоватыя горы, но и он кажутся высокими.
У одного водопоя Карнй слзаетъ съ козелъ, оглядываетъ поодиночк каждую лошадь и льетъ имъ на головы воду. Онъ снова пріобртаетъ свою молоканскую осторожность, когда видитъ, что его усиленная зда не возбуждаетъ нашего протеста, и съ этой минуты начинаетъ хать такъ же спокойно, какъ и прежде. Это и необходимо, потому что жара ужасная, мы должны держать руки подъ кожанымъ фартукомъ экипажа, а то солнце жжетъ насъ сквозь перчатки.
Въ отдаленіи видна крпость съ огромными башнями, а дальше все луга да пашни, тамъ и сямъ пара деревьевъ, маленькіе грузинскіе кирпичные и глиняные домики и пашущіе быки.
Раза два встрчаемъ мы экипажи, крытые парусиной и запряженные буйволами, лниво шагающими впередъ. Въ экипажахъ сидятъ и лежатъ люди совсмъ иного типа: это красновато-коричневыя лица кочующихъ цыганъ. Въ одной телг сидятъ ихъ десятеро, красивая молодая двушка въ красномъ платк чинно сидитъ тамъ же и, смясь, показываетъ намъ свои блые зубы.
Мы подъзжаемъ къ громадной развалин городка изъ камня и глины, — это цлый хаосъ обрушившихся стнъ. Стны растрескались, но нкоторыя возвышаются еще метровъ на пятьдесятъ: два изъ многочисленныхъ обломковъ, кажется, каждую минуту собираются рухнуть. Быть можетъ, это одинъ изъ многочисленныхъ замковъ царицы Тамары, разбросанныхъ кругомъ по Грузіи и Кавказу. Минуту спустя подъзжаемъ мы къ двумъ зданіямъ, похожимъ на храмы, они окружены множествомъ человческихъ жилищъ, это монастырь и церковь, они лежатъ вправо и влво отъ дороги, оба зданія очень сходны между собою своимъ стариннымъ видомъ. Многочисленные дома вокругъ не подходятъ къ нимъ, все это современныя постройки, нкоторыя въ два этажа со ставнями и черепичными кровлями, какая-то скучная, глупая, безцльная смсь.
Мы приближаемся съ большому мстечку, которое видли издали. Это не руина, но цлый рядъ зданій, изъ которыхъ одни круглы, другія четвероугольны, съ громаднымъ главнымъ крыломъ, которое также кругло и похоже на крпость Св. Ангела въ Рим. Крпость хорошо сохранилась, она обитаема и называется Анна-Цикебургъ, это самая древняя княжеская резиденція въ стран. Какъ мы слышали, она обращена теперь въ монастырь, но больше ничего не знаемъ о ней.
Мы прозжаемъ мимо пыльной мельницы.. Она приводится въ движеніе не паромъ и не лошадьми, а человческой силой. По обимъ сторонамъ громадной пилы стоитъ по два человка, и распиливаютъ доски. Они босоноги и съ головы до ногъ одты въ красную фланель. По своему виду и вчному движенію тла взадъ и впередъ похожи они на деревянныхъ куколъ, окрашенныхъ въ красный цвтъ.
Наконецъ дозжаемъ мы до станціи Мцхетъ.
Здсь Карнй длаетъ послднюю попытку извлечь изъ насъ хоть маленькую выгоду, онъ оборачивается на козлахъ и предлагаетъ намъ дохать отсюда до Тифлиса по желзной дорог. Намъ нужно, такимъ образомъ, похать въ городъ, подняться вверхъ на станцію, лежащую нсколько поодаль отъ него, потомъ ждать позда, мучиться по жар съ сундуками и прочими вещами, потомъ вновь брать билеты, — я снова натягиваю Карню носъ и произношу ршающее слово: Тифлисъ. Карнй ворчитъ, злится и снова принимается хать поскоре.
Города Мцхета мы почти что не видали. Онъ лежитъ при впаденіи Арагвы въ Куру, это одинъ изъ стариннйшихъ грузинскихъ городовъ и былъ до Тифлиса мстной столицей. Я читалъ, что городъ теперь бденъ и въ развалинахъ, самое замчательное зданіе въ немъ это соборъ, относящійся еще къ четвертому столтію. Здсь погребены грузинскіе цари.
Немного времени спустя посл Мцхета подъзжаемъ мы снова къ шлагбауму, гд Карнй долженъ предъявлять квитанцію, выданную за уплаченныя деньги.
Вверху по полотну желзной дороги прозжаетъ поздъ въ Баку, мы насчитываемъ сорокъ шесть срыхъ цилиндрическихъ цистернъ съ керосиномъ и попадаемъ въ ужасную вонь масломъ.
Телеграфъ идетъ теперь въ двнадцать проволокъ. Мы приближаемся къ Тифлису. Дорога идета вдоль берега Куры, прекрасной, величественной рки. Какъ разъ, когда мы хотимъ пересчь линію желзной дороги, опускается шлагбаумъ у насъ передъ носомъ, и мы должны ждать. Идетъ поздъ, снова сорокъ восемь вагоновъ съ масломъ, онъ гремитъ между горами, словно водопадъ. Потомъ шлагбаумъ поднимается, и мы демъ дальше.
Теперь намъ виденъ въ отдаленіи Тифлисъ, словно цлая масса точекъ, цлый отдльный мірокъ. Надъ городомъ носится дымный туманъ. Итакъ, вотъ Тифлисъ, городъ, о которомъ такъ много писали русскіе поэты, и гд происходить дйствіе многихъ русскихъ романовъ. Одну минуту я чувствую себя, словно какъ юноша, смотрю пораженный вдаль и слышу, какъ стучитъ мое сердце. У меня то же чувство, что и въ тотъ день, когда я въ первый разъ долженъ былъ услышать Георга Брандеса. Мы цлую вчность стояли на дожд на улиц и тснились у запертыхъ дверей, наконецъ, дверь отворилась, и мы галопомъ устремились вверхъ по лстниц, вдоль коридора и въ залу, гд я нашелъ мстечко. Потомъ мы снова долго ждали, зала наполнялась, она шумла и гудла множествомъ голосовъ. Вдругъ все смолкло, настала мертвая тишина, я слышалъ біеніе своего сердца. Тогда онъ взошелъ на кафедру…
Мы демъ по пустынной, безплодной равнин, пыль неподвижно, густымъ слоемъ лежитъ по дорог. Намъ попадается на встрчу почта. Вооруженный возчикъ разсыпается трелью на своей зурн, я снимаю шляпу, возчикъ отвчаетъ на мой поклонъ, въ то же время продолжаетъ играть и прозжаетъ мимо. Все чаще встрчаемъ мы быковъ, ословъ съ погонщиками, экипажи, всадниковъ и нагруженныя рабочія телги. Встрчаются также и пьяные, чего не случалось съ нами за все время путешествія черезъ горы. Потомъ мы възжаемъ въ городъ. Уже смеркается, на улицахъ и въ домахъ зажигаются огоньки, люди такъ и кишатъ. Между ними выступаетъ тамъ и сямъ вдоль по улиц съ невозмутимымъ спокойствіемъ персъ въ высокомъ тюрбан и съ длинной бородой. Онъ идетъ своею дорогой, словно верблюдъ.
Наступаетъ минута расчета съ Карнемъ. Когда онъ получилъ свои деньги, то потребовалъ на чай. Я отвтилъ ему черезъ переводчика, что онъ не заслужилъ ничего на чай. Но, когда ему было объяснено, въ чемъ заключалась его провинность, то онъ скроилъ физіономію, словно еще никогда въ жизни не доводилось ему возить такой нелпой княжеской четы. Онъ не могъ ровно ничего понять. Въ заключеніе получилъ онъ все-таки еще рубль на молоко. Но Карнй Григорьевичъ оказался недоволенъ такимъ мизернымъ на-чай и бранился такъ долго и такъ храбро, что въ конц-концовъ его пришлось вывести вонъ изъ гостинницы.

XII.

