ВЪ РАБОЧЕМЪ УГЛУ.
ВЪ РАБОЧЕМЪ УГЛУ.
(Очеркъ).
——
——
А. Маркелова.
‘Дло’, No 10, 1868
В рабочем углу, Каррик Александра Григорьевна, Год: 1868
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Нанимала я меблированную комнату у одной мщанки. Кром меня здсь были еще жильцы: пожилой чиновникъ, съ которымъ хозяйка за-частую ругалась на весь домъ, что не мшало ей особенно заботливо пещись о его комфорт, и швея, шившая на магазинъ кофточки, башлыки, дтское платье и пр. Я занимала отдльную комнатку, а швея, у которой была дочка лтъ пяти, нанимала уголъ въ комнат хозяйки. Собственностью швеи въ этой комнат были: большой блый столъ, на которомъ стояла тяжелая швейная подушка съ ящикомъ, и шкатулка съ принадлежностями шитья, кровать съ высокими перинами, комодъ съ чайною посудою и самоваромъ, кіота съ образами и лампадою, и большой кованый сундукъ, стоявшій подъ кроватью и вмщавшій въ себ, какъ увряла хозяйка, приданое маленькой Вари. Приданое состояло изъ разнаго тряпья, старомодныхъ мантилій, платьевъ, лоскутьевъ и блья.
Кром этой загроможденной комнаты къ апартаментамъ хозяйки принадлежала тсная кухня, въ которой шло, непрерывное глаженье, потому что у хозяйки была дочь, прачка по ремеслу. Эта кухня была постояннымъ театромъ войны. То прачка ругалась, если не дралась, съ матерью, то швея съ хозяйкою, то визжала двочка въ клещахъ швеи.
Сраженіе завязывалось чаще всего слдующимъ образомъ. Прачка Дарья, или Дашка, какъ ее звала мать, съ ранняго утра застанавливала плиту утюгами и гладила на доск, заливаясь самыми заунывными пснями. Я замтила, что другихъ она не пла, хотя по характеру она была мене всего склонна въ меланхоліи. Если она не пла, то либо хохотала, либо перебранивалась съ кмъ нибудь самымъ непечатнымъ образомъ. Но даже когда она ругалась или дралась, никто не подумалъ бы, что она длала это въ сердцахъ: она огрызалась на мать совершенно тмъ же равнодушнымъ тономъ и съ такимъ же незлобивымъ выраженіемъ лица, съ какимъ отшучивалась у воротъ съ кавалерами. Поведенія Даша была вообще вольнаго, любила кавалеровъ, прогулки, угощенья, но ужь за то умла и работать. Стираетъ она, полощетъ, гладитъ съ утра до ночи, масляные волосы, расчесываемые только по воскресеньямъ, сбиты и подпрятаны подъ грязный ночной чепчикъ, рубаха съ широкимъ воротомъ нескромно спускалась съ красныхъ потныхъ плечь, изъ подъ короткой ватной юбки видны толстыя ноги въ стоптанныхъ башмакахъ, неупотребляющія чулокъ ни зимою, ни лтомъ…
Поетъ Даша, побрякивая утюгами у плиты, а къ плит идетъ, съ притворно храбрымъ видомъ, швея Настасья Ивановна, неся пузатый кофейникъ изъ красной мди. Отодвинувъ одинъ изъ утюговъ, она ставитъ на его мсто кофейникъ.
— Такъ и пустила! наскакиваетъ Даша и толкаетъ кофейникъ такъ, что кофе прыщетъ и шипитъ.
Настасья Ивановна молча, стиснувъ зубы, берется за кофейникъ, Даша за утюгъ и об прижимаются другъ къ другу локтями, стараясь оттолкнуть одна другую отъ плиты. Побдительницею всегда оставалась Даша, показывавшая кукишь уходящей шве.
