В поисках света, Кейн Холл, Год: 1897

Переводы
Время на прочтение: 467 минут(ы)
Скачать в PDF

ВЪ ПОИСКАХЪ СВТА.

(THE CHRISTIAN).

Романъ Холлъ Кана.

Переводъ съ англійскаго З. Журавской.

КНИГА I.
Вншній міръ.
I.

Утромъ 9-го мая 18… г. трое изъ главныхъ дйствующихъ лицъ нашей исторіи находились, въ числ другихъ пассажировъ, на палуб парохода ‘Тинвальдъ’, стоявшаго у острова Мэна, близъ Дугласскаго мола и разводившаго пары, готовясь къ отплытію въ Ливерпуль. Одно изъ нихъ было — семидесятилтній старикъ священникъ съ кроткимъ, привтливымъ дтскимъ лицомъ, другое — молодой человкъ, лтъ тридцати, тоже священникъ, третье — двадцатилтняя двушка. Старшій священникъ имлъ блый галстухъ на ше и былъ одтъ въ сильно поношенное черное платье, покроя, боле употребительнаго двадцать лтъ назадъ, чмъ теперь, младшій былъ въ длинномъ сюртук съ отложнымъ блымъ воротникомъ, какіе носятъ католическіе священники, и въ широкополой касторовой шляп со шнуркомъ и кисточкой. Они стояли какъ разъ посредин, и капитанъ, направлявшійся изъ своей каюты къ мосткамъ, привтствовалъ ихъ, проходя мимо.
— Здравствуйте, м-ръ Стормъ.
Молодой человкъ слегка поклонился, приподнявъ шляпу.
— Съ добрымъ утромъ, пасторъ Квэйль.
— Съ добрымъ утромъ, капитанъ,— живо отозвался старикъ,— съ добрымъ утромъ!
Послдовалъ обычный вопросъ о погод, выпрямившись по военному, чтобы отвтить, капитанъ встртился глазами съ молодой двушкой.
— Это-то и есть внучка?
— Да, это Глори. Она-таки ршилась покинуть своего старика дда, и я пріхалъ сюда изъ Пиля, чтобы проводить ее.
— Что жъ, теперь передъ барышнею открытъ весь міръ, мн слдовало бы сказать, что міръ у ея ногъ. Вы прекрасны и свжи, какъ утро, миссъ Квэйль!
Капитанъ самъ засмялся своему комплименту и пошелъ дальше. Двушка выслушала его полубезсознательно и отвтила только взглядомъ черезъ плечо и улыбкой. Ея зрніе, слухъ, вс ея чувства и способности были поглощены тмъ, что происходило передъ ея глазами.
Было чудное весеннее утро. Еще не пробило девяти часовъ, но солнце стояло уже высоко надъ Дугласовой Головой, и лучи его золотили воду, отражаясь въ мелкой ряби надвигавшагося прилива. На пристани грохотали телги, по шкафутамъ спускались толпой пассажиры, на обихъ палубахъ стало тсно.
— Какая прелесть!— говорила двушка, обращаясь не столько къ своимъ спутникамъ, сколько къ себ самой, а старый пасторъ смялся взрывамъ ея восторга при вид самаго обыкновеннаго зрлища, и отвчалъ незначущими замчаніями, наивными, ласковыми рчами, походившими на невинный лепетъ горнаго ручья.
Двушка была ростомъ выше обыкновеннаго, имла золотисто-красные волосы и огромные, великолпные темно-срые глаза. На одномъ глазу было коричневое пятнышко, съ перваго взгляда производившее впечатлніе раскосости, со второго — кокетливости, затмъ, придававшее ея взгляду выраженіе необычайной силы и страсти,— и это послднее впечатлніе оставалось. Но самой замтной чертой въ ея лиц былъ ротъ, немного слишкомъ большой для того, чтобы назвать его красивымъ, и безпрестанно нервно подергивавшійся. Поражалъ и ея голосъ, низкій, густой, какой-то мягко сиплый, но способный ко всевозможнымъ оттнкамъ. Почти вс ея рчи дышали шутливымъ задоромъ и насмшкой, въ каждомъ слов участвовали и душа, и тло. Она ни минуты не оставалась въ поко, даже когда она стояла на одномъ мст, ноги ея безпрестанно двигались. Она была одта просто, почти бдно и, пожалуй, немножко небрежно. Все время она смялась и улыбалась, но иногда въ глазахъ ея стояли слезы.
Молодой священникъ былъ хорошаго средняго роста, но казался выше, благодаря изящной манер держаться. Приподнявъ шляпу въ отвтъ на привтствіе капитана, онъ обнаружилъ крутой, выпуклый лобъ и большую, коротко остриженную голову. У него былъ правильный носъ, могучій подбородокъ и полныя губы,— вс черты очень рзкія и опредленныя для такого молодого человка,— и цвтъ лица темный, почти смуглый, что-то цыганское свтилось въ его большихъ золотисто-карихъ глазахъ съ длинными черными рсницами. Онъ былъ гладко выбритъ, и нижняя часть лица его казалась тяжелой въ сравненіи съ яркимъ огнемъ глазъ. Въ его обращеніи проглядывала застнчивая принужденность, онъ все время не двигался съ мста и почти не подымалъ опущенной головы, рчь у него была степенная, медленная и обдуманная, голосъ звучный и увренный.
Раздался второй звонокъ, и пасторъ сталъ собираться на берегъ.
— Вы вдь позаботитесь объ этой бглянк и доставите ее въ госпиталь?
— Доставлю.
— И будете присматривать за ней тамъ, въ этомъ огромномъ Вавилон?
— Если она позволитъ мн, сэръ.
— Да, да, я знаю, она непостоянна, какъ вода, и не дается въ руки, какъ вольный втеръ.
Двушка засмялась.
— Ужъ вы бы лучше сразу назвали меня бурей, или,— она бросила взглядъ на молодого человка,— или штормомъ, Глори Шт… {Игра словъ: на англійскомъ язык фамилія молодого священника storm значитъ ‘буря’, штормъ.} О!
Она заикнулась, прежде чмъ неосторожное слово сорвалось съ ея устъ, и опять засмялась, чтобъ скрыть смущеніе. Молодой человкъ слабо усмхнулся, скоре съ горечью, старый пасторъ ничего не замтилъ.
— А что жъ? Почему бы и нтъ? Самое подходящее названіе, ты его вполн заслуживаешь. Но Господь милостивъ къ такимъ натурамъ, Джонъ. Онъ никогда не испытываетъ ихъ свыше силъ. Къ религіи у нея, знаете, нтъ большой склонности.
Двушка оторвалась отъ оживленной сцены, которой любовалась, и снова вмшалась въ разговоръ, въ тон ея слышна была смсь юмора и паоса.
— Ну вотъ! назвали бы ужъ сразу язычницей. Я знаю, ддушка, что вы хотите сказать. И вотъ именно для того, чтобъ показать вамъ, что я не давала себ торжественнаго обта не ходить въ церковь въ Лондон, потому что вы черезчуръ удручали меня этимъ на остров Мэн, общаю прислать вамъ полный и подробный отчетъ о первой проповди м-ра Сторма. Ну, разв это не мило съ моей стороны?
Прозвонилъ третій звонокъ, рзкій звукъ парового свистка разнесся по заливу, ждали только почты. Старикъ пасторъ подошелъ ближе къ сходнямъ и заговорилъ торопливо:
— Довольно ли денегъ дала теб тетя Анна, дитя мое?
— Достаточно, чтобъ заплатить за проздъ на пароход и по желзной дорог…
— Не больше? Ахъ, эта Анна такая…
— Не безпокойся, ддушка. Женщин немного нужно на этомъ свт — за исключеніемъ тети Анны. Притомъ же больничная сидлка…
— Боюсь, что ты будешь чувствовать себя одинокой въ этой огромной пустын.
— Одинокой при пяти милліонахъ сосдей!
— Ты стоскуешься по нашему острову, Глори, и я почти раскаиваюсь…
— Чуть я только захандрю, дда милый, сейчасъ шапку въ охапку — и маршъ домой.
— Завтра утромъ я буду по всему дому искать моей бглянки…
Глори попыталась весело засмяться.
— Вверху, внизу и въ комнат миледи?
— Буду звать: ‘Глори! Гд ты? Куда запропастилась эта двочка? Я сегодня цлый день не слыхалъ ея голоска. Что сталось съ нашимъ старымъ домомъ? отчего онъ смотритъ такъ мрачно?’
У двушки глаза были полны слезъ, но она строго возразила, тономъ ласковой насмшки и сердечной любви:
— Вздоръ, ддушка, до завтра вы забудете и о Глори, и о томъ, что она ухала въ Лондонъ. По утрамъ вы будете разбирать древнія руны, по вечерамъ играть въ шахматы съ тетей Рэчелью, по воскресеньямъ бранить стараго Нейлюса за то, что онъ заснулъ у аналоя, и… и все будетъ идти такъ же, какъ всегда.
Принесли почту, одн сходни уже убрали. Старый пасторъ, держа часы въ лвой рук, пальцами правой ползъ въ жилетный карманъ.
— Вотъ,— началъ онъ, тяжело дыша, будто посл быстраго бга,— вотъ жемчужное колечко твоей матери.
Двушка сняла перчатку, несвжую и слишкомъ свободную, и нервными тонкими пальчиками взяла кольцо.
— Такая память отъ матери, сэръ, лучшій талисманъ,— сказалъ старый пасторъ.
Молодой наклонилъ голову въ знакъ согласія.
— Вы съ Глори оба сироты, только… вы даже не помните вашей матери.
— Нтъ… не помню.
— Я буду поддерживать сношенія съ вашимъ отцомъ, Джонъ. Положитесь на меня. Вы еще будете друзьями. Человкъ не можетъ навсегда отвернуться отъ своего сына только за то, что тотъ предпочелъ церковь свту. Старикъ говорилъ, не думая, притомъ же, знаете пословицу,— громъ не убиваетъ. Предоставьте его мн. Еслибъ только этотъ глупый старикашка Чэльсъ не набивалъ ему голову разными…
Клокотанье въ паровик стихло, и голосъ съ мостика крикнулъ:
— Кто не детъ, прошу на берегъ!
— Прощай, Глори! Прощайте, Джонъ! Счастливаго пути вамъ обоимъ!
— Прощайте, сэръ,— отвтилъ молодой священникъ, сердечно пожимая ему руку.
Двушка повисла у него на ше.
— Прощай, милый, старый дда! Мн стыдно, что я… Мн жалъ, что я… Я хочу сказать, что это гадко съ моей стороны, что… Прощай’.
— Прощай моя бродяга-цыганочка, моя колдунья, моя бглянка!
— Если вы будете браниться, сэръ, я закрою вамъ ротъ… Еще… разокъ…
Голосъ крикнулъ: ‘Отчаливай!’
Молодой человкъ отвелъ двушку отъ борта, и пароходъ медленно отчалилъ.
— Я спущусь внизъ… нтъ, не хочу, останусь на палуб. Я сойду на берегъ… я не могу этого вынести… еще не поздно. Нтъ, пойду лучше на корму, посмотрю на кильватеръ.
Пристань и гавань опустли. Надь блой маслянистой водой кричали чайки, Дугласкій молъ медленно уходилъ изъ виду. Вдоль набережной стояли друзья отъзжающихъ, посылая имъ прощальныя привтствія.
— Вонъ онъ на конц пристани. Вонъ дда машетъ платкомъ! Неужели не видите? Платокъ красный съ блымъ. Спаси его Боже! Какъ мн стало больно отъ его подарка! Столько лтъ онъ хранилъ у себя это кольцо. Однако, мой шелковый платочекъ совсмъ мокрый,— не хочетъ развваться. Не одолжите ли вы мн… Ахъ, благодарю! Прощай! Прощай! Про…
Двушка легла грудью на перила, совсмъ перегнулась черезъ нихъ и махала платкомъ до тхъ поръ, пока видна была пристань и люди, когда же ихъ стало невозможно различить, она пристально вглядывалась въ очертанія берега, пока и они не подернулись дымкой и не скрылось изъ виду, все, что она привыкла видть изо-дня-въ-день, всю свою жизнь, до сего дня.
— Милый островокъ! Я никогда не думала, чтобы онъ былъ такъ красивъ! Можетъ быть, я и здсь могла бы быть счастлива, еслибъ попробовала. Будь у меня хоть кто-нибудь, съ кмъ проводить время, хоть какое-нибудь общество… Какъ это глупо! Пять лтъ только томъ и мечтала, какъ бы ухать, а теперь!.. А все-таки онъ прелестенъ, правда? Словно птица на вод! И притомъ, разъ это ваша родина… милый островокъ! И старики тоже. Какъ имъ все-таки скучно будетъ! Не знаю, доведется ли мн когда-нибудь… Я сойду внизъ. Втеръ крпнетъ, и отъ этой ряби у меня въ глазахъ… Прощай, моя пташечка! Я вернусь къ теб… Да, да, не бойся, я вернусь…
Смхъ и несвязныя рчи, ласково-насмшливыя и трогательныя, вдругъ оборвались рыданіемъ, двушка повернулась и черезъ мгновеніе уже сбгала по лстниц, ведущей въ каюты. Джонъ Стормъ глядлъ ей вслдъ. Онъ не отозвался ни словомъ, но большіе каріе глаза его были влажны.

II.

Отецъ Глори былъ единственнымъ сыномъ пастора Квэйля и капелланомъ епископа при епископскомъ двор. Тамъ онъ и встртился съ ея матерью, камеристкой супруги епископа. То была прехорошенькая молодая француженка, дочь актрисы, въ свое время знаменитости, и имперскаго офицера, который не имлъ понятія о ея существованіи. Вскор посл свадьбы капеллану предложило крупную миссію въ Африк, и онъ, человкъ благочестивый до фанатизма, поспшилъ принять предложеніе, не страшась береговыхъ лихорадокъ. Но молодая жена его готовилась сдлаться матерью, жизнь въ дальнихъ краяхъ страшила ее, поэтому мужъ отвезъ ее къ отцу, въ Илль, и простился съ ней на пять лтъ.
Онъ прожилъ четыре, за это время супруги обмнялись нсколькими письмами. Его послднія инструкціи были посланы изъ Соутгэмптона: ‘Если родится мальчикъ, назовите его оанномъ (по имени евангелиста), если двочка — Глори’. Въ конц перваго года жена писала ему: ‘Я отняла отъ груди нашу милочку. Ты не можешь себ представить, какая она прелестная! Какъ очаровательны ея маленькія голыя рученки, шейка, круглыя плечики! Знаешь — она рыжая,— положительно, рыжая и вся въ кудряшкахъ. А глаза огромные, лучистые! Ротикъ, подбородокъ, крошечные красные пальчики на ножкахъ — все одна прелесть. Не понимаю, какъ ты можешь жить, не видя ея!’ Въ конц четвертаго года онъ прислалъ послдній отвтъ: ‘Дорогая женушка, разлука горька, но такъ угодно Богу. Не надо забывать, что, можетъ быть, намъ и всю жизнь придется провести врозь’. Затмъ пришло письмо отъ англійскаго консула на рк Габун, съ извстіемъ о смерти слишкомъ ревностнаго миссіонера.
Семья пастора Квэйля состояла всего только изъ него самого и двухъ двушекъ дочерей, но и этого было слишкомъ много для живой молодой француженки. Пока былъ живъ ея мужъ, она задыхалась подъ ферулой двухъ старыхъ двъ, когда же онъ умеръ, она перестала бороться съ судьбой, приняла одинъ изъ простйшихъ ядовъ и скоропостижно скончалась.
Высокій обнаженный холмъ, хмурясь, нависъ надъ мстомъ, гд родилась Глори, но надъ вершиной холма всходило солнце, а склонъ его омывала красавица рка. Не дальше, какъ въ четверти мили внизъ по теченію была гавань, за гаванью заливъ съ развалинами стараго замка на скалистомъ островк, а еще дальше разстилалось широкое ирландское море, послднее въ этихъ широтахъ — ‘бесдующее съ заходящимъ солнцемъ’. Приходъ назывался Гленфабъ и отстоялъ всего на полмили отъ городка Илль, славящагося своими рыбными ловлями.
Глори съ самаго рожденія была маленькой красноголовой волшебницей, обаятельной во всемъ, что она говорила и длала. До шести лтъ ей совершенно нельзя было врить, она лгала на каждомъ слов. Рчь ея поражала отважнымъ равнодушіемъ ко всякимъ соображеніямъ относительно правды и лжи, срама и милости, награды и наказанія. ‘Я право боюсь,— говаривалъ, бывало, пасторъ,— что у этого ребенка совсмъ нтъ нравственнаго чутья, она какъ-будто не различаетъ хорошаго отъ дурного’. Это оскорбляло въ немъ религіозное чувство, но въ то же время забавляло его, не умаляя его любви. ‘Глори настоящая язычница — благослови, Господи, ея невинное сердечко!’
Она обладала удивительнымъ для такого ребенка талантомъ убждать, въ чемъ хотла, себя и другихъ. Она жаждала общества другихъ дтей, а такъ какъ его не было, она убдила себя, что различные виды ея самой живутъ въ разныхъ мстахъ усадьбы, и звала ихъ играть съ собой. Одна Глори жила въ рк, другая въ пруд, гд плавали окуни, третья въ колодц, четвертая на холм, она говорила съ ними, и он отвчали. Вс ея куклы были королями и королевами, она умла изобртать для нихъ причудливыя и величественныя одянія. Казалось, она унаслдовала отъ своей бабушки актрисы прирожденное право на жизнь, роскошь и любовь.
Она была одарена также врожденной способностью къ мимик и умла передразнить точь-въ-точь всякую особенность, или аффектацію. Нахмуренный лобъ строгой тетушки Анны, улыбка сантиментальной тетки Рэчели, звающая физіономія вчно соннаго клерка Корнелія Нейлюса — все это оживало въ подвижномъ, плутовскомъ личик Глори. Она запомнила нсколько французскихъ псенокъ, птыхъ матерью, и, однажды, услыхавъ уличнаго пвца, услась на рыночной площади и принялась распвать ихъ, между тмъ, какъ вокругъ ея смясь, толпились взрослые, готовые зацловать малютку, называя ее феей Фонодоріей. Не забыла она и обойти публику, собирая полпенни.
Въ десять лтъ Глори была совершенный мальчишка, со всми мальчишескими ухватками, и маршировала по городу во глав отряда уличныхъ мальчишекъ, играя на гребенк, заложенной между зубами, и размахивая, вмсто знамени, ддушкинымъ платкомъ, навязаннымъ на его же палку. Въ т дни она лазила по деревьямъ, воровала фрукты (обыкновенно въ своемъ собственномъ саду), старалась говорить баскомъ, какъ мальчикъ, и находила тиранствомъ со стороны домашнихъ, что ей не позволяли носить панталоны. Зато она ходила въ синей вязаной матросской шапочк, когда же ей, ради экономіи и опрятности, позволили носить шерстяной блый джерси, она стала находить жизнь довольно пріятной. Затмъ кто-то, у кого валялись лишнія доски, спросилъ ее, не хочетъ ли она имть лодку. Ей всего хотлось и лодку и рая и пирожнаго, и всхъ небесныхъ благъ! Съ тхъ поръ она вызжала въ море въ матросской куртк и носилась по вод, какъ утка.
Двнадцати лтъ она влюбилась — въ чувство любви. То была смутная страсть, переплетавшаяся съ грезами о величіи. Пасторъ былъ слишкомъ бденъ, чтобы отдать ее въ пансіонъ въ Дуглас, а дочери его слишкомъ горды, чтобы посылать ее въ школу для двочекъ въ Пил, поэтому она училась дома, подъ руководствомъ тетки Рэчели, упивавшейся стихами Томаса Мура, знавшей наизусть дни рожденія всхъ членовъ королевской семьи, вообще особы мягкосердечной и романической. Изъ этого источника Глори почерпнула не мало любопытныхъ: свдній о какомъ-то призрачномъ мір, гд молодыя двушки витали въ атмосфер солнечнаго свта, роскоши, любви и счастья. Однажды она лежала на поросшемъ верескомъ пильскомъ холм, подложивъ руки подъ голову, и размышляла объ одной исторіи, сообщенной ей теткой Рэчель. То былъ разсказъ о сирен, которой стоило выйти изъ моря, сказать любому мужчин: ‘Поди сюда’, и онъ шелъ,— бросалъ все и слдовалъ за ней. Вдругъ лба ея коснулся холодный носъ понтера, мужественный голосъ крикнулъ: ‘Прочь!’ и фигура молодого человка, лтъ двадцати двухъ, въ высокихъ сапогахъ и охотничьей куртк, выросла между ней и утесами. Глори узнала его по виду. То былъ Джонъ Стормъ, сынъ лорда Сторма, недавно поселившагося въ замк Кнокаіо, на холм, на разстояніи мили отъ Гленфаба.
Цлыхъ три недли посл того она не могла говорить ни о чемъ другомъ и даже выучилась причесываться. Она все время наблюдала за нимъ въ церкви и увряла тетку Рэчель, что, по ея глубокому убжденію, онъ долженъ отлично видть въ темнот, потому что его большіе глаза свтятся какъ-будто внутреннимъ свтомъ. Потомъ она стала стыдиться своего восхищенія, если кому-нибудь случалось, въ ея присутствіи, упомянуть его имя, она краснла до ушей и убгала изъ комнаты. Онъ же даже не взглянулъ на нее и скоро посл того ухалъ въ Канаду. Она переставила часы по канадскому времени, чтобы въ каждый данный моментъ знать, что онъ длаетъ, а потомъ вдругъ забыла о его существованіи. Ея настроенія быстро смняли другъ друга, причемъ вс были одинаково искренни и каждое захватывало ее всецло, однако, второй разъ она влюбилась только годъ спустя, въ ризниц, въ хорошенькаго мальчика, стоявшаго противъ нея за урокомъ катехизиса.
Это былъ маленькій англичанинъ однихъ съ ней лтъ, пріхавшій погостить на праздники. Во второй разъ она увидала его у себя дома, въ Гленфаб, въ то время, какъ мать его отдавала визиты. Глори слегка ударила его по рук, и онъ побжалъ за нею внизъ по откосу, потомъ влзъ за нею на дерево, тогда она засмялась и спросила: ‘Правда, хорошо?’ а ему ничего не было видно, кром ея крупныхъ блыхъ зубовъ.
Его звали Фрэнсисъ Гораціо Нельсонъ Дрэкъ, и онъ постоянно разсказывалъ двочк о другомъ мір, гд находилась его школа, гд жили единственные ‘мужчины’, о которыхъ стоило говорить. Само собой онъ говорилъ обо всемъ этомъ, какъ посвященный и съ такимъ убдительнымъ реализмомъ, что Глори вновь унеслась въ царство грезъ. Онъ вообще былъ дивнымъ существомъ и своевременно (черезъ три дня) она сдлала ему предложеніе. Правда, при этомъ онъ не подпрыгнулъ отъ восторга съ подобающей живостью, но когда она прибавила, что ей совершенно безразлично, желаетъ онъ, или не желаетъ, и что охотниковъ найдется сколько угодно, дло представилось ему въ другомъ свт, и они уговорились бжать. Особенной надобности прибгать къ такой крутой мр не было, но такъ какъ Глори имла въ своемъ распоряженіи лодку, это казалось самымъ подходящимъ.
Она одлась въ свое лучшее платье и тихонько ушла изъ дому, чтобы встртиться съ нимъ подъ мостомъ, гд стояла лодка. Онъ заставилъ ее прождать полчаса, такъ какъ у него имлись сестры и разныя другія неудобства, но, наконецъ, очутился-таки ‘на борт ея люгера’ и въ безопасности. Она задыхалась отъ волненія, онъ — отъ страха, и ни одинъ изъ нихъ не нашелъ нужнымъ тратить время на поцлуи.
Они выплыли изъ гавани въ заливъ, потомъ подняли парусъ и направились къ берегамъ Шотландіи. Теперь, когда дло было уже сдлано, они успокоились немного, и у нихъ нашлось время поговорить о будущемъ.
Фрэнсисъ Гораціо стоялъ за трудъ, онъ намренъ былъ составить себ имя. Глори смотрла на вещи нсколько иначе. Имя! Да, это хорошо, и разныя торжества, тріумфы, процессіи, но лучше всего путешествовать — столько интереснаго можно бы увидать, еслибъ не тратить такъ много времени на работу!
— Какая ты еще двчонка!— сказалъ онъ насмшливо, а она закусила губку, такъ какъ это пришлось ей не по вкусу. Но все-таки прошло съ полчаса, прежде чмъ онъ окончательно уронилъ себя въ ея глазахъ. Дло въ томъ, что съ нимъ была его собака, такса и дама, и вотъ онъ принялся восхищаться ея красотой, называть ее тмъ именемъ, какое ей дали на псарн, и говорить, что они выручатъ цлую кучу денегъ отъ продажи ея щенятъ. Этого Глори уже не могла вынести. Она вовсе не желала бжать съ человкомъ, который употреблялъ такія грубыя выраженія.
— Какая ты еще двчонка!— повторилъ онъ снова, и на этотъ разъ она даже не обидлась. Взмахомъ обнаженной руки она круто повернула румпель, намреваясь возвратиться назадъ въ Пиль, но втеръ окрпъ, по морю пошли волны: отъ рзкаго движенія лодка подпрыгнула, раздался трескъ, и парусъ безпомощно повисъ, хлопая о мачту. Затмъ они попали въ хлябь. Глори не имла силы выбраться, а ея кавалеръ ршительно не умлъ помочь ей. Она была въ бломъ кисейномъ плать, онъ возился съ своей собакой, надвигалась ночь, а они все вертлись вокругъ шеста съ навязанной на него изодранной тряпкой. Но вдругъ изъ мрака выдлилась черная масса большой яхты, и голосъ взрослаго человка крикнулъ ей: ‘Не бойтесь, доврьтесь мн, дорогая!’
То былъ Джонъ Стормъ. Онъ разбудилъ въ ней молодую двушку, онъ же разбудилъ и женщину. Она цплялась за него въ эту ночь, какъ ребенокъ, и вс послдующіе четыре года въ сущности длала то же. Онъ былъ ея старшимъ братомъ, ея господиномъ, повелителемъ, владыкой. Она вознесла его на головокружительную высоту, окружила ореоломъ доброты и величія. Когда онъ улыбался ей — она краснла, когда хмурился — она дрожала и пугалась. Думая понравиться ему, она принялась рядиться во вс цвта радуги, но онъ прочелъ ей нотацію и попросилъ вернуться къ прежнему джерси. Она усиленно приглаживала свои красные локоны, пока онъ не сказалъ ей, что многія знатныя дамы отдали бы много за такія кудри. Тогда она стала навивать ихъ на пальцы и любоваться ими въ зеркал.
Онъ былъ всегда серьезенъ, но она умла заставить его смяться до упаду. Кром Байрона и ‘Сэръ Чарльза Грандиссона’ изъ библіотеки викарія, вся извстная ей литература ограничивалась Библіей, катехизисомъ и служебникомъ, зато она постоянно цитировала ихъ въ разговор съ поразительной смлостью и безцеремонностью. Больше всего любила она представлять соннаго приходскаго клерка, подающаго реплики пастору.
Пасторъ: ‘Господи, отверзи уста наша… (Отвта нтъ). Гд вы, Нейлюсъ?’ Клеркъ (внезапно просыпаясь у аналоя): ‘Здсь, ваше преподобіе — и уста наши возвстятъ хвалу Твою!’
Когда Джону Сторму случалось засмяться, онъ ужъ смялся безъ удержу, и въ такія минуты Глори была совершенно счастлива. Но въ конц концовъ онъ опять ухалъ,— отецъ послалъ его въ Австралію, и весь свтъ ея жизни потухъ.
На этотъ разъ не къ чему было переводить часы и ломать голову надъ догадками, что онъ длалъ тогда-то или тогда-то. Все носило другой характеръ. Глори минуло шестнадцать лтъ, единственное дерево, на которое она карабкалась, было дерево познанія добра и зла, и сучья его жестоко раздирали ей душу. Джонъ Стормъ былъ сынъ лорда, и самъ современемъ долженъ былъ сдлаться лордомъ. Глори Квэйль была сирота, а ддъ ея — бдный деревенскій священникъ. Бдность не слишкомъ давила ихъ, но все же въ ней была порядочная доля горечи. Необходимость соблюдать экономію въ костюм, перелицованныя юбки, шляпки,— сама красота, когда он были куплены, но дожившія до такихъ перемнъ въ области моды, что казались страшилищами,— таинственныя, неизвстно откуда появлявшіяся и поношенныя принадлежности костюма — какъ возмущался независимый духъ гордой двушки противъ всхъ этихъ униженій!
Кровь матери начинала сказываться и укладъ старыхъ двъ, сокрушившій жизнь юной француженки, душилъ своимъ формализмомъ уроженку острова Мана. Она то и дло пропускала время обда или ужина, опредляемое по солнцу, могла засыпать когда угодно, и не спать хоть всю ночь. Ей надодало сидть скромно, какъ подобаетъ молодой лэди, до того, что она вскакивала и ложилась на полъ. Она часто смялась, чтобы не плакать, но ни за что не улыбнулась бы глупому разсказу, хотя бы разсказчицей была знатная дама, а дни рожденія членовъ королевской семьи ни капельки не интересовали ее. Старыя тетки души въ ней не чаяли, но частенько говорили: ‘Что станется съ этой двочкой, когда умретъ ддъ!’
А добрякъ ддъ жизнь бы отдалъ ради того, чтобъ избавить ее отъ укола въ палецъ, но совершенно не понималъ ея природы. Его маніей было изслдованіе руническихъ крестовъ, которыми изобилуетъ островъ Мэнъ, и когда Глори помогала ему отчищать кресты и длать слпки, онъ радовался, какъ дитя. Не смотря на то, что они жили въ одномъ дом и что спальня ея, откуда видна была гавань, помщалась рядомъ съ его крошечной затхлой лабораторіей, выходившей окнами на шиферную кровлю кладовой, онъ все время жилъ въ десятомъ столтіи, а она витала гд-то въ двадцатомъ.
Плнница-птичка билась о прутья клтки. Раньше, чмъ она сама поняла это, Глори уже стремилась уйти изъ этого соннаго царства, уже сгорала желаніемъ посмотрть на широкій Божій міръ, раскинувшійся за его предлами. Лтними вечерами она взбиралась на Пильскій холмъ, ложилась на вереск, на томъ самомъ мст, гд она впервые увидала Джона Сторма, и смотрла на суда, стоявшія въ залив, подъ стнами стараго замка, а когда они снимались съ якоря, ее тянуло уйти вмст съ ними, побывать въ мор, посмотрть большіе города на свер и на юг. Но она была заперта въ тсномъ кругу и не видла выхода. Прошло два года и восемнадцати лтъ она терзалась мыслью, что половина ея жизни прошла безплодно. Она смотрла на солнце, пока оно не опускалось въ море, потомъ переводила взглядъ на другую потемнвшую часть неба и на Гленфабъ.
Всему виной была ихъ бдность, а въ бдности ихъ виновата была церковь. Глори начинала ненавидть церковь, благодаря церкви, она осиротла, когда она думала о религіи, какъ о профессіи, она представлялась ей чмъ-то ужасно эгоистичнымъ. Человкъ, дйствительно посвятившій себя высокой цли (какъ ея отецъ), не можетъ думать о себ, онъ долженъ отречься отъ любви, отъ жизни, отъ свта. А между тмъ жить приходится все же въ свт, и что пользы хоронить себя раньше, чмъ умрешь?
Смутная желанія ея какъ-то мало-по-малу приняли форму грезъ о Джон Сторм, и вотъ, въ одно прекрасное утро, она узнала, что онъ вернулся домой. Въ тотъ же вечеръ она пошла на холмъ и бгала тамъ до упаду, смясь и плача, благо ее видли только чайки. Потомъ все вышло какъ въ сказк: на краю утеса, близь того мста, на которомъ она обыкновенно лежала, теперь лежалъ онъ. Завидвъ его, она пошла тише, длая видъ, будто ничего не замтила. Онъ же бросился ей на встрчу, протягивая об руки. Тутъ она вдругъ вспомнила, что на ней ея старый джерси, покраснла до ушей и чуть не задохнулась отъ стыда. Мало-по-малу это прошло и она затараторила, какъ втряная мельница, а потомъ вдругъ опять испугалась, какъ бы онъ не приписалъ ея смущенія чему-нибудь совсмъ другому, и, застнчиво обрывая цвты вереска, сказала ему, отчего она покраснла. И онъ не думалъ смяться. Какъ-то странно улыбаясь, онъ своимъ густымъ, низкимъ голосомъ отвтилъ ей нчто такое, отъ чего у нея кровь застыла въ жилахъ.
— Мн самому предстоитъ одться бднякомъ, Глори. Я поссорился съ отцомъ и хочу быть священникомъ.
Для нея это было страшнымъ ударомъ, солнце сразу закатилось. Зато отъ удара полопались прутья клтки. Найдя себ приходъ въ Лондон и вступивъ въ духовное званіе, Джонъ Стормъ сообщилъ обитателямъ Гленфаба, что, въ числ другихъ почетныхъ обязанностей, онъ будетъ исполнять обязанности капеллана въ большомъ Вэстъ-Эндскомъ госпитал. Это внушило Глори мысль о бгств и указало ей путь. Она ршила сдлаться больничной сидлкой. Это легче было сказать, чмъ сдлать, ибо тогда было въ мод ходить за больными, къ тому же, она была на три года моложе, чмъ слдуетъ. Съ большимъ трудомъ ей удалось добиться того, чтобъ ее приняли на пробу, и еще съ большимъ — преодолть страхи и привязанность дда. Однако, въ конц концовъ старикъ успокоился, узнавъ, что Глори поступитъ въ тотъ же госпиталь, гд Джонъ Стормъ будетъ капелланомъ и что они могутъ хать въ Лондонъ вмст.

III.

‘Милый ддушка мой и всхъ живущихъ въ Гленфаб! Наконецъ-то, дорогой, я пришла къ концу своего странствія,— и бысть вечеръ, и бысть утро, день первый! Теперь одиннадцать часовъ вечера и я собираюсь лечь въ постель въ моей собственной комнатк, въ госпитал Виноградника Мары, Гайдъ-Паркъ, Лондонъ, Англія.
‘Капитанъ оказался правъ: утро было такъ же свжо, какъ его лесть, и не успли мы отъхать далеко отъ Дугласовой Головы, какъ большинство пассажировъ изобразили собою внизу растопыренныя человчьи ноги на герб нашего острова. Я, въ качеств старой морской волчихи, ршила, что не доставлю морю удовольствія видть меня больной, а потому сошла внизъ и улеглась на свою койку, раздумывая разныхъ вещахъ. Встала я, только когда мы подошли къ Мерсею, тогда и вс пассажиры потянулись на палубу, кислые, какъ пахтанье, вылзшее изъ маслобойки.
‘Что за чудное зрлище! Суда, верфи, башни, городъ! Я духу не могла перевести отъ волненія, пока мы не вышли на пристань. М-ръ Стормъ усадилъ меня въ кэбъ и, ради опыта, я настояла на томъ, чтобъ заплатить за себя самой. Онъ, само собой, пытался надуть меня, но женщину не такъ-то легко провести — на то она женщина. Только мы подъзжаемъ къ станціи въ Ляймстрит,— на встрчу носильщикъ. Онъ поставилъ мой большой чемоданъ себ на голову (сущій грибъ вышелъ!) и пока м-ръ Стормъ ходилъ за газетой, я успла купить билетъ, а носильщикъ устроилъ меня въ вагон. Я нашла, что со стороны совершенно чужого человка это очень мило, и дала ему шесть пенсовъ, возложивъ отвтственность на Провидніе.
‘Кром насъ въ вагон было дв старыхъ дамы. Поздъ курьерскій — прелесть! Кажется, будто летишь съ утеса прямо въ бездну. Но первая часть пути была ужасна. Когда мы въхали въ туннель, я чуть не вскрикнула, такъ испугалась. День былъ вообще туманный, и всю дорогу отъ Ливерпуля до Эфкъ-гилля подавали громовые сигналы точно тараномъ объ стну. Для моихъ нервовъ это было сущее истязаніе, такъ что когда мы въхали въ туннель, я, пользуясь темнотою, запла. Меня это успокоило, но старушки точно обезумли. Я не визжала, зато он!.. Только что я стала молить Бога, чтобъ Онъ помогъ мн сохранить разсудокъ среди этого ада, какъ мы выскочили на свтъ Божій, невинные, какъ младенцы. Передъ въздомъ въ Лондонъ насъ ждало опять такое же удовольствіе. Должно быть, это чистилища, черезъ которыя необходимо пройти, чтобы попасть въ сказочный городъ. Еслибъ спросили моего совта при составленіи ектеніи (Отъ смерти внезапныя избави насъ, Боже!), я непремнно сдлала бы оговорку относительно прозжающихъ черезъ туннели.
‘Ты и понятія не имешь о томъ, какая дурочка твоя Глори! Я такъ горла нетерпніемъ увидать Лондонъ, что, когда мы подъхали близко, я уже ничего не могла разсмотрть — у меня сдлалось наводненіе въ глазахъ. Подъзжать въ первый разъ къ огромному и могущественному городу — это все равно, что въ первый разъ увидать передъ собою короля. Спаси меня Господи, отъ такого волненія въ тотъ день, когда я сдлаюсь солисткой ея величества королевы.
‘Батюшки! Какой шумъ и ревъ, точно жужжанье милліона милліоновъ жуковъ въ тихій осенній вечеръ. А приглядишься ближе, кажется, будто передъ тобой вавилонское столпотвореніе. Смутный гулъ, взрывъ голосовъ, страшная сумятица, телги, повозки, омнибусы, просто жутко становится и холодная дрожь ползетъ по спин. Какъ легко затеряться здсь бдной двушк, словно иголк въ стогу сна, если некому приглядть за нею!
‘Скажи тет Рэчели, что въ Лондон носятъ другой фасонъ шляпъ, чмъ у насъ,— повыше спереди, скажи также, что если я увижу королеву. то опишу ей все подробно.
‘Въ госпиталь мы пріхали только къ девяти часамъ, такъ что я его хорошенько и не видала. Экономка дала мн чаю и сказала, что моя служба начнется только съ завтрашняго утра, а пока я могу длать, что хочу. И вотъ я съ часъ, какъ вчный жидъ женскаго рода, бродила изъ палаты въ палату. Какая везд тишина! Боюсь, что, ухаживая за больными, пожалуй, разучишься говорить… Ну-съ, однако, пора и въ постель. У меня не то, чтобы тоска по родин, а такъ, ‘чуточку скучно по всмъ’. Завтра проснусь для новыхъ звуковъ и зрлищъ, подниму штору и увижу массу экипажей, услышу стукъ колесъ… Тогда я представлю себ Гленфабъ и радостно щебечущихъ птичекъ.
‘Разсй мои привты по островку. Скажи, что и теперь, сдлавшись лондонской лэди, я совершенно такъ же люблю всхъ, какъ въ то время, когда была, бдной провинціалочкой, а когда я сдлаюсь замчательной женщиной и обращу на себя вниманіе всей Англіи, тогда я пріду назадъ и заглажу свое бгство. Отсюда слышу, какъ ддушка восклицаетъ: ‘Господи помилуй, что за ужасная двчонка эта!’

‘Глори‘.

‘P. S. Я ничего почти не сказала о м-р Сторм. Онъ простился со мной у дверей госпиталя и пошелъ къ здшнему викарію, потому что, какъ вамъ извстно, тамъ онъ будетъ и жить. По дорог я расточала передъ нимъ все свое краснорчіе и наговорила кучу поэтическихъ вещей на тему о любви. Старушонки дремали, поэтому я рискнула спросить его, нравится ли ему говорить о любви. Онъ сказалъ, что нтъ и что это профанація. Любовь должна быть священна, это своего рода религія. Иногда она приходитъ неожиданно, иногда тлетъ, какъ пламя подъ пепломъ, является то добрымъ ангеломъ, то демономъ, заставляющимъ васъ Богъ знаетъ что говорить и длать и безплодно губящимъ вашу жизнь. Я возразила, что это-то и очаровательно, а что до религіи, то подъ солнцемъ нтъ ничего выше любви красиваго и умнаго мужчины къ красивой и умной женщин, когда онъ отдается ей душой и тломъ, готовый пожертвовать для нея всмъ на свт. Должно быть, онъ увидалъ что-то особенное въ моихъ словахъ, потому что, хоть онъ и ничего не сказалъ, въ чудныхъ глазахъ его загорлся какой-то новый дивный свтъ, и я подумала, что не будь онъ священникомъ… Впрочемъ, все равно. Письмо и безъ того страшно длинно’.

IV.

Джонъ Стормъ былъ сынъ лорда Сторма и племянникъ перваго министра, графа Эрина. За два года до рожденія Джона, братья поссорились изъ-за женщины. Эта женщина была матерью Джона. Она дала слово младшему брату, а потомъ влюбилась въ старшаго. Голосъ совсти шепталъ ей, что ея долгъ — выполнить принятое на себя обязательство, она такъ и сдлала. Затмъ голосъ совсти сталъ на сторону законовъ жизни и шепнулъ влюбленнымъ, что они должны отказаться другъ отъ друга, оба такъ и сдлали. Но бдная двушка скоро нашла, что отъ жизни отречься легче, чмъ отъ любви, и поискавъ въ религіи выхода изъ конфликта между супружескимъ долгомъ и стихійной страстью, умерла, давъ жизнь ребенку. Она была, дочерью богатаго банкира, вышедшаго изъ народа, и воспитана въ томъ убжденіи, что бракъ и любовь — дв вещи разныя. Промнявъ богатство на титулъ, она не разсчитала участія смерти въ мір.
Мужъ ея, съ своей стороны, никогда не питалъ къ ней привязанности. Его женитьба была эгоистическимъ союзомъ безъ любви, основаннымъ на желаніи имть деньги, семью и выйти изъ незавиднаго положенія младшаго сына. Онъ погршилъ противъ основного закона, требующаго, чтобы браки заключались только по любви, и возмездіе не заставило себя ждать.
Узнавъ о смерти молодой женщины, старшій братъ пріхалъ на похороны. Въ ночь, предшествовавшую этой церемоніи, вдовецъ, раздумавшись о томъ, какую роль игралъ онъ относительно покойницы, вдругъ почувствовалъ себя несчастнымъ. Онъ не подавалъ повода къ пересудамъ, но и не скрывалъ ни отъ кого, даже отъ матери своего сына, причинъ, побудившихъ его жениться. Бдная женщина умерла, онъ сталъ готовиться къ роли вдовца — и только, голосъ любви безмолвствовалъ. Взволнованный такими мыслями, онъ всю ночь проходилъ изъ угла въ уголъ по своему кабинету, а чуть забрежжилось утро, пошелъ въ комнату усопшей взглянуть еще разъ на ея лицо. Отворивъ дверь, онъ услыхалъ полу-заглушенныя рыданія. Кто-то, склонившись надъ блднымъ личикомъ, плакалъ, какъ плачутъ т, чье сердце разбито. То былъ его братъ.
Съ этого дня лордъ Стормъ считалъ себя оскорбленнымъ. Онъ никогда не любилъ брата, а теперь задумалъ стереть его съ лица земля. Сдлать это долженъ былъ его сынъ. Ему предстояло унаслдовать графскій титулъ, такъ какъ графъ не былъ женатъ, но такая посмертная месть была слишкомъ тривіальна. Графъ пристрастился къ политик и составилъ себ имя. Лорду Сторму недоставало благопріятнаго случая, чтобы сдлать то же, хотя онъ и былъ членомъ верхней палаты, но это ничего, сынъ его долженъ былъ затмить всхъ и все.
Задавшись такой мыслью, отецъ посвятилъ всю жизнь воспитанію мальчика. Вс общепринятые методы воспитанія были, по его мннію, ложны въ самой основ. Школы, коллегіи, изученіе классиковъ,— все это вздоръ и чепуха, не имющая ничего общаго съ жизнью. Путешествіе — вотъ великій учитель! ‘Ты побываешь всюду, гд свтитъ солнце’, сказалъ отецъ сыну, и мальчикъ прохалъ всю Европу я Азію, изучивъ, хотя и поверхностно, множество языковъ. Онъ сдлался неразлучнымъ спутникомъ отца, куда бы ни отправлялся лордъ Стормъ, онъ не считалъ неудобнымъ брать съ собою сына. Главная цль домашняго воспитанія — выростить ребенка, если возможно, въ полномъ невдніи самыхъ важныхъ фактовъ и функцій жизни. Но это невозможно, отсюда умалчиванія, лицемріе, ложь, тайный грхъ и половина всхъ золъ этого міра. Въ виду этого мальчика водили въ греческіе я индійскія храмы, а на Запад — въ казино и на общественные балы. Ему еще не минуло двадцати лтъ, а ужъ онъ видлъ почти все, что только есть на свт.
Когда пришла пора подумать о карьер Джона, Англія была поставлена въ затруднительное положеніе относительно своихъ колоній. То былъ моментъ выхода ‘британскаго указа о Сверной Америк’ и это послужило указаніемъ лорду Сторму, въ какомъ направленіи дйствовать. Братъ его графъ напвалъ парламенту объ ограниченномъ самоуправленіи колоній короны. Отецъ Джона Сторма возъимлъ смлую мысль обратить все обширное государство, состоящее изъ трехъ соединенныхъ королевствъ, въ самоуправляющіеся штаты, которые назывались бы ‘Великобританскіе соединенные штаты’.
Вотъ какой политики предстояло держаться Джону Сторму. Чтобы приступить къ выполненію задуманнаго, лордъ Стормъ поселился на остров Мэн, гд онъ всегда могъ созерцать свой планъ въ миніатюр. Здсь онъ устроилъ контору для собиранія данныхъ, которыя могли современемъ понадобиться его сыну. Въ его уединенное убжище приходили газеты изо всхъ частей земного шара, вс подходящія сообщенія онъ вырзывалъ и откладывалъ. Его библіотека была пыльная комната, вся кругомъ уставленная коричневыми бумажными пакетами съ именами колоній и графствъ.
‘Это возьметъ у насъ два поколнія, голубчикъ, зато мы измнимъ исторію Англіи’, говаривалъ отецъ сыну.
Между тмъ тотъ, на кого возлагались вс эти огромныя надежды, отпрыскъ союза безъ любви, представлялъ собой существо совершенно самобытное, съ яркой индивидуальностью. Казалось, природа задалась мыслью сдлать изъ него во всхъ отношеніяхъ нчто крупное, и остановилась на полпути. Глядя на его голову, каждый чувствовалъ, что этому человку слдовало бы быть великаномъ, а между тмъ онъ да леко не могъ состязаться съ сынами Анака. Внимая его рчамъ, вы говорили себ, что передъ вами можетъ быть геній, но могло статься, что онъ былъ просто человкомъ мощныхъ настроеній. Лучшія силы его духа и тла, казалось, сосредоточились въ его сердц. Весьма возможно, что скорбная неудовлетворенность его матери и подавленная ею страсть прошли красной нитью по душ Джона Сторма.
Въ дтств онъ способенъ былъ плакать при вид красоты въ природ, надъ сказкой о геро или сентиментальной псенкой, слышанной на улиц въ убійственномъ исполненіи. Увидавъ разоренное гнздо, лишенное яицъ, онъ заливался слезами, но если ему случалось найти на дорог окровавленныя разбитыя скорлупки, слезы уступали мсто гнву, бшеной ярости, мальчикъ стрлою мчался домой, въ кабинетъ отца, и, схвативъ отцовское ружье, убгалъ снова, чтобы наказать смертью обидчика.
Поселившись на остров Мэн, онъ сталъ замчать, каждый разъ, какъ бывалъ въ церкви, что съ пасторской скамьи на него смотритъ во вс глаза маленькая, рыжая, кудрявая двочка. Онъ былъ взрослымъ молодымъ человкомъ двадцати двухъ лтъ, но эти дтскіе глаза, лучистые, яркіе, наполнили тревогой его душу. Въ любую минуту дня и ночи онъ могъ вызвать ихъ передъ собою. Потомъ отецъ послалъ его въ Канаду изучать ея политическую организацію. Воротившись домой, молодой человкъ привезъ съ собою канадскій челнокъ, американскую яхту и запасъ демократическихъ воззрній.
Въ первый же разъ, какъ онъ вышелъ въ море въ своей яхт, ему случилось замтить поврежденную лодку и спасти двоихъ дтей. Однимъ изъ нихъ была двочка съ пасторской скамьи, только теперь она стала выше и привлекательне. Она крпко прильнула къ нему, когда онъ поднялъ ее, чтобы перенести въ яхту, и онъ, самъ не зная, зачмъ, все время держалъ ее въ своихъ объятіяхъ.
Въ подражаніе ея имени, онъ назвалъ свою яхту Глоріа и отъ времени до времени бралъ съ собой двочку въ море. Несмотря на разницу лтъ, оба переживали вмст счастливое дтство. Въ своемъ бломъ джерси и вязаной шапочк она съ ногъ до головы смотрла матросикомъ. Когда втеръ крпчалъ и лодка прыгала по волнамъ, она стояла у румпеля, какъ мужчина, и онъ думалъ про себя, что боле прелестнаго зрлища не видано на кубрик, въ тихую погоду нельзя было пожелать боле пріятнаго и веселаго спутника. Она запвала, онъ подхватывалъ, и голоса ихъ стройно сливались вмст. Ея любимая псня была ‘Come, lasses and lads’, его — ‘John Peel’, и оба были готовы пть цлыми часами безъ перерыва. Въ лтніе вечера, когда заливъ спалъ, какъ усталое чудовище, и каждый всплескъ весла отдавался въ холмахъ, когда они, возвращаясь домой, огибали скалу съ развалинами стараго замка, по острову далеко разносилась ихъ псня.
Два года онъ тшился ребенкомъ и вдругъ замтилъ, что Глори уже не ребенокъ. Ему стало жалко двушки. Эта ясная, ‘солнечная’ душа, эта рзвая двушка, столь богато одаренная, съ глазами, сверкавшими и искрившимися, какъ молнія, съ голосомъ, похожимъ на щебетанье птички, эта златокудрая цыганочка, волшебница, фея — что предстояло ей? какая судьба ждала ее въ будущемъ? Жалость уступила мсто другому чувству и съ тхъ поръ онъ ощущалъ боль въ груди, думая о Глор. Каждый разъ, какъ глаза ея останавливались на немъ, онъ мучительно краснлъ. Онъ подмтилъ въ себ черту, до тхъ поръ не проявлявшуюся — страстность — и въ испуг отступилъ. Эта стихійная сила, это бурное, пожирающее пламя въ груди — одному Богу извстно, куда это приведетъ его!
Изъ мрачнаго отцовскаго дома въ Кюкало, гд втеръ вчно гудлъ между деревьями, онъ глядлъ на Гленфабъ, и усадьба пастора представилась ему чмъ-то въ род маленькаго благо облачка, залитаго солнечнымъ свтомъ. Его сердце рвалось къ этому свтлому облачку, непрестанно взывая: ‘Глори! Глори!’ Всего больне было то, что двушка, повидимому, все понимала и отлично знала, что раздляетъ ихъ. Она краснла отъ стыда, что онъ видитъ ее постоянно въ одномъ и томъ же плать, и, полуотвернувъ головку, украдкой взглядывая на него, говорила о будущемъ, о тхъ дняхъ, когда онъ совсмъ покинетъ ихъ, удетъ въ Лондонъ, гд его ждетъ блестящая карьера, и Лондонъ захватитъ его и онъ забудетъ скучный старый островокъ и своихъ друзей. Такія слова задвали его за живое. Онъ видлъ свтъ, но женщинъ звалъ плохо и не научился понимать ихъ рчей.
Борьба длилась недолго. Онъ сталъ одваться проще, въ студенческую тужурку и фланелевую сорочку, сталъ говорить, что слава — пустой звукъ, и уврять отца, что онъ выше нелпыхъ условностей.
Отецъ послалъ его въ Австралію. Тогда для него наступилъ періодъ зрлыхъ думъ и смятенія духа. Онъ смотрлъ на міръ иными глазами,— открытыми для нужды и лишеній, и видлъ все въ новомъ свт. Онъ безсознательно длалъ, только въ другой форм, то же самое, что сдлала его мать, прибгнувъ къ религіи, чтобъ заглушить страсть. Воспитаніе сдлало его чмъ-то въ род имперіалиста-демократа, онъ исправилъ погршности воспитанія. Англія не нуждалась въ большемъ количеств парламентовъ, она нуждалась въ апостолахъ. Не избирательнымъ правомъ достигается свобода и величіе націи, надо, чтобы окрпла душа ея. Нуженъ не такой человкъ, который мечталъ бы прославиться, но человкъ, готовый отъ всего отречься, изъ великаго сдлаться малыхъ, изъ богача — бднякомъ. Нуженъ апостолъ,— тысячи апостоловъ, умершихъ для славы міра сего, для денегъ и почестей, и поставившихъ себ задачей дйствовать въ дух Христа, вря, что въ отреченіи, заповданномъ исусомъ, единственный залогъ спасенія міра.
Онъ побывалъ въ трущобахъ Мельбурна и Сиднея, осмотрлъ вс глухіе закоулки Лондона, и, вернувшись на островъ Мэнъ христіанскимъ соціалистомъ, объявилъ отцу о своемъ намреніи вступить въ духовное званіе.
Старикъ не вспылилъ, не разразился гнвомъ. Онъ, шатаясь, отступилъ въ свою комнату, какъ быкъ, оглушенный смертельнымъ ударомъ на бойн. Очутившись въ своей пыльной старой контор, полной бумажныхъ пакетовъ съ вырзками изъ газетъ, онъ понялъ, что двадцать лтъ его жизни пропали даромъ. Сынъ былъ отдльнымъ, отличнымъ отъ него существомъ, а отецъ — лишь тмъ сменемъ, брошеннымъ въ землю, которое, давъ плодъ, должно умереть и погибнуть.
Онъ все-таки сдлалъ попытку сопротивляться.
— Но какъ же это, голубчикъ? Неужели ты, съ твоими дарованіями, пренебрежешь возможностью создать себ крупное имя?
— Мн не нужно крупное имя, отецъ. Я хочу выиграть великую битву, одержать такую побду, какой не можетъ доставить мн парламентъ.
— Но, сынъ мой, милый мой мальчикъ, одно изъ двухъ: нужно быть или верблюдомъ, или вожакомъ верблюда, и общество…
— Я ненавижу общество, и общество возненавидитъ меня. Богъ щадитъ его единственно ради немногихъ праведниковъ, какъ онъ пощадилъ Содомъ ради Лота.
Пройдя сквозь это испытаніе и сокрушивъ сердце старика-отца, Джонъ Стормъ обратился за наградою къ Глори. Онъ нашелъ ее на обычномъ мст, на вершин холма.
— Я покраснла, когда вы подошли, правда?— спросила она.— Сказать, почему?
— Скажите.
— Вотъ почему.— И она провела рукой по груди.
Онъ, видимо, былъ въ недоумніи.
— Вы не понимаете? Эти старыя тряпки… Я носила ихъ еще до вашего отъзда.
Ему хотлось сказать ей, какъ хороша она въ этомъ скромномъ костюм, краше, чмъ когда-либо, теперь, когда молодая грудь ея обрисовывалась подъ гибкой тканью джерси, когда ея личико стало такимъ округленнымъ и подвижнымъ. Но сквозь ея смхъ проглядывалъ стыдъ за свою бдность, и онъ, думая утшить ее, сказалъ:
— Мн самому предстоитъ сдлаться бднякомъ, Глори. Я поссорился съ отцомъ. Я буду священниковъ.
Лицо ея вытянулось.
— Вотъ ужъ не думала, что кто-нибудь можетъ стать бднымъ по своей охот. Пойти въ священники — это годится для бдняка, но я ненавижу бдность, она ужасна.
Точно мракъ спустился на его глаза, ему стало грустно и больно, Глори обманула его ожиданія. Она оказалась пустой и втреной двушкой, неспособной на подвигъ, она никогда не узнаетъ, какую жертву онъ принесъ для нея, теперь онъ совершенно уронилъ себя въ ея глазахъ, но это ничего не значитъ: онъ пойдетъ разъ избраннымъ путемъ и еще ревностне отдастся длу, именно потому, что діаволъ пустилъ въ него стрлу и она цликомъ вошла въ тло.
— Съ Божьей помощью я прибью свое знамя къ мачт!— сказалъ онъ и ршалъ продолжать начатое. Онъ былъ одаренъ силой, именуемой характеромъ. Раньше церковь была для него маякомъ, теперь стала прибжищемъ.
Необходимая подготовка оказалась не трудной. Съ годъ онъ читалъ творенія англійскихъ богослововъ — ереміи Тэйлора, Гукера, Бутлера, Уотерланда, Пирсона и Пуси, когда же пришло время посвященія, дядя его, графъ Эринъ, уже успвшій сдлаться первымъ министромъ, доставилъ ему званіе викарія при популярномъ и вліятельномъ каноник Уэльзеи, въ приход Всхъ Святыхъ, въ Бельгрэвіи. Съ разршенія епископа лондонскаго, онъ выдержалъ испытаніе и былъ рукоположенъ на своемъ же островк, епископомъ содорскимъ и мэнскимъ.
Утромъ, въ день его отъзда въ Лондонъ, отецъ, все время донимавшій его ужасными сценами, на прощанье сказалъ ему слдующее:
— Насколько я понимаю, ты намреваешься вести жизнь бдняка, а, слдовательно, теб не нужно приданое твоей матери, и я считаю себя вправ располагать имъ, какъ мн будетъ угодно, если только ты не потребуешь его для молодой особы, которая, какъ я слышалъ, узжаетъ вмст съ тобой.

V.

