Константин Андреевич Тренев.
В семье
Константин Андреевич Тренев.
В семье
I
I
II
II
III
III
IV
IV
———————————————————
В семье, Тренёв Константин Андреевич, Год: 1944
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Широко раскинулись весенние поля, только что сбросившие с себя снежный покров. Снег даже не всюду еще успел уйти: вон там за балочкой, в лесочке, часть его осталась на опушке ‘ и уже посинела. А в синем небе заливается жаворонок.
Дорога, по которой шел Герой Советского Союза танкист Алексей Скворцов, еще только что просыхала. У ее обочин сквозь прошлогоднюю желтую траву уже пробивались свежие зеленые ростки. Вот Алексей поднялся на гору. Здесь остатки окопов, валяются заржавленные ку-зовы и остовы машин. А впереди раскинулось по долине родное село.
Алексей остановился от волнения и долго всматривался своим единственным глазом в его облик. Он знал, что село разрушено. По пути видел много разрушенных сел и городов. И это родное — как все: торчат почерневшие трубы над развалинами изб, а рядом уже белеют восстановленные, видна свежая солома на крышах.
Алексей жадно искал среди них самую родную и дорогую… И вдруг сердце его радостно замерло: там, у голой вербы, недалеко от площади, блестит на солнце золотом свежая солома и белеет труба над ней. Алексей вытер рукавом слезы на своем изуродованном лице.
Вот так же, как лицо его, изуродовал враг и родное село. Но село отстроится заново, и забудутся его руины, обгорелые, безобразные, все обновится, а лицо — уж нет. Он шел домой прямо из госпиталя. А как попал в госпиталь, он не помнит. Помнит только, как, форсировав реку первым, бросился со своим танком на окружавшие его немецкие танки, как блеснул и ослепил его огонь в башне… Чем кончилась эта операция, он уже не видел, это ему только потом рассказывали, когда кончилась в госпитале и другая операция: его сожженное, превратившееся в кусок мяса лицо покрывали какой-то кожей, взятой с его же тела и еще у кого-то, сшивали, вставляли металлическое горло и фарфоровый глаз… А потом ему в госпиталь же принесли орден Ленина и медаль ‘Золотая Звезда’. Говорить он стал хрипло, чужим голосом. И лицо у него было чужое, когда он посмотрел в зеркало,— ни одной знакомой черты.
И вот он спускается с пригорка в родную деревню. В балочке взошел на мостик, под ним журчит веселый весенний ручей. По краям его уже зеленеет новая трава. Бегущие вдоль русла вербы еще не зеленеют, но уж распустили почки и шумят, шумят на весеннем ветре. И птицы щебечут в роще. Вот он уж медленно идет по улице. Вот колхозный сарай, его дружно обмазывают глиной с навозом колхозницы. В руках наполненные навозной жижей немецкие каски. Алексей всматривался в эти лица — все или слишком молодые, или слишком старые — и никого не узнавал. Но вот он повернул за угол сарая: окруженный кучкой колхозников, старик в лиловенькой кепке, с большой бородой, что-то с увлечением рассказывал. Алексей подошел ближе и узнал в нем старого колхозника Хряща.
— Тут такой принцип,— говорил Хрящ.— Этая корова с тем проданная была, что непременно всегда телится к теплому Алексею. Но я этому принципу не доверял, ну, нынче же как раз под Алексея отелилась, и я уверовал!
Алексей подошел к Хрящу и его слушателям совсем близко. Кое-кто обернулся, посмотрел в его лицо с тем уже знакомым ему выражением чуть брезгливой жалости.
Алексей поздоровался молча и пошел дальше. Когда он проходил мимо другой кучки людей, до него донеслось имя Насти. Сердце его так забилось, что он остановился. Прислушался и — опять говорят о Насте, председательнице колхоза. Он пошел дальше. А вот сейчас за поворотом к речке откроется родная хата. Алексей затаил дыхание, сделал еще два шага, и перед ним действительно под вербой с обломанными ветвями предстала родная хата, точно: выбеленная, под новой крышей… Сколько раз стояла она перед его глазами и наяву, и во сне, и на отдыхе, и в бою… Вот и старые ворота… Алексей вошел в них. В углу, у сарая, плуг и сани. Из глубины двора навстречу ему шла старушка. Алексей сразу же по глазам узнал мать, постаревшую, похудевшую, с выбившейся из-под платка прядью наполовину седых волос. А глаза… он запомнил эти глаза, устремленные в него в час разлуки в печали бесконечной. А теперь они остановились на нем со скорбным изумлением.