Если швея завязывала перебранку, то мать вступалась за дочку, если же Настасья Ивановна взывала къ правосудію хозяйки, а сама удалялась, то дло завязывалось между матерью и дочкою. Въ обоихъ случаяхъ Даша поражала богатствомъ своего браннаго словаря. Какъ бы то ни было, но въ кухн шла постоянная, неекончаемая перебранка, какъ будто бы здсь обитали не люди, а дикіе зври.
По утрамъ, до моего ухода изъ дому, я часто слышала дтскій плачъ въ сосдней комнат. Плачъ всегда былъ порывистый и продолжительный, изъ чего я заключила, что швея бьетъ свою маленькую дочку. Я не хотла вмшиваться въ чужія дла, хотя плачъ ребенка дйствовалъ на мои нервы. Но какъ-то разъ я вернулась домой уставши боле обыкновеннаго, мн хотлось отдохнуть, нездоровилось, а изъ сосдней, комнаты опять слышался плачъ. Я не выдержала и кликнула хозяйку.
— Отчего этотъ бдный ребенокъ все плачетъ? спросила я.— Нельзя ли его какъ нибудь успокоить?
Хозяйка выслушала меня, просунувъ голову въ дверь, и отвтила только:
— Вотъ и Миканоръ Ивановичъ тоже… Затмъ голова скрылась.
Еще съ минуту продолжался прежній плачъ, уже начинавшій утихать, какъ вдругъ раздался порывистый крикъ ребенка и плачъ перешелъ въ стоны.
У меня кровь бросилась въ голову. Я выбжала и, уже не церемонясь, распахнула дверь въ комнату хозяйки.
— Что это? Неужели вы бьете ребенка? вскричала я.
Швея стояла посреди комнаты и, прижавъ къ своимъ колнямъ маленькую двочку,— тискала одною рукою ея голову въ свою юбку, а другою дергала ее за волосы. Шея малютки была багровая.
— Оставьте ее! закричала я, вырвавъ у нее двочку.
— Чего вы? спросила швея, въ испуг отступая при моемъ неожиданномъ крик и движеніи.
Двочка, выпущенная изъ душившихъ ее рукъ, тупо поглядла на меня и, бросившись въ матери, ухватилась за ея колна, съ крикомъ: ‘Мама! мама!’
Она у нея же искала защиты.
— Ничего, не бойся! сказала швея, прикрывая рукою ея головку и какъ будто желая защитить ее отъ меня.
Я остановилась, соображая это ласковое движеніе и то, что было за минуту передъ тмъ.
— Чего вы, Прасковья Максимовна, испугались? спросила меня хозяйка.— Вотъ не одинъ Миканоръ Иванычъ жалуется, вотъ и он также! обратилась она съ укоромъ къ шве.
— Чтожъ мн клинъ что ли вбить ей въ горло для васъ? Дтей у васъ разв не было, или чувства нтъ? крикнула швея, сверкнувъ на нее глазами, и нжно обвила рукою двочку, уже сидвшую у нея на колняхъ, прислонивъ головку къ ея щек.
— Видите ли какая чувствительная! А то было голову ей о печку раскроила!
Завязалась жаркая перебранка, но я поспшила прервать ее.
— Напрасно вы такъ бьете вашу малютку,— обратилась я къ шве какъ можно мягче, видя, что она въ пароксизм злобы.
— Да что же мн длать? То и слышишь отъ нее — она кивнула на хозяйку — жильцовъ да жильцовъ сгоните. Ну съду, если мшаю. Ну васъ, въ самомъ дл, и съ жильцами-то. Угловъ я не нашла!
— Не зачмъ вамъ съзжать, сказала я.— Если меня безпокоитъ плачъ вашей двочки, такъ это потому, что мн жалко ее. Мн кажется, что вы слишкомъ часто ее наказываете. Вы бьете ее: возможно ли бить такого маленькаго ребенка? Разв вы ее не любите?
— Не била бы, кабы не любила! сказала швея отворачиваясь, чтобы скрыть выступившія слезы.— Свчку поставила бы, если бы Богъ ее прибралъ.
— Вы сейчасъ сказали, что любите ее?