‘Я буду бднйшимъ изъ бдныхъ’, говорилъ себ Джонъ Стормъ по дорог къ дому каноника, но на слдующее утро онъ проснулся въ спальн, вовсе не отвчавшей его понятіямъ о бдности. Явился лакей съ чаемъ и горячей водой, а также съ порученіемъ отъ каноника, еще съ вечера наказавшаго передать м-ру Сторму, что онъ, каноникъ, будетъ радъ видть его посл завтрака въ своемъ рабочемъ кабинет.
Кабинетъ представлялъ роскошную комнату съ мягкими коврами, въ которыхъ безшумно тонула нога, и тигровыми шкурами поверхъ креселъ. На встрчу ему выступилъ господинъ среднихъ лтъ, съ веселымъ, оживленнымъ лицомъ, въ пенснэ въ золотой оправ, гладко выбритый и преисполненный любезности.
— Добро пожаловать въ Лондонъ, дорогой м-ръ Стормъ. Когда пришло письмо отъ Перваго министра, я сказалъ своей дочери Фелиситэ,— вы сейчасъ увидите ее, надюсь, что вы будете друзьями,— я сразу сказалъ ей: ‘Дитя мое, я польщенъ возможностью исполнить желаніе милйшаго графа Эрина, я горжусь тмъ, что могу способствовать началу карьеры, которая несомннно будетъ блестящей и выдающейся.’
Джонъ Стормъ пробормоталъ какое-то возраженіе.
— Надюсь, вамъ понравились ваши комнаты, м-ръ Стормъ?
Джонъ Стормъ нашелъ ихъ гораздо лучшими, чмъ онъ ожидалъ или желалъ.
— Да, да, ничего, просто, но уютно. Во всякомъ случа, располагайтесь въ нихъ какъ дома, принимайте кого хотите и когда хотрте. Домъ достаточно великъ. Мы будемъ встрчаться не чаще, чмъ пожелаемъ, такъ что ссориться не придется. Обдать будемъ вмст, завтракать и полдничать врозь. Не ждите ничего особеннаго. Простой, но здоровый столъ — вотъ все, что можетъ предложить вамъ семья священника.
Джонъ Стормъ отвчалъ, что онъ совершенно равнодушенъ къ д и черезъ полчаса посл обда не помнитъ, что ему подавали. Каноникъ засмялся и продолжалъ:
— Я подумалъ, что для васъ лучше будетъ поселиться у насъ, такъ какъ вы новичекъ въ Лондон, хотя, признаюсь, до сихъ поръ у меня жилъ только одинъ изъ моихъ викаріевъ. Онъ и теперь здсь. Вы будете иногда встрчаться съ нимъ. Его имя Голяйтли, это скромный, достойный молодой человкъ, окончившій, кажется, одинъ изъ низшихъ колледжей. Недурной молодой человкъ, полезенъ длу, преданъ мн и моей дочери, но, разумется, совсмъ не то, что… э… э…
Каноникъ отличался одной особенностью: о чемъ бы онъ ни заговорилъ, въ конц концовъ онъ обязательно сводилъ рчь на себя.
— Я послалъ за вами сегодня утромъ (такъ какъ не имлъ возможности встртиться раньше), чтобы кое-что сообщить вамъ относительно нашей организаціи и вашихъ собственныхъ обязанностей… Вы видите во мн начальника штаба изъ шести священниковъ.
Джонъ Стормъ нисколько не удивился этому, за великимъ проповдникомъ должны толпами ходить бдняки, естественно, что они ищутъ его руководства и помощи.
— Въ моемъ приход нтъ бдныхъ, м-ръ Стормъ.
— Нтъ бдныхъ, сэръ?
— Напротивъ, одна изъ моихъ прихожанокъ — ея величество, королева.
— Это должно очень огорчать васъ, сэръ?
— Вы о бднякахъ? Ахъ, да, конечно. У насъ есть, конечно, благотворительныя общества, напримръ, материнское убжище въ Сого. основанное м-рсъ Каллендеръ, весьма достойная старая шотландка, пожалуй, чудачка и фантазерка, но богата, очень богата и вліятельна. Но у моихъ подчиненныхъ и безъ того достаточно дла. Столько учрежденій подъ вдніемъ нашей церкви! Напримръ, женское общество, классы изящныхъ рукодлій, цехъ декоративныхъ цвточницъ, не говоря уже о филіальныхъ церквахъ и о госпиталяхъ, я всегда держался того мннія… э… э…
Мысли Джона Сторма блуждали гд-то далеко, но при упоминаніи о госпитал онъ съ живостью взглянулъ на каноника.
— Кстати о госпитал. Собственно ваши обязанности будутъ, главнымъ образомъ, относиться къ прекраснйшему госпиталю Виноградника Мары. Вы будете имть духовное попеченіе обо всхъ больныхъ и сидлкахъ, да и сидлкахъ также. Приходъ вашъ будетъ, такъ сказать, заключаться въ его стнахъ. Вы такъ и скажите себ: ‘Это мой приходъ’ и сообразно съ этимъ поступайте. Вы еще не вполн посвящены и не можете пріобщать Св. Тайнъ, но ежедневно будете править службу въ одной изъ палатъ, по очереди. Палатъ всего семь, такимъ образомъ, въ каждой разъ въ недлю будетъ совершаться богослуженіе. Я всегда говорилъ, что чмъ меньше…
— Разв этого достаточно? Я былъ бы очень счастливъ…
— Да? Хорошо, хорошо, мы увидимъ. По средамъ вечеромъ служба идетъ въ церкви, обыкновенно, присутствуютъ и сидлки, не дежурныя. Ихъ всего около пятидесяти — довольно пестрая компанія. Есть ли между ними леди? Да, т. е. дочери джентьменовъ, но принимаются особы всхъ сословій. На васъ будетъ лежать отвтственность за ихъ духовное благополучіе. Дайте подумать… Сегодня у насъ пятница и предположимъ, что вы скажете первую свою проповдь въ среду — угодно? Что касается взглядовъ, то — паства у меня самая разношерстная, поэтому я прошу своихъ подчиненныхъ строго держаться воззрній via media,— именно via media. Вы поете?
Джонъ Стормъ опять отвлекся, но опомнился во-время, чтобы отвтить отрицательно.
— Какъ это жаль! У насъ превосходный оркестръ — дв скрипки, альтъ, кларнетъ, віолончель, контрбасъ, трубы и барабаны, и органъ само собой. Нашъ органистъ…
Въ эту минуту въ комнату вошелъ молодой человкъ, подобострастно раскланиваясь и разсыпаясь въ извиненіяхъ.
— А, это м-ръ Голяйтли.— Мы… гм… достойн… и преп… м-ръ Стормъ. Поручаю м-ра Сторма вашимъ заботамъ, приведите его въ церковь въ воскресенье утромъ.
М-ръ Голяйтли объяснилъ причину своего прихода. Дло касалось органиста. Его жена зашла сказать, что мужа ея отправили въ госпиталь для какой то неважной операціи, и теперь выходитъ маленькое затрудненіе: некому пть антифоны за обдней въ воскресенье.
— Чрезвычайно досадно! Приведите ее сюда.
Викарій попятился къ двери.
— Попрошу васъ извинить меня, м-ръ Стормъ. Моя дочь, Фелиситэ — ахъ, вотъ и она.
Вошла высокая молодая женщина въ очкахъ.
— Нашъ новый жилецъ, м-ръ Стормъ, племянникъ милйшаго лорда Эрина. Фелиситэ, дитя мое, я бы попросилъ тебя прокатиться съ м-ромъ Стормомъ и познакомить его со всми нашими. Я всегда говорю, что молодой священникъ въ Лондон…
Джонъ Стормъ пробормоталъ что-то о первомъ министр.
— Вы хотите прежде всего засвидтельствовать свое почтеніе дядюшк? Очень хорошо, такъ и слдуетъ. Визиты можно отложить и до будущей недли. Да, да. Войдите, м-съ Кинигъ.
Въ дверяхъ показалась пожилая кроткая женщина. У нея были темные волосы и глубокіе, блестящіе глаза съ влажнымъ взглядомъ, какъ у старой, утомленной таксы.
— Это жена нашего органиста и дирижера До свиданія. Мой сердечный привтъ первому министру… Кстати, вы вступите въ свои обязанности капеллана при госпитал съ.. ну, скажемъ, съ понедльника.
Графъ Эринъ, въ качеств главнаго смотрителя государственнаго казначейства жилъ въ узкомъ невзрачномъ каменномъ зданіи въ Доукингъ-стрит, гд помщается казначейство. И есмотря на свое званіе оффиціальнаго главы церкви, имющаго власть назначать епископовъ о высшихъ сановниковъ, онъ былъ въ душ скептикомъ, хотя и не позволялъ себ открыто смяться надъ священными обрядами. Виной тому былъ главнымъ образомъ романическій эпизодъ его юности. Борьба между долгомъ и страстью, заставившая любимую имъ женщину искать утшенія въ религіи, повліяла на него совсмъ въ другомъ направленіи, поселила въ душ его скорбь и уныніе. Посл такихъ ужасныхъ дней онъ рдко видлся съ своимъ братомъ, а племянника и совсмъ не видалъ, но когда Джонъ написалъ: ‘Скоро я буду связанъ высокимъ обтомъ священства’, онъ счелъ необходимымъ что нибудь сдлать для него. Когда доложили о приход Джона, онъ ощутилъ приливъ нжности,— чувства, давно уже незнакомаго ему. Онъ поднялся и ждалъ, стоя. По длинному корридору къ нему приближался молодой человкъ съ лицомъ своей матери и глазами энтузіаста.
Джонъ Стормъ засталъ дядю въ просторной старой зал совта, выходившей окнами на маленькій палисадникъ и паркъ. Первый министръ былъ худощавый старикъ съ рдкими усами и волосами и лицемъ, напоминающимъ мертвую голову. Онъ протянулъ руку и улыбнулся. Рука его была холодна, улыбка невеселая, будто сквозь слезы.
— Ты похожъ на свою мать, Джонъ.
Джонъ не помнилъ матери.
— Когда я видлъ ее въ послдній разъ, ты былъ груднымъ ребенкомъ, а она — моложе, чмъ ты теперь.
— Гд это было, дядя?
— Она лежала въ гробу, бдняжка.
Министръ нагнулся къ столу и переложилъ нсколько бумагъ.
— Ну-съ, теб, вроятно, что-нибудь нужно?
— Ничего. Я пришелъ поблагодарить васъ за то, что вы уже сдлали.
Первый министръ махнулъ рукой, отклоняя благодарность.
— Я почти желалъ-бы, чтобъ ты избралъ другую карьеру, Джонъ. Впрочемъ, и служба церкви представляетъ удобные случаи выдвинуться, и если я могу…
— Я доволенъ,— прервалъ Джонъ,— боле, чмъ доволенъ. Я надюсь, что выборъ мой основанъ на истинномъ призваніи. На божьей нив много работы, сэръ, и больше всего въ Лондон. Вотъ почему я такъ благодаренъ. Подумайте только…
Джонъ наклонился впередъ и протянулъ руку.
— Изъ пяти милліоновъ, населяющихъ этотъ огромный городъ, боле четырехъ милліоновъ людей никогда не переступаютъ порога церкви. Вспомните, въ какомъ они положеніи. Около ста тысячъ всю жизнь нуждаются, голодаютъ, ежедневно, ежечасно умираютъ медленной смертью. Четвертая часть умирающихъ въ Лондон стариковъ — нищіе. Разв это не широкое поприще? Разъ человкъ поршилъ духовно умереть для свта,— оставить семью и друзей,— уйти съ тмъ, чтобъ не возвращаться, какъ идутъ на казнь…
Первый министръ внимательно слушалъ пылкую рчь молодого человка, голосъ котораго такъ напоминалъ голосъ его матери, и вдругъ перебилъ его словами:
— Мн жаль…
— Жаль?
— Боюсь, что я сдлалъ ошибку.
Джонъ Стормъ смотрлъ на него съ недоумніемъ.
— Я не туда помстилъ тебя, Джонъ. Получивъ твое письмо, я естественно, предположилъ, что ты смотришь на свою профессію, какъ на средство сдлать карьеру, и постарался сразу поставить тебя на хорошую дорогу. Знаешь ты что-нибудь о своемъ начальник?
Джонъ звалъ, что онъ славится, какъ прекрасный проповдникъ, одинъ изъ немногихъ, получившихъ отъ Духа Святаго даръ слова.
— Вотъ именно!— Первый министръ горько усмхнулся.— Позволь мн прибавить кое-что къ этой характеристик. Онъ былъ бднымъ деревенскимъ викаріемъ. Случилось такъ, что въ помсть хозяйничалъ не владлецъ, а владлица. Онъ женился на владлиц помстья. Жена его умерла, а онъ купилъ приходъ въ Лондон. Затмъ онъ прибгнулъ къ помощи одного старика актера, дававшаго уроки краснорчія и… ну, и добился дара слова. Съ тхъ поръ онъ вошелъ въ моду и ведетъ знакомство со знатью. Десять лтъ тому назадъ его сдлали каноникомъ, и съ тхъ поръ, какъ только откроется епископская вакансія, онъ слезливо жалуется: ‘Не знаю, что можетъ имть противъ меня наша милая королева!’
— Изъ этого слдуетъ?..
— То, что еслибъ я зналъ, какъ ты смотришь на вещи, врядъ ли я послалъ бы тебя къ канонику Уэльзеи. А впрочемъ, право, не знаю, куда можно было бы опредлить молодого человка съ твоими воззрніями… Боюсь, что въ лон церкви не мало канониковъ Уэльзеи.
— Избави Боже!— сказалъ Джонъ.— Безъ сомннія, и въ наши дни есть фарисеи, какъ они были во дни Христа, но все же церковь — опора государства.
— Скажи лучше, червь, подтачивающій его сердце и жизненныя силы.
Первый министръ снова горько усмхнулся, потомъ быстро глянулъ въ закраснвшееся лицо Джона и прибавилъ:
— Печальный трудъ для старика подрывать энтузіазмъ молодого человка.
— Вы не можете сдлать этого, дядя. Все въ рукахъ Божіихъ, хорошее и дурное, то и другое Онъ направляетъ къ слав своей. Лишь бы только Онъ послалъ намъ силы выносить наше изгнаніе…
— Мн непріятно, что ты говоришь это, Джонъ. Знаю я, къ чему это ведетъ. У насъ цлая партія людей такихъ,— какъ бишь они зовутъ себя?— да, англиканскими католиками, такъ вотъ, припомни-ка, что говоритъ нмецкая пословица: ‘Въ каждомъ цоп сидитъ папистъ’… Нтъ, Джонъ, если ужъ теб, дйствительно, суждено быть служителемъ церкви, почему бы теб не остепениться и не жениться? Сказать правду, я на старости лтъ чувствую себя довольно одинокимъ, какъ-бы тамъ ни думали обо мн другіе, что, если бы сынъ твоей матери подарилъ мн для развлеченія внучка — а?
Первый министръ снова притворился, будто смется.
— Полно, Джонъ, полно, это было бы жаль… и еще такой красивый малый, какъ ты. Разв въ наше время нтъ хорошихъ двушекъ? Или вс он перемерли съ тхъ поръ, какъ я былъ молодъ? Я могъ бы предложить теб большой выборъ, когда человкъ занимаетъ высокое положеніе… А я, право, былъ бы благоразуменъ — ты могъ бы взять какую хочешь: богатую или бдную, брюнетку или блондинку…
Джонъ Стормъ сидлъ, какъ на иголкахъ и, наконецъ, не выдержавъ, поднялся.
— Нтъ, дядя,— выговорилъ онъ сдержанно,— я никогда не женюсь. Женатый священникъ привязанъ къ жизни слишкомъ крпкими узами. Даже его любовь къ жен уже связываетъ ему руки. А ея влеченіе къ свту, къ роскоши, лести, почестямъ…
— Хорошо, хорошо, не будемъ больше говорить объ этомъ. Все же лучше ужъ такъ, чмъ прожигать жизнь, а большинство молодыхъ людей въ наше время занимается именно этимъ. Но ты такъ долго воспитывался заграницей! И твой бдный отецъ — онъ теперь совсмъ одинъ, брошенъ на произволъ судьбы. До свиданія! Пожалуйста, навщай меня. Какъ ты бываешь иногда похожъ на свою мать! До свиданія!
Когда дверь затворилась за Джономъ Стормомъ, первый министръ подумалъ: ‘Бдный мальчикъ, онъ самъ себ готовитъ горе: какъ онъ жестоко разочаруется въ одинъ прекрасный день!’
А Джонъ Стормъ, неврной поступью шагая по улиц, говорилъ себ: ‘Какъ странно, что онъ такъ говорилъ со мной! Но, благодаря Бога, онъ ни чуточки не поколебалъ моей ршимости. Я умеръ для всего этого годъ назадъ’.
Онъ поднялъ голову и пошелъ быстре. Гд-то, въ тайник его души гордо возникла мысль: ‘Она увидитъ, что отречься отъ міра, значитъ обладать міромъ, что можно быть бднымъ и положить вс царства міра къ ногамъ своимъ!’
Онъ дошелъ до Вестминстерскаго моста и слъ въ вагонъ третьяго класса подземной желзной дороги. Былъ полдень и вагоны были набиты биткомъ. Джонъ Стормъ былъ чрезвычайно оживленъ и вступалъ въ разговоры со всми сосдями. Выйдя на площади Побды, онъ наткнулся на своего викарія и нсколько демонстративно привтствовалъ его. Каноникъ отвтилъ довольно сдержанно и вошелъ въ вагонъ перваго класса.
Переходя Итонскую площадь, онъ замтилъ кучку любопытныхъ, столпившихся вокругъ чего-то, лежавшаго на мостовой. То была старуха, оборванная, грязная, съ блднымъ истощеннымъ лицомъ. ‘Несчастный случай?’ — спросилъ джентльменъ, приставшій къ толп.— Кто-то отвтилъ ему: ‘Нтъ, сэръ, просто въ обморокъ упала’.— ‘Почему же ее не свезутъ въ больницу?’ сказалъ джентльменъ и, какъ левитъ, прошелъ мимо. Подъхалъ мясникъ на телжк и спрыгнулъ на землю со словами: ‘Въ больницахъ никогда нтъ мстъ, когда надо’.
— Въ данномъ случа и не надо, другъ,— сказалъ чей-то голосъ. То былъ голосъ Джона Сторма, пролагавшаго себ дорогу сквозь толпу.
— Пожалуйста, пусть кто нибудь постучится вонъ въ ту дверь.
Самъ онъ взялъ старуху на руки и понесъ ее къ дому каноника.
Лакей пришелъ въ ужасъ.
— Дайте мн знать, когда вернется каноникъ,— сказалъ Джонъ, и по устланной ковромъ лстниц прошелъ въ свою комнату.
Часъ спустя, старуха открыла глаза.
Очевидно, больная дошла до крайней степени нищеты и изнеможенія. Джонъ Стормъ принялся кормить ее цыпленкомъ и молокомъ, поданными ему къ завтраку.
Подъ вечеръ онъ заслышалъ голосъ и шаги каноника въ его кабинет, находившемся какъ разъ подъ комнатой Джона. Онъ спустился внизъ и хотлъ постучать, но каноникъ продолжалъ декламировать что-то съ различными интонаціями, то повышая, то понижая голосъ. Дождавшись паузы, Джонъ постучалъ. Каноникъ съ замтнымъ раздраженіемъ крикнулъ:
— Войдите!
Джонъ засталъ своего начальника съ рукописью въ рук, готовящимся къ воскресной проповди. Это непріятно поразило Джона, но въ то же время помогло ему понять слова дяди относительно сошествія Духа Св. и дара языковъ.
Каноникъ нахмурился.
— А, это вы, м-ръ Стормъ? Мн было грустно видть васъ сегодня выходящимъ изъ вагона третьяго класса.
Джонъ полагалъ, что ему слдуетъ здить именно въ третьемъ класс, такъ какъ это классъ, предназначенный для бдняковъ.
— Вы несправедливы къ себ, м-ръ Стормъ. При томъ же, сказать вамъ правду, я не люблю, чтобы мои помощники…
Джонъ сконфузился.
— Если вы такъ смотрите на вещи, сэръ, какъ же вы отнесетесь къ моимъ дальнйшимъ поступкамъ.
— Я слышалъ о нихъ и, сознаюсь, мн это не нравится. Кто бы ни была ваше протеже, въ моемъ дом ей совсмъ не мсто. Для этого существуютъ разныя благотворительныя учрежденія. Я вношу свою лепту на поддержаніе ихъ и попросилъ бы васъ, не теряя времени, отправить ее въ больницу.
Джонъ былъ уничтоженъ.
— Хорошо, сэръ, если таково ваше желаніе, но я думалъ… Вы сказали, что мои комнаты… При томъ же, у этой бдной старухи есть свое мсто въ Божьемъ мір, какъ и у королевы Викторіи, и, бытъ можетъ, ангелы охраняютъ одну не мене бдительно, чмъ другую.
На другой день Джонъ Стормъ отправился навстить старуху въ госпитал Виноградника Мары и видлъ весь персоналъ: надзирательницу, домашняго врача и цлый штабъ сидлокъ. Всмъ, очевидно, было уже извстно его приключеніе. Раза два онъ поймалъ устремленные на него насмшливо-сострадательные взоры и слышалъ хихиканье. Когда онъ подошелъ къ постели, старуха пробормотала:
— Я сразу поняла, что онъ не изъ рабочаго дома… Голубчикъ мой, какъ онъ ласково говорилъ со мной и за руку держалъ крпко.
Проходя по палатамъ, Джонъ Стормъ искалъ одного только лица и не находилъ его, но тутъ онъ замтилъ молодую женщину въ ситцевомъ плать и передник больничной сидлки, молча стоящую у изголовья. Это была Глори съ заплаканными глазами.
— Вы не должны длать такихъ вещей,— сказала она хриплымъ голосомъ.— Я не могу вынести этого.— Она топнула ногой.— Разв вы не видите, что эти люди…
Не докончивъ, она повернулась и ушла раньше, чмъ онъ усплъ отвтить. Глори было стыдно за него! Можетъ быть, она вступилась, защищала его! Кровь бросилась ему въ лицо, щеки пылали до боли. Глори! У него самого выступили слезы на глазахъ. Онъ не смлъ посмотрть ей вслдъ, но готовъ былъ, въ порыв нжности, расцловать старый мшокъ съ костями, лежащій на кровати.
Вечеромъ онъ писалъ старику пастору: ‘Глори сняла свое домашнее платье и теперь краше прежняго въ бломъ, простомъ наряд больничной сидлки. Это великое дло. Дай Богъ, чтобы она примнилась къ нему’. Дале шло кое-что о томъ, кто придерживается, главнымъ образомъ, обрядовой стороны религіи: они заблуждаются, Богу не могутъ быть угодны такія формальности. ‘Но если и въ наше время есть мытари и фарисеи, какъ были они во времена Христа, тмъ больше дла предстоитъ тому, у кого нтъ ни честолюбія въ жизни ни страха передъ смертью. Благодаря Бога, я почти умеръ для всего этого… Я исполню свое общаніе присматривать за Глори. Непрестанно молюсь, да не посметъ соблазнъ коснуться ея. Здсь ему такъ легко войти и укрпиться въ сердц двушки. Новый огромный міръ, съ его свтскими обычаями, увеселеніями, блескомъ и красотой,— ничего удивительнаго, если молодая двушка, полная здоровья и жизни, будетъ сгорать нетерпніемъ кинуться въ его объятія. Демонъ въ Лондон, льстивый и вкрадчивый, какъ всегда’.

VI.

Въ воскресенье, утромъ, къ Джону зашелъ его сослуживецъ, чтобы проводить его въ церковь. Преподобный Джошуа Голяйтли былъ маленькій человчекъ съ крючковатымъ носомъ, небольшими острыми глазками, рдкими волосиками и голосомъ, представлявшимъ собой нчто среднее между шопотомъ и свистомъ, съ подобострастными поклонами и вкрадчивой рчью.
— Надюсь, что васъ не разочаруетъ наша церковь и служба. Мы длаемъ все, что можемъ, чтобъ бытъ достойными нашихъ прихожанъ.
По дорог онъ продолжалъ разсказывать прежде всего о служащихъ въ церкви, почетныхъ попечителяхъ, церковныхъ старостахъ и дамахъ, завдующихъ украшеніемъ церкви цвтами, потомъ объ оркестр, состоявшемъ изъ органиста и капельмейстера, профессіональныхъ музыкантовъ, любителей и секретаря. Антифоны поетъ всегда профессіональный пвецъ, обыкновенно теноръ изъ оперы, канонику всегда удается добыть пвца, артисты его очень любятъ. Разумется, поютъ за плату. На этой недл все затрудненіе вышло изъ-за того, что итальянскій баритонъ изъ Ковентгарденскаго театра заломилъ непомрную цну.
На каждомъ шагу Джонъ Стормъ разочаровывался въ своихъ ожиданіяхъ и надеждахъ.
Церковь Всхъ Святыхъ была простое темное строеніе, фронтономъ не прямо на улицу, а во дворъ. Звонили колокола, близь портика тянулся рядъ экипажей, словно у подъзда театра, кареты подъзжали одна за другой, выпускали сдоковъ и отъзжали. У дверей прихожанъ встрчали швейцары съ булавами, въ золотой ливре, короткихъ штанахъ до колнъ, шелковыхъ чулкахъ и напудренныхъ парикахъ.
— Войдемте черезъ западную дверь. Я хочу показать вамъ иконостасъ въ выгодномъ свт,— сказалъ м-ръ Голяйтли.
Внутри церковь отличалась пышнымъ убранствомъ: стны были расписаны фресками вплоть до клиросовъ, куполъ золоченый. Алтарь отдлялся отъ церкви рзнымъ желзнымъ иконостасомъ изящной работы, на престол стояли золотые подсвчники. Надъ престоломъ и по бокамъ его были вставлены цвтныя стекла, лучи утренняго солнца, проникая сквозь нихъ, заливали алтарь мягкимъ теплымъ свтомъ. Дамы въ нарядныхъ весеннихъ платьяхъ, проходили вслдъ за швейцарами въ боковые предлы.
— Сюда,— шепнулъ Голяйтли, и Джонъ Стормъ вошелъ въ ризницу черезъ маленькую дверь, словно исполнитель на эстраду. Здсь уже находились шесть другихъ викаріевъ, его сослуживцевъ. Они привтствовали его кивкомъ головы и продолжали облачаться. Оркестръ и хоръ уже собрались въ отведенномъ имъ помщеніи, слышно было, какъ настраивали скрипки, хористы смялись, шумно болтая между собой.
Колокольный звонъ постепенно стихъ, послышались звуки органа. Облачившись, вс викаріи вышли въ длинный корридоръ и выстроились въ линію, лицомъ къ алтарю и спиною къ маленькой двери, передъ которой стоялъ швейцаръ въ голубой ливре.
— Комната каноника,— шепнулъ м-ръ Голяйтли.
Кто-то прочелъ молитву, хоръ проплъ отвтъ, затмъ процессія вошла въ алтарь,— хористы впереди, каноникъ сзади. Видимые сквозь рзьбу иконостаса, ряды прихожанокъ на скамьяхъ сливались въ одну пеструю нарядную толпу, наполняя церковь блескомъ и яркостью красокъ, воздухъ былъ пропитанъ запахомъ тонкихъ духовъ.
Во все время службы плъ хоръ. По окончаніи проповди были пропты антифоны, подаяніе собирали передъ проповдью во время пнія гимна. Профессіональный пвецъ въ облаченіи походилъ на всхъ другихъ хористовъ, выдляясь только своимъ смуглымъ лицомъ и густыми усами.
Проповдь говорилъ каноникъ, въ докторскомъ красномъ клобук и говорилъ превосходно. Проповдь отличалась краснорчіемъ и литературностью, изобиловала ссылками на великихъ писателей, художниковъ, музыкантовъ, заключала въ себ панегирикъ Микель-Анджело, цитату изъ Броунинга и оканчивалась цитатой изъ Данте въ оригинал.
Джонъ Стормъ, былъ ослпленъ и смущенъ. По окончаніи службы, онъ вышелъ одинъ и прошелъ черезъ всю церковь, опуствшую, но все еще благоухающую. Между прочими объявленіями, наклеенными на доску въ притвор, онъ прочелъ слдующее: ‘Настоятель церкви и старосты, съ прискорбіемъ узнавъ о нсколькихъ случаяхъ потери кошельковъ при выход изъ церкви, рекомендуютъ прихожанамъ брать съ собою не больше денегъ, чмъ это необходимо для опусканія въ кружку’.
Куда попалъ онъ? Неужели это домъ Божій? Все равно. Пусть. Богъ праведно правитъ міромъ и все въ конц концовъ направляетъ къ слав своей.
На слдующій день онъ вступилъ въ исполненіе своихъ обязанностей при госпитал и, окончивъ чтеніе утреннихъ молитвъ, замтилъ, что комическое впечатлніе, вызванное его приключеніемъ со старухой, отчасти уже изгладилось. Бдный старый мшокъ съ костями замтно слаблъ, конецъ близился.
На обратномъ пути, проходя черезъ аптеку, онъ увидалъ Глори и узналъ, что она была въ церкви наканун. Ей понравилось: столько нарядныхъ барынь въ свтлыхъ платьяхъ, шелестъ шелка, заглушенный говоръ — все это такъ красиво, ей вспомнилось море въ лтніе дни. Онъ спросилъ, какъ она нашла проповдь?
— Какъ вамъ сказать,— отвчала она,— это собственно не то, что называется религіей,— не то, что я называю религіей,— не ‘подымаетъ души’, какъ выражался старикъ Чэльси, но…
— Глори,— пылко перебилъ онъ,— въ среду я говорю свою первую проповдь.
Онъ не просилъ ее придти слушать, но освдомился, не назначена ли она въ этотъ день на ночное дежурство. Она отвтила. ‘Нтъ’, и ушла: кто-то позвалъ ее.
— Она придетъ,— сказалъ онъ себ и пошелъ домой, высоко неся голову. Онъ отыщетъ ее въ толп, поймаетъ ея взглядъ, она увидитъ, что ей не придется больше стыдиться за него.
И сейчасъ же вслдъ затмъ онъ сталъ припоминать ея наружность. Новый костюмъ ея онъ могъ представить себ совершенно ясно, лицо и подавно легко было запомнить. ‘Въ сущности, красота своего рода добродтель’, подумалъ онъ, ‘и всякая естественная привязанность — во благо душ, если въ основ ея лежитъ любовь къ Богу’.
Онъ не длалъ никакихъ приготовленій къ своей проповди, ничего не писалъ, не заучивалъ наизусть, вся его подготовка состояла въ размышленіи и молитв. Подъ вечеръ въ среду онъ пришелъ въ очень нервное состояніе. Но церковь была почти пуста, сторожа въ будничной ливре даже не вполн освтили ее. Каноникъ сдлалъ ему честь лично присутствовать, чтенія изъ Св. Писанія и молитвы взяли на себя его сослуживцы викаріи.
Когда онъ всходилъ на каедру, ему почудилось, что вдали, въ полумрак одного изъ придловъ, блютъ чепчики сидлокъ, но Глори онъ не видалъ и не ршался посмотрть туда второй разъ. Текстъ, избранный имъ, былъ: ‘Царство мое не отъ міра сего’. Джонъ повторилъ его дважды и не узналъ своего голоса,— такъ странно звучалъ онъ въ этой пустой церкви, такимъ казался тонкимъ и слабымъ.
Онъ началъ говорить, но его фразы казались ему самому неловкими и неуклюжими.
— Міръ полонъ суеты,— говорилъ онъ,— и народы міра сего отступили отъ заповдей Божіихъ. Люди, которые должны были бы жить, какъ братья, рвутъ на части и пожираютъ другъ друга. ‘Обманывай, или тебя обманутъ’ — вотъ правило жизни, по словамъ современнаго философа. Съ одной стороны — толпа, умирающая отъ нищеты, съ другой — кучка избранныхъ, предающихся искусству и поэзіи, сочиняющихъ посланія къ цвтамъ, изощряющихся въ описываніи различныхъ видовъ и настроеній любви, живущихъ пустой, суетной жизнью, ищущихъ богатствъ и наслажденій, доступныхъ лишь тлеснымъ очамъ, между тмъ какъ тысячи несчастныхъ пресмыкаются въ грязи… Гд же искать убжища?.. Церковь пристанище народа Божія… Отъ Христа надо ждать отвта… отвта… от…
Нужное слово не находилось. Джонъ усиленно боролся съ собой: произнесъ еще тираду, запнулся, опять началъ, опять запнулся, чувствуя, что его кидаетъ въ жаръ, сдлалъ надъ собой новое усиліе, выцарапалъ нсколько словъ, уцлвшихъ въ его памяти, весь обливаясь потомъ, выговорилъ ихъ слабющимъ голосомъ, остановился посредин фразы и со словами: ‘Благословенъ Господь Богъ нашъ’… сошелъ съ каедры.
Онъ провалился и сознавалъ это. По возвращеніи въ ризницу, Голяйтли принялся поздравлять его, глупо улыбаясь. Каноникъ выказалъ себя искренне, но зато и суетне. Къ ласковому укору онъ присоединилъ надменный совтъ. М-ръ Стормъ слишкомъ легко отнесся къ своей задач. Лучше было бы написать проповдь и читать по тетрадк. Для деревни все годится, но лондонцы,— въ особенности прихожане церкви Вс. Святыхъ, предъявляютъ гораздо большія требованія къ проповди: она должна быть тщательно отдлана, обработала…
— Я, съ своей стороны, сознаюсь,— нтъ, съ гордостью заявляю, что мой девизъ: репетиція, репетиція и репетиція!
Что касается содержанія проповди…— правильность такой доктрины подлежитъ сомннію. Необходимо жить въ девятнадцатомъ столтіи, невозможно примнять къ нему правила жизни, годныя для перваго.
Джонъ Стормъ не противорчилъ. Онъ худо спалъ въ эту ночь. Какъ только ему удавалось забыться, онъ видлъ себя старающимся сдлать что-то, чего онъ сдлать не могъ, просыпался, и его бросало въ жаръ, какъ бы при воспоминаніи о пережитомъ позор. И все время позади его стыда шевелилась мысль о Глори.
На другой день, утромъ, онъ сидлъ одинъ въ своей комнат, приготовляя себ тартинки къ завтраку, какъ вдругъ дверь отворилась и веселый голосъ спросилъ: ‘Можно войти, голубчикъ?’
Вошла пожилая дама, высокая и тонкая, съ длиннымъ красивымъ лицомъ, проницательными, но добрыми глазами и почти снжно блыми волосами.
— Я Джэнъ Календеръ,— заявила она.— Не хотлось мн дожидаться представленій и всякой такой штуки, а вотъ просто взяла, да и пришла поглядть на васъ. Ахъ, родной мой, какая славная проповдь! Ничего подобнаго не слышала съ тхъ поръ, какъ перехала сюда изъ Эдинбурга. Тамъ вотъ тоже былъ славный такой докторъ ‘утри — не изъ ныншнихъ, нтъ, не изъ вашихъ газетныхъ проповдниковъ. Нтъ, Томасъ не таковскій. Но и вы дло говорили, ей Богу. Половина всего народу, что ходитъ въ церковь, служитъ Вельзевулу. Охъ, ужъ эти мн фарисеи! Молоко, и то киснетъ при нихъ. Кабы у нихъ всхъ да была одна шея, да кто-нибудь придавилъ бы ее хорошенько!— Эге, гд это ты подслушала. Джэнъ. Ну, да все равно! А двчонки со своими модами, да фалболами, еще хуже мужчинъ. Он любятъ Спасителя, еще бы, во только издали: пусть Онъ лучше сидитъ себ на неб и не надодаетъ имъ тутъ, въ Бельгрэвіи. Однако, мн пора. Оставила Джемса на улиц, а онъ — не дай Богъ, какъ сердится, если заставить лошадей долго ждать. Пока, до свиданія. Только вотъ что, голубчикъ, боюсь я за васъ. Я думаю… я думаю… впрочемъ, все равно. Навстите меня въ Викторіа-сквер. Добраго утра!
Все это она выговорила однимъ духомъ и, пока онъ собрался отвтить, она уже спускалась съ лстницы, шурша шелковымъ платьемъ.
Джонъ Стормъ вспомнилъ, что каноникъ говорилъ съ нимъ объ этой дам. Это и есть добрая женщина, открывшая убжище для двушекъ въ Сого.
— Добрая душа, только затмъ и приходила, чтобъ утшить меня,— подумалъ онъ.— А Глори! Что думаетъ Глори?
Посл утренней молитвы онъ отправился разыскивать ее и нашелъ въ амбулаторіи, но она только кивпула и улыбнулась ему, отговариваясь тмъ, что завалена работой.
— Нынче утромъ просто вздохнуть некогда,— увряла она.— Я по уши въ перевязкахъ, на моей совсти четырнадцать пластырей и еще сейчасъ надо бжать къ своему мальчугану, у котораго въ субботу ногу-то отняли.
Онъ понялъ, но вечеромъ пришелъ опять, ршившись узнать правду.
— Что вы скажете насчетъ вчерашняго, Глори?
Она выразила на лиц своемъ полное недоумніе.
— А что? Что такое случилось? Ахъ, да, ну, конечно… Вы о проповди? Какъ это глупо съ моей стороны! Знаете, я вдь совсмъ забыла…
— Такъ вы не были въ церкви?
— И не спрашивайте. Право, мн стыдно. И еще посл общанія, даннаго ддушк! Но среда вдь все-равно, что не считается. Вы скажете проповдь въ воскресенье… и тогда!..
Онъ вздохнулъ съ облегченіемъ и тотчасъ же вслдъ затмъ почувствовалъ себя глубоко униженнымъ. Глори не потрудилась даже запомнить день… Очевидно, онъ для нея ничто, тогда какъ она…
Домой онъ шелъ черезъ Сентъ-Джемскій паркъ. Миръ и безмолвіе ночи спустились на его душу, когда онъ вступилъ подъ снь высокихъ деревьевъ. Уличный шумъ и гамъ доносились сюда лишь какъ тихій рокотъ далекаго моря. (Сквозь листву деревьевъ виднлись часы на Вестминстерской башн и слышно было, какъ они отбивали четверти. Лондонъ! Какимъ мелкимъ и эгоистичнымъ представлялось все личное передъ лицомъ великаго города! А онъ думалъ только о себ, о своихъ собственныхъ мелкихъ начинаніяхъ и поступкахъ. Какъ все это ничтожно и жалко!..
— Отчего мн такъ стыдно своего провала на каедр? Только ли оттого, что боюсь повредить Божію длу, или тутъ другое: уязвленное самолюбіе, гордость, мысли о Глор?..
Тихія звзды безмолвно сіяли надъ нимъ. Ночь была полна величія.

VII.

Виноградникъ Мары.

‘Милая тетя Речелъ,— прежде всего, скажите ддушк, что въ прошлую среду Джонъ Стормъ говорилъ свою первую проповдь и, согласно программ, я пошла слушать его. Господи, помилуй, какъ онъ меня измучилъ этой проповдью! Дошелъ до середины и сталъ! Испугался чего-то — каедры, или публики, или еще какой дьявольщины,— ужъ не знаю, съ чего на него страхъ напалъ! И бояться-то было некого, кром нсколькихъ двушекъ-болтушекъ, которыя вовсе и не слушали, да нсколькихъ старыхъ мумій съ слуховыми трубами въ рукахъ. Я сидла позади всхъ, въ темнот, совершенно скрытая отъ проповдника широкими плечами сестры Олвортси,— образецъ ‘нжной женственности’, очень близко граничащей съ кривляньями старой двы. Говорятъ, ‘рчь’ была короткая, но мн отродясь не случалось читать столько молитвъ заразъ, а дышала я до того часто и тяжело, что сестр, наврно, казалось, будто сзади нея поставили водокачальную машину. Бдный м-ръ Стормъ посл того приходилъ сюда, въ госпиталь, но когда я взглянула въ его печальное и страстное лицо, у меня не хватило духу сказать ему правду насчетъ проповди, я предпочла сказать, что забыла пойти послушать его — спаси, Господи, мою душу! ‘Вы хотите знать, какъ я провожу время? Чтобъ вы не подумали, что я днемъ предаюсь мечтамъ, а ночью праздности, спшу сообщить вамъ, что я встаю въ 6 часовъ, завтракаю въ 6 ч. 30 м., въ 7 — приступаю къ исполненію своихъ служебныхъ обязанностей, въ 9 ч. 30 м. ужинаю, болтаю до 10-ти, затмъ иду въ свою комнату и ложусь въ постель: на томъ и длу конецъ. Такъ какъ я пока принята на пробу, то работаю главнымъ образомъ въ отдленіи приходящихъ больныхъ. Обязанности мои состоятъ въ томъ, чтобы собрать вс необходимые инструменты и медикаменты, приготовить больныхъ къ осмотру врача и затмъ передать ихъ фельдшерамъ для перевязки. Въ настоящее время мои больныя — дти, я люблю ихъ и чувствую, что когда придется разстаться съ ними, это разобьетъ мн сердце. Докторъ не всегда внимательно осматриваетъ ихъ, но это ничего не значитъ, ибо за ними неустанно слдитъ лучшій и самый ученый докторъ въ мір, т. е. я.
‘Прошлую субботу я въ первый разъ присутствовала при операціи. Боже милостивый! Я думала, что не переживу этого. Къ счастью, у меня на рукахъ были перевязки и губки, такъ что я мысленно подперла свою спину шестифутовой стальной полосой и держалась ‘молодцомъ’. Но иныя изъ привычныхъ сидлокъ прямо ‘ужасны’, он съ какимъ-то профессіональнымъ удовольствіемъ спускаются въ этотъ адъ и не пропустили бы ‘операціоннаго дня’ ни за какія блага въ мір. Въ субботу рзали маленькаго пятилтняго мальчика, у него отняли ногу и теперь онъ лежитъ у насъ — блдненькій такой, когда бднаго мальчугашку спрашиваютъ, куда онъ идетъ, онъ говоритъ: къ ангеламъ и свиныхъ хрящиковъ ему будутъ давать тамъ, сколько угодно. И это правда — т. е. что онъ умираетъ.
‘Виноградникъ нашъ изобилуетъ гроздіями, но между ними не мало кислыхъ. При нашемъ госпитал есть медицинская школа (и въ ней множество хорошенькихъ мальчиковъ, только намъ, двушкамъ, не дозволяется разговаривать съ ними, даже въ корридор) и полный составъ почетныхъ и приходящихъ врачей. Но собственно намъ приходится имть дло только съ однимъ изъ нихъ, съ нашимъ домашнимъ врачемъ. Это молодой человкъ, только что со студенческой скамьи, его фамилія Эбери, съ субботы онъ проникся такимъ почтеніемъ къ Глори, что ей разршается даже божиться въ его присутствіи (на мэнскомъ нарчіи), но сестра Олвортси заботится о томъ, чтобы этого не было, такъ какъ она сама иметъ поползновенія на его свободу. Ему слдовало бы отслужить молебенъ посл операціи, потому что онъ здорово выпилъ, а между тмъ нужно было вспрыснуть морфій больному, выздоравливающему отъ воспаленія почекъ. Это старый гиппопотамъ, нмецъ-музыкантъ, по фамиліи Книгъ, и трусилъ онъ до безумія. Я шепнула ему, чтобы онъ притворился соннымъ, а доктору сказала, что потеряла шприцъ. ‘Господи, спаси мою душу!’ — и намылила же мн голову сестра!
‘Вчера былъ пріемный день, а когда къ больнымъ приходятъ знакомые, даже въ госпитал происходятъ забавныя сцены. Родные стараются потихоньку пронести разныя лакомства, сами по себ, можетъ быть и восхитительныя, но для тхъ, кому он предназначаются,— смертельный ядъ. А намъ велно слдить, чтобъ этого не было. Приходится шарить подъ одялами, подъ постелями, даже ощупывать карманы постителей. Вчера пришла мать моего мальчугашки и у нея на груди, подъ плащемъ, я замтила такую огромную шишку, что уже начинала предвидть другую операцію. Ничего подобнаго, тамъ былъ только кусокъ пирога съ вареньемъ. Я вытащила его и налетла грозой на мамашу. Та въ слезы, говоритъ, что она нарочно сама испекла его для Джонни и я… ну и опять получила отъ сестры нахлобучку!
‘Но это меня мало огорчаетъ. Зато я въ Лондон, а быть въ Лондон, значитъ жить и жить, значитъ быть въ Лондон. Впрочемъ, я еще и не видала его хорошенько, такъ какъ свободнаго времени у меня всего два часа въ день, отъ десяти до двнадцати, а за это время я успваю только погулять въ парк и около, чуточку попрыгать около своей клтки, какъ голубь съ подрзанными крыльями. Но изъ этой огромной клтки я все же вижу новый міръ, вижу коляски въ парк, всадниковъ. Въ Лондон выдумали новую манеру пожимать руку. Вы подымаете руку до уровня плеча и начинаете двигать ею горизонтально, какъ будто вывихнули себ локоть, а въ разговор вс тянутъ э… э…. какъ заики. Но все это великолпно! Голоса торговцевъ звучатъ какъ музыка, а я чувствую себя, какъ боевой конь, которому хочется маршировать подъ звуки этой музыки. Какъ восхитительно быть молодой, когда окружающій міръ такъ прелестенъ. А если при этомъ вы не особенно безобразны, это не ухудшаетъ дла.
‘Въ настоящее время вс сидлки грются въ лучахъ предстоящаго бала. Балъ этотъ состоится въ больниц св. Вароломея, тамъ аудиторія больше, чмъ въ другихъ больницахъ, да и танцовать будетъ веселе. Присутствовать будетъ вся знать, т. е. больничная знать. Еслибъ мн только удалось раздобыть себ подобающее пышное облаченіе, показала бы я коснющему во мрак невжества Лондону, что за прелесть, что за ангелъ Глори! но… Мой первый праздникъ 24-го — свободна цлый день, съ 10 до 10. Просто съ ума схожу, когда думаю объ этомъ. Чувствую, что когда придетъ время первый разъ окунуться въ Лондонъ, у меня захватитъ духъ, какъ передъ прыжкомъ въ море со скалы Крэгъ Малинъ…

‘Глори’.

VIII.

Въ день своего отпуска, 24-го, Глори поднялась въ 5 часовъ, чтобы заблаговременно справиться съ работой и выиграть побольше времени. Въ корридор она наткнулась на растрепанную сидлку, въ съхавшемъ на бокъ чепц, мывшую полъ какой-то дезинфекцирующей жидкостью. Веселая, радостно настроенная, Глори не утерпла, чтобы не спросить:
— Вы тоже сегодня выходите?
Женщина подарила ее презрительнымъ взглядомъ.
— Я здсь не на испытаніи, по моему, эти ваши испытанія одно баловство, а еще деньги имъ платятъ! Мы, сидлки, народъ рабочій, трудимся себя не жалючи, долгъ свой ежеминутно памятуемъ, намъ некогда ротозйничать, да баклуши бить.
— Черезъ такихъ, какъ вы, только другимъ житья нтъ,— вмшалась подошедшая къ нимъ молодая двушка.— Лзете впередъ со своимъ усердіемъ, глядишь, и отъ всхъ требуютъ того же. Сегодня мой свободный день, а работы не оберешься: и посуду вычистить надо, и палату подмести, постели постелить, да еще и сестрину комнату прибрать… А все черезъ вашу братью! За это васъ никто не поблагодаритъ. Во всемъ стсненіе, даже гривки не позволяютъ носить, того и гляди надзирательница скажетъ: ‘Вы не годитесь въ сидлки, миссъ’.
Глори подняла глаза. Передъ ней стояла прехорошенькая двушка, брюнетка, блая и розовая, съ ясными срыми глазками, но руки у нея были грубыя, почти плоскія и четерехугольныя, и во всей наружности, уже со второго взгляда, сквозило что-то неуловимое, портившее ея красоту, какъ незамтная трещина портитъ общій видъ севрской вазы.
— Вы говорите, что свободны сегодня?— спросила Глори.
— Да, а вы тоже?
— Тоже. Только я совсмъ не знаю Лондона. Не возьмете ли меня съ собою,— разумется, если вы идете просто гулять, а не куда-нибудь въ гости?
— Разумется, милочка. Я уже давно васъ замтила и все собиралась заговорить съ вами. У васъ такое красивое имя — Глори, такъ кажется!
— Да, а васъ какъ зовутъ?
— Полли Ловъ.
Въ десять часовъ об двушки вышли изъ госпиталя.
— Ну-съ, куда же мы пойдемъ?— спросила Полли.
— Туда, гд побольше народу,— сказала Глори.
— Это не трудно сдлать, сегодня вдь день рожденія королевы.
Глори вспомнила тетю Рэчель и вскрикнула отъ восторга.
— Ахъ, да,— продолжала Полли, какъ будто только теперь припомнивъ,— у меня вдь билеты есть на парадъ, знаете, будетъ большая процессія, понесутъ королевскія знамена.
— И королеву мы увидимъ?
— Что за вопросъ! Разумется, нтъ. Но зато увидимъ вс войска, солдатъ, генераловъ, можетъ быть, и самого принца. Это недалеко, только черезъ паркъ пройти, парадъ назначенъ въ половин одиннадцатаго.
— Такъ идемъ же!— вскричала Глори и побжала, таща за собою подругу.
— Господи помилуй! Что это за двушка, вотъ чудачка!
Но черезъ минуту об он бгали, смясь и болтая, какъ дти, вырвавшіяся изъ школы. Черезъ четверть часа он были у Конногвардейскаго плаца. У воротъ стояла толпа, полисменъ отбиралъ билеты. Полли начала шарить въ карман.
— Гд же это мои билеты? Ахъ, вотъ он. Знаете,— шепнула онл,— мн далъ ихъ одинъ мой большой другъ. У него здсь пріятель служитъ въ одномъ министерств.
— Джентльменъ?— съ изысканной учтивостью освдомилась Глори, но въ эту минуту он вошли въ ворота, и все ея вниманіе было сразу поглощено блестящимъ зрлищемъ.
Утро было чудесное, паркъ въ весеннемъ убор казался свже и зелене, чмъ когда-либо. Огромная четырехугольная площадь кишла народомъ, съ трехъ сторонъ тянулись въ линію красные мундиры, у оконъ, на балконахъ домовъ, выходившихъ на плацъ, не было пустого мстечка: всюду головы. Передъ ними мелькали солдаты, часовые, полисмены, генералы въ трехуголкахъ, прохалъ самъ принцъ, въ медвжьей шкур, звеня шпорами и цпочкой мундштука. Вдругъ затрубили трубы: тра-та та-та! Чей-то зычный голосъ крикнулъ: ‘Конвой! Знамя несутъ!’ и появился знаменоносецъ, офицеры генеральнаго штаба салютовали, прикладывая къ козырьку руки въ блыхъ перчаткахъ, начало палить изъ пушекъ, заиграла музыка. Глори это все казалось сномъ. Грудь ея бурно вздымалась, она боялась расплакаться.
Полли весело болтала и смялась.
— Ха-ха-ха! Смотрите! вонъ солдатъ охотится за зонтикомъ. Ага! поймалъ-таки на шашку.
— Здсь должно быть все знать?— шепнула Глори.
— Еще бы! Видите господина въ окн напротивъ? Это изъ министерства иностранныхъ длъ.
— Который?— спросила Глори, но взоръ ея блуждалъ.
— Вонъ тотъ въ сюртук и шелковой шляп, что разговариваетъ съ дамой въ зеленомъ батистовомъ плать, черной кружевной накидк и весенней шляпк.
— Некрасивая такая, съ цлымъ лсомъ рододендроновъ на голов? Вы про эту говорите?
— Да, это тотъ господинъ, который далъ билеты моему другу.
Глори съ минуту смотрла на него, и какое-то смутное воспоминаніе изъ далекаго прошлаго зашевелилось въ ея душ, но музыка заиграла снова и Глори вся ушла въ звуки. Играли національный гимнъ: ‘Боже, спаси королеву!’ Когда оркестръ смолкъ, вс стали кричать. ‘Конченъ балъ!’ Глори медленно, глубоко втянула въ себя воздухъ и сказала: ‘Хорошо’.
Полли смялась надъ ней, и самой Глори стало смшно. Подстрекая другъ дружку, двушки смялись все громче, такъ что на нихъ стали оборачиваться, и они, смясь, убжали.
— Вотъ потшная эта Глори,— говорила Поли,— дивится всякой бездлиц!
Он прошлись мимо магазиновъ, по Реджентъ-стриту, черезъ площадь у цирка и дальше, по Оксфордъ-стриту, по направленію къ Сити, все время смясь и болтая всякій вздоръ. Понадобилось что-то купить, он зашли въ лавку, и удивленіе лавочницы, при вид ихъ развязныхъ манеръ, показалось имъ такимъ забавнымъ, что имъ захотлось заходить въ каждую лавку по дорог и всюду дурачиться напропалую. За два часа он продлали вс невинныя глупости, какія только можетъ придумать опьяненная свободой юность, и чувствовали себя совершенно счастливыми.
Къ этому времени он успли дойти до банка, порядкомъ проголодавшись и, высмотрвъ дешевенькій ресторанчикъ въ Чипсайд, зашли туда пообдать. Зала была полна мужчинъ, нкоторые изъ нихъ встали при вход двушекъ. Он были въ выходномъ наряд сидлокъ, но въ костюм Полли было что-то кричащее, бросающееся въ глаза, мужчины смотрли ей вслдъ и улыбались. Глори смло обернулась и замтила громко, такъ что вс могли ее слышать: ‘Какъ должно быть весело стоять за буфетомъ и смяться въ отвтъ на подмигиванье джентльменовъ!’ Полли толкнула ее подъ локоть и попросила успокоиться. Сама она сидла, скромно потупивъ глазки, но это не помшало ей пользоваться ими, какъ скрытой электрической батареей и, среди самой невинной болтовни, стрлять ими во вс стороны. Полли, очевидно, ушла гораздо дальше своей подруги въ пониманіи обычаевъ свта, приглядвшись къ ней ближе, можно было замтить, что ея душевное равновсіе чмъ-то или кмъ-то нарушено.
Посл обда двушки сли въ омнибусъ и похали еще дальше на востокъ, он сидли на разныхъ концахъ, но все время хохотали и громко переговаривались между собой, дивя остальныхъ пассажировъ. Но когда потянулись неприглядныя, грязныя улицы, съ телжками зеленщиковъ, привязанными къ тумбамъ, съ мрачными заколдованными кладбищами за оградой изъ тощихъ зеленыхъ палокъ, пытавшихся походить на деревья, Глори нашла, что лучше вернуться.
Он отыскали маленькую пристань на верфи и вернулись по Темз на пароход. На каждой станціи прибавлялось пассажировъ, на Лондонскомъ мосту слъ цлый оркестръ. У церкви св. Павла пароходъ наводнила толпа людей, отправлявшихся смотрть иллюминацію, оркестръ игралъ: ‘И кудри золотые ей падали на плечи’.
Глори обезумла отъ восторга, но вдругъ вся ея веселость мгновенно погасла. Солнце садилось за Вестминстерскими башнями въ великолпное огненное море, это напоминало закатъ солнца въ Пиз, съ тою разницей, что внизу искрились и сверкали разноцвтными огнями не волны, а окна, и глухой шумъ былъ не рокотомъ мощнаго моря, но гуломъ могучей милліонной толпы.
Он сошли на Вестминстерскомъ мосту и зашли въ чайную напиться чаю.
Когда он вышли оттуда, уже совсмъ смерклось, и он продолжали путь на имперіал омнибуса. Но городъ былъ весь иллюминованъ газомъ и электричествомъ, на каждомъ шагу горли иниціалы королевы, Уайтхоллъ былъ биткомъ набитъ каретами, доставлявшими приглашенныхъ на оффиціальные пріемы. Глори потянуло въ толпу, туда, гд ключемъ била жизнь, двушки вышли изъ кареты и пошли пшкомъ, рука объ руку.
Проходя мимо цирка Пиккадилли, он опять расхохотались, просто отъ удовольствія, въ толп, гд ихъ давили со всхъ сторонъ, было такъ весело, была страшная давка, приходилось шагъ за шагомъ пробивать себ дорогу. Между прочимъ, здсь стояло много пестро одтыхъ женщинъ, какъ будто поджидавшихъ омнибуса. Глори замтила, что дв изъ нихъ подошли къ какому-то мужчин, также глазвшему на транспаранты, и заговорили съ нимъ, гримасничая и пришепетывая. Она потянула за рукавъ Полли.
— Какъ странно! Вы видли?
— Что? Ахъ, это! Что же тутъ страннаго? это длается каждый день.
— Что же это значитъ?
— Какъ! Неужто вы не… Ахъ, эта Глори! Право, милочка, вашимъ друзьямъ слдовало бы получше смотрть за вами, вы совсмъ не знаете жизни.
Будто молнія сверкнула передъ Глори, внезапно озаривъ одну изъ страшныхъ, трагическихъ сторонъ жизни, это было въ первый разъ.
— О, Боже! Какой ужасъ! Идемъ скоре!— И она потащила за собой Полли.
Въ конц Сентъ-Джемсъ-стрита съ ними поровнялся и поклонился имъ какой-то господинъ съ моноклемъ въ глазу и огромнымъ вырзомъ жилета, откуда торчалъ, какъ щитъ, пластронъ рубашки. Глори устремилась было впередъ, но Полли остановила ее.
— Ничего, это мой другъ,— сказала она совсмъ другимъ голосомъ.— Новая сидлка. Ее зовутъ Глори.
Незнакомый господинъ сказалъ что-то о славномъ {Glory — значатъ Слава.} имени и о томъ, какъ славно, когда возл васъ сидитъ такая сидлка, об двушки разсмялись. Онъ выразилъ удовольствіе по поводу того, что имъ пригодились билеты, и пожаллъ, что не можетъ проводить ихъ до госпиталя: ему нужно спшить въ министерство иностранныхъ длъ на балъ по случаю рожденія королевы.
— За то я буду на вашемъ балу и…— Онъ вскинулъ глазами на Глори,— не привести ли мн съ собой своего пріятеля?
— О, пожалуйста,— сказала Полли, потупивъ глазки.
Мужчина, понизивъ голосъ, сказалъ что-то насчетъ Глори, чего Глори не разслышала, потомъ сдлалъ имъ ручкой въ блой замшевой перчатк, сказавъ: ‘То-то’, и ушелъ.
— Онъ женатъ?— спросила Глори.
— Женатъ! Боже мой, нтъ! Что у васъ за странныя фантазіи!
Было уже десять минутъ одиннадцатаго, когда двушки чуть не бгомъ добжали до дверей госпиталя, продолжая щебетать и смяться, внося частицу своего веселья и праздничныхъ дурачествъ въ тихую обитель страданія. Швейцаръ съ притворной суровостью погрозилъ имъ пальцемъ, дежурная сестра, безмолвной блой тнью скользившая черезъ швейцарскую, остановилась и сказала, что по одной изъ нихъ давно уже сокрушаются въ палат.
— Это по мн, ужъ, конечно, по мн,— всполошилась Полли.— У меня здсь братъ лежитъ больной, монахъ, изъ монастыря: онъ не выноситъ, когда за нимъ ходитъ кто-нибудь чужой. Это мн просто отрава жизни!
Но спрашивали не ее, а Глори. Старуха, подобранная на улиц Джономъ Стормомъ, была при смерти. Глори помогала ходить за ней, я бдная старуха напрягала вс силы, чтобъ дожить до ея возвращенія и сказать ей свою послднюю волю. Она уже ничего не видла. Глори наклонилась надъ ея постелью:
— Я здсь, бабуся, что теб?
И цвтущее юное личико прижалось къ сморщенному, мертвенно блдному лицу умирающей.
— Онъ говорилъ со мной ласково, руку пожалъ, да, да. Правда, это не помогло. Ужъ видно, нельзя помочь… Миленькая, гробъ-то чтобъ чернымъ обили… да ему-то, ему не забудь сказать, чтобы проводилъ меня.
— Хорошо, бабуся, хорошо. Скажу… непремнно скажу… я… я. О!
Это была первая смерть въ практик Глори.

IX.

Въ этотъ же день, часовъ около двухъ, Джонъ Стормъ отправился длать визиты. Ради этого испытанія онъ нарядился въ фланелевую сорочку и въ такомъ вид вышелъ въ пріемную, гд его ожидали каноникъ, въ лакированныхъ сапогахъ и шведскихъ перчаткахъ, и дочь его Фелисита, въ свтломъ шелковомъ плать и шляп съ перьями.
Когда вс услись въ карету, каноникъ сказалъ:
— Вы не отдаете себ должнаго, м-ръ Стормъ. Поврьте мн, для молодого человка, пробивающаго себ дорогу въ Лондон, великое дло — быть хорошо одтымъ.
Карета завернула за уголъ и почти тотчасъ же остановилась.
— Мы начнемъ съ м-ссъ Макрэ,— шепнулъ каноникъ.— Это американка, вдова милліонера. Ея дочь,— вы сейчасъ увидите ее,— выходитъ замужъ за представителя одной изъ знатнйшихъ англійскихъ фамилій.
Вслдъ за лакеемъ въ голубой ливре они стали подыматься по широкой лстниц. Навстрчу имъ сверху неслось какое-то жужжаніе.
— Каноникъ — э-э — Уэльзеи, миссъ Уэльзеи и — э-э — ихъ преподобіе, м-ръ Стормъ,— доложилъ лакей.
Жужжаніе стихло, къ нимъ подошла и любезно привтствовала ихъ небольшого роста дама, расфранченная, улыбающаяся, съ замтнымъ иностраннымъ акцентомъ въ рчи. Въ комнат было еще нсколько дамъ и одинъ только мужчина. Этотъ послдній стоялъ на другомъ конц гостиной, держа въ рукахъ чашку и блюдечко, при вход новыхъ гостей онъ вставилъ стеклышко, поглядлъ вбокъ на Джона Сторма и что-то сказалъ сидвшей около него дам. Та хихикнула. Джонъ Стормъ, въ свою очередь, пристально посмотрлъ на него, какъ бы инстинктивно убжденный, что ему необходимо запомнить это лицо, чтобы узнать его при встрч. Джентльменъ, по уши ушедшій въ высокій стоячій воротникъ, былъ скоре некрасивъ: высокій, тонкій блондинъ, лтъ тридцати съ небольшимъ, глаза у него были кроткіе, сонные, лицо безжизненное, но пріятное, сразу видно было человка, созданнаго для хорошаго общества, хорошо воспитаннаго, умющаго небрежно глуховатымъ теноркомъ говорить разные остроумные пустяки.
— Я страшно жалю, что не слышала м-ра Сторма въ среду вечеромъ,— жеманно улыбаясь, ворковала м-ссъ Макрэ.— Дочь моя говоритъ, что проповдь была очаровательная. Мерси, вотъ твой знаменитый проповдникъ. Убди его придти во вторникъ къ намъ, въ ‘Ясли’.
Высокая, смуглая двушка, красавица собой, съ милымъ ласковымъ обращеніемъ, неслышно подошла, подала руку Джону и пристально посмотрла ему въ глаза, не говоря ни слова. Джентльменъ со стеклышкомъ въ глазу вкрадчиво спросилъ:
— Давно вы въ Лондон, м-ръ Стормъ?
— Дв недли,— коротко отвчалъ тотъ, полуотвернувшись.
— Какъ, э-э — интересно!— протянулъ джентльменъ, слегка хихикнувъ.
— Ахъ, позвольте васъ представить… Лордъ Робертъ Юръ.
— М-ръ Стормъ,— вмшалась хозяйка.
— М-ръ Стормъ оказалъ мн честь вступить въ ряды моихъ помощниковъ,— пояснилъ каноникъ,— но онъ, вроятно, недолго останется викаріемъ.
— Весьма пріятно слышать,— сказалъ лордъ Робертъ.— Я всегда радъ, когда убавляется, хоть однимъ число кандидатовъ на несчастный приходъ въ Пимлико. Они липнутъ ко мн, какъ мухи къ горшку съ медомъ, положительно. Я познакомился чуть ли не со всми викаріями, какіе только существуютъ въ христіанскомъ мір. И ужъ какъ они за иной ухаживаютъ, удивительно покладистый народъ. Вчера пришелъ одинъ. Меня не было дома, а мой пріятель Дрэкъ,— знаете, Дрэкъ изъ министерства внутреннихъ длъ, не имя возможности дать бдняку мсто, далъ ему шесть пенсовъ, и тотъ ушелъ совершенно довольный.
Вс засмялись, кром Джона (тотъ глядлъ въ пространство), и громче всхъ смялся каноникъ. Вдругъ послышался рзкій голосъ:
— Стоитъ ли острить надъ бдняками викаріями? Разв не найдется чего-нибудь боле интереснаго, чтобъ поточить языкъ,— какого-нибудь каноника или епископа?
Голосъ принадлежалъ м-рсъ Каллендеръ.
— Я тоже разскажу вамъ исторійку, только въ моей все будетъ правда.
— Джэнъ! Джэнъ!— воскликнула хозяйка, грозя ей веромъ, словно оружіемъ. Лордъ Робертъ вытянулъ шею изъ воротника и состроилъ любезную улыбку.
— Нынче утромъ ко мн въ Сого пришла двушка, какъ водится, въ положеніи. Дло обычное. Отецъ — ректоръ, въ прошломъ году умеръ, оставивъ посл себя тридцать тысячъ фунтовъ, а мать этого несчастнаго ребенка, т. е. его любовница, теперь у насъ, въ союз.
Въ первый разъ правдивое слово прозвучало въ этой комнат, гд каждый звукъ, каждый жестъ дышали фальшью, неискренностью, и, какъ ударъ грома, поразило присутствующихъ. Джонъ Стормъ тяжело перевелъ духъ, ощутилъ странную потребность взглянуть на лорда Роберта Юра и почувствовалъ себя отомщеннымъ.
— Какая сегодня прекрасная погода,— замтилъ кто-то.
Вс обернулись въ сторону дамы, сдлавшей это удивительное сообщеніе. Она вспыхнула, потомъ покраснла еще больше, щеки ея просто пылали.
Наступило неловкое молчаніе, наконецъ, хозяйка обратилась къ лорду Роберту:
— Вы, кажется, упомянули о вашемъ пріятел Дрэк? Теперь только и разговору, что о немъ, барышни просто бредятъ имъ: и красавецъ и держится непринужденно, и чудно говоритъ! Правда это? Барышни такъ легко увлекаются. Вамъ надо беречься, моя милочка, право. (Это относилось къ Фелиситэ).— Кто такой Дрэкъ?— Да вотъ лордъ Робертъ вамъ скажетъ. Онъ гд-то служитъ, отецъ его лордъ… не знаю, какъ дальше, въ одномъ изъ сверныхъ графствъ Онъ обладаетъ тайной успха въ свт, хотя, кажется, не злоупотребляетъ своимъ умніемъ. Я умираю отъ желанія познакомиться съ этимъ удивительнымъ существомъ, лордъ Робертъ непремнно долженъ привезти его къ намъ во вторникъ вечеромъ, иначе…
Джону Сторму удалось, наконецъ, ускользнуть, не давши общанія, постить ‘Ясли’. Онъ пошелъ прямо въ госпиталь и тамъ узналъ, что Глори въ отпуску. Онъ огорчился и взволновался. Куда она пошла? Что можетъ длать? Вышла въ первый разъ и даже не спросила его совта, не обратилась къ нему за указаніями. Это задло его гордость, сознаніе лежавшей на немъ отвтственности. Съ приближеніемъ ночи тревога его все росла. Онъ зналъ, что Глори не вернется раньше девяти, но уже въ девять пошелъ ей на встрчу.
Наудачу онъ взялъ на востокъ и не спша двинулся по Пиккадилли. Фасады почти всхъ клубовъ, выходившихъ окнами въ паркъ, были освщены электрическими лампочками. Двери ихъ были раскрыты, на ступенькахъ стояли молодые люди въ вечернихъ костюмахъ, вышедшіе покурить и подышать свжимъ воздухомъ, передъ ними, по тротуарамъ, прохаживались пестро одтыя, хорошенькія двушки. Иная, проходя, пытливо вскидывала глаза на того или другого франта и улыбалась уголкомъ рта, вслдъ ей несся дружный взрывъ смха.
Кровь закипла въ Джон, но скоро онъ упалъ духомъ, онъ почувствовалъ себя такимъ безпомощнымъ, его жалость и негодованіе были такъ ненужны, такъ безполезны. И вдругъ онъ увидалъ то, чего искалъ. Повернувъ за уголъ Сентъ-Джемсъ-стрита, онъ почти наткнулся на Глори. Она шла съ другой сидлкой, об были въ больничномъ плать. Его он не замтили, он разговаривали съ какимъ-то мужчиной, мужчина былъ тотъ самый, котораго онъ встртилъ утромъ, лордъ Робертъ Юръ.
Джонъ слышалъ, какъ онъ сказалъ: ‘Ваша Славочка {Позволяемъ себ маленькую вольность — перевести имя Глори, чтобы передать игру словъ: ‘Your Glory is so glorious’. Прим. nep.} такая славная…’ и, понизивъ голосъ, продолжалъ говорить что-то, должно быть, очень забавное, потому что другая сидлка хохотала.
Джонъ возмутился до глубины души, ему хотлось остановиться, прогнать этого человка и взять двушекъ подъ свое покровительство, ему казалось, что этого требуетъ отъ него долгъ. Однако, онъ прошелъ мимо, потомъ обернулся и увидлъ, что бесдующіе раздлились: мужчина пошелъ въ одну сторону, двушки — въ другую. Свтъ газоваго рожка упалъ на нихъ, когда он переходили черезъ улицу, и потомъ въ другой разъ, когда он шли подъ темными деревьями парка.
Взволнованный, онъ не ршился вернуться въ госпиталь, но и къ утру его негодованіе не остыло. Тутъ принесли записку отъ Глори съ извщеніемъ, что бдная старуха умерла и просила его быть на похоронахъ. Онъ одлся въ лучшее свое платье (мысленно говоря себ: ‘Съ бдняками нельзя позволять себ вольности’) и пошелъ въ госпиталь. Вызвавъ Глори, онъ вмст съ ней спустился въ подвалъ, въ мрачную комнату, постоянно мнявшую своихъ холодныхъ, молчаливыхъ жильцовъ. Каждый изъ нихъ могъ оставаться въ ней лишь очень не долго, и старуху должны были хоронить въ то же утро, на счетъ прихода, дроги уже ждали у дверей.
При вынос Джонъ Стормъ стоялъ возл Глори, и сердце его смягчилось.
— Глори,— началъ онъ,— вамъ не слдовало вчера выходить, не предупредивъ меня, въ Лондон столько опасностей.
— Какихъ опасностей?
— Мало ли какихъ… Молодая двушка, красивая…
Глори — метнула на него удивленный взглядъ изъ подъ длинныхъ рсницъ.
— Я хочу сказать, что двушк всегда грозитъ опасность.— мн прямо стыдно говорить объ этомъ,— со стороны мужчинъ.
Она опять вскинула на него глаза и спросила:
— Вы насъ видли, да?
— Да, видлъ и вашъ выборъ общества мн не нравится.
Она смиренно поникла головкой.
— Вы говорите о томъ господин?
Джонъ съ минуту колебался.
— Я подразумвалъ вашу спутницу. Мн не нравится, какъ она держитъ себя здсь, слишкомъ развязно. Неужели между всми этими добрыми и самоотверженными женщинами вы не нашли лучшей подруги, чмъ эта… эта…
У Глори начала оттопыриваться нижняя губка.
— Она живая и веселая, больше мн ничего не надо.
— Но мн этого мало, Глори, и если вс ея друзья вн госпиталя въ этомъ род…
Глори подняла голову.
— Какое мн дло до ея друзей вн госпиталя?
— Очень большое, если вы намрены и впредь видться съ ними.
— Что жъ,— упрямо возразила она,— я и буду видться съ ними. Во вторникъ я иду на балъ сидлокъ.
Джонъ подумалъ.
— Только не съ этой двушкой!
— Почему такъ?
— Я вамъ говорю: только не съ этой двушкой!
Наступила краткая пауза, у Глори дрожали губы.
— Вы меня дразните,— выговорила она наконецъ,— вы хотите довести меня до слезъ. Разв вы не понимаете, что унизили меня. Я къ этому не привыкла. Вы увидали меня въ обществ втреной, глупой двчонки, у которой нтъ ни одной мысли въ голов, которая способна только скалить зубы, смяться и длать глазки мужчинамъ, и вообразили, будто она можетъ имть на меня вліяніе! Что же вы думаете, человкъ не можетъ самъ себя уберечь?
— Какъ вамъ будетъ угодно!
Джонъ махнулъ рукой и сталъ спускаться по лстниц.
— М-ръ Стормъ… М-ръ Стормъ… Дло… Джонъ.
Но онъ былъ уже на улиц.
— Ахъ!— жеманно вздохнулъ кто-то возл нея:— Какъ это пріятно, когда изъ-за васъ страдаютъ!
То была Полли Ловъ, томно потупившая глазки.
— Право, не понимаю, что вы хотите сказать,— возразила Глори, въ ея глазахъ стояли крупныя слезы.
— Не понимаете! Какая она потшная! Знаете, милочка, васъ очень плохо воспитывали.
Погребальная колесница представляла собой соединеніе телги съ дрогами, гробъ подсунули подъ козлы, на заднемъ сидньи помстились Джонъ Стормъ съ гробовщикомъ.
— Можетъ быть, вы отслужите панихиду на кладбищ, сэръ?— спросилъ гробовщикъ. Джонъ общалъ.
Могила находилась на сторон, отведенной для бдныхъ. Гробовщикъ съ помощникомъ опустили гробъ, потомъ первый изъ нихъ обратился къ Джону:
— Мн сегодня утромъ еще троихъ нужно похоронить, такъ ужъ извините, сэръ, я васъ оставлю, кончайте сами.
Минуту спустя Джонъ Стормъ въ своей ряс остался наедин съ покойницей и, раскрывъ требникъ, сталъ служить панихиду, слушать его было некому.
…’Земля еси и въ землю отыдеши’…
Мало-помалу думы о жалкой участи бдняка, о его горькой заброшенности пали гнетомъ на душу Джона и утишили ея волненіе.
Но затаенная въ груди страсть искала выхода и въ тотъ же вечеръ онъ писалъ первому министру:
‘Я начинаю понимать, что вы имли въ виду, говоря, что не туда помстили меня. О этотъ Лондонъ, съ его обществомъ, свтскимъ духовенствомъ, искусствомъ, литературой, роскошью, праздной суетной жизнью, построенной на тяжкомъ труд милліоновъ бдняковъ, орошенной ихъ потомъ и слезами. О эта ‘Цирцея среди городовъ’, обманомъ завлекающая честныхъ людей, чтобы соблазнить ихъ и превратить въ свиней! Жить въ міру чисто духовной жизнью кажется невозможнымъ. Когда я пробую это длать, я разрываюсь надвое’.