— Здравствуйте,— просипел Алексей.
— Здравствуйте,— сказала мать.— Вы к Насте?
— И к Насте, и к вам… Я— привез вам поклон от вашего Алексея.
Глаза матери вдруг засияли большой радостью, их застлали слезы.
— Ой, моя деточка, да где же он? Где вы его видели? В больнице или как?
— Да, и в больнице, и… мы с ним вместе сражались. Рядом… Как его семейство?
— Да слава богу,— ответила старуха и вдруг зарыдала.
— Вы, тетя, не убивайтесь,— сказал Алексей.— Он не так ранен… легко. Он скоро выйдет. А где же… Жена… дети?
— Да Настя все в сельсовете да в колхозе. И стройка, и завтра-послезавтра выезжать в поле сеять. И Степа, внучок, больше с нею. А Наташа, внучка, в хате. Да вы пожалуйте, отдохните.
Не узнала… Мать приотворила с детства знакомую дверь и впустила его в темные сенцы. И здесь пахнуло на него родным запахом. У окна на лавке он увидел возившуюся с тряпками девочку. Он не узнал ее, она выросла, похудела, только глаза — глаза матери, их сразу узнаешь. Забыв все, он вдруг сделал движение к ней. Девочка метнулась в угол и смотрела на него оттуда широкими от страха глазами.
— Не бойся, внученька,— успокаивала ее бабушка.— Это дядя поклон тебе от папы принес.
— И гостинцев,— сказал Алексей, сняв сумку и быстро достав со дна ее подарки, которые ему приносили в госпиталь для его детей. Он протянул их к ней, но девочка не брала.
— Возьми же, деточка, это от папы.
Она стояла неподвижно, опустив глаза и руки,
— Что же ты так сурьезно смотришь? — сказала бабушка.— Вишь как папа о тебе помнит! А ты же его постоянно вспоминаешь — и встаешь и ложишься. А теперь, когда проговорили про него по радио да портрет его в газетах пропечатали,— обратилась она к Алексею,— так она только и разговору о папе. Встанет, сейчас же — дайте папин портрет! И не ляжет без того, чтоб поцеловать. А уж когда вывесили его в правлении нарисованного, так и совсем загордилась, такая гордячка стала!
Алексей взглянул на помещенный в красном углу собственный портрет, украшенный лентами и бумажными цветами.
— Похож ли он теперь, мой сыночек? Тот, что в правлении, как живой.
— А правление у вас там же?
— Не, спалили немцы и сельсовет, и школу, и избу-читальню. Ну, начали новые строить. Все Настя убивается. А правление у Батрака в хате. Сыны оба на войне, и так что, слыхать, обои убиты, отец в партизаны подался. Ну, немцы дознались, хотели хату спалить, а тут и наши пришли.
Алексей поднялся.
— Куда же вы?
— Да пойду. Нас… Настасью Михайловну повидаю… Поклон передам.
— Что ж, повидайте, если встретите. Да только не сидит она на месте. И в поле, и по всему колхозу, и в сельсовете… так захлопоталась — с зари до зари, а иной раз и дома не ночует. Разве что забежит на детей взглянуть.
Действительно, идя по улице, Алексей на всякий случай спрашивал встречных, где найти председательницу. Но все указывали сразу несколько верных или предполагаемых мест, а точно никто не мог указать. Опять ему встретился Хрящ и на его вопрос, подумав, сказал:
— Я приклоняюсь к тому, что сейчас она в кузнице, а может, и в амбарах. А вам, собственно, по какому принципу?
— По делу,— уклончиво сказал Алексей.