Ночью было черезчуръ жарко, я спалъ безпокойно. Много разъ я просыпался, вытиралъ потъ съ лица, пыхтлъ, соплъ и вновь засыпалъ.
Во время одного изъ своихъ пробужденій увидлъ я, что моя спутница читала при свт лампы какую-то книгу. Мн слишкомъ хотлось спать, да и лихорадило вдобавокъ, и я не постарался выяснить, что должна была обозначать подобная странность. Можетъ быть, то была одна изъ тайкомъ провезенныхъ книгъ, между тмъ какъ я изнывалъ надъ единственнымъ старымъ номеромъ ‘Nya Prassen’?
Никогда не слдуетъ брать съ собою путевого товарища, всякій спутникъ думаетъ только о себ и уметъ всегда выбрать себ лучшіе кусочки!
Посл безпокойнаго полусна просыпаюсь я и озираюсь вокругъ. Уже совсмъ свтло, пять часовъ. Я вскакиваю и одваюсь. Затмъ я обращаюсь съ рчью къ противоположной стн и высказываюсь относительно полнйшей невозможности оставаться доле въ постели.
Вдругъ спутница моя спрашиваетъ:
Послушай-ка, что это за полицейскій чиновникъ, котораго ты повстрчалъ по дорог?
Полицейскій чиновникъ? Ахъ, вотъ что, мой дневникъ былъ предметомъ ночного чтенія!
Я ничего не разсказывалъ о полицейскомъ чиновник, Боже сохрани, я пощадилъ всхъ и схоронилъ тайну въ своей груди, разв это не заслуживало признательности!
Это просто неприлично такъ безсовстно выдумывать, слышу я дальше у противоположной стны. Что касается твоей поздки верхомъ въ горы въ Коби, то я ей также не врю.
Объ этой поздк я также ничего не разсказывалъ. Я предпринялъ ее въ интересахъ науки, радостно пожертвовавъ сномъ въ теченіе цлой ночи, чтобы оказать услугу географическому обществу, перенесъ вс волненія, не промолвивъ ни слова. Словомъ, поступилъ, какъ истый путешественникъ, стремящійся совершитъ новыя открытія.
Впрочемъ, сказала моя спутница, я нахожу, что ты записываешь черезчуръ много мелочей.
Тутъ чаша переполнилась. Моя достопочтенная спутница не только воспользовалась тайкомъ ночнымъ временемъ, когда болзненное лихорадочное состояніе мшало мн защищаться, чтобы перерыть мой путевой архивъ, нтъ, она хотла еще заставить меня усомниться въ своей способности вести превосходный дневникъ. Нтъ, чаша терпнія моего переполнилась.
Я иду въ городъ, сказалъ я и вышелъ изъ комнаты, сурово настроенный….
Вся гостиница была еще погружена въ сонъ, но, когда я сошелъ внизъ, въ сни, то появился швейцаръ, протирая себ глаза. То былъ одинъ изъ тхъ субъектовъ, существующихъ при гостиницахъ на восток, которые умютъ такъ бгло говорить по-французски, какъ только можно себ представить. Я молчалъ, потому что не могъ отвчать однимъ словомъ на тысячу, я далъ только знаками понять ему, чтобы онъ отперъ дверь. Когда я вышелъ на улицу, то припомнилъ все, что этотъ человкъ мн наговорилъ, онъ однимъ духомъ со мною поздоровался, выразилъ свое мнніе о погод, освдомился, какъ я спалъ, и предложилъ себя въ качеств проводника по городу. И это еще было только то, что я понялъ, но цлая масса его словъ была потеряна для меня. Правда — теперь я и это припомнилъ: онъ собирался также почиститъ мои сапоги.
Какъ ни рано — люди сидятъ уже у своихъ дверей и болтаютъ или же бродятъ по улицамъ: кавказскіе жители не спятъ. Солнца еще нтъ, но утро ясно и тепло. Напротивъ гостиницы расположенъ большой паркъ, туда-то я и направляюсь, перескаю его наискось и выхожу изъ него по другую сторону.
Большинство людей, которыхъ я вижу, носятъ кавказскую одежду и оружіе, нкоторые одты также въ европейскіе жакеты и твердыя фетровыя шляпы, на офицерахъ черкесскіе костюмы. Женщинъ почти не видать на улицахъ.
Я, собственно говоря, предполагалъ до завтрака изучить городъ отъ одного конца до другого, но тотчасъ увидлъ, что это для меня немыслимая вещь, я проголодался и купилъ для подкрпленія винограду, но въ качеств сверянина ощутилъ потребность въ мяс и бутербродахъ, чтобы быть сытымъ. Я обошелъ паркъ и вернулся въ гостиницу.
Все еще никто не вставалъ. Въ сняхъ швейцаръ снова принялся болтать, я толкнулъ наудачу одну изъ дверей, чтобы спастись отъ него, и вошелъ въ читальню гостиницы. Здсь нашелъ я на одномъ изъ столовъ Бедекера ‘Россію’ и ‘Кавказъ’, и, отыскавъ мсто, гд говорилось о Тифлис, сталъ читать.
Моя гостиница, Лондонъ, была снабжена звздочкой. Въ город 160.000 жителей, вдвое боле мужчинъ, чмъ женщинъ. Здсь говорятъ на семидесяти языкахъ. Средняя цифра лтняго зноя 21 градусъ, средняя цифра зимняго холода 1 градусъ.
Тифлисъ находился подъ владычествомъ римлянъ, персовъ и турокъ, теперь же находится во власти русскихъ. Своимъ возвышеніемъ за послднее время Тифлисъ обязанъ своему благопріятному мстоположенію: это узелъ для торговыхъ сношеній съ Каспійскимъ и Чернымъ морями, съ Армянскимъ плоскогорьемъ и Россіей черезъ Кавказскія горы. Въ город существуетъ превосходный музей, театръ, собраніе художественныхъ произведеній, ботаническій садъ и крпость.
Въ город сохраняется также дворецъ грузинскихъ царей, употребляемый, впрочемъ, теперь какъ тюрьма. Наконецъ, въ город есть еще памятникъ одному русскому генералу. Высоко, высоко надъ городомъ расположенъ монастырь св. Давида. Онъ стоитъ на священной для грузинъ гор Мтацминд. Близъ монастыря находится памятникъ Грибодову.
Я захлопываю Бедекера и припоминаю, что именно случалось мн прочесть о Грибодов. Весьма немного. Только то, что онъ написалъ ‘Горе отъ ума’, ту единственную сатиру на общество, которая сдлала его безсмертнымъ въ Россіи.
Я не понимаю этихъ странныхъ словъ: ‘Горе отъ ума’, но книга переведена на многіе языки подъ заглавіемъ въ род ‘Изгнаніе генія’, и т. п. Грибодовъ женился въ Тифлис на одной княжн, которой было шестнадцать лтъ. Онъ былъ посланникомъ въ Персіи, гд былъ убитъ чернью тридцати-пяти лтъ отъ роду, его вдова пережила его двадцатью восемью годами и отказывала всмъ женихамъ. Она воздвигла своему мужу прекрасный памятникъ близъ монастыря св. Давида. На памятник надпись, говорящая о его незабвенности.
Мн приходятъ въ голову многіе русскіе поэты, побывавшіе здсь, въ Тифлис: Пушкинъ, Лермонтовъ, Толстой и другіе. Такъ какъ я сижу здсь довольно долго, то принимаюсь длать со всей возможной скромностью обзоръ русской поэзіи. Еще такъ рано, эта небольшая комната принадлежитъ исключительно мн, она такъ хорошо приспособлена для небольшого скромнаго обзора, такъ она уютна и тиха, въ ней нтъ даже ни одного окна, выходящаго на улицу.
Русская поэзія вообще обширна и трудно постижима. Она широка, — что зависитъ отъ простора русскихъ земель и русской жизни. Безграничность на вс стороны.
Ивану Тургевеву отвожу я, однако, мсто отдльно отъ прочихъ. Онъ былъ европеецъ, по крайней мр на столько же французъ, какъ и русскій. Его герои не подчиняются той непосредственности, наклонности выбиваться изъ колеи, тому безразсудству, которыя свойственны единственно русскому народу. Гд же есть еще страна, въ которой бы пьяница, подлежащій аресту, могъ бы ускользнутъ отъ него лишь потому, что обнимаетъ, цлуетъ и молитъ полицейскаго о пощад среди улицы? Герои Ивана Тургенева мягки и поразительно прямолинейны, они думаютъ и дйствуютъ не достаточно порывисто по-русски, но они симпатичны, логичны и похожи на французовъ. Тургеневъ не обладалъ великимъ умомъ, но имлъ прекрасное сердце.
Онъ врилъ въ гуманизмъ, изящную литературу, западно-европейское развитіе. Въ это врили также и его французскіе современники, но не вс русскіе, нкоторые изъ нихъ, напримръ, Достоевскій и Толстой, нарушали его прямолинейность. Тамъ, гд западный европеецъ видлъ спасеніе, они находили безнадежность.
И они подпали наиболе отсталому вянію семидесятыхъ годовъ: преклоненіе предъ Божествомъ. Иванъ Тургеневъ устоялъ, онъ нашелъ однажды ясный, широкій путь, который свойственъ былъ въ то время всякой посредственности, путъ этотъ пришелся по немъ, и онъ пошелъ имъ. Про него говорятъ, что когда онъ вернулся по окончаніи университетскаго курса изъ Берлина, то привезъ съ собою свжія культурныя вянія. Когда же онъ лежалъ на смертномъ одр, то написалъ Толстому трогательное письмо и умолялъ его вернуться къ своей прямолинейности и заняться изящной литературой. Онъ былъ бы свыше мры счастливъ, писалъ онъ, если-бъ просьба эта была услышана. Со смертью Тургенева умеръ истинно врующій человкъ.
Достоевскій же умеръ фантазеромъ, безумцемъ, геніемъ. Онъ былъ такъ же измученъ и неуравновшенъ, какъ и герой его произведеній. Его славянофильство было, пожалуй, черезчуръ истерично, чтобъ назваться дйствительно глубокимъ. То было скоре легко раздражаемое упорство больного генія, которое онъ порывисто выказывалъ, бросалъ въ лицо другимъ. Его вра въ Божество Россіи была, статься можетъ, не тверже вры Тургенева въ Божество Европы, т.-е. вра обоихъ была величиною въ зерно горчичное. Тамъ, гд онъ желаетъ философствовать, какъ, напримръ, въ ‘Братьяхъ Карамазовыхъ’, проявляетъ онъ странное смятеніе. Онъ болтаетъ, разглагольствуетъ, пишетъ, словно метлой, пока снова не овладваетъ своимъ перомъ, которое тонко, какъ игла. Никто не разобралъ подробне сложныхъ явленій человческой души, его психологическое чутье неодолимо, отличается какимъ то ясновидніемъ. Для опредленія его величины не хватаетъ намъ мры, онъ стоитъ особнякомъ. Современники его хотли измрить его талантъ, но это не удалось, онъ былъ такъ неизмримо великъ. Однажды явился къ Некрасову, редактору журнала ‘Современникъ’, молодой человкъ съ рукописью. Человкъ этотъ назвался Достоевскимъ, а рукопись его была озаглавлена: ‘Бдные люди’. Некрасовъ читаетъ ее, сразу снимается съ мста, бжитъ среди ночи по городу и будитъ великаго Блинскаго съ возгласомъ: У насъ появился новый Гоголь! Но Блинскій отнесся къ этому скептически, какъ и полагалось критику, только прочитавши новое произведеніе, порадовался онъ вмст съ другомъ. При первой же встрч съ Достоевскимъ, высказалъ онъ юному писателю свою живйшую признательность, но этотъ послдній оттолкнулъ отъ себя тотчасъ же великаго критика тмъ, что самъ считалъ себя геніемъ. Великій Блинскій не нашелъ у Достоевскаго привычной скромности.
Тогда Блинскій сдлался сдержанъ. Что за несчастіе! писалъ онъ, у Достоевскаго несомннный талантъ, но если онъ теперь уже воображаетъ себя геніемъ вмсто того, чтобы работать надъ своимъ развитіемъ, то онъ не сможетъ идти впередъ.— И Достоевскій, считая себя геніемъ, работалъ надъ своимъ развитіемъ и ушелъ такъ далеко, что до сихъ поръ еще никто не могъ сравняться съ нимъ. Богъ всть, задавался ли бы Достоевскій боле высокими задачами, если бы не мнилъ себя геніемъ? Вотъ передъ нами двнадцать томовъ его произведеній, и никакіе другіе двнадцать томовъ не могутъ помряться съ этими.
Что я говорю, никакіе другіе двадцать четыре тома. Вотъ, напримръ, маленькая повсть: ‘Кроткая’. Совсмъ маленькая книжечка, но для всхъ насъ она черезчуръ велика, черезчуръ недостижимо велика. Сознаемся въ этомъ.
Я думаю, что заявленіе Блинскаго, будто Достоевскій не пойдетъ впередъ, если станетъ теперь же считать себя за генія вмсто того, чтобы работать надъ своимъ развитіемъ, было имъ вычитано и заучено, ибо подобныя представленія были весьма употребительны въ современной ему Западной Европ. Столько-то и столько-то фунтовъ бифштекса въ недлю, столько-то и столько-то прочесть книгъ, столько-то и столько-то просмотрть картинъ, извстная порція ‘культурныхъ вяній’ — необходимы для развитія генія. Достоевскому, дескать, слдовало бы побольше поучиться, прежде всего скромности, которая въ глазахъ всхъ заурядныхъ людей является добродтелью…
Думаю о Толстомъ. Я не могу подавить въ себ подозрнія, что въ жизнь этого великаго писателя замшалось что-то поддльное, словно какая-то честная фальшь. Первоначально это, вроятно, произошло отъ истинной безпомощности: что-нибудь сильный человкъ да долженъ измыслить, а такъ какъ жизненныя утхи были уже исчерпаны, то онъ и ударился со своей природной суровостью въ религіозное ханжество. Въ начал онъ, вроятно, немножко притворялся, но затмъ это вошло въ привычку, даже, статься можетъ, въ природу. Всегда опасно заводить какую-нибудь игру. Генрихъ Ибсенъ дошелъ до того, что годами въ извстный часъ въ извстномъ Мюнхенскомъ кафе изображалъ сфинкса. Потомъ ему поневол пришлось длать то же, куда бы онъ ни пришелъ, онъ долженъ былъ въ извстный часъ и на извстномъ стул изобразить людямъ сфинкса, потому что вс люди этого ожидали. Его это, можетъ быть, страшно стсняло подчасъ, но онъ былъ черезчуръ силенъ, чтобы прекратить эту игру. Ахъ, что же за два гиганта силы, Толстой и Ибсенъ! всякій другой наврядъ ли смогъ бы выдержать подобную игру дольше недли. А все же оба проявили бы, пожалуй, еще большую силу, если-бъ своевременно могли прекратить игру. Къ несчастью, и я, и многіе другіе обыкновенные люди только насмхаемся надъ ними за это. Разумется, чтобы перенести это, надо быть въ достаточной мр великимъ, мы и сами будемъ также осмяны. Но будь они сами еще хоть чуточку помельче, то, быть можетъ, они и сами посмялись бы надъ своею собственной, годами существовавшей глупостью. То, что они хотятъ другихъ, а въ конц-концовъ и себя самихъ уврить, будто игра эта является для нихъ истинною необходимостью, показываетъ лишь переломъ въ ихъ личности, которая умаляетъ ихъ, низводитъ съ пьедестала. Великое поэтическое произведеніе стремится къ тому, чтобы изгладить этотъ переломъ. Стоять на одной ног — это фокусъ! естественное положеніе — это стоять на двухъ ногахъ, не прибгая къ безумнымъ тлодвиженіямъ.
‘Война и Миръ’, ‘Анна Каренина’ — никто не создавалъ величайшихъ произведеній поэзіи въ этомъ род. И нисколько не удивительно, что впечатлительный сотоварищъ по литератур на смертномъ своемъ одр просилъ Толстого побольше писать такихъ произведеній. Но, сидя здсь и раздумывая обо всемъ этомъ, я боле чмъ хорошо понимаю и прощаю Толстому его отвращеніе создавать для людей произведенія изящной литературы, хотя бы даже самыя превосходныя. Пусть заботятся объ изящной литератур другіе, чувствующіе себя отрадно въ этой области, дорожащіе ею, какъ подвигомъ, и высоко ставящіе приносимую ими славу. Но напрасныя попытки великаго автора творитъ въ сфер философіи и мышленія, по моему мннію, он отталкиваютъ отъ него. Это-то и длаетъ его положеніе похожимъ на придуманную позу. Онъ раздляетъ участь Ибсена. Ни одинъ изъ нихъ не мыслитель, но оба во что бы то ни стало желаютъ быть таковыми. Этимъ, какъ они полагаютъ, они являются боле интересными, боле содержательными. Тутъ-то появляемся мы, мелкіе людишки, и высмиваемъ ихъ, что они, впрочемъ, переносятъ съ свойственнымъ имъ величіемъ. Мышленіе есть одно, а разсужденіе совсмъ другое. Раздумье же есть нчто третье. Они мечтатели, но мечтателей такъ много на свт. Одинъ крестьянинъ въ Гудбрансдамн промечталъ всю свою жизнь и сдлался всеобщей басней, какъ ни свтелъ былъ его умъ. Лобъ его былъ такъ же высокъ, какъ у любого поэта. Между прочимъ, онъ изобрлъ часы, которые могли бы одновременно со всхъ четырехъ сторонъ показывать время. Въ моментъ этой идеи онъ былъ какъ разъ въ горахъ и везъ домой кормъ для скота.
Всегда, когда позже разсказывалъ онъ объ этомъ событіи, онъ плакалъ, обыкновенно прибавляя, что онъ также и въ тотъ день везъ домой кормъ для скота. И онъ сдлался, какъ въ своихъ глазахъ, такъ и въ глазахъ прочихъ жителей, басней всей долины.
Философія Толстого представляетъ собою смшеніе старыхъ аксіомъ съ удивительно плохими собственными выдумками. Недаромъ онъ принадлежитъ къ народу, который во всей своей исторіи не можетъ указать ни одного мыслителя. Точно такъ же, какъ и соотечественники Ибсена, Норвегія и Россія об произвели немало великаго и прекраснаго, но не дали ни одного мыслителя, по крайней мр, вплоть до появленія обоихъ великихъ писателей, Толстого и Ибсена.
Я нахожу, впрочемъ, совершенно понятнымъ, что поэты въ этихъ странахъ сдлались мыслителями: такъ и должно было случиться. Это не было при томъ добровольнымъ выборомъ, нтъ, было совершенно послдовательно, что именно поэты, а не сапожники стали мыслителями. Я могъ бы пояснить это еще больше и высказать свои соображенія, какъ все это случилось, но тогда пришлось бы мн напередъ еще разъ хорошенько осмотрть, плотно ли закрыты также и окна, а тамъ уже развить свои взгляды.
Кто достаточно пожилъ на свт, чтобы припомнить семидесятые годы, знаетъ, что за перемна въ писателяхъ произошла съ той поры. До той эпохи они были пвцами, людьми настроенія, разсказчиками, потомъ они были захвачены духомъ времени и стали работниками, воспитателями, реформаторами. Англійская философія со своими стремленіями къ польз и счастію первая стала властвовать надъ людьми и преображать литературу. Отсюда возникла литература, если и не богатая фантазіей, зато обладающая трудолюбіемъ и разумностью. Можно было писать обо всемъ, что только являлось осязательнымъ, было бы только написанное ‘врно дйствительности’, и это-то создало въ различныхъ странахъ множество великихъ писателей. Литература разрослась. Она популяризировала науку, толковала о соціальныхъ вопросахъ, реформировала установленія. На сцен можно было описать въ драматической форм спину доктора Ранка и мозгъ Освальда, а въ романахъ открывалось обширное поприще даже спорамъ о погршностяхъ въ переводахъ Библіи. Писатели стали людьми съ разносторонними воззрніями, читатели спрашивали другъ друга, что думаютъ авторы объ эволюціонной теоріи, что новаго сказалъ Золя относительно законовъ наслдственности, что открылъ Стриндбергъ въ области химіи. Изъ всего этого вышло то, что писатели выдвинулись въ жизни на такое мсто, котораго никогда раньше не занимали. Они стали учителями народа, они знали обо всемъ и поучали всему. Журналисты спрашивали ихъ мннія относительно вчнаго мира, религіи и міровой политики, и какъ скоро появлялись о томъ замтки въ иностранныхъ газетахъ, мстные листки тотчасъ же перепечатывали ихъ, какъ бы для пущаго доказательства, что ихъ писатели знаменитые люди. Въ конц-концовъ у людей составилось представленіе, что ихъ писатели явились завоевателями вселенной, они властно захватили въ свои руки современную духовную жизнь, они заставляютъ задумываться цлыя націи. Это ежедневное восхваленіе, естественно, должно было въ конц-концовъ воздйствовать на людей, и безъ того имвшихъ ране склонность къ позированію. Я, поистин, удивительный человкъ! говорили они, вроятно, про себя, такъ напечатано во всхъ газетахъ, весь свтъ держится того же мннія, не можетъ же это быть неправдой! И такъ какъ у народа не было мыслителей, то поэты и сдлались таковыми, они заняли это мсто безъ возраженій, безъ улыбокъ. У нихъ было, быть можетъ, не боле познаній въ философіи, чмъ у любого среднеобразованнаго человка, но на основаніи вышесказаннаго они нашли возможнымъ стать на одну ногу, наморщить чело и возвстить современникамъ свою философію.
Вотъ и наикратчайшее объясненіе того, какъ это произошло. Разъ начатая игра должна была продолжаться, хотя, быть можетъ, прекратить ее было бы лучшимъ доказательствомъ силы.
На долю великаго писателя Толстого выпало также занять мсто мыслителя. Ему самому, разумется, больше чмъ другимъ, кажется, что у него есть природная склонность къ этой профессіи, не знаю, какъ думаютъ объ этомъ другіе, но такъ предполагаю это я. Время отъ времени печатаютъ газеты различные перлы его философскаго мышленія, кром того, онъ нтъ-нтъ, да и напишетъ книгу, въ которой излагаетъ свои взгляды на эту и будущую жизнь. Нсколько лтъ тому назадъ онъ провозгласилъ свое знаменитое ученіе о полнйшемъ цломудріи, полнйшей половой воздержаности. Когда противъ этого ученія возражали, что такимъ образомъ земля должна опустть и обезлюдть, то мыслитель отвтствовалъ: да, это такъ и должно быть, родъ людской долженъ вымереть! — ахъ, старое ученіе!
Маленькій разсказъ Толстого носитъ названіе: ‘Сколько человку земли нужно?’ Рчь идетъ о крестьянин, по имени Пахомъ, который увренъ, что у него черезчуръ мало земли, и покупаетъ себ поэтому еще пятнадцать десятинъ. Черезъ нсколько времени заводитъ онъ ссору со своими сосдями и ршаетъ, что ему нужно прикупить также и ихъ владнія, тогда онъ становится уже какъ бы маленькимъ помщикомъ. Еще черезъ нсколько времени приходитъ къ Пахому крестьянинъ съ Волги и разсказываетъ ему, какъ чудесно живется тамъ крестьянамъ, сколько земли даютъ имъ даромъ, и на сколько тысячъ рублей они ежегодно продаютъ пшеницы. Пахомъ детъ на Волгу. Здсь онъ безъ всякихъ затрудненій получаетъ богатый участокъ, но въ своемъ стремленіи все больше и больше урвать для себя, Пахомъ зарабатывается на смерть. Его работники находятъ его однажды мертвымъ на пол. Работники подобрали своего хозяина и вырыли ему могилу — могила была длиною въ два метра, И, добавляетъ мыслитель, какъ разъ столько земли и нужно человку, два метра земли для могилы.
Можетъ быть, врне было бы сказать, человку слишкомъ мало двухъ метровъ земли, но для его трупа больше не требуется. Точно также можно бы сказать, что человку не нужны даже и эти два метра. Во-первыхъ, потому что трупъ не человкъ, а, во-вторыхъ, потому, что трупъ не нуждается въ погребеніи. Мыслитель можетъ поэтому получить обратно даже и свои два метра.
Другой небольшой разсказецъ Толстого: одинъ человкъ былъ недоволенъ своею участью и ропталъ на Бога. Онъ говорилъ: другимъ даруетъ Господь богатство, мн же не даеть ничего. Какъ же мн перебиваться въ жизни, когда у меня ничего нтъ? Одинъ старикъ услыхалъ эти слова и сказалъ: разв ты дйствительно такъ бденъ, какъ думаешь? Разв Господь не далъ теб молодости и здоровья? — Этого человкъ не могъ отрицать, у него было и то и другое.— Тогда старикъ взялъ человка за правую руку и сказалъ: хочешь ты за десять тысячъ рублей датъ себ отрубить эту руку?— Нтъ, человкъ на это не былъ согласенъ.— Тогда, можетъ быть, лвую?— О, нтъ, ея я также не хочу терять.— Позволилъ ли-бъ ты за десять тысячъ рублей лишить тебя зрнія? Боже сохрани, этого человкъ и подавно не хотлъ.— Видишь ли, — сказалъ ему тогда старикъ, — видишь ли, сколько богатствъ даровалъ теб Господъ, а ты все еще жалуешься!
Положимъ, былъ бы бднякъ, лишенный правой и лвой руки, лишенный за десять тысячъ зрнія, къ нему могъ бы прійти старикъ и сказать: Ты бденъ? Разв нтъ у тебя желудка, стоящаго пятнадцать тысячъ рублей, и спинного хребта, стоящаго двадцать тысячъ?
Много значитъ имя Толстого….
Въ логик нельзя ему отказать. То, за что онъ берется, онъ перерабатываетъ такъ, какъ должно переработать по его мннію. Нтъ у него недостатка и въ органахъ мысли, но самое содержаніе мышленія у него пусто. У лодки есть весла и вс принадлежности, — но не хватаетъ рулевого.
Или же всему виною я, которому не хватаетъ способности все это понять. То, что я говорю, не иметъ общаго значенія, кто только мое личное воззрніе. Я думаю, что врядъ ли гд-нибудь еще найдешь столько философской бдности, какъ въ сочиненіяхъ Толстого.
Но все же онъ симпатичне многихъ своихъ коллегъ, также разыгрывающихъ изъ себя мыслителей, потому что душа его такъ чрезмрно богата и такъ охотно длится съ другими своимъ избыткомъ. Онъ не умолкаетъ, едва успвъ произнести первыя десять словъ, и не заставляетъ предполагать за ними неизмримыя глубины, онъ говоритъ дальше и дальше возвышенныя слова, предостереженія и убжденъ въ своей правот! Онъ не боится сказать черезчуръ много, такъ чтобы свтъ могъ заглянуть въ сокровенные уголки его внутренняго существа, онъ говоритъ охотно. Голосъ его могучъ и глубокъ безъ всякой аффектаціи. Это древній пророкъ, и въ наше время нтъ ему равнаго. Люди могутъ слушать его слова, изслдовать ихъ и поставить на должное мсто. Или же могутъ ими поучаться и по нимъ жить. Даже и это возможно, если только люди безразлично относятся къ тому, что ихъ понятія о возможномъ и разумномъ на земл такъ беззастнчиво лзутъ имъ въ глаза.