X.

Въ слдующій вторникъ, подъ вечеръ, двое молодыхъ людей обдали у себя дома, въ меблированныхъ комнатахъ, въ Сентъ-Джемсъ-стрит. Одинъ изъ нихъ былъ лордъ Робертъ Юръ, другой — его пріятель и сожитель — Гораціо Дрэкъ. Дрэкъ былъ лтъ на семь, на восемь моложе лорда Роберта и несравненно привлекательне. У него было свжее открытое лицо, красивое и мужественное, онъ былъ широкъ въ плечахъ, богатырскаго сложенія, имлъ блокурые волосы и голубые глаза, ясные, какъ у ребенка.
Комната была большая, богато и красиво убранная, но мебель, разставленная какъ попало, везд царилъ безпорядокъ. Съ перваго взгляда поражало обиліе музыкальныхъ инструментовъ: большой комнатный органъ, рояль, мандолина, дв скрипки, картины не только висли на стнахъ, но и валялись на полу, повсюду раскиданы были фотографіи, зеркало надъ каминомъ было окружено бахромой изъ пригласительныхъ карточекъ, воткнутыхъ между стекломъ и рамой.
Лакей принесъ кофе и сигары. Лордъ Робертъ, растягивая слова, уговаривалъ пріятеля, усталымъ голосомъ человка, который долго былъ въ пути и котораго страшно клонитъ ко сну.
— Полноте, голубчикъ, соберитесь съ духомъ и двинемъ.
— Но мн до смерти надоли эти модные рауты.
— Мн тоже.
— Все это такъ неестественно, такъ ненужно.
— Милый другъ, разумется, неестественно, разумется, ненужно, но чего же вы хотите?
— Все равно, чего, лишь бы простого, естественнаго, чтобы люди были похожи на людей. Нравственно или безнравственно,— это меня ни крошечки не заботитъ, но, поймите, все это глупо до тошноты.
Лордъ Робертъ медленно выпустилъ нсколько колецъ дыма и, звая, протянулъ:
— Милйшій Дрэкъ, все это такъ, и вы совершенно правы. Кто же этого не знаетъ? Такъ всегда было и всегда будетъ. Но въ чемъ же искать прибжища несчастнымъ, у которыхъ слишкомъ много досуга, если не въ этихъ развлеченіяхъ, презираемыхъ вами? Притомъ же, знаете, титулованные бдняки нердко ухитряются забаву обращать въ дло. Сознайтесь, что и такъ иногда бываетъ — э?
Смхъ лорда Роберта звучалъ очень принужденно, но Дрэкъ посмотрлъ ему прямо въ лицо и простодушно спросилъ:
— А какъ теперь обстоитъ дло, Робертъ?
— Кажется, недурно, хотя барышня не очень-то въ восторг. Ршительный разговоръ вышелъ на прошлой недл и, знаете, когда все устроилось, я чувствовалъ себя такъ, какъ будто сдлалъ предложеніе дочери, а согласіе получилъ отъ матери. Сегодняшній раутъ дается, я полагаю, именно въ честь столь важнаго событія, такъ что мн никоимъ образомъ нельзя не быть, я вдь главное дйствующее лицо въ этой сдлк.
Онъ откинулся на спинку кресла, окружилъ себя облаками дыма и со смхомъ, напоминающимъ бульканье воды въ графин, прибавилъ:
— Да мн и трудненько было бы сбжать. Мой вчный кредиторъ сегодня опять былъ здсь. Пришлось сказать ему, что свадьба состоится не позже, какъ черезъ годъ, наврное. Только на этомъ основаніи онъ согласенъ ждать… Нехорошо? Конечно, нехорошо, но чего же вы хотите, голубчикъ?
Съ минуту оба, молча, курили, лордъ Робертъ первый нарушилъ молчаніе:
— Ну, старина, ршайтесь, идемъ, если не ради чего иного, то хоть изъ дружбы. Мамаша очень милая бабенка и ей смерть хочется залучить васъ къ себ. Если ужъ очень большая тощища будетъ, такъ кто жъ намъ велитъ сидть до конца? Уйдемъ пораньше и… слушайте, знаете что: проберемся въ больницу св. Вароломея, на балъ сидлокъ, тамъ-то, во всякомъ случа, скучно не будетъ.
— Ладно, идемъ,— сказалъ Дрэкъ.
Полчаса спустя молодые люди подъзжали къ дому м-рсъ Макрэ, въ Бельгрэвіи. У подъзда стояли въ рядъ кареты, имъ довольно долго пришлось ждать очереди. Лакеи въ роскошной ливре кидались навстрчу каждой карет, открывали дверцу, провожали гостей по устланной краснымъ сукномъ дорожк въ пріемную, потомъ въ маленькую мраморную комнатку, гд каждый вносилъ свое имя въ списокъ, предназначенный къ помщенію въ завтрашней Утренней Почт, и наконецъ, направляли ихъ къ широкой лстниц, по которой нарядная толпа подымалась въ главную гостиную.
Въ пролет лстницъ, полускрытые за лсомъ пальмъ и папоротниковъ, музыканты, въ желтой съ голубымъ форм, привтствовали тушемъ входившихъ гостей. На верхней площадк ихъ встрчала сама хозяйка. Многіе, увлекаемые коловратнымъ движеніемъ толпы, будто волнами Мальстрма, проходили мимо нея, подымались выше и снова спускались, чтобъ поздороваться съ ней. Лорда Роберта она встртила съ распростертыми объятіями и указала ему мсто возл себя, Дрэка познакомила съ дочерью и послала ихъ пройтись по заламъ.
Комнаты были просторныя, съ паркетнымъ поломъ, и совсмъ пустыя,— вся мебель была вынесена, только стны украшались шпалерами изъ живыхъ растеній и тяжелыми канделябрами, нависшими надъ головами постителей. Еще не было десяти часовъ, но въ пріемныхъ покояхъ уже толпился народъ и съ каждой минутой прибывали новые гости. Первыми явились важные сановники и дипломаты, потомъ гости, пріхавшіе изъ разныхъ театровъ, а подъ конецъ вечера и кое-кто изъ артистовъ. Ночь была душная, воздухъ жаркій, тяжелый. Въ самомъ конц амфилады находился буфетъ, освщенный разноцвтными фонариками, здсь было всего тсне и всего больше движенія. Людской говоръ словно тысячами ножей рзалъ сгущенный воздухъ, голоса сливались въ неясный гулъ, и все покрывалъ громъ оркестра, игравшаго внизу: что именно, разобрать было невозможно.
Большинство гостей казались утомленными. Мужчины еще старались напускать на себя веселость, женщины откровенно томились и скучали. Напудренныя, накрашенныя, залитыя брилліантами, въ тяжелыхъ, шуршащихъ, шелковыхъ платьяхъ он смотрли измученными, угнетенными, усталыми. Когда съ ними заговаривали, он длали надъ собой усилія, чтобъ вызвать улыбку на лиц, но минуту спустя улыбка снова уступала мсто выраженію тоски и недовольства.
— Что? будетъ съ васъ?— шепнулъ лордъ Робертъ Дрэку.
Тотъ давно ужъ соскучился. Лордъ Робертъ началъ извиняться.
— Уже уходите?— удивлялась м-рсъ Макрэ.— Какъ, какъ? Оффиціальный пріемъ, необходимо явиться? Все м-ръ Дрэкъ! Полноте! Знаемъ мы, что это значитъ. Ужъ я-то знаю! Ну, ничего, погодите, вотъ скоро женимъ васъ, тогда остепенитесь.
Въ кабріолет, съ кучеромъ сзади, пріятели катили черезъ весь Лондонъ по направленію къ больниц св. Вароломея. Дрэкъ снялъ свой шапо-клякъ и обмахивался имъ, какъ веромъ. Лордъ Робертъ курилъ сигаретку.
— Пфуй! Что за удушливая берлога! Слыхали вы когда-нибудь такую трескотню? Сущее вавилонское столпотвореніе! Скажите, во имя здраваго смысла, чего добиваются эти люди, скучиваясь, какъ сельди въ боченк, въ такую ночь? О чехъ они думаютъ?
— Думаютъ? Полноте, голубчикъ. Странно было бы требовать этого. Разв среди такихъ сценъ очаровательнаго безумія кто-нибудь о чемъ-нибудь думаетъ?
— А женщины! Видано ли что-нибудь подобное? Поблекшіе, истасканные манекены для выставки брилліантовъ! Бдняжки, какъ он жалки въ своей великолпной нищет! Мн было грустно за вашу невсту, Робертъ. Въ этомъ салон она единственная женщина, не отмченная отвратительной печатью свтскости и аффектаціи.
— Милйшій Джонъ, вы учились многому, но одному еще не научились,— не научились относиться легко къ серьезнымъ вещамъ и принимать въ серьезъ пустяки. Выучитесь этому, голубчикъ, не то вы отравите себ существованіе. Какая бы перемна ни произошла въ вашей личной жизни, условія жизни цивилизованнаго общества отъ этого не измнятся, а потому выберите себ изъ манекеновъ для выставки брилліантовъ самую хорошенькую, умненькую, богатую куколку и…
— Я? Ну ужъ нтъ! Мн нужна простота и естественность, хотя бы въ одномъ плать…
— Ваше дло,— у всякаго свой вкусъ,— возразилъ лордъ Робертъ, бросая окурокъ сигары.— Вамъ достался удлъ немногихъ — возможность длать то, что нравится. Однако, вотъ и больница. Ну, здсь, что называется, совсмъ другой табакъ.
Они свернули въ одну изъ грязныхъ улицъ, прохали подъ аркой воротъ и очутились у подъзда одного изъ стариннйшихъ зданій Лондона, съ тихимъ четырехугольнымъ дворомъ, гд мирно растутъ деревья и поютъ птицы. Вс окна четырехугольника были ярко освщены, доносились звуки музыки.
— Послушайте,— сказалъ лордъ Робертъ,— считается, что я здсь въ гостяхъ у врача ординатора, но, въ сущности, я пришелъ ради своей пріятельницы, о которой разсказывалъ вамъ.
— Той, для которой я давеча добывалъ билеты?
— Вотъ именно.
Черезъ минуту они уже входили въ бальную залу. Она помщалась въ аудиторіи, гд обыкновенно читали лекціи учащимся въ больничной школ,— зданіи, обособленномъ отъ палатъ, круглой формы, съ хорами и стекляннымъ куполомъ вмсто крыши. Здсь танцовало до двухсотъ двушекъ и столько же кавалеровъ, разукрашенные флагами хоры служили гостиной. Кавалеры почти вс были студенты-медики, дамы — почти вс сидлки и въ больничной форм. Здсь не было скучающихъ физіономій, натянутыхъ минъ, усталыхъ взглядовъ, собралась все молодежь, въ цвт лтъ и силъ, по зал носился серебристый двичій смхъ, ясные глазки сверкали весельемъ, свтились радостью, щечки алли здоровымъ румянцемъ.
Молодые люди стояли и смотрли.
— Ну что, какъ вамъ нравится?— спросилъ лордъ Робертъ.
У Джона горли глаза, спиралось дыханье.
— Прелесть! Восторгъ! Подумайте только, что за роскошь!
Лордъ Робертъ выронилъ монокль изъ глаза и засмялся обычнымъ своимъ смхомъ, похожимъ на звоту.
— Чему вы сметесь? Эти женщины, по крайней мр, естественны, а природу нельзя поддлать.
Мазурка кончилась и танцующіе разбились на группы.
— Робертъ, скажите, пожалуйста, кто эта двушка,— вонъ тамъ? Она смотритъ въ нашу сторону. Не это ли ваша пріятельница?
Лордъ Робертъ вставилъ монокль.
— Хорошенькая брюнетка, блорозовая, похожа на куколку?
— Да, и позади ея другая, высокая,— чудные волосы, станъ, глаза! Вотъ, повернулась сюда. Я гд-то видлъ эту двушку. Боже мой, гд я ее видлъ? Посмотрите, сколько въ ней жизни, огня! Танецъ кончился, но у нея до сихъ поръ ноги танцуютъ.
— Вижу, вижу. Но позвольте мн сперва представить васъ надзирательниц…
— Теперь знаю, знаю, гд я ее видлъ. Скоре, Робертъ, скорй!
Лордъ Робертъ опять устало засмялся. Ему все это казалось очень забавнымъ.

XI.

Узнавъ, что вс сидлки, желающія попасть на балъ, должны быть въ больничной форм, въ какой он дежурили днемъ, Глори ршилась хать. Но тутъ вмшался Джонъ Стормъ съ своимъ протестомъ противъ общества Полли Ловъ, и у нея почти прошла охота. Воспоминаніе о полученномъ отъ него выговор всякій разъ страшно разстраивало ее, раза два, оставшись одна, она даже плакала отъ досады и гнва.
Тмъ временемъ Полли дятельно готовилась къ балу, и Глори чувствовала, какъ постепенно, день за днемъ, настроеніе подруги сообщалось и ей. Одвались двушки въ одной комнат. Полли болтала, какъ попугай, Глори была молчалива, почти грустна.
Съ помощью щипцовъ и свчи, Полли преобразила свои черные волосы, по лбу и вискамъ ея разсыпались изящные локончики, мелкіе завитки играли вирятки другъ съ дружкой вокругъ хорошенькихъ розовыхъ ушей. Глори не успла провести раза два гребнемъ по своимъ золотистымъ кудрямъ, какъ Полли воскликнула:
— Стойте! Не трогайте ихъ больше, ради самого Бога! Это одна прелесть! Посмотрите на себя!
Глори отошла немножко отъ зеркала и посмотрла. ‘Разв я въ самокъ дл такая хорошенькая?’ подумала она, но въ эту минуту ей вспомнился Джонъ Стормъ и вдругъ захотлось сорвать съ себя эти локоны и лечь въ постель.
Вмсто того, она пошла на балъ и, очутившись въ бальной зал, сразу забыла вс свои опасенія. Яркій свтъ, блескъ, запахъ духовъ перенесли ее въ какой-то невдомый, очарованный міръ. Она была въ восторг и не умла скрыть этого. Все удивляло ее, все восхищало, все забавляло, она была живымъ олицетвореніемъ двичьей радости. Темнокоричневое пятнышко на ея глазу свтилось невиданнымъ въ немъ дотол кокетливымъ свтомъ, голосъ ея походилъ на радостное щебетанье птички. Ея оживленіе было заразительно, беззаботная веселость ея сообщалась другимъ. Мужчины, которымъ не довелось танцовать съ ней, улыбались при одномъ вид ея сіяющаго личика, шептали даже, будто предсдатель врачебной коллегіи, открывшій балъ, сказалъ, что ея мсто не здсь, что такая двушка, какъ эта молоденькая сидлка-ирландка, сдлала бы честь и высшему обществу.
Въ этомъ очарованномъ мір музыки, блеска, веселыхъ, счастливыхъ лицъ Глори потеряла всякое сознаніе времени, однако, прошло уже часа два посл открытія бала, когда Полли Ловъ, все время оборачивавшаяся къ двери, дернула fee за рукавъ и шепнула: ‘Это они, наконецъ! Вонъ они, въ томъ конц, какъ разъ напротивъ насъ. Не отдавайте никому слдующаго танца, милочка. Они сейчасъ подойдутъ къ намъ’.
Глори поглядла, куда указывала ей Полли, и снова увидала лицо, виднное ею въ окн министерства иностранныхъ длъ, снова что-то далекое, смутное зашевелилось въ ея памяти. Но мигъ — и воспоминаніе исчезло, она снова ушла въ міръ чудесъ, пока, наконецъ, ее не пробудилъ отъ забытья знакомый и вмст незнакомый голосъ, говорившій:
— Глори, неужели вы, не помните меня? Вы забыли меня, Глори?
То былъ ея товарищъ по классу катехизиса, товарищъ бгства на лодк. Въ порыв чувства, боле быстраго, чмъ мысль, руки ихъ крпко сплелись между собою.
— Ахъ, я думалъ, что вы узнаете меня. Какъ пріятно встртиться!— говорилъ Дрэкъ.
— А вы меня сразу узнали?
— Моментально, почти что съ перваго взгляда.
— Правда? Какъ это странно, однако! Столько времени прошло, лтъ десять по крайней мр! Я, должно быть, перемнилась.
— Да… очень перемнялись.
— Въ самомъ дл? Разв я ужъ такъ сильно перемнилась? Конечно, я постарла…
— О, страшно постарли!
— Какъ это нехорошо. Но и вы вдь очень измнились. Тогда вы были мальчуганомъ въ курточк…
— А вы двочкой въ коротенькихъ юбочкахъ.
Оба разсмялись, потомъ Дрэкъ сказалъ:
— Я такъ радъ, что мы перемнились оба!
— Рады?
— Ну, да, что, вдругъ бы вы перемнились, а я нтъ…
— Господи, какія мы глупости говоримъ!— вскричала Глори, опять оба расхохотались.
Потомъ они стали разсказывать другъ другу, что произошло въ безконечный промежутокъ времени, послдовавшій за ихъ разлукой. Глори не пришлось много говорить, ея жизнь была бдна событіями. Она все время прожила на остров Мэн, въ Лондонъ пріхала только недавно и теперь была принята, на испытаніе, сидлкой въ Виноградникъ Мары. Дрэкъ учился въ Харроу, потомъ въ Оксфорд, потомъ, чувствуя въ себ артистическіе задатки, хотлъ заняться спеціально музыкой, но отецъ нашелъ, что это плохая карьера, и онъ покорился, теперь онъ вступилъ въ подземный лабиринтъ общественной жизни,— секретаремъ въ одно изъ министерствъ. Обо всемъ этомъ онъ говорилъ мимоходомъ, какъ подобаетъ свтскому молодому человку, который привыкъ и къ важнымъ вещамъ относиться легко.
— Глори,— шепнула Полли, тронувъ ее за локоть,— сейчасъ начинается вальсъ.
Музыка заиграла прелюдію, Дрэкъ пригласилъ Глори, и та, къ удивленію своему, вспомнила, что у нея этотъ танецъ свободенъ (она нарочно приберегла его).
По окончаніи вальса, Дрэкъ предложилъ руку своей дам и повелъ ее въ круглый корридоръ, поболтать и освжиться. У него были безукоризненныя манеры, мягкій и вмст мужественный голосъ довершалъ очарованіе. Выходя изъ жаркой танцовальной залы, Глори, чтобы не простудиться, накинула на голову носовой плотокъ и соединила концы его подъ подбородкомъ. Ей казалось, что это очень измвило ее и хотлось, чтобъ ея кавалеръ обратилъ на это вниманіе, поэтому она невинно сказала:
— Ну, теперь дайте еще разъ поглядть на васъ, сэръ.
Дрэкъ узналъ темное пятнышко на глазу, сквозь легкую ткань платья, онъ чувствовалъ теплоту руки Глори.
— Вы мн многое сказали,— началъ онъ,— но и не заикнулись о самомъ главномъ.
— Скажите, пожалуйста! О чемъ же это?
— Сколько разъ вы были влюблены съ тхъ поръ, какъ мы въ послдній разъ видлись!..
— Боже, что за вопросъ!
Его смлость была восхитительна. Въ немъ было что-то такое милое и вмст съ тмъ властное.
— Помните, какъ вы похитили меня, бжали со мной?— спрашивалъ Дрэкъ.
— Я? Вотъ такъ мило! Когда же это?
— Все равно, скажите, помните?
— Ну, положимъ, что помню, что-жъ изъ того? Какіе мы должно быть глупыми тогда были!
— Теперь — я не увренъ въ этомъ.
— Сколько помнится, тогда вы не особенно пламенли ко мн.
— Будто? Какъ же я былъ глупъ.
Оба разсмялись. Рука Глори все время прыгала подъ его рукой.
— А вы, помните вы джентльмена, который спасъ насъ?— спросила она.
— Высокій молодой брюнетъ, который все время обнималъ и цловалъ васъ?
— Разв?
— А, вы такія вещи забываете?
— Онъ былъ очень добръ ко мн. Теперь онъ священникъ, капелланъ въ нашемъ госпитал.
— Въ какомъ забавномъ поэтическомъ мірк мы живемъ!
— Да, это похоже на поэму, не правда ли?
Лордъ Робертъ представилъ Дрэка Полли (та смотрла не слишкомъ-то любезно) и пригласилъ Глори на слдующій танецъ.
— Такъ вы раньше были знакомы съ моимъ пріятелемъ?— спросилъ лордъ Робертъ.
— Я знала его, когда онъ былъ мальчикомъ.
Лордъ Робертъ началъ пть хвалу другу, разсказалъ о томъ, что Дрэкъ блестяще кончилъ курсъ въ Оксфорд, что онъ теперь частный секретарь министра внутреннихъ длъ и скоро займетъ выдающееся общественное положеніе, что онъ прекрасно рисуетъ, играетъ на сцен, и могъ бы стяжать громкую славу въ качеств музыканта, что онъ принятъ въ лучшихъ домахъ, считается образцовымъ чиновникомъ, словомъ, что передъ нимъ открыта земля обтованная, и онъ какъ разъ на канун вступленія туда.
— Затмъ, я полагаю, вамъ извстно, что онъ богатъ, страшно богатъ?
— Въ самомъ дл?— сказала Глори, и что-то великое, могучее замерцало передъ ней вдали.
— Чудовищно богатъ, а между тмъ держится самыхъ демократическихъ взглядовъ.
— Разв?
— Да, все время по дорог сюда онъ мн доказывалъ, что для него невозможно жениться на свтской двушк.
— Удивляюсь, зачмъ вы все это мн говорите?— сказала Глори, и лордъ Робертъ смущенно принялся вертть въ рукахъ свой монокль.
Къ нимъ подошли Дрэкъ и Полли. Дрэкъ предложилъ пройтись по двору, и вс вышли, двушки подъ руку, впереди.
— Въ этой рыжей двчонк просто бсъ сидитъ,— жаловался лордъ Робертъ.— Она способна раскусить человка раньше, чмъ онъ самъ сообразитъ, что хотлъ сказать.
— Она естественна, какъ сама природа,— возразилъ Дрэкъ.— И потомъ, что за губки, что за ротикъ!
— Она, должно быть, ирландка? Уроженка Мэна? Гд это, Мэнъ?
Ночь была жаркая, душная, на двор было немногимъ прохладне, чмъ въ комнатахъ. Звуки музыки долетали и сюда, и Глори, перетанцовавшая почти со всми кавалерами, не могла удержаться отъ желанія покрутиться еще немножко одной, здсь музыка казалась нжнй и пріятнй, а танцовать въ темнот — это походило на сонъ.
— Будетъ вамъ, Глори, сядьте, пожалуйста,— раздражительно замтила Полли,— вы мн разстраиваете нервы.
— Глори,— спросилъ Дрэкъ,— какое впечатлніе производятъ на васъ лондонцы?
— Да почти такое же, какъ и остальные смертные, ни лучше, ни хуже, только забавне.
Мужчины разсмялись, а Глори принялась передразнивать ухватки лондонцевъ, ихъ манеру высоко заносить руку передъ пожатіемъ, бормотанье нищихъ, витіеватыя рчи каноника, ужимки Галяйтли.
Дрэкъ вылъ отъ восторга, лордъ Робертъ хохоталъ своимъ протяжнымъ смхомъ, напоминавшимъ крикъ совы, Полли Ловъ колко замтила’. ‘Вамъ бы ужъ кстати изобразить и вашего друга викарія, моя милочка’, и Глори вдругъ сразу притихла, будто пришибленная.
— Право,— началъ Дрэкъ,— уходъ за больными, очевидно, не…
Въ это мгновеніе вдали загрохоталъ громъ и по земл запрыгали капли дождя, пришлось вернуться въ бальную залу. Къ этому времени доктора и надзирательницы уже ушли, остались только сидлки и студенты, оживленіе, перешло въ бшеное веселье. Одинъ молоденькій студентикъ старался распустить волосы своей дамы, другой храбро вальсировалъ, держа даму на рукахъ. Кто-то прикрутилъ газъ, стали танцовать въ полумрак, кто-то заплъ, и вс подхватили хоромъ, нсколько человкъ разбрасывали по залу бумажные мшки съ тоненькими блыми облатками, мшки съ трескомъ лопались въ воздух, какъ ракеты, содержимое же дождемъ сыпалось на головы танцующихъ, устилая полъ, будто снгомъ.
Тмъ временемъ на двор разыгралась гроза, сквозь громъ оркестра и ритмическое шарканье ногъ танцующихъ и звонкое радостное ихъ пніе прерывался грохотъ грома, слышно было, какъ дождь барабанилъ по стеклянному куполу.
Глори пришла въ экстазъ. Это напоминало ночи въ Илльской бухт, когда сквозь туманъ свтитъ мсяцъ, и волны пляшутъ, подгоняемыя нордъ-вестомъ, мрачное, бурное море, втеръ съ горъ, несущій съ собой шквалъ… А между тмъ кругомъ былъ волшебный, сказочный міръ красоты, блеска, счастливыхъ лицъ.
Балъ кончился только подъ утро, къ тому времени и дождь пересталъ, хотя громъ все еще гремлъ вдали. Пріятели похали провожать своихъ дамъ, Дрэкъ слъ въ кабріолетъ вмст съ Глори.
— Вы всегда забываете такія вещи?— спрашивалъ онъ.
— Какія?
— Вы знаете какія!
Она покрыла голову капюшономъ плаща, но изъ подъ него выбивались и блестли золотые пряди волосъ
— Дайте мн розу,— просилъ онъ,— блую, что у васъ въ волосахъ.
— Такую бездлицу!
— Тмъ боле, дайте, я буду хранить ее всегда, всегда!
Она подняла руку.
— Ахъ, какъ это мило!
— Что за прелестная ручка! Нтъ: постойте, я самъ возьму.
Онъ обнялъ ее одной рукой, приподнялъ другой ея личико и поцловалъ ее прямо въ губы.
— Милочка!— шепнулъ онъ.
Въ одинъ мигъ очарованіе разсялось, сказочный міръ исчезъ, Глори очнулась отъ волшебнаго сна. Она ничего не сказала, только опустила головку, чувствуя, что у нея до боли пылаютъ щеки, и закрыла лицо руками. Всю ее мгновенно пронизало чувство стыда, нестерпимой обиды. Дрэкъ обошелся съ ней неуважительно, и она сама виновата.
— Простите меня, Глори!— говорилъ онъ глубокимъ, дрожащимъ голосомъ.— Это никогда больше не повторится,— никогда, клянусь Богомъ!
Свтало, послднія капли дождя съ плескомъ ударялись о мокрые, пустынные тротуары. Огромный городъ спалъ, вдали замирали послдніе раскаты грома.

XII.

Капелланъ Виноградника Мары не былъ на больничномъ балу, зато много думалъ о немъ. Каждый разъ, какъ онъ вспоминалъ свой разговоръ съ Глори и свое возмущеніе противъ общества Полли Ловъ, его кидало въ жаръ отъ стыда. Полли была пустая, легкомысленная двушка, съ маленькимъ лснымъ яблочкомъ вмсто сердца, но худого за ней онъ не зналъ. Едва ли достойно мужчины ополчаться такимъ образомъ на бдное маленькое созданьице только за то, что оно втрено, любитъ наряды и знакомо съ человкомъ, который ему, Джону, не нравится.
Притомъ же, у Глори нтъ другой пріятельницы, и возставать противъ того, чтобы Глори шла на балъ вмст съ нею, значило возставать противъ того, чтобы Глори вообще была на балу. А это казалось ему эгоистичнымъ. Съ какой стати лишать ее удовольствія? Самъ онъ не можетъ идти, да еслибъ и могъ, не захотлъ бы, но двушкамъ такія развлеченія нравятся: он любятъ танцовать, любятъ, чтобъ на нихъ смотрли и восхищались ими, чтобъ около нихъ вертлись мужчины, ухаживали за ними, нашептывали имъ всякій вздоръ…
Въ этой мысли тоже была отрава, но Джонъ боролся съ собой, стараясь быть великодушнымъ. Онъ выше низкихъ чувствъ, недостойныхъ мужчины, онъ возьметъ назадъ свой запретъ.
Однакоже этого онъ не сдлалъ. Злой духъ изъ глубины сердца шепталъ ему, что Глори ускользаетъ отъ него. Это случай убдиться, узнать наврное, правда ли, что Глори вышла изъ подъ его вліянія. Если его авторитетъ для нея что-нибудь значитъ, она не пойдетъ на балъ, если же пойдетъ,— значитъ, онъ потерялъ надъ ней всякую власть, и старой дружб ихъ приходитъ конецъ.
Въ вечеръ бала онъ пошелъ въ госпиталь и вызвалъ Глори. Ея не было. Ему показалось, что земля уходитъ у него изъ подъ ногъ.
Онъ не могъ побороть въ себ враждебнаго чувства къ Полли Ловъ, и это заставило его вспомнить объ одномъ изъ больныхъ, къ которому не нашлось жалости въ ея себялюбивомъ сердечк. То былъ ея братъ, лтъ на девять, на десять старше ея и ни въ чемъ на нее не похожій. У него было блдное, тонкое лицо — почти лицо аскета и глаза святоши — съ пламеннымъ взглядомъ, легко увлажняющіеся слезами. У него лопнулъ кровяной сосудъ и ему угрожала чахотка, однакожъ его не считали опаснымъ. Когда Полли приходила къ нему въ палату, его глаза все время слдили за ней съ выраженіемъ смиренной мольбы, въ нихъ было что-то, напоминавшее взглядъ собаки. Онъ, очевидно, любилъ сестру и все время думалъ о ней, она же едва удостаивала изрдка взглянуть на него и въ голос ея, когда она къ нему обращалась, ничего не было, кром холодности и раздраженія.
Все это подмтилъ Джонъ Стормъ. Его потянуло къ молодому человку, и замкнутое, изстрадавшееся сердце открылось ему. Больной принадлежалъ къ Англиканскому Братству, основанному въ Бишонгэтъ-стрит. Пока онъ былъ еще не настоящій инокъ,— блецъ. Въ монашеств ему нарекли имя: братъ Павелъ. Онъ самъ просилъ, чтобы его помстили въ этотъ госпиталь, потому что здсь сидлкой его сестра. У него нтъ родныхъ, кром нея. Была когда-то еще сестра, но той ужъ нтъ, совсмъ нтъ на свт — она умерла… Это страшная и печальная исторія, ему тяжело говорить о ней.
Къ этому-то разбитому жизнью и бжавшему отъ нея существу направилъ свои стопы Джонъ Стормъ въ ту минуту, когда онъ ощутилъ мучительную пустоту въ своемъ собственномъ сердц. Войдя въ палату, онъ увидалъ, что братъ Павелъ не одинъ. У него уже сидлъ гость, пожилой человкъ въ какой-то странной одежд,— черной ряс, наглухо застегнутой у горла и ниспадавшей почти до пятъ, а у пояса стянутой черной же веревкой съ тремя большими узлами на спущенныхъ концахъ. И насколько одежда эта отличалась отъ обычнаго платья мірянъ, настолько же лицо носившаго ее было не похоже на обыденныя свтскія лица. То было лицо, полное духовной красоты, святого покоя и мира, который оно, казалось, изливало на окружающихъ,— чудное лицо, безъ всякихъ признаковъ печати грха, коварства или страстей, хотя и со слдами внутренней борьбы у висковъ и подъ глазами, но у этого человка вс битвы съ самимъ собой были выиграны, увнчались побдой.
Пожилой человкъ сидлъ на стул, у кровати больного, при вход Джона Сторма онъ всталъ.
— Это отецъ настоятель, сэръ,— сказалъ братъ Павелъ.
— Мы только что говорили о васъ,— ласково прибавилъ гость,— вы были добры къ моему бдному брату…
Джонъ Стормъ отвтилъ какимъ-то общимъ мстомъ: для него это было удовольствіемъ, счастьемъ, братъ Павелъ скоро покинетъ ихъ, вс здсь будутъ скучать безъ него и, можетъ быть, всхъ больше онъ, Джонъ Стормъ.
Отецъ настоятель снова слъ и слушалъ его внимательно, съ вдумчивой улыбкой.
— Я понимаю васъ, дорогой другъ,— сказалъ онъ.— Давать несравненно отрадне, чмъ получать. Ахъ, еслибъ это только постигли дти міра, бдные слпцы, ходящіе во мрак! Какъ они бьются изъ-за суетныхъ удовольствій и скоро преходящей гордости. А между тмъ помочь больному, слабому брату, защитить упавшую женщину, накормить ребенка — да вдь это несравненно отрадне, чмъ вс царства міра.
Джонъ Стормъ прислъ на кровать въ ногахъ больного. Какая-то сила, исшедшая отъ старика, сообщилась ему, и онъ, замеръ на мст, какъ очарованный. Монахъ говорилъ о мірской любви — какая она странная, непонятная, жалкая, трагическая. Похоть плоти, похоть очей,— какъ все это низменно, вроломно, обманчиво! Подумать только, что въ этомъ огромномъ город люди день за днемъ и ночь за ночью добровольно мучаются ради того только, чтобы повеселиться, что сыны человческіе рыщутъ по всей земл въ низкой жажд пріобртеній, которыя не могутъ прибавить имъ росту ни на одинъ волосъ, между тмъ какъ подъ рукой, въ нихъ самихъ, въ ихъ милосердіи — цлое царство радости, мира, счастья! Давать, а не добывать — вотъ великое счастье и высшее блаженство — отдать частицу самого себя, своего сердца.
— Церкви, самой церкви слдовало бы поучиться у васъ, сэръ,— взволнованно вскричалъ Джонъ Стормъ.
И онъ заговорилъ о томъ, съ какими надеждами онъ пріхалъ въ Лондонъ и какъ он рушились одна за другой, какъ онъ представлялъ себ въ мечтахъ церковь и ея миссію и какъ вс эти мечты погибли, или были близки къ гибели.
— Мы безсовстно лжемъ! Мы придаемъ всему неврную окраску, лишь бы оправдать себя! Наши таинства, что это: ложь или святотатство? Наша благотворительность, что мы такое: фарисеи или лицемры? А наше духовенство, сэръ,— модное духовенство! Страшный ударъ долженъ поразить, потрясти до самыхъ ея основаній церковь, въ лон которой возможны такія вещи,— церковь, боле суетную, чмъ даже міръ. А женщины, какую жизнь он ведутъ, въ чемъ выражается вліяніе на нихъ церкви? Самую чистую, нжную, святую силу свою он губятъ напрасно, съ вдома и разршенія церкви, тратятся на мелочи, на свтскіе пустяки, въ гостиныхъ, садахъ, театрахъ, на базарахъ, балахъ…
Онъ вдругъ остановился, заикнувшись на послднемъ слов. Неужели онъ думалъ только о себ и о Глори! Голова его свсилась на грудь, онъ закрылъ лицо рукою.
— Вы правы, сынъ мой,— спокойно сказалъ отецъ настоятель,— но вмст съ тмъ и не правы. Церковь Божія не будетъ потрясена до основанія изъ за фарисеевъ, разглагольствующихъ на площадяхъ, или мытарей, сидящихъ на окраинахъ. Хотя и скира при корн сгнившаго дерева, но малое смя не умретъ и пуститъ растки.
И отецъ настоятель съ своей вдумчивой улыбкой, кроткимъ голосомъ сталъ разсказывать о маленькомъ братств, пріютившемся въ Бишопъ-гэтъ-стрит, о томъ, какъ его основатели ршили скрыться отъ міра, чтобъ отршиться отъ мірскихъ помысловъ и заботъ и пребывать въ единеніи съ Богомъ, какъ они поселились въ одной изъ самыхъ людныхъ улицъ, въ самомъ сердц величайшаго рынка всего міра, чтобы показать свое презрніе къ золоту и серебру и всему, что наиболе цнно для слпого и обольщеннаго свта. Совершенно такъ же св. Филиппъ и св. Игнатій ввели самое строгое изъ всхъ монашескихъ правилъ въ вкъ общаго нечестія и потворства своимъ слабостямъ, именно для того, чтобы показать, что они были въ силахъ заглушить въ себ голосъ плоти, загасить всякую искру адскаго пламени.
Онъ поднялъ веревку, опоясывавшую его тло, показалъ узлы на концахъ ея и объяснилъ, что они означаютъ. То былъ символъ тройныхъ узъ, связывавшихъ его, трехъ принятыхъ имъ на себя обтовъ: бдности,— ибо Христосъ избралъ ее въ удлъ для Себя и Своихъ, послушанія — ибо Онъ сказалъ: ‘Кто послушаетъ васъ, Меня послушаетъ!’ и цломудрія — ибо долгъ нашъ охранять врата чувствъ и отвращать глаза свои, языкъ и уши отъ всякой нечистоты.
— Но какъ же быть съ законной любовью къ родин, къ близкимъ?— спросилъ Джонъ.
— Мы все переносимъ на почву духовную. Любовь къ человку должна быть основана на любви къ Богу, тогда только она будетъ твердой, прочной и неизмнной. Оттого-то люди такъ часто и оказываются несостоятельными въ дружб и любви, что въ основу любви къ созданію у нихъ не была заложена любовь къ Создателю.
— А любовь матери къ сыну, или брата къ сестр?..
— Мы стали выше обыденныхъ условій жизни, никто не долженъ предъявлять притязаній на нашу привязанность наравн съ Христомъ. У человка два разряда враговъ,— внутренніе и вншніе, съ обоими ему приходится бороться и самыя опасныя искушенія т, которыя приходятъ во образ священнйшихъ нашихъ привязанностей. Но мечъ Духа Святого долженъ отгонять искусителя. Въ каждомъ изъ насъ сидитъ уда, готовый ежеминутно предать насъ поцлуемъ, только дай ему волю.
Джонъ Стормъ тяжело дышалъ,— онъ едва сдерживалъ свое волненіе, но отецъ настоятель собрался уходить.
— Уже восемь часовъ, а мн надо поспть къ вечерн,— сказалъ онъ и, засмявшись, прибавилъ: — Мы вообще не здимъ на извозчикахъ, а сегодня мн поневол придется идти пшкомъ черезъ паркъ, потому что я отдалъ вс свои деньги.
Ангельская улыбка озарила лицо старика, съ кроткимъ простодушіемъ онъ продолжалъ:
— Люблю я паркъ. По утрамъ тамъ играютъ дти, въ эти часы онъ для меня все равно что святой храмъ Божій, я люблю смотрть на дтей, возлагать руки имъ на головки, призывая на нихъ благословеніе Божіе, и опустошать для нихъ свои карманы. Нынче утромъ, входя туда, я встртилъ маленькаго мальчика, онъ что-то несъ въ узелк.— ‘Какъ васъ зовутъ молодой человкъ?’ спросилъ я. Онъ сказалъ свое имя. ‘А сколько вамъ лтъ’ — ‘Двнадцать’.— ‘А что вы несете въ узелк?’ — ‘Обдъ отцу’.— ‘А кто твой отецъ, сынъ мой?’ — ‘Плотникъ’, сказалъ мальчикъ. И я подумалъ, что, еслибъ я жилъ тысяча девятьсотъ лтъ назадъ, я могъ бы встртить другого маленькаго мальчика, несущаго обдъ отцу, тоже плотнику, въ узелк, связанномъ Маріей. Я пошарилъ въ карман, тамъ было ровно столько, чтобъ заплатить за обратный проздъ, я и отдалъ все мальчугану — къ вид благодарственнаго приношенія Господу, дозволившему мн встртить милаго двнадцатилтняго мальчика, сына плотника.
Слезы туманили глаза Джону Сторму.
— Прощай, братъ Павелъ! Да возвратитъ тебя Господь скоре въ нашу обитель! Прощайте, дорогой другъ. Если свтъ обойдется съ вами слишкомъ сурово, приходите погостить къ намъ, въ убжище, тамъ въ безмолвіи души вашей вы, можетъ быть, забудете о ея суетныхъ стремленіяхъ и обидахъ и сосредоточите мысли свои гор.
Джонъ Стормъ, повинуясь неудержимому порыву, упалъ на колни передъ старикомъ.
— Отецъ, благословите меня, какъ вы благословили сына плотника.
Монахъ поднялъ два пальца правой руки.
— Богъ да благословитъ тебя, сынъ мой, да будетъ съ тобою и укрпитъ тебя, и когда Онъ обратитъ къ теб благостный ликъ Свой, да не огорчитъ тебя злоба людская! Отецъ небесный, призри эту пылкую душу! Поддержи его, помоги ему отбросить отъ себя вс якоря, приковывающіе его къ міру, сдлай его гласомъ, вопіющимъ въ пустын: ‘Изыди отсюда, народъ мой, глаголетъ Господь!’
Когда Джонъ поднялся съ колнъ, святой наставникъ исчезъ, но весь воздухъ, казалось, былъ проникнутъ небеснымъ покоемъ.
Стоя на колняхъ, въ то время, какъ настоятель благословлялъ его, Джонъ Стормъ услыхалъ позади себя шаги. То былъ его сослуживецъ, преподобный Голяйтли, онъ и теперь ждалъ своей очереди, чтобъ передать порученіе.
Каноникъ узналъ, что очередной проповдникъ не можетъ говорить проповдь въ воскресенье, а самъ онъ въ субботу вечеромъ приглашенъ предсдательствовать на ежегодномъ обд Драматическаго благотворительнаго фонда и не иметъ времени экстренно приготовиться къ проповди, поэтому онъ проситъ м-ра Сторма сказать проповдь за обдней въ воскресенье. Джонъ общалъ. Сослуживецъ его ухмыльнулся, поклонился, откашлялся и ушелъ.
Капеллану госпиталя отведена была маленькая комнатка въ нижнемъ этаж, Джонъ пошелъ туда и слъ писать письмо пастору, въ Пиль:
‘Вы, безъ сомннія, часто получаете извстія отъ Глори и слыхали обо всхъ ея успхахъ на новомъ поприщ дятельности. Она, повидимому, прекрасно чувствуетъ себя, я никогда не видалъ ея такой веселой и оживленной. Въ настоящую минуту она на балу, который даетъ сидлкамъ наше больничное начальство. Чтожъ, это вполн невинный источникъ удовольствія, я всмъ сердцемъ надюсь, что она веселится. Нужно же какое-нибудь развлеченіе молоденькой двушк, въ цвт юности, здоровья и красоты, только сухой отжившій человкъ неспособенъ радоваться при мысли, что хорошая двушка счастлива. Ея товарки, сидлки — благородныя созданія, преданныя своему длу, выполняющія истинное призваніе женщины, если между ними и есть козлища, ихъ не больше, чмъ этого можно ожидать отъ самой святой и чистой профессіи.
‘Что касается меня лично, я стараюсь держать свое общаніе — присматривать за Глори, но не знаю, долго ли мн еще придется выполнять его. Не удивляйтесь, если я буду вынужденъ сложить съ себя этотъ трудъ. Вы уже знаете, что я не доволенъ настоящими условіями своей жизни и жду только указанія только движенія огненнаго и облачнаго столпа. Одинъ Богъ знаетъ, куда онъ направитъ свой путь, но Богъ будетъ руководить мною. Я выхожу не чаще, чмъ это необходимо, и каждый разъ, какъ выхожу, натыкаюсь на униженія и чувствую себя глупцомъ.
‘Жизнь въ Лондон является сплошной и тягостной неожиданностью. Я полагалъ, что хорошо знаю этотъ городъ, а оказывается, что я до сихъ поръ совсмъ его не зналъ. Онъ ужасенъ своей жестокостью, обманомъ, вроломствомъ. Лондонъ — это уда, предающій поцлуемъ все, что молодо, невинно, полно надеждъ. Зато онъ помогаетъ человку понять самого себя, а это лучше, чмъ лежать по уши обернутымъ въ хлопокъ. Передайте мой сердечный привтъ всмъ вашимъ, и мою любовь отцу, если только это возможно’.
Письмо заняло много времени, запечатавъ его, Джонъ Стормъ пошелъ въ швейцарскую, чтобъ опустить его въ ящикъ. Тутъ онъ замтилъ, что на двор собирается гроза, и ршилъ подождать, пока она не пройдетъ. Онъ пошелъ въ библіотеку, выбралъ книгу и вернулся читать въ свою комнатку. Книга называлась: ‘Св. оаннъ Златоустъ о священств’, и предметъ ея былъ симпатиченъ Джону, но онъ не могъ сосредоточить свои мысли на печатной страниц. Онъ думалъ объ отц настоятел, о маленькомъ братств, пріютившемся въ Бишонгэт, потомъ о Глори, плясавшей на больничномъ балу, и снова о Глори, и снова, и снова о Глори. При всемъ стараніи онъ не могъ не думать о ней.
Надъ головой его бушевала гроза. Черезъ два часа онъ вернулся въ швейцарскую посмотрть, не прояснилось ли, но гроза и не думала стихать. Онъ отворилъ дверь и выглянулъ. Молніи бороздили небо, озаряя паркъ, дождь лилъ, не переставая, черные потоки разливались по пустыннымъ тротуарамъ, превращая ихъ въ озера. Отъ времени до времени мимо съ шумомъ прозжала извозчичья карета съ кучеромъ, закутаннымъ въ непромокаемый плащъ, иногда громыхалъ омнибусъ, биткомъ набитый внутри и пустой снаружи. Джонъ увидалъ только одно живое существо, кром себя. Передъ домомъ налво стоялъ итальянецъ шарманщикъ и съ ожесточеніемъ вертлъ ручку своего инструмента.
Джонъ Стормъ обошелъ госпиталь. Часъ былъ поздній, все въ дом затихло. Домашній врачъ посл вечерняго обхода ушелъ къ себ, его квартира помщалась въ противоположномъ крыл зданія, черезъ дворъ, дежурныя сидлки кипятили воду въ маленькихъ котелкахъ въ комнат, смежной съ палатами. Въ хирургическомъ отдленіи газъ былъ потушенъ, и больные уже спали, въ терапевтическомъ иныя койки были загорожены ширмами, оттуда доносились тяжелые стоны.
Было уже за полночь, когда Джонъ Стормъ, обойдя все зданіе, вернулся въ швейцарскую, дождь пересталъ, но громъ еще грохоталъ вдали. Онъ могъ бы пойти домой, но не пошелъ, онъ понялъ, что дожидается Глори. Сидлки понемногу возвращались съ бала, кланялись ему и проходили мимо. Онъ вошелъ въ ложу привратника, слъ и сталъ слдить за зигзагами молніи. Его охватывало жуткое чувство страха, гроза представлялась ему символическимъ олицетвореніемъ грозящаго несчастья. Какую жалость, какое бдствіе предвщала она? До конца жизни онъ не могъ забыть ночи, когда она разразилась, то была ночь бала сидлокъ.
Внезапно онъ вздрогнулъ, ршивъ, что онъ должно быть задремалъ, и подумалъ: ‘Какая чепуха! Видно, правда, что душа во сн покидаетъ тло и остается только животное’.
На двор почти разсвло, у подъзда остановились два экипажа, по ступенькамъ подымалось нсколько человкъ, оживленно болтая, какъ разбуженныя коноплянки. Кто-то говорилъ:
— М-ръ Дрэк предлагаетъ намъ всмъ вмст отправиться въ театръ, если бы только добыть разршеніе поздно вернуться, мн бы страшно хотлось…
Голосъ принадлежалъ Глори.
— Отчего же, если вамъ такъ хочется. Мн ршительно все равно.
То былъ голосъ Полли, потомъ мужской голосъ сказалъ:
— Такъ надо назначить день, Робертъ.
И другой мужской голосъ устало протянулъ:
— Знаете, пусть лучше дамы сами назначатъ.
Джонъ Стормъ почувствовалъ, что у него холодютъ руки и ноги, и остановился въ дверяхъ. Глори первая увидала его и слабо вскрикнула.
— Ахъ, это м-ръ Стормъ, м-ръ Стормъ, вы вдь знаете м-ра Дрэка. Помните, на остров Мэн…
— Не помню.
— Но вы спасли ему жизнь, вы должны знать его…
— Я его не знаю.
Она было начала: ‘Позвольте мн представить…’ но запнулась, съ минуту помолчала, причемъ въ лучистыхъ глазахъ ея загорлся какой-то странный свтъ, отблескъ чего-то, чего не передать словами, и вдругъ залилась звонкимъ смхомъ.
Сестра надзирательница, проходившая въ эту минуту черезъ швейцарскую, вздрогнула и сказала: ‘Сидлка, вы удивляете меня! Ступайте сейчасъ въ свою комнату’.
Двушки шепотомъ простились съ своими спутниками и, хихикая, пошли наверхъ.
— Что за чудный вечеръ!— восхищалась Глори.
— Очень рада, что вы это находите. Сказать правду, я страшно скучала.
Мужчины закурили сигары, сли въ кабріолетъ и ухали.
— Какъ вы находите этого господина? Вотъ медвдь-то!— замтилъ лордъ Робертъ.
— Да, грубоватъ, но мн понравилось его лицо. Притомъ же, судьба внушила ему благую мысль стать между мною и смертью и я этого не забуду.
— Берегитесь, голубчикъ. Это актеръ, ханжа и кривляка. Въ четвергъ я встртился съ нимъ у м-рсъ Макрэ. Онъ позръ, разыгрываетъ фанатика. Попомните мое слово, онъ выкинетъ какую-нибудь штуку и скоро.
Тмъ временемъ Джонъ Стормъ, застегнувъ на вс пуговицы свой длиннополый сюртукъ, сжавъ кулаки и крпко стиснувъ зубы, шагалъ домой по оживающимъ улицамъ Лондона.

XIII.

‘Виноградникъ Мары.

‘исусе Христе! Царица Небесная! Господи помилуй мою душу! Ну, дда милый, и отличился же нашъ Джонъ Стормъ, показалъ-таки себя. Никогда этотъ человкъ не былъ ‘миротворцомъ и другомъ Согласія’, но еслибъ вы слышали его проповдь утромъ въ воскресенье!
Боже милостивый, что это было! Въ качеств особы съ сердцемъ женщины святой и смиренной, я позволила себ самую чуточку измнить текстъ молитвъ и все время, съ начала до конца, бормотала: ‘Господи, загради уста наша!’ но Богъ не внялъ моимъ мольбамъ, и въ результат ‘вс языцы земные’ возстали на бднаго м-ра Сторма и всячески поносятъ его, какъ будто онъ залзъ всмъ имъ въ карманъ.
Рчь шла о нравственности людей. Текстъ, выбранный имъ, былъ невиннй младенца: ‘Облекитесь въ Господа исуса Христа и попеченія о плоти не превращайте въ похоти’. Началъ онъ обычнымъ порядкомъ, что въ человк дв природы и человкъ можетъ быть хорошимъ или дурнымъ, смотря по тому, преобладаетъ ли въ немъ духъ надъ плотью или плоть надъ духомъ и т. д. и т. д., словомъ, обычная порція доброй старой морали на шесть пенсовъ съ половиной и полпенни сдачи. Старенькія бабуси въ очкахъ ршили, что онъ заводится, какъ табакерка съ музыкой, и теперь, когда онъ благополучно заигралъ, он могутъ расположиться поудобне прикурнуть и спокойно клевать носомъ вплоть до антифонъ. Но не тутъ-то было. Онъ привелъ то мсто изъ саіи, гд старый пророкъ негодуетъ на дщерей Сіона за то, что он не хотятъ ходить неряхами, помните: ‘Содрогнитесь, беззаботныя, ужаснитесь, безпечныя, сбросьте одежды, обнажитесь и препояшьте чресла’. И пошелъ, и пошелъ, точно комета, таща за собой въ хвост свтскую женщину. Если бракъ въ наши дни не всегда означаетъ единобрачіе, кто, главнымъ образомъ, виноватъ въ этомъ? Мужчины обыкновенно настолько чисты, насколько это отъ нихъ требуется, а требованія имъ предъявляютъ женщины и нердко мужчины только потому ведутъ дурную жизнь, что женщины и не требуютъ, чтобы они вели себя хорошо. Содрогнитесь, беззаботныя! Дайте отвтъ, зачмъ вы позволяете своимъ дочерямъ выходить замужъ за мужчинъ, которые въ сущности уже женаты. Обнажитесь и да будетъ вамъ стыдно передъ бдными женщинами, которыя были первыми женами супруговъ вашихъ дочекъ, передъ дтьми ихъ, которыхъ эти господа бросаютъ и забываютъ. Вывозя своихъ невинныхъ дочерей на вечера и рауты, вы въ сущности вывозите ихъ на аукціонъ, наряжая и украшая ихъ, вы лишь готовите ихъ къ продаж низкимъ, недостойнымъ мужчинамъ. На прошлой недл нсколько титулованныхъ филантроповъ притянули къ суду одну женщину изъ Истъ-Энда за то, что она хотла продать свою дочь. Какой стыдъ!— восклицали вс. Какой позоръ для девятнадцатаго вка! А вдь это жалкое, невжественное существо заботилось только о благ своего несчастнаго дитяти, она хотла сдлать то, что, съ своей точки зрнія, считала лучшимъ… Что же сказать о другихъ, о женахъ этихъ самыхъ филантроповъ, женщинахъ образованныхъ, просвщенныхъ, которыя, съ открытыми глазами, изо дня въ день, длаютъ то же, совершенно то же самое!’
Пробравъ, такимъ образомъ, маменекъ, онъ принялся и за дочекъ. Милымъ барышнямъ тоже попало. Препояшьте чресла свои, сокройте лица! Зачмъ вы позволяете продавать себя? Женщина, выходящая замужъ ради титула, положенія или иныхъ суетныхъ преимуществъ, не лучше тхъ отверженныхъ, которыя бродятъ по улицамъ. Она поступаетъ такъ же, какъ он, и по всей логик и справедливости должна быть заклеймена тмъ же именемъ.
Вотъ вамъ и простачекъ. Я вамъ разсказывала, какъ онъ провалился первый разъ, но въ это утро, несмотря на мою измненную молитву, у меня было столько же надежды остановить его, какъ задержать Ніагару или весенній потокъ, ниспадающій съ высоты девятнадцати футовъ. Лицо его все пылало, а огромные глаза свтились, точно красные фонари на Нильской пристани.
Не знаю, это ли называется краснорчіемъ съ каедры, только ничего подобнаго я въ жизнь свою не слыхала. Я начинаю думать, что разница между проповдниками зависитъ въ сущности отъ того, какого сорта огонь горитъ въ ихъ груди, подъ вншней оболочкой. У иныхъ онъ еле тлетъ, такъ что даже не согрваетъ поверхности, на немъ не вскипятить и воды въ котелк, за то у другихъ — сторонись, честный народъ!— тутъ цлый волканъ и лава льется потокомъ.
Господи помилуй, какъ я ревла! Ужъ я себя и бранила и стыдила: ‘Глупая ты, глупая!’ говорю себ, да все понапрасну. Голосъ у него сталъ хриплый, какъ у ворона, временами можно было подумать, что у него сердце разрывается.
А прихожане! Посмотрли бы вы, какъ они вс преобразились! Входили вс улыбаясь, раскланиваясь, перешептываясь, церковь казалась сплошь залитой солнечнымъ свтомъ,— сущее сверное сіяніе, а къ концу — полная перемна декораціи: сверный втеръ дуетъ, громъ гремитъ и человкъ упалъ за бортъ.
Куда конь съ копытомъ, туда и ракъ съ клешней, вслдъ за Джономъ Стормомъ нужно было, конечно и Глори Коэйль сунуть свой носикъ туда же. Проходя черезъ боковой придлъ, нкоторыя изъ милйшихъ ‘дщерей Сіона’ имли такой видъ, какъ будто готовы были ‘богохульствовать въ ярости своей’ и бормотали цлыя іереміады. Кто онъ, чтобы такъ говорить съ порядочными людьми? Откуда онъ взялся? Никто не слыхалъ о немъ, кром его мамаши. Въ притвор он столкнулись съ старой тумбой въ бархатномъ доломан, и та объявила, что это просто скандалъ и что она принуждена была выйти, не дождавшись конца. А Глори въ этотъ день плохо молилась, потому не была избавлена отъ всякаго зла и злобы и не утерпла, чтобъ не возразить: ‘Совершенно врно, м-мъ, и не вамъ одной пришлось выйти посредин проповди’.— ‘А кому же еще?’ вопросилъ этотъ фарисей въ юбк.— ‘Дьяволу, м-мъ’, сказала Глори и ушла, оставивъ ее грызть эту косточку.
Оказывается, что старая два въ доломан — важная птица, попечительница нашего госпиталя и вс говорятъ, что мн достанется на орхи. Не велика бда! ‘Душой я преданъ небу, не здшней сторон, душой я преданъ небу — чего жъ бояться мн?’
Джону Сторму тоже перепадетъ, говорятъ, каноникъ поджидалъ его въ ризниц, чтобъ сдлать выговоръ, но, сходя съ каедры, онъ весь былъ, какъ Божья гроза, и достойный человкъ счелъ за лучшее, пока что, придержать розги въ разсол. Говорятъ, въ церкви были важные сановники и вся аристократія, и лондонскій религіозный этикетъ требуетъ, чтобы въ дом повшеннаго не говорили о веревк, а бдный нашъ Джонъ, ничто же сумняшеся, всхъ ихъ выставилъ у позорнаго столба. Это былъ страшный рискъ, но никто не увритъ меня, что онъ не имлъ на то основаній. Съ воскресенья онъ не приходилъ въ госпиталь, но я уврена, что онъ иметъ въ виду кого-нибудь изъ знати, и кто бы это ни былъ, прозакладую ‘послдній грошъ’, что имъ досталось по заслугамъ.
Батюшки, какъ я, однако, увлеклась,— вс свои заряды истратила! Пожалуй, теперь не хватитъ пороху разсказать вамъ про балъ. А вдь я была на балу! Помните, я плакалась, что у меня нтъ для этого подходящаго костюма. Признаться по правд, я даже, молясь, прибавляла кое-что по поводу этого, въ самомъ конц: ‘Боже, будь ко мн милостивъ, только въ этотъ разокъ, сдлай такъ, чтобъ я выглядла хорошенькой!’ И Богъ смиловался. Онъ вложилъ въ головы нашихъ набобовъ мысль, что ‘сидлки на балу сидлокъ могутъ быть только въ форм’. Такимъ образомъ мое сренькое платьице съ передникомъ, форменное пальто и шляпа прикрыли множество грховъ.
Жалко, что мой милый дда не видалъ Глори въ этотъ достопамятный вечеръ. Она больше, чмъ когда-либо, напоминала молодого омара, но къ своимъ морковнаго цвта кудрямъ она приколола блую розу и — Боже мой! Какая же она была милочка, несмотря на свои красные волосы! Само собой, она свела нсколько знакомствъ ‘въ высшихъ сферахъ’ и танцовала со всми. Балъ открылъ знаменитый хирургъ, директоръ какой-то лчебницы, съ надзирательницей больницы св. Вароломея, и она колыхалась у него въ рукахъ, словно кукла въ кукольной ванн, но вскор онъ понялъ, что за чудное, дивное созданіе Глори. Я провальсировала съ почтеннымъ старцемъ и, посл такого блестящаго начала, сердца всхъ молодыхъ людей полетли вслдъ за подоломъ моей блой юбки, кстати, на мн была новая, тоненькая, сшитая спеціально для этого случая.
Но странне всего то, что на балу мн встртился старый знакомый, съ острова Мэна,— точно съ неба свалился. Помните маленькаго англичанина, Дрэка, который вмст со мной проходилъ катехизисъ? Ну вотъ, такъ это онъ. Только теперь онъ взрослый молодой человкъ, одинъ изъ самыхъ изящныхъ и красивыхъ представителей лондонской золотой молодежи. Когда онъ подошелъ и назвалъ себя, онъ наврное думалъ, что Глори умретъ на мст, или сойдетъ съ ума, и дйствительно, она дрожала всмъ тломъ, но все же выказала себя особой со смысломъ и съумла постоять за себя. Онъ смотрлъ на меня, какъ будто хотлъ сказать: ‘А знаете ли, молодая двица, вы похорошли, вы весьма и весьма недурны собой, и я восхищаюсь вами’. Я отвтила взглядомъ, говорившимъ: ‘Совершенно врно, любезный юноша, и я была бы плохого мннія о васъ, еслибъ вы думали иначе’. А такъ какъ мы сошлись во мнніяхъ относительно единственнаго предмета, достойнаго вниманія (т. е. моей особы), я была съ нимъ очаровательно любезна и даже простила ему, когда онъ въ конц концовъ утащилъ у меня блую розу.
У мистера Дрэка есть пріятель, который съ нимъ неразлученъ. Это господинъ, похожій на плакучую иву, владлецъ, какъ говорятъ, шестнадцати сетеровъ и трехъ приходовъ, у него несмтное количество платья на каждый день недли особое. Зовутъ его лордъ Робертъ Юръ, но я намрена называть его лордъ Бобъ, ибо къ такому легкомысленному человку вмняю себ въ обязанность относиться сурово. Танцовала я, конечно, и съ нимъ, и онъ все время разсказывалъ, что м-ру Дрэку предстоитъ блестящее будущее, что передъ нимъ открыта земля обтованная, и даже намекалъ, что недурно бы сдлаться миссисъ исусъ Навинъ. Вообразите себ только: Глори длаетъ блестящую партію,
Глори замужемъ за однимъ изъ руководителей общества! Что, еслибъ я не пошла на балъ сидлокъ? Несомннно, исторія девятнадцатаго вка сложилась бы совсмъ иначе!
На будущей недл мн покажутъ кое-что лучшее, несравненно лучшее, чмъ балъ, но объ этомъ пока молчокъ. Скажу только, что я иногда цлыя ночи напролетъ не сплю и все думаю объ этомъ. ‘И пусть шаги мои, о врная земля, не говорятъ теб, куда я путь направилъ!..’
Ужъ поздно. Мн тоже пора прикурнуть, спокойной ночи! Шлю тысячу поцлуевъ тетушкамъ и мою любовь всмъ вамъ вмст. Теперь мою любовь можно обносить ковшами, она стала дешева, и тамъ, откуда она послана вамъ, ея остается еще много, много.
Ахъ, я и забыла вамъ разсказать, что произошло по возвращеніи нашемъ въ госпиталь. Было до неприличія поздно, наши кавалеры провожали насъ,— и вдругъ, въ швейцарской, на встрчу Джонъ Стормъ съ своимъ печальнымъ и тревожнымъ лицомъ, онъ, очевидно, ждалъ, чтобы убдиться, что мы благополучно вернулись. Онъ на меня злился и мн это было ршительно все равно, но когда я увидала, что онъ настолько не равнодушенъ ко мн, что даже обошелся грубо съ нашими провожатыми, я поддалась ухищреніямъ дьявола, не выдержала и громко расхохоталась. На грхъ, въ эту минуту мимо проходила старшая сестра, она обозлилась и показала мн свои клыки.
И все же вечеръ былъ дивный, и я въ жизнь свою не была такъ счастлива, тмъ не мене, придя въ свою комнату, я всласть наплакалась, прежде чмъ лечь въ постель. ‘Слишкомъ много воды, бдная Офелія!’ Толкуютъ о двухъ природахъ въ человк, у меня ихъ двсти пятьдесятъ дв, и вс тянутъ меня въ разныя стороны! Увы мн бдной! ‘Добрая книга’ говоритъ, что женщина была сотворена изъ ребра мужчины,— право, я иногда не прочь вернуться на старую квартиру. Глори.
P. S. Я пришлю вамъ полный и подробный отчетъ о великомъ событіи будущей недли, дайте только ему свершиться. А пока, мышонокъ, не видавшій свта, сиди смирно и молчи! Видите ли, я не хочу, чтобъ вы вкушали свою похлебку со страхомъ, или жаркое съ трепетомъ. Но я сгораю нетерпніемъ въ ожиданіи этого вечера, кажется, бгомъ бы побжала, чтобъ скорй добжать до него. ‘О, если суждено свершиться, чему свершиться суждено’, то пусть бы оно ужъ свершалось скоре! Поймите! Я собираюсь пройти курсъ изученія Шекспира!’