— А по какому делу? — спросил Хрящ.— Я к тому, что ежели по какому делу ищете, то на этом деле ее и найдете.
Алексей пошел дальше. И вдруг, проходя мимо одного двора, он услышал за забором веселый женский смех и остановился, охваченный им. Этот смех он часто слышал и сквозь вой самолетов, и сквозь разрывы бомб и гранат. Алексей узнал и двор. Это двор его товарища Павла. Он быстро вошел в ворота. Она стояла справа у ворот сарая, а рядом с ней Павел, с той же молодой, веселой улыбкой, с пустым левым рукавом. Он говорил что-то веселое, и Настя, не замечая Алексея, продолжала смеяться. Алексей медленно направился к ней. Настя взглянула на него, и, пока он подходил, улыбка на ее лице сменилась серьезным выражением, с той же жалостью, к какой он уже стал привыкать. Но, боже мой, можно ли привыкнуть к выражению ее на этом самом дорогом в мире лице!.. Вот он и подошел. Она подняла свои ломаные брови на высоком лбу над глубокими карими глазами и ждала: надо заговорить, а горло перехватило.
— На…стасья Михайловна? — спросил он.
— В чем дело?
Она еще несколько секунд внимательно посмотрела в его лицо. Страшные, решающие жизнь секунды…
— Я… привез вам поклон и письмо,
— От кого?
— От Алексея, из госпиталя.
Он видел, как она побледнела.
— Что с ним?
— Ничего, выздоравливает. Он же писал вам.
— Да, писал.
— Вот и сейчас со мною прислал…
Алексей полез в карман и достал письмо, которое он написал вчера на станции. Почему-то торопясь, он подал его жене. Она, быстро пробежав его и пряча в карман, сказала сухо:
— В последнем письме он писал, что приедет в короткий отпуск. А теперь пишет — отправляется на фронт. Вы, что же, с ним в госпитале вместе были?
— Вместе. Рядом сражались, рядом и в госпитале лежали.
— Рядом сражались?
— Да, в одном… в одной танковой колонне. Его легко ранило.
— А вас?
— Меня, как видите, обожгло, но вылечили.
К Насте подходили колхозники, говорили о делах, ждали распоряжений. Она их быстро давала. Потом спросила Алексея:
— Вы, товарищ, куда же теперь направляетесь?
— Домой, к себе… на Донбасс. Вот только остановился на вашей станции — письмо и поклон передать.
— Вы уж меня извините — время такое, а надо поговорить. Вы пожалуйте к нам, отдохните.
— Спасибо,— сказал Алексей.— Я уж на станцию, к вечеру поспею на поезд.
— Ну, до другого поезда поживите у нас. Я вот вас сейчас к себе провожу, тут близко.
— Я уж был у вас.
— Ну, тем лучше. А я — в правление. Может, пройдемте? По дороге поговорим.
Но по дороге пришлось мало говорить: все подходили новые люди. Многих из них он узнавал и в первый раз за время войны чувствовал себя среди близких чужим и одиноким. Он взглядывал на ее опять оживившееся лицо с сияющими глазами и ласковой, но твердой улыбкой, и сердце все заливала огромная радость, которую сейчас же сменяла черная тоска…
В правлении он увидел свой писанный красками поясной портрет. Из золоченой рамы, обвитой лентами, на него смотрело веселое молодое лицо с румянцем во всю щеку, с лихо взбитыми темными кудрями.
— Вот,— сказала Настя колхозникам,— Алешин товарищ, вместе сражались.
Его обступили, стали рассматривать и расспрашивать. И все больше знакомые… И Хрящ опять тут. Он спросил:
— Что же у вас, товарищ, личность в некоторых местах разная?