XIII.

Мы осмотрли городъ безъ содйствія словоохотливаго швейцара и, вообще, безъ услугъ какого-либо проводника. Городъ совсмъ не интересенъ, но въ немъ былъ маленькій уголокъ, къ которому мы постоянно возвращались и которымъ мы не могли досыта налюбоваться, это азіатскій кварталъ. Магазины съ зеркальными стеклами, конно-желзныя дороги, театръ Варіетэ, господа и дамы въ европейскихъ туалетахъ, заполонили весь остальной городъ, но здсь, въ азіатскомъ квартал, не было ничего подобнаго, едва ли было здсь то, что можно назвать улицами, — какія то лазейки, лабиринты вверхъ и внизъ, лстницы отъ дома къ дому.
Тамъ то сидли всевозможные типы народовъ, которые продавали въ своихъ лавочкахъ и на рынкахъ удивительныя вещи. Въ Тегеран и Константинопол торговцами являются персы, здсь же купцы принадлежали со всмъ народностямъ Кавказа, тутъ были грузины, горцы, уральско-алтайскія племена, вс племена татаръ, затмъ индоевропейцы, персы, курды, армяне, люди съ далекаго юга, изъ Аравіи и Туркестана, люди изъ Палестины и Тибета. И все шло здсь тихо и мирно, никто не торопился, восточное спокойствіе на все наложило свою печать. Преобладали блые и пестрые тюрбаны, здсь и тамъ виднлась зеленая или голубая чалма, внчавшая прекрасную, длиннобородую голову. Пояса были или изъ чеканнаго металла, или, какъ напримръ, у персовъ изъ разноцвтнаго шелка. Кавказцы курды и армяне были вооружены.
Въ полдень очень жарко, но во многихъ мстахъ улицы крытыя и даютъ хорошую тнь. Ослы, лошади и собаки живутъ въ тсномъ единеніи съ людьми. Мы видимъ лошадь, стоящую наприпек, кожа у ней стерта на загривк, и безчисленныя мухи гнздятся въ глубокихъ ранахъ. Лошадь стоитъ безучастно, она худа, какъ скелетъ, и низко повсила голову, представляя мухамъ сидть на ея ранахъ. Она смотритъ совсмъ тупо, кажется, прогони мы сейчасъ съ нея мухъ, она не почувствуетъ никакого облегченія, стоитъ, жарится на солнц и тупо щуритъ глава. Она запряжена въ рабочую телгу и, вроятно, поджидаетъ своего господина. Изъ ранъ ея воняетъ… Это лошадь-мудрецъ, лошадь стоикъ. Сдлавъ два-три шага, она могла бы укрыться въ тни, но остается покойно стоять. Она не обращаетъ вниманія на сидящихъ на ней мухъ, такъ полна съ краями мра ея заброшенности. Въ обществ ословъ, собакъ и лошадей сидятъ на улиц ремесленники за своей работой. Кузнецы накаливаютъ желзо въ маленькихъ печкахъ и куютъ его на маленькихъ наковальняхъ, работники по металлу пилятъ, ржутъ, чеканятъ и гравируютъ, вставляютъ тамъ и сямъ бирюзу и другіе камни. Портные шьютъ длинные суконные бурнусы и работаютъ на западныхъ швейныхъ машинахъ, вооруженные съ головы до ногъ и въ чудовищныхъ мховыхъ шапкахъ на головахъ. Лтъ за двсти тому назадъ и наши сверные портные и сапожники такъ же сидли за своей работой со шпагой на боку, здсь обычай этотъ еще сохранился.
Въ лавкахъ продаютъ по большей части шелковыя ткани, вышивки, ковры, оружіе и украшенія. Можно прекрасно разсматривать все это, ничего не покупая, а захочешь что-либо пріобрсти, и то хорошо, купцы эти всегда хранятъ благословенное спокойствіе. Неопрятность въ лавкахъ поразительна, въ лавкахъ, гд продаютъ ковры, самые дорогіе изъ нихъ лежатъ на полу, въ дверяхъ, внизъ по ступенькамъ вплоть до сосдняго дома. Это драгоцнные персидскіе и кавказскіе ковры. И люди, и собаки топчутся по нимъ и пачкаютъ ихъ, такъ что просто жалко смотрть.
Тамъ и сямъ сидитъ писецъ, въ маленькой будочк, и пишетъ людямъ все, что имъ угодно. Онъ развернулъ передъ собою книги съ изумительными буквами, и мы думаемъ, что совсмъ не удивительно, если онъ выглядитъ такимъ сдымъ и почтеннымъ, разъ онъ знаетъ и можетъ объяснить значеніе такихъ буквъ.
Мы видли также молодыхъ, серьезныхъ людей, идущихъ съ рукописями подъ мышкой, то были, вроятно, ученики теологіи или права, идущіе къ своему учителю или отъ него. Когда они проходятъ мимо будочки писца, то склоняютъ головы и почтительно кланяются. Искусство писать есть искусство священное, даже бумага, на которой пишутъ, священна. Знаменитый шейкъ Абдулъ Кадеръ Гилани, никогда не проходилъ мимо писчебумажной лавки, не очистившись предварительно омовеніемъ, и сталъ въ конц-концовъ настолько святымъ и неземнымъ человкомъ, что могъ цлую недлю питаться одной единственной оливкой.
Бумага служитъ для того, чтобы умножатъ священную книгу, потому то и пользуется она такимъ уваженіемъ. Бумагу для переписыванія ея выбираютъ съ величайшей заботливостью, очиниваютъ перо и мшаютъ чернила съ благоговніемъ. Вообще, исламъ высоко ставитъ искусство чтенія и письма, но о научной жизни, даже, напримръ, въ лучшія времена Самарканда, не можетъ быть и рчи. Это я прочелъ у Вамбери. Въ Константинопол, Каир или Бухар, куда ни посмотришь, повсюду университеты въ сильнйшемъ упадк, и тамъ, гд раньше собирались арабскіе ученые всего свта, сидлъ одинъ только учитель съ длинной палкой въ рук и обучаетъ ребятишекъ. И все-таки старую культуру нельзя уничтожить: въ Средней Азіи есть еще мста, гд существуютъ уважаемыя всми высшія школы, привлекающія къ себ учениковъ изъ Аравіи, Индіи, Кашмира, Китая и даже съ береговъ Волги. Само собой понятно, что у единичныхъ личностей можно найти неслыханную ученость.
Съ почтеніемъ проходимъ и мы мимо этихъ лавочекъ съ рукописями и бумагой, ибо человкъ, сидящій на ней, переполненъ огромнымъ чувствомъ собственнаго достоинства.
Полонъ чувства собственнаго достоинства — да кто же здсь не полонъ имъ? Если мы остановимся передъ лавочкой, владлецъ которой отсутствуетъ, то онъ не подбжитъ къ намъ, чтобы попросить войти. Онъ предоставляетъ намъ спокойно стоять. Онъ преспокойно сидитъ, можетъ быть, у сосда за дверьми и болтаетъ. Крикнутъ ему откуда-нибудь, что въ его лавк покупатели, онъ медленно и величественно поднимется и подойдетъ. Почему не подошелъ онъ раньше, тотчасъ же? Потому что самъ онъ не можетъ прежде всего отличить своихъ покупателей, хотя, вроятно, все это время видлъ насъ. Восточный человкъ, если только онъ не деморализованъ сверянами, вовсе не падокъ до выгоды. Если же мы, идя дальше вверхъ по улиц, подойдемъ къ другой лавочк, собственникъ которой также отсутствуетъ, то первый купецъ отплатитъ ему той же монетой и крикнетъ, что теперь покупатели стоятъ въ его лавк. Безпримрное и благословенное равнодушіе къ намъ ‘англичанамъ’.
Вдругъ выскакиваетъ передъ самымъ нашимъ носомъ швейцаръ изъ нашей гостиницы, — здсь, въ азіатскомъ квартал. Онъ пронюхалъ, какою дорогою мы пошли, и нашелъ насъ. Онъ принимается болтать, кланяется всмъ тюрбанамъ, обращаетъ наше вниманіе на оружіе и ковры и портить намъ всю улицу. Но, должно отдать ему справедливость, ему были извстны лазейки, которыхъ мы бы не нашли. Онъ, не стсняясь, провелъ насъ наискось черезъ лавку, на задній дворъ одной, еще боле замчательной, лавочки. Такъ таскался онъ за нами. Подчасъ мы садились — и тогда намъ предлагали кофе, папиросы или трубку. Притомъ, мы вовсе не обязаны были покупать что-либо изъ этихъ товаровъ, и свободно могли на все глядть.
Вроятно, люди, къ которымъ мы подходили, часто были обладателями зеленаго тюрбана. Они, вроятно, совершили свои три паломничества ко гробу пророка, видли Мекку и были благочестивыми, святыми людьми, мы были, такимъ образомъ, въ знатномъ обществ. Здсь сознаніе собственнаго достоинства достигало грандіозныхъ размровъ.
Съ вашего позволенія, говоримъ мы, нельзя ли намъ посмотрть эти ковры?
Сколько вамъ угодно! гласитъ отвтъ.
Переводчикъ говоритъ:
Чужеземцы желаютъ купить коверъ.
И получаетъ въ отвтъ:
Они должны получить его въ подарокъ!
Переводчикъ сообщаетъ намъ отвтъ и благодаритъ отъ нашего имени.
Теперь очередь за нами отплатить любезностью за любезность. Переводчикъ говоритъ:
Чужеземцы пріхали издалека, но они добрые люди и охотно желали бы что-нибудь подарить теб. Они бдные люди, у нихъ нтъ украшеній и лошадей, но у нихъ есть деньги, немножко денегъ, которыя собственно должны бы пойти на долгое путешествіе, но которыя они желаютъ теперь подарить теб. Какъ же ты думаешь, сколько бы денегъ могли они теб предложить?
Достойный мусульманинъ до смерти недоволенъ деньгами и ничего ровно не отвчаетъ.
Переводчикъ повторяетъ настойчиво и почтительно свой вопросъ.
Тогда мусульманину кажется неловкимъ еще дольше быть невжливымъ съ чужеземцами и отвергать ихъ даръ, и онъ отвчаетъ, что готовъ взять сто рублей.
Переводчикъ сообщаетъ его отвтъ. Это, по крайней мр, на дв трети превышаетъ стоимость ковра, говоритъ онъ и прибавляетъ: Теперь я отвчу старику, что, если-бъ вы дали ему сто рублей, то это значило бы то же, что заплатитъ за коверъ, а его желаніе не таково.
Такъ какъ мы понимаемъ, что торгъ здсь долженъ происходить такимъ образомъ и въ такомъ порядк, то мы и предоставляемъ переводчику дйствовать и говорить, что ему вздумается.
Завязываются долгіе переговоры между обоими. Мы нсколько разъ подходимъ къ двери и хотимъ уйти отсюда, но торги и болтовня все не прекращаются, и въ конц-концовъ мы-таки получаемъ коверъ за ту цну, которую сами назначили.
И мы разстаемся самымъ любезнымъ и вжливымъ образомъ съ благочестивымъ человкомъ.
Но времени было у насъ въ изобиліи.
Тюрбаны у купцовъ пестрые, потому-то и встрчаешь здсь такое множество пестрыхъ тюрбановъ. Но здсь почти также много и блыхъ, которые являются достояніемъ дворянства, науки, благочестія, т.-е., часто принадлежать сумасбродамъ. Ибо кому же не хочется быть дворяниномъ, ученымъ или благочестивымъ человкомъ? Многіе пробуютъ заявить это также и передъ другими. Тюрбаны евреевъ и христіанъ темнаго цвта и сдланы изъ грубой шерстяной ткани въ знакъ ихъ подчиненія, въ Персіи этимъ отщепенцамъ вообще воспрещается носить тюрбанъ.
Но что же это за кирпично-красные люди, которыхъ мы время отъ времени встрчаемъ на улиц? У нихъ борода, ладони рукъ и вс десять ногтей на пальцахъ окрашены въ желтый цвтъ. Это персы, афганцы, нкоторые также татары. Они выступаютъ такъ гордо, словно красно-кирпичный цвтъ есть единственный приличный цвтъ. Европеецъ таращитъ отъ изумленія глаза, впервые натыкаясь на такое великолпіе, но потомъ свыкается съ ихъ вншнимъ видомъ и смотритъ на нихъ такъ же, приблизительно, какъ и на тюрбанъ. Когда я видлъ индйцевъ въ боевомъ вооруженіи и парижскихъ расфранченныхъ кокотокъ, то невольно думалъ про себя: есть и еще люди, которые красятся, какъ эти странные чудаки, только они употребляютъ другую краску.
Въ Тифлис разсказывали намъ люди, которымъ собственно слдовало бы это знать, что право выкрашиваться желтой краской давалось лишь тмъ, кто достигалъ извстной степени благочестія. Это оказалось неврно: съ Персіи красятся желтой краской и женщины, Вамбери говоритъ даже, что красятъ и дтей. Я не говорю уже о томъ, что лошадей изъ конюшни шаха можно узнать по ихъ окрашеннымъ въ желтый цвтъ хвостамъ. Но возможно, что въ Тифлис развился мстный обычай, по которому лишь люди благочестивые имютъ право на это отличіе, ибо мы видли носящими его все однихъ только серьезныхъ людей.
Такъ-то стоитъ тихо и мирно азіатскій кварталъ, словно отдльный уголокъ вселенной. Онъ окруженъ современнымъ американскимъ шумомъ торговаго города, но здсь все покойно. Лишь изрдка можно услыхать громкое слово или лишнее восклицаніе. Здсь слышится лишь тихая болтовня, да виднются задумчиво покачивающіеся тюрбаны. Женщинъ встрчается мало, только время отъ времени увидишь, какъ он стоятъ вдвоемъ, каждая съ ребенкомъ на рук, и потихоньку болтаютъ между собою. Армяне въ своихъ лавочкахъ составляютъ исключеніе, они выставляютъ на продажу свое оружіе и громкимъ голосомъ зазываютъ покупателей, какъ и повсюду въ другихъ мстахъ.
Жидъ можетъ надуть десятерыхъ грековъ, но армянинъ надуваетъ, какъ грековъ, такъ и жидовъ, слышали мы на Восток. Но вдь армяне владютъ горою Араратомъ и мстомъ истока четырехъ ркъ, — на которомъ расположенъ былъ Эдемъ.
Кром того, они христіане, которые гораздо громогласне магометанъ. Въ тхъ мстахъ, гд имъ принадлежитъ экономическое господство, они доказываютъ, между прочимъ, свое великое превосходство тмъ, что не отвчаютъ на поклонъ бднаго, проходящаго мимо мусульманина. Не должно думать, что мусульманинъ съ своей стороны принимаетъ это черечуръ близко съ сердцу, ничто не можетъ лишить его спокойствія, — разв лишь, когда неврный оскорбитъ его религіозныя понятія, осквернитъ его святыню, или въ качеств соперника приблизится къ его жен. Тогда испускаетъ онъ крикъ, подобно верблюду-самцу, и дйствуетъ подъ вліяніемъ сильнаго гнва. Только тогда. Если только онъ иметъ средства къ жизни, и судьба не поразила его болзнью, онъ доволенъ и благодаренъ, а если и терпитъ нужду и лишенія, то несетъ свой крестъ съ достоинствомъ. Онъ не жалуется въ газетахъ. Ничто не можетъ измнить ршенія Аллаха, и ему онъ покоряется.
Родина фатализма на Восток. Это простая, извданная философія, подчиняющаяся простой, не знающей ограниченій систем, и если страны и народы и признаютъ иныя системы, то все же многіе индивидуумы возвращаются обратно къ фатализму. Они вновь становятся лицомъ къ лицу съ его вчною силою. Онъ такъ простъ и такъ испытанъ, онъ словно скованъ изъ желза…
Когда мы собрались уходить, лошадь все еще стоически жарилась на солнц, а запахъ ея ранъ привлекалъ къ ней многочисленные рои мухъ.
Ежедневно возвращались мы въ азіатскій кварталъ Тифлиса, то былъ совсмъ иной мірокъ, ни мало не напоминавшій намъ нашу обычную обстановку.
Но, въ конц-концовъ, мы даже стали смотрть на вещи съ обыкновенной точки зрнія и нашли здсь знакомыя намъ черты изъ своей собственной жизни. Генри Друмондъ разсказывалъ объ одномъ изъ своихъ черныхъ носильщиковъ въ Африк, щегол, который не хотлъ носить тяжести на голов, чтобы не испортить свои драгоцнныя кудри. И мы также нашли здсь щеголей среди всего этого народа въ тюрбанахъ. Мы нашли здсь также ревность. Закутанная въ покрывало женщина стояла на улиц, болтала съ другой постарше и не могла отказать себ въ удовольствіи время отъ времени нсколько приподнять покрывало. Тогда явился, вроятно, поклонникъ и шепнулъ мимоходомъ нсколько торопливыхъ словъ, на что красавица отвтила, согнувъ одинъ, два или три пальца на рук. Между тмъ старшая изъ женщинъ стояла невинно тутъ же, ничего не замчала и разыгрывала изъ себя посредницу. Но иногда появлялся и собственникъ женщины, и онъ могъ испустить крикъ, подобно верблюду-самцу, хотя онъ былъ полонъ сознанія собственнаго достоинства и весь вымазанъ красно-кирпичной краской. Потомъ исчезли вдругъ женщины и вспрыгнули наверхъ, въ свою жилую клтку съ ршетками на окнахъ.

