С. Гусевъ-Оренбургскій.
С. Гусевъ-Оренбургскій.
Страна отцовъ.
Страна отцовъ.
Посвящается Алексю Максимовичу Пшкову.
Изгнанниками должны вы быть изъ страны отцовъ вашихъ. Страну дтей вашихъ должны вы любить.
Ф. Ницше.
I.
II.
Страна отцов, Гусев-Оренбургский Сергей Иванович, Год: 1904
Время на прочтение: 153 минут(ы)
Сборникъ No 4 товарищества ‘Знаніе’ за 1904 годъ. С-Пб, 1905.
Четверть вка назадъ Житницкій уздъ считался богатйшимъ уздомъ Старомірской губерніи. Уздный городъ Житница, окруженный кольцомъ хлбныхъ амбаровъ, гд денно и нощно ссыпался и выгружался хлбъ, напоминалъ вчную ярмарку: гулъ и гамъ нескончаемаго базара стоялъ надъ грязью улицъ, надъ сутолкой пристани, надъ взбаломученной гладью затона, кишвшаго барками, буксирами, расшивами и баржами. Грязь улицъ казалась золотою грязью, такъ густо было въ ней замшано зерно. Поэтому городъ напоминалъ обширный птичникъ: стаи голубей носились въ воздух прожорливой саранчей, для богатую добычу съ курами, воробьями и галками. Мужики изъ ближнихъ и дальнихъ деревень придавали городу оживленный видъ непрекращающагося праздника. Обыватель издалека узнавалъ мужиковъ по одеж, по говору,— по упряжк ихъ коней, по манер держать себя.
— Вотъ завидовцы дутъ! — говорилъ онъ, выходя къ воротамъ, увнчаннымъ пучкомъ сна:— ишь, какъ громко гуторятъ… Богатый народъ! Хуторокъ-то у нихъ махонькій, а пузатый!
И, снявъ шапку, выходилъ онъ на средину улицы и кланялся:
— Къ намъ милости просимъ! У насъ дворикъ просторный!
Утромъ, на зар, заслышавъ тягучую музыку телгъ и лепетъ бубенчиковъ, обыватель торопливо распахивалъ ворота постоялаго двора своего, или спшилъ растворить окна и двери ‘бакалейной торговли’.
— Поёмщина ползетъ! — бормоталъ онъ: — богомиловцы съ васильевцами!
Этихъ узнавалъ онъ по солидности ихъ вида и нкоторой угрюмости характера. Около возовъ своихъ они шли важно, на коней никогда не кричали, выпивали въ мру и терпть не могли зряшныхъ разговоровъ, когда же заставалъ ихъ въ город праздникъ, чинно шли въ церковь, солидные и нарядные, становились поближе къ иконостасу, истово крестились и подавали рубли на поминаньяхъ. И если дьяконъ Кряковъ выносилъ просфору, то непремнно кому-нибудь изъ васильевцевъ или богомиловцевъ. Обыватель любилъ съ ними совтоваться о длахъ своихъ и говорилъ:
— Поёмщина намъ первые друзья!
Если же слышалась гармоника или балалайка и гд-нибудь влажнымъ вечеромъ усердно выстукивали кованныя подошвы, обыватель ухмылялся:
— Гнздовцы гуляютъ… У нихъ нони урожай!
Съ яркоцвтными покупками подъ мышкой, то горланя псни, то наполняя воздухъ звуками спорнаго говора, хохота и брани, мужики,— эти желанные житницкіе гости,— походили на трудовую армію, мирно завоевавшую городъ, купившую его милліонами золотистыхъ зеренъ.
Редакторъ-издатель ‘Старомірскаго листка’,— газеты, издававшейся въ губернскомъ город,— г. Веселуха-Миропольскій не безъ гордости отмчалъ въ передовицахъ, говоря о Житницкомъ узд:
— Мы — кормимъ Россію!
И если подъ словомъ ‘мы’ г. Веселуха-Миропольскій разумлъ отчасти и себя, это было простительное заблужденіе. Народолюбецъ шестидесятыхъ годовъ, хотя и въ рамкахъ статскаго совтника, онъ растворялся въ этомъ туманномъ, мистическомъ ‘мы’, гордился его успхами.
— Мы — народъ землепашцевъ,— говорилъ онъ на одномъ създ,— мы — пахари! Мы вспашемъ ниву міра подъ посвъ ‘разумнаго, добраго, вчнаго’…
Г. Веселуха-Миропольскій ничего не вспахалъ.
Съ теченіемъ времени все неувренне звучалъ его голосъ, пока однажды ‘Старомірскій листокъ’ не купилъ съ аукціона купецъ Чугунниковъ.
Съ этихъ поръ мстоименіе ‘мы’ мало-по-малу уходило со сцены, возвращаясь въ ту мглу, изъ которой не на долго вышло, благодаря общественному движенію. Его смнило мстоименіе ‘наше’. Оно звучало властно и самоувренно. ‘Наша политика’, ‘наше хозяйство’, ‘наша торговля’, ‘наша молодая промышленность’… ‘Мы’ и ‘наше’ вступили въ глухую, но неравную борьбу, это слабое ‘мы’, едва вставшее на ноги и уже отданное подъ государственно-полицейскую опеку,— это гордое янаше’,— чертополохомъ расцвтшее подъ снью бюрократическаго режима. Въ глубинахъ и безднахъ жизни шла ихъ смертельная борьба, а на поверхности сложный процессъ ея выражался въ схватк словъ, кричащихъ и плачущихъ, то робкихъ, то нахальныхъ,— иностранныхъ большею частью, потому что творилось то новое, для чего не было соотвтствующихъ въ язык понятій, и творилось такъ быстро, что не было времени вырабатывать ихъ отъ корней собственнаго языка. Этими словами, пугающими и влекущими, озаглавливались корреспонденціи изъ Житницы. ‘Экспропріація земельной собственности’… ‘Деревенскій пролетаріатъ’… ‘Произволъ администраціи’… ‘Ростъ крупной земельной буржуазіи’… Корреспонденціи, какъ бомбы, бились въ стны редакціи.
Он предупреждали объ огромной опасности, о растущей грозной бд. Точно изъ обширнаго молчаливаго подполья кричалъ голосъ корреспондента:
— Мы идемъ къ гибели!