Но тут посыпались вопросы об обстоятельствах, в которых отличился Алексей. Он рассказывал о них, но рассказывал неумело, только то, что ему известно было, а здесь всем известно было уже несравненно больше. И слушателям приходилось не только дополнять, но исправлять его рассказ. А когда Алексей попробовал рассказать о самом героическом поступке, как он, сбив врага, очистил берег для десанта, вышло что-то прямо совсем скудное и противоречивое. Оказалось, что ни через какую пропасть его танк не перескакивал, что вражеских танков было в несколько раз меньше, чем это известно здесь. И подвиг героя выходил, по его словам, серым и заурядным. Должно быть, это было неприятно слушателям. Но Павел вслед за ним описал и объяснил этот подвиг с большим воодушевлением и гордостью. Говорил он о нем увлекательно, и Алексей видел, как слушатели были захвачены его рассказом, а Настя остановила на Павле свой сияющий взгляд, и щеки ее были бледны.
— Так что картина вот какая получается! — сказал он, обращаясь к Алексею, и в голосе его прозвучала обида и какое-то недоверие к Алексею.
А Алексей вспомнил вот что: когда-то он и Павел вместе ухаживали за Настей. Алексей скоро женился на ней, а Павел долго еще не был женат. Но никогда ничем не дал он понять Алексею своей обиды за неудачу, Напротив, после свадьбы они еще как-то ближе сошлись на дружной колхозной работе.
— Ну, видно, вам отсюда видней,— скрипуче сказал Алексей, и всем стало тяжело и неловко от искривившей его лицо гримасы, по-видимому обозначавшей ироническую улыбку.
А Павел сказал мягко:
— Вы только, товарищ, пожалуйста, не примите в обиду. Мы все ценим ваш подвиг и тяжелое ранение. На себе, как видите, испытали. Но Алексей прославленный герой, и нам, его односельчанам, а тем более близким товарищам, как я, надо гордиться и возвеличивать его заслуги. А умалять их мы не допустим.
Настя вступилась:
— Товарищ и не думал умалять. Он говорит то, что видел из своего танка. А отчасти, может, из скромности: все ж таки участник.
— Скромность — это его похвальное дело, а нам есть чем гордиться,— сказал Павел и действительно с гордостью взглянул на портрет и оправил на нем ленты.
А Настю уже обступили колхозники с делами,
Алексей вышел из правления незаметно и шел по улице, никого и ничего не замечая, с холодом в душе. Вот наконец и произошла встреча, к которой он так стремился и которой так боялся! Какой встречи он ждал и как ее себе представлял? Чаще всего представлял, как жена и мать, узнав его, в первый момент с ужасом и воплями отшатнутся… А потом ей, молодой, всегда такой разборчивой к красоте, оставаться на всю жизнь с уродом… Сразу ли откровенно откажется она от него или станет насиловать себя? Это уж, конечно, он не допустит.
‘Уйду, уйду сам… Так зачем же я поеду туда?’
И Алексей решил, что не поедет он домой. И когда он так решил, тотчас же навстречу его решению поднялось неудержимое желание повидать семью и родину. Он стал быстро собираться из госпиталя домой. И опять встало перед ним горе жены и матери, ужас детей. И тут он окончательно сказал себе: не вернусь. А на другой день.., он уже ехал в поезде домой.
Сегодня, идя по деревне, он невольно замедлял шаг, стараясь хоть этим отдалить страшную минуту. Кажется, ни в одно сражение не шел он с таким страхом и болью…
И вот произошло то, чего он, пожалуй, не ждал: он вошел в свой дом, встретился с семьей невидимкой. Это судьба послала ему горестное облегчение, избавив всех от лишних страданий. Не надо же ее искушать! Принять этот дар и — неузнанным уйти. Так всем будет легче. Тяжело будет матери до смерти ждать его, а все же легче. Дети подрастут, жена встретит другого — это легче всего… хотя бы того же Павла.
— Дяденька, это вы — от папы?
Степа!.. Как он вырос из своей курточки и штанишек — шестилетний мальчик… А обветренное лицо похудело, и легли тонкие морщинки у губ, как будто они остались от той прощальной минуты, когда он обнимал отца и, заливая его лицо слезами, задыхаясь от рыданий, твердил: ‘Папа, папочка, возвращайся скорей с войны!’
И вот они повернули домой. Алексей спросил:
— Ты как же узнал, что я… от папы?
— А бабушка сказала: страшный лицом дядя.