XIV.

Мы въ позд, отходящемъ въ Баку.
Намъ хотлось хать во второмъ класс, но тамъ было все такъ переполнено пассажирами, что это оказалось невозможнымъ, лишь съ большимъ трудомъ заполучили мы мстечко для сиднья, но для нашей поклажи мста не было, лишь посл многихъ хлопотъ помстили насъ и нашъ багажъ въ купэ перваго класса. Устроившись, мы въ изнеможеніи опустились на свои мста. Термометръ въ купэ показывалъ свыше 31 градуса.
Тамъ сидло уже трое человкъ. Двое изъ нихъ посмотрли на насъ, когда мы протискивались, весьма недружелюбно, третій, напротивъ, молча пуская дымъ въ свою густую бороду, даже немного подвинулъ ноги, чтобы пропустить насъ на мсто возл окошка.
Всегда и всюду на свт приходится наблюдать одни и т же явленія въ вагон желзной дороги. Всякому новому пассажиру неохотно даютъ мсто. На него смотрятъ, какъ на врага, ненавидятъ его, затрудняютъ ему доступъ къ его мсту, не отвчаютъ на его поклонъ, когда онъ снимаетъ шляпу. Но на ближайшей станціи путешественникъ, съ которымъ обошлись такъ нелюбезно, выказываетъ т же самыя непріязненныя чувства къ новому спутнику!
Еще наблюденіе: если входитъ одинъ господинъ, то онъ по большей части ведетъ себя скромно и даже спрашиваетъ иногда, нтъ ли гд свободнаго мста. Затмъ онъ смирно усаживается. Это является словно примирительнымъ аккордомъ. Но если онъ является въ сопровожденіи спутника, то тотчасъ швыряетъ свой сундукъ въ стку и говоритъ, обращаясь къ другому: здсь отличныя мста! Онъ безъ стесненія отпихиваетъ весь остальной багажъ въ сторону и ждетъ сверхъ того помощи отъ тхъ, кто раньше услся. Потому-то путешественники ничего и не боятся такъ, какъ двухъ новыхъ пассажировъ, которые знакомы между собою и садятся вмст.
Также и на этой дорог отапливаютъ неочищенной нефтью, почему, при зно, воздухъ очень не свжій. Этой бд нсколько помогаетъ куренье, особенно папироски дйствуютъ на меня освжающимъ образомъ. Здсь курятъ по всмъ купе, отдленій для некурящихъ не существуетъ, даже въ дамскихъ купэ есть пепельницы. Нечистота поразительная, клопы преспокойно прогуливаются взадъ и впередъ по сидньямъ и по обоямъ.
Кондукторъ знаетъ по-французски нсколько заученныхъ фразъ, я даю ему ассигнацію, чтобы онъ могъ уплатить за насъ разницу между вторымъ и первымъ классомъ, онъ беретъ деньги и уходитъ. На ближайшей станціи онъ приноситъ намъ билеты и отдаетъ сдачу. Тогда длиннобородый пассажиръ вмшивается въ дло.
Онъ, кажется, знаетъ таксу билетовъ наизусть и начинаетъ экзаменовать кондуктора. Пока они обмниваются вопросами и отвтами, я кладу полученную сдачу на столъ, ее пересчитываютъ, и при этомъ оказывается, что не хватаетъ рубля. Кондукторъ говоритъ нчто въ род того, что ему не додали на станціи, а потому это вина тамошнихъ служащихъ, но длиннобородый что-то энергично ему возражаетъ, кондукторъ вытаскиваетъ изъ кармана рубль и кладетъ его къ прочимъ деньгамъ. Тогда длиннобородый становится надмененъ и церемоненъ и, желая показать, что онъ за птица, требуетъ отъ кондуктора, присутствовать, пока деньги вновь не будутъ пересчитаны.
Я кланяюсь и многократно говорю обоимъ мерси, и что теперь все въ порядк. Длиннобородый, повидимому, одинъ изъ высшихъ желзнодорожныхъ служащихъ, онъ вытаскиваетъ изъ кармана множество печатныхъ бумагъ и даритъ кондуктору таксу билетовъ.
Ландшафтъ до жалости бденъ, — все сожжено и погребено подъ песками пустыни и степи. Нигд нтъ лса. Мы прізжаемъ на станцію Акстафа, гд есть буфетъ. Меня все время мучила лихорадка, и я пилъ пиво, слабое русское пиво, чтобы утолить свою жажду, но такъ какъ пиво горячило, то я и перешелъ на кавказское вино. Вино это походило вкусомъ на извстный сортъ итальянскаго вина и въ данную минуту великолпно мн помогало. Но это лишь на одну минуту. Потомъ мн снова стало хуже. Мн бы должно было, по-настоящему, пить чай. Не напрасно забираютъ съ собою туземцы даже на желзную дорогу свои чайники и цлый Божій день возятся со своимъ чаепитіемъ.
Въ Акстаф я ударился въ другую крайность и сталъ пить воду, воду изъ рки Куры. Это было какъ разъ противоположное тому, что бы мн надо было длать. Говорятъ, кто хоть разъ напился изъ водъ Куры, тотъ вчно будетъ тосковать по Кавказу.
Наступаетъ вечеръ. Пассажиры вс вышли, мы одни. Кондукторъ такъ мало понимаетъ по-французски, что считаетъ насъ за французовъ. Со времени союза въ Кронштадт во всей стран царитъ большое расположеніе къ намъ, французамъ. Кондукторъ сообщаетъ намъ, что мы можемъ удержать купэ для однихъ себя на всю ночь, онъ просто-на-просто запретъ нашу дверь. И, хотя онъ и длаетъ это не безъ нкоторой надежды ни признательность, онъ все же проявляетъ не мало природнаго добродушія.
Мы слышали потомъ, какъ кондукторъ всю ночь, словно стражъ, оберегалъ нашу дверь съ цлью помшать какому-то контролеру, или Богъ всть еще кому, войти къ намъ. Весьма внушительно кто-то требовалъ отворить дверь, но кондукторъ просилъ за насъ и упорно напиралъ на то обстоятельство, что мы французы, а у меня сверхъ того и лихорадка. И дверь осталась запертою. Мы могли бы спокойно спать, если бы не мшали ужасные клопы. Какъ только началъ немного заниматься день, я покинулъ купэ.
Разсвтъ и лунное сіяніе, прохладно и тихо.
Равнины, безконечныя равнины, безъ признака деревьевъ. Что-то справа отъ насъ кажется мн озеромъ, но это не озеро. Часъ за часомъ тянется оно безъ всякой перемны вдоль нашего пути, — это солончаковая степь. Оттуда, издали, вроятно, и то мсто, по которому мы демъ, кажется озеромъ. Становится свтле. Соль глыбами лежитъ по всей степи. Соль священна. Даже и соль есть въ этой чудесной стран! Отсюда въ былыя времена перевозили этотъ драгоцнный товаръ маленькими мшками въ Багдадъ и даже въ Индію. Не расточай соли, соль священна. У Леонардо да Винчи Іуда опрокидываетъ солонку и, какъ извстно, Іуд плохо пришлось. Евреи повсюду толкуютъ о соли, начиная отъ книгъ Моисея, и вплоть до посланій къ Коринфянамъ, — всмъ народамъ она въ равной мр дорога и священна. Въ Тибет же она была даже боле дорога, чмъ священна, тамъ употребляли ее въ форм пирожковъ, какъ деньги.
Солончаковой степи намъ еще никогда не приходилось видть.
Здсь увидли мы также впервые караванъ верблюдовъ. Животныя выступаютъ гуськомъ, одно за другимъ, ихъ двадцать штукъ, съ тяжелой ношей на спин, они идутъ по степи раскачивающимся, равномрнымъ шагомъ. Двое изъ погонщиковъ, состоявшихъ при караван, идутъ сзади, другіе дутъ, высоко-высоко сидя на спин верблюдовъ. Ни одного звука не доносится къ намъ отъ каравана. Молча и торжественно совершаютъ животныя и люди свой походъ къ югу, къ Персію.

XV.

Половина седьмого утра. Баку раскинулся, окутанный цлымъ облакомъ блой пыли. Все здсь принимаетъ блый или срый оттнокъ, известковая пыль ложится на людей и животныхъ, на оконныя стекла и на немногочисленныя растенія и кусты въ парк. Все кругомъ кажется какимъ-то сумасшедшимъ міркомъ, въ которомъ все бло. Я пишу по пыли буквы на доск стола въ гостиниц, но черезъ нсколько минутъ он уже снова завяны пылью и сравнялись съ прочею поверхностью.
А затмъ вонь масломъ по всему городу! Она повсюду, на улицахъ и въ домахъ, масло примшивается къ вдыхаемому воздуху, и раньше, чмъ хотъ сколько-нибудь привыкнешь къ этому, непремнно начнешь неумолимо кашлять. Масло соединяется также и съ пылью на улицахъ, а при втр, что бываетъ здсь почти постоянно, напоенная масломъ пыль оставляетъ жирныя пятна на плать. Баку самый непривтливый изъ всхъ посщенныхъ нами городовъ, хотя мы и видли тамъ Каспійское море.
Въ Баку приблизительно 135.000 жителей, это важнйшій торговый пунктъ на Каспійскомъ мор. Внизу, въ гавани, царитъ оживленное движеніе кораблей, лодокъ, желзнодорожныхъ поздовъ и всякаго рода паровыхъ машинъ. Странное впечатлніе производитъ, когда видишь среди этой современной сутолоки передъ каждымъ амбаромъ цлые ряды верблюдовъ, лежащихъ на земл и ожидающихъ очереди принять свой грузъ товаровъ. Взглядъ верблюда иногда принимаетъ своеобразное, злобное выраженіе. Однажды верблюда принудили встать, когда онъ былъ лишь наполовину нагруженъ, а затмъ снова лечь. Животное повиновалось, но со взглядомъ, въ которомъ зажглась жажда мести. Онъ заскриплъ своими большими желтыми клыками, а темные глаза его стали жестки и бшены. Тогда онъ получилъ ударъ по морд и закрылъ глаза. Наблюдая за нимъ дальше, я увидлъ, что онъ пріоткрылъ глаза и слдилъ за своимъ мучителемъ съ лукавымъ выраженіемъ.
Намъ хотлось осмотрть Черный городъ, предмстье Баку, центръ всхъ керосиновыхъ фирмъ. Насъ везетъ персіянинъ, здсь вс извозчики персіяне. Они дьявольски здятъ, и такъ какъ немыслимо ихъ вразумить, а они не понимаютъ жестовъ и просьбъ христіанина пощадить лошадей, то остается только одно: сидть смирно. Или, пожалуй, выйти вонъ изъ экипажа.
Я выразилъ нашему извозчику съ помощью самыхъ ясныхъ жестовъ, что лошади — созданія, подобныя намъ, что по новйшимъ изысканіямъ есть у нихъ даже душа, а потому он очень близко подходятъ къ человку, но дьявольскій персіянинъ осмялъ меня и мои западныя теоріи и продолжалъ гнать дальше и везти насъ по направленію къ Черному городу то на одномъ, то на другомъ колес. Тогда заставили мы его остановиться, расплатились и стали поджидать парового трамвая. Не воображаете ли вы, что извозчикъ извлекъ какую-нибудь нравственную пользу изъ этого урока. Ни слда! Онъ достаточно часто возилъ ‘англичанъ’ и зналъ, что они подвержены сплину. Онъ принялся завтракать на козлахъ. Вытащилъ изъ экипажнаго кузова пару ломтей пшеничнаго хлба и кисть винограда, онъ сталъ поперемнно кусать то отъ того, то отъ другого. Мы невольно подумали о кучерахъ въ нашемъ дорогомъ климат, требующемъ мясной пищи.
Паровой трамвай довезъ насъ до мста назначенія. Черный городъ весь перерзанъ подъ землей трубами, по которымъ течетъ масло. Нашъ вагонъ проходитъ надъ небольшими маслянистыми прудами, которые вырываются изъ-подъ земли и отливаютъ самыми красивыми металлическими оттнками. Здсь запахъ еще гораздо хуже, чмъ въ самомъ город. Какъ ни песчана и пропитана масломъ здсь почва, все же подл нкоторыхъ человческихъ жилищъ виднются небольшіе садики — въ отличіе отъ цлыхъ озеръ керосина, которыя случалось мн видть въ Пенсильваніи. Люди здсь были одты, и бдные, и богатые безъ разбора, вс въ шелку, въ персидскомъ сырцовомъ шелку.
Мы спросили, гд торговый домъ Нобеля, и это произвело аналогичное тому впечатлніе, какъ если-бы кто-нибудь, находясь въ Христіаніи, спросилъ, гд дворецъ. Мы разыскали здсь нашихъ спутниковъ во время желзнодорожнаго перезда по Россіи, инженера и его семью, домъ ихъ былъ красивъ и уютенъ, у нихъ былъ позади дома и садикъ, въ которомъ хозяйка сама насадила акаціи. У этихъ милыхъ людей было прекрасно, но все-таки иногда приходилось запирать окна, когда вонь на улиц длалась черезчуръ сильна. А, надо признаться, что было тяжело сидть съ закрытыми окнами въ такую жару. Инженеръ каждый годъ страдалъ отъ кавказской лихорадки, она покидала его на время лтнихъ каникулъ, проведенныхъ дома, въ Финляндіи, и снова онъ ею заболвалъ, какъ только возвращался въ Баку. Наоборотъ, жена его, родившаяся здсь, находилась вполн въ своей стихіи и съ нжностью защищала свой Баку.
Инженеръ водилъ меня по многочисленнымъ дворамъ, мастерскимъ и конторамъ громаднаго торговаго дома. У фирмы есть свои собственныя кузницы, литейныя, плотничныя, образцовыя столярныя мастерскія и чертежныя залы. Здсь на служб находится много финляндцевъ, шведовъ и датчанъ. Инженеръ водилъ меня также и по фабрикамъ. Печи были здсь такія страшныя, что я былъ совсмъ ошеломленъ. Жара достигала 400 градусовъ. Воздухъ доведенъ былъ до степени благо каленія, и этотъ безумный жаръ вылеталъ изъ отверстія печи со свистомъ, похожимъ на шумъ колесъ. Я поспшилъ къ двери, преслдуемый этимъ блымъ свистомъ, и остановился только въ мастерской, гд снова могъ по-человчески видть и слышать.
Инженеръ все объяснялъ мн, когда же я хотлъ сдлать замтки, то онъ дружески попросилъ меня прекратить это, такъ какъ не зналъ, какъ отнесутся къ этому его начальники. Я воздержался тогда отъ писанія при свидтеляхъ, но держалъ записную книжку за спиной и все-таки писалъ. Но это была нелегкая работа и подвигалась очень медленно, а между тмъ я упустилъ массу отвтовъ на свои вопросы, не имя возможности достаточно скоро записывать. Кром того, буквы стали невозможныя, он сдлались похожи на значки въ книгахъ у писцовъ въ Тифлис. Кром того, я долженъ былъ все заносить въ книгу въ кратчайшей форм, и теперь многаго не могу разобрать.
Что значитъ, напримръ, слдующая замтка: 261 паровой котелъ? Не знаю. Это количество паровыхъ котловъ, вроятно, должно было давать понятіе о величин фирмы, но, простите, я не знаю, ни гд они стоятъ, ни для чего употребляются, ни съ какой цлью безпрерывно отапливаются. Нобель былъ богатый человкъ, естественно, что онъ могъ имть изрядное количество паровыхъ котловъ. Онъ любилъ паровые котлы и стоялъ на томъ, чтобы ихъ отапливали. Когда онъ увидлъ, что у Сюлли Прюдома нтъ огня подъ котелкомъ, то далъ ему сто тысячъ кронъ на дрова.
Другая моя замтка гласитъ такъ: тринадцать сортовъ индиговой краски въ банкахъ.
Здсь также ничего не могу понять. Врно только то, что Нобель чувствовалъ необходимость въ краскахъ. Этотъ проклятый городъ, этотъ Баку до такой степени блъ отъ известковой пыли, что можно отъ этого одного стать душевно больнымъ. Но стремиться изукрасить его посредствомъ тринадцати различныхъ сортовъ индиго — это уже черезчуръ! Этого и Нобель не можетъ. Это было бы поразительно.
Признаюсь, что замтки мои недостаточны. Строки направляются то вверхъ, то внизъ, такъ что сердце щемитъ, когда я гляжу на нихъ. Я думаю, что индиговая краска попала не въ свою строку. Пусть не обвиняютъ меня въ легкомысліи при изученіи моего дневника, добросовстно разбираю я темныя мста и радуюсь, какъ истинный ученый, когда выискиваю что-либо дйствительное.
По моему мннію дло было такъ:
Инженеръ таскалъ меня повсюду и привелъ прежде всего въ одинъ домъ. Тамъ кипла коричневато-зеленая влага, которая по виду была не цнне всякой другой грязи, но это была неочищенная нефть. И здсь-то, въ этомъ дом перерабатывалась она и дистиллировалась, образуя бензинъ, газолинъ, лигроинъ и т. д. Потомъ потащилъ онъ меня въ другой домъ и показалъ мн, что происходитъ дальше съ неочищенной нефтью, перечислилъ мн множество сортовъ масла, которыхъ я абсолютно не могу разобрать въ своихъ замткахъ. Трудно было писать все это у себя за спиной, и я прямо высказалъ ему, что изъ этой дряни дистиллируется черезчуръ много разныхъ разностей. Много дистиллируется! отвчалъ инженеръ и указалъ мн на полочк тринадцать сортовъ въ банкахъ. Тутъ-то и случилось, что я отодвинулся на нсколько метровъ и не могъ удержатъ въ порядк строкъ въ моемъ дневник.
Инженеръ же все продолжалъ объяснять мн нефтяное дло. А когда взято все, что можно изъ нея взять, говорилъ онъ, то остается слдующее. И онъ показалъ мн большіе сосуды съ чмъ-то, что онъ назвалъ металлическимъ жировымъ веществомъ. Я слыхалъ о многихъ сортахъ жировыхъ веществъ: о почетномъ жир и жир сельдей, о спермацет, но никогда не слыхивалъ о металлическомъ жировомъ веществ. Здсь оно было. По правд говоря, оно походило на какую-то отвратительную мазь. Однако, вещество, такъ жалко выглядвшее. что вызвало даже слезы, какъ на глазахъ у инженера, такъ и на моихъ, — подумайте только, оно-то и было главнйшимъ продуктомъ.
— Прежде мы выбрасывали его въ море, сказалъ онъ, — теперь употребляемъ, какъ горючій матеріалъ, мы топимъ имъ наши котлы, приводимъ въ движеніе наши пароходы и желзныя дороги, снабжаемъ имъ пароходы на Каспійскомъ мор, пересылаемъ его въ Астрахань и оттуда снабжаемъ вс рчные волжскіе пароходы. Господи помилуй! — сказалъ я.— А въ конц-концовъ вырабатываемъ мы изъ него индиговую краску. Такъ-то случилось, что въ эту минуту я записалъ индиговую краску въ свою книжечку, но попалъ, очевидно, не на ту строку.