Часть корреспонденцій поглощала редакціонная корзина, потому что он касались знакомыхъ Чугунникова. Часть — подалъ красный цеизурный змій. Но и то, что оставалось, вызывало негодованіе. Какъ-то, на парадномъ обд, цензоръ,— мстный вице губернаторъ,— сденькій старичокъ съ свтящейся лысиной, строгій и съ круглыми глазами, сказалъ Чугунникову:
— Кто вамъ корреспондируетъ изъ Житницы? Его превосходительство недоволенъ! У насъ свобода печати, у насъ гласность, у насъ все можно обсуждать, но…
Онъ поднялъ брови, вращая глазами и сдлалъ гнвный жестъ рукой.
— Предупреждаю,— вольнодумства не потерпимъ!
Чугунниковъ взмокъ и едва могъ пролепетать:
— Слушаюсъ… ваше… превосходительство!
Черезъ недлю въ редакціи получилось письмо отъ цензора:
‘Въ послдней корреспонденціи изъ Житницы въ скрытомъ вид заключалась злостная выходка противъ г. начальника губерніи. Хотя корреспонденція мною не пропущена, требую немедленнаго сообщенія мн фамиліи автора’…
По поводу этого письма происходило бурное совщаніе въ редакціи. Чугунниковъ, вчно боявшійся апоплектическаго удара, тмъ не мене вышелъ изъ себя до красноты лица и хрипоты голоса, заявилъ что-то о своихъ хозяйскихъ правахъ и позволилъ себ оскорбительную выходку по адресу редактора. Въ тотъ же день три сотрудника вышли изъ состава редакціи и заявили о томъ письмомъ въ газету.
Корреспонденціи сразу замолкли.
Только черезъ полгода редакція получила просьбу о высылк гонорара — откуда-то изъ Сольвычегодска.
Но газета не осталась безъ корреспондентовъ. Писать сталъ обыватель, и писалъ онъ обо всемъ:— ‘о немощеныхъ улицахъ’, о ‘бродячихъ собакахъ’, о ‘масс невдомо откуда нахлынувшаго пришлаго люда, ищущаго заработковъ’, о ‘растущемъ числ нищихъ и бродягъ и, параллельно,— о ‘бездятельности полиціи’, о ‘прогресс преступленій противъ собственности’, о ‘небываломъ рост проституціи’, о ‘благодтельномъ вліяніи на населеніе попечительскихъ чайныхъ’, о торжественномъ молебствіи съ присутствіемъ узднаго начальства, при открытіи завода бр. Кандауровыхъ, по совершеніи котораго о. Іона Монастырскій произнесъ прочувствованное слово о правахъ хозяевъ и обязанностяхъ слугъ…
Городъ Житница измнился за послднія двадцать пять лтъ.
Въ немъ гордо выросъ элеваторъ, сооруженный по систем инженеръ-механика Березина. Отъ главной линіи къ городу протянулась втка. Онъ украсился постройками, мостовыми, электричествомъ и новой колокольней при женскомъ монастыр по образцу Кіевопечерской. Позади амбаровъ выросли слободки и пригороды, правда темные, грязные, уже при возникновеніи своемъ имвшіе выморочный и опустошенный видъ, но увеличившіе населеніе города съ пятнадцати до тридцати тысячъ. Попрежнему денно и нощно скрипятъ въ Житниц хлбные возы, кричатъ буксиры, конкурируя съ басовымъ гудкомъ завода братьевъ Кандауровыхъ. Но уже нтъ прежняго количества голубей и мужики не придаютъ городу видъ безконечнаго праздника. У возовъ идутъ истощенные, грязные люди въ рваныхъ армякахъ, унылые и голодные. И обыватель ужъ забылъ свою къ нимъ прежнюю дружбу. Стоя у воротъ съ надвинутымъ на носъ картузомъ и думою о плохихъ временахъ, онъ провожаетъ ихъ угрюмымъ взглядомъ, нердко крича негодующе:
— Куды ты, с-сволочь!!
А они все тянутся, безконечно тянутся около разбитыхъ на колеса телжонокъ своихъ, гнвно и раздраженно кричатъ на тощихъ клячъ, смиренно стаскиваютъ съ головъ картузы и лохматыя шапки при вид почтенныхъ людей въ синихъ кафтанахъ, въ сапогахъ бутылками.
— Ваше степенство… Куды хлбушко ссыпать?
Хлбъ ‘мужицкій’ смнился хлбомъ ‘купецкимъ’ и ‘арендательскимъ’. Городъ, какъ въ зеркал, отразилъ хозяйственную эволюцію узда.
Новые завоеватели покорили городъ.
Житницкій обыватель, непостоянный въ своихъ симпатіяхъ, съ чувствомъ самоудовлетворенной гордости показываетъ зазжему человку новыя достопримчательности города: захватившіе цлые кварталы неуклюжіе и угрюмые, но вычурные дома,— созданіе тупой и тяжелой архитекторской фантазіи, состоящей на купеческой служб.
— А наша-то большая деревенька совсмъ городомъ стала!— говоритъ онъ, сладостно хихикая:— ужъ поговариваютъ объ образованіи Житницкой губерніи… губернскіе будемъ-съ! Извольтека полюбопытствовать, какія сооруженія повсюду произрасли-съ! Поистину, можно сказать… дома-а!
Но это даже не дома!
Это цитадели россійскаго капитализма, какъ паукъ жаднаго, но лишеннаго широты и фантазіи: они напоминаютъ крпости, въ которыхъ твердо засла новоявленная аристократія, полчища новыхъ аргонавтовъ, смнившихъ прежнихъ рыцарей узаконеннаго разбоя и жадно цпкими руками рвущихъ на части все то же старое золотое руно.
Вотъ домъ купца Шаповалова. Тридцать оконъ по переднему фасаду,— въ четыре этажа, оконъ то большихъ, то маленькихъ, то круглыхъ. Внизу рядъ складовъ съ желзными дверями, гд хранятся десятки тысячъ пудовъ хлба. Крестьянскія телжонки запружаютъ улицу передъ этими дверями, втеръ крутитъ вокругъ дома сно и солому,— кормъ тощихъ клячъ.
Вотъ домъ купца Стрижикозина.
Онъ еще только строится, но огромные лса уже заставляютъ обывателя говорить почтительно, съ мучительною завистью:
— Стрижикозинъ-то! Давно ли спичками торговалъ… Семиэтажное воздвигаетъ!
Вотъ еще ‘достопримчательность’ — широкозадовскій домъ: нелпая смсь мавританскаго и русскаго стилей. Колонки, стрльчатыя окна, рзные карнизы, башенки по угламъ, поддерживающіе балконъ центавры, похожіе на утопленниковъ, и въ то же время во всей наружности дома что-то распухшее, какъ отъ водянки, что-то придавленное, какъ тяжелая, во мрак бродящая мысль.