XIV.

Черезъ недлю Глори въ первый разъ побывала въ театр, въ обществ Дрэка, лорда Роберта и Полли Ловъ. Первый восхищался ея наивностью, второго она забавляла, Полли досадовала, стыдилась своей подруги и выражала свое недовольство разными колкими замчаніями.
Когда они вошли въ ложу и капельдинеръ отдернулъ занавску, Глори, при вид ярко освщенной залы, вскрикнула, потомъ закусила губы и густо покраснла.
Потупивъ глазки, она услась на указанное ей мсто, по правую руку ея сидла Полли, по лвую — Дрэкъ, лордъ Робертъ слъ позади, прячась за кружевной занавской. Въ продолженіе нсколькихъ минутъ Глори не улыбалась, не шевелилась и говорила только шепотомъ. Ею, казалось, овладлъ благоговйный страхъ, она держала себя такъ, какъ будто находилась въ церкви.
Дрэкъ началъ объяснять ей устройство театра. Внизу — партеръ: кресла и стулья, дальше амфитеатръ. Все равно, что притворъ? Да, пожалуй. Кругомъ ложи, три яруса, нижній — самый нарядный, второй — семейный, тамъ публика попроще, и галлерея. А внизу органъ? Нтъ, не органъ, это помщеніе для оркестра.
— А это маленькая ризница, гд мы сидимъ?
— Это литерная ложа, гд мы можемъ сидть одни и бесдовать.
При каждомъ новомъ объясненіи Глори тихонько вскрикивала отъ удивленія и восторга, когда же она узнала, что разговаривать не воспрещается, счастью ея не было границъ. Она находила, что театръ красиве даже церкви и что актерамъ должно быть рай, а не житье.
Зала быстро наполнялась, Глори внимательно разглядывала входившихъ.
— Какіе вс прихожане нарядные!— шепнула она,— т. е. я хочу сказать зрители.
— Вы полагаете?— переспросила Полли, но Глори не слыхала.
Восхитительно было видть такое множество оживленныхъ, красивыхъ лицъ и прислушиваться къ ихъ тихому говору, сливавшемуся въ смутный гулъ. Глори чувствовала себя счастливой и готовой всхъ любить, потому что вс эти люди собрались сюда, чтобы вмст наслаждаться. Вдругъ она закивала головой кому-то изъ сидвшихъ въ креслахъ, и все лицо ея расцвло улыбкой.
— Какъ это мило! Одна дама поклонилась мн изъ притвора. Какіе вс здсь въ театр любезные?
— Да вдь, она кланялась м-ру Дреку,— возразила Полли, и Глори отъ стыда готова была закрыть лицо руками.
— Ничего, Глори,— сказалъ Дрекъ,— въ глазахъ этой дамы вы только выиграете отъ этого маленькаго недоразумнія.— Роза,— прибавилъ онъ, поглядвъ черезъ плечо на лорда Роберта. Тотъ пригладилъ усы и наклонилъ голову.
Полли при этомъ имени быстро вскинула на него глаза. Дрэкъ объяснилъ, что Роза его другъ, добрая, хорошая женщина, пишетъ въ газетахъ, полное ея имя — миссъ Роза Маккворри. Потомъ онъ повернулся къ Глори.
— Роза на этой недл все ломала копья за м-ра Сторма. Вы знаете, на него вдь сильно нападаютъ въ газетахъ,
— Въ самомъ дл?
Глори очнулась на мигъ, но сейчасъ же опять стала глядть внизъ. На какой скамь, т. е. я хочу сказать, въ какомъ ряду…
Въ это время вс повернулись въ одну сторону и захлопали въ ладоши. Кто-то вошелъ въ королевскую ложу, очевидно, важная особа.
— Это мой начальникъ, министръ внутреннихъ длъ,— сказалъ Дрэкъ. Когда апплодисменты стихли и вс сли на мста, великій человкъ узналъ своего секретаря и кивнулъ ему головой, вслдъ затмъ Глори показалось, что вс въ зал повернулись въ ея сторону и смотрятъ на нее.
Она не уклонялась отъ этого, храбро выдерживала взгляды, только слегка вздрогнула и повела головой, точно боевой конь при первомъ пушечномъ залп, а потомъ, ничего, что называется, глазомъ не моргнула. Въ этой атмосфер жилъ Дрэкъ, и она чувствовала къ нему смутную признательность за то, что онъ и ей позволяетъ дышать этой атмосферой.
— Ну, разв это не прелесть?— шепнула она Полли, но та спрятала лицо за занавску.
Одинъ за другимъ входили музыканты, Глори перегнулась черезъ барьеръ ложи и считала скрипки, Дрэкъ черезъ плечо говорилъ лорду Роберту:
— Я сегодня утромъ видлъ у него въ рукахъ статью Розы, онъ, кажется, самъ былъ въ церкви и слышалъ проповдь.
— Какого же онъ мннія о ней?
— Почти такого же, какъ и вы. Аффектація и мучительныя потуги быть оригинальнымъ… больше эгоизма, чмъ любви и правды и т. д. и т. д.
— И совершенно врно, голубчикъ. Все это самохвальство. Я, дескать, достопочтенный и преподобный мистеръ такой-то, племянникъ перваго министра, а между тмъ…
— Я совсмъ не согласенъ съ своимъ патрономъ,— возразилъ Дрэкъ,— и такъ и сказалъ ему. Въ этомъ человк есть энтузіазмъ, а въ наше время это главное, соль земли. Мы вс такіе пессимисты! Слава Богу, что еще находятся люди, способные подогрть насъ капелькой вры!
Глори тяжело дышала, она только что хотла вмшаться въ разговоръ, какъ вдругъ раздался оглушительный грохотъ, будто ударъ грома, и она подпрыгнула на мст. Но это былъ лишь первый аккордъ увертюры. Она сла и разсмялась. Въ увертюр было нжное andante, посл него Глори на время притихла и шепнула Полли:
— Надюсь, что маленькому Джонни не хуже сегодня вечеромъ, а то какъ-то гршно веселиться, когда онъ, бдняжка, такъ страдаетъ.
— Кто это, Джонни?— спросилъ Дрэкъ.
— Мой маленькій паціентъ, мальчикъ, которому отрзали ногу.
— Какая смшная эта Глори!— дивилась Полли.— Говорить о такихъ вещахъ здсь!
— Тсс!— замтилъ лордъ Робертъ.— Занавсъ подымается.
Черезъ минуту Глори уже смялась, потому что вс они вдругъ очутились въ темнот.
Давали ‘Много шума изъ-за пустяковъ’. Глори шепнула Дрэку, что она никогда не видала этой пьесы, но читала Макбета и все знаетъ про Шекспира и драму. Съ первой же сцены у нея духъ захватило, все было такъ величественно, такъ роскошно! Декорація изображала красивый барскій домъ. Глори дивилась про себя, думая, сколько времени должны были употребить на его постройку и все это на одинъ вечеръ. Однако, тише! На сцен есть люди. Они входятъ въ домъ? Нтъ, они предпочитаютъ разговаривать на улиц. Ахъ, дйствіе происходитъ въ Италіи? Ну, да, конечно, это другое дло.
Леонато произнесъ первыя свои слова съ большой энергіей и былъ награжденъ апплодисментами. Глори тоже хлопала въ ладоши и говорила, что для такого дряхлаго старика онъ отлично играетъ.
Тутъ вошла Беатриса. Публика привтствовала ее громомъ рукоплесканій. Глори пришла въ недоумніе.
— Это Терри,— шепнула Полли и Дрэкъ сказалъ: ‘Элленъ Терри’, но Глори все еще ничего не понимала.
— Какъ же они зовутъ ее ‘Беатрисой’?— Потомъ она сообразила, въ чемъ дло, состроила умное лицо и сказала: — Ну, да, конечно… фамилія актрисы… понимаю, понимаю… Только за что же ей апплодируютъ? Вдь она еще ничего не сдлала.
Дрэкъ объяснилъ, что артистка, исполняющая роль Беатрисы, любимица публики, что апплодисментами привтствуютъ актера, какъ привтствуютъ дорогаго гостя, какъ будто говорятъ ему: вы намъ понравились въ прежнихъ роляхъ и мы очень рады видть васъ снова. Глори нашла это восхитительнымъ и, любуюсь парой блестящихъ глазъ, сіявшихъ изъ-за рампы, сказала:
— Вотъ хорошо бы быть актрисой!— И опять повернулась къ сцен, гд все блестло и сверкало.
— Какое хорошенькое платье!
— Только со сцены, душечка,— сказала Полли.
— И какіе чудные брилліанты!
— Стразы,— замтилъ лордъ Робертъ.
— Тсс!— сказалъ Дрэкъ.
Тутъ вошелъ Бенедиктъ, ему устроили цлую овацію. ‘Ирвингъ’, шепнулъ Дрэкъ, и Глори пришла еще въ большее недоумніе, чмъ давеча.
— Какъ же это? Вы мн говорили, что м-ръ Ирвингъ владлецъ театра. Мн кажется, ему слдовало бы привтствовать…
Лордъ Робертъ, представивъ себ Бенедикта, апплодирующаго самому себ, при вход, расхохотался обычнымъ своимъ холоднымъ смхомъ, но Дрэкъ сказалъ ему:
— Успокойтесь, Робертъ!
Глори, какъ ребенокъ, не слушала никого, кром самой себя, и черезъ минуту вся уже была поглощена пьесой. По мр того, какъ разыгрывалась веселая война между Беатрисой и Бенедиктомъ, лицо ея становилось серьезнымъ.
— Нтъ, это ужасно глупо съ ея стороны,— сказала она наконецъ.— Если, какъ вы говорите, она знаменитая актриса, ей не слдовало бы такъ вести себя. Какъ можно такъ разговаривать съ мужчиной! Всякій пойметъ, что онъ ей страшно нравится, хоть она и старается скрыть это. Глупая!— вотъ увидите, онъ раскуситъ ее.
Въ это время занавсъ упалъ и зала мгновенно освтилась. Сосди Глори смялись надъ ней, и она сама разсмялась.
— Разумется, это не настоящее,— заявила она съ важностью.— Я вдь понимаю, я много читала о драматическомъ искусств и игр на сцен и сама могла бы играть.
— Я уврена, что могли бы,— замтила Полли, вздернувъ верхнюю губку, но Глори не обратила на это вниманія.
Весь второй актъ она хранила тотъ же важный видъ, внимательно слдила за маскарадомъ, но ни разу не позволила себ засмяться, даже улыбнуться. Свтъ, яркіе цвта платьевъ, веселыя молодыя лица приводили ее въ восторгъ. Ее тянуло туда, за рампу, но она утшала себя: вдь это только ея тло, съ сверкающими глазами и дрожащими губами, перегнулось черезъ барьеръ ложи, а душа — тамъ, на сцен, въ роскошномъ наряд, подъ маской, смется и шутитъ съ Бенедиктомъ. На этотъ разъ она выдержала характеръ и, когда занавсъ опустился, стала разсуждать объ игр актеровъ.
Она все еще находила, что Леонато превосходно играетъ для такого пожилого джентльмена, когда же Полли стала хвалить Клавдіо, она согласилась, что и тотъ хорошъ, но больше всхъ ей нравился Бенедиктъ. Съ Беатрисой она какъ-то слилась всмъ своимъ существомъ и почти не говорила о ней.
Въ третьемъ акт вся эта напускная мудрость вдругъ измнила ей. Посреди баллады: ‘Не вздыхайте, двы, не вздыхайте, дамы…’ она вспомнила о Джонии и стала шепотомъ разсказывать Дрэку, какъ ему не хорошо было, когда они уходили изъ госпиталя. Когда же мальчикъ смолкъ, и Бенедиктъ заявилъ, что псня была плохо спта, Глори откинулась на спинку кресла и сказала, что она не понимаетъ, какъ м-ръ Ирвингъ можетъ говорить такія вещи, что, по ея мннію, псня была прекрасно спта.
— Но, вдь, это авторъ говоритъ,— шепнулъ Дрэкъ. Тогда она опять сдла умное лицо.
— Да, я понимаю… Шекспиръ… ну, да, конечно.
Въ это время на сцен стали разставлять сти влюбленнымъ. Глори объявила, что въ такихъ пьесахъ всегда вс влюблены другъ въ друга, потому-то он ей и нравятся, но вс эти господа съ своими хитростями очень просты, если думаютъ, что Беатриса не понимаетъ, что она любитъ Бенедикта. Клавдіо и въ другихъ отношеніяхъ упалъ въ ея глазахъ, когда же онъ согласился шпіонить за Геро, она объявила, что это просто стыдъ и срамъ.
— Какая вы смшная!— возразила Полли,— вдь это же авторъ говоритъ.
— Въ такомъ случа стыдно автору, потому что это несправедливо, жестоко и совсмъ не нужно,— отрзала Глори.
Занавсъ упалъ и мужчины углубились въ споръ объ искусств. Лордъ Робертъ доказывалъ, что искусство не иметъ ничего общаго съ нравственностью, Дрэкъ стоялъ на своемъ, что Глори права, и разубдить его не было никакой возможности.
Четвертый актъ окончательно захватилъ Глори. Увидавъ, что декорація изображаетъ внутренность церкви и что имъ предстоитъ присутствовать при внчаніи, она не могла усидть на мст отъ восторга. Но когда обрядъ внчанія былъ прерванъ, и Клавдіо бросилъ въ лицо Геро тяжкое обвиненіе, она громко заявила, что это совсмъ на него похоже и что онъ будетъ наказанъ по заслугамъ, если никто не повритъ ему.
— Тише!— сказалъ кто-то возл нихъ.
— Но они поврили!— во всеуслышаніе возмущалась Глори.
— Тсс! Тсс!— зашикали съ разныхъ сторонъ.
— Нтъ, это позоръ!.. и отецъ туда же…
— Тише, Глори,— шепнулъ Дрэкъ, но она вскочила съ мста, и когда Геро упала, громко вскрикнула.
— Что за ужасная двушка!— возмутилась Полли.— Садитесь, вс на васъ смотрятъ!
— Вдь это же не настоящее, это на сцен только,— шепотомъ уговаривалъ ее Дрэкъ.
Глори сла.
— Ну, да, конечно, не настоящее. А какъ вы думаете…
Она не договорила, все ея вниманіе было поглощено сценой между Беатрисой и Бенедиктомъ, когда Беатриса сказала: ‘Убей Клавдіо!’ Она подпрыгнула на мст и захлопала въ ладоши. Но Бенедиктъ отказался убить Клавдіо,— это было послдней каплей. Мра негодованія переполнилась. Глори объявила, что она не можетъ считать такого человка великимъ артистомъ, что стыдно сидть и слушать такія пьесы. Мало ли низостей совершается въ жизни, люди не за тмъ ходятъ въ театръ, чтобъ смотрть на нихъ, она лучше уйдетъ.
— Какая вы смшная!— повторила Полли, но Глори была уже въ корридор, а за ней вышелъ и Дрэкъ.
Въ начал пятаго акта она вернулась заплаканная, смущенно улыбаясь, и казалась очень сконфуженной. Во время послдняго дйствія она много плакала, но не подавала иного признака жизни, пока не упала зеленая занавсь. Тогда она сказала:
— Чудо что такое! Заставить человка забыть, что это все неправда, вдь это самое удивительное, что только можетъ быть!
Лордъ Робертъ стоялъ за стуломъ Полли, прячась за занавской и смялся надъ энтузіазмомъ Глори, прерывая ея восторженныя рчи разными циническими замчаніями. Наконецъ онъ спросилъ:
— Хотли бы вы поближе познакомиться съ вашимъ волшебнымъ міромъ, Глори?
Глори не поняла, Дрэкъ пробормоталъ: ‘Придержите свой язычекъ’ и, обернувшись къ Глори, кротко пояснилъ: ‘Онъ спрашиваетъ, не хотите ли вы побывать за кулисами, но я не думаю…’
Глори вскрикнула отъ восторга.
— Конечно, хочу! Больше всего на свт?
— Надо будетъ свести васъ какъ-нибудь на репетицію,— сказалъ лордъ Робертъ,— а потомъ вы об придете къ намъ чай пить, въ номера.
Дрэкъ какъ будто былъ недоволенъ, но Поли, томно закативъ глазки, объявила, что это будетъ очаровательно, а Глори и подавно была на седьмомъ неб.
Домой двушки, по собственному ихъ желанію, похали одн, въ омнибус. Он сидли на разныхъ концахъ и почти не разговаривали между собой. Полли тихонько мурлыкала: ‘Не вздыхайте, двы…’
Глори все еще не могла придти въ себя. Чудный, свтлый, прекрасный міръ открылся передъ нею, она всмъ сердцемъ рвалась туда, какія-то смутныя, слпыя надежды роились въ ея душ. Быть можетъ, то былъ призрачный міръ, но онъ казался реальне самой дйствительности. Прозжая по Пиккадилли, она даже забыла посмотрть на женщинъ, толпившихся на тротуарахъ.
Омнибусъ подвезъ ихъ къ самымъ дверямъ госпиталя, он однимъ духомъ взбжали по лстниц. Въ корридор, ведущемъ въ хирургическія палаты, имъ повстрчался Джонъ Стормъ. Онъ шелъ медленно, мрнымъ шагомъ, голова его была опущена, повидимому, онъ хотлъ въ угрюмомъ молчаніи пройти мимо, но Глори остановилась и заговорила съ нимъ. Полли пошла къ себ.
— Вы здсь? такъ поздно?
Онъ пристально посмотрлъ ей въ лицо.
— За мной прислали — напутствовать умирающаго.
— Маленькаго Джонни?
— Да.
Теперь въ ея глазахъ не было ни слезинки, даже рсница не дрогнули.
— Не привыкнуть мн къ здшней жизни,— сказала она раздражительно.— Повсюду возл васъ смерть, каждый часъ, каждую минуту! Нельзя выйти, развлечься, чтобы не…
— Это истинно женское дло,— горячо перебилъ ее Джонъ,— настоящее призваніе женщины, самое благородное дло, какое она только можетъ найти себ.
— Можетъ быть,— сказала Глори, повернувшись на каблукахъ.— Тмъ не мене…
— Спокойной ночи,— сказалъ Джонъ и тоже круто повернулся, чтобы идти.
Она посмотрла ему вслдъ и засмялась. Потомъ пошла въ свою комнату и легла въ постель, чувствуя, что какой-то маленькій твердый клубочекъ давитъ ей сердце.
Полли Ловъ въ сосдней комнатк напвала, раздваясь:
‘Не вздыхайте, двы, не вздыхайте, дамы,
‘Мужчины были и будутъ лжецами…’
Въ эту ночь Глори снилось, что она дома, въ Пил. Она сидла на вершин холма, смотрла на корабли, покачивавшіеся на якор въ залив, за стнами развалинъ стараго замка, и рвалась уйти съ ними въ море, плыть къ далекимъ большимъ городамъ.

XV.

На слдующее утро Джонъ Стормъ сидлъ у себя и разсянно перелистывалъ книгу, пытаясь читать, когда ему доложили, что его спрашиваетъ дама. То была миссъ Макрэ, она вошла, красня, губы ея дрожали, глаза были заплаканы. Какъ и въ первый разъ, удержавъ въ своей рук протянутую ей руку, она сказала дрожащимъ голосомъ:
— Мн такъ стыдно, что я пришла… Мамаша не знаетъ, что я здсь, но я очень несчастна, и если вы можете помочь мн…
— Пожалуйста, сядьте,— сказалъ Джонъ Стормъ.
— Я пришла сказать вамъ…— грустный взглядъ ея скользнулъ по всей комнат и снова остановился на лиц Джона.— Дло идетъ о лорд Роберт Юр… Я такая дурная, такая жалкая…
— Скажите мн всю правду, милая барышня, и если я чмъ-нибудь могу помочь…
Она все разсказала ему. Обыкновенная, скверная исторія. Мать обручила ее съ лордомъ Робертомъ Юромъ ради его титула (такъ какъ не было другого способа заполучить его), онъ самъ посватался за нее ради ея приданаго. Она его не любила и знала, что онъ пользуется скандальною репутаціей, но ее учили не придавать значенія такимъ пустякамъ, говорили, что это ребячество и сантиментальность, она немножко поборолась и уступила.
— Вы будете упрекать меня за мою слабость?
— Нтъ, я васъ не упрекаю,— отвчалъ онъ съ разстановкой, — я жалю васъ.
— Ну, теперь все кончено, и если я погибла въ мнніи свта, если мать моя…
— Вы ей сказали, что не можете выйти за него замужъ?
— Да.
— Въ такомъ случа кто же я, чтобъ упрекать васъ?
Онъ всталъ и отбросилъ отъ себя книгу.
Темные глаза двушки, блуждавшіе по комнат, снова остановились на лиц Джона, и въ нихъ загорлся новый свтъ.
— Я слышала вашу воскресную проповдь, м-ръ Стормъ, и чувствовала себя такъ, какъ будто никого другого не было въ церкви, какъ будто вы обращались ко мн одной. А вчера вечеромъ, въ театр…
— Что такое было въ театр?
Онъ ходилъ по комнат, но при этомъ слов остановился.
— Я видла его въ лож, онъ былъ съ своимъ пріятелемъ и двумя… двумя дамами…
— Больничными сидлками?
Она вскрикнула отъ изумленія.
— Значить, вы все знаете, и проповдь, дйствительно, предназначалась для меня?
Съ минуту онъ не отвчалъ, потомъ началъ, какъ-то невнятно выговаривая слова:
— Вы хотите, чтобъ я помогъ вамъ разстроить этотъ бракъ, я попробую. Но если мн не удастся, все равно, что бы ни случилось въ прошломъ, что бы ни ждало васъ въ будущемъ…
— О!— воскликнула она,— еслибъ вы только захотли поддержать меня своей силой, я была бы храбра, я бы ничего не побоялась!
— Прощайте, милая барышня,— сказалъ Джонъ Стормъ. Она нагнулась къ его рук и поцловала ее, прежде чмъ онъ усплъ помшать этому.
Джонъ Стормъ опять взялся за книгу и нервно теребилъ пальцами страницы, но читать не могъ. Вошелъ м-ръ Галяйтли и сообщилъ, что каноникъ проситъ его къ себ въ рабочій кабинетъ.
— Скажите ему, что я самъ собирался идти къ нему.
Преподобный Галяйтли откашлялся и, кланяясь, попятился къ двери.
У каноника въ это утро также была гостья,— сама м-рсъ Макрэ.
Она услась въ кресло, покрытое тигровой шкурой, и, сморкаясь въ надушенный платочекъ, принялась изливать вс свои горести.
Мерси идетъ противъ матери, знать не хочетъ ея власти надъ собой и во всемъ виноватъ новый викарій, м-ръ Стормъ. Она отказывается выйти замужъ за лорда Роберта, хочетъ взять назадъ слово, и все изъ-за этой ужасной проповди. Это возмутительно, это безнравственно! Хорошъ проповдникъ, который учитъ двушекъ потакать своимъ капризамъ, не принимая въ разсчетъ желаній родителей.
— Я два года живу въ Лондон, истратила кучу денегъ на эту двчонку, длала для нея, что только могла — и что же? Какъ разъ въ ту минуту, какъ мн удалось ввести ее въ одно изъ лучшихъ семействъ, этотъ молодой человкъ. какой-то викарій… какое-то… ничтожество… Честное слово, это просто грхъ и стыдъ!
И смоченный духами платочекъ перешелъ отъ носа къ глазамъ.
— Не огорчайтесь такъ, милйшая м-рсъ Макрэ,— возразилъ каноникъ, играя своимъ пенснэ,— не разстраивайте себя. Предоставьте дйствовать мн. М-съ Макрэ передумаетъ, мы убдимъ ее…
— О, не воображайте, что это такъ легко! Она кротка только на виду. Вы не знаете, какъ она упряма. Если она что заберетъ себ въ голову, вы ничмъ ее не разубдите. Но я тоже буду непреклонна,— я увезу ее назадъ въ Америку, я не истрачу больше ни копйки, ни полушки…
— Что же касается м-ра Сторма,— прервалъ ее каноникъ,— здсь я беру на себя все уладить. Напрасно вы придаете такое большее значеніе этой несчастной проповди… Знаете, молодость, esprit fort.. Вс мы прошли черезъ это.
По уход м-рсъ Макрэ, онъ дважды позвонилъ и обратился къ вошедшему м-ру Галяйтли:
— Подите, скажите м-ру Сторму, чтобы онъ сейчасъ же пришелъ ко мн.
— Съ удовольствіемъ, сэръ,— отвчалъ маленькій человчекъ, но медлилъ идти.
— Что это значитъ?— спросилъ каноникъ, поправляя пенснэ.
— Я еще не сказалъ вамъ, сэръ, въ какомъ вид я засталъ его когда вы давеча послали меня къ нему въ госпиталь.
— А что?
— Онъ стоялъ на колняхъ передъ католическимъ священникомъ, пришедшимъ навстить больного.
У каноника отъ неожиданности свалилось пенснэ, широкое лицо его расплылось въ какую-то странную усмшку.
— Я такъ и думалъ, что за всмъ этимъ кроются козни римской колдуньи… Надо будетъ извстить дядюшку. Или я очень ошибаюсь, или… Ну, да все равно пришлите его сюда.
Джонъ Стормъ въ это утро былъ опять одтъ въ свою фланелевую рубашку, онъ тяжелой поступью спустился съ лстницы, вошелъ и, не дожидаясь приглашенія, слъ въ кресло, которое только что занимала м-рсъ Макрэ.
Между бровями каноника легли дв морщинки.
— Милйшій Стормъ,— началъ онъ,— я откладывалъ, пока было возможно, это тягостное объясненіе, теперь оно стало необходимымъ. Дло въ томъ, что ваша послдняя проповдь страшно оскорбила многихъ дамъ, бывшихъ въ церкви, если мы будемъ продолжать въ томъ же дух, мы потеряемъ лучшихъ прихожанокъ. Я вовсе не желаю ссориться съ вами,— напротивъ, но, въ качеств вашего духовнаго главы и наставника, я желалъ бы поставить вамъ на видъ, что ваши религіозные взгляды совершенно не согласуются съ требованіями и запросами девятнадцатаго столтія. Такая вра исключаетъ свободу, а помните, что говорятъ св. Павелъ: ‘Гд духъ Господень, тамъ и свобода’. Мало того, что въ теоріи ваши религіозныя воззрнія расходятся съ писаніемъ, он оказываются прямо-таки вредными въ примненіи ихъ на практик. Ваша вра мрачная, любезный Стормъ, а что говорилъ Лютеръ о мрачной вр? Что за ней очень легко укрыться дьяволу. Самъ онъ, если припомните, былъ женатъ, имлъ дтей, игралъ въ шахматы, любитъ смотрть, какъ молодежь танцуетъ…
— Я не противъ танцевъ, сэръ,— перебилъ его Джонъ Стормъ,— я только противъ музыки.
— Что вы хотите сказать этимъ?— довольно надменно спросилъ каноникъ, и морщинки между его бровями стали шире и глубже.
— Я хочу сказать, что половину ныншней молодежи,— въ особенности свтскихъ двушекъ изъ Вестъ-Энда,— заставляютъ танцовать подъ звуки ‘похороннаго марша’.
И онъ заговорилъ о томъ, какую низость продлали съ Мерси Макрэ, какъ ее продали и купили, какой дурной славой пользуется человкъ, за котораго ее хотятъ выдать замужъ.
— Я пришелъ именно объ этомъ поговорить съ вами, сэръ, просить васъ спасти невинную двушку отъ кощунства надъ святымъ таинствомъ брака. Она уже не ребенокъ, и законъ не можетъ защитить ее, но вы можете, потому что за вами власть церкви. Вамъ стоитъ только воспротивиться этой гнусности и сказать…
— Милйшій м-ръ Стормъ,— каноникъ снисходительно улыбался, играя своимъ пенснэ,— дло церкви освящать браки, а не устраивать ихъ. Но если эта молодая особа обратится ко мн, я скажу ей: ‘Милая барышня, то, на что вы жалуетесь, встрчается гораздо чаще, чмъ вы думаете, отложите въ сторону вс вздорныя романтическія бредни, свейте себ гнздышко поуютне и черезъ годъ приходите поблагодарить меня за совтъ’.
Джонъ Стормъ былъ уже на ногахъ, кровь бросилась ему въ лицо, въ каждой жилк онъ чувствовалъ біеніе пульса.
— Итакъ, пусть эти господа берутъ себ въ жены дочерей бдняковъ, а потомъ обращаются къ церкви съ просьбой освятить ихъ многоженство…
Каноникъ поднялъ руку, какъ бы приказывая ему замолчать.
— Мой милый молодой другъ, подобной политикой можно разогнать девять десятыхъ палаты общинъ и совершенно уничтожить палату лордовъ. Практическая религія снисходительна и благоразумна. Вс мы люди, хотя и джентльмены, и, если глупенькіе двочки…
Но Джонъ Стормъ былъ уже въ швейцарской и надвалъ шляпу, чтобы идти отыскивать Глори.
Глори еще не пришла въ себя, не очнулась отъ волшебнаго сна. Другіе жили сегодняшнимъ днемъ, она — все еще вчерашнимъ. Она вся была полна ощущеніями, пережитыми въ театр, сцена заслоняла дйствительность, придавала ей особую, драматическую окраску. Это сдлало ее очень мягкосердечной, но плохой сидлкой.
Утромъ она дежурила въ амбулаторіи, въ числ приходящихъ больныхъ была старуха съ ребенкомъ, прикусившимъ себ языкъ. Нужно было зашить ранку и для этого оставить двочку дня на два въ больниц. ‘Позвольте мн уложить бдняжку въ постель,— жалобно взмолилась старуха,— она такъ привыкла ко мн, я всегда ее укладываю’. ‘Вы ея мать?’ — спросила дежурная сестра.— ‘Нтъ, бабушка’.— ‘Помимо пріемныхъ дней, въ палаты допускаются только матери’. Бдная старуха заплакала. Глори, которой было поручено снести малютку въ палату, шепнула ей: ‘Идите сюда’, и та пошла за нею. Когда он пришли въ хирургическое отдленіе, Глори сказала дежурной сидлк: ‘Это мать больной двочки, она пришла уложить бдняжку въ постель’.
Позже, ей пришлось работать въ этой самой палат. Одинъ изъ больныхъ, сильно страдавшій, позвалъ ее: ‘Сидлка, ослабьте, ради Бога, перевязку, эта боль убиваетъ меня’. И она ослабила.
Но театръ затронулъ въ ней не одн только нжныя струны, она всмъ существомъ своимъ поддалась ro чарамъ. Улучивъ минутку, когда сестры милосердія не было въ палат, она стала представлять Беатрису и Бенедикта, потомъ запла, подражая вчерашнему исполнителю: ‘Не вздыхайте, двы’… Больной, у постели котораго она все это продлывала, былъ Книгъ, органистъ и хормейстеръ церкви Всхъ Святыхъ, низенькій, толстый нмецъ, съ длинными усами, которые онъ и въ постели мазалъ фиксатуаромъ и подвивалъ. Глори прозвала его ‘гиппопотамомъ’. Глядя на ея мимику, онъ хохоталъ до того, что просто катался по постели, восклицая:
— Ахъ, Gott! Што за двушка! Никогда, никогда и на сцена не видалъ такой хорошей игра. И голосъ! Нэмношко работайтъ съ хорошимъ прэподаватель и тогда… Mein Gott, што говорятъ музыканты — што внутри геніусъ сидитъ кремонскій скрипка, на которой онъ сочиняйтъ свой безсмертный произведеній. Ви также имйтъ въ себ Кремона, моя дорогая, и я вамъ буду помогайтъ взять ее наружа. Какъ ни думайтъ?
Въ это время тмъ изъ больныхъ, кому разршено было читать, приносили газеты, но сегодня газеты были отложены въ сторону: больные не сводили глазъ съ Глори, вс хохотали, иные даже апплодировали.
Вошла сестра Олдьворзси въ сопровожденіи домашняго врача.
— Что это значитъ?— спросила она.— Что здсь происходитъ?
Глори сказала правду и получила строгій выговоръ.
— Кто ослабилъ эту повязку?— спросилъ докторъ.
Больной попробовалъ было вывернуться, но Глори опять-таки сказала правду и снова получила выговоръ.
— А кто позволилъ этой женщин придти въ палату?— спросила сидлка.
— Я,— отвтила Глори.
— Вы не годитесь въ сидлки, миссъ, я непремнно заявлю на совт, что вы совершенно непригодны къ исполненію этой обязанности.
Глори расхохоталась въ лицо сестр.
Какъ разъ въ эту минуту вошелъ Джонъ Стормъ. Онъ вызвалъ Глори въ корридоръ и попытался ее успокоить.
— Пожалуйста, не вображайте, что я всю жизнь буду ходить за больными. Можетъ быть, это и хорошее дло, и женское, но я-то хочу быть живымъ человкомъ, съ душой и сердцемъ, а не машиной, именуемой Долгъ. Я ненавижу, презираю все, что окружаетъ меня! Когда нибудь я все это брошу и сбгу. Все равно, рано или поздно этимъ кончится.
— Теченіе вашей жизни нарушено, Глори, вотъ почему вы презираете все окружающее. Вчера, вечеромъ, вы были въ театр.
— Кто вамъ сказалъ?.. Ну и была, такъ что же? Разв вы изъ тхъ, кто находитъ театръ…
— Я не противъ театра, Глори. Я только не хотлъ бы, чтобы нарушался строй вашей жизни. Тотъ, кто это сдлалъ, недругъ вамъ, а врагъ.
— Вы опять хотите разсердить меня, какъ давеча?— И она прикусила дрожащую нижнюю губку.
— Я пришелъ не за тмъ, чтобы сердить васъ, Глори, я пришелъ просить васъ,— больше, умолять, чтобы вы прервали эти гнусныя отношенія.
— Вы совсмъ не знаете этихъ… этихъ, какъ вы говорите, отношеній, потому и называете ихъ гнусными.
— Я знаю, о чемъ говорю, дитя мое. Эти люди ведутъ хуже, чмъ гнусную жизнь, у меня сердце обливается кровью, когда я вижу, что и вы попали къ нимъ въ сти.
— Вы опять унижаете меня. Вы всегда унижаете меня. Другіе стараются длать мн пріятное, вы же… И я вовсе не желаю, чтобы при мн оскорбляли моихъ друзей. Да, это мои друзья. Вчера я была съ ними съ театр и въ первый же свободный день пойду къ нимъ въ гости, пить чай. А потому извольте…
— Глори!
Онъ крпко схватилъ ее за руку.
— Пустите! мн больно!
— Вы не переступите порога этого человка.
— Пустите меня!
— Вы неопытны, какъ дитя, Глори, мой долгъ защитить васъ отъ васъ самихъ.
— Пустите, говорятъ вамъ!
— Не губите себя. Подумайте, пока есть время, подумайте о своемъ добромъ имени, о своей репутаціи.
— Я буду поступать, какъ мн вздумается.
— Слушайте! Если я сдлался священникомъ, это не значитъ, что я всю жизнь провелъ въ пеленкахъ. Дайте мн разсказать вамъ, какую жизнь ведутъ эти господа — лучшіе изъ нихъ, самые лучшіе. Онъ встаетъ въ полдень, прогуливается въ парк, съ кмъ-нибудь пьетъ чай, охаетъ и вздыхаетъ съ горя, что ему нужно идти куда-нибудь въ гости обдать, съ обда спшитъ сбгать въ театръ, посмотрть глупый фарсъ, ужинаетъ въ такъ-называемомъ клуб…
— Вы подразумваете лорда Роберта, но какое право имете вы…
— Право того, кто знаетъ, что это за человкъ, онъ хуже, гораздо хуже, чмъ я вамъ описываю. И подобный господинъ считаетъ себя вправ играть двушкой потому только, что она бдна. Она, можетъ быть, все ставитъ на карту: душу, спасеніе души, а ему что: онъ ничмъ не рискуетъ. Сегодня шутитъ съ одной, завтра женится на другой, а первую пошлетъ къ чорту…
— Вы чего-то не договариваете. Что это?
Но Джонъ Стормъ круто повернулся и отошелъ.
Сдавъ дежурство, Глори пошла разыскивать Полли Ловъ, надясь найти ее въ ея каморк, но каморка была пуста. Выходя, она увидала на полу какую-то бумажку. Это было тщательно сложенное письмо. Глори подняла его, развернула и прочла, почти не сознавая, что длаетъ: у нея кружилась голова, невыплаканныя слезы подступали къ глазамъ.
‘Вы спрашиваете, намрена ли я усыновить его? Да, и воспитывать совершенно такъ же, какъ если бы это былъ мой ребенокъ. Надюсь, у васъ будетъ здоровый, крпкій мальчуганъ, но если родится двочка…’
Глори не понимала, что читаетъ. Чье это письмо? кому писано? Оно было адресовано: ‘X. Y. Z., контора ‘Утренней Почты’.
Послышались торопливые шаги и вошла Полли, не поднимая глазъ, какъ будто отыскивая на полу что-то оброненное ею. Взглянувъ на Глори, она моментально вырвала письмо изъ ея рукъ и вскричала:
— Что вы длаете въ моей комнат? Это вашъ другъ капелланъ выучилъ васъ шпіонить за мной?
Лицо ея было искажено гнвомъ. Глори, сгорая отъ стыда, повернулась и вышла, не говоря ни слова.
Придя въ свою комнату, Джонъ Стормъ нашелъ на стол письмо отъ каноника:
‘Посл нашей утренней бесды (такъ странно прерванной на полуслов),— писалъ каноникъ,— я имлъ честь навстить вашего милйшаго дядюшку, перваго министра. Онъ согласенъ со мной, что усиленные труды во время вашихъ недавнихъ экзаменовъ и волненія, соединенныя съ новыми занятіями, должны были пагубно отразиться на вашемъ здоровь и что вы поступили бы благоразумне, давъ себ маленькій отдыхъ. Съ величайшимъ удовольствіемъ увдомляю васъ, что вы свободны на недлю, на дв, на мсяцъ, словомъ, насколько времени вы пожелаете. Я же, глубоко скорбя о вашемъ отсутствіи, постараюсь, насколько могу, возмстить незамнимую утрату вашего неоцненнаго сотрудничества’.
Прочитавъ это посланіе, Джонъ Стормъ бросился въ кресло и расхохотался. Долго и горько смялся онъ самъ надъ собою, но, когда смхъ прошелъ, его охватило чувство глубокаго одиночества. Онъ вспомнилъ о м-ссъ Каллендеръ, пошелъ къ ней, показалъ ей письмо каноника и разсказалъ все по порядку.
— Ложь, ложь, ложь!— повторяла она.— Ахъ, голубчикъ ты мой! Лгать, знать, что лжешь, звать, что другіе знаютъ, что ты лжешь и все-таки продолжать лгать,— въ этомъ вся наука жизни для модныхъ пастырей и модной паствы. А эта женщина — уфъ! Она развелась съ своимъ мужемъ за два года до его смерти, онъ умеръ на чужой сторон, въ гостинниц, одинъ, не имя возл себя никого изъ родныхъ и ближнихъ, чтобы облегчить его послднія минуты, а теперь она носитъ на груди его волосы въ золотомъ медальон. Вотъ она какова! Ну, да не бда, голубчикъ, все хорошо, что хорошо кончается. Отдыхъ теб будетъ полезенъ, а то ты заморилъ себя работой. Не думаешь ли създить домой, на островокъ, а?
Джонъ Стормъ сидлъ, заложивъ нога за ногу, упершись локтемъ о колно и головой на руку.
— Я проведу это время,— выговорилъ онъ,— въ Убжищ, у братьевъ въ Бишопсгэтъ-стрит.
— Господи, помилуй мою душу! Что это ты задумалъ, парень? Хороша перемна воздуха! Это годится для тхъ, у кого въ жилахъ течетъ не кровь, а вода. Но у тебя кровь, милый мой, кровь! Берегись, берегись!

XVI.

‘Ты права, милая тетя Анна, слова: ‘авторитетъ’ и ‘повиновеніе’ должны быть всякому извстны и всми чтимы. Но бываютъ случаи, когда питать къ нимъ уваженіе довольно трудно. Знаешь гаданье: опустите пенни въ дырочку, и оттуда выскочитъ предсказаніе? Такъ вотъ здшняя дирекція опускаетъ пенни въ дырочку, а предсказанія или, врне, приказы, по крайней мр, относительно меня, исходятъ изъ устъ сестры Олльворзси. Я прозвала ее ‘блой совой’. Въ ней пять футовъ десять дюймовъ росту и щеки у нея круглыя, толстыя, мн иной разъ страшно хочется отшлепать ее по щекамъ, какъ это длаютъ мамаши съ провинившимися ребятами.
‘Такъ вамъ кажется, что я ‘не совсмъ-то подходящій человкъ’ для этого дла? Какъ сказать? Не думаю, чтобъ я была дурной сидлкой, тетя Анна. Больные любятъ меня, при мн они не хандрятъ. Бда моя въ томъ, что я не могу соблюдать въ точности правила, и за это мн достается. Сестра Олльворзси уже три раза отчитала меня,— спаси ее, Господи! Три раза мяукнула пестрая кошка, а теперь она грозитъ пожаловаться на меня надзирательниц. Эту милую особу, впрочемъ, довольно затруднительно сдвинуть съ мста, ибо она погребена подъ Пеліономъ и Оссой жиру. Живетъ она въ Адулламской пещер, на рубеж Ада (т. е. анатомическаго театра), въ нижнемъ этаж, и вчно возится съ презлющей маленькой собаченной, лишенной чутья, эта собачонка постоянно сидитъ у нея на колняхъ и лаетъ на каждаго, кто войдетъ. Я прозвала ее (т. е. надзирательницу, а не собаченку) старшимъ маклеромъ при переломахъ и главнымъ распорядителемъ погребальныхъ церемоній, показывается она только разъ въ день, когда обходитъ палаты. Съ ея величествомъ нужно быть почтительной, иначе она можетъ притянуть васъ къ отвту,— на еженедльномъ засданіи дирекціи, записать васъ въ штрафной журналъ и уволить безъ аттестата. Это худшее, что можетъ случиться съ двушкой, избравшей себ карьеру сидлки, посл такого изгнанія, она ужъ никогда не найдетъ себ мста.
‘Ну, да будетъ объ этомъ. Дда, милый, можешь себ представить, какую штуку выкинулъ нашъ Джонъ Стормъ? Разлившись въ жалобахъ, какъ еремія, и напророчивъ намъ вс казни египетскія, онъ теперь отправился успокоивать свои взволнованныя чувства, иными словами, удалился отъ міра въ такое ‘Убжище’, гд молятся, не переставая, и, не говоря ни слова, по восемнадцати часовъ въ сутки и по шести дней кряду, а то и по шестидесяти. Онъ вернется, насквозь пропитанный святостью, и я буду чувствовать себя передъ нимъ такой жалкой гршницей…
‘И все же, когда я начинаю серьезно думать объ этомъ, мн хочется плакать, а какъ вспомню, что отчасти это можетъ быть изъ-за меня…
‘Дло было такъ. Своей ‘ужасной рчью’ Джонъ не стеръ главы змія, а только придавилъ ее, каноникъ же (я зову его ‘свтскимъ мудрецемъ’), увидавъ, что его знатныя прихожанки, подобно фарисеямъ, одна за другой вышли изъ церкви, сказалъ нашему бдному Джону, что онъ боленъ и нуждается въ немедленномъ отдых. Оно-таки и правда, на то похоже, и болзнь его — нчто врод человчьяго бшенства, въ припадкахъ котораго бдная жертва кусаетъ, первымъ дломъ, своихъ лучшихъ друзей. Когда онъ пришелъ сюда, у него нижняя губа отвисла, какъ у старой собаки, а я была такъ глупа, что не замтила, что онъ и усталъ, какъ собака, что его совсмъ загнали, и только возмущалась тмъ, что онъ въ послднее время такъ распустился и подурнлъ. А тутъ еще сестра Олльворзси какъ разъ передъ тмъ показала мн свои клыки, я была зла, какъ фурія, и наговорила ему Богъ всть чего. Но онъ же и самъ велъ себя крайне неблагоразумно. Послушать его, такъ можно подумать, что я не смю ни выбирать себ друзей, ни развлекаться, безъ его вдома и согласія и что, просиживая цлые дни въ нашемъ очаровательномъ госпитал, я еще и по вечерамъ должна прогуливаться вокругъ его стнъ, не иначе! Я такая же горячка, какъ и онъ, и потому жестоко поругалась съ нимъ, а на другой день узнала, что онъ удалился въ ‘Убжище’,— это нчто въ род англиканскаго монастыря, гд-то въ центр города,— что тамъ онъ ‘постарается освободиться’ отъ всего, что привязываетъ его къ ‘міру’, и посмотритъ, что ему ‘слдуетъ предпринять дальше’. Съ этимъ письмомъ онъ мн прислалъ свое родительское благословеніе, а я ему въ отвтъ послала мое, въ моемъ святости меньше, зато у него хватитъ на двоихъ.
‘Я такъ и думала, милая тетя Рэчель, что вы помните мать м-ра Дрэка. Да, онъ тоже блондинъ, и волосы зачесываетъ на бокъ, какъ на портретахъ Наполеона. Онъ и весь немножко похожъ на Наполеона, только блокурый.
‘На-дняхъ я была съ нимъ въ театр. Это и есть великое событіе, о которомъ я намедни собиралась вамъ разсказать. Тамъ вполн прилично, и вс вели себя благопристойно, кром Глори, которая весь вечеръ глупила, говорила безъ умолку и высказывала свои мннія и притомъ такъ громко, что вс оборачивались въ мою сторону и готовы были вывести меня вонъ.
‘Нсколько дней спустя пріятель м-ра Дрэка, лордъ Бобъ,— онъ, кажется, знакомъ со всми актерами, какіе только есть на свт,— повелъ насъ ‘за кулисы’, и мы присутствовали на репетиціи. Изъ-за кулисъ сцена смотритъ совсмъ иной, чмъ изъ залы, но нтъ въ мір такой вещи, которая казалась бы одинаковой сзади и спереди, и я нисколько не была разочарована. Мн все казалось восхитительнымъ, романическимъ и забавнымъ, и право, право я не думаю, чтобъ ужъ такъ гршно было быть актрисой. А вы?
‘Съ нами была моя пріятельница Полли Ловъ,— Полли тоже на испытаніи, и ея спаленка рядомъ съ моей,— а посл репетиціи мы пошли къ нашимъ кавалерамъ въ гости, пить чай. Отсюда слышу, какъ тетя Анна восклицаетъ: ‘Боже милостивый! ты этого не сдлала, дитя!’ Ну да, сдлала. Въ интересахъ моего пола, надо же мн было посмотрть, какъ устраиваются одинокіе молодые люди, живущіе въ номерахъ, и знаете, вдь они отлично обходятся безъ женщинъ. Это просто возмутительно! Разумется, я была не такъ глупа, чтобъ показать, что я объ этомъ думаю. Я осмотрла гостиную, потомъ учинила экзаменъ хозяевамъ, разсмотрвъ огромное количество фотографій (большею частью, женскихъ), подержала трубку въ зубахъ,— меня интересовало, какъ это они могутъ курить изъ такихъ огромныхъ трубокъ, а затмъ сняла шляпку, накрыла на столъ и заварила чай.
‘Тмъ временемъ кавалеры наши переодлись въ домашній костюмъ и давай собирать чашки, блюдечки, сахарницы. Оказалось, что у нихъ всего-на-всего одна чайная ложка, и когда кому-нибудь надо было помшать чай, онъ говорилъ сосду: ‘Не будете ли вы такъ любезны передать нашу ложку!’ Вотъ потха была! Мы хохотали до слезъ, по крайней мр одна изъ насъ, и такъ хорошо хозяйничали, что ухитрились разбить чайникъ и полоскательницу и опрокинуть лампу. Восторгъ, да и только!
‘Но самое смшное началось посл чаю, когда Глори попросили изобразить кого-нибудь изъ лицъ, виднныхъ ею въ театр. Разумется, не могла же она изображать мужчинъ, будучи въ женскомъ плать, а такъ какъ она въ этотъ вечеръ была свтла, какъ алмазъ и вдвое ‘безстыдне благо камня’ {As impudent, as а while stoue — безстыденъ, какъ блый камень, Мэнская поговорка.}: въ голов ея родилась смлая мысль переодться въ мужское. Само собой, джентльмены пришли въ восторгъ, такъ что, я надюсь, тетя Рэчель не будетъ черезчуръ ужасаться. М-ръ Дрэкъ одолжилъ мн свои панталоны и бархатную жакетку, мы съ Полли отправились въ спальню, и она помогла мн сообразить, какъ что надть. Блузка и шляпа остались мои собственныя (теперь я ношу фетровую шляпу, съ перомъ и съ большими полями), чулки и туфли, разумется, тоже мои, и смю васъ уврить, изъ меня вышелъ премиленькій мальчугашка. Когда мы были въ спальн, я думала, Полли помретъ со смху, но въ гостиной, она все время закрывала лицо и стонала: ‘Глори, какъ вы можете?!’…
‘Боюсь, что я пла и дурачилась больше, чмъ это полезно для души, но во всемъ виноватъ м-ръ Дрэкъ. Онъ объявилъ, что у меня удивительный мимическій талантъ и что продолжать служить въ госпитал, значитъ даромъ терять время и зарывать даръ Божій въ землю. И я думаю, что еслибъ понадобилось, случись со мной что-нибудь, онъ бы…
‘Представьте себ Глори любимицей публики и весь свтъ у ея ногъ! А все-таки страшно подумать, какъ это ршиться быть актрисой, не правда ли?
‘Посл такого блестящаго выхода, пришлось возвратиться назадъ въ госпиталь, и тутъ опять начались мои терзанія. Помните моего мальчугана, который все говорилъ, что пойдетъ къ ангеламъ и что тамъ ему будутъ давать свиныхъ хрящиковъ, сколько онъ захочетъ. Онъ на самомъ дл ушелъ на небо, и у меня теперь нтъ никакой охоты ходить за больными дтьми. Ахъ, какъ меня тянетъ прочь отсюда, къ жизни, въ свтъ! Какъ хочется блестть въ немъ, сдлаться великой, прославиться! Я могу этого добиться, право, могу. Во мн есть сила: я уврена, что есть. И вотъ, я сижу въ какой-то темной нор и плачу отъ тоски по солнцу!
‘Какъ это глупо, не правда ли? Совсмъ похоже на бредъ. Друзья мои, позвольте вамъ представить нкую сумасбродку и сумасшедшую по имени

Глори Квэйль’.

XVII.

Зала совта въ госпитал Виноградника Мары представляла собой большую, роскошно убранную комнату, съ овальнымъ окномъ въ глубин, об боковыя стны были увшаны портретами прежнихъ директоровъ и главныхъ врачей. Въ большихъ дубовыхъ креслахъ, за массивными дубовыми столами, покрытыми зеленымъ сукномъ и уставленными письменными принадлежностями, съ трехъ сторонъ засдали члены правленія. Четвертая, обращенная къ входной двери, оставалась свободной. Съ этой стороны подходили больные съ просьбой о пріем, или о выписк, и служащіе въ больниц съ еженедльными рапортами.
Въ одно августовское утро надзирательница закончила свой докладъ безпримрной и поразительной просьбой. Она требовала немедленнаго увольненія одной изъ сидлокъ за распутное поведеніе. Обыкновенно, правленіе, поршивъ уволить ту или другую сидлку, поручало надзирательниц частнымъ образомъ отказать ей отъ мста, но въ этотъ день въ собраніи предсдательствовалъ господинъ вспыльчиваго нрава, съ суровымъ очертаніемъ рта и массивной нижней челюстью.
— Дло въ высшей степени серьезно,— сказалъ онъ.— Я полагаю… въ виду того, что госпиталь есть общественное учрежденіе,— я нахожу, господа, что правленіе само должно разслдовать это дло. Мы должны лично удостовриться, что… что этотъ случай единственный въ своемъ род, что въ госпитал нтъ другихъ безпорядковъ.
— Съ разршенія вашей свтлости,— началъ звучнымъ и мягкимъ голосомъ одинъ изъ членовъ, сидвшихъ за боковыми столами,— я позволю себ напомнить, что такого рода тяжкіе проступки противъ нравственности непосредственно подлежатъ вднію нашего капеллана и что, если онъ выполнилъ свой долгъ по отношенію къ несчастной двушк (какъ оно, безъ сомннія, и было), онъ, вроятно, иметъ сдлать намъ заявленіе по поводу ея.
Говорившій былъ каноникъ Уэльзеи.
— Кстати могу сообщить,— прибавилъ онъ,— что м-ръ Стормъ уже вернулся, приступилъ къ исполненію своихъ обязанностей и въ настоящее время находится въ госпитал.
— Пошлите за нимъ,— сказалъ предсдатель.
Когда Джонъ Стормъ вошелъ въ залу совта, вс замтили, что отдыхъ не принесъ ему пользы. Лицо его еще больше вытянулось, глаза ввалились, сквозь смуглую кожу проступала какая-то странная блдность.
Ему объяснили, въ чемъ дло, и спросили, не иметъ ли онъ сдлать заявленія относительно сидлки, представленной надзирательницей къ увольненію.
— Нтъ,— отвтилъ онъ,— мн нечего сообщить.
— Вы хотите сказать,— вмшался предсдатель, что ничего не знаете объ этомъ дл, что оно слишкомъ обыкновенно и недостойно вашего вниманія, или, можетъ быть, что вы даже никогда не бесдовали съ виновной по этому поводу?
— Совершенно врно, я никогда не говорилъ съ ней объ этомъ.
— Такъ вы сдлаете это теперь,— сказалъ предсдатель, нажимая пуговку колокольчика, стоявшаго возл.
Явился служитель.
— Неужели вы намрены допрашивать эту двушку здсь?— возмутился Джонъ.
— А почему же нтъ?
— Здсь столько народу, и все мужчины, кром одной… Надзирательница, конечно, могла бы…
Каноникъ поднялся съ мста.
— Мой юный братъ отъ природы чрезвычайно чувствителенъ, милордъ, но я могу уврить его, что по отношенію къ подобной особ его деликатность совершенно излишня. Онъ забываетъ, что позоренъ самый грхъ ея, а не справедливое и необходимое наказаніе.
— Введите ее сюда,— сказалъ предсдатель. Надзирательница что-то шепнула служителю, и тотъ вышелъ изъ залы.
— Извините, сэръ,— началъ Джонъ Стормъ,— если вы полагаете, что я стану разспрашивать провинившуюся сидлку о ея грх, какъ выражается каноникъ, такъ я не могу этого сдлать.
— Не можете?
— Ну, не хочу.
— Вотъ какъ вы понимаете свои обязанности капеллана?
— Обязанность надзирательницы, а не капеллана, смотрть за…
— Надзирательница! надзирательница! Это вашъ приходъ, сэръ, поймите! вашъ приходъ! Крупному общественному учрежденію грозитъ безславіе, скандалъ, а вы отвтственны за его духовное благополучіе…
— Право, господа…
Каноникъ опять поднялся, на губахъ его играла примиряющая усмшка.
— Мн кажется, я понимаю нашего молодого друга. Ваша свтлость и вс мы должны оцнить его чувства, хотя бы и не одобряли его воззрній. Чье великодушное сердце не найдетъ въ себ сочувствія къ деликатности молодого священника, отступающаго передъ зрлищемъ вины и грха въ женщин, молодой и, быть можетъ, прекрасной? Но, если это затрудняетъ вашу свтлость, я самъ готовъ…
— Благодарю васъ,— сказалъ предсдатель.
Сестра Олльворзси ввела обвиняемую. Двушка шла съ опущенной головой и старалась закрыть лицо руками.
— Ваша имя?— началъ каноникъ.
— Мэри-Елизавета Ловъ,— чуть слышно пролепетала сидлка.
— Вамъ извстно, Мэри-Елизавета Ловъ, что наша достойная и добрйшая надзирательница,— онъ слегка поклонился въ сторону грузной дамы, сидвшей у свободной стороны стола,— вынуждена была взять на себя тягостную обязанность представить васъ къ увольненію, что равносильно вашему немедленному удаленію изъ госпиталя. Не могу выразить надежды, что правленіе не уважитъея ходатайства, но, быть можетъ, возможно будетъ смягчить вашу характеристику въ аттестат, если вы докажете этимъ господамъ, что печальное уклоненіе отъ правилъ доброй нравственности и цломудрія, послдствіемъ котораго является ваше настоящее позорное и безславное положеніе, до извстной степени результатъ безпорядковъ, имющихъ мсто въ стнахъ госпиталя, или что вы поддались искушенію со стороны лицъ, близко стоящихъ къ нему.
Двушка заплакала.
— Говорите, сидлка. Если вы имете что-либо сказать, правленіе готово выслушать.
Плачъ перешелъ въ рыданіе.
— Безполезно!— воскликнулъ предсдатель.
— Невозможно!— сказалъ каноникъ.
Кто-то спросилъ, нтъ ли у обвиняемой пріятельницы въ госпитал, которая могла бы пролить свтъ на это запутанное дло. Сестра Олльворзси что-то шепнула надзирательниц, та сказала: ‘Приведите ее’
Лицо Джона Сторма приняло задумчивое и сосредоточенное выраженіе, онъ смотрлъ въ сторону, но это не помшало ему увидать, какъ въ комнату вошла двушка выше ростомъ, чмъ Полли Ловъ, и какъ будто съ отблескомъ солнечнаго сіянія въ золотисто-рыжихъ кудряхъ.
То была Глори.
Опять пошли перешептыванья, затмъ каноникъ началъ допросъ:
— Вы товарка и подруга Мэри-Елизаветы Ловъ?
— Да,— отвтила Глори.
Голосъ ея былъ звученъ и спокоенъ, глаза свтились отвагой, и отъ этого красивое двичье лицо казалось еще красиве.
— Вамъ, безъ сомннія, знакомы и другіе ея друзья? Быть можетъ вы пользовались ея довріемъ?
— Я полагаю, что да.
— Въ такомъ случа, вы можете сообщить правленію, не иметъ ли виновникъ ея настоящаго печальнаго положенія какого-нибудь отношенія къ нашему госпиталю?
— Я полагаю, что нтъ.
— Можетъ быть, это кто-нибудь изъ служащихъ, сторожей, студентовъ?
— Нтъ.
— Благодарю васъ, этого вполн достаточно,— сказалъ предсдатель, и вс члены правленія закивали головами и лица ихъ расцвли довольной улыбкой.
— За что же вы меня благодарите?
— Вы оказали большую услугу старинному и почтенному учрежденію,— сказалъ каноникъ.— Лучшее, чмъ правленіе можетъ отблагодарить васъ за ваше чистосердечіе, это посовтовать вамъ впредь избгать такихъ подругъ и уклоняться отъ такихъ опасныхъ знакомствъ.
Съ безпечнымъ вызовомъ въ лиц, Глори подошла въ громко рыдавшей Полли и обняла ее за талію.
— Есть у этой двушки родственники?— спросилъ предсдатель.
Надзирательница справилась въ книг. Полли была круглая сирота, родители ея давно умерли. У нея есть братъ, онъ недавно лежалъ больной въ госпитал, но братъ этотъ — послушникъ въ англиканскомъ монастыр въ Бишопгетъ-стрит, и въ данномъ случа полезенъ ей быть не можетъ.
Опять члены правленія зашептались между собою. Не та ли это двушка, которую рекомендовалъ въ сидлки судебный слдователь? Еще она имла какое-то отношеніе къ одному трагическому происшествію, обратившему на себя не такъ давно общее вниманіе? Да, та самая.
— Помнится, я слышалъ, что у нея есть бдные родственники низкаго происхожденія,— замтилъ каноникъ,— но они, по всей вроятности, сами слишкомъ нуждаются, чтобы помочь ей въ такую минуту.
До сихъ поръ Полли только плакала, но теперь она вдругъ вспылила, гордость ея была задта.
— Это неправда!— вскричала она.— У меня нтъ бдныхъ родственниковъ низкаго происхожденія, и я не нуждаюсь ни въ чьей помощи. Мой другъ джентльменъ, такой же джентльменъ, какъ и вс вы, если желаете, я могу назвать его имя, онъ живетъ въ Сентъ-Джемсъ-стрит и зовутъ его лордъ…
— Остановитесь!— загремлъ каноникъ.— Мы не можемъ позволить вамъ скомпрометировать джентльмена, назвавъ его имя въ его отсутствіе.
Джонъ подошелъ къ одному изъ столовъ и взялъ лежавшую на немъ брошюрку. Это былъ годовой отчетъ госпиталя, съ приложеніемъ списка членовъ правленія и кандидатовъ.
— Эта двушка уволена,— сказалъ предсдатель, взялъ разсчетвую книжку изъ рукъ надзирательницы, подписался и отдалъ ее обратно.
— Вотъ еще кандидатка въ убжище м-рсъ Календеръ,— сказалъ каноникъ.— Съ согласія правленія, я буду просить капеллана немедленно сообщить объ этомъ случа достойной лэди.
Джонъ Стормъ слышалъ, но не отвтилъ, онъ перелистывалъ брошюрку.
Каноникъ откашлялся.
— Мэри-Елизавета Ловъ,— началъ онъ,— своимъ поведеніемъ вы запятнали это почтенное и донын безупречное учрежденіе, но я вполн увренъ, что въ самомъ непродолжительномъ времени, прежде даже, чмъ родится вашъ злополучный ребенокъ, вы поймете, что должны быть благодарны намъ за нашу снисходительность и милосердіе. Лично я сознаюсь, чрезвычайно огорченъ тмъ обстоятельствомъ,— и, вроятно, еще прискорбне видть это тому, кто былъ поставленъ пещись о благ души вашей — (онъ покосился въ сторону Джона) — что вы какъ будто даже не сознаете всей глубины своего паденія. Насъ учили чтить въ женщин кротость, правдивость и чистоту, видть въ ней существо, имющее самыя священныя права на наше сочувствіе, достойное нашей нжнйшей любви, и будетъ только справедливо,— голосъ каноника дрожалъ и прерывался,— только справедливо, говорю я, сказать вамъ открыто, при всхъ, хотя, увы! и слишкомъ поздно, что для женщины, оскорбившей этотъ высокій идеалъ, какъ вы его оскорбили, у всхъ порядочныхъ и уважаемыхъ людей не найдется другого имени, кром одного — жестокаго, ужаснаго символа презрнія и омерзнія, имени — проститутки.
Смявъ брошюрку въ рук, Джонъ Стормъ шагнулъ къ канонику, но его предупредили. Высоко закинувъ голову и сверкая глазами, Глори встала между плачущей двушкой и безпощаднымъ судьей, видно было, какъ бурно вздымалась ея молодая грудь.
— Какъ вы смете!— вскричала она.— Вы говорите, что васъ учили чтить въ женщин кротость и чистоту. Ну, а меня учили, что мужчина долженъ быть силенъ духомъ и мужественъ, нженъ сердцемъ и полонъ состраданія ко всему живущему, и боле всего къ женщин, когда она заблуждается и падаетъ. Но въ васъ нтъ мужества и нжности сердца, вы жестоки и трусливы, я презираю и ненавижу васъ!
Члены правленія повскакали съ мстъ.
— Вы уволили мою подругу. Можете, если угодно, уволить и меня,— если посмете. Но я всмъ буду разсказывать, что меня уволили за то, что я вступилась за бдную двушку, не дала вамъ называть ее жестокимъ и позорнымъ именемъ и топтать ногами лежачаго. И вс мн поврятъ, потому что это правда, а все что ни скажете вы — будетъ ложь, и весь свтъ это узнаетъ!
Тяжело переваливаясь съ ноги на ногу, къ ней шла надзирательница.
— Какъ вы смете, миссъ! Сію минуту отправляйтесь въ палату! Знаете ли вы, съ кмъ говорите?
— О, мн не впервой разговаривать съ священникомъ. Я дочь священника и внучка священника, и я знаю, что такое священникъ, когда онъ добръ и мужественъ, ласковъ и сострадателенъ къ женщинамъ, когда онъ мужчина и джентльменъ, а не фарисей и крокодилъ!
— Выведите эту двушку,— сказалъ предсдатель.
Въ одинъ мигъ Джонъ Стормъ очутился возл нея.
— Нтъ, сэръ, этого никто не посметъ сдлать.
Но Глори уже обезсилла отъ волненія, и об двушки, какъ заблудившіяся дти, рыдали на груди другъ у друга. Джонъ отворилъ дверь и помогъ имъ выйти.
— Отведите свою подругу въ ея комнату, сидлка, я сейчасъ приду къ вамъ.
Затмъ онъ обернулся къ предсдателю, все еще держа въ рук смятую брошюрку и выговорилъ спокойно и почтительно:
— Теперь, когда вы разсчитались съ женщиной, могу я спросить, что вы намрены длать съ мужчиной?
— Съ какимъ мужчиной?
— Я не ставлю себя судьей надъ разбитымъ сердцемъ падшей двушки и не признаю за собой на то права, но случайно я узналъ имя, которое ей запретили произнести, и нахожу его здсь, сэръ,— здсь, въ списк членовъ и кандидатовъ правленія.
— Ну такъ что же?
— Сэръ, вы вычеркнули изъ списковъ двушку. Прошу васъ вычеркнуть и мужчину.
— Господа,— сказалъ предсдатель, вставая,— засданіе закрыто.