— А я страшный?
— Нет, это только фашисты бывают страшные, Это они тебя так?
— Они.
— Ты папу видел?
— Видел.
— И орден на нем и звезду?
— Да.
— У тебя тоже есть орден? А папа скоро приедет?
— Да. А ты соскучился?
— Ну!..
— А помнишь, как его провожал?
— Да то как же! Я плакал, а он поднял меня высоко-высоко и все раскачивал. А я плакал, потому что не знал, что он будет герой. И все поэтому плакали. Только Наташка не плакала, потому что она не понимает, что такое война. Она и при немцах ничего не понимала. Ее, знаешь, немец на мушку взял за то, что мама про партизан ничего не говорила. А она стоит да палец в носу держит. Вот дура! Кабы мама не выбила у немца винтовку, узнала б она, как палец в носу держать!
Пока они шли домой, Степа с большой точностью рассказал, как мама выбила у немца винтовку к вместе с Хрящом связала его, заткнули рот платком и стащили в погреб, а сами взяли Степу с Наташей и убежали в лес. И как он прожил среди мстителей, пока не пришла Красная Армия.
Дома Алексей передал Степе подарки от отца, потом пошел с ним на огород. Земля уже подсохла. На той стороне пруда распускал почки колхозный сад. Там дети рыли новые ямки к производили посадки. За садом поднималось до горизонта широкое поле, в стороне синел перелесок. Даль ласково дрожала в весеннем воздухе. Туда шли по ненакатанной дороге, сверкая на солнце лемехами, плуги. Когда он, два года тому назад, прощался с этим полем, на нем волновалась золотыми волнами зреющая пшеница, и колосья под ветром низко кланялись ему, провожая в далекий опасный путь своего лучшего стахановца. И вот пройден этот путь, и на ниве пролегают родные тропинки. И ждет она его опять, своего хозяина и работника. Стоят они лицом к лицу и узнали друг друга!
А Степа все заставлял его рассказывать о подвиге отца. Он рассказывал скупо, но, взглядывая на Степу, видел, как раскраснелись у него щеки, как сверкали глаза.
— Я им отомщу,— сказал он, когда Алексей кончил рассказ, и припал щекой к его ноге.
О, как трудно будет этой ноге шагать прочь! Он взял лопату и тоже стал копать новые ямки для яблонь в своем садике. Земля раскрывалась и дышала на него своим весенним запахом, от которого у Алексея чуть кружилась голова, и сердце вдруг наполнилось радостью, что недаром он отдавал за нее свою жизнь и страдания его не пройдут даром. Вот его награда за них! Припасть к земной груди: пусть не узнают его, она его знает, не изменит и не отвернется. Он будет жить тут неузнанным, чужим. Что ж, хоть пчелкой, лишь бы дышать родным воздухом, слушать этот вешний шум, видеть распускающийся сад. Но он — человек. Его радостного труда ждут поля, и земля, и люди.
Подошла мать и сказала:
— Гляжу я на тебя, сынок, со двора: ну чисто мой Алеша. И спина, и вся ухватка. У тебя же семья есть?
— Есть. И мать есть.
— Обрадуется, сердешная, да и… слезой изойдет.
— А я к ней совсем не явлюсь,— пускай свой век доживает спокойно.
— Ну, какой уж спокой, когда сердце с тоски высохнет.
— А может, и лучше с тоски высохнет, чем с горя разорвется.
— А почем ты, сынок, знаешь, что лучше. Лучше бы нам не родить вас на такую долю,— вздохнула она.
— Нас родина на спасенье и славу себе родила,— сказал Алексей.
А она, вытерев рукавом слезы в морщинках, сказала:
— Пойдем, детка, пообедаем.
— А что же хозяйка?
— Да она иной раз к вечеру только является, а то и совсем без обеда.