И что ни улица — новый такой домъ! Владльцевъ ихъ знаетъ наперечетъ каждый босоногій мальчишка, исторіи обогащенія этихъ ‘завоевателей земли’ составляютъ устную лтопись не только города, но всего узда, всей губерніи.
Русскія біографіи складываются подъ особымъ угломъ.
Шаповаловъ началъ свою карьеру въ житницкой ночлежк. Это было давно. Никто не знаетъ, откуда появился онъ на житницкомъ горизонт. Никто имъ тогда не интересовался. И, быть можетъ, въ предчувствіи его, грядущаго изъ тьмы исторіи съ горящими глазами, обыватель спускалъ на ночь съ цпи волкодавовъ на защиту крестьянскихъ возовъ. Только впослдствіи, когда Шаповаловъ завелъ свору собственныхъ собакъ, яростно лающихъ у его амбаровъ,— вспоминали смутную исторію приказчика, прокутившаго ‘по молодому длу’ хозяйскія деньги. Безъ дла, безъ средствъ, безъ знакомства, въ чужомъ город, побитый, потрепанный, въ брюкахъ, украшенныхъ бахромой, въ развалившихся ботинкахъ,— служилъ онъ даже одно время при полиціи, исполняя должность часового на углахъ улицъ, гд съ неудачнымъ видомъ фланера разсматривалъ проходящихъ, а порою принималъ на себя обязанности дипломата по внутренней политик. Но эта служба ему претила. По натур онъ былъ длецъ. Мало-по-малу,— маклачествомъ, мелкой торговлей, потомъ биржевымъ маклерствомъ,— онъ усплъ сколотить небольшія деньги. Такъ жилъ онъ до голоднаго года. Въ голодный годъ,— вмст со стаей другихъ хищниковъ, какъ коршунъ, ринулся въ уздъ. Тамъ у распухшей отъ голода деревни скупилъ землю по одному мшку муки за десятину. Какъ на походномъ бивуак въ завоеванной мстности, онъ жилъ все лто въ холщевой палатк, зорко сторожа добычу, пока вся земля не очутилась въ его рукахъ. На другое лто онъ перехалъ въ другую часть узда, но уже поселился въ старой господской дач. Теперь у него пятнадцать тысячъ собственной и арендованной земли, свои хутора, ‘свои’ мужики и ‘цитадель’ въ город.
Стрижикозинъ — вчерашній крестьянинъ.
Онъ еще сохранилъ мужичій типъ свой и деревенское добродушіе, хотя дти его ходятъ уже въ котелкахъ и яркихъ галстукахъ. Онъ еще любитъ вспоминатъ т годы, когда онъ, босой, ходилъ въ школу, гд попъ поучалъ его терпнію, смиренію и упованію на помощь Божію. Эти уроки дали своеобразные плоды, какъ все фарисейское.
— И съ помощью Божіею все я претерплъ-съ!— мягко смялся Стрижикозинъ воспоминанію, играя массивной золотой цпью на жилет:— бывало о. Іона… Уповай, говоритъ, токмо на единаго Творца въ длахъ своихъ, а во всемъ прочемъ подчиняйся начальству, Богомъ надъ тобою поставленному… Во вки не постыдиться. И подчинялся! И уповалъ-съ! И если есть у меня землишки малая толика, никогда не забываю, кмъ я не по заслугамъ награжденъ-съ…
Онъ поднималъ къ носу блый палецъ, унизанный перстнями, говоря съ выраженіемъ благочестиваго смиренія:
— Богомъ-съ!
И вчерашній босоногій мальчишка, волею сильной натуры очутившійся въ город,— начавъ съ торговли спичками, Стрижикозинъ длилъ съ Шаповаловымъ уздъ, разрывая въ клочки богатую добычу. Точно пятна проказы пестрютъ ихъ владнія по карт узда.
А за ними тянутся еще сотни.
Эти черныя сотни вышли на широкую арену безсознательнаго творчества исторіи и общими силами взялись за ея гигантское колесо, не подозрвая, что колесо это вертится только въ одну сторону: къ ихъ фатальной гибели. Экономическая драма, въ которой они играли свою жестокую роль, разросталась въ драму соціальную, въ великую драму пробуждающагося среди крови и слезъ сознанія вками угнетаемой личности.
Но среди этихъ новоявленныхъ лэндлордовъ и королей земли первое мсто въ исторіи Житницкаго узда принадлежитъ Широкозадову. Съ тяжелой поступью, съ мутнымъ взглядомъ, угрожающимъ призракомъ всталъ онъ надъ уздомъ, далеко бросая зловщую тнь.
Сынъ разорившагося старомірскаго купца, Порфирій Власычъ Широкозадовъ выросъ и воспитался въ суровой обстановк деспотизма семьи, въ развращающей сфер традиціонно-рабскаго міросозерцанія среды, въ удушливомъ, спертомъ воздух болота, кошмарный, полный образовъ бреда, сонъ котораго такъ долго, такъ успшно охранялся. Унаслдовавъ отъ отца широкую, сильную натуру, онъ прошелъ школу толстовскаго режима въ гимназіи, гд до четвертаго класса въ немъ сумли убить вс добрые порывы ума и сердца, деспотизмъ отца заставилъ его уединиться въ себя, базаръ далъ содержаніе его уму и направленіе его вол. Онъ докончилъ воспитаніе на степныхъ ярмаркахъ, гд хищническая торговля съ киргизами дала ему богатую практику обманныхъ пріемовъ стяжанія и намтила программу жизни. Женившись, посл ряда безпутныхъ лтъ, по приказу отца, разлучившаго его въ свое время съ любимой двушкой,— на большихъ капиталахъ,— онъ, посл бурной ссоры съ отцомъ, оставилъ его и началъ самостоятельное дло. Поселившись въ Житниц съ молодою женой и дочерью Александрой, Широкозадовъ мутнымъ взглядомъ оглядлъ міръ и тяжелымъ, грузно хлюпающимъ шагомъ направился на его завоеваніе.
Онъ нутромъ понялъ тактику земельнаго хищенія,— умлъ использовать каждый недочетъ мужичьяго хозяйства, умлъ выбрать моментъ, чтобы придти и закабалить.