— Оттого и поставила бы. Вотъ вырости ее, выкорми, а тамъ что? Счастье-то не про насъ съ нею…
Она утерла слезы юбкой малютки.
Уходя изъ комнаты швеи, я думала, что посл такого кризиса и бурнаго объясненія, экзекуціи если не прекратятся, то будутъ рже и слабе. Но я худо поняла причины, которыя вызывали у швеи эти вспышки злобы на любимаго, повидимому, ребенка.
Спустя нсколько дней, мн случилось разговориться съ хозяйкою о ея жить-быть, а за тмъ разговоръ коснулся и ея жилицы. Я, дйствительно, рже слышала плачъ въ послднее время, а потому сказала:
— Что, она перестала бить свою, двочку?
— Какое перестала! бьетъ по прежнему, только когда вы дома, то стыдится. Злющая баба!
— Но мн показалось, что она любитъ свою дочку?
— Любить-то любитъ.
— Такъ какъ же бьетъ-то?
— А кто ее разберетъ. И то сказать, дтей нельзя не бить, выростутъ,— сами скажутъ спасибо за то, что били. Только шибко ужъ очень бьетъ-то она! такъ чмъ ни попало и шарахнетъ. А иной разъ плачется надъ нею, голубитъ ее, и руки-то, и глазки-то у нея цлуетъ. Бьетъ, да вдь тоже и жалетъ.
— Тотъ разъ вы говорили, что она ее о печку ударила.
— Какъ же, такъ пихнула въ затылокъ, что двчонка со всего маху о печку лбомъ стукнулась.
Я невольно вздрогнула.
— Въ первую-то минуту, продолжала хозяйка,— она даже не заплакала, словно ее ошеломило, а потомъ какъ зальется! даже вся посинла. Сами видли… А вдь была когда-то богата, разсказывала хозяйка.— Родители въ пенсіонъ посылали. Замужъ выдали, приданое дали. Только мужъ-то вышелъ горькій пьяница, все и спустилъ. А тамъ спился, да и померъ, вотъ она теперь и мается съ двчонкой на ше. Съ господами-то ужъ ей не подъ стать водиться, такъ она и нашей компаніи рада, только двку свою все еще въ барышни прочитъ.
Изъ словъ хозяйки я заключила, что швея Настасья Ивановна — женщина желчная, озлобленная своею горькою долею, своимъ неудачнымъ супружествомъ и несбывшимися надеждами, что эта одна изъ тхъ натуръ, которыя не примиряются и не уживаются съ своею долею, а вчно ропщутъ и вымщаютъ свое горе на комъ попало, преимущественно на комъ нибудь безотвтномъ. Къ тому же и здоровье ея было видимо, надорвано и также располагало ее къ раздражительности.
Но и судьба ея была дйствительно не радостная. Заработывала она среднимъ счетомъ рублей до двнадцати въ мсяцъ, и то при постоянной работ, которая не всегда бывала, три рубля она платила за уголъ, оставалось девять на прокормленіе себя и ребенка, и на одежу.
— Вотъ вдь бьетъ, а ужь приданое копитъ, продолжала сообщать мн, хозяйка.— Не допьетъ, не достъ, а въ мсяцъ-то все отложить копекъ тридцать, пятьдесятъ, ‘на приданое, говоритъ, моей Варьк, если встртитъ хорошаго человка, а не то, такъ чтобы хоть чужаго хлба не пришлось сть’.
— Сама не достъ, да и ее не докормитъ, а приданое копитъ! замтила я.
— Нтъ, ее-то и пряниками кормитъ, не токма что, чуть что не каждый день пироги ей приноситъ….
По духу противорчія, хозяйка вдалась теперь въ панегирикъ своей жилиц.
— А мясомъ кормитъ? спросила я.
— Какъ же не кормить? Когда отъ Миканора Иваныча супцу останется, такъ я всегда даю.
— Да Никаноръ Ивановичъ и вы вс, кажется, круглый годъ постное дите.
— Гд же круглый годъ! только въ посты да въ постные дни.
— И Варя то же?
— А то какъ же? Вдь тоже христіанское дитя.
