С. Гусевъ-Оренбургскій.
Въ приход.
Посвящается Димитрію Викторовичу Вишневскому.
I.
IІ.
III.
В приходе, Гусев-Оренбургский Сергей Иванович, Год: 1903
Время на прочтение: 43 минут(ы)
Село Воскресенское разбросалось по сторонамъ извилистыхъ поворотовъ неглубокой и тихой рки. Въ центр его стояла красивая каменная церковь, издалека видная со степныхъ дорогъ, вокругъ церкви, образуя площадь, расположились лучшія постройки: правленье съ зеленой крышей и пожарною каланчею, школа, діаконскій флигелекъ съ рзьбою по фронтону, похожій на тюрьму домъ купца Климова, а рядомъ съ нимъ, противъ церкви, некрасивый, срый старинный поповскій домъ, гд уже нсколько лтъ обитала чета духовныхъ — о. Викторинъ Голгофскій съ матушкой. О. Викторинъ былъ человкъ уже пожилой и многосемейный. Въ молодые годы онъ долго служилъ по бднымъ приходамъ, видлъ не мало нужды, особенно — когда семья съ каждымъ годомъ разросталась и ему приходилось напрягать всю свою изобртательность, чтобы всхъ обуть, одть, накормить, дочерямъ сдлать приданое, а сыновей воспитать приличнымъ образомъ. Въ то трудное время онъ много хлопоталъ о перевод на какой-нибудь богатый приходъ, но дло стояло за малымъ: богатые приходы не давались въ руки даромъ. И пока, наконецъ, о. Викторину удалось осуществить свою давнишнюю мечту, найти, если не богатый, то относительно обезпеченный и спокойный приходъ,— семья его успла вырости и наполовину разбрестись по свту: двухъ дочерей онъ отдалъ за священниковъ, два сына кончали курсъ въ семинаріи, а третій, неудачный, выгнанный еще изъ перваго класса на шалости и пристрастіе къ пнному, гд-то пропадалъ, не то въ фельдшерахъ, не то на желзной дорог, нигд подолгу не уживаясь и рдко подавая о себ всть. О. Викторинъ давно махнулъ на него рукой. Теперь въ Воскресенскомъ о. Викторинъ проживалъ какъ бы на почетномъ поко. Жизнь его проходила тихо и сонно, день за днемъ, въ мирномъ благодушіи и этого ряда однообразно-текущихъ дней, казалось, ничто не могло нарушить. Но вянія времени проникли и подъ его тихій кровъ.
Въ одно чудное осеннее утро о. Викторинъ проснулся съ смутнымъ и непріятнымъ сознаніемъ, что ему предстоитъ въ этотъ день неотложное дло: хать въ Курычанку собирать на смена. Сколько разъ онъ откладывалъ, сколько разъ изобрталъ предлоги, но наконецъ принужденъ былъ дать попадь слово, что сегодня непремнно подетъ.
Онъ потянулся и мягко позвалъ:
— Попадьюша-а!
Въ сосдней комнат заскрипли половицы, будто тамъ передвинулось что-то большое и тяжелое. Въ спальню заглянуло лунообразное женское лицо, строгое, съ крупными чертами, съ легкимъ пушкомъ черныхъ волосъ надъ верхней губой.
—Ну? что еще? — проговорила попадья.
— Ужъ, полно, хать ли мн сегодня? та-акъ не хочется…
— Лежи, лежи, лежебокъ! Долежишься, что сть будетъ нечего!
— Хлопотъ-то стоитъ ли? Всегда съ этой Курычанки шести пудовъ не вывезешь…
— А шесть пудовъ не хлбъ?
— Хлбъ-то оно… конечно… Всегда съ мусоромъ!
— Птица състъ.
— Шутка ли… десять верстъ… да взадъ десять! лсомъ… плохая дорога-то…
— Нечего, нечего! Вставай… чай готовъ. Да и позжай! Время-то, самъ знаешь, какое: осень! Сборы да недоимки… Порастрясетъ мужикъ пшеницу по базарамъ,— и собирай потомъ съ голаго-то мста!
Половицы опять заходили съ жалобнымъ скрипомъ. Попадья съ шумомъ перетирала посуду и говорила, раздражаясь отъ собственныхъ словъ:
— Шесть пудовъ! А ты знаешь, чего по ноншнимъ цнамъ шесть пудовъ стоютъ? По семь гривенъ пшеничка-то… плохинька! Четыре цлковыхъ! Шесть пудовъ… бросить ихъ по твоему? Чивый какой! Тамъ шесть, да здсь шесть, а глядишь — амбарчикъ-то и полонъ!
