ІЕРУСАЛИМЪ
ІЕРУСАЛИМЪ
——
Е. ГРЕБЕНКА.
‘Картины русской живописи’, СПб, 1846
Иерусалим, Гребенка Евгений Павлович, Год: 1846
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Одно лто я провелъ въ Петербург — и никогда не забуду этого лта. Мои знакомые разъхались: кто за границу, кто въ Гельсингфорсъ, кто въ Ревель, самые тяжелые на подъемъ выхали на дачи. Скука смертная. А между тмъ лтнее солнце немилосердно раскаляло мощенныя камнемъ улицы и тротуары. Нестерпимо душно, подумаетъ человкъ, хоть бы втерокъ дохнулъ. И вотъ онъ, легокъ на помин, летитъ прямо вамъ въ глаза и засыпаетъ ихъ самою тонкою, рзкою каменною пылью. Поневол попросишь дождя. Странное существо человкъ, ему ничмъ не угодишь! Пошелъ дождикъ, не много стало веселе, три березки въ саду моего сосда перемнили прежній сропгій цвтъ на блднозеленый, разныя незнакомыя лица начали выносить на дождикъ разные горшки съ цвтами, на улицахъ появились зонтики, мокрыя бороды, мокрыя дрожки, слегка подобранныя платья, вывороченные плащи, шляпы покрытыя носовыми платками, подъ воротами составились небольшія общества. Городъ пріятно перемнился.
Вы сидите у окна часъ, другой, все таже панорама: все идетъ дождикъ, однообразными косыми нитями снуетъ онъ передъ вашими глазами, однообразно шумитъ вода съ кровельнаго жолоба, а тутъ, на бду, прямо противъ васъ черезъ улицу, какой то мастеровой, въ красной рубах, взобравшись на крышу пятаго этажа, заколачиваетъ гвоздь и тянетъ, не приведи Господи, какую заунывнуіо псню.— Пора бы и перестать, думаете вы. Какъ бы не такъ, мастеровой пожалуй перестанетъ, когда пойдетъ обдать, а дождь въ Петербург скоро не унимается… Туча кажется прошла, вздохнешь свободне, а отъ Коломны подымается другая еще сине прежней. Эта пройдетъ, отъ Васильевскаго острова пожалуетъ третья, за ней четвертая и такъ дале, одна за другою вспрыскиваетъ добрый Петербургъ — черезъ часъ по ложк какъ говоритъ одинъ аллопатъ. И дождь скученъ!…
Похалъ къ одному знакомому на дачу — тамъ тотъ же городъ: стриженые деревья, люди разодтые какъ на балъ, чай съ дурными сливками и, въ заключеніе, французская кадриль подъ фортепьяно.
На другой дач все народонаселеніе играло въ преферансъ. Вы кажется не играете, сказалъ мн хозяинъ.
‘Не играю»
— Такъ гуляйте, будьте какъ дома, у васъ сущая деревня, безъ церемоніи!…
Я ушелъ въ рощу и отъ нечего длать выстрлилъ по воробью. Минутъ черезъ пять прибжалъ хозяинъ, блдный, встревоженный, съ пиковымъ тузомъ въ рукахъ.
— Ахъ, батюшка, что вы надлали!… кричалъ онъ издали задыхаясь, здсь дача Его Сіятельства, вотъ смжная съ нашею, а у нихъ мамзель англичанка такая нжная, дверью хлопнешь, уже въ обморок, а вы стрляете! Тутъ мой знакомой сдлалъ рожу, на которой весьма легко можно было прочитать: и невжа и грубіянъ, и нелегкая тебя носитъ, и ты меня разсоришь съ Его Сіятельствомъ.
Я извинился передъ хозяиномъ и ухалъ съ твердымъ намреніемъ не посщать дачи человка безъ церемоніи.
По дломъ, думалъ я, какъ искать удовольствія за дач у людей, занятыхъ службою, у людей съ чинами и орденами, у которыхъ и житье на дач есть своего рода служба… Они и дачу выбираютъ не по мстоположенію, а по сосдству съ чмъ нибудь полезнымъ, если не въ настоящимъ то въ будущемъ.
Завтра поду къ своему старому лицейскому товарищу. Кстати же онъ меня извстилъ великолпнымъ письмомъ о своемъ перезд на дачу и прислалъ адресъ. Правда, онъ и въ Лице считался просто добрымъ малымъ, съ нимъ пороху не выдумаешь, а все таки проведетъ время, человкъ рожденъ для общества.
На карточк моего лицейскаго товарища значилось: На Петербургской сторон въ Разношорстной улиц, домъ купца жены Иванова.
Извощикъ никакъ не соглашался везть меня въ Разношорстную улицу, а предлагалъ доставить на большой проспектъ. ‘Отъ большаго проспекта, дескать, рукой подать, пройтись пріятно, баринъ.’
— Отъ чего же ты не хочешь свезти въ Разношорстную?