Наступали у мужиковъ сроки платежей въ земельный банкъ,— онъ умлъ дать деньги на такихъ условіяхъ, что земли въ конц концовъ переходили къ нему. Была нехватка у мужиковъ въ посвномъ хлб,— онъ гостепріимно раскрывалъ амбары, урожай же переходилъ къ нему. А неурожай отдавалъ мужиковъ въ его полную власть и, разоренные, часто они, совсмъ безъ борьбы, уступали ему земли, чтобы потомъ голоднымъ потокомъ наполнить житницкіе пригороды и слободки.
Позади него, гд онъ прошелъ, слышались стоны и проклятія закабаленныхъ, а онъ шелъ дальше и дальше по узду съ своимъ загадочно-тупымъ мутнымъ взглядомъ, тая планы захвата, пугавшіе даже крупныхъ землевладльцевъ своей тонкопродуманной неожиданностью. Точно сытый, но жадный коршунъ медленно кружилъ онъ по узду, и участокъ за участкомъ оставались въ его рукахъ. При этомъ онъ не останавливался даже передъ мошенничествомъ, если оно было легально обставлено, длая этимъ только шагъ впередъ по скользкой, развращающей почв изжившаго закона. Однимъ ударомъ онъ раздавилъ Завидовку. Арендовавъ у завидовскихъ крестьянъ землю на двнадцать лтъ, по контракту съ огромной неустойкой, онъ убдилъ ихъ продать ему землю навчно. Но купчая крпость составлена была на чужое имя. И Широкозадовъ взыскалъ съ крестьянъ неустойку, совершенно ихъ разорившую. Потомъ, присоединивъ къ земл поле сосднихъ хуторянъ, сжалъ Завидовку желзнымъ кольцомъ. И теперь прежняя милая Завидовка офиціально превращена въ Широкозадово, со станціей того же имени, вчно заваленной широкозадовскимъ хлбомъ.
И мужики стали — мужики широкозадовскіе.
Широкозадовца сразу узнаешь: онъ оборванъ, грязенъ, лохматъ, приниженъ или буенъ, смотря по тому — трезвъ или пьянъ,— а пьянъ онъ какъ только представится случай. Если вы увидите на станціи сцену: пьяный мужикъ въ разорванной рубах безобразно ругаетъ кого-то, потрясая одною рукой въ воздух по направленію къ вагонамъ, какъ трагическій актеръ, а друтою тщетно придерживая полуспавшіе штаны, наивно открывающіе наготу Адама, не спрашивайте браваго жандарма, кого онъ ‘препроводилъ’ съ перрона… Это широкозадовецъ! Не спрашивайте и самого широкозадовца, какъ изъ крестьянина онъ сталъ пропойцей, бродягой, травимымъ собаками воромъ, котораго веселые лавочники колотятъ на потху базара? Тусклымъ взглядомъ посмотритъ онъ на васъ, не пойметъ васъ… Хорошо, если не обругаетъ! Никто такъ не уметъ ругаться, какъ широкозадовецъ. Онъ ругаетъ на особицу мать, на особицу отца, и тетокъ, и дядей, и братьевъ, и сестеръ… Онъ уметъ только проклинать! И проклинаетъ все: жену, дтей, безплодную землю, бездождное небо, утро и вечеръ, и ночь и день! Онъ уже начинаетъ налитымъ кровью глазомъ угрожающе смотрть въ самое небо и, быть можетъ, завтра проклянетъ самого Бога. Вдь услали же одного широкозадовца въ Сибирь за то, что онъ рубилъ иконы, изступленно крича:
— Ступайте мою скотину кормить!
Собственныя дти покидаютъ широкозадовца, оставляя его на свобод бушевать среди чужихъ полей, валяться пьянымъ въ чужихъ канавахъ, умирать истощеннымъ на чужой меж: они уже прониклись уваженіемъ къ побдителю. Сыновья поступаютъ въ приказчики къ Широкозадову, грозно покрикиваютъ на мужиковъ, обмриваютъ и обсчитываютъ ихъ. А дочери… мняютъ красный деревенскій платокъ на городскую шляпку, румянецъ полей, залитыхъ солнцемъ, на парфюмерныя румяна, которыя ньянымъ и властнымъ поцлуемъ разслюнявитъ Широкозадовъ.
Въ описываемый моментъ владнія Широкозадова уже мертвою петлей сдавили и Поёмщину.
Богатые когда-то богомиловцы сдались. Только васильевцы были на сторож. Васильевцы мшали Широкозадову. Владнія ихъ прорзывала Поёма. По ту сторону Поёмы у нихъ была обширная полоса земли, сжатая владніями богомиловцевъ, давно уже перешедшими въ аренду къ Широкозадову. Полоса эта клиномъ врзывалась въ земли Широкозадова, была одною изъ лучшихъ земель по округ, кром того, она прилегала къ берегу Поёмы, гд было очень удобно поставить паровую мельницу.
Долго и упорно ходилъ Широкозадовъ около этой земли.
Но упорны были и васильевцы.
— У насъ эта полоса, какъ приданое у невсты!— говорили они:— лучшая земля… Какъ можно сдать ее! разв мы себ враги? Что у насъ останется?!
Не разъ съ гикомъ налеталъ на село становой, требуя не въ обычное время недоимки. Не разъ староста убждалъ сходъ отдать землю, чтобы покрыть общественные долги, а писарь читалъ сходу уже составленный приговоръ съ соблазнительными условіями, который надо было только подписать.
— Смерть свою подписать?— говорили васильевцы:— у Широкозадова назадъ не возьмешь!
На сход происходили бурныя сцены.
Временами, посл долгихъ споровъ, сторонники Широкозадова начинали брать верхъ, рисуя соблазнительныя перспективы. Но это было торжество временное, пока не появлялся Назаровъ. Молодой, красивый мужикъ, котораго учитель звалъ ‘Садко-купецъ’, а становой ‘висльникъ’, Назаровъ былъ человкъ страсти и пламеннаго краснорчія, одинъ изъ тхъ ‘идейныхъ’ крестьянъ и народныхъ ораторовъ, которые будутъ увлекать массы съ трибунъ будущаго. Онъ кончилъ земскую школу, глубоко любилъ книгу, хорошую, умную бесду, много разъ подвергался штрафамъ и арестамъ со стороны земскаго, отсидлъ за устройство на дому чтенія для крестьянъ… Являясь на сходъ, онъ разбивалъ вс хитросплетенія широкозадовскихъ союзниковъ.
Широкозадовъ ршился на отчаянное средство.