О. Викторинъ сладко потягивался на перин,— слушая попадью и въ душ удивляясь ея практической мудрости. Потомъ онъ сталъ лниво обуваться и, нашаривъ подрясникъ, не торопясь залзъ въ него. Онъ казался совершенно круглымъ, отъ соединенія приземистаго роста съ обиліемъ мягкихъ туковъ, раздававшихъ его въ ширь. Голова его была кудрява, а лицо такъ густо заросло жесткимъ волосомъ, что ротъ совершенно скрывался въ ихъ заросли, мясистый носъ съ синими жилками казался островкомъ, а лнивые, вчно прищуренные глаза точно затерялись между чернымъ лсомъ начинавшейся около нихъ бороды и кудрями волосъ, закрывавшихъ лобъ. Кое-гд у него уже пробивалась сдина. Шумно умывшись, о. Викторинъ долго молился передъ иконой, день и ночь освщенной краснымъ свтомъ лампады, широко крестился, часто кланялся въ землю, при чемъ, когда губы его шептали привычную молитву, лицо было серьезно и точно слегка испугано.
— А отъ Валерки все такъ писемъ нтъ и нтъ!— сказалъ онъ, выходя въ столовую и замтивъ на стол номеръ ‘Свта’.
Онъ слъ поближе къ раскрытому окну въ своемъ буромъ, распахнутомъ подрясник, изъ-подъ котораго виднлась длинная блая рубаха и, мшая ложечкой чай, смотрлъ еще сонными глазами на площадь, гд у церковной ограды бродили гуси и бгалъ на прикол пестрый теленокъ.
— Почему молчитъ Валерка? Безпокоитъ меня это обстоятельство! Второй мсяцъ ни строчки! Крпко я не надюсь на него! Крутой мальчикъ, Богъ всть въ кого характеромъ! Дти, дти… сколько съ вами заботъ!
— Вотъ Никаша исправный! — сказала попадья, шумно втягивая съ блюдечка чай:— письма отъ него всегда такія пріятныя. Начнетъ такъ почтительно: ‘дорогіе папаша и мамаша’ и всегда прибавитъ что-нибудь такое въ конц… ‘Миръ вамъ о Господ’ или ‘о Христ радуйтесь’…
— По-апостольски…
— Благонравный мальчикъ… богомольный! Ужъ вотъ этотъ, можно сказать, въ меня!
— Избави Богъ! — разсмялся батюшка.
— Это что значитъ?!
— Вдь ты у меня, попадьюша… сорокаведерная!
— Ну, я не въ томъ, что значитъ… тлесное… Хотя вреда и въ этомъ нтъ! Здоровье — даръ Божій… А душа у него моя…
— Сельскохозяйственная?
— Не мели! Ужъ какъ хочешь,— природа всегда скажется… По хозяйству онъ внимательный… И въ письмахъ всегда справляется: когда Буренка отелилась и какимъ теленочкомъ… и все… обо всемъ пиши ему! А главное… богомолецъ! Ужъ этотъ будетъ за насъ молитвенникъ!
Попадья лниво махнула рукой на курицу, взлетвшую на подоконникъ.
— Кышь, подлая!
Курица съ кудахтаньемъ отлетла на площадь и съ негодованіемъ озиралась на окно.
— Совсмъ испортилась хохлушка,— вздохнула попадья,— не несется, побродяжка стала. Все къ дьяконову птуху льнетъ… И чего нашла хорошаго! Обдергай… весь въ дьякона!
О. Викторинъ развернулъ газету.
— Финляндія-то!— бормоталъ, читая:— ну и наро-одецъ… яко филистимляне!
— Бунтуютъ, что ли? — спросила попадья.
— Пассивное сопротивленіе…
— Ну, я тамъ этихъ словъ не понимаю… Начитался…
— Къ ІІІвеціи хотятъ, должно быть, ну вотъ и колобродятъ…
— Каки новости пропечатали, батюшка? — спросилъ за окномъ голосъ.
Въ окн появилось лицо мужика, напоминавшее физіономію пряничной куклы, такъ оно было бло, румяно, по-дтски добродушно, будто съ подведенными густою краской бровями, раскрашенными щеками и наскоро, кое-какъ, приклеенной бородкой, какъ ленъ блой.
— Нтъ ли на счетъ насъ, мужиковъ, какихъ-нибудь манихвестовъ?
— Нтъ, Софроновичъ,— сказалъ батюшка, здороваясь:— ничего нтъ! А ты зачмъ здсь?
Мужикъ поджалъ губы, сощурилъ глаза и покрутилъ головой съ веселымъ видомъ.
— По дламъ… по разнымъ такимъ… къ земскому… Судъ у меня!
— Съ кмъ это?
— Все съ Флегонтомъ вожусь! Слыхалъ, мотри, какъ онъ у меня избу оттягалъ? По міру пустилъ, жерехъ ненасытный, угаръ ему съ чадомъ!