‘Тамъ для нашего брата не ладно,’ отвчалъ извощикъ почесываясь.
— Почему?
‘Грязновато маленько, другой разъ лошадь станетъ, другой разъ дрожки оставишь, а для вашего благородія широкой путь, деревянныя панели на удивленіе.’
— Хороша должна быть дача! Пошолъ! —
Не стану описывать моего путешествія изъ улицы въ улицу по тротуарамъ сдланнымъ на удивленіе, ни удивленія, съ какимъ посмотрли на меня три утки, плававшія на улиц передъ домомъ купца жены Иванова, ни радости моего стараго товарища, который, въ халат и пестрой шапочк, встртилъ меня въ воротахъ и привелъ въ свою квартиру, состоящую изъ комнаты съ однимъ окномъ на мезонин, состроенномъ, должно полагать, изъ старой барки. Втеръ свободно входилъ въ щели, гулялъ по комнат и шевелилъ на стнахъ старыя бумажныя обои.
— Не великолпна твоя квартира.
‘Чмъ же она худа для дачи? Впрочемъ если что и не такъ, можно потерпть лто для чистаго воздуха. Тутъ мой товарищъ чихнулъ — и я чихнулъ — вроятно отъ чистаго воздуха.
На другой день у меня болла голова.—
Если вы любите природу, чистую, двственную природу, какъ она вышла изъ рукъ Великаго Мастера, не искаженную приторнымъ искуствомъ человка, — вамъ не понравится Петербургъ лтомъ.
Если вы проводили весну на плодоносныхъ равнинахъ Украйны, если вамъ полюбились пестрые ковры степей, когда съ востока тихо подымается солнце и утренній втерокъ, сввая легкій паръ благовоній, пронесется по степи, и заволнуется она въ разноцвтныхъ отливахъ, и засверкаетъ росистая милліонами алмазовъ. а надъ нею высоко поютъ, звенятъ, заливаются степные жаворонки, — и если въ эту минуту, тихо, безсознательно подгибались ваши колни, слеза навертывалась на рсниц, и вы безмолвно молились Богу… тогда… тогда вамъ не полюбится петербургское лто.
Если вы скакали по этой степи на рзвомъ бгун, такъ-безъ цли, безъ намренія, отъ разгула воли, и втеръ дулъ вамъ въ лицо, шумлъ за ушами, а ретивый конь, вытянувъ шею, распустя гриву, фыркая и раздувая широкія ноздри, летлъ все шибче и шибче, по сторонамъ мелькали кусты ракиты, сливаясь въ желтыя струйки, воздухъ болзненно-пріятно спирался въ груди вашей и волоса на голов поднимались отъ какого-то поэтическаго восторга,— или если вы проводили теплую украинскую ночь въ саду, подъ тнью цвтущихъ черешенъ, сквозь втви которыхъ виднлось вдали темно синее небо, дв три звздочки, да прокрадывался золотистый лучъ луны… кругомъ льется полный нги запахъ каприфолій и ночныхъ фіалокъ… Везд тихо… тихо. Только надъ вами поетъ соловей свои неподражаемыя псни, да порой шевелнетъ крылышкомъ, тронетъ втку и осыпетъ васъ блыми душистыми лепестками черешневыхъ цвтовъ, — если вы сочувствовали этой ночи, если въ груди вашей толпились неизвданныя, необъясненныя спокойно-сладостныя чувствованія, — тогда вы будете скучать лтомъ въ Петербург.
О милая моя родина! Прекрасная Украйна!… Я вспомнилъ тебя, и мн стало скучно, душно въ пыльномъ город…
‘Человкъ! ‘
— Чего изволите?
‘Подай мн ружье и позови легавую собаку.’
— Слушаю-съ.
‘Если меня кто будетъ спрашивать, скажи: ухалъ за охоту.’
— Слушаюсь. Когда прикажете дожидать васъ?
‘Разумется не сегодня.’
— Завтра?
‘Ни завтра, ни посл завтра.’
— Слушаюсь. Стало быть за посл завтра.
‘Можетъ быть черезъ подлю, черезъ дв… какъ придется…’
— Какъ прядется? Слушаюсь.
Долго смотрлъ ма въ слдъ мой человкъ, стоя на крыльц, его брови были подняты отъ удивленія, правая рука за жилетомъ, лвая нога впередъ, какъ на портрет Колокотрони.
Часа черезъ два я уже плылъ въ большой крытой лодк въ Шлисельбургъ, а оттуда въ Ладогу. Рыжая борода за рубль или за два серебромъ взялась доставить меня въ Ладогу очень скоро. Въ лодк было порядочное общество: два офицера, два чиновника и старуха помщица съ племянницею, не давно выпущенною изъ какого-то института. У насъ завелся общій разговоръ, точно въ Петербург: офицеры говорили о парадахъ, чиновники о наградахъ, помщица совтовала всмъ пить побольше чаю, потому что въ ладожскомъ канал не позволятъ ставить самоваръ, а инcтитутка со слезами вспоминала объ институт и безпрестанно спрашивала: не знаете ли вы m-elle А?