XVIII.

Джонъ Стормъ написалъ м-рсъ Календеръ, объяснилъ ей, въ какомъ положеніи Полли Ловъ, и просилъ немедленно навстить бдную двушку, а самъ пошелъ разыскивать лорда Роберта Юра, по адресу, найденному имъ въ списк членовъ.
Онъ засталъ его одного, но вскор затмъ пришелъ Дрэкъ. Лордъ Робертъ привтствовалъ его ледянымъ поклономъ, Дрэкъ холодно протянулъ руку, ни одинъ не пригласилъ его ссть.
— Мой приходъ удивляетъ васъ, господа,— началъ Джонъ,— но я только что былъ свидтелемъ очень тяжелой сцены и счелъ необходимымъ довести о ней до вашего свднія.
Онъ разсказалъ, что произошло въ зал совта, подчеркивая, главнымъ образомъ, стыдъ и униженіе, перенесенные Полли. Лордъ Робертъ, стоя у окна, барабанилъ пальцами по стеклу, Дрэкъ сидлъ въ низенькомъ кресл, вытянувъ ноги и заложивъ руки въ карманы брюкъ.
— Я только не могу уяснить себ, почему вы сочли необходимымъ придти сюда и разсказать намъ все это?— спросилъ лордъ Робертъ.
— Лордъ Робертъ, вы отлично понимаете меня.
— Извините, м-ръ Стормъ, я совершенно не понимаю васъ.
— Въ такомъ случа я не стану васъ спрашивать, считаете ли вы себя отвтственнымъ за печальное положеніе этой двушки.
— И не спрашивайте.
— Но я предложу вамъ другой вопросъ, боле легкій и простой.
— Какой?
— Когда вы намрены жениться на ней?
Лордъ Робертъ повернувшись къ Дрэку, залился ироническимъ смхомъ.
— Нтъ, эти священники… эта самоувренность… знаете… Смю спросить ваше преподобіе, какая ваша роль во всемъ этомъ дл? выто тутъ при чемъ?
— Я капелланъ госпиталя.
— Но вдь вы говорите, что ее оттуда выгнали.
— Очень хорошо, лордъ Робертъ. Въ такомъ случа я просто человкъ, вступающійся за обиженную женщину.
— Знаемъ мы это!— сухо вскричалъ лордъ Робертъ.— Видали мы такихъ героевъ! Мн извстны ваши проповди, м-ръ Стормъ, ваши свиданія съ молодыми двицами и т. д.
— А мн извстно, какъ вы поступаете съ молодыми двицами. Что вы намрены сдлать для этой?
— То, что мн заблагоразсудится.
— Берегитесь. Вы знаете, что это за двушка. Именно такія… Въ. эту минуту она на краю бездны, лордъ Робертъ. Если случится еще что-нибудь, если она разочаруется въ васъ… теперь она возлагаетъ на васъ надежды, строитъ планы… если она упадетъ еще ниже и погубитъ свое тло и душу…
— Любезный м-ръ Стормъ, поймите, пожалуйста, что я сдлаю для этой двушки все, или ничего не сдлаю, смотря по тому, что найду лучшимъ, но ни совтовъ, ни вмшательства священниковъ не желаю,— понимаете?
Наступила короткая пауза, затмъ Джовъ Стормъ спокойно выговорилъ:
— Лучшаго я и не ждалъ. Но мн нужно было слышать это изъ вашихъ устъ, и я слышалъ. Прощайте.
Онъ вернулся въ госпиталь и спросилъ Глори. Она была изгнана вмст съ Полли Ловъ въ комнату экономки. Полли ловила мухъ на окн (выходившемъ въ паркъ) и напвала: ‘не вздыхайте, двы…’ У Глори глаза были красны отъ слезъ. Джонъ отозвалъ ее въ сторону.
— Я написалъ м-ссъ Календеръ, она сейчасъ прідетъ.
— Это безполезно. Полли не захочетъ идти къ ней. Она ждетъ, что за ней прідетъ лордъ Робертъ, и просила меня повидаться съ м-ромъ Дрэкомъ.
— Но я только что видлъ этого господина.
— Лорда Роберта?
— Да… Онъ ничего не намренъ длать.
— Ничего!
— Ничего, или хуже, чмъ ничего.
— Не можетъ быть!
— Для такихъ людей нтъ ничего невозможнаго.
— Все же они не такъ дурны. Если даже лордъ Робертъ таковъ, какъ вы говорите, м-ръ Дрэкъ…
— Глори, они друзья, живутъ вмст: что одинъ, что другой — это все равно.
— О нтъ, м-ръ Дрэкъ совсмъ не такой.
— Не заблуждайтесь, дитя мое. Будь между ними дйствительно разница…
— Она есть. Еслибъ двушка въ нужд и гор обратилась къ нему за помощью…
— Онъ бросилъ бы ее, Глори, какъ старый лотерейный билетъ, вышедшій въ тиражъ и никуда больше негодный.
Она прикусила губу, такъ что даже выступила капелька крови,
— Вы не любите м-ра Дрэка, потому и не можете судить о немъ безпристрастно. Онъ же всегда хвалитъ и во всемъ оправдываетъ васъ. Когда человкъ…
— Его похвалы и оправданія для меня ничего не стоятъ. Я думаю не о себ. Я думаю…
Лицо его было страшно взволновано, онъ говорилъ отрывисто, безсвязно.
— Сегодня утромъ вы были чудно хороши, Глори, и когда я подумаю, что двушка, бросившая вызовъ этому фарисею, можетъ сама пасть жертвой… Этотъ негодяй спрашивалъ меня, причемъ тутъ я, какъ будто… Но еслибъ у меня дйствительно было право, еслибъ двушка была мн дорога, будь это кто-нибудь другой, а не втреное, пустое, ничтожное существо,— знаете, что бы я сказалъ ему: ‘Разъ дло зашло такъ далеко, сэръ, вы должны жениться на ней и не покидать ея, и быть ей врны, и любить ее, иначе я…’
— Вы краснете, взволнованы, вы чего-то не договариваете, я не понимаю…
— Общайте мн, Глори, что вы разорвете это гнусное знакомство.
— Это безразсудно. Я не могу общать.
— Общайте, что вы никогда больше не увидитесь съ этими людьми.
— Но я обязательно должна видться съ м-ромъ Дрэкомъ и устроить все для Полли.
— Не называйте при мн имени этого человка. У меня вся кровь кипитъ, когда я слышу его имя изъ вашихъ устъ.
— Но это тираннія! Вы хуже каноника! Я не могу этого вывести.
— Очень хорошо, какъ вамъ угодно. Безполезно бороться… Который часъ?
— Около шести.
— Я долженъ видть каноника прежде, чмъ онъ пойдетъ обдать.
Обращеніе Джона внезапно измнилось. Онъ казался разбитымъ, уничтоженнымъ, вс его члены словно оцпенли.
— Ну, такъ я пойду,— сказалъ онъ, поворачиваясь.
— Такъ скоро? Когда я васъ увижу?
— Богъ всть… Я хочу сказать… не знаю,— отвтилъ онъ какъ-то растерянно.
Онъ озирался вокругъ, какъ бы мысленно прощаясь со всмъ окружающимъ.
— Но мы не можемъ такъ разстаться. Вдь вы еще любите меня хоть немножко, и я…
Въ голос ея звучала мольба. Онъ поднялъ голову и съ минуту вглядывался ей въ лицо, потомъ отвернулся и сказалъ: ‘Прощайте, Глори!’ и, совершенно обезсилвъ, шатаясь, побрелъ вонъ изъ комнаты.
Глори пошла въ конецъ корридора, къ окну, чтобы увидать его, когда онъ будетъ переходить черезъ улицу. На мигъ передъ ней мелькнула его фигура, когда онъ заворачивалъ за уголъ. Онъ шелъ медленно, свсивъ голову на грудь. Она вернулась вся въ слезахъ.
— Мн захотлось свжей селедки, милочка,— обратилась къ ней Полли.— Какъ бы это раздобыть селедочку на ужинъ? А, что вы скажете, экономка?

——

Джонъ Стормъ шелъ къ дому каноника, придавленный чувствомъ глубокаго униженія. ‘Больше не могу,— думалъ онъ.— Я отказываюсь’. Его прежнее вліяніе на Глори, очевидно, исчезло. Что-то стало между ними,— что-то или кто-то.— ‘Какъ бы тамъ ни было, все кончено, надо уходить’.
Продолжать видться съ Глори безполезно, да и опасно. Каждый разъ, какъ они очутятся лицомъ къ лицу, ему хочется схватить ее за руки и сказать: ‘Ты должна длать то-то и то-то, потому что я такъ хочу, такъ велю, такъ приказываю, потому что я это говорю теб’. И божье дло не спасаетъ, такъ велико коварство искусителя!
Но, по мр того, какъ онъ приближался къ дому, имъ овладвали другія чувства. Онъ совершенно ясно видлъ передъ собой Глори, ея свжее юное личико, въ которомъ было столько энергіи и нжности, столько юмора и сердечной любви, видлъ ея станъ, всю ея прелестную фигуру. И снова онъ ощутилъ прежнюю боль въ груди, и ему стало страшно.
— Буду искать прибжища въ лон церкви,— думалъ онъ.— Молитва, постъ, покаяніе поддержатъ, утшатъ. Церковь есть миръ, отдыхъ отъ житейской суеты, она даетъ силу бороться и побдить. Но только церковь должна быть настоящей церковью Господней, а не мірской, плотской, обиталищемъ діавола.
— Спросите каноника, можетъ ли онъ принять меня теперь же?— сказалъ Джонъ Стормъ лакею и остался въ пріемной ждать отвта.
Каноникъ пилъ чай въ кабинет съ своей дочерью Фелиситэ. Онъ полулежалъ на соф, обложившись бархатными подушками, и держалъ въ обихъ рукахъ чашку и блюдечко, растопыривъ пальцы на манеръ крыльевъ бабочки.
— Мы были введены въ заблужденіе, моя милая (онъ прихлебнулъ изъ чашки), и должны расплачиваться за свою ошибку. И, однако, намъ не за что порицать себя, положительно не за что. Является молодой человкъ, Богъ всть откуда, непремнно желающій получить мсто въ этой епархіи. Правда, онъ всего только сынъ какого-то прогорвшаго лорда, ведущаго жизнь отшельника, но зато племянникъ и, надо полагать, наслдникъ перваго министра Англіи. (Еще нсколько глотковъ). Хорошо! Я даю ему мсто, принимаю его въ свой домъ, обращаюсь какъ съ членомъ семья, и каковы же результаты? Онъ пренебрегаетъ моими наставленіями, возстановляетъ противъ себя нужныхъ мн людей, и самъ держится въ отношеніи меня какъ-то странно, вызывающе, чтобъ не сказать — презрительно.
Фелиситэ налила отцу вторую чашку чаю, сочувственно вздохнула и, въ свою очередь, начала жаловаться. Молодой человкъ совсмъ не уметъ вести разговоръ, вчно молчитъ, съ нимъ просто неловко. Иной разъ, когда у нея гости и она позоветъ его внизъ, онъ такъ стсняетъ своей молчаливостью… нтъ, право…
— Со всми этими мелкими недочетами можно бы помириться, душа моя, еслибъ первый министръ былъ серьезно имъ заинтересованъ. Но этого-то и нтъ. Сомнваюсь даже, видлъ ли онъ хоть разъ племянника помимо перваго визита. Посл этой злосчастной проповди я былъ у него въ Доунингъ-стрит, и мн показалось, что онъ относится къ этому совершенно безучастно. ‘Молодой человкъ не на своемъ мст, милйшій каноникъ, пришлите его обратно ко мн’. И больше ни слова.
— Почему же вы этого не сдлаете?
— Къ тому идетъ, дитя мое, а все-таки, знаешь, кровь не вода, и, пожалуй…
Вошелъ лакей и освдомился, можетъ ли каноникъ принять м-ра Сторма.
— А, легокъ на помин. (Каноникъ всталъ).
— Дженкинсъ, уберите подносъ. (Понизивъ голосъ). Фелиситэ, я попрошу тебя оставить насъ однихъ. Посл того, что произошло сегодня утромъ въ госпитал, всякая сцена… (И снова громко). Приведите его сюда, Дженкинсъ. Говори же что-нибудь, душа моя. Почему ты молчишь?.. Войдите, любезный Стормъ. Такъ, пожалуйста, Фелиситэ, устрой для меня это дло. Спасибо, спасибо! Мн очень жаль отсылать тебя, но я увренъ, что м-ръ Стормъ извинитъ… Пока, до свиданія.
Фелиситэ вышла, Джонъ Стормъ вошелъ. Онъ казался взволнованнымъ, въ лиц его читалось страданіе.
— Сожалю, что помшалъ,— началъ онъ,— но долго я васъ не задержу.
— Присаживайтесь, м-ръ Стормъ, присаживайтесь,— любезно приглашалъ каноникъ, и самъ услся опять на софу.
Но Джонъ не слъ. Онъ стоялъ за стуломъ, съ котораго только что встала Фелиситэ, похлопывая шляпой о его спинку.
— Я пришелъ сказать вамъ, сэръ, что я желалъ бы сложить съ себя обязанности викарія.
Каноникъ поднялъ на него глаза съ какимъ-то неуловимымъ выраженіемъ, про себя онъ думалъ: ‘Какъ это умно съ его стороны! Отказаться, не дожидаясь, чтобъ ему сказали безъ обиняковъ: уходи. Очень умно!’
Вслухъ онъ отвтилъ:
— Жаль, очень жаль. Мн всегда грустно бываетъ терять кого-нибудь изъ моихъ сослуживцевъ. Тмъ не мене… вы видите, я съ вами совершенно откровененъ,— я замтилъ, что вы въ послднее время чувствовали себя здсь не совсмъ хорошо, и думаю, что вы избрали благую часть. Когда вы намрены насъ покинуть?
— Желалъ бы поскоре,— какъ только окажется возможнымъ обойтись безъ меня.
Каноникъ снисходительно улыбнулся.
— Относительно этого вамъ нечего безпокоиться. Съ такимъ персоналомъ служащихъ, какъ у меня… Вамъ, разумется, извстно, что посл предупрежденія я имю право удержать васъ еще три мсяца, пока я не отыщу вамъ замстителя?
— Да.
— Ну, мы это похеримъ. Я не стану васъ задерживать. Говорили вы по этому поводу съ вашимъ дядюшкой?
— Нтъ еще.
— Когда увидите его, пожалуйста, передайте, что я всегда стараюсь удалять препятствія съ дороги молодаго человка, если онъ чувствуетъ себя нехорошо, напримръ, не на своемъ мст…
— Благодарю васъ,— сказалъ Джонъ Стормъ и хотлъ было направиться къ двери, но что-то удерживало его.
Каноникъ всталъ и привтливо поклонился ему, думая про себя:
— Ни одного рзкаго слова! Вотъ и говорите, что происхожденіене играетъ никакой роли.
— Поврьте, милйшій Стормъ,— началъ онъ громко,— что я всегда буду съ гордостью и удовольствіемъ вспоминать о нашемъ краткомъ знакомств. Быть можетъ, я нахожу, что вы поступаете неблагоразумно, даже безразсудно, тмъ не мене, мн всегда будетъ пріятно думать, что я предоставилъ вамъ возможность сдлать первые шаги на избранномъ вами поприщ, и если вамъ удастся получить другое мсто викарія здсь же, въ Лондон, вы, конечно, позволите намъ поддерживать знакомство.
У Джона Сторма подергивалось лицо и страшно стучало въ виски, но онъ старался овладть собой.
— Благодарю васъ,— выговорилъ онъ,— только мало вроятія, чтобы…
— Не говорите, что вы сложите съ себя духовный санъ, дорогой м-ръ Стормъ. Или, можетъ быть, вы хотли сказать, что покидаете нашу церковь только для того, чтобы присоединиться къ другой? Ага, я, кажется, коснулся больного мста? Вы не должны удивляться, что, это получило огласку. Сплетникамъ и болтунамъ рта не заткнешь. И сознаюсь, въ качеств вашего духовнаго главы и наставника, я былъ бы глубоко огорченъ, еслибъ молодой священникъ, отвдавшій хлба-соли нашего заведенія и моего собственнаго хлба-соли, вознамрился отдаться въ подданство и рабство латинскому бискупу.
Джонъ Стормъ былъ уже у двери, теперь онъ вернулся.
— Вы говорите такія вещи, сэръ, что мн поневол приходится объясниться на чистоту. Отказываясь отъ мста викарія, я ухожу не изъ лона англиканской церкви, я ухожу только отъ васъ.
— Я такъ доволенъ, такъ радъ это слышать!..
— Я ухожу отъ васъ потому, что не могу дольше жить съ вами, не могу дышать тмъ воздухомъ, которымъ дышете вы, потому что ваша религія не моя религія и вашъ Богъ не мой Богъ!
— Вы удивляете меня. Что же я сдлалъ?
— Мсяцъ тому назадъ я просилъ васъ воспротивиться, въ качеств духовнаго лица, постыдному и безнравственному браку невинной двушки съ человкомъ, пользующимся самой скандальной репутаціей, вы нашли оправданіе этому человку и стали на его сторону. Сегодня утромъ вы сочли за нужное публично допросить одну изъ жертвъ этого человка и опять-таки стали на его сторону,— вы лишили двушку даже права назвать имя этого негодяя.
— Какъ разно мы смотримъ на вещи. А я полагалъ, что отнесся къ этому юному заблудшему существу сострадательно, даже слишкомъ мягко. И смю васъ уврить, несмотря на эту волканическую особу, накинувшуюся на меня съ такой яростью,— все правленіе и самъ его свтлость предсдатель были совершенно того же мннія.
— Очень жаль, но я думаю иначе. Я нахожу это ненужнымъ, жестокимъ и безчеловчнымъ, больше того — кощунствомъ.
— М-ръ Стормъ! Знаете ли вы, что вы говорите?
— Отлично знаю. Затмъ и пришелъ, чтобъ сказать это.
Глаза его дико блуждали, голосъ звучалъ хрипло, онъ походилъ на человка, разбившаго оковы, свергнувшаго съ себя иго тиранніи и рабства.
— Вы назвали бдную двочку проституткой за то, что она расточила сокровища, дарованныя ей Господомъ. Но вдь Господь и васъ одарилъ сокровищами — разумомъ, даромъ краснорчія, съ помощью которыхъ вы могли бы подымать падшихъ, поддерживать слабыхъ, защищать угнетенныхъ и утшать сокрушенныхъ сердцемъ, а вы что сдлали съ ними? Вы вымняли ихъ на доходное мсто, купили на нихъ популярность, пріобртали ими деньги, дома, красивую мебель,— вотъ это, и это, и это… Вы продали свое право первородства за чечевичную похлебку. Вы продажны, а не она!
— Вы не въ своемъ ум, сударь, оставьте меня! уходите!
И каноникъ, перейдя черезъ комнату, дернулъ за сонетку.
— Да, вы въ десять тысячъ разъ виновне бдной двушки, невжественной, безвольной, съ заразой въ крови. Такія женщины, какъ она, не падали бы жертвами дурныхъ знакомствъ, еслибъ такіе мужчины, какъ вы, не брали бы сторону ихъ соблазнителей и не оправдывали бы ихъ. Кто боле достоинъ имени проститутки — женщина, которая продаетъ свое тло, или мужчина, который продаетъ душу?
— Вы съ ума сошли, сэръ! Я не желаю сценъ…
— Вы хуже всякой проститутки, бродящей по лондонскимъ улицамъ, а между тмъ вы служитель церкви, проповдникъ, вы называете себя послдователемъ Того, Кто простилъ блудницу и посрамилъ лицемровъ и не имлъ куда приклонить главу!
Но каноникъ круто повернулся и выбжалъ изъ комнаты.
На звонокъ явился лакей и, не найдя никого, кром Джона Сторма, доложилъ ему, что у подъзда въ карет его дожидается дама.
То была м-ссъ Календеръ. Она захала сказать, что была въ госпитал и что Полли Ловъ отказывается поступить къ ней въ ‘Убжище’
— Батюшка, да что это съ тобой приключилось? Привидніе увидалъ, что ли?
Джонъ вышелъ съ обнаженной головой, держа шляпу въ рук.
— Теперь кончено,— сказалъ онъ.— Долго я ждалъ, недли и мсяцы, но теперь баста. Смягчать выраженія не стоило, я высказалъ ему всю правду!
Глаза его горли, казалось, онъ сбросилъ съ себя тяжкое бремя, и душа его ликовала.
— Я сказалъ ему, что долженъ уйти отсюда и уйду сегодня же, сію минуту. Скверная была болзнь, скверное и лкарство.
Старуха, затаивъ дыханіе, съ напряженнымъ вниманіемъ вглядывалась въ его пылающее лицо.
— Что же ты теперь думаешь длать?
— Сдлаться служителемъ Бога не только по имени, уйти совсмъ отъ міра, отъ его суетности, блеска, лицемрія и призрачныхъ наслажденій.
— Нагуляй себ сперва хоть немножно тла, голубчикъ. Смотри, вдь отъ тебя, почитай, кожа да кости остались. Ты, должно быть, ужъ сколько дней подъ-рядъ не спишь и не шь?
— Это ничего не значитъ,— сущіе пустяки. Богъ не можетъ принять въ даръ половину души. Надо предаться Ему всецло.
— Эхъ, паренекъ ты мой хорошій, чуяло мое сердце, къ чему идетъ дло, не даромъ я боялась. Да вдь раньше-то смерти въ землю себя не зароешь. Можно похоронить себя наполовину, но лучшая-ль то будетъ половина? А мысли, вольныя мысли,— съ ними что сдлаешь? А впрочемъ, дло твое… Коли такая твоя судьба… коли теб необходимо скрыться отъ свта, и я вижу тебя въ послдній разъ… поцлуй меня, голубчикъ — я вдь ужъ старуха… Ступай, Джемсъ! Вотъ дуралей! чего сидишь и глазешь?
Придя въ свою комнату, Джонъ Стормъ нашелъ письмо отъ пастора Квэйля, наполненное добродушной старческой болтовней и разными силыми пустяками. Въ немъ говорилось о Глори и о госпитал, о Пил и о находк древнихъ рунъ на кладбищ, но въ конц былъ довольна странный постскриптумъ:
‘Помните вы стараго Чэльса? Онъ здсь нчто въ род калики перехожаго и общій любимецъ. Такъ вотъ этотъ старый дуракъ какимъ-то образомъ ухитрился обойти вашего отца и уврить его, что вы околдованы, что кто-то васъ сглазилъ,— повидимому, женщина, оттого вы и ушли отъ него и ведете себя такъ странно! Совершенно невроятное происшествіе! Поразительно, что такой человкъ, какъ вашъ отецъ, могъ поддаться такому глупому суеврію, но если это смягчитъ его гнвъ противъ васъ и будетъ способствовать вашему примиренію, можно, пожалуй, простить недовріе къ Промыслу Божію и оскорбленіе, нанесенное здравому смыслу. Знаете, все хорошо, что хорошо кончается, и мы вс будемъ счастливы’.

XIX.

‘Утерянъ, украденъ или заблудился — человкъ, священникъ, отзывается на кличку: Джонъ Стормъ. Или, врне, не отзывается, ибо ему было писано дважды, онъ же не удостоилъ ни тявкнуть, ни рявкнуть въ отвтъ. Въ послдній разъ, какъ его видли, недлю назадъ, страдалъ дурнымъ расположеніемъ духа, отчаянно разозлившись на невинную и беззащитную молодую двицу, которая ‘никакъ въ толкъ не возьметъ’, чмъ она его обидла. Всякій, кто сообщитъ, что онъ пребываетъ въ вожделнномъ здравіи, или принесетъ какія бы то ни было всти о немъ, получитъ приличное вознагражденіе.
‘Кром шутокъ, милый Джонъ Стормъ, что съ вами сталось? Гд вы, что длаете, гд скрываетесь со дня жестокаго инквизиціоннаго суда въ зал совта? Страшные слухи, какъ ножи, разскаютъ воздухъ и глубоко ранятъ бдное двичье сердце. А потому, будьте столь добры отвтить съ той же почтой и лично.
‘Въ ожиданіи этого,— прошу видть въ томъ доказательство моего неизмннаго уваженія къ вамъ,— посл двухъ сногсшибательныхъ ударовъ, принятыхъ въ смиренномъ молчаніи, я еще разъ подхожу къ вамъ, улыбаясь. Да будетъ вамъ извстно, что м-ръ Дрэкъ оправдалъ вс ожиданія и заставилъ лорда Роберта позаботиться о Полли, которая теперь водворена на своей собственной дач, гд-то въ Сентъ-Джемсъ-Вуд и окружена цлымъ штатомъ слугъ и вассаловъ. Вы, конечно, съ восторгомъ отмтите во мн развитіе дара пророчества, ибо, какъ помните, я тогда еще предсказывала, что еслибъ двушка была въ гор или въ затруднительномъ положеніи, м-ръ Дрэкъ первый поспшилъ бы помочь ей. Само собой, онъ наговорилъ мн кучу лестныхъ вещей, сладкихъ, какъ сиропъ, по поводу моей врности въ дружб, и разсыпался въ краснорчивыхъ похвалахъ вашей милости. По его словамъ, вы изъ тхъ людей, которые безраздльно повинуются голосу сердца, тогда какъ большинство слушается столько же сердца, сколько и головы, а если вы иногда обнаруживаете строгость, граничащую съ тиранніей въ отношеніи слабаго пола, это только доказываетъ, какъ вы уважаете женщину и на какой высокій пьедесталъ вы желали бы ее поставить. Этими словами онъ примирилъ меня съ жизнью, гармонія вселенной возстановлена, все снова кажется легко и пріятно.
‘А теперь, имю честь извстить васъ, что ребенокъ Полли уже явился на свтъ (это мальчикъ, спаси его Господи!), раньше, чмъ его ожидали, вроятно, благодаря тому, что она такъ много плакала и сильно испугалась крокодила. Сегодня я дежурю ночью, слдовательно, свободна съ 6.30 до 8.30 вечера, и намреваюсь нанести ему свой первый оффиціальный визитъ. Если бы еще кто-нибудь пожелалъ сопутствовать мн въ обитель невинности и любви, съ тмъ, чтобы поклониться младенцу, какъ восточные мудрецы,— добро пожаловать! Но, на случай, если бы кто-нибудь спросилъ меня въ госпитал около половины седьмого, не мшаетъ предупредить, что Блая Сова строго-на-строго запретила служащимъ всякія сношенія съ уволенной и обезчещенной матерью. И тмъ не мене, я намреваюсь нарушить запретъ. Можете приписать это сидящему во мн духу противорчія, ибо я отлично знаю, что бдная изгнанная и обезчещенная мать понимаетъ дружбу только въ томъ смысл, что она можетъ все брать и ничего не давать взамнъ. Положимъ, женщина по природ эгоистична, все равно, какъ искры такъ ужъ устроены, что летятъ кверху, но еслибъ мн встртился мужчина не эгоистъ, я предалась бы ему вся, душой и тломъ,— конечно, еслибъ у него не было жены, или иного препятствія, вообще, еслибъ онъ не не былъ уже абонированъ въ этомъ мір. Въ противномъ случа я бы мысленно приняла на себя обязательство соединиться съ нимъ въ будущей жизни. Глори’.
Въ 6 ч. 30 м. Глори была уже въ швейцарской и поджидала, но Джонъ Стормъ не пришелъ. Въ 7 она звонила у калитки маленькаго домика въ Сентъ-Джемсъ-Вуд, обнесеннаго высокой стной съ желзной ршетчатой дверью. На звонъ вышла служанка, съ виду добродушная и съ лнцой, она встртила гостью привтливо, а черезъ минуту перешла даже въ фамильярный тонъ.
— Это вы молодая лэди изъ госпиталя? Барыня говорила мн… Я Лиза — пойдемте наверхъ… Благодарствуйте, недурно, оба здоровы… берегите голову, миссъ.
Полли лежала въ крошечной спальн, напоминавшей картонку. На блоснжномъ фон плоенныхъ оборокъ наволочки ея личико казалось бле и розове, чмъ когда-либо. Возл кровати сидла женщина неопредленнаго возраста, вся въ черномъ, съ жирными щеками и маленькими мигающими глазками, она укачивала на колняхъ малютку, приговаривая нараспвъ всякія ласковыя слава.
— Спаси его Господи! какъ онъ все замчаетъ. Баю-баю-бай!
Глори наклонилась надъ ребенкомъ и объявила, что она еще никогда не видала такого хорошенькаго бэби.
— Да вы присмотритесь хорошенько, миссъ. Другого такого въ цломъ Лондон не сыскать! Этакого-то херувимчика да не полюбить! Бдняжечка, онъ ужъ совсмъ привыкъ ко мн, такъ и льнетъ, словно хочетъ подбодрить васъ, моя душечка.
— Это м-ссъ Джунъ,— сказала Полли,— она возьметъ бэби на воспитаніе.
— Баю-баю-бай! И какая хорошенькая новенькая колыбелька ждетъ его у камина въ моей маленькой горенк за гостиной! Баю-баю-бай!
— Неужели вы ршитесь разстаться съ вашимъ малюткой? Не можетъ быть!
— А то какъ же, милочка? Неужели же мн связать себя на всю жизнь ребенкомъ, чтобъ никуда нельзя было ни выйти, ни развлечься, ничего?..
— Вотъ именно! А такъ намъ обимъ будетъ выгодно, я вамъ это сразу написала, въ отвтъ на вашу публикацію.
Глори спросила женщину, замужемъ ли она и есть ли у нея свои дти.
— Я-то, миссъ? Я ужъ одиннадцать лтъ замужемъ и все молюсь Господу Богу, чтобъ онъ послалъ мн дточекъ. Есть ли дтки? Двочка только одна, маленькая, вотъ я и лажу взять новорожденнаго, чтобъ было кого любить, когда моя-то двчонка большая выростетъ.
Глори высказала предположеніе, что Полли можетъ во всякое время видть ребенка, но женщина отвчала уклончиво.
— Можно ли видть ребенка? Правду сказать, лучше бы не надо. Разъ ужъ я его беру, такъ пусть ужъ онъ будетъ, какъ мой собственный, вдь я сама за нимъ буду ходить, за бдняжечкой, и все для него длать, что надо, а ужъ коли мать будетъ постоянно ходить къ нему, такъ мн все будетъ казаться, что у нея больше правъ.
Полли не выказывала никакого интереса къ предмету разговора, пока м-ссъ Джунъ не освдомилась объ имени ея ‘друга’, взамнъ восьмидесяти фунтовъ, которые, по условію, ей надлежало выплатить при передач ребенка.
— Полноте, голубушка моя, подбодритесь. Давайте, я возьму ребенка. Скажите мн его фамилію,— съ меня и довольно, больше ничего и не нужно.
Посл нкотораго колебанія Глори записала ей фамилію и адресъ лорда Роберта, и женщина стала укутывать ребенка.
— Не принимайте этого къ сердцу, душечка. Не такое ужъ это великое преступленіе, многія знатныя барыни длаютъ гораздо хуже.
Глори пошла проводить м-ссъ Джунъ и у калитки попросила ее сказать свой собственный адресъ. Та дала ей визитную карточку, говоря, что если бы ей вздумалось уйти изъ госпиталя, такой красавиц, какъ она, не трудно заработать себ кусокъ хлба, это легко можно будетъ устроить.
Полли скоро оправилась отъ огорченія, вызваннаго разлукой съ ребенкомъ, и заговорила съ Глори небрежнымъ, даже покровительственнымъ тономъ. Когда же та спросила ее, скоро ли она разсчитываетъ оправиться настолько, чтобъ опять приняться за работу и обходиться безъ помощи лорда Роберта, Полли сдлала видъ, будто ей очень смшно и даже слегка вознегодовала.
— Сказать правду,— объяснила она,— я столько же виновата, сколько и онъ. Мн страшно надола вся эта черная работа въ госпитал, такъ хотлось вырваться оттуда, а я знала, что онъ возьметъ меня, когда придетъ время.
Глори скоро простилась съ ней и въ душ поклялась, что больше сюда не придетъ. При пересадк изъ одного омнибуса въ другой на Пиккадилли, она замтила, что вся площадь была запружена женщинами.
— Вамъ письмо, сидлка,— сказалъ швейцаръ, когда она вошла въ госпиталь. Письмо было отъ Джона Сторма.
‘Милая Глори, я ршился вступить въ Братство, находящееся въ Бишопгэтъ-стрит, и сегодня вечеромъ переселяюсь въ монастырь. На этотъ разъ я войду туда не какъ гость, но въ качеств новообращеннаго, или послушника, въ надежд современенъ сдлаться достойнымъ произнести обтъ пожизненнаго посвященія. Вотъ почему я пишу вамъ, по всей вроятности, въ послдній разъ, и прощаюсь съ вами, быть можетъ, навсегда.
‘Съ того дня, какъ мы вмст пріхали въ Лондонъ, я перенесъ много ударовъ и разочарованій, мн казалось, что меня рвутъ на части. Мои завтныя мечты оказались иллюзіями, я строилъ гордые дворцы изъ картона, щебня и мишуры, и они рухнули, у меня похитили вс мои драгоцнности, или сами он превратились въ простые валуны. Удрученный стыдомъ и разочарованіемъ, я ршился уйти одновременно отъ евта и отъ самого себя, ибо и то и другое мн одинаково надоли, уже и теперь я чувствую, какъ будто съ меня сняли тяжелое бремя.
‘Не мн хочется говорить о васъ, Глори. Вы должны считать меня несноснымъ ворчуномъ, и я на самомъ дл придирался къ вамъ, но всегда по убжденію и изъ принципа. Я не могъ усвоить себ модной морали, развращающей свтскихъ мужчинъ, ни тмъ боле одобрить терпимости духовенства, равносильной для него тяжкому грху. Я не могъ безъ боли въ сердц видть, какъ вамъ прививаютъ свтскіе вкусы и потребности, пріучаютъ васъ къ пустой суетной свтской жизни, я терзался, страдалъ, что двушка съ вашей чистой, хотя и страстной натурой можетъ пасть жертвой кутилы, забавляющагося жизнью, какъ игрушкой, актера, позволившаго себ развлечься для препровожденія времени, наконецъ, просто обмана, и думать объ этомъ было для меня невыносимымъ мученіемъ.
‘Все, что вы говорите объ измнившихся обстоятельствахъ вашей подруги ничуть не умаляетъ моей тревоги. Человкъ, обманувшій двушку разъ, способенъ обмануть ее и въ другой разъ. Въ такихъ связяхъ, если только он не завершились бракомъ, самое лучшее — безповоротный разрывъ, какою бы цной онъ ни былъ купленъ. Если люди остаются близкими при условіи такъ называемой свободной любви, можно съ увренностью сказать, что женщина и дальше будетъ играть роль жертвы, переходя изъ одной фазы въ другую, и послдняя всегда горше первой.
‘Какъ бы тамъ ни было, я не могу никого осуждать, и меньше всхъ васъ, старавшуюся устроить все къ лучшему, въ особенности теперь, прощаясь съ вами навсегда. Вы никогда не сознавали, чмъ вы были для меня, Глори, какую огромную роль вы играли въ моей жизни, да едва ли я и самъ сознавалъ это ясно до сегодня. Вы знаете, какъ я росъ, подл одинокого старика, храни его Боже! который старался быть ко мн добрымъ ради своихъ честолюбивыхъ замысловъ, и любить меня ради мести. Я не зналъ своей матери, у меня не было сестры и никогда не будетъ жены. Вы были для меня всмъ этимъ и, кром того, самой собой. Въ нашемъ дом не было женщинъ, въ моей жизни не было женщины, кром васъ. Я никогда не говорилъ вамъ этого раньше, но теперь говорю, какъ умирающій, съ послднимъ вздохомъ, шепчетъ свою завтную тайну.
‘Я написалъ всмъ прощальныя письма, отцу, прося его простить меня, если я его обидлъ, дяд, чтобы излить ему свою любовь и благодарность, и вашему доброму старику дду, чтобы сказать, что я слагаю съ себя высокій и священный долгъ — опеки надъ вами, Глори. Меня, безъ сомннія, осудятъ за слабость и малодушіе, будутъ порицать съ разныхъ точекъ зрнія, но мой уходъ устранитъ нкоторыя препятствія съ вашего пути, а что касается остального, я убдился, что духу все возможно, плоти же ничего, и что постомъ и молитвой я могу помочь вамъ и защитить васъ врне, чмъ совтомъ и наставленіемъ. Такимъ образомъ все устраивается къ лучшему.
‘Уставъ нашего общежитія запрещаетъ братьямъ писать или получать письма безъ особаго на то разршенія и даже думать слишкомъ часто о вншнемъ мір, и вотъ теперь, на порог новой жизни, воспоминанія былого обступили меня толпой, какъ утопающаго. Вс он относятся къ одному періоду, къ тмъ днямъ, когда мы жили въ Пил, на нашемъ миломъ островк, когда жестокій и тщеславный свтъ еще же всталъ между нами и не разъединилъ насъ, когда вы были простодушной, веселой рзвушкой, а я немногимъ больше счастливаго мальчугана, и оба мы смясь, ныряли и плескались въ яркомъ синемъ мор.
‘Но радости земныя тускнютъ, и слава міра блекнетъ. Это — тоже къ лучшему. Мн остается мой Кох-и-нооръ, мое стремленіе уйти отъ міра и предать свою жизнь въ руки Божіи.
— Что съ вами, сидлка? Нездоровы? Лтъ, только голова немножко закружилась? Можетъ, получили худыя всти изъ дому?
— Нтъ, не то. Позвольте мн посидть въ вашей каморк, швейцаръ.
Она снова и снова перечитывала письмо, до тхъ поръ, пока буквы не стали расплываться у нея передъ глазами, а строчки не разбжались въ разныя стороны, какъ нити паутины. мы не можемъ разстаться такимъ образомъ навсегда, думала она. Я должна видться съ нимъ во что бы то ни стало. Можетъ быть, онъ еще не ухалъ.
Пробило половину девятаго, пора было идти на дежурство, но Глори, вмсто того, пошла къ сестр Олльворзса и попросила отпустить ее еще на часъ. Та отказала наотрзъ. Глори спустилась внизъ, къ надзирательниц и стала просить отпустить ее уже только на полчаса, для того, чтобы проститься съ другомъ, узжающимъ въ дальній путь и надолго, но опять-таки получила отказъ. Крпко стиснувъ дрожащія губы, она вернулась въ каморку швейцара, надла шляпку передъ исцарапаннымъ трюмо и храбро вышла изъ госпиталя.
Уже совсмъ стемнло. Въ Бельгрэвіи это былъ модный часъ обда, мимо Глори то и дло прозжали кареты съ гербами и коронками на дверцахъ, останавливались у подъздовъ и выпускали мужчинъ и дамъ въ вечернихъ костюмахъ.
Домъ каноника былъ ярко освщенъ, когда, на стукъ ея отворилась дверь, Глори увидала самого каноника, спускавшагося съ лстницы во глав цлой процессіи гостей, подъ руку съ дамой въ бломъ шелковомъ плать.
— Дома м-ръ Стормъ?
Лакей въ напудренномъ парик и блыхъ нитяныхъ перчаткахъ, отвчалъ съ разстановкой:
— Ежели вы… э… э… насчетъ госпиталя, миссъ, такъ это надо… э… э… къ м-ру… э… э… Голяйтли..
— Нтъ, мн надо видть самого м-ра Сторма.
— Перехалъ!— отрзалъ лакей и захлопнулъ дверь у нея передъ носомъ.
На минуту у Глори явилось безумное желаніе колотить кулаками въ дверь и заставить нахала на колняхъ просить у нея прощенія. Но къ чему это? съ какой стати? У нея теперь не было времени думать о себ.
Она ршилась испытать послднее средство — пойти въ Бишопсгэтъ. На площади Викторіи была давка, экипажи сновали во вс стороны. Никогда еще она не чувствовала себя такой безпомощной.
Въ Сити было меньше народу. Полисменъ указалъ ей, куда идти, съ каждымъ шагомъ по направленію къ востоку, улицы становились спокойне. Днемъ это самая оживленная часть Лондона, сплошной рынокъ, ночью она кажется покинутой и пустынной. Легкіе шаги Глори отдавались въ запертыхъ ставняхъ магазиновъ. Мсяцъ выплылъ на небо, улица была пуста и все ясно видно далеко впереди.
Наконецъ, она нашла то, чего искала.
Передъ ней была обветшалая старая церковь, какихъ не мало въ Лондон, сдавленная съ обихъ сторонъ магазинами, почти отодвинутая назадъ потокомъ торговли. Желзная дверь сбоку вела черезъ крытый сводчатый ходъ къ небольшому двору, сжатому между двумя высокими блыми боковыми стнами, задней стной церкви и фасадомъ большого зданія съ узенькой входной дверью и множествомъ узкихъ окошечекъ. Посредин двора высилось дерево, обнесенное кругомъ деревянной скамьей.
Когда Глори очутилась здсь, ей стало страшно, она почти пожалла, что пришла. Церковь была слабо освщена. Глори подумала, что тамъ, можетъ быть, полотеры. Но вдругъ до нея донеслось пніе, пли исключительно мужскіе голоса и безъ всякаго акомпанимента. Какъ разъ въ эту минуту часы на колокольн пробили девять и куранты заиграли:
‘Дней и минуть быстрый полетъ
Мертвыхъ съ живыми равняетъ’.
Пніе стихло, послышалось какое-то невнятное жужжанье и затмъ дружный ‘Аминь!’ Куранты продолжали выстукивать мелодію гимна, Глори стояла подъ деревомъ, стараясь собраться съ мыслями.
Дверь ризницы отворилась, оттуда одинъ за другимъ выходили мужчины въ длинныхъ черныхъ рясахъ и вереницей шли черезъ дворъ, на направленію къ дому, мрной и торопливой поступью иноковъ, съ руками, сложенными на груди. Почти въ самомъ конц, подл старика съ грузной походкой, шелъ одинъ, помоложе другихъ, съ обнаженной головой и не въ ряс. Лунный свтъ упалъ на его лицо, оно казалось измученнымъ и блднымъ. То былъ Джонъ Стормъ.
Глори слабо вскрикнула, онъ вздрогнулъ и обернулся.
— Это сикомора скрипитъ,— сказалъ настоятель, и таинственная снь укрыла ихъ обоихъ. Они вошли въ домъ, дверь захлопнулась, Глори осталась одна.
А куранты все пли:
‘Дней и минутъ быстрый полетъ
Мертвыхъ съ живыми равняетъ’.
Силы измнили Глори, вся ея энергія куда-то исчезла, она вышла тмъ же путемъ, какъ и вошла. Проходя черезъ Викторія-сквэръ, она въ первый разъ почувствовала, что ея собственное жалкое, ничтожное существованіе потонуло въ водоворот лондонской жизни, и она точно спускается въ холодную глубь ледника.
Было безъ четверти десять, когда она вошла въ палату, ее поджидала надзирательница, держа въ рукахъ собаченку.
— Разв я не сказала вамъ, что больше сегодня нельзя уходить?
— Сказали, ма’мъ.
— Какъ же вы осмлились выйти?
Глори, не мигая, глядла ей въ лицо блестящими глазами, которые какъ будто улыбались. Надзирательница поднялась, прижала къ груди собачонку, подобрала шлейфъ и выплыла изъ палаты, бросивъ ей на ходу: — Сидлка, по истеченіи вашего срока, можете уходить и никогда больше не переступайте порога этого заведенія.
Глори весь вечеръ была на волосокъ отъ того, чтобъ расплакаться, теперь она расхохоталась. Сестра сдлала ей замчаніе, она продолжала хохотать ей въ лицо, чувствуя, что готова отдать весь міръ за то, чтобъ отшлепать эту женщину по жирнынъ щекамъ.
Во время уборки больныхъ на ночь не было сидлки веселе и оживленне Глори. Зато на другой день, въ сромъ сумрак ранняго утра, дотащившись, наконецъ, до постели и оставшись одна, она судорожно комкала руками подушки, рыдая, въ горькомъ сознаніи своего одиночества и стыда.

XX.

Но молодость богата надеждой, и въ полдень, когда Глори проснулась, въ ум ея, будто свтъ въ мрачномъ подземель, блеснула мысль о Дрэк. Онъ уговорилъ лорда Роберта помочь Полли, когда та была въ худшей крайности, онъ поможетъ и ей выйти изъ ея настоящаго затруднительнаго положенія. Онъ такъ часто намекалъ, что госпиталь совсмъ для нея неподходящее мсто, что она достойна лучшаго и что рано или поздно судьба дастъ ей иное дло, перенесетъ въ иную сферу. Время настало, она обратится къ нему и онъ поспшитъ ей на помощь.
Въ душ Глори снова ожили чудныя грезы, которыми она упивалась вотъ ужъ нсколько мсяцевъ. Домой незачмъ писать, что она въ опал и потеряла мсто, возвращаться на островъ Мэнъ тоже незачмъ. Рано или поздно она добьется своего. Разумется, придется учиться, бороться, переносить разочарованія, но въ конц концовъ она восторжествуетъ. И когда она сдлается, наконецъ, великой и знаменитой, она будетъ помогать другимъ бднымъ двушкамъ. И тогда она, можетъ быть, не въ состояніи будетъ представить себ Джона Сторма въ уединеніи его кельи, не ощутивъ острой боли въ сердц, но тогда она будетъ утшать себя мыслью, что и она сдлала все, что могла, что и она нашла свое мсто въ жизни, полезное и достойное.
Однако, все это еще впереди, а пока нужно задабривать директоровъ театровъ, искать ангажемента, можетъ быть, платить учителямъ… Ну да ничего! Дрэкъ богатъ, великодушенъ и вліятеленъ, онъ высоко цнитъ ея таланты и не остановится ни передъ чмъ.
Вскочивъ съ постели, она, какъ была, присла къ столу и написала письмецо слдующаго содержанія:
‘Дорогой м-ръ Дрэкъ, постарайтесь увидать меня сегодня вечеромъ. Я очень нуждаюсь въ вашемъ совт. Какъ бы вы думали, что случилось? Я-таки попала на замчаніе и въ результат получу отставку, лишь только кончится срокъ моего испытанія. Какъ видите, дло не терпитъ отлагательства. Шлю вамъ привтъ ‘лилейной рукой’.

‘Глори’.

‘P. S. Ради сбереженія времени назначимъ время и мсто: 8 часовъ вечера, Сентъ-Джемскій паркъ, у мостика, возл Марльборохоузъ’.
Дрэкъ получилъ это письмецо въ сумерки, когда онъ только что отпилъ чай и закурилъ сигаретку. Онъ былъ одинъ дома. Письмо казалось пропитаннымъ той атмосферой, въ которой оно было писано, оно какъ будто принесло съ собой неуловимое дыханіе страсти. Первымъ побужденіемъ Дрэка было поднести его къ губамъ, но, мгновеніе спустя, радость его омрачило какое-то воспоминаніе, и онъ мысленно сказалъ себ: ‘Я поступлю честно, буду играть въ открытую’.
Въ этотъ вечеръ онъ обдалъ въ обществ нсколькихъ молодыхъ чиновниковъ въ своемъ клуб, въ Сентъ-Джемсъ-стрит, но ровно безъ четверти въ восемь, несмотря на шутливыя подтруниванія товарищей, надлъ пальто и направился въ паркъ. Вечеръ былъ теплый и тихій, хотя и осенній, небо усяно звздами, всходила луна, съ озера подымался душистый туманъ, дымъ отъ его сигары почти не колебался въ воздух, легкій втерокъ чуть шевелилъ увядшими кистями ракитъ. На городской башн пробило восемь, когда онъ дошелъ до конца узкаго мостика и почти въ ту же минуту онъ услыхалъ за собой легкіе и торопливые шаги.
Глори шла внизъ по алле, шепотъ высокихъ деревьевъ, блыхъ при лунномъ свт, провожалъ ее, какъ говоръ толпы, она шла, напвая. Надежда, проснувшаяся въ ея сердц, казалось, окрыляла ее, ноги ея едва касались земли, она почти бжала. Къ тому времени, какъ часы пробили восемь, она совсмъ запыхалась и, завидвъ на другомъ конц мостика мужскую фигуру въ вечернемъ костюм, остановилась, чтобы собраться съ мыслями.
Она протянула Дрэку горячую, слегка влажную руку и покраснла. Вдругъ ей стало стыдно, что она пришла къ нему, какъ просительница, она вытащила изъ кармана платочекъ и принялась комкать его въ рукахъ. Дрэкъ объяснилъ себ ея волненіе по своему и, стараясь длать видъ, что не замчаетъ его, предложилъ ей руку. Они перешли черезъ мостикъ и свернули налво, по тропинк, огибающей озеро.
— М-ръ Стормъ ухалъ,— начала она, воображая, что объяснитъ этимъ свой приходъ
— Знаю,— былъ отвтъ.
— Такъ это уже всмъ извстно?
— Я вчера получилъ отъ него письмо.
— Въ которомъ говорилось обо мн?
— Да.
— Вы не должны сердиться на него, если онъ и сказалъ что-ни-будь обидное, потому что…
— Я и не сержусь, Гюри. Я приписываю это эгоизму врующаго. Религіозные люди никакъ не могутъ поврить, что можно вести нравственную жизнь изъ принципа, не будучи религіознымъ… Онъ, должно быть, предостерегалъ васъ противъ меня?
— Я-да.
— Не могу понять, чмъ я заслужилъ это… Ну, да ничего, меня оправдаетъ время. Самъ я, какъ вамъ извстно, не религіозный человкъ, хотя терпть не могу говорить объ этомъ. Сказать правду, я нахожу, что религія чудовищный эгоизмъ, и любовь къ Богу — простона- просто любовь къ самому себ. Впрочемъ, вы должны судить сами за себя, Глори.
— Мн кажется, что мы напрасно тратимъ время,— сказала она.— Я здсь, разв этого не довольно, чтобъ показать, какого я мннія!— И взволнованнымъ шепотомъ она прибавила:— Въ моемъ распоряженіи всего полчаса, потомъ закроютъ ворота, а мн необходимо посовтоваться съ вами. Вы помните, о чемъ я вамъ писала?
Онъ погладилъ ручку, лежавшую на его рук.
— Разскажите мн, какъ это вышло.
Она разсказала все по порядку, часто останавливаясь, каждую минуту ожидая, что онъ перебьетъ ее вопросомъ: ‘Отчего вы не надрали уши этой скверной баб?’ или разсмется и начнетъ уврять, что это сущіе пустяки, что бды тутъ никакой нтъ, и она придаетъ бездлиц слишкомъ много значенія. Но онъ слушалъ внимательно, не перебивая, и, когда она кончила, нкоторое время оба молчали. Потомъ, въ сказалъ:
— Жаль, очень жаль, я очень этимъ огорченъ.
Нервы ея были страшно натянуты, рука, лежавшая на его рук, судорожно подергивалась.
— Если бъ вы отказались отъ мста по собственному желанію, посл той сцены въ зал Совта, это было бы совсмъ другое дло, мн было бы такъ легко помочъ вамъ.
— Какимъ образомъ?
— Я бы пошелъ къ своему начальнику,— онъ попечитель многихъ больницъ,— и сказалъ бы: ‘У меня есть молоденькая пріятельница сидлка, которая недовольна своимъ настоящимъ мстомъ и желала бы перейти въ другую больницу’. И все сразу устроилось бы. Но теперь… теперь вы попали въ штрафной журналъ и Богъ всть, удастся ли… Очевидно, вамъ кто-то подставилъ ловушку, Глори, отъ васъ ршили избавиться при первой возможности, а вы сами постарались помочь имъ.
Глори стояла, какъ ошеломленная, думая: ‘Онъ забылъ все, что говорилъ мн’. Тихимъ, беззвучнымъ голосомъ она спросила:
— Что же мн теперь длать?
— Дайте подумать.
Они прошли нсколько шаговъ молча.
‘Теперь вспомнилъ, обдумываетъ, какъ лучше сдлать’,— говорила она себ мысленно. ‘Сейчасъ онъ мн скажетъ, съ чего начать’.
Онъ вдругъ остановился, въ ум его блеснула удачная мысль.
— Вы сказали имъ, гд вы были?
— Нтъ,— отозвалась она такъ же беззвучно.
— Почему же не сказать теперь? Можетъ быть, еще возможно поправить дло. Капелланъ былъ вашимъ другомъ, вашимъ единственнымъ другомъ въ Лондон, по крайней мр, другого они не знаютъ. Это смягчающее обстоятельство, имъ можно воспользоваться…
— Но я не могу…
— Я знаю, что тяжело объяснять, оправдываться… Не могу ли я взять это на себя?..
— Я этого не допущу,— выговорила Глори. Губы были плотно сжаты, дыханіе вырывалось со свистомъ.
— Жаль оставить это такъ. Вдь, тогда для васъ вс больницы будутъ закрыты. А профессія сидлки хорошая профессія, Глори, теперь она даже въ мод. Это истинно женское дло и…
— Онъ говорилъ то же самое.
— Кто? Джонъ Стормъ? Онъ былъ правъ. Онъ безусловно правдивый человкъ, достойный всякаго уваженія, и я…
— Но вдь вы-то, кажется, всегда говорили, что есть профессіи, боле достойныя такой двушки, какъ я, и что стоитъ ей только захотть… Впрочемъ, все равно. Оставимъ это. Я не гожусь для жизни въ больниц и никогда больше не возьму мста сидлки, что бы ни случилось.
Онъ посмотрлъ на нее. Она кусала губы, въ глазахъ ея стояли слезы.
— Полно, полно, не огорчайтесь, дорогая,— сказалъ онъ и снова погладилъ ее руку.
Луна зашла за тучку. Во мрак, окружавшемъ ихъ, рзко вырисовывались очертанія освщенныхъ домовъ вокругъ парка.
— Смотрите,— сказала она, слабо усмхнувшись,— неужели же во всемъ этомъ огромномъ, хлопотливомъ город — не найдется для меня другого дла? Неужели я ни на что не годна?
— Всякое дло спорилось бы въ вашихъ рукахъ, дорогая,— былъ отвтъ.
Нервы ея дрожали, какъ натянутыя струны. ‘Можетъ быть, онъ забылъ?— думала она.— Разв напомнить ему? Онъ такъ часто превозносилъ ея таланты, такъ горячо уврялъ, что съ ними она можетъ добиться многаго, очень многаго’.
— Неужели я ни на что больше не способна, кром того, чтобы ползать на колняхъ передъ злой бабой?
Онъ засмялся и понесъ какой-то вздоръ насчетъ колнопреклоненія, думая про себя: ‘Бдняжка, она не вдаетъ, что творитъ!’
— Мн все равно, что обо мн будутъ думать,— продолжала она,— даже мои родные, они люди старыхъ понятій, у нихъ такіе узкіе взгляды… Пусть думаютъ, что хотятъ, лишь бы я чувствовала себя на своемъ мст,— понимаете, чтобъ жизнь была мн по душ…
Ея пальчики нервно теребили рукавъ его пальто. ‘Будь на моемъ мст другой’,— подумалъ онъ.
Глори расплакалась. ‘Онъ нарочно не хочетъ вспомнить,— говорила она себ.— Онъ хвалилъ меня и предсказывалъ всякія чудеса просто потому, что у него ужъ такая манера — всегда говорить пріятное. А теперь, онъ слишкомъ хорошо воспитанъ, чтобы сказать прямо, что сотни, тысячи, десятки тысячъ двушекъ въ Лондон могли бы съ такимъ же правомъ’…
— Полноте, Глори, не плачьте. Дло не такъ ужъ плохо.
Никогда еще она не казалась ему такой красавицей, ему хотлось схватить ее въ объятія и утшить.
— Мн не къ кому было обратиться, кром васъ,— пролепетала она въ смущеніи, а про себя думала:— Почему же вы не остановили меня раньше? Зачмъ позволяли мн строить воздушные замки?
— Надо будетъ придумать что-нибудь, я поговорю съ моей пріятельницей Розой, миссъ Маккворри,— помните?
— Вы мужчина,— начала Глори,— и я думала, что, можетъ быть, вы…
Нтъ, она не могла говорить о своемъ потерянномъ ра. Это было такъ глупо, она чувствовала себя глубоко пристыженной и униженной.
— Въ томъ-то и бда, милый другъ. Не будь я мужчиной, мн очень легко было бы помочь вамъ.
Что онъ хочетъ сказать этимъ? У берега заквакали лягушки, встревоженныя шумомъ ихъ шаговъ.
— Что вы мн велите сдлать, то я и сдлаю,— пролепетала Глори тмъ же смущеннымъ и невнятнымъ голосомъ. Съ каждымъ словомъ, произносимымъ ею, она падала ниже въ собственныхъ глазахъ.
Онъ вздрогнулъ и нагнулся къ ней такъ близко, что она чувствовала его дыханіе на своемъ лиц.
— Дорогая моя Глори,— заговорилъ онъ страстно,— не думайте, что мн легко отказаться отъ счастья помогать вамъ, это страшно тяжело, но я не долженъ, не смю, не могу этого длать.
Она едва дышала подъ наплывомъ стыда, внезапно овладвшаго ею.
— Для меня было бы радостью заботиться о вашемъ счасть, дорогая, Богу извстно, что я ничего не пожаллъ бы для этого, но я сталъ бы презирать себя, если бъ воспользовался вашимъ теперешнимъ положеніемъ.
Боже милосердый! Что онъ вообразилъ себ? Какъ онъ понялъ ея просьбу?
— Я думаю о васъ, Глори, я васъ берегу, потому что хочу уважать васъ, потому что ваше доброе имя выше всего, важне всего на свт.
Стыдъ становился нестерпимымъ, онъ душилъ ее, звенлъ въ ушахъ, слпилъ глаза. Она не въ состояніи была ни говорить, ни видть, ни слышать.
Онъ взялъ ее руку и пожалъ.
— Пустите, я пойду,— выговорила она, задыхаясь.
— Постойте, не уходите еще, погодите минутку.
— Пустите, пожалуйста…
— Одну минуту…
Но она съ крикомъ спугнутой птички бросилась бжать и скрылась въ тни деревьевъ.
Съ минуту онъ стоялъ, не двигаясь съ мста. Нервы его трепетали кровь стучала въ виски, хотлось бжать за ней, догнать ее и зацловать, забывъ обо всемъ на свт. Но вмсто того, онъ застегнулъ на вс пуговицы пальто и повернулъ обратно, говоря себ, что, какъ бы мы поступилъ на его мст другой, онъ, по крайней мр, поступилъ честно, и что люди, подобные Джону Сторму, ошибаются, думая, что нельзя быть порядочнымъ человкомъ изъ принципа, а не изъ религіозныхъ побужденій.
Тмъ временемъ Глори бжала въ темнот, плача отъ горькаго разочарованія и стыда. Высокія деревья надъ ея головой стали совсмъ черными, казались худыми, страшными призраками, втеръ жалобно стоналъ въ ихъ втвяхъ.
— Точно мало было сраму!— думала она.— Я могла бы избавить себя отъ лишняго униженія.
Дрэкъ предположилъ, что она при шла хлопотать о себ, какъ недлю тому назадъ хлопотала о Полли. Очень естественно, что онъ это подумалъ. Вполн естественно, а между тмъ, такъ ужасно.
— Я ненавижу его! Ненавижу! Джонъ Стормъ былъ правъ. Во святая святыхъ своихъ сердецъ мужчины изъ общества интересуются женщиной только съ одной стороны, они не видятъ въ ней ни друга, ни равной себ, но лишь зависимое существо, лишь игрушку, которую можно взять или не взять, по желанію.
— О, какой позоръ быть женщиной! Какой стыдъ, какой позоръ!
И Дрэкъ отвергъ ее! Въ своемъ отвратительномъ чудовищномъ заблужденіи онъ отступился отъ нея! Отрекся — изъ чувства чести, ради нея самой, ради того, чтобъ сохранить незапятнанной свою репутацію джентльмена! Есть на свт человкъ, который никогда бы не отрекся, не отказался отъ нея, что бы ни случилось, что бы она ни сдлала, но этого человка она сама прогнала, и онъ ушелъ — навсегда.
— Я ненавижу себя! ненавижу!
Она вспомнила, какъ часто, по неосторожности, по легкомыслію, или просто для того, чтобъ показать свою смлость, но безъ всякой дурной мысли, она бравировала приличіями, подавала Дрэку поводъ думать о ней дурно, относиться неуважительно,— на балу, въ театр, за чаемъ у нихъ на квартир, тмъ, что переодвалась мужчиной.
— Я ненавижу себя! ненавижу!
Джонъ Стормъ былъ правъ и Дрэкъ по своему тоже правъ, она одна виновата. Судьба посмялась надъ ней, сыграла съ ней злую, жестокую шутку.
— Ничего! Пускай! Все къ лучшему,— думала она.— Опытъ сдлаетъ ее сильне,— сильне и чище, теперь она съуметъ жить и бороться одна.
Когда она подошла къ госпиталю, большіе часы на Вестминстерской башн ударили половину десятаго, она остановилась на ступенькахъ крыльца, чтобы прислушаться къ бою. Только полчаса прошло — и весь міръ измнился въ ея глазахъ!

XXI.