Веселая улыбка не сходила съ кукольнаго лица Софроныча, словно онъ разсказывалъ забавный анекдотъ.
— Ты вдь его знаешь, Флегонта-то? То-то! Что говорить… Кто его не знать! Мальчикъ-недоносокъ: семи годовъ девяти пудовъ…
— Ты все съ прибаутками! — сказала попадья.
— Прибаутки, братъ, въ жизни не помогаютъ,— солидно вставилъ батюшка.
Софронычъ совсмъ осклабился.
— А какъ безъ прибаутокъ то, матушка-кормилица? Безъ прибаутки скушно! Мужичье житье,— сконвшно нытье, а что съ того толку? Плачь не плачь, въ соху впрягайся: отъ слезъ хлбъ не выроститъ! Въ прибаутк-то я и самому земскому правду скажу! Прямото правду скажешь,— она глаза ржетъ,— а въ прибаутк, какъ каша съ масломъ: ндравлится! Я и земскому говорю: сильный сильнаго въ горку тянетъ, ваше благородіе, а бдный тонетъ, никому раздваться не хочется, съ берега кричатъ — за бороду держись! Теперича Флегонтъ мою избу проглотилъ, не подавился,— а защиты нтъ! Земскій-то мн:— законъ! — законъ, говорю, ваше благородіе, веревка: однимъ концомъ изъ ямы вытащилъ, на другомъ повсилъ…
— Ну, ужъ это… вольномысліе! Земскій что же?
— Головой крутитъ:— я, говоритъ, тебя за такія рчи въ тюрьму! — что жъ, говорю, отъ тюрьмы, да отъ сумы не отрекайся! Сума-то ужъ и то за плечами, хоть и не съ калачами, легонька, прости ей Богъ,— плечикъ нашихъ хрестьянскихъ не оттягиваетъ… а въ тюрьм, стало-быть, тоже не все воры живутъ, коли отрекаться не велно… Господь-Батюшка тоже въ темниц сидлъ, и по честнымъ ланитамъ Его нещадно били… Ну, земскій-то крутитъ такъ головой, крутитъ… супится… а ничего! Потому… прибаутка!
Софронычъ ткнулъ пальцемъ по направленію къ газет:
— Такъ, говоришь, нтъ распоряженіевъ?
— Нтъ, нтъ, Софронычъ.
— А ждутъ мужики… ждутъ! Податься некуда! Эхъ, угаръ съ чадомъ! Тебя вотъ, батюшка, до себя ожидаютъ старики… давно ожидаютъ!.. хотятъ совтъ держать!
— О чемъ?
— Заглоталъ Флегонтъ Курычанку-то… какъ сомъ! Завладалъ нами! Таки слухи ходятъ… таки слухи… страсть!
— Сегодня ду къ вамъ по сбору, Софронычъ.
— Позжай, позжай… ждутъ! Къ вечерку-то и я вернусь… А пока что, прощай, батюшка. Я только затмъ и забжалъ,— позвать тебя. Матушка-кормилица, прощай!
Мужикъ скрылся.
— Какіе тамъ совты? — заговорила попадья:— ты, въ самомъ дл, не сунься тамъ… съ мужиками-то… Съ Флегонтомъ-то разссоришься, да еще и до генерала дойдетъ!
— Малютка я что ли?
— Мн и то вотъ все сны снятся… Хожу будто по какимъ-то полямъ и спотыкаюсь… А по полямъ-то все будто амбары. И вс съ хлбомъ. И вотъ будто куда ни погляжу… все амбары.
— Батюшка! — спросилъ изъ кухни работникъ:— пологъ возьмешь, аль мшки положить?
— Зачмъ пологъ… много ли наберешь! Положь три мшка.
Когда на просторномъ, чисто выметенномъ двор о. Викторинъ усаживался въ плетушку,— матушка, стоя на крыльц, говорила ему:
— Смотри же, отецъ, съ совтами-то не больно тамъ распространяйся! Долго-ли до грха…
— Знаю, знаю.
— То-то. Да у черничекъ-то тоже не засиживайся. Все-то помстье тридцать дворовъ,— а всегда до поздней ночи валандаешься… Ну, ступай съ Христомъ! Дай Богъ побольше набрать!
О. Викторинъ тронулъ возжами и, выхавъ за ворота, направился по дорог къ турникетовскому лсу.
Лсъ уже пожелтлъ подъ дыханіемъ осени.