* * *

Инженеръ детъ съ нами въ городъ и всюду насъ водить. Жара страшнйшая, и я покупаю въ лавк готовую желтую шелковую куртку. Въ виду этого наружный видъ мой, наврно, нсколько страненъ, но я почувствовалъ, что мн стало легче жить, когда я освободился отъ своего свернаго одянія. Къ тому же я еще вооружился веромъ.
Впрочемъ, здсь вс люди боле или мене странно одты, городъ боле персидскій, чмъ европейскій, и представляетъ странную смсь того и другого элемента. Здсь попадается много шелковыхъ одеждъ, мы видли дамъ въ шелковыхъ, вышитыхъ руками платьяхъ, но, къ сожалнію, часто обвшаны скверной берлинской мишурой. Мужчины, одтые въ персидскій сырцовый шелкъ, щеголяютъ пестрыми нмецкими ситцевыми галстуками. Въ гостиниц лстницы и полы устланы были драгоцнными персидскими коврами, диваны и стулья обиты были тканью въ персидскомъ вкус, но сами диваны и стулья были, такъ называемой, внской фабрикаціи, равно и туалетное зеркало съ мраморнымъ столикомъ. А у хозяина на носу сидли золотыя очки…
Мы демъ въ крпость. Она возвышается среди древняго Баку, колоссальная, съ украшеніями въ персидско-византійскомъ стил. Въ стнахъ ея находятся дворецъ хана и дв мечети. Дворецъ хана обращенъ теперь въ военный складъ, и надо испрашивать разршенія у коменданта, чтобы проникнуть въ стны крпости. Но, чтобы получить таковое, нужно было послать ему мою визитную карточку, а у меня ея не было.
Я стою передъ часовымъ и не мало озабоченъ тмъ, что мн предпринять. Такъ какъ во Владикавказ такъ удачно была пущена въ ходъ карточка Венцеля Хагельштама, то мн приходитъ въ голову употребить въ дло карточку его жены. Поэтому я даю часовому карточку, на которой стоитъ: фру Марія Хагельштамъ. Онъ киваетъ головой и спрашиваетъ мой паспортъ. Помоги мн, Боже! думаю я, но отдаю и паспорта. Онъ смотритъ на оба документа, сравниваетъ имена, и, вроятно, находитъ въ буквахъ сходство. Потомъ стучится въ одну изъ дверей и идетъ съ карточкой и паспортомъ къ коменданту. Теперь должно выясниться, удалась ли моя плутовская продлка, не очень-то я надлся на успхъ.
Часовой возвращается, подаетъ мн паспортъ и отдаетъ молодому офицеру приказъ пропустить насъ. Я спасенъ. Офицеръ кланяется и идетъ съ нами, вооруженный съ головы до ногъ, казакъ идетъ за нами по пятамъ.
Между тмъ спутники мои стояли на улиц, не испытывая никакихъ мученій. Дворецъ хана относится, вроятно, къ 15 вку. Снаружи онъ не представляетъ ничего замчательнаго, а внутрь мы не могли проникнуть. Понятно, не было здсь и рчи о запертыхъ дверяхъ, потому что вс ворота и порталы лишены дверей, но мы не могли пробраться во внутреннія залы и пещеры сверженнаго повелителя. Офицеръ понималъ только по-русски, и было очень хорошо, что съ нами пошелъ инженеръ.
Намъ показали парадный входъ. Кром изящныхъ орнаментовъ въ персидскомъ вкус надъ порталомъ не было другихъ украшеній. Входъ въ гаремъ былъ узокъ, какъ и приличествуетъ быть восточному входу на женскую половину, отдльный входъ для любимыхъ женъ былъ нсколько поприглядне. Въ длинныхъ корридорахъ отверстія въ стнахъ вели въ маленькія, похожія на кельи, комнатки, и ихъ была цлая масса. Послдній ханъ въ Баку имлъ до полусотни женъ, разсказывалъ офицеръ. Потомъ онъ бжалъ со всми своими женами, когда въ 1808 году русскіе завоевали страну и вступили въ его столицу. Этотъ ханъ, Гуссейнъ Кули, проявилъ большое вроломство, приказавъ заколоть кинжаломъ завоевателя, генерала Циціанова, въ тотъ самый мигъ, когда тому были вручены городскіе ключи.
Мы стояли, такимъ образомъ, передъ дворцомъ восточнаго владыки. Что онъ былъ выстроенъ въ безпокойное время, видно было по окружающимъ его стнамъ съ бойницами. Въ дом нтъ оконъ, а только большія дугообразныя отверстія, черезъ которыя обильный свтъ проникаетъ въ залы. Здсь, внутри стнъ, подъ тнистыми ивами, былъ для насъ, измученныхъ палящимъ зноемъ, сущій рай. Мы проникли такъ далеко, какъ только могли: здсь допускался къ хану народъ, тамъ была зала суда, гд произносились приговоры, а тамъ еще зала съ чмъ-то врод возвышенія, гд, вроятно, засдалъ повелитель. Шаги наши гулко раздавались въ высокихъ стнахъ. Ровно сто лтъ тому назадъ не могли бы мы такъ свободно разгуливать здсь, потому что ханъ въ Баку былъ могучій властелинъ.
Дв мечети находились въ стнахъ крпости, изъ нихъ особенно одна украшена была необыкновенно изящнымъ орнаментомъ надъ входомъ. Мы ждали услышать, какъ мулла станетъ созывать правоврныхъ къ молитв съ вершины своего минарета, но пробило двнадцать часовъ, а мулла не появлялся. Когда мы сообщили объ этомъ офицеру, онъ тотчасъ подозвалъ двухъ человкъ въ чалмахъ, сидвшихъ вблизи мечети, въ конц-концовъ ему удалось растолковать имъ, что нужно, они покачали головой: мулла былъ боленъ.
Русскій офицеръ съ казакомъ водили насъ въ крпости повсюду, и когда мы на прощанье благодарили его, то онъ отвчалъ съ улыбкой, что ему доставило истинное удовольствіе быть намъ пріятнымъ. И онъ долго еще стоялъ, приложивъ въ знакъ привтствія руку къ фуражк.
Мы намревались прохать въ Кисъ-Кале къ Двичьей башн, о которой существуетъ романтическая легенда, но жара была такъ томительна, что пришлось отказаться отъ своего намренія. Мы похали въ паркъ. Здсь все поблекло отъ солнца, было сожжено, запылено и носило свтло-срую окраску. Жалко было смотрть. Было тутъ нсколько деревьевъ, акацій, миндальныхъ и фиговыхъ деревъ, было и немного жалкихъ цвтовъ, которые научились кое-какъ существовать въ промежутки отъ одного дождя до другого. Все въ цломъ производило безотрадное впечатлніе. Нсколько листьевъ, съ которыхъ я слюною стеръ пыль, требовали осторожнаго обхожденія, ибо трещали у меня подъ рукою, до того были они спалены солнцемъ и известковою пылью. Минуту спустя посл того, какъ я открылъ ихъ поры и далъ имъ подышать, они жалобно свернулись, такъ что я вновь долженъ былъ посыпать ихъ известковой пылью. Не будь по ночамъ обильной росы, они не могли бы существовать.
Но на солончакахъ, на вольномъ воздух, растетъ репейникъ еще въ худшихъ условіяхъ. Земля, на которой онъ вырастаетъ, состоитъ изъ глины и соли, втеръ и солнце сожигаютъ ее.— Репейникъ поднимается отдльными, небольшими кустиками. Онъ жестокъ, колючъ, онъ словно сдланъ изъ металлической проволоки съ колючками. На эти маленькія репейники смотришь съ большою радостью. Они стоятъ въ степи, словно маленькіе, возмутившіеся народы. Да, возмутившіеся. Когда они дождутся дождя, то нагибаются къ земл — какъ и люди, склоняющіеся въ знакъ благодарности за слово участія, въ долгое же, невыносимое время засухи они выпрямляются еще больше, становятся горды, непреклонны и тверды — какъ люди въ годину бдствій. Только челюсти верблюда, твердыя, словно машина, могутъ раскусить этотъ репейникъ.

XVI.

Пароходикъ изъ флотиліи, принадлежащей дому Нобеля, отданъ въ наше распоряженіе для небольшой поздки на керосиновые пріиски. Уже не въ первый разъ случается кораблямъ громадной фирмы возить туда постителей, ежегодно длается это съ большою готовностью, и нтъ въ томъ ничего особеннаго. Цлая толпа скандинавовъ любезно сопровождала насъ и давала намъ всяческія объясненія.
Былъ тихій, лунный вечеръ. Посл получаса зды отъ Баку мы видимъ вдругъ, что море кипитъ какими-то черными водоворотами. Водовороты эти мняли свое направленіе. двигались, сталкивались съ другими водоворотами, напоминали своимъ безпрерывнымъ движеніемъ сверное сіяніе. Зажигаютъ пригоршню стружекъ, бросаютъ въ водоворотъ, и мгновенно море на томъ мст объято пламенемъ. Море горитъ. Черные водовороты — это нефтяной газъ. Потомъ намъ приходилось хать по пламени, чтобы колесомъ потушить его.
Мы демъ дальше и пристаемъ къ берегу. Земля сыра и жирна отъ масла, по песку этому ступаешь, словно по мылу, и повсюду царитъ сильный запахъ нефти и керосина, причиняющій намъ, чужеземцамъ, головную боль. Область добыванія нефти раздлена на бассейны, озера, окруженныя песчаными валами, но не легко заградить доступъ маслу, оно просачивается сквозь валы и длаетъ ихъ жирными и влажными.
Неочищенная нефть извстна была уже древнимъ евреямъ и грекамъ, а здсь, на Апшеронскомъ полуостров, населеніе еще въ отдаленнйшія времена употребляло ее, какъ горючій и освтительный матеріалъ. Но только за послднія тридцать лтъ стали приготовлять изъ нея керосинъ, не говоря уже о ‘тринадцати сортахъ въ банкахъ’, представляющихъ изъ себя еще позднйшій продуктъ. Теперь здсь, насколько можно окинуть глазомъ, раскинулся городъ буровыхъ построекъ, самый неуютный и самый изумительный городъ въ мір, состоящій изъ черныхъ, пропитанныхъ жиромъ, наскоро сколоченныхъ башенокъ, гд помщаются буравы для сверленія земли. Внутри ихъ день и ночь гудятъ машины, рабочіе перекликаются, заглушая шумъ, башни сотрясаются отъ движенія громадныхъ буравовъ, которые проникаютъ въ землю. Рабочіе все персіяне и татары.
Мы входимъ въ одну изъ башенокъ. Шляпа моя ударяется о перекладину и, кажется, погибла окончательно, до того стала онъ жирна и черна, однако, меня увряютъ, что на фабрикахъ въ Баку минутное дло вывести химическимъ способомъ масляныя пятна. Шумъ оглушителенъ, темнокожіе татары и желтые персіяне стоятъ подл машинъ и наблюдаютъ за ихъ дйствіемъ. Здсь вычерпываютъ неочищенную нефть, механизмъ опускается въ землю, и черезъ 50 секундъ поднимаетъ кверху 1200 фунтовъ нефти, ныряетъ снова внизъ, остается внизу 50 секундъ, и снова вытаскиваетъ 1200 фунтовъ нефти — такъ продолжается день и ночь, безъ отдыха. Но шахта стоила много денегъ, она глубиною въ 500 метровъ, ее сверлили цлый годъ, и израсходовали на нее 60.000 рублей.
Мы идемъ въ другую башню, здсь еще сверлятъ. Шахта еще суха, буравъ работаетъ день и ночь, пробивая камень и песокъ. Эта шахта съ причудами, она извстна по всему городу своей злостностью. Въ прошломъ году было найдено это мсто, оно давало врные признаки нахожденія нефти, какъ, впрочемъ, и вс мста здсь, и началось буреніе. Проникли уже на 50 метровъ въ глубь земли почти безъ всякихъ результатовъ — вдругъ поднялась нефть кверху, могучій фонтанъ брызнулъ изъ земли, убивая людей и разнося на части башенку. Фонтанъ неистощимъ, нтъ въ немъ ни мры, ни порядка, онъ выгоняетъ вверхъ нефть такими неслыханными массами, что образуетъ кругомъ озера и затопляетъ землю. На озерахъ устраиваютъ плотины, нагромождаютъ кругомъ валы, но плотины скоро оказываются черезчуръ узкими, надо насыпать также новые валы вслдъ за первыми — фонтанъ выбрасываетъ нефти на полтора милліона рублей въ день. Такъ продолжается два дня. Потомъ все вдругъ прекращается. И съ той поры никакая сила въ мір не можетъ добиться, чтобы онъ давалъ хоть одинъ, единый литръ въ день. Онъ самъ заткнулъ свое отверстіе пробкой. Вроятно, онъ встртилъ внутри, въ ндрахъ земли, обломокъ скалы, который самъ и швырнулъ въ отверстіе. Съ тхъ поръ все сверлятъ, да сверлятъ, и все понапрасну, теперь проникли уже на глубину 650 метровъ, но тщетно. Продолжаютъ и теперь сверлить: когда-нибудь да удастся же пробуравить скалу. Желтые персіяне и коричневые татары находятся вчно въ опасности лишиться жизни, стоитъ только этому неукротимому потоку тамъ, внутри, вновь прорваться, какъ въ прошлый разъ, и каждое живое существо вылетитъ по вол Аллаха черезъ крышу бурильной башенки и въ минуту окажется разорваннымъ въ клочки. Но тогда это случится по вол Аллаха. La illaha il Allah.
На этомъ мст первоначально не ко двору пришелся весь этотъ стукъ машинъ, Америка осквернила его и проникла въ святилище со своимъ ревомъ и свистомъ, ибо здсь было въ древности мстопребываніе ‘вчнаго огня’. Нигд здсь не убжишь отъ Америки: система буравленія, лампы, даже самое дистиллированіе принадлежитъ Америк — Маккавеи жгли ‘густую воду’ для очищенія храма.
Такъ какъ мы утомлены отъ шума и почти поражены слпотой вслдствіе присутствія нефтяныхъ газовъ, да притомъ же уже осмотрны здшнія мста, то мы спшимъ домой въ лодк, изобртенной Робертомъ Фультономъ.
На другой день демъ мы въ Сураханы. Тамъ долженъ быть, благодареніе Господу, храмъ огнепоклонниковъ.