Наступилъ послдній день пробной службы Глори въ больниц. Одтая въ длинное синее пальто, въ которомъ она пріхала съ острова Мэна, двушка стояла въ комнат надзирательницы, въ ожиданіи жалованья и отпускной. Надзирательница сидла бокомъ къ столу, держа на колняхъ собачонку. Она указала Глори на маленькую кучку золота и серебра и на лежавшій рядомъ листъ бумаги небольшого формата,
— Вотъ ваше жалованье за мсяцъ, сидлка, а вотъ — аттестатъ. Было мн работы съ этимъ аттестатомъ! Я сдлала для васъ все, что могла, написала, что вы проворная, веселаго нрава и что больные васъ любятъ. Надюсь, что этимъ я не слишкомъ скомпроментировала себя.
Глори взяла деньги, но не дотронулась до ‘аттестата’.
— Вы напрасно безпокоились, ма’мъ, мн это не понадобится.
— Вы уже пріискали себ мсто?
— Нтъ.
— Куда же вы перезжаете.
— Не знаю — пока.
— Сколько денегъ вы отложили?
— Жалованье за три мсяца.
— Всего-на-всего три фунта!
— Этого совершенно достаточно.
— Есть у васъ друзья въ Лондон? Кто они?
— Никого… то-есть… нтъ, никого.
— Почему же вы не возвращаетесь домой?
— Потому что не желаю быть въ тягость роднымъ, и еще потому, что въ Лондон можно заработать кусокъ хлба, не завися отъ женскихъ прихотей и фантазій.
— Какъ это похоже на васъ! Мн бы слдовало сразу отказать вамъ отъ мста, но ради капеллана я терпла вашу грубость и безпорядочность, старалась даже относиться къ вамъ дружески, и все-таки… Я уврена, что вы даже не написали своимъ, за что вамъ отказано отъ мста.
— Нтъ… я еще не писала имъ, что я ухожу.
— Мн очень хочется сдлать это за васъ. Въ Лондон такая опрометчивая и упрямая двушка, какъ вы, легко можетъ погибнуть.
— Напрасно будете безпокоиться, м’амъ,— сказала Гори отворяя дверь.
— Почему такъ?
Глори выпрямилась во весь ростъ.
— Потому что если вы скажете это обо мн, ни одинъ человкъ въ цломъ мір не повритъ вамъ.
Ея сундукъ уже снесли въ швейцарскую и швейцаръ, желая выказать ей свое расположеніе, самъ обвязывалъ его веревкой.
— Нельзя ли пока оставить его у васъ, швейцаръ? Сейчасъ мн неудобно взять съ собой вещи. Я заду потомъ.
— Само собой. Жалко, что вы уходите. Мн будетъ скучно по вашему личику.
— Благодарю васъ. Я буду заходить за письмами.
— Сегодня какъ разъ принесли одно.
Письмо было отъ тетки Анны, полное выговоровъ и наставленій. Пусть Глори и думать не сметъ уходить изъ госпиталя! Она должна стараться быть довольной тмъ дломъ, къ которому Господь призвалъ ее. И почему она стала такъ рдко писать? И какъ это странно, что она ничего не сообщила о м-р Сторм! Онъ кажется таки взаправду поступилъ въ это странное братство. Чудное оно какое то,— не католическое, а между тмъ монастырь. Ужасно странно! Вс они съ нетерпніемъ ждутъ подробностей, кром того, ддушка боится за Глори. Если хотя половина того, что они слышали, правда, въ Лондон столько опасностей…
Домашній врачъ нарочно сошелъ внизъ, чтобы проститься съ Глори. Онъ всегда хорошо и дружески относился къ ней, насколько это ему позволяла сестра Олльворзси.
— Куда вы теперь направитесь?— спросилъ онъ.
— Куда-нибудь, никуда и всюду, на вольную волюшку, на вс четыре стороны.
Было веселое ясное утро, завернулъ легкій морозецъ. Выглянувъ въ окно, Глори увидала флаги, разввавшіеся на общественныхъ зданіяхъ.
— Что это? Почему?
— Разв вы не знаете? Вдь нынче 9-е ноября, день лорда-мэра.
Она весело засмялась.
— Хорошее предзнаменованіе. Я тоже Дикъ Виттингтонъ, только въ юбк. Значитъ, намъ повезетъ. Прости — прощай госпиталь! Счастливо оставаться, докторъ.
Она шутливо присла ему на послдней ступеньк подъзда и мелкими шагами побжала по тротуару.
— Огонь-двка!— подумалъ онъ.— Что-то станется съ ней въ этомъ безжалостномъ старомъ Лондон?
Не пройдя и десяти шаговъ, Глори почувствовала, что крупныя слезы градомъ сыплются у нея изъ глазъ и сбгаютъ по щекамъ, но она только опустила вуаль и храбро пошла дальше.

Конецъ первой части.

КНИГА II.
Монастырь.
I.

Гесиманское общество, чаще называемое Бишопсгэтскимъ братствомъ, было одною изъ многихъ монашескихъ общинъ, возникшихъ въ лон англиканской церкви, какъ слдствіе сильнаго подъема религіознаго чувства, извстнаго подъ именемъ трактаріанскаго или оксфордскаго движенія. Большинство изъ нихъ распались подъ давленіемъ извн, иныя изъ-за внутреннихъ раздоровъ, немногія продолжали существовать въ вид тайныхъ братствъ, повинуясь каждое особому уставу. Въ чемъ заключалась сущность этихъ уставовъ, члены братствъ никогда не разъясняли непосвященнымъ, но ходили слухи, будто они носятъ на тл власяницу и истязуютъ себя бичеваніемъ.
Гесиманское общество возникло однимъ изъ первыхъ, а по времени существованія было древнйшимъ, хотя бросило вызовъ не только традиціямъ реформатской церкви, но и самому духу человка, основавъ свой домъ молитвы у самаго порога биржи, этого кратера волканическихъ эмоцій, этой генеративной станціи образованія электрическихъ токовъ, волнующихъ міръ.
Его основатель и первый настоятель былъ человкъ съ желзной волей, которому приходилось бороться не только съ сопротивленіемъ духовныхъ лицъ и негодованіемъ мірянъ, но и съ протестами собственной семьи, воздвигшей на него цлое гоненіе: родной братъ пытался засадить его въ сумасшедшій домъ, какъ умалишеннаго. Первымъ его ученикомъ и самымъ ревностнымъ послдователемъ былъ преподобный Чарльзъ-Фредерикъ Ламплофъ, членъ ордена Тла Господня, незадолго передъ тмъ принявшій на себя иноческій санъ, ране онъ велъ свтскую жизнь и, по слухахъ, пережилъ тяжкое разочарованіе въ любви.
Когда община завоевала себ, наконецъ, законное право на существованіе, и негодованіе, вызванное ея появленіемъ въ обществ, поостыло, этотъ ученикъ былъ посланъ въ Америку, гд основалъ филіальное отдленіе братства и пріобрлъ громкую извстность. Въ самый разгаръ своей полезной дятельности, достигнувъ зенита славы, онъ былъ отозванъ настоятелемъ обратно въ Лондонъ, и это распоряженіе свыше вызвало единодушные протесты со стороны его почитателей. Тмъ не мене, онъ повиновался: оставилъ поприще славы, вернулся въ свою келью, и вншній міръ ничего больше не слыхалъ о немъ, пока не умеръ основатель общества, и братья не избрали отца Ламплофа его преемникомъ.
Теперь отцу Ламплофу было уже подъ семьдесятъ, кротость нрава, благочестивая жизнь, необычайно мягкое, ласковое обращеніе окружали его точно ореоломъ святости, когда онъ вышелъ изъ своей комнаты навстрчу Джону Сторму, тому почудилось, что онъ только что сошелъ на землю, покинувъ святая святыхъ міра, и что отъ складокъ его одежды ветъ благоуханіемъ небесъ.
— Добро пожаловать! Добро пожаловать, сынъ мой!— сказалъ онъ.— Я зналъ, что ты придешь къ намъ, я ждалъ тебя, въ первый же разъ, какъ я увидалъ тебя, я подумалъ: ‘Вотъ человкъ, который несетъ на себ тяжкое, бремя, въ міру онъ не найдетъ удовлетворенія запросамъ своей души, придетъ время,— и онъ покинетъ міръ’.
Джонъ Стормъ уже раньше былъ здсь, хотя только въ качеств гостя, и сразу вошелъ въ колею жизни братства. Ршено было, что онъ проведетъ въ Бишопсгэтъ-стрит два-три мсяца испытаніи, потомъ годъ въ качеств послушника, и только провривъ себя, убдившись, что у него дйствительно есть призваніе къ монашеской жизни, произнесетъ обты бдности, повиновенія и цломудрія.
Братство помщалось въ одномъ изъ старинныхъ лондонскихъ домовъ, выстроенныхъ въ самомъ центр города, вначал они, быть можетъ, служили обиталищами сановникамъ церкви, впослдствіи въ нихъ открывали конторы купцы и селились сами съ своими домочадцами и служащими, бывало, иной разъ и такъ, что ихъ обращали просто-за-просто въ склады или кладовыя, или-же отдавали, по квартирамъ, внаймы бднякамъ. Въ данномъ случа зданіе осталось въ томъ же вид, въ какомъ было выстроено, но братство не принимало никакихъ мръ къ тому, чтобы поддержать его былое великолпіе. Невозможно вообразить себ обстановку проще, чмъ въ этомъ монастыр. Рзная дубовая лстница не была устлана ковромъ, огромная зала съ паркетнымъ поломъ, обшитая панелями, была лишена всякихъ украшеній, кром картины въ свтлой дубовой рамк, изображавшей голову Спасителя въ терновомъ внц. Подъ лпнымъ карнизомъ висли простые часы въ еловомъ футляр и пониже ихъ была прибита карточка съ текстомъ: ‘Господи, кто можетъ пребывать въ жилищ Твоемъ? кто можетъ обитать на святой гор Твоей? Тотъ, кто ходитъ непорочно’. Прежняя столовая была обращена въ общую комнату, а кухня — въ столовую, просторныя спальни раздлены перегородками на кельи, корридоры, нкогда оклеенные обоями, теперь были выблены известкой, и на стнахъ ихъ красовались надписи: ‘Въ проходахъ предписывается молчаніе’.
Въ этой обители бдности и достоинства, былаго величія и настоящей простоты жили братья въ тсномъ общеніи. Ихъ было всего сорокъ, въ томъ числ десять бльцевъ, десять послушниковъ и двадцать иноковъ. Бльцы, или свтскіе братья, находились подъ надзоромъ особо надъ ними поставленнаго начальника, отца духовника, имъ рдко дозволялось отлучаться въ городъ, они прибирали весь домъ, пекли хлбы, готовили кушанье и прислуживали за столомъ, въ этомъ тсномъ кругу дятельности они старались доказать свое благочестіе усердіемъ и покорностью жребію, обрекавшему ихъ на пожизненную уборку и чистку. Духовные братья, почти вс произнесшіе обтъ иночества, вели боле разнообразную жизнь, они были заперты въ стнахъ монастыря только въ періодъ послушничества, потомъ отецъ настоятель посылалъ ихъ проповдывать въ лондонскихъ церквахъ и по деревнямъ и даже миссіонерами въ чужіе края.
Бльцы жили въ особомъ помщеніи, съ иноками Джонъ Стормъ встртился въ первый же вечеръ посл своего прибытія. Въ часъ вечерней рекреаціи вс они собрались въ общей комнат, для чтенія и бесды. Величественная столовая была, какъ и корридоры, лишена всякихъ украшеній, даже мебели. На чистомъ бломъ полу были разставлены плетеныя кресла, вдоль одной изъ обшитыхъ панелями стнъ, тянулся книжный шкафъ, наполненный большею частью твореніями отцовъ церкви, надъ огромнымъ, внушительнаго вида каминомъ висла картонная табличка съ надписью: ‘Есть скопцы, которые сами себя сдлали таковыми ради царствія небеснаго’.
Братья толпилась вокругъ Джона Сторма и внимательно его разсматривали. Не одна его личность внушала мн любопытство: для этой кучки людей, оторванныхъ отъ жизни, прибытіе свжаго человка, выходца изъ вншняго міра, являлось цлымъ событіемъ. Этотъ человкъ зналъ, кто съ кмъ воюетъ теперь, какія гд свирпствуютъ эпидеміи, какія правительства захватили власть въ свои руки, или были низвергнуты. Онъ могъ не упоминать объ этомъ въ случайной бесд: уставъ братства запрещалъ обсуждать, само по себ, виднное и слышанное вн стнъ монастыря, но все, что происходило за этими стнами, казалось, носилось вокругъ него, въ воздух.
Джонъ, съ своей стороны, присматривался къ своимъ будущимъ сожителямъ, стараясь угадать, что это за люди и что привело ихъ сюда. Здсь были собраны люди всхъ возрастовъ, почти вс религіозныя школы прислали сюда своихъ представителей. Рядомъ съ блднымъ лицомъ аскета, сіяли невинные глаза святого. Были тутъ живые и проворные, были медлительные и робкіе. Вс были одты въ длинныя черныя рясы (форма общины), у многихъ станъ опоясывала веревка съ тремя узлами. Они рдко упоминали о вншнемъ мір, но ясно было, что они не могли изгнать его изъ своихъ мыслей. Тонъ бесды былъ веселый, нкоторые разсказы настоятеля изъ эпохи его проповднической дятельности вызывали даже смхъ. Газетъ въ братств не было (кром одного распространеннаго церковнаго органа) и никакихъ игръ, курить не дозволялось.
Позвонили къ ужину, и вс сошли внизъ въ рефектуаръ. Это была просторная комната въ подвальномъ этаж, еще сохранившая кое-какіе слды своего прежняго назначенія. Надъ огромной печью опять-таки висла карта съ надписью: ‘И никто ничего изъ имнія своего не называлъ своимъ, но все у нихъ было общее’. Вдоль трехъ стнъ комнаты тянулись блые, тщательно выскобленные столы, сидньями служили скамьи безъ спинокъ, кресло было только одно, посредин,— для настоятеля.
Ужинъ состоялъ изъ похлебки и молока съ чернымъ хлбомъ, тарелки и кружки были оловянныя. Во время ужина одинъ изъ братьевъ, сидвшій за пюпитромъ, къ которому вели ступеньки, прочелъ сначала нсколько мстъ изъ св. Писанія, потомъ нсколько страницъ изъ свтской книги. Только что кончился ужинъ, зазвонили опять, къ повечерію. Братья стали въ рядъ, вышли изъ дому и направились черезъ дворъ, въ маленькую церковь.
Въ старинномъ зданіи царилъ полумракъ, но братья собрались вс въ алтар. Они размстились двумя группами, другъ противъ друга, на трехъ рядахъ скамей: бльцы впереди, за ними послушники, и позади всхъ отцы иноки. Служили двое, по одному изъ каждой группы. Miserere {Покаянный псаломъ: ‘Помилуй мя, Боже!’} читали на колняхъ, псалмы пли съ частыми остановками, восклицая въ промежуткахъ: Ave Maria!— что производило впечатлніе прерывистаго вопля. Служба тянулась не долго и закончилась словами: ‘Боже Всемогущій, даруй вамъ мирный сонъ и кончину непостыдную!’ Снова ударили въ колоколъ, и братья въ молчаньи возвратились въ домъ.
Джонъ Стормъ шелъ позади всхъ, съ настоятелемъ. Проходя черезъ дворъ, освщенный луной, онъ былъ пораженъ какимъ-то страннымъ звукомъ.
— Это сикомора скрипитъ,— сказалъ настоятель.
Джону Сторму почудился голосъ Глори, но такъ какъ ему и во время службы слышался ея плачъ, онъ не придалъ значенія этому обстоятельству и счелъ его обманомъ слуха. Полчаса спустя, вс иноки разошлись по своимъ кельямъ, огни потушили, и Гесиманская обитель предалась отдыху.
Келья Джона находилась на самомъ верху, по близости къ помщеніямъ бльцовъ. Надъ нею ничего не было, кром башенки съ плоской свинцовой крышей, которою монахи пользовались иногда, какъ наблюдательнымъ пунктомъ, и выходили на нее подышать свжимъ воздухомъ. Келья была маленькая, узкая комната, все убранство ея составляли столикъ, стулъ, налой, распятіе и деревянная кровать съ соломеннымъ изголовьемъ и малиновымъ одяломъ съ большимъ блымъ крестомъ посредин, на полу не было даже коврика.
— Эта келья,— сказалъ себ Джонъ,— будетъ моимъ убжищемъ на всю остальную жизнь. Земное странствіе мое пришло къ концу.
Церковь наложила на него свою властную руку, и онъ ощутилъ въ душ глубокій миръ. Онъ былъ подобенъ кораблю, который, посл бурнаго плаванія, тихо колышется на якор у пристани.
За стнами обители былъ міръ, причудливый, вчно мняющійся, внутри ихъ — разъ навсегда установленные правила и обычаи, не слишкомъ суровые, хотя и непреложные. Снаружи — непрестанное волненіе финансоваго моря, приливы и отливы богатствъ, внутри — довольство малымъ, бдность, но не тягостная, безъ тревогъ и опасеній. Снаружи — борьба, соперничество, лихорадочная погоня за наживой, внутри — покой, счастье и великія тайны, которыя Богъ открываетъ душ человческой въ уединеніи.
Джонъ началъ припоминать послдовательно всю свою жизнь, мысленно говоря себ:
— Все равно, теперь все миновало. Никогда больше я не выйду отсюда. Простите, друзья, простившіе мн! Простите и вы, не прощающіе враги! И ты, міръ, огромный, тщеславный, жестокій, лицемрный,— прости! Простите, пышность и слава міра! Прости, жизнь, свобода и — любовь!
Втеръ шелестилъ листьями стараго дерева, росшаго посредин двора, и Джону снова почудился голосъ, который слышался ему, когда онъ проходилъ изъ церкви въ домъ. Глаза его были закрыты, но лицо Глори, съ вздернутой дрожащей верхней губкой, съ влажными смющимися глазами, явственно выступало изъ мрака.
— Ave Maria!— прошепталъ онъ и повторяла эти святыя слова снова и снова, пока не уснулъ.
На слдующее утро еще не разсвло, какъ его уже разбудилъ стукъ въ дверь, и тихій голосъ, говорившій: ‘Domine!’
То отецъ настоятель обходилъ весь домъ, будя братію, по завту Спасителя: ‘Кто хочетъ быть первымъ между вами, будь всмъ слугой’!
— Deo gratias,— отозвался Джонъ, и голосъ повторилъ то же у сосдней двери. Колоколъ прозвонилъ къ заутрен, и Джонъ вышелъ изъ кельи, чтобы начать новую жизнь въ качеств брата Сторма.

II.

Уставъ ордена запрещалъ братьямъ особенно сближаться между собою и отдавать кому-либо исключительное предпочтеніе, тмъ не мене, повинуясь голосу природы, Джонъ Стормъ пріобрлъ себ друзей въ монастыр. Чувство, которое внушалъ ему настоятель, было сильне любви и приближалось къ обожанію, къ многимъ изъ иноковъ онъ также чувствовалъ нжную симпатію. Отецъ духовникъ былъ человкъ суровый и замкнутый, очень строгій и придирчивый, но остальные побольшей части застнчивы и кротки въ обращеніи, вншній міръ внушалъ имъ боязнь, смшанную съ любопытствомъ.
Ближе всего онъ сошелся съ двумя изъ бльцовъ, отчасти, благодаря близости его кельи къ отведенному имъ помщенію. Одинъ былъ высокій, крупный молодой человкъ, походившій скоре на очень рослаго мальчика, днемъ онъ исполнялъ обязанности монастырскаго привратника, ночью его смнялъ другой. братъ Эндрью — бльцовъ называли по именамъ, а не по фамиліямъ,— принадлежалъ къ тмъ безхарактернымъ существамъ, которыя только тогда бываютъ счастливы, когда имъ удалось потопить свою индивидуальность въ чужой и слить свою судьбу съ участью другого человка. Онъ съ перваго дня привязался къ Джону и въ свободныя минуты ходилъ за нимъ по пятамъ, неуклюже раскачивая свое грузное тло и волоча ноги, какъ одряхлвшая собака. Безбородое лицо его имло полудтское выраженіе, онъ совсмъ не умлъ вести разговоръ и, что бы ему ни говорили, только поддакивалъ.
Другой пріятель Джона былъ блецъ, съ которымъ онъ познакомился еще раньше, въ госпитал, братъ Полли Ловъ, здсь дружба росла медленне, на пути сближенія стояло трагическое препятствіе. Въ первый разъ Джонъ увидалъ его въ рефектуар, въ вечеръ своего прибытія, и замтилъ въ лиц его слды истощенія и страданія. Потомъ онъ часто встрчалъ его въ церкви, или въ корридорахъ, иногда кланялся ему и улыбался, но братъ Павелъ ни разу не подалъ вида, что узнаетъ его. Въ конц концевъ онъ усумнился въ томъ, что это дйствительно братъ Полли Ловъ, и однажды утромъ, посл завтрака, подымаясь по лстниц вмст съ настоятелемъ, спросилъ его:
— Отецъ мой, скажите, этотъ блдный блецъ съ грустными глазами — тотъ самый, котораго я зналъ въ госпитал?
— Да. Теперь на него наложена эпитимія,— молчаніе.
— Ахъ вотъ что! А знаетъ онъ, что случилось съ его сестрой?
— Нтъ.
Былъ часъ утренней рекреаціи. Отецъ настоятель увлекъ Джона во дворъ и сталъ говорить, о брат Павл.
Онъ постоянно мучится мыслями о вншнемъ мір, при его слабомъ сложеніи, нервности и наклонности къ чахотк такая борьба съ злымъ духомъ ему совершенно не по силамъ. По уставу, бльцы могутъ принимать на себя иноческій санъ только посл многихъ лтъ жизни въ монастыр и усердныхъ трудовъ Господа ради, но, въ виду всего вышесказаннаго, для брата Павла ршено сдлать исключеніе и совершить надъ нимъ обрядъ постриженія немедленно, дабы вырвать его изъ когтей діавола и подавить въ немъ влеченіе къ міру.
— Вы на опыт убдились, что это врное средство?— спросилъ Джонъ.— Значитъ, когда монахъ произнесъ обтъ, вс помыслы о земномъ должны исчезнуть изъ души его?
— Онъ подобенъ моряку, готовящемуся къ отплытію. Пока корабль его въ гавани, вс мысли его обращены къ дому, оставшемуся позади, но, разъ выйдя въ открытое море, онъ думаетъ только о той пристани, къ которой стремится.
— Но разв онъ не оглядывается назадъ? Морякъ можетъ писать друзьямъ и близкимъ, съ которыми онъ разстался, монахъ, безъ со* мннія, можетъ молиться за нихъ.
— Какъ за братьевъ и сестеръ по духу,— да, сколько угодно и во всякое время, какъ за братьевъ и сестеръ по плоти — нтъ, это дозволяются лишь въ исключительныхъ случаяхъ, когда они особенно нуждаются въ помощи. Сынъ мой, вс помыслы монаха должны быть отданы его небесному супругу,—Христу, и вс чада Христовы одинаково родные ему.
Въ заключеніе отецъ настоятель просилъ Джона воздерживаться вообще отъ всякихъ упоминаній о происшедшемъ въ госпитал, такъ какъ если это дойдетъ до ушей брата Павла, результаты могутъ получиться весьма прискорбные.
Предостереженіе казалось безполезнымъ. Съ этого дня Джонъ самъ началъ избгать брата Павла. Въ церкви и въ рефектуар онъ старался не смотрть на него. Каждый разъ, при вид этого изможденнаго лица съ голоднымъ взглядомъ, ему представлялся плнный орелъ съ переломленнымъ крыломъ, посаженный въ клтку. Онъ былъ непріятно пораженъ, узнавъ, что ихъ кельи находятся рядомъ. При встрч въ корридор, онъ съ какимъ-то страхомъ спшилъ пройти мимо и радовался, что запретъ настоятеля не дозволяетъ брату Павлу вступать въ разговоры. Подъ тлющимъ пепломъ могли крыться горячіе угли, на которые стоитъ только подуть, чтобъ они разгорлись яркимъ пламенемъ.
Въ конц концевъ они все-таки встртились, на плоской кровл башенки, возвышавшейся надъ ихъ кельями. Джонъ усвоилъ себ привычку выходить туда посл повечерія, чтобы съ высоты взглянуть на Лондонъ и поблагодарить Бога за свое избавленіе изъ когтей его. Въ тотъ вечеръ небо было усяно звздами, городъ широко разлегся внизу, точно огромное чудовище. Теперь Джону чудилось въ немъ что-то демоническое. Рка извивалась по песку, словно змй, тамъ и сямъ ее, словно пластинки чешуи, перерзывали мосты, дальше къ западу лежала голова чудовища, начинавшая сверкать огнями.
— Она тамъ,— подумалъ Джонъ и вздрогнулъ, пораженный какимъ-то звукомъ. Неужели онъ вслухъ выговорилъ эти слова? Нтъ, говорилъ не онъ, а кто-то другой. У парапета стоялъ братъ Павелъ и смотрлъ въ ту же сторону. Почувствовавъ, что за нимъ кто-то стоитъ, онъ вздрогнулъ, обернулся, смущенно пробормоталъ что-то невнятное и поспшилъ скрыться, словно застигнутый на мст преступленія.
— Боже, смилуйся надъ нимъ!— подумалъ Джонъ.— Еслибъ онъ только зналъ, что случилось!
Онъ вернулся въ свою келью и началъ думать о Глори. Обрывки воспоминаній въ первый разъ слились въ одно цлое, въ первый разъ онъ сообразилъ, въ какую опасную минуту онъ лишилъ Глори своего покровительства, какъ шатко ея положеніе въ госпитал, какой опасностью грозятъ ей ея сношенія съ Полли Ловъ.
Къ послдней молитв,— благодарственной за испытанія пережитаго дня,— которую полагалось, по уставу, произносить у себя въ кель, передъ распятіемъ, стоящимъ возл кровати, Джонъ присоединилъ слова: ‘Господи, благослови и защити ее, гд бы она ни была!’
Онъ больше не выходилъ на кровлю башенки вплоть до утра того дня, когда ему предстояло быть посвященнымъ въ послушники. Все это время душа его такъ щедро изливалась въ молитв, что онъ уже почти началъ смотрть на себя, какъ на человка, перешедшаго въ другой міръ, отршившагося отъ всего земного. Утро было ясное и морозное, съ башенки видно было, что на земл внизу творится что-то необычное. Магазины были заперты, площади запружены народомъ, по улицамъ двигались процессіи, гремла музыка, разввались знамена. Онъ вспомнилъ, что это былъ за день,— 9-е ноября, день выборовъ лорда-мэра, и опять подумалъ о Глори. Она, наврное, въ толп, она такая жизнерадостная, такъ любитъ свтъ, веселье и пышность!..
То былъ послдній день, данный ему для подготовки, ему было запрещено разговаривать съ братіей, онъ вернулся въ свою келью и заперъ дверь. Но отголоски улицы долетали и сюда. Весь день на улицахъ играла музыка, слышался стукъ лошадиныхъ копытъ, топотъ человческихъ ногъ. До послдней минуты, даже когда онъ стоялъ на колняхъ передъ распятіемъ, закрывъ ладонями лицо, ему представлялось веселое зрлище, толпа, мужскія, женскія, дтскія головы у каждаго окна, на каждомъ балкон, и между ними головка Глори, ея лучистые глаза и смющіяся губы выступали совершенно ясно.
Только къ вечеру стало потише. Раздался звонъ колокола, и Джонъ сошелъ внизъ. Братія ожидала его въ большой зал, вс вытянулись въ линію и двинулись въ церковь, впереди братъ Эндрью съ крестомъ, потомъ братъ Павелъ съ кадильницей, другіе бльцы со свчами, за ними иноки въ рясахъ, настоятель въ камилавк и позади всхъ — Джонъ Стормъ.
Алтарь былъ украшенъ по праздничному, служба шла странная, во торжественная. Джонъ написалъ обтъ врности и послушанія и собственноручно возложилъ бумагу на алтарь. До сихъ поръ онъ носилъ платье свтскаго священника, теперь его должны были облечь въ одежду ордена.
Отецъ настоятель стоялъ на ступенькахъ алтаря, у ногъ его лежала ряса. Онъ взялъ ее, благословилъ, надлъ на Джона и препоясалъ веревкой, говоря: ‘Прими это вервіе и носи его, памятуя о чистот сердца, которую ты непрестанно долженъ стараться хранить изъ любви и угожденія Господу нашему исусу’.
Въ это мгновеніе дверь внезапно и съ шумомъ захлопнулась, въ знакъ того, что отнын міръ закрылся для новопосвященнаго брата, хоръ заплъ Gloria Patri {Слава Отцу и Сыну и св. Духу.}, потомъ гимнъ, начинающійся словами:
‘Прости, міръ скорби,
Тревоги, раскола, борьбы!
Покидаю тебя на порог
Жизни небесной’.
Въ этотъ же вечеръ долженъ былъ связать себя вчнымъ обтомъ братъ Павелъ, лишь только Джонъ отошелъ, онъ приблизился къ ступенькамъ алтаря. Онъ былъ блденъ, замтно взволнованъ и споткнулся бы, еслибъ его не поддерживали съ одной стороны отецъ духовникъ, съ другой — братъ Эндрью.
Вся церемонія была повторена, только съ еще большей торжественностью: служили панихиду, пли De profundus, читали ‘Ессе quam bonum’, унылый, протяжный звонъ колокола, казалось, возвщалъ о погребеніи, все закончилось гимномъ: ‘Кто умеръ во Христ, тотъ побдилъ смерть и разсялъ мрачные страхи ея’.
Джонъ Стормъ былъ глубоко потрясенъ. Ему казалось, что небеса отверзлись передъ нимъ, а земля уходитъ изъ виду. Съ трудомъ врилось, что онъ все еще остается человкомъ изъ плоти и крови.
Онъ опомнился только на башн, куда онъ вышелъ снова, теперь уже въ ряс и съ веревкой вокругъ пояса. Морозный воздухъ къ вечеру сгустился въ плотный туманъ, слышались сигналы, предупреждавшіе объ опасности столкновенія, могучее чудовище внизу, казалось, извергало пламя тысячью ноздрей и ревло тысячью глотокъ.
Джонъ услыхалъ шаги, кто-то подошелъ къ нему. То былъ братъ Павелъ. Онъ заговорилъ быстро, взволнованно, пытаясь засмяться:
— Я такъ счастливъ, что вы пришли къ намъ! Я радъ, что мой искусъ молчанія кончился, и я могу сказать вамъ, какъ я радъ видть васъ здсь.
— Благодарю васъ,— сказалъ Джонъ и хотлъ пройти мимо.
— Я всегда былъ увренъ, что вы придете къ намъ, т. е. посл той ночи, какъ вы говорили… помните, ночь бала сидлокъ, когда меня навстилъ отецъ настоятель? Надюсь, однако, что ничего дурного не случилось… т. е. я хочу сказать, въ госпитал?..
Джонъ ощупью искалъ двери.
— Вс васъ такъ любили… больные, сидлки,— вс! Какъ они должны грустить о вашемъ уход! Надюсь, вы всхъ оставили здоровыми… счастливыми… да?
— Спокойной ночи!— отозвался Джонъ уже съ лстницы.
На мигъ воцарялось молчаніе, потомъ братъ Павелъ выговорилъ измнившимся голосомъ:
— Я понимаю васъ. Вы хотите сказать, что о вншнемъ мір не слдуетъ говорить иначе, какъ въ экстренныхъ случаяхъ. Тмъ боле, что мы произнесли обты и связаны на всю жизнь,— по крайней мр, я. И все-таки, еслибъ вы могли сказать мн… Я виноватъ, очень виноватъ. Я долженъ покаяться въ своемъ проступк и наложить на себя эпитемію.
Джонъ торопливо спускался съ лстницы, спша укрыться въ своей комнат.
— Помоги ему, Боже!— думалъ онъ.— И мн также! Господи, поддержи насъ обоихъ! Какъ я буду жить, скрывая эту тайну? И что станется съ нимъ, если онъ узнаетъ ее?
Онъ прислъ на кровать, стараясь собраться съ мыслями. Да, брать Павелъ достоинъ состраданія. Во всемъ нравственномъ мір нтъ зрлища, боле печальнаго, чмъ человкъ, отрекшійся отъ свта, въ то время, какъ сердце его еще полно земнымъ. Что онъ здсь длаетъ? Что привело его сюда? Зачмъ такому человку быть въ монастыр? Онъ такъ жалокъ, такъ безпомощенъ передъ лицомъ жизни и долга! Неужели это справедливо, неужели необходимо, неужели такъ угодно Богу?
Брать — здсь, сестра — въ мір. Она молода, тщеславна, а свтъ полонъ соблазновъ. Одна, безъ защитника, безъ руководителя, окруженная всевозможными опасностями!.. Она уже пала, уже покрыла себя стыдомъ, а онъ лишенъ возможности спасти ее. Что бы ни случилось въ ея прошломъ, что бы ни постигло ее въ будущемъ, онъ потерянъ для нея навсегда. Плнный орелъ съ переломленнымъ крыломъ прикованъ цпью къ стн… А молитва! Молитва лучшій оплотъ чистоты, Богъ не нуждается въ человческихъ усиліяхъ…
Джонъ упалъ на колни передъ распятіемъ. Въ смтныхъ, безсвязныхъ грезахъ онъ думалъ одновременно о Глори и брат Павл, о Полли и о Дрэк. Образы ихъ мелькали въ его голов, давили его мозгъ, исчезали и возвращались снова. Ночь была холодна, но на лбу его выступилъ каплями потъ. Внутренній голосъ изъ тейниковъ души что-то шепталъ ему, но онъ старался не слушать. Онъ былъ точно слпой, который, споткнувшись, упалъ на краю бездны и слышитъ, какъ внизу волны разбиваются объ утесы.
Читая послднюю молитву, онъ пропустилъ слова, относившіяся къ Глори (ему казалось, что этого требуетъ долгъ), но отъ пропуска молитва лишилась жизненности и силы, лишилась души. Среди ночи онъ въ испуг проснулся. Ему пригрезилось, что онъ умеръ и похороненъ. Правда это или только сонъ? Вокругъ было темно. Онъ поднялъ голову, протянулъ руку. Нтъ, это правда. Мало-по-малу онъ припомнилъ послдовательно вс событія предыдущаго дня. Да, это произошло въ дйствительности.
— Но вдь я же не такъ, какъ братъ Павелъ, я не на всю жизнь связанъ,— сказалъ онъ себ и, утшенный, какъ ребенокъ, снова улегся.
Ему было стыдно, но отогнать этихъ мыслей онъ не могъ. Онъ уже чувствовалъ себя узникомъ въ темниц, который мечтаетъ объ освобожденіи.

III.

5а, у малой заставы,
Гай Холборнъ, Лондонъ.
9 ноября, 18—

Ура! ура! ура! симъ возвщается вамъ, съ подобающею важностью и торжественностью, что я, Глори Квэйль, оставила госпиталь на время. Разв я вамъ не говорила? Вы не обратили вниманія на этотъ параграфъ въ устав? Каждые полгода сидлк дается отпускъ на недлю, а такъ какъ сегодня исполнилось ровно шесть мсяцевъ со времени моего поступленія, такъ какъ недля слишкомъ короткое время для того, чтобы прокатиться на островъ, а здсь я познакомилась съ одной очень милой дамой, которая усиленно приглашала меня постить ее… вы понимаете?
Въ первый разъ со времени прізда въ Лондонъ, я была полной госпожей своего времени и поступковъ и потому изображала изъ себя юнаго жеребенка, который въ первый разъ увидалъ зеленую травку. Однако, надо разсказать вамъ все по порядку. День начался великолпно. Былъ такой часокъ, что небо смялось и плакало вмст, а публика чихала и прочищала носы, но потомъ наступило морозное утро, яркое, солнечное, въ воздух точно алмазы сверкали. Я вышла изъ госпиталя между одинадцатью и двннадцатью и, проходя черезъ паркъ, замтила, что на Букингэмскомъ дворц развиваются флаги и повсюду звонятъ въ колокола. Оказалось, что сегодня день рожденія принца Уэльскаго я въ то же время день выборовъ лорда-мэра, повсюду на улицахъ играли оркестры музыки, народъ толпою валилъ къ Зданію парламента. Я побжала вслдъ за другими и удостоилась лицезрть парадъ въ честь лорда-мэра.
Знаете ли вы, люди добрые, что это такое? Это парадъ не военный, а гражданскій. Разъ въ годъ король Сити разгуливаетъ по улицамъ, какъ настоящій король, въ сопровожденіи огромнйшей свиты изъ солдатъ и всякихъ крупныхъ и мелкихъ чиновниковъ, въ парикахъ, съ напудренными косичками и въ длинныхъ чулкахъ, словомъ, въ самыхъ допотопныхъ костюмахъ. У ныншняго короля было штукъ семьсотъ предшественниковъ и онъ полагаетъ свою гордость въ томъ, чтобы показать, что онъ носитъ одно съ ними платье. И все-таки это было ужасно красиво и я готова была кричать отъ восторга, видя, какъ эти почтенные синьоры для такого случая забыли свою солидность и представляются мальчишками.
Что за зрлище! Повсюду разввались флаги, черезъ улицы были перекинуты вырзанные фестонами куски матеріи, съ надписями врод: ‘Въ единеніи — сила. Боже, спаси королеву’ и другія, столь же милыя, хотя и не оригинальныя изреченія. На главныхъ улицахъ была прекращена торговля и омнибусы принуждевы были отправляться въ объздъ, къ великому изумленію жителей узкихъ переулковъ. Повсюду толпа, густые ряды людей, прижатыхъ одинъ къ другому, съ поблвшими, поднятыми кверху лицами, совсмъ какъ за картинахъ изображаютъ круглые, стоячіе камни на Шоссе Великана,— это было чудесно!
А сколько смшного! Въ ожиданіи процессіи, обязанность забавлять публику, повидимому, любезно приняли на себя полисмены. Тотъ, что стоялъ всхъ ближе во мн, былъ толстъ, какъ Фальстафъ, тощій, молодой шалопай, стоявшій впереди его, все время обращался къ нему съ разными интимными замчаніями, называя его Робертомъ. Юный нахалъ не подозрвалъ, что и самъ онъ не мене смшонъ, на голов, у него былъ хохолокъ, сильно напомаженный и тщательно зачесанный на правую сторону, для того, чтобы можно было его видть лвымъ глазомъ,— и ужъ какъ же онъ поглядывалъ на него!..
А процессія! Боже милостивый, какъ мы хохотали! Кого тутъ только ни было: и лсничіе, и лейбъ-гвардейцы изъ Тоуэра, шотландскіе стрлки, волынщики, дамы изъ балета, которыя тряслись за шаткихъ носилкахъ, изображая изъ себя свободу и промышленность, и въ конц концовъ самъ король Сити, улыбающійся и раскланивающійся на вс стороны, а позади его вассалы въ желтыхъ кафтанахъ и красныхъ шелковыхъ чулкахъ.
Повидимому, любимцемъ публики былъ горецъ въ странно узкихъ розовыхъ панталонахъ, шествовавшій съ необычайно торжественнымъ видомъ, онъ, кажется, воображалъ себ, что участвуетъ въ религіозной церемоніи, въ качеств идола, вынесеннаго на прогулку.
А оркестры! Ихъ было, по крайней мр, штукъ двадцать, и духовыхъ, и мдныхъ, и вс играли ‘Вашингтонскую почту’, причемъ ни одинъ не могъ попасть въ тактъ другому. Это было какое-то попурри изъ разныхъ мелодій, настоящій калейдоскопъ звуковъ, прибавьте къ этому колокольный звонъ въ честь рожденія принца, ружейные выстрлы, словомъ, когда все это кончилось, я почувствовала себя, какъ тотъ мужъ, котораго жена подарила двумя близнецами и который ни за милліоны не согласился бы лишиться хоть одного изъ нихъ, но не находилъ въ себ мужества дать хоть ломаный грошъ за третьяго.
Цлыхъ полчаса тянулась мимо меня процессія, когда она скрылась изъ виду, я вспомнила дамъ въ нарядныхъ платьяхъ, которыя возсдали въ великолпныхъ экипажахъ, хотя вовсе не казались умне или красиве другихъ женщинъ, и пошла обратно съ маленькимъ твердымъ комочкомъ у сердца и мозолью на лвой ног, юный шалопай съ хохолкомъ, неосторожно отодвинувшись назадъ, наступилъ мн на палецъ. По всей вроятности эти барыни будутъ нынче вечеромъ пировать съ лордами и знатью, и крошки, падающія со стола богачей, разойдутся пирогами и паштетами по глухимъ закоулкамъ, гд бродитъ голодъ, и ужъ наврное маленькому Лазарю въ Майль-Эндъ-род въ эту самую минуту снится Дикъ Виттингтонъ и лондонское лордъ-мэрство.
Должно быть, и мн на ходу приснилось, что-нибудь въ этомъ род, потому что, какъ бы вы думали, что я сдлала? Сказать? Да, скажу. Я обратилась къ себ съ такой рчью: ‘Глори, дитя мое, представь себ, что въ этомъ огромномъ, красивомъ, пышномъ Лондон, ты почти такъ же бдна, какъ былъ бденъ Дикъ Виттингтонъ, представь себ, такъ, ради шутки, что у тебя нтъ ни дома, ни друзей, что ты ушла изъ госпиталя, или, можетъ быть, тебя выгнали и нтъ у тебя ни одной хорошей знакомой, которая готова была бы принять тебя, представь себ, что все это случилось въ дйствительности,— чтобы ты сдлала прежде всего?’ На все это я, не задумываясь, отвчала: ‘Прежде всего ты должна нанять себ квартиру, дитя мое, а затмъ приняться за работу, чтобы показать этому огромному, пышному Лондону, на что способна женщина, когда она ршила заставить его упасть къ ея маленькимъ ножкамъ’.
Отсюда слышу, какъ ддушка говоритъ: ‘Господи помилуй, двочка, но вдь ты же не попробовала?’ Ну, да, попробовала,— ради забавы, конечно, и еще потому, что въ каждой дочери Евы сидитъ кусочекъ злого духа. Помните ли вы кошку, которая никакъ не могла ужиться у насъ въ дом, не смотря на вс ласки и баловство тети Рэчели, и, пренебрегши цльнымъ молокомъ и размоченной булкой, перелзла черезъ заборъ на заднемъ двор, чтобы присоединиться къ бродячимъ кошкамъ, которыя питаются чмъ попало? Ну, вотъ и я чувствовала себя, какъ Румми, въ карман у меня было три соверена, а въ душ — вызовъ судьб.
И все-таки это было ужасно забавно, на свт такъ весело, что я не могу понять, какъ можно уйти изъ него по доброй вол, прежде чмъ васъ заставятъ уйти. Не прошла я и десяти шаговъ въ своей новой роли мадмуазель Дикъ Виттингтонъ, какъ толстый слонообразный кучеръ крикнулъ мн: ‘Ты куда прешь?’ и я чуть было не попала подъ колеса ландо, въ которомъ сидли дв нахальнаго вида особы въ котиковыхъ жакеткахъ, напудренныя и намазанныя до нельзя. Въ одной изъ нихъ я узнала нашу бывшую сидлку, которую съ позоромъ выгнали вонъ изъ госпиталя, къ счастью, она не видла меня,— говорю: къ счастью, потому что твердый комочекъ у меня въ сердц, сталъ въ эту минуту горекъ, какъ желчь, я высказала, въ назиданіе себ нсколько философскихъ замчаній и прошла мимо.
О, Боже, что за ужасъ лондонскія квартирныя хозяйки! Это какія-то Шейлоки въ юбкахъ, каждая изъ нихъ наровитъ вырвать у тебя кусочекъ мяса. Первая, къ которой я обратилась, спросила съ меня дв гинеи за дв комнаты, не считая свчей и дровъ. ‘Въ мсяцъ?’ — говорю я.— ‘Да, если желаете, можно и по-мсячно’.— ‘Дв гинеи въ мсяцъ?’ Вотъ такъ фунтъ. Я кубаремъ выкатилась изъ этого дома.
Затмъ, я направила свой путь въ боле скромныя улицы, по близости къ парламенту, гд почти въ каждомъ дом, на маленькой зеленой занавск красуется карточка съ надписью: ‘Отдается въ наймы’. И тутъ, въ конц концовъ, я нашла себ подходящее помщеніе,— на недлю, только на время отпуска. Плата за дв комнаты десять шиллинговъ, считая все. ‘Хорошо, я беру’, сказала я съ надменнымъ видомъ, но тутъ хозяйка, страшная уродина съ намекомъ на усы, учинила мн настоящій экзаменъ. ‘Вы замужемъ?’ — ‘О, нтъ!’ — ‘Чмъ же вы занимаетесь?’ — А я, глупая и говорю: ‘Ничмъ’. У меня только и думы было, что о Дик Виттингтон, а о госпитал я какъ-то совсмъ забыла, тмъ боле, что была въ своемъ плать, а не въ форм. Ну, она и объявила мн, что не принимаетъ на квартиру незамужнихъ молодыхъ особъ безъ всякихъ занятій, и я опять очутилась на улиц.
Я не огорчилась, о, нтъ! вдь это же было только въ шутку, но такъ какъ двицы безъ занятій не внушаютъ къ себ доврія, я ршила, на случай, если меня опять спросятъ, чмъ я занимаюсь, говорить, что я пвица. У третьей хозяйки была только одна комната, въ четвертомъ этаж и на заднемъ двор, но прежде чмъ я успла подняться на этотъ чердакъ, меня опять притянули къ допросу. ‘Чмъ занимаетесь, миссъ?’ — ‘Я пвица’.— ‘Профессіональная, миссъ?’ — ‘То-есть, какъ: профессіональная?’ — ‘Понятно какъ, на сцен поете?’ — ‘Н—да, въ этомъ род’.— ‘Мы актрисъ не принимаемъ’.
Часъ отъ часу не легче! Я чуть не взвизгнула, до того это было смшно. Но время шло, на большомъ Бен {На городской башн.} пробило четыре, начинало темнть, и вдругъ я вижу вывску: ‘Убжище для двушекъ’. Неужели благотворительное? думаю.— Нтъ, съ виду не похоже на то. Я смло вхожу и спрашиваю управительницу. ‘Вы хотите сказать: надзирательницу, миссъ?’ — ‘Ну, надзирательницу такъ надзирательницу’, говорю я. Та является, подходитъ, улыбаясь?— Нтъ, не улыбаясь: видъ у нея былъ вовсе неблагодушный,— и начинаетъ задавать мн какіе-то таинственные вопросы. ‘Что, миленькая, устали, надола вамъ эта жизнь? Скверная жизнь, правда вдь?’ Я нсколько времени отвчала ей, потомъ чувствую, что у меня ужасно тснитъ въ горл, и холодная дрожь бжитъ внизъ по спин, и спрашиваю ее, о чемъ она собственно говоритъ Она пришла въ изумленіе и, въ свою очередь, спрашиваетъ: хорошо ли я веду себя? Я говорю: ‘Надюсь!’ тогда объявила, что не можетъ принять меня и указала на карточку на стн, которую я, по простот и не догадалась прочитать раньше. А тамъ было написано? ‘Предлагаютъ убжище и помощь женщинамъ, которыя хотятъ оставить позорный и безславный образъ жизни’.
На этотъ разъ я таки взвизгнула: слишкомъ ужъ все это было нелпо. Въ одномъ мст я оказалась недостаточно хороша, въ другомъ — недостаточно дурна, во имя всего смшного, что еще могло ждать меня? Пока я странствовала, совсмъ стемнло, воздухъ сталъ черный, какъ сверо-западный втеръ, ‘притомились мои рзвы ноженьки’, я забыла, что я мадмуазель Дикъ Виттингтонъ и, помня только добродтельную самаритянку, приглашавшую меня погостить, прыгнула въ первый попавшійся омнибусъ.
Омнибусъ привезъ меня къ Пиккадилли, гд мн ршительно нечего было длать. А на землю тмъ временемъ спустился туманъ, и я чуть было не затерялась въ немъ.
О Ананія, Азарія и Мисаилъ! Знаете ли вы, что такое лондонскій туманъ? Это дымъ, сажа, сра. Онъ темне ночи, потому что въ немъ не видно огней, плотне облачнаго столпа, грязне испареній на кирпичномъ завод. Вамъ начинаетъ казаться, что вся земля сплошной: свиной хлвъ, который бросили въ котелъ съ кипяткомъ, а Лондонъ взялъ и снялъ крышку. Среди этого ада ползутъ кэбы, тащатся омнибусы, мелькаютъ съ факелами въ рукахъ вонючіе грязные бсы, которые, при ближайшемъ разсмотрніи, оказываются обыкновенными людьми, вы идете ощупью, хрипите, кашляете, самыя добродушныя физіономіи, внезапно вынырнувъ изъ тумана, пыхтятъ и фыркаютъ на васъ, какъ зври въ Апокалипсис.
Вначал все это показалось мн очень забавнымъ, но потомъ я принуждена была расхохотаться, чтобъ не расплакаться, а когда я со смхомъ обратилась къ какому-то прохожему, спрашивая его, какъ пройти къ холборнскому омнибусу, меня толкнулъ полисменъ, говоря:
— Проходи, проходи, нечего тутъ балясы точить!
Я чуть было не задохлась отъ смха, но, вспомнивъ, что я видла на этомъ самомъ мст въ первый день выходя изъ госпиталя, я однимъ духомъ перелетла черезъ улицу и пустилась бжать дальше, несмотря на брань и толчки. Однако, прохожій,— не имю понятія, кто онъ,— послдовалъ за мной и таки направилъ меня на настоящую дорогу, такъ что я въ конц концовъ попала сюда. На это потребовалось два часа, томительно долгихъ, за то, посл такого чистилища, этотъ домъ кажется раемъ, населеннымъ прекрасными и добрыми ангелами, какъ и подобаетъ настоящему раю.
Добрая самаритянка приняла меня очень радушно, вмигъ приготовила чай и преподнесла мн упитаннаго тельца, во образ баночки малиноваго варенья. Ее зовутъ м-ссъ Джупъ, мужъ ея чмъ-то служитъ въ какомъ-то клуб, у нея есть дочь, двочка лтъ одиннадцати, съ которой мн придется спать на одной постел, она такъ неслышно движется, что я ее прозвала ‘тихоходомъ’. Въ настоящую минуту я вмст съ миссъ-Тихоходъ нахожусь въ нашей маленькой спальн, чувствую себя здоровой, благополучной и властительницей всего, что я могу окинуть взоромъ.
Спокойной ночи, друзья мои! Черезъ полчаса все испытанное мною въ теченіе дня будетъ представляться мн снова въ безпорядк и вверхъ дномъ, какъ это всегда бываетъ во сн. Увы мн, бдной! Что, если бы все это было правдой: если бы я дйствительно очутилась безъ крова и друзей и безъ копйки денегъ, вмсто того, чтобы имть три фунта золотомъ въ карман и Провидніе, на которое я могу разсчитывать, въ лиц м-ссъ Джупъ! Когда я прославлюсь и заставлю весь свтъ обратить на меня вн маніе, я буду заботиться о бдныхъ двушкахъ, которыя не имютъ пристанища въ Лондон. Джонъ Стормъ былъ правъ: этотъ огромный, блестящій, пышный, восхитительный Лондонъ можетъ быть иногда очень жестокъ. Онъ зоветъ ихъ, манитъ, улыбается имъ, заставляетъ ихъ думать, что среди столькихъ огней роскоши и любви, рядомъ съ пышными дворцами, жизнь должна быть сплошнымъ весельемъ и радостью, а потомъ…
Впрочемъ, можетъ быть, причина зла коренится глубже, я не собираюсь обрзать волосы, облечься въ жилетку и ратовать за равенство правъ обоихъ половъ, но въ эту минуту я чувствую, что будь я мужчиной, я была бы счастливйшей женщиной въ мір! Это не значитъ, что я боюсь Лондона! О, нтъ! и, чтобы показать вамъ, какъ я стремлюсь окунуться въ его мутныя волны, симъ извщаю васъ, предупреждаю и довожу до вашего свднія, что я, можетъ быть, воспользуюсь моимъ недльнымъ отпускомъ, чтобы найти боле подходящее для себя занятіе, чмъ работа въ госпитал, подъ начальствомъ Блой Совы. Я тамъ не на своемъ мст, что бы ни говорила тетя Анна, и потому ждите новаго. ‘Быть или не быть?’ вотъ вопросъ. Всего удобне, конечно, положиться на Провидніе и во всякомъ случа… Но, пока, не надо ничего говорить, погодите, поживемъ, увидимъ, что принесетъ съ собой эта недля.
Поклонитесь отъ меня нашему острову низко, низко, въ самую глубь его. Милый островокъ! Теперь, когда я такъ далека отъ него, я постоянно брожу по немъ мысленно и чувствую къ нему нелпую привязанность матери, которая изучила каждый кусочекъ тла своего ребенка и просто готова състь его. Теперь листья ужъ должно быть осыпались и на обнаженныхъ втвяхъ нтъ ничего, кром пустыхъ гнздъ, гд прежде любились и распвали птички. Шлю имъ мою любовь, а вамъ, мои родные, три неистовыхъ поцлуя!

Глори.

P. S. Ахъ, я, кажется, ничего вамъ не написала о Джон Сторм? Въ Лондон столько разныхъ разностей, о которыхъ приходится думать!.. Да, онъ поступилъ въ монастырь, сообщеніе прекращено, телеграфныя проволоки порваны бурей, etc.
Шутки въ сторону, онъ, повидимому, безповоротно ушелъ въ монастырь и шутить этимъ все равно, что вынуть копйку изъ шляпы слпого. Разумется, слдовало ожидать, что человкъ его склада не уживется со всми этими замужними старыми двами и старыми бабами въ панталонахъ. Что тутъ только творилось! Вс ополчились на него: канонада {Въ подлинник игра словами: canon — пушка и canon — каноникъ.} — справа, канонада — спереди, канонада — слва, хотя молва говоритъ, что Джонъ самъ заряжалъ и стрлялъ. Передъ уходомъ онъ написалъ мн письмо, говоря, что Лондонъ огорчилъ и непріятно разочаровалъ его, что онъ стремится уйти отъ него и вмст отъ самаго себя и посвятить жизнь свою Богу. Все это, безъ сомннія, очень хорошо и достойно, но почему я не могла выговорить, ‘аминь’? Онъ говорилъ и обо мн: чмъ я была для него и какъ много значила въ его жизни, тмъ боле, что онъ никогда не зналъ матери, не имлъ сестры и не могъ жениться. Все это превосходно, но обыкновенной женщин, врод Глори, не доставляетъ удовольствія узнавать такія вещи изъ писемъ, она предпочла бы видть пять минутъ Джона Сторма — обыкновеннаго смертнаго, чмъ цлую вчность Джона Сторма — праведника. Его письмо напоминало мн христіанина на пути къ вчному городу {Герой извстной книги: ‘The Christians‘.}. Если помните, этотъ герой всегда казался мн мало годнымъ въ герои и я не могла особенно сочувствовать его жалобамъ на тяжесть ноши, такъ какъ т изъ даровъ Провиднія, которые тяготили его, онъ свободно могъ оставить позади.
Но это все равно, что бить калку его же костылемъ, такъ какъ Джона нтъ здсь и онъ не можетъ защитить себя, когда я думаю объ этомъ на улиц, я бросаюсь бжать бгомъ, чтобы не сдлать какой-нибудь глупости, и люди думаютъ, что я бгу за омнибусомъ, когда на самомъ дл я бгу отъ своихъ слезъ. О братств могу вамъ сообщить немногое: это нчто среднее между дворцомъ и исправительнымъ домомъ. Повидимому, въ англиканской церкви теперь на первомъ план обрядность и начинаютъ процвтать монастыри, обыкновенной гршной женщин это кажется пригоднымъ только для человка на лун, хотя человкъ на лун можетъ быть совсмъ иного мннія. Говорятъ, что братья вс холостые, живутъ въ кельяхъ, помнится, я видала въ глазахъ Джона Сторма такое выраженіе, судя по которому, едва ли онъ созданъ именно для такой жизни. Сказать правду, я наполовину виню себя въ томъ, что случилось, и мн стыдно вспомнить, какъ легко я относилась ко всему, въ то время, какъ нашъ бдный Джонъ боролся со зврями въ Эфес. Но вмст съ тмъ я и сердита на него, если бы, прежде чмъ ршиться на такой серьезный шагъ, онъ имлъ терпніе подождать, пока я выскажусь… Ну, да все равно, галку нельзя назвать благочестивой птицей за то только, что она вьетъ гнзда на колокольняхъ, и Джонъ Стормъ не превратится въ монаха оттого только, что заперся въ кель. Спокойной ночи!

IV.

Рай, куда Глори спаслась отъ тумана, представлялъ собой маленькую, грязную табачную лавочку въ узкомъ переулк, соединяющимъ Холборнъ съ Линкольнсъ-Инномъ. Лавочку содержала та самая профессіональная воспитательница грудныхъ дтей, съ которой Глори встрталась у Полли Ловъ, оставленный ею адресъ явился единственнымъ рессурсомъ для Глори въ этотъ день, исполненный жестокихъ разочарованій. Супругъ м-ссъ Джупъ служилъ половымъ въ Вестъ-эндскомъ клуб, это былъ добродушный простакъ, очень любившій свою жену, которая его на каждомъ шагу обманывала и скрывала отъ него темную изнанку своей многосторонней дятельности. Дочь ихъ, Бубуська, какъ ее называли родители, была тихая двочка съ пухлыми щечками и плутоватыми главками, пріученная помогать матери въ лавк и всячески надувать инспектора городскихъ школъ.
На другое утро, сойдя внизъ въ тсную, грязную комнатку позади лавки, Глори стала оглядываться вокругъ, какъ бы не находя чего-то, что она ожидала увидть здсь. М-ссъ Джупъ, сидвшая за столомъ возл своего мужа, замтила это и вскинула на нее маленькіе мигающіе глазки.
— Я знаю, чего вы ищете, вы смотрите, гд бэби?
— А гд же онъ?— спросила Глори.
— Былъ, да сплылъ, милочка.
— Какъ! вы хотите сказать?..
— Нтъ, онъ не умеръ, только я его отдала въ другія руки, бдняжечку.— Видите ли, миссъ,— вмшался м-ръ Джупъ съ полнымъ ртомъ,— моя хозяйка не поповала нянчиться съ бэби и управляться въ лавк, и потому…
— У меня сердце разрывается, какъ вспомню объ этомъ, но онъ такъ кричалъ, бдненькій!..
— Мать знаетъ?— спросила Глори.
— И… и… милочка, ей и знать-то незачмъ, я отдала его въ надежныя руки, за нимъ будутъ хорошо смотрть, я, право, такъ благодарна этой особ…
— Все дло въ томъ, миссъ, что моей хозяйк никакъ не управиться съ работой…
— Это бы не бда, будь у меня здоровье такое какъ въ то время, когда родилась Бубуська…
— Въ томъ-то и дло, что здоровье у нея плоховато стало. Она часто, бывало говоритъ, какъ бы ей хотлось, чтобы при ней жила молоденькая барышня и помогала бы ей въ лавк.
— Хорошенькая двушка, да въ такомъ бойкомъ мст, найдетъ много случаевъ пристроиться.
— Еще бы! Я какъ увидалъ, что къ намъ входитъ молоденькая барышня, думаю себ: вотъ удача-то, такую намъ и надо!
— Присаживайтесь, душенька. Я васъ сразу узнала. Если вы хотите уйти изъ госпиталя и попытать счастья въ другомъ мст, какъ вы говорили давеча…
Глори остановила ее.
— Вы ошибаетесь. Я хотла бы только поселиться у васъ, и если это неудобно…
— Пожалуйста, душечка, милости просимъ, если вы не хотите сразу поступить въ лавку, можете заняться съ Бубуськой, ей нужно давать уроки…
— Я могу платить за комнату,— возразила Глори. М-ссъ Джупъ пристала къ ней, упрашивая сказать, что она намрена длать. Глори отвчала, что она предполагаетъ сдлаться пвицей, можетъ быть, поступитъ на сцену, по всей вроятности, долго ей не придется жить у нихъ, потому что, какъ только она получитъ ангажементъ..
— Какъ хотите, милочка, какъ хотите, будьте, какъ дома. Только вы съ ангажементомъ не очень-то торопитесь, хорошіе ангажементы въ наше время на улиц не валяются.
Ршено было, что Глори останется жить у содержательницы табачной лавочки. М-ссъ Джупъ должна была выйти по дламъ и общала на обратномъ пути взять ея вещи изъ госпиталя.
Он условились, что за полный пансіонъ Глори будетъ платить десять шиллинговъ въ недлю, такимъ образомъ денегъ ей должно было хватить на мсяцъ — на полтора. ‘Ну, до тхъ поръ я десять разъ найду себ мсто’, подумала Глори: ей казалось, что ея рессурсы неистощимы. Чтобы не откладывать дла въ дальній ящикъ, о за сейчасъ же отправилась на поиски, хотя положительно не знала, съ чего начать,— знала только, что прежде всего надо найти агента. М-ръ Джупъ указалъ ей одного.
— Онъ живетъ сейчасъ за Ватерлоо-родъ, на окошк выставлено имя: ‘Джозефъ’.
Глори безъ труда разыскала контору. Агентъ въ мловой куртк и оперномъ берет сидлъ въ комнат, оклеенной фотографіями, изображавшими по большей части обнаженныхъ и полуобнаженныхъ женщинъ, въ перемежку съ ними на стнахъ висли пучки афишъ.
— Ваша спеціальность?— спросилъ агентъ.
Глори, видимо волнуясь, отвтила какъ-то неопредленно.
— Что же вы можете длать?
— Пть, читать стихи, изображать рааные типы.
Агентъ пожалъ плечами.
— Мои условія: дв гинеи впередъ и десять процентовъ съ гонорара.
Глори поднялась съ мста.
— Это невозможно, я не въ состояніи…
— Погодите минутку. Сколько у васъ денегъ?
— Мн кажется, что это можетъ интересовать только меня.
— Ага, барышня изъ обидчивыхъ? Ну ужъ, такъ и быть, я возьму съ васъ только гинею и предоставлю вамъ первый же ангажементъ, какой случится.
Не охотно, со страхомъ и недовріемъ Глори отдала ему гинею, записала свой адресъ и вышла.
— Шалишь, подождешь!— засмялся ей вслдъ агентъ.
— Сразу отдала плату за дв недли,— думала Глори, возвращаясь домой. Но м-ссъ Джупъ, повидимому, была очень довольна.
— Вотъ видите, душечка! Что я вамъ говорила? Хорошіе ангажементы на улиц не валяются. Мало ли двушекъ умютъ пть, танцовать и читать стихи!
Прошло три дня, четыре, шесть дней, недля,— отъ м-ра Джозефа мы слова. Глори опять зашла къ нему. Онъ совтовалъ ждать терпнію. Теперь мертвый сезонъ, но если она подождетъ.
Она подождала еще недлю, потомъ опять зашла въ контору, стала заходить чуть не каждый день, но добилась только того, что выучилась отлично передразнивать агента: его сиплый голосъ, горловое произношеніе и характерное вздергиванье плечами,— жестъ, вынесенный изъ Гетто {Еврейскій кварталъ вообще.}.
М-ссъ Джупъ давилась отъ смха. По мр того, какъ Глори падала духомъ, эта почтенная особа все веселла. Въ конц третьей недли она сказала своей гость:
— У меня духу не хватаетъ брать съ васъ деньги, милочка, когда вы ничего не зарабатываете,— и намекнула на то, что можно бы устроиться иначе. Ей приходится часто уходить изъ дому, по дламъ, притомъ же у нея такое слабое здоровье,— явная ложь, во время ея отлучекъ лавка остается на рукахъ Бубуськи…
— Это не хорошо для двочки, моя дорогая, да и для дла не хорошо, а вотъ еслибъ вы захотли постоять за конторкой…
У Глори оставалось всего десять шиллинговъ,— она вынуждена была покориться.
Лавочка стояла на бойкомъ мст, между Бедфордъ-роу и Линкольнсъ-инномъ и торговала не дурно: то и дло заходили стряпчіе и клерки, стряпчихъ по дорог въ судъ и обратно. Они скоро замтили, что за прилавкомъ грязной табачной лавчонки появилось новое, молодое и хорошенькое личико. Дла пошли еще лучше. М-ссъ Джупъ ликовала.
— Что я вамъ говорила, моя дорогая? Здсь вы за день увидите больше мужчинъ, чмъ въ госпитал за цлый годъ, и все настоящіе джельтельмены.
Самой Глори ея занятіе было противно до глубины души. Любезности мужчинъ, ихъ развязность, маленькія вольности, которыя они позволяли себ, подмигиваніе, улыбки, комплименты.— все это было для чистой двушки горше желчи и полыни.
И однако, къ этой горечи примшивалась доля наслажденія. Горечь ощущала сама Глори, наслажденіе кто-то другой, кто какъ будто наблюдалъ за ней со стороны и смялся. Ее неудержимо тянуло изощрять свое остроуміе надъ кліентами м-ссъ Джупъ, смяться имъ въ лицо, передразнивать ихъ манеры. Тмъ это нравилось, такимъ образомъ, новая продавщица во всхъ отношеніяхъ оказывалась выгоднымъ пріобртеніемъ.
А она, вспоминая Джона Сторма, задыхалась отъ стыда. Ея мысли постоянно обращались къ нему, въ одинъ прекрасный день она зашла въ госпиталь узнать, нтъ ли писемъ. Ихъ было два, но не изъ Бишопсгэтъ-стрита. Одно отъ тети Анны, полное наставленій: ‘Пусть Глори и думать не сметъ уходить изъ госпиталя. Десятину съ каждымъ годомъ сбавляютъ, а припасы все дорожаютъ, какъ ей только въ голову могло придти отказаться отъ врнаго заработка? точно мало у нихъ и безъ того хлопотъ и тревогъ?’ Другое письмо было отъ дда:
‘Радъ слышать, что ты была въ отпуску, милая Глори, и надюсь, что перемна мста принесла теб пользу. Долженъ сознаться, что былъ нсколько удивленъ разсказомъ о твоихъ приключеніяхъ въ день лорда-мера и дикимъ планомъ бросить госпиталь, чтобы взять приступомъ Лондонъ. Но это такъ похоже на мою маленькую колдунью, мою бродягу-цыганочку, и я отлично знаю, что все это вздоръ, такъ что, когда тетя Анна начала браниться, я взялъ трубку и пошелъ въ свою комнату. Очень жаль, что Джонъ Стормъ перешелъ къ папистамъ, потому что, въ сущности, дло сводится къ этому, хотя онъ и не признаетъ надъ собой власти римской церкви. Мн это всего прискорбне, потому что мн не удалось помирить его съ отцомъ. Старикъ, повидимому, во всемъ винитъ меня и пересталъ даже кланяться мн при встрч. Засвидтельствуй мое нижайшее почтеніе м-ссъ Джупъ, когда, увидишь ее, и мою благодарность за то, что она были добра къ теб. Теперь ты осталась одна въ этомъ огромномъ Вавилон, будь осторожна, дтка моя, береги меня! Только увренность, что моя бгляночка здорова и счастлива, и что съ ней все обстоитъ благополучно, можетъ нсколько утшить меня въ ея отсутствіи. Да, хлбъ уже сжатъ и убранъ, и у насъ въ гостиной почти каждый вечеръ топится каминъ, за что тетя Анна иногда сердится, такъ какъ уголь очень дорогъ, а торфа намъ теперь не позволяютъ брать’.
Письмо пролежало въ госпитал десять дней. Въ тотъ же вечеръ, въ своей маленькой спаленк, съ низкимъ потолкомъ и покатымъ поломъ, Глори писала въ отвтъ:
‘Это не вздоръ, милый ддушка. Не знаю, отпускъ ли тутъ виною, нсколько дней свободы, или иное что, но только я начала чувствовать себя, какъ тотъ соколенокъ въ Гленфаба — помните?— который попалъ одной ногой въ западню, и притащилъ эту западню на лужайку на веревк, которая опутала его ногу. Мн нужно было перерзать веревку, нужно, необходимо! Но вы не должны ни минуты тревожиться за меня. Ловкая женщина, въ род Глори Квэйлъ, не умретъ съ голоду въ такомъ мст, какъ Лондонъ. Притомъ же, я уже имю занятіе и на моемъ лук не одна и не дв тетивы, а много. Въ первый же вечеръ посл моего прибытія, м-ссъ Джупъ объявила мн, что если я только пожелаю взять на себя званіе и обязанности наставницы маленькаго тихохода, мн будутъ рады, какъ цвтамъ въ ма. Мсто, конечно, не первый сортъ и жалованье не посольское, но пока что и это годится, по крайней мр, у меня есть время осмотрться.
‘Не придавайте слишкомъ много значенія моимъ жалобамъ на то, что природа обрекла меня носить юбку. Разъ ужъ свтъ такъ устроенъ, длать нечего, я постараюсь примириться. А все же, голова идетъ кругомъ и руки опускаются, когда видишь, какъ жестока природа къ женщин, въ сравненіи съ мужчиной. Если только она не геній и не маринованная рыба, ей открыта только одна дорога — лоттерея, гд выигрышный билетъ означаетъ замужество, а ужъ пустыхъ сколько — не приведи Боже! А впрочемъ, въ сущности, мн жаловаться не на что, и я себя терпть не могу, когда ударяюсь въ сантиментальность. Жизнь удивительно интересна, и міръ такъ забавенъ, что я не понимаю людей, которые уходятъ отъ него по доброй вол. Будь я мужниной… Ну, да ладно! погодите, родные мои, имйте только терпніе!’