Сухой листъ трепеталь на вткахъ и,опадая, крутился въ воздух, устилая колею пестрымъ ковромъ, настолько мягкимъ, что тарантасъ катился почти безшумно. Чмъ глубже въ лсъ,— тишина становилась торжественне, краски разнообразне. Казалось, лсъ, умирая, задумался и смотрлъ въ блдное небо безнадежнымъ взоромъ, прислушиваясь, какъ соки деревьевъ текутъ все медленне, какъ умираютъ листья и вянетъ трава. Тишину оттнялъ временами трескъ сухой втки подъ ногами пугливаго зврька, шумный полетъ вальдшнепа или безпокойный и сердитый крикъ вороны. О. Викторинъ, покачиваясь въ тарантас, мечтательно смотрлъ, какъ чередовались на деревьяхъ багровые зеленые, желтые, красные цвта и размышлялъ, что владльцу этихъ обширныхъ лсовъ не надо ходить по приходу, собирать пшеницу и щупать куръ… Получилъ себ денежки за длянки да за аренду и полеживай! О. Викторину почему-то представлялся генералъ Турникетовъ возлежащимъ на такой же постели, какая и у него, о. Викторина, но непремнно въ красной феск и съ длинной трубкой въ зубахъ.
‘Поди кальянъ куритъ! — думалъ онъ:— ему что… наша!’
Ему вспомнилось, какъ однажды, въ первый годъ его служенія на Воскресенскомъ приход, генералъ прізжалъ въ свое имніе, и о. Викторинъ распорядился встртить его колокольнымъ звономъ,— а потомъ объ этомъ узналъ владыка и сдлалъ строгое внушеніе. О. Викторинъ до сихъ поръ недоумвалъ, откуда узналъ владыка! Должно быть самъ же генералъ и разсказалъ владык… ‘Чать поди бываютъ другъ у друга, чаи распиваютъ,— вотъ какъ мы съ урядникомъ’…
Онъ вздохнулъ:
‘Ему же слава — слава, а ему же честь, честь’…
Колся бжала зигзагами и поворотами.
За однимъ изъ поворотовъ открылась широкая поляна, озаренная мягкими лучами осенняго солнца. По ея желтющимъ жнивьямъ уже здсь и тамъ пролегли черныя полосы и квадраты осенней пашни. У самой опушки, составляя неправильную улицу, разбросалось десятка три избушекъ.
При възд въ деревню стояла кузница, сколоченная изъ почернвшихъ отъ дыма и времени досокъ, вокругъ которой валялись старыя колеса, бороны, сошники. Около кузницы толпилось человкъ шесть мужиковъ. Они сильно шумли. Прозжая мимо нихъ, о. Викторинъ придержалъ лошадь.
Внутри кузницы, въ горн, еще тлли угли, бросая багровый свтъ на наковальню, на кучи угля и обрзковъ желза по угламъ. Въ дверяхъ стоялъ плечистый мужикъ съ мускулистыми руками и, слегка опираясь на увсистый молотъ, говорилъ убдительно и взволнованно:
— Робята! Есть у васъ крестъ на ше? Пошто травите, какъ звря!
Кузнецъ былъ лохматъ и черенъ. Его лицо, добродушное отъ природы, борода, настолько длинная, что онъ пряталъ ее за грудь кожанаго фартука, и самый этотъ фартукъ, и рубаха, и шапка взлохмаченныхъ, будто поднятыхъ втромъ волосъ,— все такъ прокоптло за долгіе годы въ дым горна среди упорнаго труда и самъ онъ такъ весь былъ взволнованъ въ этотъ моментъ, что напоминалъ человка, только что кончившаго гд-то борьбу съ гигантскимъ пожаромъ и теперь, задыхаясь, стоявшаго тутъ передъ толпой, чтобы разсказать о томъ, какъ онъ своими сильными руками разбрасывалъ горящія бревна и метался въ тучахъ дыма, ища выхода…
— Что у васъ тутъ, братіе, за шумъ? — спросилъ о. Викторинъ: — аль наслдство длите? На полъ-лса гомонъ…
Мужики разступились и поснимали шапки.
Къ тарантасу метнулся человкъ, напоминавшій городского подрядчика, небольшой, очень подвижной. Одтъ былъ онъ въ пиджакъ, высокіе сапоги, на жилет его болталась толстая стальная цпочка, изъ-подъ козырька фуражки взглянули на батюшку острые, бгающіе глаза, истощенное лицо, съ жидкими, безпокойно вздрагивающими усами и подстриженной черной бородкой, искажалось судорогой гнвнаго возбужденія.
— Благословите, батюшка! — говорилъ онъ, наскоро принимая благословеніе: — а о томъ будьте свидтелемъ-съ! Извольте принять во вниманіе-съ…
Онъ говорилъ дловитымъ и отрывистымъ тономъ.
— Это вы насчетъ чего, Флегонтъ Кирилычъ?