* * *

Нкоторыя изъ нашихъ религіозныхъ представленій. Древніе израильтяне не избжали вліянія окружающихъ народовъ, кое-что привилось къ нимъ въ Египт, во время ихъ тамошняго пребыванія, другое заимствовано изъ Ассиріи, Вавилона и Персіи. Въ книгахъ Ветхаго Завта неизвстны, напримръ, дйствія злыхъ духовъ, но у персовъ въ это время было множество добрыхъ и злыхъ духовъ. Жители Мессопотаміи унаслдовали, судя по надписямъ, эти представленія отъ персовъ, перенесли ихъ на Западъ и въ Сирію, и, такимъ образомъ, ко времени Іисуса Христа — по крайней мр въ Іуде — процвтали ученіе о духахъ и дьяволахъ. Оно перешло и въ христіанство. Оттуда проникло оно и ко многимъ народамъ и подожгло множество костровъ, на которыхъ погибали вдьмы. Оттуда пришло это ученіе и въ предлы финскихъ странъ и погубило многихъ женщинъ, которыя настолько одержимы были злымъ духомъ, что не могли плавать по вод, ‘какъ пробка’.
Здсь стоимъ мы на томъ самомъ мст, откуда христіанство получило свое поэтическое представленіе о ‘вчномъ огн’. Здсь, въ земл гнздился огонь, не требовавшій никакой пищи, онъ горлъ самъ собою и никогда не угасалъ, этотъ огонь былъ священенъ. Древніе были такъ мало освдомлены въ наукахъ, они не вдали, что нефть происходитъ отъ доисторическаго растенія, точно такъ же, какъ и каменный уголь. Они не знали даже, что наука позже отвергла эту теорію и создала другую: что нефть образуется въ земл изъ животныхъ веществъ, пряме сказать, изъ рыбы. Древніе были такъ мало свдущи въ наук. Они научились только распознавать ‘густую воду’, опускали въ нее горящее полно, — и что же, она горла, горла вчно. Они привели это въ связь съ Митрой, солнцемъ, которое также вчно горло и являлось прообразомъ Божества. И горящая вода стала для нихъ священной, они обожали ее, они приходили къ ней на поклоненіе. Когда же въ конц-концовъ кто-то воздвигъ храмъ надъ огненнымъ источникомъ, то благодарность ихъ была велика.
Тогда случилось, что добрые иранцы породили своего великаго основателя ихъ религіи Зардустра, или Заратустру. Онъ нашелъ, что народъ его служитъ чужимъ богамъ, какъ и вс основатели религій находятъ это относительно своего народа — и сталъ поучать, что не должно имть столькихъ боговъ. Онъ опредлилъ, что существуетъ только богъ добра, по имени Ормуздъ, и богъ зла, называемый Ариманомъ. Этого достаточно. Съ теченіемъ времени понадобилось, однако, еще и третье божество, которое должно было господствовать надъ другими, и назвалось Митрой. И Митра, воистину, былъ великъ въ Иран.
Этому-то самому Митр и поклонялись здсь, въ Баку, у источника вчнаго огня.
А Заратустра творилъ дале и создалъ весьма отрадную религію. Кром трехъ божествъ, изъ которыхъ Митра былъ верховнымъ, существуетъ три рода добрыхъ, сверхъестественныхъ существъ, ангеловъ, стоящихъ выше людей, дале, три рода злыхъ сверхъестественныхъ существъ, демоновъ, чертей. Коротко сказать, Заратустра научилъ христіанство многимъ хорошимъ вещамъ.
И все шло хорошо и прекрасно.
Но иранцы не могли удовольствоваться одними только божествами. Они пожелали имть также богиню. O est la femme? сказали они. И они возвели женщину въ богиню и нарекли ее Анаитисъ. Но стоило разъ приняться за исправленіе ученія Заратустры, какъ появилось еще боле боговъ, заимствованныхъ откуда попало, изъ Вавилона, изъ Греціи и т. д., и народъ вновь впалъ въ идолопоклонство и многобожіе. Иранскіе цари презирали ученіе Заратустры, оно не было заимствованнымъ отъ другихъ, что же особеннаго могло въ немъ быть? Цари покровительствовали эллинизму, а народъ и самъ нашелъ въ своей религіи маленькую прорху и на эту-то прорху принялся указывать пальцами и много шумлъ по этому поводу.
Первоначальное происхожденіе добра и зла, а также соотношеніе между добрымъ и злымъ божествомъ, вотъ что не удалось ясно растолковать Заратустр. Иранцы сказали про себя: если добро и зло происходятъ отъ Ормузда, то-есть, изъ одного и того же источника, то они теряютъ свой характеръ абсолютной противоположности — будь же такъ добръ, объясни намъ это маленькое недоразумніе, — мы считали это пробломъ, погршностью. Ахъ, добрые иранцы не знали нашей мудрости въ этомъ вопрос, — мы очень просто приводимъ такой пустякъ въ порядокъ, посредствомъ зми и яблока…
Тмъ временемъ ученіе Заратустры много потеряло въ глазахъ людей, а когда магометанскіе калифы захватили власть въ стран въ свои руки, то оно было почти совершенно искоренено. Но немного врующихъ переселились въ Индію, храня ученіе Заратустры свято въ сердцахъ, и тамъ живутъ и понын подъ именемъ парсовъ, часть ихъ существуетъ еще въ Персіи, всего нсколько тысячъ, — это такъ называемые гебры, огнепоклонники. Немногіе изъ нихъ жили почти до послдняго времени здсь, близъ храма огнепоклонниковъ, въ Баку.
Сюда притекали на молитву парсы изъ Индіи и гебры изъ Персіи. Для этихъ благочестивыхъ людей Митра былъ попрежнему богомъ всхъ боговъ, вчнымъ, какъ солнце и какъ вчный огонь. Гд же были еще люди, обладавшіе подобнымъ святымъ мстомъ? Магометане имли только одну Медину, а въ Медин только одну гробницу, здсь же былъ живой огонь, нчто врод солнца на земл, — Божество. Уже издалека, при первомъ взгляд на блыя стны храма, бросались паломники на землю, объятые благоговніемъ, и смиренно приближались со многими колнопреклоненіями къ храму. Бдны и убоги стали эти люди, магометане стали господами надъ ихъ народомъ и оттснили ихъ самихъ въ самый уголокъ ихъ страны, но въ сердцахъ ихъ жило могучее утшеніе, что они, и никто другой, хранятъ истинную и правильную вру въ Божество. Магометанскіе халифы и персидскіе шахи жестоко преслдовали ихъ въ пути къ своему блому храму, но вра ихъ была такъ велика, что они скоре ршались облечься въ нечистое одяніе магометанъ и путешествовать переодтыми, чмъ пожертвовать опаснымъ путешествіемъ въ Баку.
Когда же они подходили къ храму, то кругомъ этого благословеннаго дома были маленькія кельи и жилища, въ которыхъ они могли поселиться. Въ каждой кель горлъ маленькій свтильникъ изъ нефти, маленькое, никогда не угасавшее солнце. Здсь-то лежали гебры и парсы ницъ на земл, и были словно оторваны отъ міра.
Тогда-то явилась на ихъ святое мсто Америка и заревла. Однажды, когда паломники пришли вновь, они наткнулись вплоть у самаго своего святилища на керосиновую фабрику. Вс маленькія солнца въ кельяхъ угасли, вс струи газа были отведены на фабрику.
Тогда гебры и парсы постепенно стали покидать это мсто. Разбитые, ушли они обратно въ свой уголокъ въ стран. Ихъ святилище близъ Баку обратилось теперь для нихъ въ легенду. Но живой огонь все же будетъ священенъ для нихъ, пока послдній изъ врующихъ въ него не умретъ.

XVIІ.

Мы никакъ не можемъ получить денегъ по своему аккредитиву, тому французскому документу, на которомъ значится благословенная Богомъ крупная сумма. Даже филіальное отдленіе нашего Тифлисскаго банка въ Баку, которое никогда раньше не видывало подобной бумаги, не осмлилось уплатить намъ по ней деньги, а отослало насъ обратно въ Тифлисъ.
Такимъ образомъ, намъ ничего боле не остается, какъ снова отправиться въ Тифлисъ.
Но деньги нужны намъ были теперь же, счетъ въ гостиниц требовалъ уплаты, да кром того хотлось кое-что купить въ город. По совту инженера обратился я къ довренному нобелевской фирмы, который былъ, помимо этого, и шведско-норвежскимъ консуломъ въ Баку, и попросилъ у него взаймы сто рублей. Деньги получилъ я по первому слову, и съ меня даже не захотли взять расписки. Господинъ Хагелинъ — свтскій, любезный человкъ, который далъ намъ кром того рекомендательное письмо къ одному видному лицу въ Тифлис. Во всемъ его существ не было ничего поспшнаго, онъ далъ себ срокъ выслушать мое маленькое объясненіе, что я нуждаюсь въ деньгахъ и вышлю ему ихъ въ Тифлиса. Хорошо, сказалъ онъ, и вынулъ ассигнаціи изъ своего стола. Я хотлъ показать ему свой аккредитивъ, но онъ заявилъ, что этого не нужно, и только когда я развернулъ передъ его глазами бумагу, бросилъ онъ на нее мимолетный взглядъ. Не отрицаю, что я испытывалъ весьма пріятное чувство, видя, что ко мн относятся съ полнымъ довріемъ, вмсто того, чтобы сразу освдомиться объ аккредитив. И все-таки мн и въ голову не пришло, хоть на мгновеніе усомниться, что я нахожусь лицомъ къ лицу съ крупнымъ дльцомъ. Взоръ, брошенный имъ на бумагу, попалъ какъ разъ на приведенную въ ней сумму, punctum salieus.

* * *

На обратномъ пути въ Тифлисъ въ нашемъ купэ сидли два замчательно одтыхъ человка, то были желто-коричневые азіаты, у одного сверхъ шелковаго исподняго платья надтъ былъ блый, а у другого срый кафтанъ. Шаровары были такъ широки, какъ юбки, на ногахъ были сапоги изъ краснаго сафьяна, голенища которыхъ закрывали часть шароваръ, а сзади на пяткахъ были вышиты. Вокругъ таліи поясъ, но безъ оружія. У обоихъ шапки врод чалмы, а пальцы унизаны были кольцами съ бирюзой.
Господинъ татарскаго типа, но въ европейскомъ костюм разговариваетъ съ обоими. Онъ уметъ также немножко говорить по-нмецки и разсказываетъ намъ, что это два паломника изъ Бухары, направляющіеся въ Медину. Паломники, дущіе во второмъ класс по желзной дорог! Это богатые купцы, они могутъ себ это позволить.
Оба купца ведутъ себя странно, вслдствіе жары они стаскиваютъ сапоги и сидятъ съ босыми ногами. Впрочемъ, ноги у нихъ опрятны и очень красивы.
Когда проходилъ русскій кондукторъ, то приказалъ имъ коротко и ясно надть сапоги, что они послушно и сдлали. Послушно, но безъ смущенія. Естественно, они должны были подчиняться обычаямъ чуждой страны, но обычаи въ Бухар все же были лучше. Они гордились Бухарой, ничто на свт не могло сравниться съ ней. Они вытащили изъ двухъ бумажныхъ пакетовъ свой обдъ, состоявшій изъ твердыхъ, какъ камень, пшеничныхъ сухарей съ небольшими дырочками и сухого изюма. Они предложили пость и намъ, говоря: покушайте, вдь это изъ Бухары! Ихъ чайникъ былъ красивой формы и, наврно, драгоцнный сосудъ, покрытый эмалью и украшенный каменьями.
Татаринъ, также и самъ магометанинъ, даетъ намъ объясненія относительно нкоторыхъ вещей, интересующихъ насъ.
Зачмъ эти богатые люди дутъ такъ далеко? Вдь у нихъ и въ Бухар есть священная гробница?
Татаринъ спрашиваетъ у купцовъ и получаетъ въ отвтъ, что у нихъ, разумется, есть въ Бухар священная гробница, но это не гробница пророка. Зато нтъ у нихъ Мекки и нтъ горы Арарата.
Какой дорогой подутъ они?
Черезъ Константинополь и Дамаскъ, гд они примкнуть къ каравану.
Правда ли, что было бы боле заслуги хать сухимъ путемъ? Это я гд-то читалъ.
Пророкъ не запретилъ хать также и водою.
Откуда же вы сами?— спросилъ я татарина.
Я изъ Тифлиса.
Гд же научились вы говорить по-бухарски?
Я никогда не былъ въ Бухар.
Гд же вы, въ такомъ случа, выучились по-бухарски?
Да вдь я не учился по-бухарски, я изъ Тифлиса.
Однако, вы говорите на язык обоихъ этихъ купцовъ.
Нтъ, они говорятъ на моемъ язык. Они купцы, а потому выучились ему. И тутъ же прибавляетъ съ большимъ презрніемъ: я не учился по-бухарски.
Но по-нмецки вы учились же?— спрашиваю я, такъ какъ теченіе его мыслей неясно мн.
Я умю говорить также по-англійски и по-русски, возражаетъ онъ гордо. И, дйствительно, оказалось, что онъ знаетъ по-англійски нсколько заученныхъ фразъ.
То былъ передъ нами, наврно, современный татаринъ.
Онъ обращался съ обоими паломниками съ сознаніемъ своего превосходства и смялся, когда имъ пришлось снова надть свои сапоги. Нчто, несказанно насъ удивившее, былъ цилиндрическій револьверъ новйшаго образца, который онъ носилъ въ карман. Онъ вынулъ револьверъ и показалъ его паломникамъ, но намъ казалось, что онъ сдлалъ это ради насъ. Интересно встртиться съ такимъ человкомъ.
Время отъ времени, когда поздъ останавливался, оба паломника выскакивали изъ купэ и бжали къ одному изъ вагоновъ, гд принимались выдлывать разныя кривлянья, они нагибались впередъ и назадъ, кланялись и скрещивали на груди руки. Татаринъ пояснялъ намъ, что эмиръ, ханъ Бухары, халъ въ томъ же позд, и что они выдлывають свои странныя тлодвиженія передъ нимъ.
Какъ? Самъ Бухарскій эмиръ?
Да.
Онъ также детъ въ Медину?
Нтъ, въ Константинополь, къ султану.
Мы разговорились объ этомъ. Такимъ образомъ, мы демъ въ отборномъ обществ. Эмиръ сидитъ въ купэ перваго класса, въ самомъ хвост позда, объяснилъ татаринъ, а вся его громадная свита детъ, смотря по чину, кто во второмъ, а кто и въ третьемъ класс. Тутъ мы перестали удивляться, что поздъ былъ такъ длиненъ. Замчательно, однако, что не произошло въ Баку большого оживленія, въ виду присутствія самого эмира Бухарскаго.
Татаринъ находитъ это вполн естественнымъ: эмиръ бухарскій вдь не царь. Однако, онъ все-таки, господствуетъ надъ большой, извстной страной съ милліонами жителей, сказали мы. Да, но царь господствуетъ и надъ нимъ, царь властелинъ многихъ земель и ста двадцати милліоновъ людей.
Я безкорыстнйшимъ образомъ защищалъ эмира бухарскаго, но татаринъ твердо держался за царя.
Мы сгорали отъ желанія какъ-нибудь взглянуть на этого настоящаго восточнаго владыку и совершили путешествіе къ единственному вагону перваго класса, чтобы, если возможно, хоть на мигъ увидть его, но намъ не посчастливилось. Наконецъ, мы были уже недалеко отъ Тифлиса, а все еще не удалось увидть эмира бухарскаго. Я ршился поэтому войти въ первый классъ, чтобы добиться своего.
У дверей нтъ стражи, а такъ какъ вс вагоны проходные, то я безпрепятственно дохожу туда. Я заглядываю во вс купэ перваго класса, но не нахожу ни одного человка, похожаго на эмира. Только европейцы въ блыхъ шемизеткахъ сидятъ тамъ и сямъ по диванамъ. Тогда я иду дальше, вхожу въ третій классъ, тамъ также сидитъ множество мужчинъ, женщинъ и дтей на деревянныхъ скамьяхъ, но ни одинъ не выглядитъ принадлежащимъ къ свит эмира.
Татаринъ надулъ меня!
Я пробираюсь назадъ черезъ вс вагоны, на длинномъ своемъ пути я слышу вдругъ, какъ поздъ свиститъ, възжая въ Тифлисъ. Я дохожу до своего вагона, въ ту самую минуту, какъ поздъ останавливается. Оба паломника складываютъ свои матрацы и мшки, татаринъ исчезъ.
Безъ всякаго сомннія татаринъ выдумалъ всю исторію съ эмиромъ бухарскимъ. Такимъ образомъ, пропала для насъ возможность видть и второго восточнаго властелина, если считать также и хана въ Баку.
Теперь стало намъ также ясно, почему оба паломника бгали постоянно съ переднему вагону: они хотли свершить свой молитвенный обрядъ и избирали для этой цли самый малолюдный изъ вагоновъ, гд не смотрли изъ оконъ люди.
Паломники? Кто знаетъ, были ли то паломники, можетъ быть, проклятый татаринъ выдумалъ и это. Еслибъ мн только поймать этого молодца, я бы собственноручно раздлался съ нимъ! Я желалъ бы только знать, къ чему устроилъ онъ съ нами такую продлку? Вроятно, лишь для того, чтобы часокъ-другой потшить собя самого. Я читалъ, что жители востока любятъ устраивать самыя дурацкія шутки съ путешествующими ‘англичанами’ и катаются потомъ со смха, когда он имъ удаются. Говоря откровенно, вовсе не такъ и страшно, что жители востока нсколько безжалостно относятся къ любопытству и навязчивости сверянъ. Сами они считаютъ ниже своего достоинства чему-либо хоть мало-мальски удивляться, а мы глаземъ на каждую замчательную вещь, показываемъ ее другъ другъ и испускаемъ крики изумленія. Я видлъ разъ въ Париж араба. Онъ шелъ по улицамъ въ своей блой, разввающейся одежд, а парижане, этотъ смшной, взбалмошный народъ, были, натурально, въ конецъ поражены его страннымъ видомъ. Но арабъ спокойно шелъ своей дорогой.
Татаринъ, ты былъ правъ, давши намъ этотъ маленькій урокъ!
Но мн хотлось выяснить, дйствительно ли мы хали съ паломниками, или нтъ. Я становлюсь передъ бухарцемъ въ блой одежд, дотрагиваюсь пальцемъ до его груди, показываю затмъ на югъ и спрашиваю:
Медина?
Этого онъ не понимаетъ.
Я ищу въ своемъ словар и нахожу имя на арабскомъ язык. Тогда лицо его проясняется, человкъ въ сромъ кафтан подходитъ также, и оба, указывая на себя, киваютъ, показываютъ на югъ и говорятъ:
Medinet el Nabi, Om el Kora, Medina и Mekka.
Я снялъ шапку и поклонился нимъ. Этимъ пріобрлъ я ихъ уваженіе, хотя ни единымъ словомъ не могъ пожелать имъ счастливаго пути.