Но посты служили, кажется, только предлогомъ и мясо являлось на стол моей хозяйки только по воскресеньямъ.
Въ слдующее воскресенье, оставаясь дома, я зашла по длу къ хозяйк. Швея была тутъ-же.
Лицо ея, обыкновенно озабоченное и угрюмое, показалось мн ясне обыкновеннаго, она въ разговор со мною относилась ко мн безъ всякой враждебности, какъ можно бы было ожидать посл нашего недавняго столкновенія. Я освдомилась о Вар.
— На двор играетъ, отвтила Настасья Ивановна и заботливо выглянула въ окно.
— Славная она у васъ двочка, сказала я, длая приступъ къ нравоученію.
— Ничего-съ, только шалитъ очень, сказала мать, видимо довольная.— Вотъ скоро учиться начнетъ.
— Какъ скоро! да сколько ей лтъ?
— Шестой годокъ идетъ.
— И вы уже учить собираетесь — такъ рано?
— Что за рано, я не хочу чтобы она такой хе дурой выросла, какъ я.
Въ эту минуту дверь отворилась и въ комнату проскользнула со двора Варя, въ пышномъ плать, сшитомъ съ большими претензіями, въ панталонахъ и прюнелевыхъ сапожкахъ.
Я съ удовольствіемъ улыбнулась, при вид развеселившагося ребенка, и замтила. такую же улыбку на лиц матери. Двочка, не останавливаясь, подбжала въ ней и уцпилась за ея юбку.
— Здравствуй, Варенька! сказала я, наклоняясь къ ней.
Малютка выглянула и опять запахнулась складкою юбки.
— Чего дичишься, Варюшка? поздоровайся, сказала Настасья Ивановна мягкимъ тономъ.
Но въ эту минуту ей бросилось въ глаза поврежденіе въ туалет Вари: изъ ея маленькой юбки вислъ вырванный клочекъ. Нужно было видть, какъ въ одно мгновенье измнились лица матери и дочери.
— Ро-о-хля! прошипла Настасья Ивановна съ зврскимъ выраженіемъ на лиц. Двочка подняла глаза и уставила ихъ на лиц матери съ тупымъ ужасомъ. Настасья Ивановна сдлала движеніе рукою: двочка инстинктивно присла и втянула голову въ плечи, точно будто бы на нее валился потолокъ.
Но мое-ли присутствіе сдержало Настасью Ивановну, или ужь она была въ такомъ хорошемъ расположеніи духа, что не могла сердиться,— только на этотъ разъ дло обошлось благополучно, хотя все-таки она, чтобы не измнить себ, сдлала сердитое лицо и слегка толкнула двочку. Варя забилась въ уголъ и боязливо поглядывала оттуда на мать, какъ будто не вря, что гроза миновала и ожидая, что она еще разразится надъ нею.
Настасья Ивановна принялась излагать мн, по этому поводу, какъ много горя и хлопотъ стоитъ ей ея дочка, и какъ она молитъ Бога, чтобы онъ прибралъ ее. Мн стало тяжело и я ушла.
Потянулись дни за днями. Швея по прежнему била ребенка, Никаноръ Ивановичъ по прежнему брюзжалъ, хозяйка ругалась со швеею, дочка ея пла заунывныя псни, Варя плакала, а я все собиралась принять гуманныя мры противъ этого плача, между прочимъ, приводить къ себ двочку и пріучать ее въ работ, чтобы она не попадалась безпрестанно подъ ноги сердитой матери,— и все не могла собраться, а между тмъ привыкала постепенно къ плачу и притуплялась чувствомъ. Вдь такъ повсюду, такъ всмъ, а выростаютъ, и живутъ, и умирать не хотятъ… Стоитъ ли хлопотать? у всякаго своего горя довольно, стоитъ ли штопать въ одномъ мст, когда въ десяти рвется…
Выпалъ денекъ! На кухн ругаются съ самого утра. Кто-то разбилъ мыльницу Никанора Ивановича — дрянную, грошовую мыльницу, но къ которой онъ привыкъ. Никаноръ Ивановичъ взълся на хозяйку, пригрозилъ, что съдетъ, хозяйка съ дочкою заподозрили въ этомъ преступленіи Варю и подняли руготню со швеею, заступившеюся за дочь. Но въ самый разгаръ защиты, когда Варя, испуганная угрожающими жестами, заплакала и уцпилась за мать, та надлила ее такимъ пинкомъ, что ребенокъ отлетлъ на три шага и, дрожа, забился въ уголъ.