‘Не знаю.’
— А. m-elle Б. не встрчали?
‘Нтъ.’
— А m-elle. В. не знаете?
‘Кажется видлъ гд то.’
— Ахъ какъ я рада! Не правда ли она прелесть!…
‘Да! ..’
— Врно вы слышали, какъ она отвчала изъ Исторіи на послднемъ экзамен…?
‘Не помню.’
— Вспомните! Врно вы объ этомъ слышали въ город. Она такая блондинка! А вы знакомы съ m. Хорошевскій?
‘Кто это?’
— Нашъ учитель чистописанія! Вы разв не у него учились писать?
‘Кажется не у него.’
— Быть не можетъ, онъ весь свтъ учитъ писать…
Въ подобныхъ разговорахъ мы пріхали въ Шлисельбургъ или въ Шлюшинь, по выраженію лодочника. Здсь нашъ лодочникъ побранился мимоздомъ со встрчными лодочниками, принялъ нсколькихъ пасажировъ, изъ простаго званія, усадилъ ихъ на палуб, и наша лодка, оставя красивую Неву съ ея живописными берегами, потянулась по длинному узкому Ладожскому каналу, прорытому между лсистыхъ болотъ.
— Вотъ здсь ужъ, батюшка, попоститесь безъ чаю, сказала помщица…
Вечерло. Два офицера и чиновникъ сли играть въ преферансъ, другой чиновникъ кормилъ институтку мятными лепешками, помщица варила за конфорк кофей и радовалась, что на зло всмъ приказаніямъ водянаго начальства, она будетъ пить горячее въ канал. Лодка шла тихо, изрдка лодочникъ покрикивалъ: правй, лвй! да посылалъ какое нибудь крупное слово дровяной барк…
И вдругъ ровный чистый теноръ протяжно заплъ на палуб.
Офицеръ, собиравшій взятку, на минуту остановился. Институтка перестала сосать мятную лепешку.
‘Кто-то поетъ’ глубокомысленно замтилъ чиновникъ.
— Какой нибудь мужикъ, отвчала помщица, мшая ложечкой въ кофейник.
Я вышелъ на палубу.
Около мачты нсколько человкъ изъ простаго званія кушали какую то зелень, дале сидлъ старикъ и плъ вечернюю молитву, онъ былъ одтъ въ простой срой кафтанъ, возл лежала котомка и палка, къ палк былъ приколоченъ маленькими гвоздями какой-то сухой листокъ. Заходящее солнце послдними лучами освщало окрестныя пустынныя мста, золотило верхушки темныхъ елей, сверкало въ струйкахъ канала, горло на рыжей бород нашего лодочника и наводило кроткій свтъ на спокойныя черты лица старика, на его сдую бороду и длинныя пряди блыхъ волосъ, разсыпанныхъ по плечамъ.
Псни старика, дышавшія благоговніемъ, кротостію и преданностію къ Всемогущему, сильно отозвались въ глубин души моей, его физіономія такъ рзко отличалась отъ физіономій крестьянъ, вшихъ спокойно зелень, что я ршился непремнно съ нимъ познакомиться.
Предчувствіе меня не обмануло: подъ срымъ кафтаномъ старика я нашелъ человка умнаго, видвшаго свтъ, много читавшаго, образованнаго… но лучше я вамъ передамъ сколько могу его разсказъ его же словами:
И я когда-то былъ молодъ, говорилъ мн старикъ, былъ богатъ, вровалъ въ дружбу, въ любовь, въ постоянство земнаго счастія — и былъ гордъ, какъ человкъ, пока удары судьбы не смирили меня… Къ чему вамъ знать мои житейскія отношенія?… Родные и близкіе оклеветали меня… друзья ограбили, сильные не узнали меня въ несчастій и, Боже прости имъ, насмялись надо мной… Но она — вы поймете меня, если когда нибудь любили, — она взяла меня за руку и съ ангельскою улыбкою сказала ма: не грусти! я люблю тебя и въ несчастій…Ни забылъ вс потери и, гордо поднявъ голову, улыбался на встрчу людямъ… Безумецъ!… Сколько разъ я видлъ розу въ полномъ цвт утромъ, а вечеромъ, втеръ разносилъ уже ея поблекшіе листья… Я отлучился изъ Петербурга за полгода и она вышла замужъ за моего роднаго брата — единственнаго человка, которому я еще врилъ на свт… Вы счастливы, если не испытали сильныхъ страстей. Жалкое существо человкъ, обуреваемый страстью… Когда я услышалъ мое несчастіе… вс силы меня оставили, какая-то мертвящая тишь налегла за сердце и вдругъ эта тишина превратилась въ бурю: быстро заволновалась горячая кровь.— Темная жажда зврскаго мщенія наполнила мою душу, и въ тл разлилась исполинская сила, внутренній жаръ сожигалъ меня… Я чувствовалъ, какъ трещала отъ него голова и волоса сохли и блли… Тысячи плановъ безъ начала и конца роились въ голов моей. Я не звалъ на что ршиться.