V.

Джонъ Стормъ подружился еще съ однимъ существомъ въ Бишопсгэтъ-стрит — съ монастырской собакой. Это, была полукровная ищейка, и никто, кажется, не зналъ, откуда она явилась и зачмъ оставалась здсь. Огромная и неуклюжая, она имла прямо-таки отталкивающій видъ, и отчасти по этой причин, но главнымъ образомъ потому, что монастырскій уставъ не дозволялъ особенно привязываться ни къ чему земному, братья рдко ласкали ее. Не привлекая ничьего вниманія, она днемъ спала въ дом, а ночью бродила по двору и, кажется, никогда не выходила на улицу. Въ этомъ монастыр она была самымъ примрнымъ монахомъ: косилась на каждаго незнакомаго человка, какъ будто это былъ самъ діаволъ, и всякой музык, кром церковнаго пнія, акомпанировала воемъ.
При первой встрч съ Джономъ она разинула широкую пасть и раздула хвостъ трубой, какъ всегда это длала передъ чужимъ, но Джонъ оказался не изъ трусливыхъ. Онъ погладилъ ее по остроконечной голов, потеръ ей широкій носъ, открылъ ротъ и осмотрлъ зубы, наконецъ, опрокинулъ ее на спину и пощекоталъ ей грудь, съ этого дня они стали неразлучными спутниками, почти друзьями.
Нсколько недль спустя посл посвященія Джона въ послушники они вмст гуляли по двору, собака прыгала, кувыркалась, ея громкій, отрывистый лай отдавался въ стнахъ, какъ раскаты въ шутку загремвшаго грома.
Было время утренней рекреаціи, между третьимъ и шестымъ часомъ, монахи бродили по двору, разговаривали между собой, одинъ, изъ бльцевъ убиралъ опавшій листъ, такъ какъ зима уже наступила и деревья стояли обнаженными. Это былъ братъ Павелъ, онъ все время поглядывалъ въ сторону Джона, но не подымалъ головы и молча, продолжалъ свое занятіе. Одинъ за другимъ братья вернулись въ домъ, и Джонъ хотлъ уже слдовать за ними, когда братъ Павелъ заступилъ ему дорогу. Онъ еще больше похудлъ за это время и дышалъ съ трудомъ, глаза его были красны. Улыбаясь какъ-то по-дтски, онъ завелъ разговоръ о собак. Такая старая, а сколько въ ней еще жизни. Никто и не зналъ, что она такая игривая…
— Вы кажется не особенно хорошо себя чувствуете?— сказалъ Джонъ.
— Да, не особенно, хорошо.
— День сегодня холодный, эта работа вамъ не по силамъ.
— Нтъ, не въ томъ дло. Я самъ просилъ, чтобы меня назначили на эту работу, она мн нравится. Не это меня удручаетъ. Сказать вамъ правду, у меня есть большія странности. Если мн что западетъ въ голову, я только объ этомъ и думаю, день и ночь, все объ одномъ, и даже работа…
Онъ тяжело дышалъ, но попытался засмяться.
— Знаете, въ чемъ дло на этотъ разъ? Это все изъ-за того, что вы сказали на башн,— помните? въ ту ночь, какъ насъ посвящали?— то-есть, врне, чего вы не сказали, это-то меня и смущаетъ. Нехорошо говорить о мірскомъ безъ особой нужды, но если бы вы могли мн отвтить только одно слово на мой вопросъ: ‘все ли тамъ благополучно?’ отвтить: ‘Да’!.. а? Вы не можете этого сдлать?
— Не будемъ лучше говорить объ этомъ,— сказалъ Джонъ.
— Да, чтобъ опять не пришлось каяться, какъ въ тотъ разъ.. А все-таки…
— Какой рзкій втеръ! А у васъ такая одышка! Право, вы должны позволить мн поговорить съ отцомъ настоятелемъ.
— О, это пустяки, я привыкъ. Но если бы вы знали, еслибъ вы испытали на самомъ себ, что значитъ думать все объ одномъ и томъ же…
Джонъ позвалъ собаку, та запрыгала вокругъ него.
— Прощайте, братъ Павелъ.— И онъ вошелъ въ домъ. Блецъ, опершись на свою метлу, испустилъ глубокій вздохъ, который, казалось, выходилъ изъ глубины его груди.
Джонъ поспшилъ уйти, боясь, какъ бы голосъ не выдалъ его.
— Ужасно!— думалъ онъ.— Ужасно думать всегда объ одномъ а всегда бояться за него. Бдная, маленькая Полли! она недостойна этого, но не все ли равно? Кровь беретъ свое, любовь остается любовью, силенъ одинъ Богъ.
Черезъ нсколько дней холодъ сталъ мене рзокъ, небо потемнло, пошелъ снгъ. Подъ вечеръ Джонъ вышелъ на кровлю посмотрть на Лондонъ, окутанный блымъ саваномъ. При лунномъ свт онъ походилъ на какой-то восточный городъ, прислушиваясь къ голосамъ и смху мальчишекъ, игравшихъ въ снжки на улиц, Джонъ услыхалъ на лстниц тяжелые шаги. Это братъ Павелъ шелъ съ лопатой расчищать снгъ. Вс черты его какъ-то сжались и обострились, молодое лицо каэалось старымъ, изношеннымъ.
— Вамъ положительно надо бросить эту работу,— сказалъ Джонъ,— это не эпитимія, а самоубійство. Я поговорю съ отцомъ настоятелемъ и онъ…
— Не надо, ради Бога, не надо! Имйте ко мн хоть каплю состраданія! Если бы вы только звали, какую пользу мн приноситъ работа, какъ она гонитъ прочь мысли, заглушаетъ…
— Но вдь она совершенно безполезна, братъ Павелъ, посмотрите: снгъ все идетъ, стоитъ ли его сгребать? за ночь опять нападетъ…
— Все равно, это мн полезно. Когда я очень утомлюсь, я иной разъ засыпаю, и потомъ, Богъ милостивъ къ тому, кто не щадитъ себя. Можетъ быть, придетъ день, когда Онъ откроетъ мн…
— Онъ все откроетъ вамъ во благовременіе, братъ Павелъ.
— Легко проповдывать терпніе другимъ. Если бы я былъ на вашемъ мст, я считалъ бы дни до истеченія моего срока, и это помогало бы мн ждать терпливо. Но когда вы заперты на всю жизнь…
Онъ пересталъ сгребать снгъ и перегнулся черезъ парапетъ, какъ бы вглядываясь въ ожидающее его тоскливое будущее.
— Есть у васъ здсь кто-нибудь изъ родныхъ?
— Вы подразумваете?..
— Ну, родственница, сестра?
— Нтъ.
— Такъ вы не знаете, что это значитъ, вотъ почему вы не хотите мн отвтить!
— Не спрашивайте меня, братъ Павелъ.
— Почему?
— Вы будете еще больше тревожиться, если я скажу вамъ, что…
Блецъ выронилъ лопату, медленно, очень медленно поднялъ ее и сказалъ:
— Я понимаю. Вы можете не продолжать. Я никогда больше ни о чемъ не спрошу васъ.
Зазвонили въ вечерн, и Джонъ поспшилъ внизъ.
— Если бы она хоть заслуживала этого,— думалъ онъ.— Если бы это была женщина, ради спасенія которой мужчин стоитъ рисковать душой!
За ужиномъ и въ церкви братъ Павелъ имлъ видъ человка, который грезитъ наяву, ложась спать, Джонъ слышалъ, какъ онъ. безпокойно шагалъ по своей кель. Страхъ выдать себя сдлался нестерпимъ, Джонъ вскочилъ съ постели и вышелъ въ корридоръ, намреваясь идти просить настоятеля, чтобы его перевели въ другую комнату, но за полдорог остановился и вернулся назадъ. ‘Это малодушіе,— думалъ онъ,— полное отсутствіе доброты и гуманности!’ Повторяя себ это снова и снова, какъ насвистываютъ псню, проходя черезъ домъ, гд водятся привиднія, онъ натянулъ одяло на голову и уснулъ.
Среди ночи, еще задолго до разсвта, онъ проснулся, почувствовавъ на своемъ лиц чей-то пристальный взлглядъ, и въ испуг открылъ глаза: возл его кровати стоялъ братъ Павелъ со свчой въ рук. Глаза его распухли и покраснли, въ голос слышались слезы.
— Я знаю, что нельзя входить въ чужую келью,— сказалъ онъ,— но лучше я приму наказаніе, чмъ терпть эту муку. Что-то случилось,— это я вижу, но не знаю, что именно, и неизвстность убиваетъ меня. Будь это что-нибудь опредленное, было бы легче. Клянусь распятымъ за насъ Спасителемъ, что если вы скажете, я успокоюсь. Она умерла?
— Не то!— невольно вырвалось у Джона.
Наступило тягостное молчаніе.
— Не умерла,— повторилъ Павелъ.— Такъ лучше бы ужъ Богъ прибралъ ее, значитъ съ ней случилось худшее, въ тысячу разъ худшее!
Джонъ чувствовалъ себя такъ, какъ будто у него украли во сн его тайну, но длать было нечего и нечего говорить. У брата Павла дрожали губы, дыханіе спиралось въ груди, онъ отвернулся, съ размаху ударился головой объ стну и зарыдалъ.
— Я все время зналъ это! Сестра ея пошла по той же дорог. Я предчувствовалъ, что и съ ней будетъ то же: вотъ почему я такъ тревожился. О, матушка! бдная матушка!..
Цлыхъ два дня Джонъ не видалъ брата Павла и ршилъ, что онъ, должно быть, отбываетъ эпитимію.
Снгъ продолжалъ падать, каждый день, идя въ церковь къ заутрени, братья находили дорожку разчищенной и снгъ сгребеннымъ въ кучу, хотя до разсвта было еще далеко. На третій день Джонъ первый спустился въ швейцарскую и встртилъ брата Павла съ лопатой въ рук, тотъ только что вернулся со двора. За эти дни онъ истаялъ, какъ свча.
— Я теперь жалю, что сказалъ вамъ,— замтилъ Джонъ.
Братъ Павелъ понурилъ голову.
— Вы, очевидно, страдаете больше прежняго, и все по моей вин, я пойду, исповдуюсь отцу настоятелю.
Посл завтрака Джонъ выполнилъ свое намреніе. Онъ засталъ отца настоятеля въ его маленькой комнатк, передъ каминомъ, въ которомъ горла связка хворосту, комнатка казалась мрачной отъ множества книгъ въ кожаныхъ переплетахъ и хлопьевъ снга, прилипавшихъ къ стекламъ.
— Отецъ мой,— сказалъ Джонъ,— я причиной проступка одного изъ братьевъ и мн слдуетъ нести за него наказаніе.— И онъ повинился въ нарушеніи правила, запрещающаго говорить о близкихъ, оставленныхъ въ міру.
Настоятель слушалъ его съ сосредоточеннымъ вниманіемъ.
— Сынъ мой,— началъ онъ,— твое искушеніе свидтельствуетъ о полезности монашеской жизни. Безмрна ненависть діавола къ обители праведныхъ, онъ всми силами стремится проникнуть въ нее, въ образ мірскихъ помысловъ, заботъ и страстей. Мы должны побдить его его же оружіемъ. Ты будешь наказанъ, сынъ мой, тмъ же, чмъ согршилъ. Иди къ выходной двери, займи мсто привратника, оставайся тамъ день и ночь до конца года. Пусть злой духъ увидитъ, что ты сторожъ и хранитель нашего дома, недоступный боле никакому подкупу.
Братъ Эндрью смутился, когда Джонъ вечеромъ занялъ его мсто, но самъ Джонъ отнесся къ этому совершенно равнодушно. Его назначили привратникомъ, онъ добросовстно исполнялъ свои обязанности. Когда братья, посланные съ какими-нибудь порученіями, входили или выходили, онъ отворялъ и запиралъ за ними дверь. Если стучался кто-нибудь чужой, онъ говорилъ ‘Хвала Господу’ и, прежде чмъ отворить, отодвинувъ маленькую ршетку въ средней филенк двери, оглядывалъ постителя. Швейцарская была холодная комната съ каменнымъ поломъ, Джонъ сидлъ на скамь, прислоненной къ одной изъ стнъ. Кровать его помщалась въ альков, прежде служившемъ раздвальной, надъ ней, на стн, была прибита карточка съ надписью: ‘Дти, повинуйтесь своимъ родителямъ о Господ’. Онъ былъ лишенъ всякаго общества, если не считать брата Эндрью, который иногда украдкой спускался внизъ, чтобъ разсять его своимъ молчаливымъ присутствіемъ, и вчно вертвшейся возл него собаки.

VI.

Хоть одно было утшительно: теперь Джонъ избавился отъ сосдства съ братомъ Павломъ. Звуки шаговъ бльца въ сосдней кель опятъ разбудили въ его душ воспоминанія, и бороться съ ними, заставить себя не думать о Глори, было выше его силъ. Съ тхъ поръ, какъ онъ принялъ посвященіе и пересталъ упоминать о ней въ своихъ молитвахъ, она была съ нимъ неразлучна, и страхъ за ея судьбу обострялся и становился еще мучительне при вид постоянныхъ тревогъ брата Павла.
Съ другой стороны, для него было нкоторымъ лишеніемъ не бывать въ церкви, онъ съ болью въ сердц вспоминалъ, какое счастье охватило его, когда онъ однажды утромъ, посл ужасной, безсонной ночи пошелъ въ домъ Божій и возложилъ на Него свое бремя въ одномъ страстномъ возглас: ‘Господи, благослови всхъ женщинъ и малыхъ дтей!’
Пришло Рождество, сердце его щемило и болло, когда братья, въ полдень, проходили мимо него, возвращаясь изъ церкви, и говорили о женщинахъ, присутствовавшихъ на литургіи. Дйствительно ли эти люди были такъ спокойны, какъ казались съ виду, и съумли заглушить въ себ вс естественныя привязанности?
Иногда, во время литургіи, онъ отодвигалъ ршетчатое оконце и прислушивался къ голосамъ женщинъ. Вс голоса звучали для него, какъ одинъ, но онъ зналъ, что это пустая греза. Онъ смотрлъ, какъ падаетъ снгъ, смотрлъ на маленькій кусочекъ темнаго неба, изрзанный вдоль и поперекъ перекладинами ршетки, и говорилъ себ: ‘отнын это единственное, что мн будетъ доступно видть изъ вншняго міра!’
Наконецъ, небо очистилось, и братъ Павелъ пришелъ со своей лопатой разгребать снгъ. Онъ казался слабе прежняго: воскъ постепенно таялъ. Работа, видимо, была тяжела для него, онъ дышалъ съ трудомъ, лицо его горло лихорадочнымъ румянцемъ. Джонъ вырвалъ у него изъ рукъ лопату и сталъ работать вмсто него, говоря:
— Не могу видть этого и не хочу!
— Но какъ же отецъ…
— Мн все равно, скажите ему, если хотите. Вы сознательно убиваете себя по кусочкамъ, вы уже обречены!
— Неужели я умираю?— выговорилъ братъ Павелъ и, шатаясь, отошелъ, какъ человкъ, выслушавшій свой смертный приговоръ.
Джонъ смотрлъ ему вслдъ и думалъ:
— Что бы я сдлалъ на мст этого человка? Если бы бда случилась съ Глори, а я былъ зажатъ здсь, точно въ тискахъ?
Ему стало стыдно, что онъ позволилъ себ сдлать такое предположеніе относительно Глори, и онъ отогналъ эту мысль, но она постоянно возвращалась съ какимъ-то механическимъ упорствомъ, и онъ, наконецъ, вынужденъ былъ остановиться на ней. Что бы онъ сдлалъ? А обтъ? Да, нарушить обтъ было бы смертью для его души. Но если бы она погибла,— она, у которой не было иного защитника, кром него,— если бы она впала въ бездну позора и униженія,— отчаяніе жгло бы его въ тысячу разъ больнй адскаго пламени.
На другой день опять пришелъ братъ Павелъ и слъ на скамью возл него, говоря:
— Если я дйствительно умираю, что мн длать?
— Что же вы хотли бы сдлать, братъ Павелъ?
— Выйти отсюда и разыскать ее.
— Чего же бы вы этимъ достигли?
— Я могу сообщить ей нчто такое, что удержитъ ее и положитъ конецъ всему.
— Вы въ этомъ уврены?
Глаза брата Павла сверкнули какимъ-то дикимъ огнемъ.
— Вполн увренъ.
Джонъ, сознательно лицемря, сталъ проповдывать ему необходимость терпнія.
— Человкъ не можетъ жить, утративъ надежду, и не сойти съ ума,— возразилъ братъ Павелъ.
— Мы должны врить и молиться.
— Но Богъ не отвчаетъ намъ, мы не знаемъ, внемлетъ ли Онъ вашимъ молитвамъ. Случись это съ вами, что бы вы длали? Если бы погибло дорогое вамъ существо…
— Я пошелъ бы къ отцу настоятелю и сказалъ: ‘Позвольте мн пойти розыскать ее’.
— Я, можетъ быть, такъ и сдлаю.
— Почему бы и нтъ? Отецъ настоятель добръ и сострадателенъ, онъ любитъ насъ, какъ дтей.
— Да, я это сдлаю,— сказалъ братъ Павелъ и направился къ настоятелю.
Но, дойдя до двери, онъ вернулся.
— Не могу,— выговорилъ онъ.— Здсь есть нчто такое, чего вы же знаете. Я не въ состояніи смотрть ему въ глаза и просить.
— Тогда останьтесь здсь, я попрошу за васъ.
— Благослови васъ Боже!
Джонъ шагнулъ впередъ и остановился.
— А если онъ не разршитъ?..
— Въ такомъ случа да свершится воля Божія!
Отецъ настоятель читалъ въ своей комнат.
— Войди, сынъ мой,— сказалъ онъ, опуская книгу на колни.— Вотъ книга, которую теб слдуетъ прочесть, ‘Душевная жизнь отца Лакордера’. Чрезвычайно занимательная книга! Онъ испытывалъ невыразимыя мученія, пока не побдилъ въ себ естественныхъ привязанностей.
— Отецъ,— началъ Джонъ,— у одного изъ нашихъ братьевъ есть сестра въ міру и въ настоящее время она находится въ очень печальномъ положеніи. Она оставила мсто, которое онъ пріискалъ для нея, и одинъ Богъ знаетъ, гд она теперь. Позвольте ему выйти и отыскать ее.
— Кто это, сынъ мой?
— Братъ Павелъ, у него нтъ другихъ родныхъ, кром нея, и онъ не можетъ себя заставить не думать о ней.
— Это искушеніе злого духа, сынъ мой. Братъ Павелъ недавно принялъ на себя иноческій санъ, а ты — обтъ послушанія. Когда человкъ посвящаетъ себя праведной жизни, онъ бросаетъ этимъ вызовъ злой сил, и естественно ожидать, что такой человкъ будетъ подвергаться самымъ жестокимъ искушеніямъ.
— Но, отецъ мой, она молода и легкомысленна. Позвольте ему выйти, чтобы отыскать ее и спасти, вернувшись, онъ еще съ большимъ усердіемъ будетъ славить Бога.
— Лукавству діавола нтъ предловъ, искушеніе нердко приходить подъ видомъ долга. Сатана искушаетъ нашего брата любовью, а тебя, сынъ мой, состраданіемъ, повернемся къ нему спиной!
— Такъ, значитъ, это невозможно?
— Совершенно невозможно.
Когда Джонъ вернулся къ двери, братъ Павелъ стоялъ въ альков и влажными глазами смотрлъ на текстъ, висвшій надъ кроватью. Онъ прочелъ отвтъ въ лиц Джона и оба, не говоря ни слова, опустились на скамью.
Зазвонили въ колоколъ, монахи стали проходить черезъ швейцарскую. Когда появился настоятель, братъ Павелъ бросился къ его ногамъ и уцпился за его рясу съ безумной мольбой о состраданіи.
— Отецъ, сжальтесь надо мной, отпустите!
У отца настоятеля глаза стали влажными, но онъ былъ непреклоненъ.
— Какъ человкъ, я долженъ быть сострадателенъ,— сказалъ онъ,— какъ отецъ всхъ васъ — добръ къ своимъ дтямъ, не отказываю теб,— самъ Богъ, и я взялъ бы грхъ на душу, если бы отпустилъ тебя.
Павелъ разразился безумнымъ хохотомъ, монахи столпились вокругъ и съ удивленіемъ глядли на него. На губахъ его выступила пна, глаза сверкали дикимъ огнемъ, онъ взмахнулъ руками и упалъ навзничь въ обморок.
Отецъ настоятель оснилъ его крестнымъ знаменіемъ, съ минуту губы его беззвучно шевелились. Потомъ онъ сказалъ Джону, приподнявшему больного на рукахъ:
— Оставь его здсь, смочи ему лобъ и три руки.
И, повернувшись къ монахамъ, прибавилъ:
— Помолимся вс вмст за нашего бднаго брата. Сатана ищетъ уловить душу его. Будемъ неутомимы въ молитв, дабы изгнать духа, овладвшаго имъ.
Минуту спустя, Джонъ остался одинъ съ безчувственнымъ братомъ Павломъ, возл него никого не было, кром собаки, лизавшей лобъ больному.
Глядя вслдъ настоятелю, онъ говорилъ себ, что Богъ не могъ даровать человку такой безграничной власти надъ тломъ и душой другого человка. Любовь къ Богу и страхъ передъ діаволомъ убиваютъ любовь къ человку и заглушаютъ вс человческія чувства. Такая религія должна ожесточать самыхъ лучшихъ. Что касается бднаго, надломленнаго существа, лежащаго здсь,— оно дало свои обты Богу и одному Богу обязано повиновеніемъ. Природа заговорила въ немъ слишкомъ громко, но есть законы природы, которые гршно попирать. Да и зачмъ попирать ихъ? Голосъ крови есть голосъ Божій, или у Бога нтъ голоса, и онъ не можетъ говорить внятно для человка. А если такъ, почему не слушать этого голоса?
Братъ Павелъ пришелъ въ себя и поднялъ голову. Въ памяти его мгновенно воскресло происшедшее и глаза его засверкали, а губы дрогнули.
— Я пойду, еслибъ даже мн пришлось нарушить обтъ,— сказалъ онъ.
— Можно обойтись и безъ этого,— возразилъ Джонъ.
— Какимъ образомъ?
— Я выпущу васъ вечеромъ и впущу назадъ утромъ.
— Вы?
— Да, я, слушайте!
Одно разбитое, сокрушенное сердце откликнулось на боль другого, дв души, скованныхъ не желзными оковами, не тяжелыми болтами и засовами, но лишь тнью сверхъестественнаго, слились въ одномъ желаніи, Джонъ и Павелъ совщались, какъ двое заключенныхъ, обсуждающихъ планъ бгства.
— Отецъ настоятель самъ запираетъ входную дверь,— сказалъ Джонъ.— Гд онъ держитъ ключъ?
— Въ своей комнат, на гвозд, надъ кроватью.
— Кто изъ бльцовъ теперь прислуживаетъ ему?
— Братъ Эндрью.
— Братъ Эндрью сдлаетъ все, о чемъ я попрошу его.
— А собака? Ночью она всегда бгаетъ по двору и лаетъ, какъ только заслышитъ шаги.
— Мои шаги она знаетъ,— возразилъ Джонъ.
— Я пойду,— сказалъ Павелъ.
— Я направлю васъ къ одной особ, которая поможетъ вамъ отыскать вашу сестру, вы скажете ей, что пришли отъ меня и она проводить васъ къ сестр.
Изъ церкви донеслось пніе, оыи остановились и прислушались.
— А вернувшись утромъ, я во всемъ повинюсь и приму эпитимью,— сказалъ братъ Павелъ.
— И я также,— сказалъ Джонъ.
Неожиданно выглянуло солнце и на втвяхъ деревьевъ повисли алмазныя капли. Пніе прекратилось, служба кончилась и братья стали возвращаться въ домъ. Когда вошелъ отецъ настоятель, Павелъ, одтый, въ полной памяти, спокойно сидлъ на скамь.
— Благодареніе Богу, услышавшему наши молитвы!— молвилъ старикъ.— Но ты, сынъ мой, долженъ молиться непрестанно, чтобы сатана снова не одоллъ тебя. До окончанія года, ты будешь каждую ночь молиться въ церкви по четкамъ, отъ повечерія до полуночи.
И, обернувшись къ Джону, онъ съ улыбкой прибавилъ:
— А ты, сынъ мой, будь для этой обители тмъ, чмъ были въ древности отшельники. Мы, монахи, молимся днемъ, отшельникъ молится ночью. Кто можетъ спать спокойно, не будучи увреннымъ, что въ темные часы ночи отшельникъ стережетъ домъ?

VII.

Съ тхъ поръ, какъ Глори заплатила контрибуцію агенту, въ надежд получить мсто, прошелъ почти мсяцъ, на исход четвертой недли она опять зашла въ контору. Это было утромъ въ субботу и контора представляла собой странное и необычайное зрлище. На лстницахъ, въ корридорахъ, на тротуар, даже въ трактир, на углу, толпилась цлая армія артистовъ и артистокъ изъ разныхъ клубовъ и кафе-шантановъ, одтыхъ пестро и ярко, но бдно и неряшливо.
Глори хотла было пройти мимо нихъ, но ее остановили:
— Станьте въ хвост, надо ждать очереди, голубушка.— Она отошла назадъ и стала ждать.
Одинъ за другимъ, кліенты м-ра Джозефса подымались на лстницу, выходили съ веселыми лицами, громогласно прощались съ друзьями и исчезали. Ожидающіе развлекались, обмниваясь привтствіями, боле или мене оживленными и фамильярными, разсказывали анекдоты и откровенничали, иные выдлывали разныя на или просто топтались на мст, чтобы согрться.
— Ты сегодня румяна, должно быть, шваброй наводила, матушка,— сказала одна изъ двушекъ другой.
— Одвалась въ темнот, да и холодно было, думала, что это меня согретъ.
— Ну, нашего патрона этимъ не проймешь,— замтилъ молодой человкъ, спускавшійся съ лстницы, звеня монетами и, подхвативъ подъ руку двушку, пошелъ съ ней въ трактиръ. Иногда къ дверямъ подъзжала нарядная каретка и оттуда выходилъ великолпный субъектъ, въ мховомъ пальто, съ брилліантовыми кольцами на пальцахъ обихъ рукъ, и величественно, минуя толпу, подымался на лстницу. Когда онъ выходилъ, полдюжины человкъ сразу кидалась отворять дверцы кареты, называя его ‘милымъ, старымъ дурачиной’ и жалуясь, что ‘фортуна повернулась къ нимъ спиной’ и что они ‘вотъ уже дв недли, какъ не выступали’. Онъ одлялъ ихъ шиллингами и полкронами. восклицая: ‘та, та, та, ребята, все вы врете!’ и узжал. А его пенсіонеры, поглаживая свои порыжвшіе, барашковые воротники, проношенные до нитокъ, принимались потшаться на его счетъ, кивая головой на экипажъ.
Одинъ изъ такихъ величественныхъ постителей, спускаясь съ лстницы, замтилъ Глори, стоявшую въ групп двушекъ, разодтыхъ въ ярко-розовое, голубое и т. п. Онъ обождалъ немножко, вернулся, пріотворилъ дверь конторы и спросилъ далеко слышнымъ шепотомъ: ‘Гд это вы раздобыли себ такую молоденькую, хорошенькую штучку, Джозефсъ?’ Черезъ минуту вышелъ агентъ и позвалъ Глори наверхъ.
— Сегодня день выдачи жалованья, душенька, подождите здсь,— сказалъ онъ и провелъ ее въ сосднюю комнату, съ вычурной мебелью, обитой вылинявшимъ краснымъ плюшемъ, съ роялемъ и раскрашенными портретами балеринъ и боксеровъ на стнахъ, всю пропитанную запахомъ лежалаго табаку и скверной водки.
Глори прождала полчаса, ей было жарко и стыдно, какія-то смутныя опасенія тревожили ее, изъ сосдней комнаты доносился звонъ монетъ, въ перемежку съ взрывами смха, иногда руганью. Наконецъ пришелъ агентъ, говоря:
— Ну-съ, чмъ я могу быть вамъ полезнымъ, душенька?
Онъ былъ навесел, взялъ сразу фамильярный тонъ и прислъ на конецъ дивана, на которомъ сидла Глори.
Глори поспшила встать.
— Я пришла спросить, нтъ ли у васъ чего-нибудь въ виду для меня,— сказала она.
— Присядьте, душенька.
— Нтъ, благодарю васъ.
— Нтъ ли чего-нибудь въ виду? Пока ничего, душенька… Надо ждать.
— Мн кажется, я ужъ достаточно ждала, если ваши общанія хоть чего-нибудь стоятъ, вы должны мн устроить по крайней мр дебютъ.
— Я бы радъ душой, миленькая, я бы васъ отправилъ на курьерскомъ позд въ Вашингтонъ, но это очень дорого стоитъ и у васъ нтъ денегъ.
— Зачмъ же вы брали съ меня деньги, если вы ничего не можете сдлать? И потомъ, мн не нужно ничего, кром того, что я сама могу заработать. Дайте мн письмо къ какому-нибудь режиссеру, ради Бога, сдлайте же что-нибудь для меня!
Агентъ пожалъ плечами,— его излюбленный жестъ, напоминавшій Гэтто, и сказалъ:
— Очень хорошо, если такъ, я дамъ вамъ письмо и рекомендацію.
Онъ прислъ къ столу, написалъ коротенькую записочку, тщательно уложилъ ее въ конвертъ, пестрвшій извнутри объявленіями, запечаталъ и отдалъ Глори, говоря:
— Теперь шалишь! больше вамъ приходить сюда не понадобится.
Спустившись съ лстницы, Глори взглянула на письмо. Оно было адресовано режиссеру театра, находившагося на самомъ дальнемъ западномъ конц Лондона. Корридоры и тротуаръ опустли, было уже около двухъ часовъ, началъ падать снгъ. Глори озябла и немножко проголодалась, но ршила, не откладывая, доставить письмо по адресу.
Шелъ утренній спектакль и режиссеръ былъ ‘занятъ’. Онъ рзкимъ движеніемъ взялъ письмо, сердито разорвалъ конвертъ, взглянулъ, посмотрлъ на Глори, потомъ опять на письмо и неожиданно ласково спросилъ:
— Вы знаете, что здсь написано, дитя мое?
— Нтъ,— отвчала Глори.
— Ну, еще бы! понятно, не знаете. Извольте взглянуть.
Онъ подалъ ей письмо, тамъ стояло:
‘Любезный другъ, эта несносная двчонка пристаетъ ко мн, чтобъ я далъ ей мсто. Она не стоитъ плевка. Сплавьте ее куда-нибудь, чмъ очень обяжете вашего

Джозефса’.

Глори покраснла до корней волосъ и прикусила губу, отрывистый нервный смхъ застрялъ у нея въ горл, изъ глазъ ея выкатились дв крупныхъ слезы. Режиссеръ взялъ у нея изъ рукъ письмо и ласково потрепалъ ее по плечу.
— Не сокрушайтесь, дитя мое. Можетъ быть, онъ еще ошибется въ своихъ ожиданіяхъ. Разскажите мн все по порядку.
Глори сказала ему всю правду, потому что угадала въ немъ сострадательное сердце.
— Пока мы не можемъ принять васъ въ труппу,— сказалъ режиссеръ,— но нашему арендатору вшалокъ нужна молодая особа для продажи программъ и если вы согласны начать съ этого…
Это былъ крахъ всхъ ея надеждъ, но длать нечего, пришлось согласиться. Какъ ни низко это занятіе, оно, по крайней мр, вырветъ ее изъ табачной лавочки и перенесетъ въ театральную атмосферу, да и плата сносная: пятнадцать шиллинговъ въ недлю. Начать можно хоть съ понедльника, надо только раздобыть черное платье, блый передникъ, чепчикъ и рукавчики. Платье у нея было, но передникъ, чепчикъ и рукавчики должны были поглотить большую часть остававшихся у нея денегъ.
Въ понедльникъ, вечеромъ, она явилась въ театръ, ее тотчасъ же сдали съ рукъ на руки другой служащей, которая должна была посвятить ее въ ея обязанности. Театръ былъ одинъ изъ лучшихъ въ Лондон и Глори не безъ удовольствія разсматривала публику. Въ первые полчаса нарядныя платья, красивыя лица и утонченныя манеры привели ее въ возбужденное состояніе и заставили позабыть обо всемъ. Но мало-по-малу ей стало больно смотрть на все это, когда подняли занавсъ, она почувствовала, что у нея клубокъ подкатывается къ горлу и неслышно вышла въ тихій корридоръ, гд ея сослуживица уже услась подъ электрической лампой и читала грошевую газетку.
Это была миніатюрная, круглая брюнетка, съ блымъ цвтомъ лица, похожая на далію. Черезъ четверть часа Глори знала о ней всю подноготную. Днемъ она служила продавщицей въ лавочк въ Уайтчепель-род, а вечеромъ приходила сюда. Ее звали Агата Джонсъ, ксточе: Агги. Ея родные жили въ Бетналь-грин, не Чарли всегда заходилъ за нею въ театръ, чтобы проводить ее домой. Чарли былъ ея дружокъ.
Въ антрактахъ Глори прислуживала въ уборной и внутренно потшалась надъ тмъ, какъ вели себя знатныя дары. Когда трескъ электрическаго звонка возвстилъ о начал второго акта, она вышла въ опуствшій корридоръ и, безъ словъ, среди нмой тишины, начала комически изображать передъ своей единственной зрительницей барынь въ уборной: какъ он пудрятъ лицо пуховкой, подвиваютъ волосы спереди и т. д.
— Вотъ потха-то!— сказала Агги.— Вамъ бы самой слдовало поступить на сцену, милочка.
— Вы думаете?
— Я тоже скоро поступлю. Чарли общалъ рекомендовать меня въ клубы.
— Въ клубы?
— Ну, да, въ иностранные клубы, въ Сого. Многія съ этого начинали.
— Въ самомъ дл?
— Иностранная публика больше всего любитъ танцы. Если вы только умете длать па и подымать ногу до плеча, у васъ на всю жизнь обезпеченъ кусокъ хлба.
По окончаніи спектакля он вышли вмст. У театральнаго скверика ихъ поджидалъ Чарли. Глори уже видла его раньше и сразу узнала. Это былъ тотъ самый юноша, съ завитой гривкой на лбу, который въ день лорда-мэра трунилъ надъ полицейскимъ и отдавилъ ей ногу. Они вс трое вошли въ тоннель. Когда Глори завела разговоръ объ иностранныхъ клубахъ, Чарли оживился, сталъ даже краснорчивъ.
— Тамъ платятъ пять шиллинговъ за выходъ, если вы хоть на что-нибудь годны, вы въ одинъ воскресный вечеръ можете выйти разъ шесть, не говоря уже о спеціальныхъ приглашеніяхъ, угощеньи, подаркахъ и т. п.
Когда они вышли изъ тоннеля, возл Темпля, голова Агги покоилась на плеч Чарли, а ея тонкіе, обтянутые лайкой пальчики были слегка зажаты въ его рук.
На второй вечеръ Глори уже почти не испытывала чувства униженія. Ее спасала гордость и врожденная способность подмчать во всемъ смшную сторону. Ей все казалось, что кто-то другой исполняетъ обязанности служанки, а она только смотритъ и смется. Въ сущности, все это очень забавно. Съ какимъ восторгомъ она будетъ вспоминать впослдствіи о томъ времени, когда она продавала программы! Сама Нелли Гвинъ начала съ того, что продавала апельсины въ буфет, когда-нибудь, когда она станетъ выше всего этого…
Въ этотъ вечеръ, очевидно, предстояло что-то особенное. Подъздъ былъ задрапированъ полосатой матеріей, на лстниц постлано красное сукно, одна изъ ложъ убрана цвтами. Когда въ эту ложу вошли мужчина и дама, вс встали, и музыка заиграла національный гимнъ. То были принцъ и принцесса Уэльскіе съ дтьми. Публика была самая аристократическая. Какое-то смутное, отдаленное воспоминаніе шевельнулось въ ум Глори, когда одна изъ дамъ протянула ей билетъ и сказала мелодическимъ голосомъ:
— Къ вамъ подойдетъ джентльменъ, укажите ему, пожалуйста, мсто.
Глори стояла у входа въ партеръ, на этотъ разъ, когда занавсъ взвился, она не ушла. Играли какую-то современную пьесу, героиня была деревенская двушка, которая возвращается домой посл жизни, полной горечи и стыда.
Пьеса растрогала ее, взволновала, раздула угасавшее пламя ея честолюбія. Ей было жаль актрисы, игравшей героиню: бдняжки, очевидно, не поняла своей роли, Глори отдала бы все на свт, чтобъ говорить за нее. Вдругъ она замтила, что руки ея производятъ какой-то шумъ, опустила глаза, увидала скомканныя афиши, блые рукавчики, вспомнила, кто она и гд находится, и пробормотала:’Господи, не наказывай меня за эти тщеславныя мысли’!
Неожиданно свтъ рзнулъ ее по глазамъ, уже привыкшимъ къ темнот. Дверь въ корридоръ отворилась, вошелъ джентльменъ, остановился возл нея, устремивъ глаза на сцену, и шопотомъ спросилъ:
— Вамъ дама не оставляла билета?
Это былъ Дрэкъ! Глори почувствовала, что задыхается, но заставила себя выговорить:
— Да, оставила, вотъ онъ, афишку желаете?
Онъ, не глядя на нее, взялъ афишу, вынулъ что-то изъ кармана жилета и сунулъ ей въ руку. Это была шестипенсовая монета.
Глори чуть не вскрикнула. Униженіе было нестерпимо. Она выбжала въ корридоръ, швырнула на полъ афиши, надла пальто и шляпку и помчалась домой.
А на другое утро она уже смялась надъ собой и, когда вынула изъ кармана монетку, данную Дрэкомъ, засмялась еще пуще. Съ помощью гвоздя и крюка она пробила дырочку въ монет, продла въ нее шнурокъ, повсила, какъ память, на крючокъ надъ каминомъ и каждый разъ, какъ взглядывала на нее, принималась смяться (и плакать). Жизнь такъ забавна! Съ какой стати хоронить себя раньше смерти? Она бы ни за что этого не сдлала! Тмъ не мене она не пошла больше въ театръ и не вернулась на свое мсто за прилавкомъ.
Близилось Рождество, магазины пріукрасились, повеселли, въ витринахъ появились выставки, хорошенькія бездлушки, Глори вспомнила, какіе роскошные подарки она собиралась послать домой на деньги, которыя надялась заработать къ этому времени. Въ сочельникъ на улицахъ толпилось множество мелкихъ торговцевъ, за иными лотками стояли цлыя семьи, происходили забавныя сценки. Глори много смялась — отъ смха она не могла удержаться.
На Рождество утро выпало срое, пасмурное, дловыя улицы опустли. За обдомъ подали поросенка, м-ръ Джупъ, ради праздника, на весь день оставшійся дома, радовался этому, какъ мальчишка. Посл обда пришелъ почтальонъ съ цлымъ коробомъ поздравительныхъ карточекъ и пакетовъ. Онъ подалъ Глори письмо, отъ тети Анны.
‘Мы огорчены серьезнымъ шагомъ, предпринятымъ тобою, но надемся, что все устроится къ лучшему и что миссисъ Джупъ будетъ довольна тобой. Не трать своихъ сбереженій на подарки намъ. Помни, что везд есть сберегательныя кассы и что нтъ лучше друга, какъ отложенная денежка’.
Внизу было приписано рукой тети Рэчели: ‘Часто-ли ты видишь королеву и милыхъ принца съ принцессой?’
Вечеромъ Глори пошла въ соборъ св. Павла. Она вошла черезъ боковую дверь, швейцаръ, одтый въ черное, указалъ ей мсто на одной изъ среднихъ скамей. Въ огромной, наполовину пустой церкви было холодно и темно. Пніе доносилось изъ какой-то невидимой дали, проповдникъ въ своей затйливой коробочк имлъ видъ Джека, который, при нажатіи пружинки, выскакиваетъ изъ ящичка, и голосъ его звучалъ ужасно странно, точно заговорилъ барабанъ.
Глори вышла до окончанія службы, думая не прогуляться ли ей въ Уайтчепель-родъ, о которомъ разсказывала ей Агги. Она пошла по Бишопсгэтъ-стриту и отвернулась, проходя мимо Братства. Пестрая толпа польскихъ евреевъ, нмцевъ и китайцевъ, наводнявшая эту улицу, самую интересную въ цлой Европ, показалась ей забавной, но не надолго. Она дошла до конца улицы и вернулись обратно.
Возл банка она сла въ омнибусъ и похала домой. Въ карет, кром нея, была только одна пассажирка,— дебелая особа въ огромной шляп съ перьями.
— На рынокъ дете, душечка? Нтъ? Я сама его терпть не могу, на улицахъ лучше. Изъ деревни, должно, пріхали? Я тутъ одна живу. Отецъ фермеръ, да у него, кром меня, шестнадцать ртовъ, такъ по мн скучать не будутъ. Гд живу? А у тетки Памъ, въ парикмахерской. Хорошія перчатки, правда? А шляпка? Очень рада, что она въ вашемъ вкус. Я каждую недлю покупаю новую, а ужъ перчатки! ежели только кому приглянусь…
Поздно вечеромъ, сидя въ своей затхлой спаленк, возл спящей Бубуськи, Глори писала домой:
‘Давно извстно, что добрыми намреніями вымощенъ адъ. Доказательствомъ тому ваша Глори. Я собиралась послать вамъ подарки къ празднику, но городъ до того завалило снгомъ, что ни одинъ мышенокъ по доброй вол не вылзетъ изъ норы. Вмсто подарковъ, досылаю вамъ три сердечныхъ поцлуя и пару митенокъ для ддушки, связанныхъ мною собственноручно, я не хотла позволить ни одной доброй волшебниц сдлать за меня эту работу. Скажите тет Рэчели, что я иногда вижу принца съ принцессой. Недавно я видла ихъ въ театр. Да-съ, въ театр! Это не должно васъ шокировать, мы, лондонцы, народъ веселый,— не прочь побывать и въ театр. Такъ интересно наблюдать всю аристократію. Какъ видите, я попала въ самое фешенебельное общество, но это не мшаетъ мн любить всхъ по прежнему. Сейчасъ я потушу свчу и буду думать о Гленфаб, представлять себ ддушку въ кабинет, у камина, съ трубкой въ зубахъ, а у ногъ его безхвостаго сэра Томаса Трэддльса, который мурлычетъ и жмурится, глядя въ огонь. Веселыхъ праздниковъ всмъ вамъ, родные мои! Спокойной ночи!’

VIII.

— А знаете, душечка, джентльмены все спрашиваютъ: ‘Куда это двалась ваша хорошенькая ирландочка?’ — сказала м-ссъ Джупъ,— и Глори, не имя чмъ заплатить за столъ и квартиру, принуждена была вернуться за прилавокъ.
Невдалек отъ Бедфордъ-Роу, въ узкихъ переулкахъ, гд грязныя, полуразвалившіеся дома отдаются внаймы по-комнатно и по угламъ, ютится цлая колонія кордебалетныхъ танцовщицъ и хористокъ, служащихъ въ маленькихъ театрахъ на Странд. Все это народъ веселый, шумный, безобидный и беззаботный, вс эти двушки охотницы похохотать, не стсняются въ рчахъ, у всхъ поддльные брилліанты, накладные волосы и поддльный цвтъ лица, но всегда прекрасная обувь, которую он всячески стараются не скрывать.
Многимъ изъ нихъ по дорог въ театръ приходилось проходить черезъ Малую заставу, къ семи часамъ вечера въ табачной лавочк набиралось ихъ обыкновенно полнымъ полно. Почти вс он курили, какъ то показывали запачканные указательные пальцы ихъ правыхъ рукъ, и, покупая себ папиросы, болтали и щебетали безъ умолку, въ эти минуты лавочка напоминала собой дерево, на которомъ услась стая коноплянокъ.
Большинство ихъ служило въ театр Frailty и разговоръ обыкновенно вертлся на ангажированныхъ туда ‘звздахъ’. Первыми въ своемъ род считались сестры Бельманъ — женское комическое тріо, и больше всего намековъ и остротъ сыпалось по поводу одной изъ участницъ этого тріо, нкой Бетти, это имя было понятно Глори: оно красовалось чуть не на каждой вывск.
‘Говорятъ, она была прежде гувернанткой гд-то въ провинціи’.— ‘Ну, да какъ же! Просто старымъ матросскимъ платьемъ торговала ‘въ Майль-Эндъ-Род, а пть училась у шарманщика на задворкахъ конфектной фабрики’.— ‘Ахъ батюшки! а теперь-то расширилась какъ!’ — ‘Да, душечка, чуть не на всю Бродъ-Стритъ {Игра словъ: Бетти живетъ на Broad-street, а Broad-street значитъ ‘широкая улица’.}. Продавала цвты въ Пиккадилли, а вотъ случилось кому-то заговорить съ ней и теперь разъзжаетъ въ ландо. Вотъ и поучайтесь’.
Двушки заливались дружнымъ смхомъ, выходили обнявшись, и шли по улиц, громко распвая псни.
Вс эти желтоволосыя двицы знали жизнь, какъ свои пять пальцевъ, и скоро сообразили въ какомъ положеніи находится Глори. ‘Чтобы вамъ нравилась эта жизнь — никогда не поврю!’ — ‘Да полноте! Такъ оно и видно по васъ!’
— Можетъ быть, нравится, можетъ быть, и нтъ,— возражала Глори.
— Вздоръ, душечка, вздоръ, пустяки! Я сама служила въ лавк, да не выдержала. ‘Отпустите,— говорю,— душу на покаяніе!’ А если при этомъ двушка еще недурна собой… вы понимаете?
Въ тотъ же день, поздно вечеромъ, одна изъ двушекъ, запыхавшись, вбжала въ лавчонку, съ крикомъ:
— Ура! Угадайте, что я вамъ скажу? Бетти нужна камеристка одвать ее и причесывать, и я предложила васъ, душечка. Гинея въ недлю, да кое-что перепадетъ на чаекъ, завтра вечеромъ и пожалуйте. Спокойной ночи!
Глори вся вспыхнула отъ стыда и униженія. Предлагаемая работа оскорбляла ея тщеславіе, но то, что она длала, было еще хуже: здсь была задта ея честь. М-ссъ Джупъ стала отлучаться изъ дому чаще прежняго. Если вс ея дла въ томъ же род, какъ-то, изъ за которого она познакомилась съ Полли Ловъ…
Чтобы положить конецъ своимъ колебаніямъ, Глори на другой день явилась въ театръ.
— Вы новая горничная?— обратился къ ней швейцаръ.— Вотъ Коллинсъ вамъ покажетъ. Эй, Коллинсъ!
Сухопарая, некрасивая и неряшливо одтая женщина, проходившая черезъ швейцарскую, остановилась и прислушалась.
— Пойдемте со мной,— сказала она, и Глори послдовала за ней.
Он прошли по темному корридору, потомъ черезъ пыльный проходъ между декораціями, потомъ черезъ всю сцену и поднялись по лсенк въ небольшую комнату безъ оконъ и безъ вентиляціи. Здсь было три большихъ трюмо, кушетка, четыре плетеныхъ стула, три маленькихъ туалетныхъ столика, помщенныхъ подъ газовыми рожками, три большихъ сундука, нсколько ящиковъ съ сигаретками и множество пустыхъ бутылокъ изъ подъ шампанскаго. Здсь находигась другая женщина, такая же сухопарая и неряшливая, какъ и первая. При вход Глори она мотнула головой, продолжая вынимать изъ одного сундука пышные наряды и раскладывать ихъ на кушетк.
— Мн велно показать вамъ, какія платья приготовить къ первому выходу,— сказала женщина, которую звали Коллинсъ, и, открывъ другой сундукъ, указала на лежавшіе въ немъ костюмы.
Новый міръ открылся передъ Глори, въ окружившей ее атмосфер было что-то острое, электрическое. Со сцены доносились бранные крики машинистовъ, смющіеся голоса хористокъ, проходившихъ мимо двери, отголоски разнообразныхъ шумовъ, наполняющихъ театръ до поднятія занавса.
Вдругъ послышался шелестъ шелка и въ комнату въ припрыжку вбжали дв молодыхъ женщины. Одна изъ нихъ была высокая блолицая, что называется кровь съ молокомъ, другая маленькая и изящная. Об уставились на Глори и она принуждена была заговорить.
— Я полагаю, миссъ Бельманъ?
— Вы, вроятно, хотите сказать: Бетти?— переспросила высокая дама, но въ эту минуту вошла сама Бетти. Это была полная и пухлая женщина, довольно смазливая, но вульгарная, Глори смутно припомнила, что гд-то видла ее раньше.
— Ага! вы пришли?— сказала она, и тотчасъ же завладла Глори.— Помогите мн снять кофточку.
Глори повиновалась. Товарки Бетти точно также разоблачились, и черезъ нсколько минутъ вс три сидли за туалетными столиками и усердно расписывали себ физіономіи кольдъ-кремомъ, тушью и румянами.
Глори причесывала свою толстую барыню, а та, въ это время разсматривала ее въ зеркало.
— А вдь не дурное личико, какъ вы думаете, а?
Ея товарки одобрительно посмотрли на Глори, отвтили:
— Ничего, не дурна,— и, напвая въ носъ, продолжали гримироваться.
— Ахъ, благодарю васъ!— сказала Глори, низко присдая, и вс разсмялись.
Все это было очень забавно, но изнанка не заставила себя ждать.
— А какъ тебя звать, душечка?— спросила та, что была поменьше ростомъ.
Глори стало какъ-то стыдно назвать въ этомъ обществ имя, которое было священно для ея домашнихъ, для сгараго пастора и для Джона Сторма, жуткое чувство холодной дрожью пробжало по ея тлу, но вдругъ ее словно оснило, и память подсказала ей отвтъ: ‘Глорія’.
Маленькая актриса остановилась, не донеся карандаша до бровей, и воскликнула:
— Батюшки! вотъ такъ имя, хоть сейчасъ на афишу!
— Уфъ, а мн такъ оно напоминаетъ воскресную проповдь,— сказала, вздрогнувъ, высокая.
— Вы ирландка, душенька?
— Нчто въ этомъ род,— отвтила Глори.
— И голову даю на отсченіе, воспитывались, какъ барышня?
— Мой отецъ былъ священникъ, но…
Дружный взрывъ смха прервалъ ея рчь. Двушка вскинула голову и глаза ея сверкнули, но толстая Бетти потрепала ее по рук, говоря:
— Не обижайся, Гло, право же… Это ужъ такое заведеніе: каждая говоритъ, что она дочь священника.
Въ дверь громко постучали, и раздался голосъ прислужника:
— Поторопитесь, сударыни, осталось полчаса.
Въ уборной поднялась суетня, дамы волновались, музыканты въ оркестр начали настраивать инструменты. Въ дверь опять постучали:
— Занавсъ поднимаютъ, пожалуйте.
Дверь распахнулась и вс три актрисы выилыли изъ комнаты: высокая — въ мужскомъ плать, маленькая — въ костюм для серпантина, толстая — въ какомъ-то фантастическомъ наряд, а Глори осталась убирать платье. Прислушяваясь къ звукамъ оркестра, теаерь, гремвшаго во всю, она раздумывала о своемъ первомъ дебют и смялась.
Въ теченіе представленія актрисы нсколько разъ возвращались въ уборную. Въ промежуткахъ между переодваньемъ онъ развлекались: то посылали Коллинсъ за водкой и содовой водой, то бесдовали о знакомыхъ.
‘А лордъ Джонни-то снова здсь. Видли вы его, въ литерной лож? Пьеса идетъ въ шестидесятый разъ, а вдь въ этомъ сезон и всего-то было шестьдесятъ девять представленій…’ — Иногда он жаловались на публику вообще.
— Понять, не могу, что съ ними сегодня такое, хоть вс глаза прогляди, ни одного хлопка не сорвешь.
Занавсъ, наконецъ, опустился, актрисы переодлись въ выходныя платья, прислужникъ крикнулъ: ‘Эй карета!’ Толстуха Бетти, выходя, кивнула Глори: ‘Такъ помни же, душечка, приходи завтра, ты, ничего, хорошо будешь служить, когда попривыкнешь’. И затмъ ничего не осталось, кром темной сцены, опуствшаго зданія и учтиваго: ‘Доброй ночи, миссъ!’, посланнаго ей вслдъ швейцаромъ.
Такъ вотъ они, любимицы публики! А Глори Квэйль должна одвать и раздвать ихъ, и убирать имъ волосы, для выхода на сцену. На другое утро, передъ тмъ, какъ встать, Глори принялась обсуждать дло. Разв ужъ он такъ красивы? Глори приподнялась на постели, чтобы взглянуть на себя въ зеркало и съ улыбкой опять легла. Чтобъ он были очень умны, умне другихъ,— этого тоже нельзя сказать… Какая нелпость! он пусты и глупы, какъ пробки. Но вдь должно же быть какое-нибудь объясненіе этому, надо только умть найти его.
Второй вечеръ въ театр прошелъ, какъ и первый, съ тою разницей, что въ антракт извстное намъ тріо постили артистки изъ другого театра, и тутъ непринужденно-фамильярное обращеніе сестеръ между собою уступило мсто изысканной любезности и свтской сдержанности, копируя знатныхъ дамъ, хозяйка и гостьи только и говорили, что объ утреннихъ визитахъ, оставленіи карточекъ и приглашеніяхъ на ‘five-о’ clock tea‘.
Въ одной сцен вс три ‘сестры’ пли вмст, Глори тихонько прокралась за кулисы, чтобы послушать. Когда она вернулась въ уборную, сердце ея такъ и колотилось, а глаза готовы были выскочить, по крайней мр такъ ей показалось, когда она посмотрла на себя въ зеркало. Это просто смшно, какіе апплодисменты, сколько шуму изъ-за такихъ голосовъ, изъ-за такого пнія, между тмъ какъ она — если бы ей только добиться, чтобъ ее выслушали!
Но черезъ минуту ея просіявшее было лично снова омрачилось и она прошептала: ‘О, Боже, не наказывай меня за мою самонадянность и тщеславіе!’
Тмъ не мене, ей стало весело и легко на сердц, сама не зная почему, она чувствовала себя счастливой. На третій вечеръ, она пришла въ театръ первая и, пользуясь тмъ, что она была одна въ уборной, громко пла, раскладывая костюмы. Вдругъ она замтила, что на порог двери кто-то стоитъ и смотритъ на нее. Это былъ режиссеръ, Сефтонъ, пожилой человкъ, совершенно лысый и похожій лицомъ на сову.
— Продолжайте, дитя мое,— сказалъ онъ.— Съ этакимъ-то голосомъ и пть только для себя?!
Бетти на этотъ разъ запоздала, ея товарки были уже одты, когда она, широко распростерши руки, словно летучая мышь крылья, влетла въ уборную, крича: ‘Прочь съ дороги! Бетти Бельманъ идетъ! съ опозданіемъ-съ!’
Весь этотъ вечеръ пріятельницы лицемрили наперерывъ, обмнивались колкостями и шпильками, которыя достигли своего апогея, когда Бетти сказала: ‘А знаете, душечки, лордъ Бобби принесъ повинную голову?’ — ‘Не слыхала, мой дружокъ, не слыхала’, отозвалась высокая.— ‘И мы нынче вечеромъ ужинаемъ въ клуб’ — ‘Удивляюсь, теб, моя милочка’ — ‘Ну, мое сокровище, ужъ теб-то не къ лицу проповдывать мораль!’
Посл этой стычки пріятельницы, цловавшіяся и нжничавшія на эстрад, перестали разговаривать въ уборной и тотчасъ же посл паденія занавса, высокая и маленькая поспшили удалиться, отпустивъ нсколько таинственныхъ замчаній ‘въ сторону’ по поводу неврныхъ друзей и своего нежеланія оставаться здсь, ‘чтобы смотрть на всякія низости’.
— Не желаете, такъ и не надо,— огрызнулась отвергнутая Бетти, и отпустила Глори, предварительно давъ ей порученіе къ ‘другу’, который будетъ ожидать на эстрад.
Въ этотъ вечеръ атмосфера уборной стала удушливой и тяжелой, и, не смотря на возбужденіе, охватившее ее посл словъ режиссера, Глори было стыдно до тошноты. Пламя ея честолюбія съ трудомъ боролось съ потоками холодной воды, которыми обливали здсь ея скромность, ей было неловко и стыдно.
Когда она сошла внизъ, занавсъ былъ давно опущенъ, публика разошлась, въ зал и на сцен потушили огни, горлъ только одинъ рожокъ надъ суфлерской будкой, а въ полутемномъ оркестр прохаживался господинъ въ вечернемъ костюм. Глори хотла было подойти къ нему, но вдругъ узнала его, и, повернувшись на каблукахъ, убжала. То былъ лордъ Робертъ Юръ.
Теперь она вспомнила, почему лицо Бетти показалось ей сразу знакомымъ: Бетти была та самая женщина, которая хала, развалившись въ коляск, рядомъ съ Полли Ловъ въ день выборовъ лорда-мэра. Горя отъ стыда и какого-то безотчетнаго страха, она мчалась по темному корридору, какъ вдругъ ее окликнули. То былъ режиссеръ.
— Мн бы хотлось еще разъ послушать васъ, душенька. Приходите завтра утречкомъ, часовъ въ одиннадцать. Здсь будетъ нашъ капельмейстеръ и проаккомпанируетъ вамъ.
Она невнятно пробормотала что-то въ отвтъ и выбжала на улицу, тяжело дыша и втягивая въ себя долгими глотками ночной воздухъ. У нея кружилась голова, въ эту минуту она чувствовала себя такой безпомощной, какъ никогда раньше, ей хотлось опереться на кого-нибудь, хотлось поддержки, участія. Еслибъ въ эту минуту кто-нибудь сказалъ ей: ‘Дитя мое, уйди изъ этой нечистой, нездоровой атмосферы, она полна опасностей и зародышей смерти’, она оставила бы все и пошла за нимъ, чего бы ни стоила ей такая жертва. Но возл нея не было никого и душа ея мучительно рвалась къ жизни, и чувство стыда тснило ей грудь. По дорог домой она зашла въ госпиталь. Нтъ, отъ Джона Сторма все еще не было писемъ, зато давно лежало письмо отъ Дрэка. Вотъ его содержаніе:
‘Милая Глори, узнавъ, что вы заходите за своими письмами, пишу, чтобы попросить васъ сообщить мн, гд вы и какъ вамъ живется. Посл нашей встрчи въ Сенъ-Джемскомъ парк, я часто говорилъ о васъ съ моей пріятельницей, миссъ Маккворри, и всегда сержусь на себя, когда вспоминаю о вашихъ замчательныхъ талантахъ, и о томъ, что необходимо предоставить вамъ возможность сдлать изъ нихъ надлежащее употребленіе.

‘Сердечно вамъ преданный
‘Ф. Г. Н. Дрэкъ’.

— Много вамъ благодарна, сударь, только вы изволили опоздать,— подумала Глори и смяла письмо въ рук, но вдругъ замтила приписку.
‘P. S. На двор теперь Рождество, и я позволилъ себ удовольствіе послать святочные подарки вашему милйшему ддушк и его симпатичнымъ домочадцамъ, но такъ какъ они, безъ сомннія, давно забыли меня, а я вовсе не желаю утруждать ихъ излишними обязательствами, то прошу васъ не сообщать имъ, кмъ была отправлена посылка.
Глори расправила письмо, аккуратно сложила его, спрятала въ карманъ и пошла домой. Тамъ ее ожидало другое письмо отъ пастора:
‘Итакъ, ты таки прислала намъ рождественскіе подарки! Какъ это похоже на мою бгляночку,— вчно она притворяется и хитритъ, а безъ всякаго дурного умысла. Ужъ и какъ же мы радовались! т.-е. Рэчель и я, потому что намъ пришлось все это скрыть отъ тети Анны: она разсердилась бы, узнавъ, что наша мотовочка истратила такъ много денегъ. Чэльсъ внесъ посылку въ гостиную, когда Анна была наверху, можно было подумать, что это кивотъ завта вносятъ въ ерусалимъ, такая у насъ стояла торжественная тишина. О, Боже, вотъ роскошь-то! сладкій пирогъ, жареный миндаль, сыръ, индйка, цлый фунтъ курительнаго табаку и полная табакерка нюхательнаго! Изъ-за Анны пришлось раскупорить все на-скоро и потихоньку, но наше молчаніе было ужасно краснорчиво и прерывалось тревожнымъ, звонкимъ шопотомъ. Благослови тебя Боже за память и заботу о насъ! Этотъ подарокъ явился такъ кстати, словно сама моя милочка заглянула къ намъ на минутку… когда меня спрашиваютъ, не страшно ли мн, что моя внучка живетъ совсмъ одна въ этомъ огромномъ и гршномъ Вавилон, я говорю: ‘нтъ, вы не знаете моей Глори! она полна отваги, воли и дарованій, она, точно согнутая полоса стали, вся трепещетъ силой и сочувствіемъ къ людямъ’.

IX.