* * *

Я отправляюсь одинъ въ Тифлисскій банкъ получить деньги и общаюсь вернуться, какъ можно скоре. Но въ банк мн говорятъ, что еще слишкомъ рано, и занимающійся этими длами чиновникъ приходитъ не ране десяти часовъ, мн нужно подождать. Такимъ образомъ, я брожу по городу, разглядывая людей и выставки на окнахъ, покупаю фотографическіе снимки. Между прочимъ, покупаю я и эмира бухарскаго, снятаго вмст со своимъ первымъ министромъ. Солнце быстро поднимается на неб, и скоро становится жарко, утро прекрасное, птички громко распваютъ въ парк. Когда часы мои показываютъ десять, я снова отправляюсь въ банкъ, разыскиваю нужное мн отдленіе и нужнаго чиновника и подаю ему свой аккредитивъ. Я стою у прилавка, сдвинувъ отъ жары шляпу на затылокъ.
Мн посылается приказаніе отъ имени директора снять шляпу. Я гляжу въ ту сторону, гд сидитъ татаринъ, отдающій мн такое приказаніе, — я вижу того самаго человка, который такъ нагло надулъ меня эмиромъ бухарскимъ. Когда я обращаю къ нему свои взоры, то онъ даетъ мн понять посредствомъ отчаянныхъ жестовъ и гримасъ, что я долженъ обнажить голову.
Тутъ мн вдругъ начинаетъ казаться, что надменный татаринъ не иметъ никакого права длать мн дальнйшія замчанія, наоборотъ, во мн съ новой силой просыпается желаніе проучить его. Помимо того, я видлъ тотчасъ же при вход въ банкъ множество татаръ, грузинъ и русскихъ офицеровъ, сидвшихъ съ покрытой головой, почему же я долженъ былъ снять шляпу? Чтобы заставить директора подойти ко мн, я весьма насмшливо снимаю шляпу, низко кланяюсь и затмъ вновь надваю ее. Кром того, я еще раза два отдаю ему поклонъ чуть не до земли, чтобы отмтить мое глубокое почтеніе. Служащіе кругомъ начинаютъ пересмиваться и директоръ стремительно поднялся со своего стула и направился ко мн. Разв я не видлъ, что у него въ карман есть револьверъ? Подобному человку я осмливался сопротивляться? Однако, уже подходя ко мн, онъ понемножку терялъ свою увренность, а когда подошелъ совсмъ близко, то сказалъ мн весьма любезно, что здсь заведено снимать шляпу при вход въ домъ. На это онъ до извстной степени имлъ право, и разъ онъ ставилъ вопросъ на эту почву, у меня пропадало желаніе проучить его, а втайн я даже радовался, что могу отказаться отъ этого. Но я сказалъ ему, что я вовсе не нуждаюсь въ его урокахъ, здсь онъ къ моимъ услугамъ, я оказалъ ему честь, взявши аккредитивъ на его дрянной банкъ. Въ конц-концовъ, онъ совсмъ смягчился и попросилъ меня садиться.
Ахъ ты, татаринъ! Ему, вроятно, хотлось продлить свою шутку надъ ‘англичаниномъ’. Когда же шутка не удалась, онъ тотчасъ же сдался на капитуляцію. Онъ даже не полагался на силу своего револьвера, вещички, которой въ Европ платятъ дань уваженія, онъ сдался безпрекословно. Его чувство собственнаго превосходства не было, такимъ образомъ, врожденнымъ, а только заученнымъ, навязаннымъ, то была просто европейская деморализація. Очень вроятно, что онъ научился въ какой-нибудь европейской банкирской контор держать себя въ банк надменно и чопорно. Банкъ — не лавка: долой шляпу. Вотъ всть, откуда первоначально появилась эта важность, вроятне всего, вслдствіе преклоненія передъ золотомъ и деньгами. Входя въ банкъ, обыкновенно прочитаешь впередъ вс вывски надъ окошечками, чтобы знать, куда нужно обратиться. Однако, подойдя къ нужному окошку, почти непремнно услышишь, что нужно обратиться къ окошку ‘какъ разъ напротивъ’, тогда-то предстоитъ задача разыскать между всми окошками ‘какъ разъ напротивъ’ именно то, въ которомъ нуждаешься. Отдаешь, наконецъ, свою милую маленькую бумажку, свой чекъ, который долженъ бы вызвать уваженіе, его заносятъ въ книги и отсылаютъ васъ ко второму и третьему окошку, гд его снова заносятъ въ книги, что-то записываютъ, а въ конц-концовъ, кліентъ долженъ самъ отыскать то отдленіе, гд онъ будетъ, наконецъ, имть счастье получить свои деньги. Среди всхъ этихъ важныхъ особъ и сановниковъ кліентъ чувствуетъ себя, совершенно, какъ проситель, уже у перваго окошечка, откуда его посылаютъ къ окошечку ‘какъ разъ напротивъ’, онъ замчаетъ по тону, какъ много онъ причиняетъ затрудненій. И при всемъ этомъ вся эта процедура тянется съ такой убійственной медленностью, какъ ни въ одномъ другомъ, подобномъ ему, торговомъ дл.
Насколько было бы пріятне смотрть на банкъ, какъ на лавку, гд совершается купля и продажа! Если бы служащіе въ банк были просто приказчиками, конторщиками, какъ въ другихъ лавкахъ! Но осмлься-ка только кто-либо предложить подобную вещь! Что, если бы банки хоть немножко поучились бы у почтоваго вдомства? Почтовое вдомство иметъ дло съ суммами и цнностями, въ тысячу разъ большими, чмъ банки, однако не творитъ столькихъ глупостей. Пишешь свое имя на бумажк, отдаешь записочку и получаешь свое денежное письмо.
Я не знаю боле пріятнаго и легкаго способа получать деньги, какъ по почт. Деньги эти приходятъ рано поутру, раньше еще, чмъ встанешь съ постели, он пробуждаютъ насъ отъ сна, словно сваливаются съ неба. И вс непріятныя ночныя сновиднія, въ род того, что явились описывать вашу мебель, исчезаютъ, какъ дымъ.
Мы цлыми часами бродимъ по Тифлису, идемъ въ азіатскій кварталъ и глаземъ на мастеровъ по металлу, на ковры и на людей въ чалмахъ. Время летитъ. Когда я наконецъ, прихожу въ почтовую контору, чтобы отослать консулу Хагелину его сто рублей, то уже слишкомъ поздно. Отдленіе, гд принимаютъ денежныя письма, закрыто. Мы снова получили такимъ образомъ отличный предлогъ постить еще разъ нашъ азіатскій кварталъ.
Вечеромъ, однако, мы пришли къ убжденію, что еще не можемъ со спокойнымъ сердцемъ покинуть Кавказъ. Мы были теперь снова въ Тифлис, нужно же было посмотрть также и западныя страны: Грузію, Гурію.— На другой день, посл полудня, мы уже сидли въ позд, отправлявшемся въ Батумъ, на Черномъ мор.

XVIII.

Нельзя сказать, чтобы можно было хорошо разсмотрть страну изъ окошка вагона. Если бы было у насъ время и деньги, то мы сдлали бы это путешествіе на лошадяхъ съ большими уклоненіями въ сторону, по боковымъ долинамъ. Теперь же мы были вынуждены любоваться на ландшафты, по которымъ проносились, изъ окошка вагоннаго купэ, и наблюдать лишь людей, путешествующихъ съ нами вмст, во всякомъ случа — этого было даже боле, чмъ достаточно. Мы демъ часъ за часомъ, и мстность кругомъ пустынна, однако, мало-по-малу она мняется, и, въ конц-концовъ, мы демъ по одной изъ роскошнйшихъ мстностей Кавказа. Растительность такъ богата, какъ я нигд не видывалъ. Лса кажутся непроходимыми, а когда мы останавливаемся на одной станціи и можемъ лучше разглядть, то длаемъ открытіе, что они вс обвиты вьющимися растеніями. Здсь растутъ каштаны, грецкіе орхи и дубы, мелколсье состоитъ изъ кустовъ оршника. Между лсами разстилаются равнины, засаженныя кукурузою, виноградомъ и всякими фруктовыми деревьями, все это стоитъ и зретъ на солнц, растетъ и поспваетъ на стебляхъ, пахнетъ яблоками. Мы смотримъ изъ окна на несравненную, Богомъ благословенную страну, — она такъ богата и прекрасна, и намъ суждено было увидть ее. Луна взошла еще ране захода солнца, проглянули цлые рои звздъ, и поздъ скользитъ надъ землей, весь облитый серебрянымъ сіяніемъ.
Мы видимъ теперь лишь смутныя очертанія, но и очертанія прекрасны. Силуэты холмовъ, горъ и долинъ проносятся передъ нами. Здсь и тамъ мерцаетъ въ деревушк огонекъ, похожій на каплю крови въ этомъ мор бловатаго сіянія. Тихъ и тепелъ длинный вечеръ, тиха и тепла ночь.
Повидимому, здсь выпадаетъ обильная роса, перчатки мои прилипаютъ къ рукамъ, а моя желтая шелковая куртка темнетъ отъ сырости. Лихорадка гонитъ меня съ площадки.
Но въ скучномъ купэ едва можно сидть, кром того, освщеніе плохо, а старая газета все еще является моимъ единственнымъ чтеніемъ. Я стараюсь убитъ время тмъ, что стараюсь вновь завести мои часы, которые остановились. Меня, впрочемъ, не удивляетъ, что они, наконецъ, устали, потому что я безпрестанно долженъ былъ переставлять ихъ то впередъ, то назадъ, въ теченіе этихъ послднихъ недль. Въ Петербург свое время, а въ Москв свое, когда мы перехали черезъ Донъ, время измнилось снова, а во Владикавказ пришлось подвинуть часы на цлые полчаса впередъ. Оттуда черезъ горы до Тифлиса время мнялось каждый день, въ самомъ же Тифлис, пока мы тамъ были, имли мы точно обозначенное время. Но едва пріхали мы въ Баку, какъ вс бакинцы стали подсмиваться надъ нашимъ бднымъ тифлисскимъ временемъ и заставили насъ поставить часы, согласно ихъ времени. Когда же мы снова вернулись въ Тифлисъ, то бакинское время оказалось непригоднымъ относительно часовъ обда и отхода поздовъ. Часы мои до сихъ поръ выносили все, наконецъ, остановились. Собственно говоря, было почти забавно видть такую самостоятельность посл того, какъ я такъ долго водилъ ихъ за носъ.
Промучившись съ часами битый часъ и немножко разобравъ ихъ, я не могъ вновь собрать ихъ за неимніемъ нужныхъ инструментовъ, а потому уложилъ все, и собранное и разобранное, въ свой бумажникъ. Потомъ я прошелъ въ третій классъ, помщавшійся въ конц позда. Здсь вс еще были на ногахъ, вдь жители Кавказа не спятъ. Я ищу себ мстечко, словно я тутъ дома, и два имеретина сдвигаются немного, чтобы дать мн ссть. Я предлагаю имъ въ знакъ благодарности сигары, и они съ благодарностью принимаютъ ихъ, къ сожалнію, у меня больше нтъ сигаръ, и мн нечего дать тмъ, что сидятъ напротивъ.
Здсь, безспорно, множество клоповъ, но все же при такомъ бдствіи лучше сидть, чмъ спать, и я курю, съ наслажденіемъ наблюдая за своими спутниками. Это, повидимому, все бдняки, но вс, по обычаю черкесовъ, снабжены оружіемъ и всми принадлежностями. Человка два убрались вышитыми головными платками, чмъ-то въ род полотенецъ, завязанныхъ лентой на затылк. Они были красивы. Женщинъ здсь не было.!
Черезъ нсколько времени мн все же стало скучно, потому что я не единаго словечка не разумлъ изъ того, что говорилось, а такъ какъ здсь не было ни музыки, ни пнія, то я всталъ и пошелъ въ ближайшій вагонъ. Здсь сидли и спали два персіянина, остальные бодрствовали и болтали потихоньку между собой. На одномъ сидньи лежитъ между прочимъ багажомъ балалайка, и я прошу сидящихъ по-ближе сыграть что-нибудь, но они не отвчаютъ. Они глядятъ непривтливо, словно знаютъ, что у меня нтъ больше сигаръ. Тогда я ухожу.
Такъ странствую я большую часть ночи изъ вагона въ вагонъ, а когда поздъ останавливается, то спрыгиваю и забавляюсь тмъ, что примшиваюсь къ толп людей на станціи. Лихорадка снова терзаетъ меня, и я прекрасно знаю, что даю ей обильную пищу своими безразсудными ночными странствованіями, но я не могъ бы унять ее и въ томъ случа, если бы легъ спать, т.-е. уступилъ бы ей, а потому я предпочитаю оставаться на ногахъ, — это доставляетъ мн больше удовольствія. Въ конц-концовъ, однако, я услся въ свое купэ и проспалъ немного. Я имлъ счастье проснуться какъ разъ, когда начало свтать и увидлъ, что снова перенесся въ страну сказочныхъ сновидній. Мы находимся нсколько выше въ горахъ и спускаемся теперь внизъ, среди обильныхъ плодородныхъ равнинъ. Плодовыя деревья и виноградъ въ дикомъ состояніи, лса кишатъ множествомъ птицъ.
Становится свтле, вскор показывается на горизонт солнце, въ тотъ же мигъ локомотивъ пронзительно свиститъ, мы длаемъ поворотъ, я свшиваюсь съ площадки и смотрю, какъ работаютъ блестящія части машины, мн кажется, что я подымаюсь въ высь и лечу, — такъ все величественно и гордо кругомъ, локомотивъ, шумя и свистя, непобдимо проникаетъ въ глубину горъ, словно нкое божество
Скоро мы у цли. Внизу, направо, видимъ мы море, Черное море.

XIX.