Былъ праздникъ. Братъ мой съ женою пошелъ въ церковь. Я видлъ это и кинулся въ слдъ за ними. И теперь не знаю, за чмъ я это сдлалъ, но что то недоброе таилось въ душ моей… Вхожу… церковь полна народа, толпа притаила дыханіе… При трепетномъ блеск свчей таинственно смотрятъ образа изъ облаковъ куреній. Слова святаго Евангелія звучатъ подъ сводами церкви!… Чудное творилось со мною въ эту минуту, каждое слово Богочеловка цлительнымъ бальзамомъ падало на раны моего сердца, успокоивало душу, казалось для меня было написано святое Евангеліе… и я плакалъ слезами раскаянія, слушая: любите враговъ вашихъ, добро творите ненавидящимъ васъ.
Изъ церкви я вышелъ совершенно другимъ человкомъ, я понялъ, что кром земныхъ благъ есть еще высокія радости, не здшнія, не доступныя для утопающихъ въ чувственности, и ршился посвятитъ себя Богу. На другой день я былъ далеко за Петербургомъ, прошелъ пшкомъ всю Россію, жилъ во многихъ монастыряхъ, постилъ Грецію, Іерусалимъ, былъ въ пустын заіорданской, гд спасалась Марія египетская, я хотлъ было кончитъ жизнь въ скалахъ изсохшаго русла Кедрона, освященныя жизнію св. Саввы и другихъ отшельниковъ, но видно я былъ слишкомъ недостоинъ сложить тамъ свои кости: безотчетная тоска по родин налегла на сердце. Напрасно я проводилъ ночи въ молитвахъ подъ знойнымъ небомъ Іудеи, въ пустынныхъ скалахъ, чуть закрывалъ глаза и сновиднія несли меня на далекій сверъ: стлались передо мною снжныя поляны, по нимъ несется тройка, колокольчикъ заливается, изъ кибитки мн кланяется братъ, ямщикъ поетъ псню… Проснешься: темно въ пещер, луна высоко плыветъ надъ Элеонской горою, освящая вдали скалы и туманную равнину Мертваго моря. Молится, а въ ушахъ еще отдается заунывный напвъ псни ямщика, и молитва отлетаетъ отъ мірскихъ помысловъ… воскресаютъ давно забытыя картины дтства и тамъ слышится этотъ напвъ. Намъ съ братомъ пвала эту псню старушка няня, когда мы были малы… очень малы…
Меня мучило, что я покинулъ брата не простясь съ Нимъ. Я оставилъ святыя мста и, вотъ съ этимъ посохомъ изъ сіонской пальмы, пришелъ въ Петербургъ, и врите ли, съ трудомъ узнавалъ улицы, такъ измнился этотъ городъ въ теченіи нсколькихъ десятковъ лтъ.— Я былъ въ город, какъ чужой, братъ мой давно умеръ, я отправилъ на его гроб понаиду и оставилъ городъ на всегда. Теперь посщу монастыри сверные, дастъ Богъ доберу съ на Соловки… Можетъ быть тамъ и успокоюсь. Старикъ набожно перекрестился.
‘Я вамъ завидую, сказалъ я, вы видли прекрасную Палестину, Іерусалимъ, поклонились гробу Спасителя.’
— Послднее согласенъ, но Іерусалимъ и Палестину врно вы знаете изъ описаній Ламартина… Нтъ, страшно проклятіе Бога! пустъ Іерусалимъ и печальна сторона его… не смотря на то, что люди трехъ религій стекаются туда на поклоненіе: христіане гробу Господню, іудеи развалинамъ храма Соломонова, а магометане камню, съ котораго будто бы улетлъ пророкъ ихъ на седьмое небо. Чмъ боле мы приближались къ Іерусалиму, тмъ страна длалась безплодне: везд голые красноватые камни, песокъ, кое-гд уродливая маслина, почти безъ листьевъ, инд колючій кустъ алое: все безжизненно, уныло, въ какой-то мертвящей торжественной неподвижности, свидтельствуетъ о гнв Божіемъ, простертомъ надъ мстомъ страданія и смерти Спасителя.
Такъ вотъ библейская земля, кипящая медомъ и млекомъ. Гд же, великолпный Сіонъ, твои тнистые лса, многоводные потоки, обширные виноградники, ароматныя рощи, которыхъ бальзамъ цнился вдвое дороже золота? Гд твоя слава, которою гордилась ты передъ народами? умолкли псни двъ твоихъ, изсякли потоки, изсохли виноградники и пальмовыя рощи… даже вольныя птицы облетаютъ тебя, земля запустнія… Такъ думалъ я, прозжая каменистымъ ущельемъ и вдругъ очутился почти передъ Вилеемскими воротами, украшенными двумя зубчатыми готическими башнями.