— Хорошо,— сказал Алексей.— Вот посажу вам на память по яблоньке — приду,
Мать ушла, а он закончил ямки и стал вскапывать огород. А перед вечером видел, как Настя вошла во двор в сопровождении Павла. Они сели в углу двора на опрокинутых санках и опять долго разговаривали, и до него доносился ее грудной смех. Его они, по-видимому, не заметили. Потом Павел ушел со двора, а Настя в избу. Вскоре Степа прибежал звать его обедать. Когда Алексей вошел, Настя уже торопливо обедала. Алексей подошел к окну и, увидев, что по улице везут кирпич, спросил, откуда это.
— А со своего завода,— ответила Настя,— восстанавливаем.
— Вот вы как работаете! — сказал Алексей, обернувшись к ней, и поймал на себе ее взгляд, недоумевающий, затуманившийся.
Теперь она подробнее расспрашивала об Алексее, как чувствует себя, не жалуется ли на здоровье.
— Жалуется,— сказал Алексей,— только не на здоровье.
— А на что же?
— Что скуповато ему пишете.
Настя сухо сказала:
— Как умею.
— Мало пишете.
— Сами видите, как у нас мало времени, совсем не хватает.
Что-то едкое подступило к горлу Алексею. ‘А посиживать на саночках хватает?’ — подумал он и сказал более хрипло, чем обыкновенно:
— Ну, спасибо за приют. Мне пора на станцию.
— Что ж на ночь-то глядя! — сказала Настя уже ласково.— Поночуйте хоть.
Действительно, солнце уже низко стояло над степью, и зеленя, расстилающиеся от выгона, чуть розовели. Грачи в ветлах подняли вечерний гам. Однако Алексей уже стал было надевать сумку, когда Степа, ухватившись за нее, стал просить переночевать и еще рассказать что-нибудь про папу.
— Вот видите! — сказала Настя.— Да и я хотела бы еще поговорить об Алеше. Вы уж, пожалуйста, останьтесь,— ласково кинула она, уходя.— Я уж и не прощаюсь.
Она ушла, а Степа прижался к нему и ждал рассказа. Потом они вышли на огород. В сеющихся над деревней сумерках пели на разные голоса птицы, пели задорно, стремительно, как будто тоже соревнуясь. Ржали в конце деревни молодые жеребята. Внизу, под вербами, у плотины журчал ручей. Далеко в поле взошла луна. Алексей и Степа постояли и пошли спать. Мать постлала сыну за перегородкой. Он было скоро задремал, но пришла Настя, и он слышал, как она улеглась спать. А потом кто-то постучал в окно. Она приоткрыла его. За окном был тихий голос Павла. Они о чем-то пошептались. Настя закрыла окно и, по-видимому, скоро заснула. А Алексей уже не спал. Он смотрел в темный потолок и слушал, как новая, жуткая боль подкатила ему под сердце. Так вот еще какие жгучие муки ждали его дома. Зачем же он вернулся? Зачем не сразу сгорело в танке его сердце? Вот как обернулось к нему его когда-то светлое счастье. Он получил его без борьбы, без сомнения. Его добивались у Насти и другие, и тот же Павел, но она давно уже любила его. Счастье улыбнулось им обоим одной улыбкой.., Бежать, бежать сейчас же! Он привстал на постели, прислушался. Настя тоже, по-видимому, не спала, ворочалась в постели. Вот вырвался из ее груди вздох, как стон. Потом все стихло, но видно было, что она не спит: нельзя уйти незамеченным. Слышно только сонное дыхание матери и детей. Что ждет их? Думы о детях сделали боль не такой острой, но все шли, шли, печальные, горькие, мрачные, как ночь. А весенняя ночь уже кончилась. Серел рассвет. Опять запели птицы, а потом совсем стало светло. И вдруг выглянуло из-за выгона солнце и брызнуло золотом в окно. Теперь можно и вставать. В избе тоже уже встали. Первой проснулась мать, потом Настя. Алексей вышел из-за перегородки, поздоровался.
— А вы зачем же так рано встали? — сказала Настя.— Поспали бы.
— Видно, не спится на чужой печке, коли своя недалечко,— сказала мать с веселой лаской и потом тяжело вздохнула.
— Мы вас подвезем до станции,— сказала Настя.
— Ну,— сказал Алексей,— не такое время, чтоб подвозить.