Потомъ швея понесла работу и въ дом поутихло. Варя кроила изъ лоскутьевъ платья для куклы, придвинувъ стулъ къ блому столу и взобравшись на него съ ногами.
Швея возвратилась въ самомъ желчномъ состояніи, съ нея вычли за что-то изъ заработанныхъ денегъ.
— Прочь съ твоимъ хламомъ! крикнула она на Варю, копошившуюся подл ея товара, даннаго магазиномъ.
— Матушки мои! вскрикнула она вдругъ самымъ отчаяннымъ голосомъ и опустила руки: изъ матеріи былъ вырзанъ клочекъ.
Прежде чмъ Варя успла оглянуться, въ нее впились десять пальцевъ и сперва стиснули ее такъ, что у нее хруснули кости, а вслдъ за тмъ по ней застучалъ кулакъ, по голов, по лицу, по спин, гд попало. Ребенокъ отчаянно кричалъ: — ‘Мама! не буду! не буду! А! а! Это не я! Соба-а-ка!’
— Что вы! Настасья Ивановна! вы съ ума сошли! кричали мы изступленной женщин, силясь остановитъ ея руки, но она не могла утолить своей злобы — била и била.
Вдругъ ребенокъ пронзительно взвизгнулъ и притихъ. Этотъ рзкій звукъ среди плача отрезвилъ швею. Она остановилась какъ бы въ недоумніи, ей стало совстно, и чтобы скрыть это, она накинулась на насъ:
— Чего суетесь? Проваливайте! Не ваше дло.
Я взяла на руки всхлипывавшую двочку и напоила ее водою. Она дрожала всмъ тломъ и со страхомъ глядла на мать, глаза ея были сухи и широко раскрыты, она всхлипывала безъ слезъ.
Настасья Ивановна показала испорченную работу, поясняя мн значеніе этой бды такимъ укоризненнымъ тономъ, какъ будто бы я была виновницею.
— Успокойтесь, эта матерія не дорога. Мы какъ нибудь вмст поправимъ дло.
— Поправимъ и безъ васъ, ворчала она уже тише.
Варя оставалась у меня на колняхъ и я старалась развеселить ее, что мн и удалось. Малютка скоро утшилась и улыбалась, но казалась вялою. Хозяйка описывала мн, какъ она испугалась, услышавъ крикъ Вари, и наставительно говорила, все обращаясь ко мн, какой грхъ можно принять себ на душу черезъ такое обращеніе съ дитею, и какъ ея деверь убилъ своего мальчика, чуть притронувшись къ нему полномъ.
— Каркай ворона! сказала хозяйка.
— Будете каяться, Настасья Ивановна, помяните мое слово.
— Глядла бы на себя, огрызалась швея.— Нжная маменька! выростила двицу, да съ изъянцемъ.
— Погоди хаять. Какова еще твоя-то будетъ!
— Настасья Ивановна, много ли пойдетъ на это кашмира? спросила я, чтобы прервать перебранку, и приподняла испорченный башлыкъ.
Швея вздохнула.
— Аршина два, не меньше, сказала она, переходя отъ горячности къ унынію.
Варя сидла у меня на колняхъ, прислонивъ голову къ моему плечу, и я чувствовала, какъ сильно бились въ ней жилы, дыханіе было короткое и частое. Я приписывала это остаткамъ испуга и волненія. Голова малютки тяжелла и отвисала на моей рук, я заключила, что она засыпаетъ и не обращала на нее большаго вниманія.