Былъ полдень. Іерусалимъ, раскинутый на двухъ горахъ, окруженный четыреугольною стною, лежалъ въ знойномъ красно-фіолетовомъ туман, небо было чисто, безъ облачка, безъ пятнышка… ни малйшаго втра… Молча остановился нашъ караванъ передъ чуднымъ городомъ.
Внутри города тоже уныніе, таже пустота, везд обломки, развалины, пруды Соломона суки, домы жителей, небольшіе четыреугольные, безъ оковъ на улицу, съ плоскими кровлями, точно груды камней складенныхъ для постройки…
Поучительна Исторія Іерусалима: я мысленно перенесся въ давно минувшія библейскія времена, когда царь-поэтъ, вдохновенный Давидъ, укрпивъ свою власть завоеваніями, положилъ основаніе слав, и величію Іерусалима, выстроилъ великолпный дворецъ изъ драгоцннаго дерева, присланнаго тирскимъ царемъ Хирамомъ, перенесъ въ новую столицу ковчегъ при гром музыки и восклицаніяхъ народа и самъ, полонъ священнаго восторга, скакалъ передъ ковчегомъ. Вскор царь открылся пророку Наану, что ему совстно жить въ кедровомъ дом, когда кивотъ Божій стоитъ подъ кожанымъ кровомъ. Теб не пристало строить храмъ Богу кротости и любви, отвчалъ Наанъ, ты много пролилъ крови, а твое желаніе исполнится въ мирное царствованіе твоего сына. Давидъ съ врою началъ приготовленія къ постройк, купилъ гору Моріагъ, гд на гумн Орны, внявъ молитвамъ царя, остановился Ангелъ истребитель съ мечемъ уже простертымъ на Іерусалимъ, назначилъ это мсто для сооруженія храма и умирая оставилъ на украшенія и сосуды храма 106,000 талантовъ золота, боле милліона талантовъ серебра и множество драгоцнныхъ камней.
Наконецъ мудрый Соломонъ, выписавъ изъ Тира художниковъ и дерево, въ четвертое лто своего царствованія приступилъ къ постройк. 30,000 Іудеевъ и 160,000 иноплеменниковъ въ семь лтъ съ половиною окончили зданіе. Храмъ будто выросъ, съ такимъ благоговніемъ складывали его, даже не слышно было обычнаго стука молотковъ: вс камни обдлывали въ Ливан, а металлическія работы производились на Іордан… 22 тысячи воловъ и 120,000 овецъ было принесено въ жертву при освященіи храма и народъ пировалъ семь дней. Великолпенъ уже былъ Іерусалимъ при Соломон. Этотъ царь украсилъ его многими зданіями, возсдалъ на престол изъ золота и слоновой кости и употреблялъ золотую посуду, флотъ его посщалъ, какъ полагаютъ, восточную Индію.
Но впослдствіи Іудеи начали забывать истиннаго Бога, ударились въ идолопоклонство, въ развратъ. Напрасно гремли пророки противъ всеобщаго растлнія нравовъ, вотще Іеремія предрекалъ плачевную будущность Іерусалиму.
Увы, говорилъ онъ, въ какомъ одиночеств сидитъ матерь градовъ! многолюдная осталась вдовою, владычица сдлалась данницею. Дороги Сіона скучаютъ, не видя идущихъ на праздникъ, вс ворота ея пусты, священники воздыхаютъ, двицы печальны… дти идутъ въ плнъ впереди враговъ, князи идутъ безъ силъ впереди гонящаго… Враги смотрятъ на него и радуются разоренію его.
Подобными словами плакалъ Іеремія о близкомъ разореніи Іерусалима, о плненіи своего народа, и терплъ за это отъ народа, вельможъ и даже царей…
При жизни его сбылось пророчество: пришелъ Навуходоносоръ, разорилъ, сжегъ Іерусалимъ и полонилъ народъ Іудейскій. Царь Седекія бжалъ постыдно и пойманный былъ свидтелемъ казни своихъ сыновей, потомъ лишенъ зрнія и заключенъ въ тюрьму въ Вавилон.
Народъ Божій покаялся въ плну и, черезъ 70 лтъ рабства, опять былъ возвращенъ въ Іерусалимъ Киромъ. Храмъ возобновленъ вторично, опять Іудеи стали сильны и крпки подъ защитою Бога. Они даже дерзнули отказать въ помощи Александру Македонскому, осаждавшему Тиръ. И когда этотъ завоеватель, разоривъ Тиръ и Газу, сталъ съ войскомъ подъ стнами Іерусалима, первосвященникъ Адуй принесъ Богу жертву, надлъ ефоръ и ризы гіацинтоваго цвта, украсилъ грудь наперсникомъ, на которомъ сверкали 12 драгоцнныхъ камней съ именами 12 колнъ Израиля, на голову возложилъ кидаръ — родъ митры — гд на золотой доск было вырзано имя Іеговы, и въ сопровожденіи священниковъ и народа, въ блыхъ одеждахъ, вышелъ на встрчу Александру. Гордый завоеватель смирился передъ первосвященникомъ, благоговйно поклонился имени Іеговы блиставшему на чел его, принесъ жертву въ храм іерусалимскомъ и даровалъ Евреямъ многія привиллегіи.