— Насчетъ, стало-быть, этого самаго… поведенія-съ! Воровства допустить не могу, ежели на моихъ глазахъ… Хотя лсъ и не мой, но передъ его превосходительствомъ мы вс отвтчики… потому они наши благодтели! Можно сказать,— отцы-съ! Совсть не позволяетъ мн быть укрывателемъ… не могу-съ! Законъ — великое дло!
При слов ‘законъ’ Флегонтъ Кирилычъ какъ-то поджался и вытянулся, словно всей своей фигурой желалъ изобразить что-то суровое и неумолимое.
— Кириловичъ! — заговорилъ кузнецъ: — пущай батюшка разсудитъ… по духовному чтобы… Не дло ты затялъ! Оставь! Зврь ты что ли… братецъ мой… а? За что взълся?
— На суд узнаешь!
— На Божьемъ, что-ли? — уныло усмхнулся кузнецъ:— такъ, мотри-ка, не на радость будетъ онъ теб. Крови ты мужичьей попилъ достаточно! Не ей ли мотри-ка, крышу на своихъ хоромахъ разукрасилъ… ишь сіяетъ!
Вс, даже Флегонтъ Кирилычъ и батюшка, невольно взглянули въ сторону шести-оконнаго, широкаго и неуклюжаго, будто распухшаго отъ водянки, дома, съ рзнымъ крыльцомъ будкой, зелеными ставнями и красной крышей. Флегонтъ Кирилычъ побагровлъ, лицо его съежилось, онъ сдернулъ фуражку, провелъ дрожащей рукой по волосамъ и опять обернулся къ батюшк.
— Будьте и объ этомъ свидтели-съ, ваше благословеніе! Такія рчи… Какъ возможно! съ угроженіемъ!
У него губы тряслись и усы судорожно вздрагивали.
— Ахъ ты… сволочь!! — обернулся онъ къ кузнецу:— какъ ты можешь… угрожать мн!
— Богомъ грожу-то! — сказалъ кузнецъ:— аль и Его не боишься? А сволочью ругаться не смй… Знаешь поговорку: сволочи-то не эти, а вашего отца дти!
— Зосима! Придержи языкъ! — укоризненно сказалъ о. Викторинъ: — ну, можно-ли такъ отвчать почтеннымъ людямъ!
— Да чмъ онъ такимъ почтенный? — насмшливо отвчалъ Зосима: — мошна у него толста да домъ на полдеревни? И впрямь… и впрямь онъ почтенный, коли и ты, отецъ, передъ нимъ шапку гнешь!
— Духовнымъ-то не груби… смутьянъ!
— Нынче и правды сказать нельзя,— обиждаются!
— Правдолюбъ какой! — сказалъ батюшка.
— Вотъ покажутъ теб на суд правду! — шиплъ отъ гнва Флегонтъ Кирилычъ:— ужъ я, другъ, постараюсь! Не къ управляющему тебя отправлю,— а прямо въ волость,— къ земскому… Ужъ я научу тебя,— какъ воровскими длами заниматься, да честныхъ людей порочить!
— Это ты, что ли, честный-то?
Подъ чернымъ слоемъ сажи на лиц Зосимы медленно разливалась краска.
— Помолчи-ка ты, Кириловичъ! — сказалъ онъ, спокойно и внушительно: — и воромъ меня не называй! Не кралъ я… свое взялъ! Такъ и запомни!
— За-апомню!
— Души моей не тревожь! Я, братъ, терпливый… а только ты того… помолчи! Лучше будетъ… Не теб мн говорить, потому первый — ты есть подлецъ и мошенникъ!
— Будьте свидтели! — взмахнулъ руками Флегоитъ Кирилычъ:— батюшка!
— Зосима! Супротивникъ ты… можно ли такъ!
— Да вдь онъ… воромъ! За что?!.
— За дло!
— Вс мужики въ этомъ дл виноваты… Вотъ и староста… и понятые… вс тмъ гршны! Стало-быть вс — воры! За что же меня… Ахъ, вы… по-одлыя души!
— Бери его!— хрипло заоралъ Флегонтъ Кирилычъ.
— Нтъ, постой! — ршительно сказалъ Зосима:— ты меня въ яму загналъ, а теперь утопить хочешь? Погоди… Какъ же такъ? За что, зврь, кусаешься? Пускай батюшка разсудитъ…
— Я не судья, Зосима! — торопливо подобралъ о. Викторинъ возжи: — я, братъ, по приходу… некогда мн! А ты смирись!
О. Викторинъ тронулъ лошадь.
— Нтъ ужъ вы позвольте-съ, батюшка! — кинулся къ нему Флегонтъ Кирилычъ: — сдлайте уваженіе, останьтесь, чтобы все по форм было засвидтельствовано…
— Да я вдь не причемъ тутъ, Кириловичъ!