При посредств писаря, старосты и ихъ единомышленниковъ, купленныхъ милостями Широкозадова, была составлена бумага объ уступк Широкозадову зарчной земли на 12 лтъ, а такъ какъ въ этотъ годъ бродившая по селу эпидемія унесла много мужиковъ,— вс умершіе были внесены въ приговоръ,— ихъ подписи крестами красовались на сромъ лист и были скрплены удостовреніями грамотныхъ, подписью писаря и печатью старосты.
Васильевцы ахнули.
Поднялось судебное дло, но процессъ былъ проигранъ: вся формальная правда оказалась на сторон Широкозадова.
Тогда въ обществ поднялось броженье, безпримрное въ исторіи Васильевки. Васильевцы ходили какъ пьяные отъ гнвнаго возбужденія при вид такого наглаго торжества неправды! Передъ ними рушились самые устои жизни, все, во что они привыкли врить и отъ чего чаяли защиты. Сначала растерянные, они уже стали говорить:
— Намъ не на кого надяться! Надо самимъ за себя стоять!
Это были слова Назарова.
Ихъ стали вс повторять, даже женщины.
Село раздлилось на партіи: партія старосты и партія Назарова. Къ первой примыкали ‘тузы’. Ко второй — все бдное, все молодое, все возмущенное неправдой. Здсь и тамъ у мужиковъ собирались сходки, на которыхъ часто ораторствовали женщины. И въ то время, какъ мужики еще искали легальныхъ выходовъ, женщины предлагали радикальныя мры. Передъ окнами богачей молодежь проходила съ пснями и не разъ въ стекла летлъ камень при крикахъ:
— Предатели!!
Всю зиму продолжалось возмущеніе, а къ весн водворилось упорное, но зловщее молчанье.
Мужики дали Широкозадову вспахать землю и засять.
Но когда пришла пора уборки, шумной и многочисленной толпой двинулись они подъ предводительствомъ Назарова, съ серпами и косами, на спорную землю и въ одну ночь сжали, выкосили и вывезли хлбъ. Налетло начальство, началось разслдованіе, пошли описи, обыски, аресты, возбудилось ‘дло о самовольной потрав’. Мужики молчали, никого не выдавали. Но ихъ возбужденіе выразилось въ погром. За зиму сожгли избу у старосты, попалили скирды у двухъ богатевъ, которыхъ молва всего боле обвиняла въ предательств. Становой все чаще и чаще шнырялъ по стану, собирая всякіе слухи.
Нарочито по его просьб прізжалъ въ Васильевку крестовскій священникъ, о. Матвй, и собравши сходъ у часовни, говорилъ:
— Всяка душа властямъ предержащимъ да повинуется! Братіе! Почто возстаете, яко Сатана на Господа, противу благопопечительнаго начальства своего!
Дальше привлекался къ длу злополучный, всю жизнь пересылавшійся подъ конвоемъ солдатъ изъ тюрьмы въ тюрьму апостолъ-идеологъ, и шли тексты о происхожденіи властей.
Кто-то засмялся.
Прочіе упорно молчали.
Опять мужики дали Широкозадову вспахать и засять землю. Опять передъ уборкой шумной толпой, съ пснями, привалили на спорную землю.
Но тутъ они нашли солдатъ.
Молчаливо и сумрачно стояли солдаты подъ ружьемъ.
Передъ ними остановились крестьяне.
Налетлъ изъ вечерняго сумрака становой, стоя въ тарантас.
— Зачмъ вы пришли сюда? Уходите съ миромъ! Добромъ!
Выступилъ Назаровъ.
— Это наша земля. И мы пришли убирать свой хлбъ!
— Это широкозадовская земля!— закричалъ становой.
— Наша земля!— тоже крикнулъ Назаровъ:— у насъ обманомъ ее взяли! Не отдадимъ ея!
Тогда вс возбужденно закричали:
— Наша земля! Широкозадовъ обокралъ насъ! Это нашъ хлбъ! Уходите отсюда сами! Или мы прогонимъ васъ!
— Молчать! — налеталъ становой: — Эй! десятскіе! Взять Назарова! Я теб поккажу, мерзавецъ… бунтовщикъ!
Вокругъ Назарова сгрудились.
Мужики до хрипоты кричали что-то возбужденное, бабы тянули къ становому крпко сжатые кулаки, обзывали его ‘широкозадовской собакой’. Старуха Повалихина, раскольница, бросила въ него серпомъ и поранила руку.
Становой поднялъ окровавленную руку.
— Прикажите стрлять!— кричалъ онъ, обращаясь къ офицеру:— разгоните эту сволочь!
Раздалась команда, солдаты двинулись со штыками на перевсъ.
— Солдаты!— кричалъ Назаровъ:— вы такіе же мужики, какъ мы! Вы вернетесь завтра на свои нищія пашни, а на мсто ваше встанемъ мы подъ ружье и придемъ стрлять въ васъ, когда вы встанете за правое дло! Солдаты! Братья! Подумайте, кому служите, на кого идете!
— Молчать, негодяй, молчать! Острожникъ!— хрипло кричалъ становой.
Онъ махалъ офицеру руками:
— Стрляйте… По инструкціи! Бунтовщики! Я отвчаю!
Молодой офицеръ взволнованно говорилъ:
— Господа! Господа! Уходите, ради Бога! Мы стрлять будемъ! Мы должны стрлять.
— Стрляйте!— кричалъ Назаровъ:— стрляйте, коли вы свои души богачамъ продали! Стрляйте! Мы стоимъ за правое дло! Умремъ, а съ мста не двинемся!
— Ну, ну! Стрляйте!— кричали женщины, пробиваясь впередъ.
При свт фонарей блестли серпы и косы, навстрчу имъ неумолимо надвигались штыки.
— Вася! Внучекъ!— закричалъ вдругъ старикъ Повалихинъ:— и ты противъ насъ!
Толпа въ ужас зашумла.
— Василій! Повалихинъ! На насъ идетъ!
Молодой солдатъ бросилъ ружье, оставшись на мст, нарушивъ строй.
Строй сомкнулся.
Штыки почти коснулись толпы, неподвижной и мрачной…
Молодой офицеръ взволнованно закричалъ:
— Стой!!
Солдаты мгновенно встали.
— Командуйте стрлять!— кричалъ становой.
— Не могу же я разстрливать безоружныхъ! — нервно сказалъ офицеръ и скомандовалъ: — ружья составь! Взять всхъ! Связать всхъ!
Солдаты бросились на крестьянъ. Въ нихъ полетли косы, серпы, котелки, мшки съ припасами. Мужичьи и бабьи кулаки отчаянно работали.