Между тмъ время великаго искупленія приближалось, и видимо дряхлло царство іудейское. Дв секты Фарисевъ и Саддукеевъ безпрестанно волновали народъ. Первые были строгіе буквальные исполнители закона, а послдніе отличались вольнодумствомъ, даже священники ихъ секты украшали во время служенія свои Головы лавровыми внками по примру сирійскихъ жрецовъ Венеры. Фарисеи были обожаемы народомъ, напротивъ вельможи и цари поддерживали Саддукеевъ. Сначала Іудеи только просили покровительства Рима, дале мы видимъ, какъ цари іудейскіе. Гирканъ съ Фарисеями и Аристовулъ, окруженный Саддукеями, спорятъ передъ Ломпеемъ, какъ передъ судіею своимъ, о правахъ на престолъ, и ликторы заставляютъ ихъ замолчать въ спор. Помпей, а посл Красъ, входятъ въ храм іерусалимскій, послдній даже беретъ изъ храма священные сосуды.
Іудея терпитъ, внутренніе раздоры потрясаютъ ее, она накликаетъ на себя иноплеменниковъ, которымъ платитъ постыдныя дани. Въ это время восходитъ на престолъ Иродъ, внукъ языческаго жреца храма Апполонова.
Иродъ распинаетъ царя іудейскаго Антигона, женится на Маріамн, послдней отрасли изъ династіи Маккавеевъ. Стараясь угождать Римлянамъ, онъ разорялъ страну, тратилъ деньги на пиршества и игры въ честь Рима и даже подарилъ бальзамовыя рощи Антонію, который отдалъ ихъ египетской цариц Клеопатр. Народъ ропталъ, что благовонія, назначенныя для жертвенныхъ куреній Богу, дымятся на роскошныхъ пиршествахъ, услаждая чувства сластолюбивой языческой царицы.
Иродъ трепеталъ за свою корону, казнилъ попустому подозрнію жену свою и двухъ сыновей своихъ и опозорилъ свое царствованіе избіеніемъ младенцевъ въ Виліем, когда родился Спаситель. Посл смерти Ирода Іудея сдлались римскою провинціею. Іерусалимъ бдствуетъ подъ игомъ Римлянъ. Спаситель міра проповдуетъ слово спасенія’ съ горы Елеонской возвщаетъ ученикамъ странныя знаменія, долженствующія предшествовать разоренію храма, и плачетъ о бдствіяхъ Іерусалима’ Ослпленный народъ предаетъ мученіямъ и позорной казни своего Искупителя и всякая благодать убгаетъ Іерусалима, какъ мста отмченнаго невинною смертію Богочеловка.
Презрніе Римлянъ къ религіи малодушныхъ Іудеевъ увеличивалось боле и боле. Слабоумный Калигула, возмечтавъ, что онъ богъ, приказалъ поставить въ іерусалимскомъ храм свою статую. Іудеи, до того нетерпвші изображеній человческихъ, что отворачивались отъ монетъ съ портретомъ Римскихъ Кесарей отправили въ Римъ пословъ упроситъ Калигулу, чтобъ избавилъ ихъ храмъ отъ своей статуи. Послы возвратились ни съ чмъ, вытерпвъ разныя униженія при развратномъ двор юродиваго Калигулы, — а онъ, пожалвъ о глупомъ народ, который не понимаетъ его божественности, приказалъ разорить Іерусалимъ. Гибель висла надъ городомъ — смерть Калигулы остановила е на время.
Но самъ Іерусалимъ быстро стремился къ своему паденію: его раздирали междоусобія, Евреи сражались другъ съ другомъ въ оград храма, земля обагрялась кровью мучениковъ. Между тмъ Римъ готовилъ неспокойному городу тяжкую кару. Титъ собиралъ въ Александріи легіоны, и слыша о безпорядкахъ Іерусалима, не спшилъ походомъ, выжидая, что Іудеи, ослабивъ сами себя, подготовятъ для него побду… Страшныя знаменія наполняли народъ мрачными опасеніями, преддверіе храма колебалось, тяжелыя мдныя врата храма, которыя съ трудомъ могли отворить двадцать человкъ, разстворились въ полночь сами собою, по улицамъ Іерусалима ходилъ левитъ, опоясанный власяницею, покрывъ главу пепломъ, предвщалъ погибель Іерусалиму.