— Нтъ, ужъ уважьте… Мы въ минуту-съ!
Онъ опять обернулся къ мужикамъ.
— Вы чего? Потакать ему? Бери… я отвчаю!
— Зосима! Сдайся добромъ! — сгрудились десятскіе:— не подводи насъ-то подъ грхъ!
— Робята! — сказалъ ршительно Зосима: — не подходи! Не добро затяли ему, змю, угождать! На суд буду отвчать… пущай на судъ требуетъ… А въ руки не дамся!
— Сопротивленіе? Староста! — закричалъ Флегонтъ Кприлычъ.— Нацпи значокъ… чтобы по форм!
— Кобылинъ! Чепляй!
Староста, тучный и блый мужикъ, съ круглымъ, глупымъ лицомъ, нацпилъ значокъ и сразу сталъ храбрымъ. Онъ началъ взмахивать руками и подступать къ Зосим, впереди десятскихъ.
— Ты воевать, воинъ? Ну, ну… попробуй-ка фордыбачить… при значк-то!
На лиц Зосимы проступило отчаянное выраженіе. Борода его вздулась и выползла изъ-за фартука, покрывъ всю грудь, на лбу вздулись синія жилы, глаза стали остры и впились въ противниковъ, а сквозь приподнявшіяся отъ гнва губы блеснули, какъ у волка, блые зубы.
— Подступись только кто… убью! — взмахнулъ онъ молотомъ.
Этотъ вызовъ раззадорилъ мужиковъ.
Они двинулись къ Зосим.
Тотъ отступилъ въ кузницу, озираясь, будто ища выхода, но видя, что мужики готовы окружить его, съ размаху опустилъ молотъ въ толпу. Староста прислъ и жалобно заголосилъ, точно заплъ.
О. Викторинъ зажмурилъ глаза и, преслдуемый крикомъ старосты, сталъ хлестать лошадь концами возжей, торопясь поскоре ухать отъ мста происшествія. ‘Убійство… въ свидтели попадешь,— сновали въ голов его мысли,— до владыки дойдетъ… по судамъ затаскаютъ’… Онъ проскакалъ черезъ всю деревню, согнувшись въ тарантас, не отвчая на поклоны, чувствуя одышку и сердцебіеніе. У послдней избы онъ подвернулъ къ воротамъ и тутъ только обернулся.
Вдали по улиц шли безпорядочной толпой десятскіе и присоединившіеся къ нимъ любопытные. Среди нихъ, выше всхъ на голову, неестественно прямо шагалъ Зосима съ руками, скрученными за спину.
— Убилъ! — вслухъ подумалъ о. Викторинъ.
У воротъ стоялъ въ тепломъ тулуп старый Вуколъ, хозяинъ избы. Вуколъ былъ такъ старъ, что сдая борода его давно пожелтла, а тло согнулось, будто онъ все собирался ссть. Въ груди у него хрипло, какъ въ испортившейся машин,— :и вся рчь его походила на безпрерывный кашель…
— Убилъ? — говорилъ онъ:— Боже… мой! Пропадаетъ… народъ… хрестьянскій! Лю…тыя вре…мена пришли!
Отъ толпы отдлился молодой парень и бгомъ направился къ батюшк.
— Убилъ? — спросилъ его о. Викторинъ.
— По значку попалъ… Богъ миловалъ! — сказалъ весело парень.— Скрутитъ его теперь Флегонтъ… давно добирался… Пть будемъ, батюшка?
— Зачмъ пть-то?
— Я думалъ ты съ молебномъ…
— По сбору, Степанъ… Пойдемъ-ка помоги мн.
— Можно! Я теперича присяжный… Какъ тебя мужики завидятъ, такъ и кричатъ мн:— бги, пвчій, съ батюшкой подъ окнами пть.— Откуда, батюшка, начнемъ?
— Да вотъ съ Вукола.
— Вуколъ! Сыпь-ка батюшк пшеницы… пудовку для почину!
Вуколъ поползъ въ калитку, а за нимъ батюшка и пвчій съ мшкомъ. У Вукола дворъ заросъ бурьяномъ, въ которомъ валялись черныя отъ времени бороны зубьями кверху и разбитыя телги съ разсохшимися колесами почти безъ спицъ. Вуколовъ амбаръ скривился, какъ самъ Вуколъ, былъ весь источенъ червями. Изъ-подъ амбара глядла черная съ сдиной собака и скалила зубы, но отъ старости лаять не могла.
— Слава Христу… Слава Христу! — кашлялъ Вуколъ, цпляясь трясущимися руками за притолки двери и влзая при помощи пвчаго въ амбаръ:— отвелъ Господь отъ Зо…симы… отвелъ! Вотъ я… въ молодыхъ го…дахъ… тоже… при помщикахъ… двочку, слышь… дочку… молоденьку… Ну, съ ру…жьемъ я…
— Ты чего это? — прервалъ его пвчій: — пшеницы разв нтъ?…
— Просца… просца…
— Проса возьмешь, батюшка?