— Заштопайте это, Настасья Ивановна, сказала я шве,— мн нуженъ башлыкъ, я у васъ этотъ и куплю. Вотъ вамъ и деньги на матерію.
— Не въ деньгахъ дло, время дорого. Завтра эту работу относить надо.
Въ эту минуту Варя вздрогнула у меня на рукахъ и торопливо сказала: ‘Мама!’, но головы не подняла.
— Ну, что? спать захотла, сказала швея, подойдя во мн.— Экой тюлень! прибавила она мягкимъ голосомъ и взяла ребенка на руки. Тло двочки тяжело обвисло, голова перекатилась съ одного плеча на другое, она казалась сонною, но глаза и ротъ были полуоткрыты.
Не взглянувъ ей въ лицо, мать взяла ее на руки и присла съ нею на ближній стулъ, продолжая разговоръ о башлык. Но мои глаза приковались къ лицу двочки. Оно было мертвенно-блдно.
Страшное подозрніе, мелькнувшее въ моемъ ум, вроятно отразилось на моемъ лиц, потому что швея взглянула на меня, потомъ на ребенка и затмъ опять на меня.
— Что? спитъ? сказала она неувреннымъ тономъ и поглядла на меня, какъ будто умоляя подтвердить.
— Нтъ, сказала я чуть слышно — и наклонилась въ лицу малютки.
Швея также уставилась на это лицо расширенными зрачками и сдерживая дыханіе.
На блдномъ лиц двочки лежали синеватыя тни. Тонкая прядь волосъ отдлилась и спустилась, смоченная холодныхъ потомъ. Голова была лерекинута нсколько назадъ, черезъ руку и колни матери.
— Господи! послышалось скоре какъ вопль, чмъ какъ слово. Швея сидла въ оцпенніи, уставившись на ребенка широкими, не мигающими глазами, казалось, все, что въ ней было живаго и чувствующаго, сосредоточилось теперь въ этомъ взгляд.
У меня мелькнула мысль бжать за докторомъ, но прежде чмъ я успла сдлать движеніе, послышалось хрипнье: ребенокъ вытянулся и остался въ этомъ положеніи, только нижняя губа стала постепенно опускаться, и глаза, на которые до половины спустились вки, приняли оловянный блескъ…
Прошла еще минута въ неподвижности, потомъ съ боку, около меня, что-то мелькнуло, я повернулась, — это хозяйка крестилась, говоря вслухъ: упокой Господи новопреставленную рабу твою Варвару.
— Да что вы! Христосъ съ вами, вскрикнула швея — и ужасъ, изобразившійся въ ея взгляд, показалъ, что она только теперь начинала врить своему несчастью. Но сомнніе было невозможно: на рукахъ ея лежалъ маленькій трупъ.
— Варюшинька моя! закричала она вдругъ такимъ голосомъ, отъ котораго у меня морозъ пошелъ по кож, и приподнявъ остывавшее тло, обхватила его обими руками и крпко прижала къ своему лицу и къ своей груди.— Охъ! охъ! Варя! простонала она, и руки ея начали въ изнеможеніи опускаться, хозяйка подхватила мертваго ребенка и отнесла его на постель,
Швея положила руки на столъ и, тяжело упавъ на нихъ головою, судорожно зарыдала…
Началось обмываніе тла.
На разспросы постороннихъ, швея только плакала, а хозяйка отвчала за нее, что двочка умерла скоропостижно, что вотъ и я была свидтельницею… Наедин со мною, она покачивала головою и шептала:
— Говорила я ей!
Похоронили мы маленькую дочку Настасьи Ивановны, и не слышно было боле ни дтскаго плача, ни дтскаго смха въ нашей невеселой квартир. Швея продолжала шить башлыки и кофты, только я замчала иногда, что она подолгу сидла, опустивъ руки съ работою и уставившись глазами въ окно, но потомъ игла опять начинала быстро длать свое дло и порядокъ жизни Настасьи Ивановны, казалось, ничмъ не былъ нарушенъ. Только горячность ея перешла въ слезливость и волосы начали замтно сдть.