Батумъ — городъ, имющій до сорока тысячъ, или немного боле, жителей, видомъ онъ похожъ на Тифлисъ и Баку, — это смсь большихъ, современныхъ каменныхъ построекъ съ маленькими, низенькими каменными домиками, оставшимися еще со времени владычества турокъ. Улицы широки, но немощены, и здишь, и ходишь по песку. Въ гавани снуютъ корабли, маленькія парусныя лодки, длающія переходъ отсюда въ южные города и даже Турцію, и громадные европейскіе пароходы, идущіе въ Александрію и Марсель.
Городъ расположенъ въ болотистой и нездоровой, по плодородной мстности, и окруженъ лсами, полями кукурузы и виноградниками. Высоко, наверху, горы тамъ и сямъ обнажены и сожжены солнцемъ, тамъ курды пасутъ своихъ овецъ. Развалины крпости выглядываютъ изъ темной зелени лсовъ. Въ этой-то мстности и лежитъ на болот Батумъ.
Лихорадка моя становится здсь зле прежняго, — отъ ды ли въ гостиниц, или отъ воздуха въ город, Богъ всть! Мн было даже трудно сходить въ почтовую контору, чтобы отослать деньги консулу Хагелину. Насъ сопровождаетъ туда слуга изъ гостиницы. Помщеніе темно и довольно неопрятно. Въ то время, какъ я подхожу къ окошечку, проводникъ мой шепчетъ мн на ухо: снимите шляпу. Я взглянулъ на него, онъ держалъ курсъ къ окошечку съ непокрытой головой, татаринъ въ Тифлис былъ, пожалуй, боле правъ, чмъ я.
Я отдаю свое письмо и получаю маленькую квитанцію. Но я не разумю въ этой квитанціи ни единаго слова. Я все еще берегу ее, потому что и донын не знаю, получилъ ли консулъ Хагелинъ свои деньги.
Отсюда слуга идетъ со мною къ часовщику. Это армянинъ, какъ и мой проводникъ. Часовщикъ испускаетъ легкій крикъ, когда видитъ, что я разобралъ свои часы, и начинаетъ выражать сомнніе, можно ли будетъ вновь собрать ихъ. Я объявляю ему, что самъ часовщикъ, а потому не нужно говорить вздора. Я дамъ ему рубль, говорю я ршительно, чтобы вычистить песчинку, попавшую между часовыхъ колесиковъ. Но часовщикъ улыбается, трясетъ головой и говоритъ, что и за пятъ рублей не берется починить часы.
Тогда я энергично отбираю часы назадъ и иду со своимъ проводникомъ къ другому часовщику.
Это старикъ русскій, сидящій у двери въ своемъ магазин и грющійся на солнышк. Мой проводникъ беретъ на себя переговоры и выдумываетъ, что я самый искусный часовщикъ-чужеземецъ, который желалъ бы только позаимствоваться у него инструментами, чтобы собрать вновь свои часы. Русскій выслушалъ все это, разиня ротъ и удивленно поглядывая на меня. Какъ же можно ему давать свои инструменты взаймы? Что же ему длать самому, если кто-нибудь принесетъ въ починку часы? Нтъ, это дло не подходящее. Но войдите же въ магазинъ, дайте мн взглянуть на часы. Не повреждена ли пружина?
Мы вошли въ магазинъ. Мн хотлось дать заработокъ этому человку. Когда онъ взялъ въ руки часы и сталъ въ лупу смотрть на нихъ, то жилки на его вискахъ вздулись и посинли, словно онъ усиленно соображалъ. Съ этой минуты онъ пересталъ быть мн чужимъ, я узналъ то выраженіе лица, которое свойственно всмъ людямъ, желающимъ что-либо придумать. Дло совсмъ не такъ плохо, — сказалъ онъ.
Онъ поднесъ со рту длинную тоненькую трубочку и подулъ въ часы, держа ихъ на извстномъ разстояніи. Значитъ, все-таки песчинка, подумалъ я. Затмъ онъ вновь посмотрлъ въ лупу на часы, взялъ щипцы, вытащилъ изъ часовъ крохотный волосокъ и поднялъ его кверху. Часы тотчасъ же пошли. Потомъ онъ быстро собралъ ихъ. Что же я ему долженъ за это? Тридцать копеекъ.
Такой дешевизны не видывалъ я во всю жизнь.
Однако, я едва могъ стоять на ногахъ, а потому вынужденъ былъ ссть въ магазин. Когда старикъ русскій услыхалъ, чмъ я боленъ, то послалъ моего проводника въ аптеку за лекарствомъ. Между тмъ онъ бесдовалъ со мной и въ простот сердечной величалъ меня часовыхъ длъ мастеромъ. Слово это было почти единственное, которое я понялъ.
Когда принесли лекарство, то часовщикъ отлилъ половину, которую и далъ мн принять. Если это хининъ, подумалъ я, то не будетъ никакого холку. Лекарство напоминало вкусомъ мяту, но было жирно и маслянисто, и я долженъ былъ усиленно курить посл пріема, чтобы избгнуть рвоты. Но оно, дйствительно, помогло мн и подйствовало такъ живительно, что черезъ четверть часа я могъ уже итти со своимъ проводникомъ. Мн становилось все лучше и лучше.

* * *

Жизнь здсь въ Батум напоминаетъ собою южноамериканскую. Въ столовую гостиницы приходятъ люди въ модныхъ костюмахъ и шелковыхъ туалетахъ, украшенные драгоцнностями. Они дятъ тонкія блюда и пьютъ шампанское. Дв еврейки, очевидно мать и дочь, жалуются кельнеру на свои салфетки, которыя недостаточно чисты. Имъ приносятъ на тарелк другія салфетки, но и эти кажутся имъ нечисты, и он получаютъ еще третьи. Затмъ они вытираютъ ножи, вилки и стаканы, раньше, чмъ пустить ихъ въ дло, ихъ пальцы жирны и смуглы, унизаны брилліантовыми кольцами. Потомъ он принимаются за ду. Он наврно очень богаты и необыкновенно изящно дйствуютъ своими толстыми пальцами. Посл обда он спрашиваютъ тазъ съ водой и моютъ руки, совершенно такъ же, какъ длаютъ это ежедневно, обдая у себя дома со своимъ Авраамомъ или Натаномъ. Потомъ каждая беретъ по зубочистк и чиститъ себ зубы, при чемъ держатъ другую руку у рта, какъ, вроятно, он видли, длаютъ прочіе благовоспитанные люди въ Батум. Этикетъ различенъ въ различныхъ климатахъ, здсь онъ, вроятно таковъ. Въ сущности говоря, одинъ стоитъ другого. Какой-нибудь французскій король длаетъ многое, чего не сталъ бы длать китайскій императоръ, и наоборотъ. За каждымъ изъ столовъ въ этой кавказской столовой вели себя различно. Здсь сидлъ даже молодой китаецъ съ длинной, толстой косой, болтавшейся у него по спин, и обдалъ съ двумя дамами. Онъ сильно былъ занятъ ухаживаніемъ за одной изъ нихъ, повидимому, своей невстой, и выбгалъ даже изъ-за стола, чтобы принесть ей цвтовъ. Онъ уже совершенно пересталъ быть китайцемъ, походка его была увренна, и онъ щеголялъ передъ своей красавицей французскими оборотами рчи. Тотъ фактъ, что онъ сохранилъ свою національную одежду, длалъ изъ него здсь рдкостную птицу, и молодая дама гордилась, повидимому, тмъ вниманіемъ, которое онъ возбуждалъ. Южно-американская манера проявляется здсь и въ томъ, какъ постители расплачиваются. Они охотно выкладываютъ черезчуръ крупныя ассигнаціи, которыя кельнеръ долженъ размнивать у хозяина, и даютъ помногу на чай. Они оставляютъ недопитое вино въ бутылкахъ и стаканахъ. Об еврейки оставили на половину полную бутылку, он заторопились уйти, потому что за столикомъ китайца громко говорили и смялись: это было очень неизящно. Он бросили не одинъ недовольный взоръ на желтаго человка. Въ конц-концовъ, он вышли и услись въ свой экипажъ, поджидавшій ихъ на улиц… Лавки въ город переполнены пестрою смсью нмецкихъ и восточныхъ товаровъ. Здсь можно найти турецкія и арабскія ткани, персидскіе ковры и армянское оружіе. Населеніе, повидимому, предпочтительно носитъ европейскую одежду, даже на настоящихъ татарахъ видишь здсь жакетки и твердыя шляпы. Но въ глубин души они все же остаются татарами, мы видли однажды магометанское богослуженіе, въ которомъ принимали участіе многіе изъ такихъ по-европейски одтыхъ господъ. Однако, старые персіяне въ своихъ длинныхъ рубашкахъ и чалмахъ брали надъ ними верхъ. Тамъ и сямъ встрчаешь на улиц такихъ старыхъ персіянъ. Они по большей части высоки и стройны, несмотря на свои годы, и идутъ своей дорогой съ извстнымъ спокойствіемъ и достоинствомъ, очень часто совершенно оборванные. Одинъ разъ я шелъ слдомъ за такимъ старикомъ, чтобы посмотрть, какъ онъ себя будетъ держать по дорог. Онъ былъ на улиц. погрлся на солнышк, и теперь шелъ домой отдохнуть. Мы подошли къ маленькому домику съ плоской кровлей и наружной лстницей, онъ взошелъ вверхъ по лстниц въ сни, потомъ опять по лсенк въ нсколько ступенекъ еще выше. Многіе видли меня, а потому я не счелъ дломъ черезчуръ безумной храбрости пробраться за нимъ въ сни и вплоть до послдней лстницы. Въ дверномъ отверстіи не было двери, а въ окошк вверху на стн не хватало стекла, поэтому здсь прекрасно и прохладно продувало. Я не слышалъ больше шаговъ старика, но, взойдя слдомъ за нимъ по немногимъ ступенямъ, я увидлъ его, лежавшаго на голомъ полу, подложивъ подъ голову руку.
Мн невольно подумалось, что кто очень жесткое ложе для человка его лтъ, но онъ довольствовался имъ. Онъ не звалъ такъ же свдущаго человка, чтобы спросить его мннія относительно сквозного втра въ домик. Онъ даже не вскрикнулъ, увидвъ меня, но лицо его приняло тупое выраженіе. Замтивъ, что докучаю ему, я скрестилъ руки на груди и поклонился, это должно было обозначать нчто въ род привтствія, прежде чмъ уйти. Такъ-то лежатъ и вс они, эти старые великолпные люди, которыхъ мы, время отъ времени, встрчаемъ на улиц, подумалъ я. Повидимому, живется имъ не особенно приглядно, но они свыкаются съ такою жизнью, старятся и умираютъ, не зная иной. Если же они прожили жизнь такъ, что могутъ начертать на своемъ могильномъ памятник зеленую чалму, тогда ихъ жизнь полна, Аллахъ былъ милостивъ къ нимъ. А между тмъ, нтъ у нихъ ни человческихъ правъ, ни права голоса, ни сословныхъ собраній. Они не носятъ въ карман газеты ‘Впередъ’. Ахъ, бдный, убогій Востокъ, — мы, пруссаки и американцы, должны жалть тебя, да, поистин такъ!..
Въ Батум есть также любимое мсто для гулянья. Во время солнечнаго заката набережная полна катающимися и гуляющими. Горячія лошади и шелестъ шелковыхъ платьевъ, зонтики, поклоны и женскія улыбки, совсмъ какъ въ южно-американскомъ город. Есть здсь и пшюты, уличные франты, въ высочайшихъ воротничкахъ и вышитыхъ шелковыхъ рубашкахъ, со шляпами набекрень и толстйшими палками. Пшютъ здсь, какъ и везд, добродушная тварь. Если познакомишься съ нимъ поближе, то будешь пріятно пораженъ его добродушіемъ и любезностью. Онъ наряжается такъ не изъ высокомрія, нтъ, ему просто хочется въ свою очередь сдлаться ‘изящнымъ малымъ’, и онъ выбираетъ поэтому такой, нсколько вншній способъ, быстро приводящій его къ цли и стоющій мало труда. Шляпой человкъ можетъ прославиться скоре, чмъ книгой, или произведеніемъ искусства. Этимъ и пользуется пшютъ, почему бы и нтъ? Быть можетъ, онъ внутренно радуется тому, что такъ прогремлъ, въ такихъ случаяхъ онъ уже является пшютомъ по убжденію. Богъ всть, насколько его жизненная миссія велика и иметъ право на существованіе. Онъ пробный камень моды, онъ знакомитъ съ нею, вводитъ ее. И ни въ какомъ случа нельзя быть настолько слпымъ, чтобы отказать ему въ мужеств, которое не разъ доказываетъ онъ намъ, надвая на шею рукавную манжету вмсто воротника.
Именно здсь въ Батум, видлъ я пшюта, имвшаго длиннйшіе и самые востроносые лаковые сапоги въ мір. Люди поглядывали на сапоги, на ихъ обладателя и посмивались надъ нимъ. Но онъ не сворачивалъ въ боковую улицу, не исчезалъ изъ виду, нтъ, онъ шелъ дале и снисходительно относился къ насмшникамъ. Тутъ появился какой-то субъектъ, желавшій плюнуть ему на лаковый сапогъ, но пшюту стоило только показать свою чудовищную палку, и онъ могъ вновь мирно прогуливаться. Когда я снялъ шляпу и попросилъ у него спичку, то онъ снялъ шляпу въ свою очередь и съ искренней готовностью исполнилъ мое желаніе. Затмъ онъ пошелъ дальше со своимъ курьезнымъ англійскимъ проборомъ на затылк…
У двери гостиницы появлялся время отъ времени персидскій дервишъ, нчто въ род монаха, студентъ богословія. Онъ обвернулся въ пестрый, вытертый коверъ и ходилъ босой, съ обнаженной головой, съ длинными волосами и бородой. Время отъ времени онъ слдилъ пристальнымъ взоромъ за проходившими мимо чужеземцами и начиналъ говорить. Мн разсказали въ гостиниц, что онъ безумный. Аллахъ коснулся его, а потому онъ трижды священъ! Если бы только его безуміе не было притворствомъ. Ему, кажется, доставляло удовольствіе показываться людямъ, выступать въ роли удивительнаго святого человка, возбуждать вниманіе и получать милостыню. У фотографа можно было даже достать его портретъ, настолько онъ былъ замчательный человкъ. Онъ, казалось, привыкъ къ почтенію, которое ему оказывали со всхъ сторонъ, и чувствовалъ себя при этомъ отлично. То былъ весьма красивый мужчина, съ необыкновенно свтлой кожей, пепельно-блокурыми волосами и горящими глазами. Даже прислуга въ гостиниц, состоящая изъ татаръ, бросала всякое дло, когда онъ приходилъ, чтобы только взглянуть на него и выказать передъ нимъ свое благоговніе.
Что бы такое могъ онъ говорить?
Заставь же его какъ-нибудь заговорить, сказалъ я, и передай мн потомъ его слова.
Швейцаръ спросилъ, не можетъ ли онъ чмъ нибудь служить ему?
Дервишъ отвчалъ:
Вс вы ходите съ поникшей головой, я хожу съ головой, поднятой кверху. Я вижу все, все сокровенное.
Какъ же давно началъ ты видть то, что сокрыто ото всхъ?
Давно уже.
Какъ же это случилось?
Я увидлъ иной міръ, вотъ какъ это случилось. Я вижу Единственнаго.
Кто же этотъ Единственный?
Этого я не знаю. Онъ изощряетъ мои силы. Я часто бываю на гор.
На какой гор?
Птицы летятъ мн навстрчу.
На гор?
Нтъ, здсь на земл…
Мн хотлось перехитрить и разгадать его, а такъ какъ онъ показался мн подозрительнымъ, то я нсколько презрительно отнесся къ его притворному сумасшествію и пошелъ прочь, ничего не давъ ему. Но, когда я увидлъ, что онъ и не думаетъ провожать меня неодобрительнымъ взглядомъ, то поколебался въ своей увренности и далъ ему какую-то мелочь. Если человкъ этотъ дйствительно разыгрывалъ комедію, то продлывалъ это блистательно. Но какъ же объяснить его фотографическій портретъ, на которомъ онъ словно принялъ извстную позу?
Какъ объяснить то, что онъ, какъ будто, кокетничалъ своими большими глазами, обладавшими силой гипнотизма? И то вниманіе, которое возбуждалъ онъ, благодаря своему сумасшествію? Очень бы хотлось мн поглядть на этого человка, когда онъ взбирается вверхъ по лсенк въ свою хижину и ложится на полъ въ своей безмолвной каморк…
Лихорадка истощаетъ мои силы. Лекарство часовщика, которое я вновь принималъ, не дйствуетъ боле. Мн придется покинуть эти мста, не видавъ многаго, не побывавъ въ лсахъ, не осмотрвъ жилища курда. Сегодня ночью, когда лихорадка особенно жестоко мучила меня, и мн никого не хотлось будить въ гостиниц, я перешелъ черезъ улицу въ лавку, гд на окн стояли бутылки. За маленькимъ прилавкомъ стоялъ человкъ, а двое смуглыхъ субъектовъ сидли на земл и пили изъ оловянныхъ стакановъ.
Я спрашиваю у человка за прилавкомъ коньяку. Человкъ за прилавкомъ понимаетъ меня и снимаетъ съ полки бутылку. Это вино неизвстной мн марки, — на ярлык надпись: Одесса. Фуй, говорю я, разв нтъ у тебя другого? Онъ не понимаетъ. Я смотрю, снимаю съ полки другую. На ней та же марка, — Одесса, но съ пятью звздочками. Я смотрю на нее и нахожу посредственной. Нтъ ли у него сорта получше? Этого онъ не понимаетъ. Я пересчитываю ему звздочки и самъ добавляю карандашемъ еще пару. Это ему понятно, и онъ появляется дйствительно съ Одесской бутылкой, украшенной шестью звздочками.
Что же она стоитъ? Четыре съ полтиной. А другая? Три съ полтиной. Значитъ, по рублю за звздочку. Я взялъ бутылку съ пятью звздочками, и въ ней оказался очень крпкій коньякъ, посл котораго я могъ, наконецъ, уснуть.
Сегодня же чувствую я себя на зло всмъ лекаркамъ и всяческой мудрости гораздо лучше, а между тмъ я пилъ коньякъ.
Полдень давно уже миновалъ. Я сижу у открытаго окна и смотрю, какъ голые люди дутъ верхомъ купать своихъ лошадей и спускаются на берегъ Чернаго моря. Ихъ фигуры темными силуэтами вырзываются на синемъ фон моря. А солнце все освщаетъ развалины крпости Тамары, которая возвышается среди густого лса.
Завтра мы снова узжаемъ въ Баку, а потомъ и дальше на Востокъ. Скоро мы покинемъ эту страну, но я вчно буду тосковать по ней. Не даромъ я пилъ воды Куры.
Гамсун Кнут
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. В сказочной стране, Гамсун Кнут, Год: 1903
  2. Духовная жизнь Америки, Гамсун Кнут, Год: 1889
  3. Путевые впечатления. Часть первая, Дюма Александр, Год: 1837
  4. Восхождение на Альпы, Тиндаль Джон, Год: 1871
  5. Во льдах и снегах, Гильдер Уильям Генри, Год: 1885
  6. Воспоминания слепого. Том второй, Араго Жак, Год: 1843
  7. Военные действия на Оксусе и падение Хивы, Мак-Гахан Януарий-Алоизий, Год: 1874
  8. Зимовка на ‘Торосе’, Алексеев Николай Николаевич, Год: 1939
Электронная библиотека