Наконецъ въ 70 году по P. X. Титъ осадилъ Іерусалимъ, когда во время Пасхи стеклось въ него множество народу изо всей Іудеи. Римскіе военачальники вырубили іерусалимскіе лса и сады, выжгли и опустошили вс окрестности. Кипарисы и пальмы, доставлявшіе прежде прохладную тнь Іудеямъ, были употреблены на стнобитныя машины, которыя съ трехъ сторонъ сильно громили городъ. ‘Глухой шумъ, говорятъ современные историки, отъ ударовъ въ стну сливался со свистомъ стрлъ и камней, мрачными тучами подымались пыль и песокъ, такъ что солнечные лучи едва пробивались сквозь нихъ, изъ этихъ черныхъ облакахъ сверкали, подобно молніямъ, фитили и зажженныя стрлы Евреевъ, хотвшихъ сжечь стнобитныя машины. Евреи, усиленные множествомъ богомольцевъ, храбро отражали приступы, но необходимость кормить пришельцевъ, скоро была причиною ужаснаго голода. Матери ли дтей своихъ, говоритъ іудейскій историкъ Іосифъ Флавій. Городъ изнемогалъ и посл пятимсячной осады былъ взятъ, разграбленъ, выжженъ, и Титъ приказалъ прохать плугомъ по развалинамъ его.
Такъ исполнились слова Спасителя…
Самъ Титъ, проздомъ къ Антонію въ Египетъ, еще разъ постилъ развалины разореннаго имъ Іерусалима, плакалъ, глядя на кучи золы и камней, предалъ проклятію народъ іудейскій, доведшій великолпный городъ до такаго запустнія… Въ послдствіи Адріанъ приказалъ выстроить городъ на мст Іерусалима и назвалъ его Элій Капитолійскій, на развалинахъ Соломонова храма воздвигъ храмъ Юпитеру, и на воротахъ Эліи приказалъ поставить изображеніе свиньи ненавистной для Іудеевъ. Евреямъ запрещенъ былъ даже входъ въ городъ, они, собираясь на Масличной гор, глядли на родной городъ, заселенный Греками и Сиріянами, и горько плакали о несчастіяхъ, которыхъ были сами причиною.
Іисусъ Христосъ предсказалъ, и совершилось разореніе Іерусалима. Отцы Церкви непрестанно указывали на разсяніе Іудеевъ, какъ на живое доказательство истины Его ученія и Его предсказаній. Императоръ Юліанъ, хотя мало уважалъ іудейскую религію, однако, понимая какъ важно для язычниковъ опроверженіе этого пророчества, пожелалъ возобновить Іерусалимъ и храмъ его, чтобъ этимъ нанести ршительный ударъ христіанству.
Императоръ повеллъ воздвигнуть храмъ іудейскій противъ самой церкви Воскресенія, и вврить управленіе Іерусалима Іудеямъ, которые бы начальствовали надъ Христіанами. Радостно узнали Евреи ветъ о возстановленіи народа, мущины, женщины, дти, въ праздничныхъ одеждахъ, толпами, стекались съ востока и запада, въ св. градъ.
‘Огромныя кучи матеріаловъ громоздятся, какъ горы,— говоритъ св. Григорій,— съ величайшимъ тщаніемъ расчищаютъ мсто, гд былъ построенъ храмъ… одни раскапываютъ земли серебренными лопатами и заступами, другіе переносятъ въ богатыхъ корзинахъ цементъ и плиты, женщины и дти, одтыя въ шелковыя матеріи, носятъ щебень и соръ, вс поютъ гимны признательности Богу, который освободилъ ихъ нкогда изъ египетскаго и вавилонскаго плна и теперь снимаетъ съ нихъ поношеніе… Между тмъ, вечеромъ этого шумнаго дня, подымается сильный втеръ и съ трескомъ разбрасываетъ камни и цементъ.
Съ усиліями вырытый фундаментъ опять засыпается пескомъ, земли колеблется, производя страшный гулъ, портикъ, подъ которымъ нсколько тысячъ Евреевъ искали опасенія, обрушивается и погребаетъ ихъ подъ своими развалинами, другіе бгутъ подъ кровъ церкви, волны пламени преслдуютъ ихъ, какъ бы для той) чтобъ поглотить. Атмосфера дышетъ пламенемъ, безпрестанно гремитъ громъ, блещутъ молніи, поражая людей, раздробляя камни, и сплавляя желзные и серебрянные инструменты, которыми былъ наполненъ фундаментъ. Какой страшный видъ представляло это обширное надо, усянное трупами и кучами обломковъ!…
Но ревность Іудеевъ не охлаждается, на другой день они опять приступаютъ къ работ. Ужасное землетрясеніе возобновляется, земля разверзается, извергаетъ огненные вихри, которые опять разбрасываютъ камни Фундамента. Сколько разъ человческая рука пытается воздвигнуть свое слабое зданіе, столько же разъ рука Божія разрушаетъ его.
Древній библейскій Іерусалимъ палъ со всми ветхозавтными интересами, и развалины чуднаго города опять сосредоточиваютъ на себ вниманіе новаго христіанскаго міра, обновленные возрожденные народы свято чтутъ его, какъ мсто страданій и смерти великаго Искупителя!