— А у вас нашлось время сделать для нас двадцать километров? А тут как раз оказия на станцию. Ночью прибегал Паша,— сказала она, обращаясь к матери,— срочно вызывают в район. Вы пока закусите, а он вот он, как ни видно, подъедет.
Его усадили за стол. Настя и Алексей стали быстро завтракать, разговора почти не было. Мать все выходила по хозяйству, клала харчи в сумку Алексея.
Вот и позавтракали. Проснулся Степа.
— Ну, Степа, прощай,— сказал Алексей,— не поминай лихом, может, еще встретимся.
— Чего же вы уходите? — с грустным недоумением спросил Степа.
— А ты что же, думал, что дядя совсем останется? — засмеялась Настя.
— Да,— упрямо сказал Степа,— хоть пока папа вернется.
— А ты расти, пока папа вернется,— сказал Алексей.
— Да будь такой герой, как папа,— сказала бабушка.
— Ну, прощайте, Настасья Михайловна, спасибо за приют… и ласку.
— Спасибо за хорошие вести, спасибо, что потрудились,— сказала Настя, вскинув на него свои глубокие глаза.
В них уже не было теперь ни жалости, ни отчуждения, только большая и грустная ласка. И опять у Алексея закружилась голова от мелькнувшей радости и нахлынувшего глубокого до тяжкого, неизживаемого горя. Он отвернулся и подошел к спящей девочке. Прильнув к ее личику долгим поцелуем, он сдержал клокочущий в горле хрип и повернулся к Степе.
— Ну, прощай, Степа,— сказал он, как смог, и, подняв его высоко на руках, стал раскачивать, как два года тому назад.
— Алеша! — вдруг крикнула Настя страшным голосом.
Алексей крепко прижал Степу, словно держась за него, чтобы не упасть, и стоял, опустив голову. А Настя бросилась к нему, рванула на его груди гимнастерку, на которой блеснули орден и звезда, и, припав к обнаженной груди лицом, захлебываясь в рыданиях, кричала:
— Алешенька!.. Ты… ты… родной мой… О! — стонала она, покрывая поцелуями его грудь, лицо, руки.
Степа тоже закричал и заплакал. Мать, спотыкаясь, вошла на крик и стала на пороге, ничего не понимая, объятая ужасом. Да вдруг тоже закричала, упала на землю у ног Алексея и, обнимая, целуя их, голосила:
— Деточка моя горькая, страдалец наш великий!
— Ничего, ничего,— тихо шептала Настя.— Да как же ты… не признался, покинуть хотел!..
— Не хотел, чтобы узнали,— с трудом шептал Алексей.
— Да кто же другой так мог бы приласкать своих деточек,— сказала Настя с тихой нежностью.
— Дети вырастут без меня. А тебе, молодой, зачем я, урод, буду свет застить?
Настя вдруг отстранилась и, помолчав, сказала тихо, сурово, глядя ему в глаза:
— Ну, спасибо, Алеша, что так обо мне думал… так в меня верил… Ты что же думал, за красоту твою тебя любят?
— Видишь, на портрете моя красота…
— Да весь народ ею любуется! Да никакими портретами ее не нарисуешь! Люди всегда видели твою душу,— сказала Настя, прижимаясь к нему.— И любили за нее. А я всем покажу, какой любви и заботы ты стоишь.
— Сыночек мой,— тихо голосила мать,— да что же они, проклятые, с тобой сделали!.. А я глянула на тебя вчера в спину — вылитый Алеша, и вся хватка его, а в голову-то не стукнуло…
— А я вчера за обедом, — сказала Настя, — тоже… А ночью уж до света и глаз не сомкнула…— И в голосе была радость, нежность.
— Папа,— сказал Степа,— так сколько же ты танков сбил?
Солнце уже поднялось над полем, а кто-то уже стучал в окно — звал Настю на работу.
1944
Источник текста: Повести и рассказы / К. Тренев, Сост. и предисл. М. О. Чудаковой. — Москва: Сов. Россия, 1977. — 350 с., 20 см.