Батюшка заглянулъ въ амбаръ.
— Пшенички бы, Вуколъ.
— Нту-ка… пшенички-то! По найму… сю-то!.. Не самъ! Одинъ я… Померли вс… одинъ живу… зажился вотъ… На смена только… три пудовочки… Одну-то… Флегонту… слышь… долгъ! А дв-то…
— Сыпь проса!
Вуколъ зачерпнулъ ковшомъ проса, чуть покрывавшаго полъ суска и, засыпая его въ разставленный пвчимъ мшокъ, половину упустилъ на полъ. Онъ слъ на край суска и сталъ собирать просо горсточками и сыпать въ сускъ, хрипя и кашляя:
— Бо…жій даръ… просцо-то!.. Маненько его… просца-то у меня… уродилъ Богъ.
Когда они уходили со двора, собака вылзла изъ-подъ амбара и безсильно лаяла имъ вслдъ.
— Куда? — спросилъ батюшка на улиц.
— Пойдемъ по правой сторон, а потомъ по лвой… до Флегонта. Чай поди отдыхать будешь у Флегонта?
— Пригласитъ такъ…
— Какъ не пригласить! А сейчасъ къ Зосимовой баб…
Пвчій взялъ возжи и пошелъ рядомъ съ тарантасомъ.
У Зосимовой избы, смотрвшей изъ земли какъ черный грибъ,— у воротъ безъ воротины взадъ и впередъ ходила Зосимова баба.
Зосимова баба была женщина изсохшая, желтая, какъ листъ въ старинномъ гербаріи. Чувствовалось при взгляд на нее, что когда-то она была очень красива, быть можетъ — полна, весела, здорова, съ высокой грудью и гордой поступью. Теперь отъ этой царственной прелести остался только нервный блескъ большихъ черныхъ глазъ, зло вонзившихся въ о. Викторина.
— Чего надобно? — рзко спросила она, будто не узнавая его.
— Что ты, Прасковьюшка! Аль не узнала отца духовнаго? — даже отступилъ на шагъ о. Викторинъ.— Какіе вы съ мужемъ-то… Богъ съ вами…
Прасковья снова забгала у воротъ.
— Ступай, ступай мимо! Мы не подаемъ!
— Да ты съума сошла… Прасковья!
— Ступай, говорю! — злобно крикнула она:— обиралы! Обирать васъ взять! А какъ заступиться… вскачь норовите!
— Дура! Отвтишь ты за свои святотатственныя рчи!
— А… все равно мн!!
Волосы выбились у нея изъ-подъ платка космами. Она тряслась мелкой дрожью и все ходила у воротъ,— точно натыкаясь на невидимыя препятствія, мшавшія ей куда-то идти и что-то сдлать… Отъ рзкихъ движеній платокъ у нея съхалъ на затылокъ, упалъ на плечи и волосы разсыпались волнами. Она подняла высохшую руку и грозила костлявымъ кулакомъ, по направленію къ деревн, къ лсу, къ солнцу.
— Сво-о-лочи!!.
— Пойдемъ, братъ! — сказалъ батюшка пвчему.
На пути къ слдующей изб, изъ переулка вырвалась вихремъ и наскочила на батюшку двочка-подростокъ въ свтломъ плать, съ косынкой на плечахъ, въ ботинкахъ, съ крупными чертами миловиднаго лица. Она вскрикнула, но не растерялась, метнула на батюшку бойкій взглядъ своихъ карихъ глазъ,— и попросила благословенія.
— Здравствуйте, батюшка! Что пишетъ Валерьянъ Викторинычъ? Будете ему писать, поклонитесь отъ меня!
Батюшка пришелъ въ недоумніе и хотлъ спросить ее, чья она и откуда знаетъ сына,— но она, лукаво разсмявшись, быстро подхватилась и скрылась въ воротахъ Зосимовой хаты.
— Шустра двочка… Не видалъ ее раньше! — сказалъ батюшка.
— Она только съ весны здсь…
— Чья такая?
Пвчій слегка раскраснлся и смотрлъ любовнымъ взглядомъ вслдъ убжавшей.
— Анфиса Флегонтьевна!
Солнце взошло на полнеба.
У батюшки въ тарантас два мшка были уже полны и надулись какъ піявки. Пвчій усталъ, взмокъ и все чаще поглядывалъ на рзное крыльцо Флегонтовой избы, предвкушая угощеніе. Они переходили отъ хаты къ хат, встрчаемые у воротъ мужиками или бабами. У иной землянки къ нимъ выходила вдова, зажимая въ подол горсть сорной пшеницы.