Къ утру восемь человкъ, и въ ихъ числ Назаровъ, сидли въ темной каталажк при правленіи въ сел Крестахъ.
На полпути между Житницей и губернскимъ городомъ Старомірскомъ разбросалось въ лощин село Гнздовка. Священникомъ тамъ былъ о. Иванъ Гонибсовъ.
Однажды утромъ вскор посл происшествія въ Васильевк, на широкомъ поповскомъ двор стоялъ возъ сна, и о. Иванъ самолично металъ его на повть. Стоя на возу, онъ покрикивалъ работнику:
— Не звай!
Голосъ его былъ трескучъ и раскатистъ.
Въ каждомъ движеніи его сквозила сила Голіаа. Поднявъ вилы, увренно воизалъ онъ ихъ въ сно и, напрягая мускулы, слегка багровя, легко отдлялъ огромный пластъ. Поднимая пластъ надъ головою, какъ гигантскій зонтъ, онъ кричалъ, веселясь отъ чувства собственной мощи:
— Ого-го-о!! Ну-ко, Парамонушко!
Пластъ обрушивался на повть и съ шелестомъ разсыпался. Втеръ раздувалъ свтлую пушистую бороду батюшки, играя перекидывалъ ее съ плеча на плечо и заворачивалъ полы подрясника какъ женскую юбку, показывая стоявшему внизу у воза мужику полинялые клтчатые батюшкины шаровары, отчего мужикъ слегка конфузился. Мужикъ былъ старый, сдой, слегка выпившій, въ сромъ армяк, теплой шапк, сдвинутой отъ жары на затылокъ и тяжелыхъ сапогахъ, густо смазанныхъ. Подъ мышкой съ одной стороны онъ держалъ громадный калачъ въ ситцевомъ платк, съ другой — оранжевую курицу со связанными лапами, хвостомъ впередъ. Изъ-за пазухи глядло горлышко бутылки.
— Оно, теперича сказать,— хрипло говорилъ мужикъ,— къ примру, ежели… вся наша мужичья безтолковщина отъ бариновъ пошла.
Работая вилами, о. Иванъ спрашивалъ:
— Какихъ бариновъ?
— А энтихъ самыхъ, которые ежели… барины! Мужичье дло, батюшка, святое. Мужикъ теб изъ чего хочешь,— изъ навоза, изъ грязи, изъ камня, изъ песку— деньги сдлаетъ. Посялъ ленку,— штаны съ рубашкой. Побросалъ пшенички въ землю,— кормись весь годъ. Взялъ топоръ, поплевалъ на руки, ухнулъ — рупь! А тутъ теб приходитъ человкъ въ кургузк, говоритъ:— ‘Мы — барины. Подавай, мужикъ, на казенную надобность полтину’. Сегодня полтину, завтра полтину. Послзавтра — рупь! Да вдь такъ, батюшка, ни навозу, ни грязи не хватитъ! Ну, и везетъ мужикъ штаны-то съ рубашкой на базаръ, а самъ въ дерюг ходитъ! И пшеничку на базаръ, и ежели топоромъ постукалъ,— на базаръ! А барины говорятъ:— ‘Мало! Подавай шшо!’ Подавай да подавай… ну, мужикъ-то и растерялся, не знатъ, въ котору ему сторону кинуться, везд барины сторожатъ. Земскій штрафы теребитъ, становой — казенное, старшина — недоимки. Съ крикомъ, съ гикомъ, скачутъ на тебя. Аль мужикъ-то кисетъ волшебный съ неразмннымъ рублемъ?! Мужикъ то теперешній — одно званіе мужикъ, а нутро у него выклевано, потому — земли съ каждымъ годомъ мен, всю онъ ее либо въ аренду роздалъ, либо продалъ, а рублей тащутъ все бол! Теперича и земскіе,— и купцы и арендатели,— вс надъ мужикомъ — барины! И становой, и урядникъ, и всякій прозжающій, ежели онъ въ кукард,— всякъ можетъ мужику слово сказать, и говоритъ все больше бранное… А мужику про свои нужды и поговорить негд, потому и на сход нон… тоже все барины верховодятъ! Вся бда отъ нихъ! Голый человкъ мужикъ сталъ и ничего ему больше не остается, какъ бунтовать… Слыхалъ, мотри, батюшка, какъ Широкозадовъ васильевцевъ съ мертвецами обошолъ?
— Слыхалъ, Василій Петровичъ!
— Дошлый!.. А теперь васильевцевъ же и судить будутъ! Вотъ она, господская-то, правда на свт какая!..
Василій Петровичъ задумался, вздыхая и слегка покачиваясь, отчего у курицы раздувался хвостъ.
— А слыхалъ, батюшка, новость?— вдругъ вспомнилъ онъ:— у крестовскаго батюшки матушка сбжала.
— Что-о?!
О. Иванъ такъ неловко бросилъ пластъ, что тотъ разсыпался по двору, уносимый втромъ въ разныя стороны. Опершись на вилы, онъ широко открытыми глазами смотрлъ на мужика, и сквозь загаръ и румянецъ его лица замтно проступила блдность.
— Чего ты врешь тамъ!— строго сказалъ онъ.
— Зачмъ врать!— отвчалъ мужикъ, слегка обидвшись:— сынъ Миколай подводу гонялъ въ Богомиловку,— тамъ вс говорятъ! Прошлую ночь на ямскихъ проскакала съ псаломщикомъ… У Кирюхи лошадей смняла. Все, говоритъ Кирюха-то, на улицу скокъ-скокъ… головой вертитъ, не гонются ли.
— Путаетъ твой Кирюха что-нибудь!
— Кирюха не напутатъ!— убжденно сказалъ мужикъ:— Кирюха — цыганъ! Сквозь стну видитъ.
О. Иванъ отбросилъ вилы. Лицо его выражало безпокойство и волненіе. Приказавъ Парамону добросать сно, онъ соскочилъ съ воза.
— Пойдемъ-ка въ комнаты, Василій Петровичъ, да разскажи толкомъ. Что за чушь! Не врится! Хорошо вдь я знаю отца-то Матвя! И Павлиньку, матушку-то его знаю! Съ дтства знаю! Друзья! Такая славная, такая милая женщина… Поврить не могу! Вздоръ, вздоръ.
О. Иванъ провелъ мужика по широкому двору, заставленному телгами и рыдванками, среди сохъ, еще покрытыхъ невысохшей землей, и боронъ зубьями кверху.
— Матушка!— закричалъ онъ, входя въ комнату:— слышь-ка, каки новости!