Язычники, чтобъ отвлечь Христіанъ отъ поклоненія святымъ мстамъ, поставили на Голгоф идолъ Венеры, Юпитера надъ скалою гроба, Адониса въ Виліем и своими языческими признаками, сохранили память истиннаго Бога!…
Императрица Елена, въ преклонныхъ лтахъ, сама пріхала въ Палестину, свергла идоловъ, стоявшихъ со временъ Адріана, отыскала животворящій крестъ, открыла утесъ гроба Господня, гд нашла терновый венецъ и гвозди, и основала надъ нимъ великолпный храмъ Воскресенія.
Храмъ существуетъ до сихъ поръ, хотя Іерусалимъ, до покоренія его Солиманомъ (въ 1716 году), много разъ переходилъ изъ рукъ въ руки побдителей… Когда-то цлыя полчища шли съ запада, чтобъ умереть у святаго гроба, владыки внчали себя терновымъ внцомъ, поставляя полныя благъ земныхъ свои владнія, гордились титломъ королей іерусалимскихъ. И теперь пол-міра ежедневно въ теплыхъ молитвахъ обращается къ теб, чудный городъ, къ святому гробу, заключенному въ твоихъ пустынныхъ стнахъ…
Я былъ въ храм Воскресенія, видлъ скалу Голгоы, треснувшую въ страшную минуту, когда завса церковная разодралась, и солнце померкло, — видлъ пещеру гроба, даже самый камень, на которомъ, по обычаю Іудеевъ, лежало мертвое тло Спасителя… И долго лежалъ я во прах на мст, гд Богочеловкъ смертію попралъ смерть и далъ источникъ жизни цлому міру. Подобныя минуты не выразимы, душа моя ликовала въ тихомъ мор нездшнихъ радостей, теплыя слзы струились изъ глазъ… Если смертный можетъ понимать радости и блаженство рая, то я предвкушалъ ихъ у св. гроба….
Старикъ задумчиво, склонилъ голову и казалось внутренно молился. На неб давно была ночь свтлая, сверная, звзды блдно трепетали на перломутровомъ неб, на право и на лво темными конусами и фестонами рисовался еловый лсъ… Вода канала съ ропотомъ обгала вокругъ лодки и причудливою змйкою вилась за нормою…
Я сошелъ въ лодку.
Дамы давно уже ушли спать въ свою каюту. Офицеры и чиновникъ доигравали послдній ремизъ.
— Мы думали, что вы до свта просидите съ этимъ бродягой, сказалъ мн на встрчу одинъ офицеръ, вотъ, я полагаю, пустилъ онъ вамъ турусы на колесахъ.
— Долженъ быть продувная штука, прибавилъ другой.
— И охота вамъ тратить золотое время съ такими людьми, важно замтилъ чиновникъ.
Поздка мн была очень пріятна, объ ней я разскажу когда нибудь на досуг, я нашелъ умныхъ, добрыхъ людей, нашелъ истинно русское гостепріимство, красоты во все незнакомой мн природы, и возвратился въ Петербургъ, утшенный, на много дней пріятными воспоминаніями. А тутъ и Сентябрь за двор. Румянцевская площадь загромождена экипажами, коридоры и галлереи Академіи художествъ кипятъ народомъ, везд лорнетки, французскія фразы и запахъ пачули. Академія задала пиръ изящному, открыла городу свою выставку. Много людей идетъ смотрть изящныя произведенія, еще больше убить время, а самое большее число постителей для того, чтобъ сказать: я былъ на выставк. А я люблю ходить и слушать сужденія объ одной и той же вещи и человка въ перчаткахъ цвта свжаго масла и человка въ синемъ кафтан — сличать ихъ и посл’… но къ чему вамъ знать это?… Я забавляюсь какъ умю. Играютъ же нкоторые для забавы въ дураки!
Я прошелъ нсколько комнатъ выставки въ полномъ удовольствіи: сверхъ моего ожиданія люди въ этотъ день были особенно тароваты на сужденія, рзко, громко, важно длали приговоры и воздуху, и земл, и деревьямъ, и злакамъ земнымъ, и волнамъ морскимъ, и птицамъ летающимъ по воздуху: словомъ всему свту Божьему и даже богамъ древняго язычества… Я слушалъ въ тихомолку, удивляясь мудрости нашего православнаго народа!… И вдругъ передо мною Іерусалимъ, стоитъ затопленный знойнымъ воздухомъ Палестины, со своими стнами, съ башнями, съ безмолвіемъ улицъ… Недавній разсказъ стараго паломника воскресъ въ моей памяти, я будто очарованный долго стоялъ передъ картиной и молитва затеплилась въ душ моей. Шумя шла мимо меня праздная толпа, ея рчи, какъ мухи, безсмысленно жужжали мимо ушей моихъ. Чистое сердечное спасибо творцу картины, Воробьеву, сорвалось съ языка, когда я долженъ былъ ее оставить.