— Ужъ не прогнвайся, батюшка…
О. Викторинъ косился на пшеницу.
— Ты бы, вдовица честная, хоть парочку яичекъ прикинула!
— И-и, ба-атюшка! Курочка-то одна, много ли нанесетъ…
— А Богъ благословитъ, такъ и нанесетъ! — наставительно говорилъ о. Викторинъ.
— Коли Онъ — батюшка — захочетъ… Конешно! А только Флегонту намеднись вс отнесла въ лавочку: соли да того-сего надобно…
— То-то… соли да фасоли…
— Нужда! Ну и отнесла… Вдова, вдь, мальчоночка на рукахъ. Ужъ не обезсудьте… чмъ богата!
— А ты пошарь все-таки: можетъ и на насъ найдется. Кто духовнымъ подаетъ, Господь тому невидимо посылаетъ сторицею.
Вдова томилась и безпомощно оглядывалась по сторонамъ.
— Не обезсудьте!
— Скупенька, вдовица! — укоризненно покачивалъ головой о. Викторинъ:— яичка жалко… а? Батюшка-то молится за васъ,— трудится, детъ десять верстъ, печется о душахъ вашихъ…
Вдова смущенно улыбалась.
— Ну, пойду, посмотрю не то, не снеслась ли хохлушка!
— Поди, поди.
Черезъ минуту, въ то время, какъ гд-то все еще кричала потревоженная курица, вдова выносила только что снесенное, еще теплое и слегка выпачканное яйцо.
Въ другомъ мст ихъ встрчалъ рослый парень, сажень въ плечахъ, но худой и угрюмый, съ серьгой въ ух, съ волосами, налзавшими на глаза, такъ что ему приходилось постоянно ихъ отбрасывать рзкимъ движеніемъ головы.
— Чмъ благословишь, Яковъ?
Рослый Яковъ выносилъ лукошко сорнаго овса. Батюшка жевалъ губами.
— А пшенички разв нтъ, Яковъ? Вдь ты молодожонъ… хе-хе! Чать, поди, стыдно бы батюшк пшенички не дать… для новаго жительства… Пошарь-ка тамъ, Яковъ… въ суск-то… Хе-хе!
Яковъ оставался серьезенъ, точно онъ въ жизни никогда не улыбался. Онъ энергично откидывалъ волосы и говорилъ съ рзкой откровенностью, отъ которой умирали батюшкины шутки:
— Не родилось нынче… сять негд!
Иная изба была высока и плотно сколочена изъ стараго лса. Но батюшка уже зналъ ее и говорилъ неувренно пвчему,
— Заходить ли?
Изба смотрла тусклыми окнами на солнце, но его блескъ ея не радовалъ: она походила ,на выморочный баракъ, еще полный воспоминаній о недавнихъ стонахъ и смертной агоніи, оголенныя стропила ея крыши, черныя и изсохшія, какъ чумныя руки, безнадежно вздымались къ небу, не грозя и не умоляя.
— Караваевъ!
На окликъ, раздававшійся эхомъ въ пустой изб, выползалъ изъ нея тощій, какъ скелетъ, апатичный мужикъ, съ вялыми движеніями и безцльнымъ взглядомъ.
— Че-о? — говорилъ онъ, какъ сонный, забывая даже поздороваться и попросить благословенія.
— Сними шапку-то передъ батюшкой… дерево! — говорилъ пвчій.
Мужикъ механически исполнялъ приказаніе.
— Есть, что ли, пшеница-то? Выноси!
— Не прогнвайтесь!
— Почему такъ?
— Не сяно…
— Который годъ не сешь-то!
— Годъ-то? А хто его знаетъ… годъ-то! Раззоримши, извстно… Сяли! Какъ же… Семья была… все было! Теперича отощали, извстно… Земли… нту… хлба…
— Айда дальше! — сердито говорилъ батюшка.
Они шли, а мужикъ все стоялъ у воротъ, забывая идти въ избу,— и смотрлъ въ землю, точно въ глубин ея роились т смутныя грезы, къ которымъ онъ прислушивался,— загадки жизни,— для которыхъ онъ не зналъ разгадокъ…
У Флегонтовой избы пвчій съ чувствомъ самоудовлетворенія громко и продолжительно сказалъ:
— Т-п-пр-рр-р-у-у-у…
Флегонтъ Кирилычъ встртилъ батюшку на крыльц.
— Милости просимъ, батюшка-съ… отдохнуть, закусить, чмъ Богъ послалъ…
— Можно, можно…
— Поди притомились?
— А то!
— Тепленько-съ нынче! Да и безполезно самое хожденіе… толку отъ здшняго народу нтъ… голытьба-съ!