Поподья вышла вся въ мук, съ засученными рукавами, сухая, высокая, съ озабоченнымъ лицомъ. На ней было простое темное платье, безъ намека на украшеніе, по-монастырски повязанный блый нлатокъ, да и вся она, серьезная, строгая, когда-то красивая, но съ сухимъ, холоднымъ выраженіемъ глазъ, напоминала раньше срока постарвшую послушницу.
— Какія новости?— коротко и сухо спросила она. И, выслушавъ, холодно сказала:
— Давно этого ждать надо было. Что тутъ удивительнаго? Отъ такой вертушки чего и ждать больше? По виду-то распутная!
Она подошла къ зеркалу, поправляя платокъ и смотря на себя, какъ на чужую.
— Какъ теб не стыдно, Лина!— вскиплъ отецъ Иванъ. — Такъ порочить женщину! Такую хорошую женщину, какъ Павлинька! Знакомую!
— Твоя знакомая-то… И цлуйся съ ней!
— Безсовстная ты! Я теб вотъ что скажу: со всею своей божественностью ты мизинца ея не стоишь!
Онъ взволнованно шагалъ по столовой.
— Не смй, не смй ее такъ называть! Я теб это запрещаю разъ навсегда! Все это вздоръ, что говорятъ, ничему я не врю! Сплетни, выдумки! Недоразумніе одно! И теб стыдно было говорить такъ!
— Не прыгай!— холодно сказала попадья:— и руками не махай! Пугать меня нечего… не изъ трусливыхъ. Глазокъ голубыхъ закатывать не умю, какъ эта твоя… Па-авлинька! Да и не хочу! Ужъ я давно, голубчикъ мой, насквозь тебя вижу.
— Въ чемъ?— удивленно обернулся къ ней о. Иванъ, неувренно смотря на нее.
Ояа смотрла на него съ злою насмшкою.
— И не смй сравнивать меня ни съ кмъ!— внезапно въ свою очередь взволновалась она:— Не смй сравнивать… слышишь?! Кабы не Лизынька, ушла бы я въ монастырь отъ тебя… схоронилась за блыя стны!
— Подъ малиновые звоны!— насмшливо сказалъ о. Иванъ, отвернувшись и барабаня по стекламъ пальцами.— Ступай, сдлай милость… радъ буду! Я бы и самъ давно ушелъ. Думаешь, сласть мн въ попахъ-то. Да некуда намъ идти съ тобой, дорогая! Да и ты изъ одной злобы не уйдешь никуда: мучить да грызтъ некого будетъ! Отъ ревности, отъ злости ты свта не видишь! Моя жизнь не была бы такимъ поганымъ болотомъ, кабы была у тебя ко мн хоть капля любви.
— Любви!!
Лицо попадьи исказилось словно острою болью, и точно черную и мрачную волну она вылила изъ потемнвшихъ глазъ на о. Ивана.
Василій Петровичъ, терпливо вздыхавшій у порога и длавшій видъ, что изучаетъ трещины на потолк, такъ жадно, однако же, заслушался семейной сцены, что совсмъ забылъ про курицу и та, выйдя изъ состоянія долговременной апатіи, внезапно рванулась, забила крыльями, крича, полетла и растянулась у ногъ матушки, безсильно вытянувъ шею. Василій Петровичъ, желая поймать курицу, выронилъ и калачъ, который шумя покатился и, сдлавъ полукругъ, легъ рядомъ съ курицей.
Батюшка засмялся и сразу отошелъ.
— Ишь… дары-то! Летятъ и катятся! — говорилъ онъ: — утости-ка вотъ лучше, мать, насъ чаемъ съ Василій Петровичемъ. Сынка женитъ, гостинцевъ принесъ.
Пападья молча развернула калачъ, спрятала платокъ въ комодъ, а курицу отнесла въ кухню. Вернувшись, стала разливать чай и, подвигая гостю стаканъ, сказала:
— Что же это ты, Василій Петровичъ, курицу принесъ?
— А какъ же!— не понялъ Василій Петровичъ:— разв не полагается?
— Не разорился бы и отъ гуся.
— Гуся! Ишь ты… Господи! Гуся! Какое дло… а! Да Господи… Матушка! Ништо мы…
Онъ смущенно и сконфуженно крутилъ густо намасленой головой.
— Предоставимъ и гуся!
— Гусь — дло хорошее!— говорилъ въ октаву отецъ Иванъ:— особливо… жирный! Птица важная. Есть въ немъ что-то такое…
Онъ щелкнулъ пальцами.
— Солидное, понимаешь ты… основательное! Именно, какъ это сказать… понимаешь ты… гусиное! Отъ него и запахъ не то, что отъ другой птицы… въ носъ бьетъ!
Водворилось молчаніе.
Гд-то мычала корова. Гд-то лошадь звонко ржала и стукала скованными ногами. Какое-то неожиданное событіе всполошило курятникъ. Пролетла мимо оконъ блая стая гусей, шумя крыльями, и спустилась въ затхлую зеленую лужу, потревоживъ свинью. Со всхъ сторонъ лились въ окна звуки деревенскаго дня, вступая въ родственную ассоціацію съ мыслями, какъ частоколъ закрывавшими темную и бездонную глубину души.
— А у насъ вотъ,— сказала попадья,— овечка что-то захромала, Василій Петровичъ!
— Это бываетъ. Съ человкомъ случается, а овца что же… Знамо, она овца!
— Такая ярочка славна… а вотъ охромла! Исхудала вся! Одн кости! Обмнилъ бы ты намъ ее! Все равно, къ свадьб будешь рзать… Хроминьку-то и не такъ жалко!
Василій Петровичъ безпомощно улыбнулся, взглянулъ для чего-то на потолокъ и развелъ руками.
— Обмнимъ!
— Ну,— сказалъ о. Иванъ:— ты уже и обобрать готова… Оставь хоть на племя!
Онъ обернулся къ Василію Петровичу.
— Послушай-ка, Василій Петровичъ. Такъ ты мн толкомъ и не сказалъ: попадья-то съ кмъ прохала?
— Толкуютъ, съ псаломщикомъ. Ражій такой дтина, Кирюха сказыватъ, волосомъ черный… какъ воронъ!
— Съ усами?— вскричалъ о. Иванъ.
— Усы, Кирюха говоритъ, хоть на кнутовище наворачивай, горластый! Лошадей перепугалъ у Кирюхи-то, какъ рявкнулъ… чудное такое:— запрягай, говоритъ, по архерейскому приказу въ четыре возжи сразу!
— Псаломщикъ! Рудометовъ! Сомннья нтъ! Отца протоіерея родственникъ… Узнаю, узнаю!
Онъ смущенно гладилъ бороду.
— Да что же это такое… а? Нелпо больно! Неправдоподобно! Стыдъ и срамъ! Похать надо будетъ къ Матвю-то… непремнно, обязательно похать.
Онъ горячо заговорилъ:
— Вдь я ее малюткой зналъ… гимназисткой! Въ короткомъ платьиц! Книжки подъ мышкой… а сама веселая! Все шутки, все смхъ! Что за милая была, что за славная… привтливая! Какъ солнце! Взглянетъ, улыбнется… и все кругомъ улыбается… и вотъ плакалъ ты сейчасъ… и ужъ слезъ нтъ! И, знаешь, бывало, глядя на нее, мн все сказка вспоминалась про ту двушку, которая идетъ себ, безпечная, а за ней цвты выростаютъ! Бывало, гд Павлинька,— шумъ, гамъ, веселье… Ахъ, Павлинька! Мы ее золотой звали!
Онъ мягко смялся, и по лицу его разлилось растроганное выраженіе. Прищуренными глазами смотря на Василія Петровича, сочувственно покачивавшаго головой, и держа бороду въ кулак, отчего лицо его казалось необыкновенно мягкимъ и добрымъ, онъ приготовлялся продолжать свои описанія, но, взглянувъ на попадью, откинулся съ испуганнымъ видомъ. Впившись въ лицо его острыми, какъ иглы, глазами, она шарила по столу рукой, точно въ припадк лунатизма.
— Что съ тобой!— хотлъ онъ вскричать. Но не усплъ.
Нашаривъ чашку съ чаемъ, попадья, не спуская съ него глазъ, подняла ее и съ силою ударила о полъ. Во вс стороны, звеня и стуча, полетли дребезги, брызги чая облили мебель и стекла оконъ. Вслдъ за этимъ попадья встала и быстро вышла изъ комнаты въ спальню.
Василій Петровичъ сидлъ какъ въ столбняк, откинувшись на стул, широко раскрывъ глаза, разинувъ ротъ, онъ все еще смотрлъ на то мсто, гд сидла попадья, точно видлъ тамъ призракъ. Грустно разсмявшись при вид комическаго удивленія гостя, о. Иванъ вздохнулъ, промолвивъ:
— Вотъ жизнь!
Василій Петровичъ немедленно и торопливо сталъ прощаться, ступая на носки своихъ огромныхъ саногъ и говоря шумящимъ шопотомъ:
— Насчетъ овечки-то успокой матушку, отецъ! Обмню! Вишь у ней сердце-то… крутое… грозовое!
Онъ исчезъ, давя осколки чашки. На улиц отчаянно проплъ колокольчикъ, будто кто мчалъ во весь духъ. Звонъ смолкъ у воротъ.
— Никакъ къ намъ?— поглядлъ о. Иванъ въ окно:— къ намъ и есть. Почтовые! Кто бы это?
И тотчасъ узналъ:
— О. Матвй!
О. Матвй, какъ вошелъ, такъ и упалъ на грудь о. Ивану. Повинуясь его сильной рук, онъ прошелъ въ прохладную залу съ полузакрытыми ставнями, гд въ стекла съ раздражающимъ жужжаньемъ бились мухи. Тамъ опустился на диванъ съ безсиліемъ жалкаго отчаянія. Онъ былъ маленькій, тщедушный, съ крошечнымъ лицомъ, поросшимъ бловатымъ пухомъ, съ птичьимъ носикомъ, теперь посинвшимъ отъ плача. Шелковый срый подрясникъ сидлъ на немъ неуклюже и отъ слезъ грудь подрясника покрылась черными полосами и пятнами. Онъ всхлипывалъ и бормоталъ безпомощно:
— Вотъ я къ теб! Къ кому мн больше? Ты уже слышалъ о несчастьи-то моемъ? Вотъ какъ быстро бжитъ дурная слава! Иване, Иване! Чмъ я заслужилъ??
— Успокойся!— съ солидной строгостью совтовалъ о. Иванъ.
— Нтъ мн успокоенья! Нтъ! Погибъ я… Опороченъ… передъ лицемъ всхъ!
— Ты чего въ шелки-то вырядился? — посмотрлъ на него о. Иванъ.
— Въ шелки?
Онъ съ удивленіемъ осмотрлся.
— Да такъ, по ошибк. Все равно! Хоть въ рогожу… все равно мн теперь! Господи! Почто гонишь, почто наказуешь! Слушай, Иване… голубчикъ! Подемъ со мной!
— Куда?!
— Подемъ! Выручи! Въ городъ! Захватить её… Поймать её надо! Пока люди не узнали, пока до высшаго начальства не дошло! Срамъ-то, стыдъ-то какой на мою голову накликала… Всю карьеру мою… За что?! Чмъ заслужилъ?! Я ли не любилъ, я ли не холилъ!! Вс удобства предоставилъ… чего душа хочетъ? Приходъ — лучшій въ епархіи… по доходности… Богатйшій приходъ! Въ бархат ходила! Шляпки-то ей, бывало… Шляпки! Какъ въ городъ ду… шляпку: самъ знаешь… по двнадцати цлковыхъ!
— Знаю!
— Юбку… намеднись… шелковую, красную… послдней моды!
— Видалъ!— задумчиво басилъ о. Иванъ:— цвтистая!
— Носи не хочу! Хозяйка! Все въ ея власти! Чего не хватало? Съ золоченой дугой здила… Благочинничиха завидовала на ея житье… Королева! Королева!! Фортепьяно ей купилъ… Господи! За что мн сіе!
Онъ всплескивалъ руками.
— За что?!
— Разбабился… вотъ за что! — строго сказалъ о. Иванъ. — Распустилъ бабу! Ишь ты… въ шелковую юбку обрядилъ! Бабу знаешь какъ держать надо…
Онъ протянулъ руку и сжалъ кулакъ, но, покосившись на дверь, въ которую недавно ушла попадья, спряталъ кулакъ въ карманъ и неувренно крякнулъ.
О. Матвй, не слушая, уронилъ растрепанную голову на руки, раскачивался и бормоталъ:
— Умру… умру! Не переживу! Срамъ-то! На всю епархію! Люблю я ее! Какъ она могла! Какъ смла! Разведусь я съ нею!
Онъ вскочилъ съ дивана и закричалъ, трагически потрясая въ воздух меленькими кулачками въ приступ отчаяпія:
— Убью я её!!