Рождество пришло и прошло, а планъ, задуманный двумя монахами, все еще не былъ приведенъ въ исполненіе. Джонъ откладывалъ ршительный шагъ со дня на день, подъ самыми вздорными предлогами: то ночь была слишкомъ темна, то недостаточно темна, то луна свтила, то не было луны. Въ сущности его останавливалъ суеврный страхъ. Выполнить задуманное было очень легко, самъ отецъ настоятель облегчилъ ему задачу, но именно это довріе къ нему почтеннаго старика чуть-было не погубило всего дла. Одна лишь безсознательная, тайная тревога, которую онъ истолковывалъ себ, какъ скорбь о тающемъ на глазахъ брат Павл, поддерживала въ немъ ршимость.
‘Онъ умираетъ, это не можетъ быть неугоднымъ Богу’, повторялъ онъ себ снова и снова, какъ человкъ прижимаетъ рукой больное мсто, чтобы удостовриться, что боль еще не прошла. Близость критической минуты портила его характеръ. Онъ началъ хитрить, лицемрить, вс его слова и поступки были фальшивы, неискренни. Онъ опускалъ голову, когда отецъ настоятель проходилъ мимо, а тотъ принималъ это за сокрушеніе о грхахъ и ставилъ его въ примръ остальной братіи.
Наступилъ послдній день стараго года и вмст послдній день его службы у двери.
— Надо сдлать это сегодня,— шепнулъ онъ Павлу, когда тотъ проходилъ мимо.
Павелъ кивнулъ головой. Съ тхъ поръ, какъ они выработали планъ бгства, онъ какъ будто утратилъ всякую волю, сдлался инертнымъ и пассивнымъ.
Какъ долго длился этотъ день. Наконецъ, наступилъ вечеръ, но часы тянулись нестерпимо медленно, какъ будто волоча на ногахъ свинцовыя гири. Казалось, вечерняя рекреація никогда не кончится. Нкоторые изъ братьевъ, посланныхъ проповдывать по деревнямъ, вернулись въ монастырь на праздникъ Обрзанія. Домъ оживился, появились новыя лица, слышались веселые голоса. Джону казалось, что онъ никогда еще не слыхалъ въ монастыр такъ много смха.
Наконецъ, позвонили къ повечерію, и братья пошли въ церковь. Ночь была холодная, снгъ скриплъ подъ ногами, поднимался втеръ. Служба кончилась. Братья, пожимаясь отъ холода, вернулись въ домъ и разошлись по своимъ кельямъ, оставивъ брата Павла отбывать въ церкви наложенную на него эпитемью.
Пришелъ и отецъ настоятель и, накинувъ капюшонъ на голову, отправился запирать наружную дверь, собака приняла это на свой счетъ и, волоча ноги, поплелась за нимъ. Возвращаясь, онъ ежился и пожималъ плечами.
— Скверная ночь, сынъ мой,— сказалъ онъ.— Выходить въ такую погоду, все равно, что гоняться за смертью, помоги, Боже, всмъ бездомнымъ путникамъ, не имющимъ крова надъ головой въ такую ночь!
Онъ отряхивалъ снгъ, приставшій къ подошвамъ его сапогъ.
— Итакъ, сегодня послдній день твоей эпитеміи, братъ Стормъ, завтра утромъ ты присоединишься ко всмъ намъ. Ты хорошо поступилъ, ты храбро боролся и отразилъ нападеніе сатаны. Доброй ночи, сынъ мой, Господь съ тобою!
Онъ отошелъ на нсколько шаговъ и остановился.
— Кстати, я общалъ дать теб почитать ‘Жизнь отца Лакордера’, можешь теперь пойти въ мою комнату и взять ее.
Келья отца настоятеля находилась въ нижнемъ этаж, налво отъ лстницы, дверь ея отворялась въ корридоръ, проходившій черезъ весь домъ посредин и длившій его на дв части. Комнаты по одну сторону корридора выходили окнами во дворъ, по другую — на Сити, въ сторону Темзы. Къ этимъ послднимъ принадлежала комната отца настоятеля. Убранство ея было такъ же просто, какъ и убранство другихъ келій, но въ камин горлъ огонь, а въ углу стоялъ писменный столъ и на немъ зажженная лампа.
Они вмст вошли въ эту комнату и настоятель повсилъ ключъ отъ входной двери на одинъ изъ многихъ гвоздей надъ кроватью. Гвоздь былъ третій отъ конца, ближайшаго къ окну, а ключъ — старый, съ одной только пермычкой. Джонъ все это замтилъ, замтилъ даже, что на полу лежатъ книги и надо идти осторожно, чтобъ не споткнуться. Настоятель поднялъ одну изъ нихъ.
— Возьми, сынъ мой, это драгоцннйшій документъ, настоящее зеркало живой души человческой. Больше всего меня тронули т мста, гд отецъ Лакордеръ упоминаетъ о своей матери. Монахъ лишенъ матери, и, если онъ нуждается въ женской любви, онъ будетъ дйствительно несчастливъ, пока не сосредоточитъ своихъ взглядовъ и помысловъ на той, которая благословенна между женами. Но монашеская жизнь не разрушаетъ естественной привязанности. Она убиваетъ только за тмъ, чтобы вдохнуть новую жизнь. Оказано: пшеничное зерно не оживетъ, аще не умретъ. Вотъ смыслъ истинно христіанскаго аскетизма, сынъ мой, и нашихъ обтовъ. Спокойной ночи.
Выходя изъ кельи отца настоятеля, Джонъ встртилъ брата Эндрью, идущаго туда, съ чистымъ бльемъ въ одной рук и кувшиномъ воды въ другой. Онъ бросилъ на свою кровать въ альков, книгу, данную ему настоятелемъ, и слъ на скамью у дверей, стараясь укрпиться въ своемъ намреніе.
— Этотъ человкъ умираетъ отъ тоски по сестр. Онъ можетъ спасти ея душу, надо только дать ему возможность увидать ее. Это не можетъ быть не угодно Всевышнему.
Когда онъ поднялъ голову, въ дом все было тихо, только втеръ стоналъ снаружи. Потомъ, вдали, едва слышно щелкнула дверь, и въ корридор появилась фигура брата Эндрью, вышедшаго изъ кельи отца настоятеля. Джонъ позвалъ его и тотъ подошелъ на цыпочкахъ, ибо монахъ ненавидитъ шумъ, какъ злого духа. Широкое лицо брата Эндрью все расплылось въ широкую улыбку.
— Отецъ настоятель легъ?— спросилъ Джонъ.
— Да.
— Только-что?
— Нтъ, уже съ полчаса.
— Такъ онъ, должно быть, уже спитъ?
— Онъ спалъ, когда я уходилъ.
— Разв онъ не запирается извнутри?
— Нтъ, никогда.
— А крпко спитъ отецъ настоятель?
— Какъ придется: иногда крпко, а иной разъ и кошка пройдетъ, такъ услышитъ.
— Братъ Эндрью…
— Что?
— Сдлали бы вы для меня одну вещь, если-бъ мн было очень нужно?
— Вы сами знаете.
— Еслибъ даже при этомъ вы подвергались нкоторому риску?
— Этого я не боюсь.
— Если бы я вовлекъ васъ въ бду?
— Этого не можетъ быть, вы не способны сдлать кому-нибудь непріятность.
Джонъ не могъ продолжать. Простоватое лицо брата Эндрью выражало такое слпое довріе, что обмануть его онъ не могъ.
— Въ чемъ дло?— спросилъ братъ Эндрью.
— О ничего, пустяки. Я хотлъ испытать васъ, но вы слишкомъ хорошій человкъ, чтобъ васъ искушать, и мн стало стыдно. Идите, ложитесь.
— Не потушить ли мн огонь вмсто васъ?
— Нтъ, я еще не готовъ. Уфъ, какой жестокій втеръ! Холодно теперь должно быть брату Павлу въ церкви.
— Скажите мн, братъ Стормъ, что такое съ братомъ Павломъ? Самъ не знаю почему, но при вид его мн вспоминается моя мать.
Джонъ не отвтилъ, и блецъ сталъ подыматься на лстницу. Пройдя дв ступеньки, онъ остановился и шепнулъ:
— Такъ вы не позволите мн ничего сдлать для васъ?
— Не сегодня, братъ Эндрью.
— Спокойной ночи, братъ Стормъ.
— Спокойной ночи, голубчикъ.
Джонъ прислушивался къ его шагамъ, пока они не замерли вдали. Затмъ все стихло, обитель погрузилась въ сонъ, только стоны втра, нарушали тишину. Джонъ отодвинулъ ршетчатое оконце и выглянулъ. Дворъ тоже тонулъ во мрак, только окна церкви, гд братъ Павелъ читалъ молитву по четкамъ, пропускали тонкія полоски свта.
Это придало ему мужества, онъ всталъ и пошелъ тушить лампы на лстницахъ и въ корридорахъ. Онъ началъ сверху, спускаясь внизъ, онъ останавливался на каждой площадк и внимательно озирался кругомъ. Ни звука, кром легкаго шума его собственныхъ шаговъ. Снова суеврный страхъ овладлъ имъ, нечистая совсть рисовала ему всякіе ужасы. Въ этомъ старинномъ дом, съ его таинственными кельями, казалось, бродили какія-то странныя тни. Въ завываніи втра ему слышался голосъ злого духа. Лампы гасли одна за другой. Послдняя висла въ швейцарской передъ картиной, изображавшей Христа въ терновомъ внц. Когда онъ гасилъ ее, ему показалось, что глаза Христа смотрятъ прямо на него, и онъ вздрогнулъ.
Часы пробили половину одиннадцатаго. Пора было приступать къ длу. Джонъ чувствовалъ боль въ затылк, онъ дышалъ тяжело и часто. Безшумно ступая, онъ подошелъ къ двери кельи отца настоятеля и прислушался. Ни звука.
Онъ распахнулъ дверь и вошелъ.
Уголья въ камин догорали, бросая слабый, красноватый отблескъ на потолокъ и кровать. Мягкій свтъ падалъ на лицо мирно спавшаго отца настоятеля. Въ комнат стояла полная тишина, только втеръ гудлъ въ труб, да съ рки донесся протяжный пароходный свистокъ.
Что бы добраться до ключа, висвшаго надъ кроватью, необходимо было стать между огнемъ и спящимъ.. Когда Джонъ шагнулъ впередъ, черная тнь его упала на лицо отца настоятеля. Онъ протянулъ руку за ключомъ, оказалось, что на немъ виситъ связка другихъ ключей.
Когда онъ снималъ ихъ, они слегка звякнули и сердце въ немъ замерло, но отецъ настоятель не пошевелился, Джонъ вынулъ ключъ отъ двери, повсилъ остальные ключи на мсто и повернулся что бы идти.
На улиц заиграла шарманка, заслышавъ это, собака завыла, втеръ, проникавшій въ открытую дверь, загудлъ въ труб. Отецъ настоятель вздохнулъ. У Джона екнуло сердце, онъ остановился и оглянулся черезъ плечо. Но это былъ лишь глубокій вздохъ, вырвавшійся у спящаго.
Минуту спустя, Джонъ былъ уже въ корридор и запиралъ за собой дверь. Въ горл его пересохло, вки дрожали, въ виски стучало до боли. Онъ крался неслышно, какъ воръ, когда онъ проходилъ въ темнот мимо изображенія Спасителя, ему показалось, что втеръ крикнулъ ему: ‘уда!’ Добравшись до мста, онъ упалъ на скамью, ноги больше не держали его. Любовь и совсть, гуманность и религія старались заглушить другъ друга, раздирали въ куски его душу. ‘Измнникъ!’ кричалъ одинъ голосъ. ‘Но этотъ человкъ умираетъ’, возражалъ другой. ‘уда!’ ‘Она на краю пропасти, а онъ можетъ спасти душу ея отъ смерти и осужденія!’ Когда борьба кончилась, побжденная совсть и религіозное чувство смолкли, а умъ его изощрился еще боле.
Часы пробили три четверти одиннадцатаго, онъ поднялъ голову. Улицы въ этотъ часъ, обыкновенно тихія, теперь оживились, слышны были голоса, зда, шарканье ногъ по твердому снгу.
Джонъ открылъ входную дверь, по возможности стараясь не шумть, и вышелъ во дворъ. Собака выскочила изъ своей будки и заворчала, но онъ успокоилъ ее однимъ словомъ, она подошла и стала лизать его руку. Быстрыми и неслышными шагами онъ перешелъ черезъ дворъ, приподнялъ щеколду у двери ризницы и толкнулъ дверь внутрь.
Тихій, гудящій шепотъ разносился по пустой церкви, подобно плеску волны о ступени каменной лстницы. Братъ Павелъ сидлъ въ алтар, на скамь возл него стояла лампа. Голова его была наклонена впередъ, глаза закрыты, исхудалое лицо при свт лампы казалось мертвенно блднымъ и безжизненнымъ. Джонъ шепотомъ позвалъ его:
— Павелъ!
Онъ быстро всталъ и послдовалъ за Джономъ во дворъ, шатаясь отъ слабости, видъ у него былъ странный, растерянный.
— А какъ же лампа?.. Я и забылъ. Разв вернуться, погасить?
— Какъ вы наивны,— сказалъ Джонъ.— А можетъ быть, въ дом кто-нибудь не спитъ. Разв вы хотите, чтобъ замтили, что вы ушли изъ церкви часомъ раньше, чмъ слдуетъ?
— Правда ваша.
— Идите за мной… Тише.
Оба вошли на цыпочкахъ въ проходъ, ведущій на улицу. Въ щели, калитки проникалъ свтъ.
— Гд ваша шляпа?— спросилъ Джонъ.
— И шляпу забылъ… оставилъ въ церкви.
— Возьмите мою, да накиньте капюшонъ и застегнитесь хорошенько — ночь страшно холодная.
— Я боюсь,— сказалъ Павелъ
— Боитесь? Чего?
— Теперь, когда время настало, я боюсь узнать о ней всю правду. Въ неизвстностяхъ все-таки есть хоть капля надежды, а тамъ…
— Полноте, будьте мужчиной! Не падайте духомъ въ послднюю минуту. Вотъ вамъ носовой платокъ, повяжите шею. Какой же вы, однако, безпомощный! Я просто готовъ идти вмсто васъ.
— Вы же не знаете, что мн нужно сказать, да еслибъ и знали, не сказали бы…
— Въ такомъ случа, слушайте… Вы слушаете меня?
— Да.
— Идите въ госпиталь, гд ваша сестра была сидлкой…
— Виноградникъ Мары?
— Спросите сидлку Квэйль — будете помнить?
— Сидлку Квэйль…
— Если она ночная дежурная, она сейчасъ выйдетъ къ вамъ, но если она дежурила днемъ, теперь она, можетъ быть, спитъ, въ такомъ случа…
— Что?
— Вотъ вамъ письмо. Взяли?
— Да.
— Отдайте его швейцару, скажите, что это отъ прежняго капеллана. Будете помнить? Скажите, что письмо очень важное, по неотложному длу, и попросите швейцара сейчасъ послать его наверхъ въ дортуары, затмъ…
— Ну?
— Затмъ ужъ она вамъ скажетъ, что длать дальше.
— А если ея нтъ дома?
— Это возможно — сегодня канунъ Новаго года.
— А!
— Подождите въ швейцарской, пока она не вернется.
Стремительность Джона разбивала вс преграды на пути. Безпомощное созданіе принялось благодарить его, осыпать благословеніями.
— Полноте, не будемъ говорить объ этомъ… Есть у васъ деньги?
— Нтъ.
— У меня тоже нтъ. Я привезъ съ собой немного мелочи въ кошельк, но отдалъ ихъ при поступленіи.
— Мн не нужно денегъ, я пойду пшкомъ.
— Это займетъ у васъ цлый часъ.
Гд-то начали бить часы.
— Тсъ! разъ, два, три… одиннадцать. Въ полночь вы будете на мст. Теперь идите.
Ключъ повернулся въ замк.
— Помните же! Къ утрен, къ шести часамъ вы должны вернуться.
— Я вернусь къ пяти.
— А я открою дверь въ 5 ч. 30 м. Въ вашемъ распоряженіи всего шесть часовъ.
— Такъ я пойду. Спокойной ночи!
— Погодите!
— Что такое?
Павелъ былъ уже на улиц. Джонъ оставался еще въ темномъ корридор.
— Весьма возможно, что вамъ съ ней придется взять кэбъ.
— Съ кмъ? съ сестрой?
— Ваша сестра, помнится, живетъ гд-то въ Сентъ-Джонсъ-Вуд.
— Въ Сентъ-Джонсъ-Вуд?
— Скажите ей…— не смотря на вс усилія Джона, голосъ его дрожалъ:— скажите ей, что я счастливъ, веселъ, здоровъ, хорошо выгляжу — понимаете?
— Но вдь это неправда. Вы слишкомъ добры, вы убиваетесь изъ за меня…
— Скажите ей, что я часто думаю о ней и если ей что-нибудь нужно, пусть она пришлетъ кого-нибудь, напишетъ… Это не можетъ быть не угодно Богу… Ну, да все равно, идите, идите!
Ключъ снова повернулся въ замк, и блецъ вышелъ, Джонъ Сгормъ остался одинъ.
— Боже, смилуйся и прости меня!— шепталъ онъ, возвращаясь на жсто.
Улицы все больше оживлялись, движеніе не прекращалось, какой-то пьяный, проходя мимо калитки, остановился и крикнулъ: ‘Эй вы, смирно у меня, я за вами смотрю!’ Собака вскочила и залаяла, Джонъ поспшилъ войти въ домъ и запереть за собой дверь.
Онъ слъ на скамью, стараясь успокоиться. Онъ представлялъ себ Павла, какимъ видлъ его въ послднюю минуту, плнный орелъ со сломаннымъ крыломъ вырвался, наконецъ, изъ клтки, онъ бродитъ ночью во мрак, зато — свободный! свободный!
Мысленно онъ слдовалъ за нимъ по улицамъ-по Бишопсгетъ-стриту, потомъ по Чипсайду, до собора св. Павла. Тамъ наврное теперь стоитъ толпа народу, въ ожиданіи, пока колоколъ ударитъ полночь, чтобы прокричать ‘ура’, и пожелать другъ другу счастливаго новаго года.
Это навело его на мысль о Глори. Она наврное будетъ тамъ, она такъ любитъ быть тамъ, гд жизнь бьетъ ключемъ. Онъ совершенно ясно видлъ ее въ толп, видлъ, какъ она идетъ своей легкой, быстрой поступью, какъ сіяютъ ея глаза. Все это такъ ново для нея, такъ хорошо и красиво. Глори! всегда и везд Глори!
Должно быть онъ задремалъ, потому что часы вдругъ начали бить, сначала въ швейцарской, потомъ въ окрестныхъ церквахъ и наконецъ большіе часы на соборной башн. Почти въ ту же минуту, вдали раздался оглушительный трескъ, точно отъ ружейнаго залпа, и по церквамъ зазвонили въ колокола.
На улиц шелъ дымъ коромысломъ, прохожіе перекрикивались, хохотали, иные пли. Хоромъ проптый псаломъ смнился извстнымъ романсомъ, потомъ какой-то совсмъ неизвстной псенкой. Послышался мрный топотъ ногъ по замерзшему снгу мостовой и мимо прошла толпа молодыхъ людей и двушекъ, распвая во все горло:
‘D’ye ken John Peel with his coat so gay?
D’ye ken John Peel at the break of day?
D’ye ken John P-e-e-l’…
Звонкая трель оборвалась на самой высокой нот, и вся компанія покатилась со смху.
— Та же псня, что пли они вмст… Опять Глори, всюду и везд Глори!..
Точно чешуя упала съ глазъ его, и онъ увидлъ себя такимъ, какимъ онъ былъ на самомъ дл — обманщикомъ, обманывавшимъ самого себя. Вс мотивы, побудившіе его сдлать то, что онъ сдлалъ сегодня ночью, въ сущности сосредоточились въ Глори. Съ начала и до конца онъ думалъ только о Глори, и жалость къ брату Павлу, и страхъ за судьбу Полли, все это было ложью, предлогомъ.
Ночной втеръ продолжалъ завывать вокругъ дома. Свистъ и вой его смшивались, со звономъ колоколовъ и въ этомъ шум ему слышались насмшливые голоса бсовъ, кричавшихъ ему: уда! Измнникъ! Глупецъ! глупецъ! Измнникъ! уда!
Онъ закрылъ руками уши, и голова его упала на грудь.

X.

У Малой заставы, канунъ новаго года.

Ура! ура!
Я нынче чувствую себя, какъ дрожжи, закупоренныя въ бутылк, которыя такъ и подмываетъ выскочить наружу, поэтому, я благодарю свою звзду за то, что у меня дома есть трое старыхъ младенцевъ, которымъ я обязана все разсказывать. Такъ слушайте же, слушайте, ради Бога! Да будетъ вамъ извстно, что въ Лондон есть джентльменъ, предсказывающій Глори блестящее будущее. Его имя Сефтонъ и познакомилась я съ нимъ черезъ трехъ дамъ — я зову ихъ тремя граціями,— съ которыми я, въ свою очередь, познакомилась благодаря тому, что поселилась здсь. Это настоящій старый грибъ, съ блой лысой головой, если врить всему, что говорятъ о немъ три вышеупомянутыхъ леди, надо думать, что онъ изъ тхъ людей, которые гршатъ не боле двухъ разъ въ годъ, а именно: все время до Рождества и все время посл него. Но достойныя леди сами принадлежатъ къ тмъ святымъ женщинамъ, которыя готовы очернить даже дьявола, еслибъ имъ это понадобилось, и, хотя волосокъ, на которомъ виситъ честь моего гриба, не толще серединнаго разрза въ семг, тмъ не мене Глори, какъ порядочный человкъ, считаетъ долгомъ врить въ нее.
Вся штука въ моемъ голос. Онъ услыхалъ его случайно, въ то время, какъ я мурлыкала себ подъ носъ, и попросилъ дать ему возможность послушать меня еще разъ въ такомъ мст, гд бы удобне было судить о немъ. Это мсто оказалось театромъ,— да, серьезно, театромъ, но все это происходило въ полдень и въ театр никого не было, кром насъ и двухъ полотеровъ, такъ что тет Анн пугаться нечего. Впрочемъ, виновата, былъ еще дирижеръ оркестра, который слъ за рояль, чтобы аккомпанировать мн.
Боже милостивый! были вы когда-нибудь въ театр днемъ? Ну, разумется, не были. Ахъ, вы, милые мои! Онъ иметъ совершенно такой видъ, какъ міръ до сотворенія міра — нчто безформенное, хаотическое мракъ и пустота. Нигд ни одного луча свта, за исключеніемъ какого-то суррогата его, который, крадучись, скользитъ по корридорамъ, выглядываетъ изъ полуоткрытыхъ дверей и мерцаетъ въ гробовомъ мрак, какъ сонные глаза чудовищъ, которые, бывало, такъ пугали меня въ пещерахъ Гобъ-ней-Дегава,— помните, когда я играла въ разбойники?
Меня оставили одну на сцен, у ногъ моихъ, или, какъ здсь говорятъ, у рампы, горло пять, шесть лампочекъ, свтъ билъ мн прямо въ глаза, когда піанистъ заигралъ, а я запла, мн показалось, что голосъ мой раздается въ тоннел, и это привело меня въ такое нервное состояніе, что я вынуждена была засмяться. Моя невидимая публика, кажется, осталась этимъ недовольна и ршила, что я ‘обрзалась’, поэтому я сказала: ‘прибавьте свта’, и бысть свтъ, и еще: ‘пусть рояль не мшаетъ’ — и это было исполнено. Тогда я набралась храбрости и спла имъ одну изъ маминыхъ французскихъ псенокъ, посл перваго же куплета я крикнула режиссеру: ‘Вы слышите меня?’ и тотъ отозвался: ‘Продолжайте, великолпно!’ Потомъ я спла ‘Mylecharaine’ на нашемъ мэнскомъ нарчіи и, должно быть, все время жестикулировала. Только что я успла замтить, что мой голосъ въ этой огромной зал нсколько меньше обыкновеннаго похожъ на шарманку, какъ вдругъ поднялся страшный шумъ, точно девятый валъ ударился о прибрежные валуны, это моя милая публика неистово апплодировала мн, не жаля рукъ!
Ахъ, милые мои, милые! Еслибъ вы только знали, сколько недль подъ-рядъ я мучилась и тосковала, говоря себ, что если на меня никто не обращаетъ вниманія, такъ это потому, что я и не стою ничего, вы простили бы своей двочк ея тщеславное восклицаніе: ‘Дочь моя, итакъ, ты — нкто! Да, да, да!’ Чудная была минута! Когда старый грибъ вошелъ на сцену, говоря: ‘Что за голосъ! Сколько выраженія, темперамента!’ — я, кажется, накинулась на его лысую голову и поцловала ее, говорить я не могла, потому что слезы сдавили мн горло. Я испытывала, вроятно, то же, что та методистка, которая угостила водкой членовъ училищнаго совта, когда т выдали ей въ награду часы, и велла репортерамъ написать, что она отвтила, какъ слдуетъ.
Сегодня канунъ Новаго года, скоро девять мсяцевъ, какъ я въ Лондон.
Кто-то будетъ въ этомъ году вашимъ {Qualtaph — на мэнскомъ нарчіе, первый гость въ Новый годъ.}?. Въ прошломъ первымъ къ намъ пришелъ Джонъ Стормъ,— помните?— весь въ снгу и притворился нищимъ, а ддушка какъ разъ въ это время читалъ намъ о добромъ Пастыр и о томъ, какъ Онъ любилъ своихъ овецъ, и вдругъ, я смотрю — это Джонъ Стормъ. Вотъ потха-то была!
Сегодня я ослпительна, ибо надла новую шляпку, а до сихъ поръ носила на голов нчто ужасное, одно изъ тхъ маленькихъ чудовищъ, которыя возсдаютъ у васъ на макушк, какъ курица на скирд хлба. Зато теперь на мн перья принца Уэльскаго, и еслибъ онъ самъ увидалъ меня въ нихъ….
P. S. Отъ Джона Сторма до сихъ поръ ни звука. Онъ, кажется, и думать о насъ забылъ — обо мн, по крайней мр, я такъ думаю, что онъ окончательно смирился и произнесъ обтъ монашества. Это, конечно, особый видъ религіи, но, признаться, для меня лично непонятный, если собаку приковать къ стн, такъ и та, я думаю, взбсится. Ночью, лежа въ постели, я иногда думаю о немъ, представляю себ темную келью, безъ мебели, скамью вмсто кровати, распятіе и его, на колняхъ, молящагося, дрожа всмъ тломъ и стуча зубами…. Нтъ, это мн не по росту: слишкомъ высоко, не достать!..

XI.

Въ тотъ же вечеръ, въ одиннадцать часовъ, когда Глори уже надла плащъ и шляпку, чтобы идти домой, къ двери уборной подошелъ мальчикъ и сообщилъ, что ее желаетъ видть режиссеръ. У Глори на мигъ захватило дыханіе, потомъ вс струны ея сердца напряглись, и она, вслдъ за мальчикомъ, пошла въ режиссерскую’ Это была пыльная комната надъ ложей привратника, загроможденная разными бутафорскими принадлежностями, къ ней вела желзная винтовая лстница.
— Войдите, душенька,— сказалъ режиссеръ и, отодвинувъ въ сторону нсколько декорацій, очистилъ для нея мсто на соф, стоявшей у камина, гд догорали дрова. Затмъ, онъ затворилъ дверь, кивнулъ головой, подмигнулъ обоими глазами и фамильярнымъ шепотомъ выговорилъ:
— Дло на мази, душенька. Я все устроилъ.
— Вы хотите сказать..— начала Глори и запнулась на половин.
— Дло, все равно, что сдлано. Присядьте, душенька.— Въ волненіи Глори вскочила съ мста.— Присядьте, и я вамъ все разскажу по порядку.
Онъ говорилъ съ дирекціей. ‘Господа,— сказалъ онъ,— сдается мн, что я напалъ на талантъ’. Вс стали смяться. Онъ вчно откапываетъ таланты. Но такъ какъ всмъ извстно, что онъ свое дло знаетъ, ему дали carte-blanche.
— Вы думаете… вы въ самомъ дл считаете возможнымъ, что…— снова начала Глори и снова у нея сперлось дыханіе въ груди, сердце ея колотилось, горло давила спазма.
— Сядьте, миленькая, сядьте, и выслушайте меня.
Онъ заговорилъ сладко, льстиво, вкрадчиво, задушевно. Пусть она все предоставитъ ему. Разумется, впереди еще много труда. Голосъ у нея чудный, лучше всякой музыки. И стиль есть, удивительно, какъ она могла выработать себ стиль. Простая камеристка, даже въ хор не была!.. Настоящій самородокъ! Ей еще многому надо научиться, прежде чмъ выступать, надо хорошенько вымуштровать ее. Да это вздоръ. Трудился онъ для другихъ, потрудится и для нея, и если…
У Глори блестли глаза, а сердце стучало, какъ барабанъ.
— Такъ вы думаете, что впослдствіи, если, усердно работать, можетъ быть черезъ нсколько лтъ…
— Самой вамъ ничего не добиться, душенька, предоставьте это мн, положитесь всецло на меня и пока никому ни слова.
Ахъ! Сны начинали сбываться на яву, Глори едва врила своимъ ушамъ. Режиссеръ сталъ еще ласкове, еще убдительне и вкрадчиве. Если только она окажется понятливой, онъ доставитъ ей ангажементъ на самыхъ выгодныхъ условіяхъ,— десять фунтовъ въ недлю, пятнадцать, двадцать, двадцать пять, можетъ быть даже пятьдесятъ.
У Глори сердце стучало до боли, и на самомъ дн его шевелилось нчто въ род стрлы: очень ужъ внезапно привалило счастье: можетъ быть, судьба случайно ошиблась, сейчасъ ошибка откроется, и все опять станетъ по старому. Чтобъ успокоить свою совсть, она стала думать о дом и о томъ, какими счастливыми она сдлаетъ всхъ своихъ милыхъ, если Богъ дйствительно пошлетъ ей счастье. Они ни въ чемъ не будутъ нуждаться, забудутъ, что такое бдность, черные дни минуютъ навсегда.
Между тмъ режиссеръ продолжалъ рисовать соблазнительныя картины. Ужъ если онъ возьмется за ея дло, нищенствовать ей не придется. Знаетъ она С.? что у нея за прошлое? самое темное: гд-то въ табачной лавк за прилавкомъ стояла, а теперь-то!..
— И вдь я не изъ корысти буду вамъ служить, душенька. Тутъ моей выгоды никакой нтъ. Найдется куча охотниковъ переманить васъ отъ меня, стоитъ вамъ только составить себ имя.
Глори горячо пробормотала какое-то возраженіе и опять ушла въ свои грезы.
— Ладно, ладно, тамъ видно будетъ.
Режиссеръ глядлъ на нее масляными глазами.
— А знаете-ли, душенька, вдь вы очень хорошенькая!
Глори сидла, опустивъ головку, лицо ея пылало, она вертла вокругъ пальца жемчужное колечко своей матери. Режиссеръ вообразилъ, что его похвалы вскружили ей голову, и, придвинувшись ближе, продолжалъ:
— И фигура у васъ для сцены отличная. А? Да вы не конфузьтесь, это вдь дловой разговоръ. Меня нечего стыдиться, дружочекъ. И потомъ, разъ я все устрою для васъ, должны же и вы сдлать что-нибудь для меня.
Она почти не слыхала его словъ. Ея глаза, блестящіе, устремлевные вдаль, какъ будто любовались какимъ-то чуднымъ видніемъ.
— Вы такъ добры,— выговорила она.— Я не знаю, что сказать, какъ благодарить васъ….
— Вотъ какъ,— шепнулъ онъ, пригнулся къ ней, приподнялъ ея лицо за подбородокъ и поцловалъ.
Хрупкія мечты о счасть, слав и величіи мгновенно разсялись, Глори пробудилась къ сознанію дйствительности съ чувствомъ нестерпимаго стыда и обиды. Похвалы этого человка были лестью, его блестящіе предсказанія — пустымъ предлогомъ, онъ вовсе не думалъ того, что говорилъ, а она была такъ глупа, что всему поврила.
— Охъ!— вырвалось у нея, слабымъ дтскимъ стономъ, словно у человка, раненаго въ битв. Она встала и повернулась, чтобы идти. Но режиссеръ, потный, раскраснвшійся, съ громкимъ смхомъ всталъ между нею и дверью.
— Дитя мое, неужели же вы… Такая бездлица…
— Отворите, пожалуйста, дверь,— хрипло выговорила Глори.
— Но вдь не хотите же вы… Въ нашей профессіи такимъ пустякамъ не придаютъ значенія.
— Сэръ, отворите дверь!
— Послушайте! Даю вамъ слово….
Она пришла въ себя уже на улиц, было темно, грязный твердый снгъ скриплъ у нея подъ ногами, дулъ рзкій холодный втеръ, Глори бжала бгомъ, плача, какъ обиженный ребенокъ.
Горше всего была уничтожающая увренность въ томъ, что у нея нтъ никакого таланта, никакихъ шансовъ на успхъ, что этотъ человкъ сулилъ ей успхъ только для того, чтобы обмануть ее. О, какое несчастье быть женщиной! Какъ жестокъ этотъ огромный, блестящій, ужасный городъ, гд двушка, если она бдна и одинока, можетъ жить, только торгуя своей красотой.
Чувствуя себя побжденной и разбитой въ своей отчаянной борьб за жизнь, чувствуя, что женская слабость беретъ верхъ надъ отвагой, хотя въ душ ея еще теплилась, Богъ всть почему, искра надежды, Глори направилась къ госпиталю. Было больше одиннадцати часовъ, когда она поднялась на крыльцо, часы на Большомъ Бен пробили ровно половину двнадцатаго. Она заглянула въ каморку швейцара, длая надъ собой всевозможныя усилія, чтобы улыбнуться.
— Нтъ ли мн писемъ, швейцаръ?
— Покамстъ не было, миссъ.
— Нтъ? Ну чтожъ, зато и отвчать не надо. Тмъ лучше. Желаю вамъ счастливаго новаго года.
Но въ ея смх прозвучало рыданіе, и это не ускользнуло отъ швейцара.
— Мн жаль было бы не видать больше вашего личика, сидлка,— сказалъ онъ,— но еслибъ вы оставили свой адресъ, я бы вамъ посылалъ письма за домъ, чтобъ избавить васъ отъ такихъ позднихъ прогулокъ.
— О нтъ, не надо, писемъ больше не будетъ, швейцаръ, и… и я не стану больше приходить за ними. Вотъ, возьмите.
— Нтъ, нтъ, миссъ.
— Да, да, вы должны взять!
Она насильно сунула ему въ руку шиллингъ, не смотря на его сопротивленіе, и поскоре убжала, чтобъ не видать его лица, которое, казалось, говорило, что онъ охотно далъ бы ей шесть пенсовъ сдачи.
Джонъ Стормъ потерявъ для нея навсегда. Глупо было ожидать отъ него встей. Вдь онъ сказалъ, что уставъ ихъ братства запрещаетъ писать и получать письма иначе, какъ съ особаго разршенія. А она все ждала, ей казалось, что-то должно случиться, неожиданность, чудо,— она сама не знала, что. Теперь мечта разбита, она осталась совсмъ одна, къ чему обманывать себя дольше?
Она пошла домой закоулками, избгая людей, потому что прохожіе заглядывали ей въ лицо: можетъ быть, она плакала, сама того не сознавая. Часъ былъ поздній, но, такъ какъ это былъ канунъ новаго года, на разукрашенныхъ флагами улицахъ толпился народъ, по угламъ стояли группы, тамъ маленькія двочки танцовали подъ звуки шарманки, здсь вертлись огненныя колеса.
Глори дошла до малой заставы, изъ лавочки доносился смхъ, мужскіе и женскіе голоса, она повернула обратно и черезъ Линкольнсъ-Иннъ-Фильдсъ прошла въ Флитъ-стритъ. Время близилось къ двнадцати, оживленіе на улицахъ все расло, народъ толпой валилъ къ собору св. Павла. Глори тоже свернула въ ту сторону и смшалась съ толпой, отдавшись на волю этого живого потока, шумнаго и говорливаго, какъ рка ночью.
Впереди ея шли въ рядъ нсколько молодыхъ двушекъ, фабричныхъ работницъ, въ огромныхъ шляпахъ со страусовыми перьями. Они шли подъ руку, занимая весь тротуаръ, развязной, небрежной походкой, и пли гимны Арміи Спасенія, въ перемежку съ шансонетками. Вдругъ вся компанія залилась визгливымъ смхомъ, и одна изъ двушекъ вскричала: ‘Скажите мн, что это такое и я назову его по имени’. Черезъ минуту мимо нихъ прошла, широко шагая, странная фигура — человкъ въ монашеской одежд, въ длинной черной ряс и широкополой шляп. Глори успла разсмотрть его лицо,— исхудалое, тревожное, съ огромными тоскующими глазами, ей показалось, что она. гд-то видла его раньше. Втеръ былъ страшно рзкій, по небу неслись тучи, и на фон ихъ, словно спасительный маякъ, горлъ, большой крестъ соборной колокольни.
Церковь была окружена радостной, шумной толпой, до послдней минуты не смолкали шутки, смхъ и веселые возгласы. И вдругъ, все стихло, толпа, какъ одинъ человкъ, притаила дыханіе, вс взоры устремились на часы. Ударъ за ударомъ, часы пробили двнадцать, на соборной колокольн поднялся трезвонъ, люди оживленно поздравляли, другъ друга, пожимали руки сосдямъ, еще мигъ — и толпа стала рдть.
Глори готова была плакать отъ радости: это было такъ просто, такъ человчно, такъ по-дтски. Но, прислушавшись къ смху и взаимнымъ привтствіямъ окружающихъ, она почувствовала себя ‘боле одинокой, чмъ бедуинъ въ пустын’. Она вспомнила, какими обманчивыми надеждами тшила себя весь этотъ день, и упала духомъ, вспомнила о письм къ роднымъ, опущенномъ ею въ ящикъ по дорог въ театръ, и дв крупныхъ слезы скатились изъ глазъ ея.
Передъ ней неотступно стояло лицо монаха, вдругъ она сообразила, кому можетъ принадлежать это лицо. Должно быть это братъ Полли Ловъ, тотъ самый, что лежалъ у нихъ въ госпитал. Онъ тоже въ Бишопсгэтскомъ братств, можетъ быть, его послали съ какимъ-нибудь неотложнымъ порученіемъ…— къ доктору, или къ…
— Какъ это глупо было не оставить швейцару своего адреса,— подумала Глори.— Надо сейчасъ вернуться и сказать… Тутъ вдь нтъ ничего дурного, и если дйствительно что-нибудь случилось, если Джонъ…
— Съ новымъ годомъ, милочка! Съ новымъ счастьемъ!
Кто-то заступилъ ей дорогу. То была Агата Джонсъ, въ жакет изъ поддльнаго котика и огромной черной шляп съ черными же перьями, рядомъ съ ней, тяжело навалившись на ея руку, стоялъ Чарли Уильксъ, его миніатюрная шапочка была сдвинута на затылокъ, такъ что напомаженный хохолъ и прыщавый лобъ открывались во всей крас — Вотъ чудеса! Кто бы могъ ожидать встртить васъ здсь!
Глори заставила себя засмяться и отвтить поздравленіемъ, на говоръ толпы и звонъ колоколовъ заглушали ея голосъ. Агги пригнулась къ самому ея лицу, какъ длаютъ женщины, привыкшія разговаривать въ толп, и сказала:
— А я ужъ было и не чаяла встртиться съ вами. Вы давеча такъ внезапно исчезли. Какъ же вы теперь. Въ другомъ мст продаете афиши?
— Да, нчто въ этомъ род.
— А я бросила. Я ужъ недли дв, какъ ушла. Чарли ввелъ меня въ клубы. Слушай, голубчикъ,— повернулась она вдругъ къ Чарли,— вотъ кому слдовало бы выступить, честное слово!.
— Она мн вами вс уши протрубила,— вставилъ Чарли,— увряетъ, что дай вамъ только ходъ, такъ вы самое Бетти Бельманъ за поясъ наткнете.
Агги же прибавила:
— Я могу вамъ доставить дебютъ, когда хотите, въ любое воскресенье. Всякій разъ кто-нибудь не придетъ, и они рады лишнему человку, стоитъ вамъ сорвать два-три хлопка,— и дло въ шляп. Вы домой идете, голубчикъ?
— Да.
— А гд же вы живете?
Глори сказала.
— Я зайду за вами въ воскресенье вечеромъ, въ восемь часовъ, и если вы не воспользуетесь такимъ благопріятнымъ случаемъ, вы, значитъ, глупе, чмъ я о васъ думала. Спокойной ночи!

XII.

Каждое утро, въ половин шестаго, отецъ настоятель самъ будилъ всхъ братьевъ. Онъ былъ старъ и немощенъ и, чтобы обойти все зданіе, ему нужно было, по крайней мр, четверть часа. За это время Джонъ Стормъ разсчитывалъ впустить брата Павла и повсить ключъ на мсто. Чтобъ не потерять ни минуты изъ этого короткаго промежутка времени, Джонъ Стормъ ршилъ не спать всю ночь.
Въ половин шестаго отецъ настоятель вышелъ изъ своей кельи и сталъ медленно подыматься по лстницамъ, Джонъ Стормъ выбжалъ на дворъ и отперъ калитку. Въ морозномъ воздух уже чувствовалось приближеніе утра, хотя было еще совсмъ темно.
— Павелъ!— шепотомъ позвалъ онъ, отвта не было.
— Братъ Павелъ!— шепнулъ онъ снова и снова подождалъ, но никто не откликнулся.
Онъ не сразу сообразилъ всю страшную важность случившагося, братъ Павелъ не вернулся и надо возвратиться въ домъ безъ него.
Джонъ продолжалъ потихоньку окликать его въ темнот, пока не вспомнилъ, что отецъ настоятель скоро вернется въ свою келью и станетъ искать ключа.
Очутившись въ передней, онъ началъ упрекать себя за свою поспшность и ршилъ еще разъ сбгать къ калитк. Времени хватитъ, отецъ настоятель еще далеко, его ‘Domine!’ переходитъ изъ одного корридора въ другой, а братъ Павелъ, можетъ быть, уже возл дома!
— Павелъ! Павелъ!— позвалъ онъ снова, пріотворилъ калитку и выглянулъ. На улиц никаго не было, кром пьянаго парня и двушки, подъ ручку, съ пснями возвращавшихся домой среди мертвой тишины новогодняго утра.
Тутъ только онъ понялъ… Истина поразила его какъ громомъ, и онъ бгомъ поспшилъ назадъ. Отецъ настоятель уже спускался съ лстницы, уже дошелъ до первой площадки. Джонъ схватилъ съ кровати книгу, пролежавшую тутъ всю ночь, и прокрался въ келью отца настоятеля. Выходя, онъ на порог столкнулся лицомъ къ лицу съ хозяиномъ кельи.
— Я принесъ книгу, которую вы дали мн,— сказалъ онъ и хотлъ было поскоре уйти, чтобы скрыть свой стыдъ, но отецъ настоятель удержалъ его и шутливо сталъ ему выговаривать. Урывать часы отъ ночного отдыха не всегда значитъ беречь время, его опухшіе глаза — доказательство справедливости старой поговорки. А впрочемъ, когда въ рукахъ такая книга, не удивительно, что человкъ торопится прочесть ее. Интересно знать, какъ она понравилась Джону, что онъ думаетъ о ней? Онъ пока еще не можетъ сказать опредленно? Это тоже не удивительно. Кто-то сказалъ, что великая книга все равно, что высокая гора: пока стоишь близко, вершины не видно.
Двоедушіе Джона душило его. Онъ все время отводилъ глаза въ сторону, избгая взгляда настоятеля, онъ утратилъ способность смотрть прямо въ лицо кому бы то ни было, и все время видлъ ключъ отъ калитки, еще болтавшійся на крюк, на который его повсили дрожащіе пальцы Джона. Наконецъ ему удалось ускользнуть, отецъ настоятель попросилъ его ударить въ колоколъ къ утрен, собственно говоря, это была обязанность брата Эндрью, но онъ, очевидно, проспалъ.
Джонъ дернулъ за веревку, потомъ взялъ съ полки въ швейцарской свою лампочку и пошелъ въ церковь зажигать свчи, что также было дломъ брата Эндрью. Проходя черезъ дворъ обратно въ домъ, онъ встртился съ отцомъ настоятелемъ, тотъ шелъ отворять калитку.
— Постой! Гд же твоя шляпа?— спросилъ старикъ, и Джонъ въ первый разъ припомнилъ, что онъ сдлалъ съ своей шляпой.
— Я ее одолжилъ… т. е. я хотлъ сказать: потерялъ,— отвтилъ онъ и все время не подымалъ глазъ отъ земли, пока отецъ настоятель выговаривалъ ему за безпечность, небрежное отношеніе къ своему здоровью и т. под.
Обыкновенно бываетъ такъ, что когда происходитъ что-нибудь чрезвычайно важное и серьезное, тутъ же, рядомъ, выйдетъ какая-нибудь смшная случайность, такова ужъ иронія судьбы. На этотъ разъ, когда монахи собрались въ церковь, три мста оказались пустыми — брата Павла, брата Эндрью и отца казначея. Только что началась служба, какъ колоколъ загудлъ снова и громче прежняго, монахи поршили, что это братъ Эвдрью возсталъ отъ сна и, вспомнивъ, что онъ не исполнилъ своего долга, съ угрызеніемъ въ сердц, поднялъ трезвонъ.
Они ошибались: звонилъ отецъ казначей. Молчаливый и строгій старикъ, часто корившій брата Эндрью за сонливость, въ это утро самъ поддался той же слабости. Пробудившись немного спустя посл шести, онъ взглянулъ на часы, висвшіе надъ его кроватью и подумалъ: ‘Этотъ лнтяй опять проспалъ: ну, погоди же, вотъ я проучу тебя’. Онъ вскочилъ на ноги (монахи спятъ не раздваясь), бросился къ колоколу и принялся съ яростью дергать за веревку, потомъ схватилъ факелъ, спички и поспшилъ въ церковь зажигать свчи. Когда онъ появился въ дверяхъ ризвицы, съ зажженнымъ факеломъ въ рукахъ и смущеньемъ въ лиц, братія поняли все съ перваго взгляда, и, несмотря на торжественность службы, многіе не могли удержаться отъ смха.
Этотъ вздорный случай отвлекъ, однако же, вниманіе монаховъ, такъ что они не замтили отсутствія Павла, когда же, по возвращеніи въ домъ, оказалось, что братъ Эндрью вернулся на свое мсто у входной двери, смхъ возобновился, слышались даже невинныя шутки.
Монахъ — настоящее дитя: какого-нибудь пустяка, случившагося утромъ, достаточно, чтобы привести его на цлый день въ то или другое настроеніе духа, до самаго завтрака братія потшалась надъ неудачей, постигшей отца казначея. Въ столовой снова оказалось пустое мсто,— мсто брата Павла, и отецъ настоятель первый замтилъ это. Шутливо подмигнувъ остальнымъ, онъ сказалъ:
— Плохо сегодня ведетъ себя мое стадо. Дв заблудшихъ овечки уже вернулись домой, поджавъ хвостики. Не пойдетъ ли кто поискать третью?
Джонъ Стормъ поспшилъ встать, но братъ Эндрью предупредилъ его, онъ снова опустился на мсто и началъ сть, съ трудомъ заставляя себя, щеки его совсмъ поблли, губы дрожали.
Дежурвый чтецъ прочелъ полагавшійся на этотъ день отрывокъ изъ Писанія и перешелъ къ свтской книг, которую братья по очереди читали вслухъ за обдомъ. То была ‘Жизнь и смерть отца Игнатія Сентъ-Поля’, въ этотъ день какъ разъ выпала глаза, гд приводилось нсколько забавныхъ примровъ тщеславія и слабостей человческихъ, словно, злой духъ нарочно подсунулъ ее, чтобы напомнить о происшествіяхъ этого утра. При каждомъ новомъ анекдот отецъ казначей ерзалъ на стул, а братія поглядывали на него искоса и смялись съ оттнкомъ лукавства, чтобъ не сказать злорадства.
Джонъ не сводилъ глазъ съ двери, сердце его все время тревожно билось, но посланный не возвращался, по окончаніи завтрака отецъ настоятель, не дожидаясь его, всталъ и направился въ общую комнату, а за нимъ и вся братія.
Въ огромномъ камин пылали дрова, вся комната повеселла, по тому что на двор свтило солнце, сверкая блестками на опушенныхъ инеемъ втвяхъ сикоморы. Утро было чудное, настоящее праздничное, отецъ настоятель началъ разсказывать разныя подходящія къ случаю исторіи. Среди общаго смха, вызваннаго ими, вернулся блецъ и объявилъ, что брата Павла нигд нтъ, хотя онъ искалъ его по всему дому.
— Это странно,— заговорили монахи.
— Можетъ быть, онъ у себя въ кель,— высказалъ предположеніе настоятель.
— Нтъ, тамъ его нтъ, и постель не смята, онъ, должно быть, и не ложился.
— Это кое-что объясняетъ мн,— сказалъ настоятель.— Давеча утромъ, какъ я постучалъ къ нему въ дверь, мн показалось, что онъ не отвтилъ, но мои глаза и уши теперь уже плохо мн служатъ, и я подумалъ, что можетъ быть…
— Это очень странно!— повторяли монахи, удивленно переглядываясь.
— Можетъ быть, онъ всю ночь пробылъ въ церкви на молитв,— сказалъ настоятель.
— Или, по крайней мр, его шляпа,— замтилъ одинъ изъ братьевъ.— И шляпа и лампочка до сихъ поръ тамъ, на скамь.
На мигъ воцарилось молчаніе, потомъ отецъ настоятель съ улыбкой началъ:
— Вы, дти, такіе потшные въ нкоторыхъ отношеніяхъ. Не дале, какъ сегодня утромъ, мн пришлось сдлать выговоръ брату Сторму за то, что онъ потерялъ свою шляпу, и вотъ теперь братъ Павелъ…— Инстинктивно, сами не зная хорошенько, почему, вс монахи повернулись къ Джону, онъ стоялъ у окна въ ниш и смотрлъ на солнце, лицо его было страшно блдно.
Джонъ заговорилъ первый.
— Отецъ, я имю нчто сообщить вамъ.
— Иди сюда,— сказалъ настоятель, и они вмст вышли изъ комнаты.
Настоятель ввелъ его въ свою келью и заперъ за собой дверь.
Исповдываться почти не пришлось: отецъ настоятель сразу самъ обо всемъ догадался. Онъ слъ въ свое плетеное кресло, стоявшее у огня, и, покачиваясь, горько стовалъ:
— Гнвъ Божій поражаетъ дтей неповиновенія, но мы должны смиренно нести заслуженную кару.
Джонъ Стормъ не оправдывался. Онъ сталъ передъ настоятелемъ и разсказалъ все по порядку, безъ страха и сожалній, утаивъ только то, что относилось къ нему лично и къ Глори.
— Такъ, такъ,— говорилъ настоятель,— я отлично понимаю, какъ это все вышло. Онъ былъ, какъ трутъ, готовый вспыхнуть при первой искр, а ты думалъ, что я поступилъ съ нимъ сурово, жестоко и безчеловчно.
Это была правда, Джонъ не могъ отрицать ее, онъ понурилъ голову и замолчалъ.
— Сказать ли теб, почему я отказалъ этому бдному юнош въ его просьб? Сказать ли теб, кто онъ таковъ и почему поселился здсь? Да, я скажу. До сихъ поръ я никому этого не говорилъ, его тайна была извстна только мн, да Господу Богу, хотя онъ поврилъ мн ее не за исповди, иначе она умерла бы со мной. Но ты всталъ между нами, такъ узнай же всю правду. Молю Бога, чтобъ онъ сжалился надъ тобой и простилъ тебя и помогъ нести это тяжкое бремя!
Джонъ чувствовалъ, что холодный потъ выступаетъ у него на лбу, тмъ не мене, онъ крпко сжалъ влажныя руки и приготовился слушать.
— Говорилъ онъ съ тобой о другой своей сестр?
— Да, онъ иногда упоминалъ о ней.
— Извстно теб, какая печальная и трагическая участь постигла ее?
— Нтъ,— сказалъ Джонъ, но вдругъ нчто слышанное имъ въ госпитал пришло ему на память и ошеломило его ужасомъ.
— Отецъ Павла,— продолжалъ настоятель,— приходился мн родственникомъ, онъ былъ однимъ изъ свтскихъ членовъ-соревнователей нашего братства. Но постепенно здоровье его ослабло, дла разстроились и онъ умеръ въ сумасшедшемъ дом, оставивъ троихъ дтей на попеченіе друга. Этотъ другъ слылъ человкомъ достойнымъ, даже благочестивымъ, а оказался предателемъ и мошенникомъ. Младшую сестру онъ отдалъ въ сиротскій домъ, старшую — обманулъ и погубилъ. Соблазненная двушка вела потомъ позорную жизнь, скитаясь по улицамъ Лондона, и кончила самоубійствомъ.
Джонъ Стормъ прижалъ одну руку къ голов, какъ будто черепъ его готовъ былъ разлетться въ куски, другой схватился за кресло отца настоятеля.
— Это уже само по себ худо, но самое худшее впереди. Къ этому времени вашъ бдный Павелъ сдлался взрослымъ мужчиной, и діаволъ внушилъ ему мысль отомстить за бесчестье сестры. ‘Пролетитъ вихрь, и не станетъ нечестивыхъ’. Соблазнитель былъ найденъ мертвымъ въ своей комнат, убійцу найти не могли. Его убилъ братъ Павелъ.
Джонъ Стормъ упалъ на колни. Еслибъ самъ адъ разверзся у его ногъ, онъ не былъ бы боле пораженъ. Вн себя отъ ужаса, сдавленнымъ голосомъ онъ пробормоталъ:
— Почему же вы не сказали мн этого раньше? Зачмъ было скрывать?
— Страсти, сынъ мой, въ монастыр т же, что и въ міру. Я имлъ слишкомъ много основаній бояться, что и самые чистые и святые изъ нашихъ братьевъ откажутся сть и пить и спать подъ одной кровлей съ убійцей. Бднякъ прибжалъ ко мн, какъ затравленный зврь, кто я, чтобъ отвернуться отъ него? Раньше онъ скитался по улицамъ, ночевалъ на открытомъ воздух, въ садахъ и паркахъ,— ему все представлялось, что за нимъ слдитъ полиція, тамъ онъ и нажилъ себ болзнь легкихъ, отъ которой страдаетъ до сихъ поръ. Что мн было длать? Отдать его въ руки правосудія? Я принялъ его въ свой домъ, пріютилъ его, сдлалъ членомъ нашей общины, прости мн, Господи!—я самъ страдалъ, принимая отъ него священный обтъ. Мое дло было успокоить его истомленное тло, дло церкви — излчить его больную душу, что же до преступленія его, оно было предано въ руци Божіи, и Богъ одинъ могъ судить виновнаго.
Старикъ всталъ и, при послднихъ словахъ, поднялъ руку къ небу.
— Теперь ты знаешь, почему я отказалъ бдному мальчику въ его просьб. Я любилъ его, какъ сына, но ни тлесная болзнь его, ни душевная его немощь не могли поколебать строгаго устава, которому я подчинилъ его. Я зналъ, что діаволъ тянетъ его къ себ, и не хотлъ отпустить его на страданья и искушенія, которыя злой духъ уготовилъ ему въ мір. Но нсть конца кознямъ лукаваго! Онъ ухитрился-таки найти слабое мсто въ моей брон: онъ нашелъ тебя, сынъ мой,— тебя! Онъ искушалъ тебя всей твоей любовью, нжностью, жалостью, и ты впалъ въ искушеніе, и вотъ послдствія.
Старикъ всплеснулъ руками, прижалъ ихъ къ груди и зашагалъ по маленькой комнатк.
— Міряне и такъ ополчились на монашескія обители, а если теперь еще случится что-нибудь, если будетъ совершено преступленіе, если вашъ несчастный братъ, въ одежд нашего ордена…
Онъ остановился, оснилъ себя крестомъ и, поднявъ глаза къ небу, прошепталъ дрожащимъ голосомъ: ‘На кого возложу упованіе мое, если не на Тебя, Богъ и Господь мой! Плоть моя ослабла и духъ изнемогъ, но Богъ твердыня надежды моей, на Него уповаю и не постыжу ея во вки!’
Джонъ поднялся на ноги, шатаясь, какъ пьяный.
— Отецъ,— сказалъ онъ,— прогоните меня. Я не достоинъ жить съ вами.
Отецъ настоятель положилъ руки ему на плечи.
— Мн ли спустить флагъ, сложить оружіе передъ врагомъ? Единственное средство побдить діавола, это — презирать его силу. Нтъ, нтъ, сынъ мой, ты останешься со мной до конца.
— Такъ накажите, меня. Назначьте мн кару, эпитимію. Поставьте меня низшимъ между низкими, послднимъ изъ всхъ и всмъ слугой. Скажите мн только, что мн длать, и я все исполню.
— Вернись на свое мсто у двери и будь снова нашимъ привратникомъ.
Джонъ, онмвъ отъ изумленія, глядлъ на отца настоятеля.
— Я думалъ, что твой искусъ оконченъ, сынъ мой, но, видно, я ошибался. И еще, общай мн, вернувшись, молиться о нашемъ бдномъ брат: чтобъ Господь не допустилъ его исполнить то, зачмъ ты послалъ его, чтобъ онъ не нашелъ своей сестры и никого, кто знаетъ ее и можетъ сказать, гд она и что съ нею сталось: чтобъ до самаго смертнаго часа своего онъ не столкнулся съ ней на жизненной стез, общай мн молиться объ этомъ, сынъ мой, днемъ и ночью, утромъ и вечеромъ, всей душой и всей силой твоей, какъ молишься о милости Божіей и о спасеніи души своей.
Джонъ не отвчалъ, онъ точно остолбенлъ.
— Возможно ли это?— выговорилъ онъ наконецъ.— Вы посылаете меня обратно къ двери? Вы еще можете врить мн?
Отецъ настоятель подошелъ къ кровати и снялъ съ крюка ключъ, отъ калитки.
— Возьми и ключъ этотъ съ собою. На будущее время ты будетъ сторожить и калитку.
Джонъ машинально взялъ ключъ, почти не слыша, что ему говорятъ.
— Такъ это правда? Вы еще врите мн?
Настоятель снова положилъ ему руки на плечи и заглянулъ въ его лицо.
— Богъ иметъ довріе къ теб, дитя мое, кто же я, чтобы отчаяваться?
Вернувшись къ двери, Джонъ долго не могъ опомниться отъ изумленія. Въ теченіе нсколькихъ часовъ онъ лишь смутно сознавалъ, что происходило вокругъ него.
Атмосфера была пропитана электричествомъ, выходили монахи, иногда по нскольку заразъ, разспрашивая его о побг, шушукались, между собой, какъ бы о поступк мужественномъ, чуть не подвиг, наполнявшемъ трепетомъ ихъ сердца. По временамъ приходилъ братъ Эндрью, садился на скамью возл Джона и. поглаживая его руку, по обыкновенію тихо и какъ-то безцльно разсказывалъ о своей матери и о томъ, какъ онъ видлся съ ней въ послдній разъ.— ‘Она бжала за иной по улиц,— бжала и плакала, съ тхъ поръ я часто вспоминалъ это, и мн такъ хотлось уйти’. Все это Джонъ видлъ точно во сн. Сознавалъ онъ также, что собака все время была съ нимъ, лизала его окоченвшія руки и тыкалась холоднымъ носомъ въ его опущенную голову.
Все это время онъ автоматически и какъ будто безсознательно исполнялъ свои обязанности: отворялъ и затворялъ дверь, когда уходили братья, посланные къ мертвымъ и умирающимъ, и говорилъ: ‘Хвала Господу!’ когда кто-нибудь чужой стучался снаружи.

XIII.

Звзды уже поблднли, но еще не разсвло, когда въ дверь постучали. Джонъ вздрогнулъ и прислушался. Нсколько времени спустя стукъ повторился. Стучали робко, неувренно, какъ будто кончиками пальцевъ и внизу двери.
— Слава Богу!— вскричалъ Джонъ, отодвигая ставень ршетчатаго оконца. Онъ ожидалъ увидть передъ собой лицо брата Павла, но не увидалъ ничего.
— Кто тамъ?— спросилъ онъ.
Отвта не было.
Онъ снялъ лампочку, горвшую въ швейцарской, и, свтя себ черезъ перекладины окошечка, сталъ вглядываться въ темноту. Ничего не было видно, кром морознаго тумана, подымавшагося съ земли.
— Должно быть, мн опять пригрезилось,— подумалъ Джонъ и хотлъ было уже задвинуть ставень, какъ вдругъ до него донесся вздохъ, казалось, выходившій изъ земли, и въ то же мгновеніе собака глухо залаяла. Джонъ налегъ на ручку двери и быстро распахнулъ ее. У ногъ его, скорчившись и пригнувшись къ самой земл, стояла на колняхъ человческая фигура.
— Павелъ!— окликнулъ онъ взволнованнымъ шепотомъ.
Братъ Павелъ поднялъ голову.
— Господи! какой онъ жалкій!— подумалъ Джонъ, помогая ему встать и войти. Члены несчастнаго окоченли отъ холода, онъ былъ такъ слабъ, что споткнулся, переступая черезъ порогъ.
— Ну, слава Богу! вы вернулись, значитъ ничего дурного не случилось!— сказалъ Джонъ.— А какъ мы тревожились! Вамъ не слдуетъ больше выходить, никогда! Подите сюда, голубчикъ! Сядьте!
Блуждающій взоръ остановился на немъ съ мольбой.
— Простите меня, братъ Стормъ…
Джонъ и слушать не хотлъ.
— Полноте, голубчикъ! что мн вамъ прощать? Какъ вы озябли! Руки какъ ледъ. Чмъ бы мн васъ согрть? Огня теперь нигд уже нтъ, даже въ кухн. Ага, погодите! я васъ сейчасъ разотру. Я вдь сильный. У меня еще много горячей крови. Теперь вамъ лучше, не правда ли? Чешется? Это ничего, такъ и надо. Теперь ноги давайте, ноги еще холодне рукъ.
— Нтъ, братъ Стормъ, не надо. Мн слдуетъ цловать ноги вамъ и всмъ въ дом и просить всхъ молиться за меня, а вы…
— Тссс! Какой вздоръ! Дайте, я сниму съ васъ сапогъ. Боже, какъ онъ прилипъ къ ног! Да вы совсмъ изорвали его,— посмотрите! Какое счастье, что снгъ твердый! Будь теперь оттепель — бда!.. Какъ вы, должно быть, далеко зашли!
— Да, братъ Стормъ, далеко.
— Разскажите мн все по порядку. Мн все надо знать, каждую мелочь.
— Разсказывать нечего. Мн не удалось, вотъ и все.
Джонъ, стоявшій на колнахъ, отшатнулся назадъ и взглянулъ за него.
— Вы хотите сказать… Значитъ, вы не видали вашей сестры?
— Нтъ, она ушла изъ госпиталя, и никто не знаетъ, гд она.
— Ну, что-жъ, это, можетъ быть, и къ лучшему. Божья воля!.. Еслибъ вы нашли ее,— кто знаетъ?— вамъ могло бы придти искушеніе… Да вы разскажите все подробно.
— Я не могу… я такъ слабъ… да и не стоитъ…
— Но мн нужно знать все, нужно, необходимо. Смотрите, какъ я вамъ хорошо растеръ ноги, он теперь совсмъ теплыя. Я часто пощусь и оттого худъ, но во мн еще много жизни. И я всю ее перелилъ въ васъ,— правда, вдь? Это потому, что я хочу васъ оживить, чтобы до собрались съ духомъ и все мн сказали. Тссс! Говорите тише, не будите другихъ! Нашли вы госпиталь?
— Да.
— Такъ значитъ сидлка Квэйль перестала видться съ ней? Какая жалость, что она, бдняжка, пошла на такую жизнь! Ни друзей, ни будущаго…
— Не въ томъ дло, братъ Стормъ…
— Такъ въ чемъ же?
— Той сидлки тамъ не было.
Наступило молчаніе, затмъ Джонъ сказалъ измнившимся голосомъ:
— Она, должно быть, въ отпуску. Какъ глупо съ моей стороны: я объ этомъ к не подумалъ. Два раза въ годъ каждой сидлк дается отпускъ на недлю, и безъ сомннія…
— Она просто перехала.
— Перехала? Вы хотите сказать: оставила госпиталь?
— Да.
— Ну что-жъ,— голосъ Джона звучалъ совсмъ хрипло,— и этому нечего удивляться. Живой веселой двушк трудно уживаться съ такими строгими порядками. Но швейцаръ — онъ человкъ шелковый,— онъ долженъ былъ сообщить вамъ, куда она перехала.
— Я спрашивалъ его, онъ не знаетъ. Онъ сказалъ только, что она ушла изъ госпиталя утромъ въ день лорда-мэра.
— Т. е. 9-го ноября, въ тотъ день, какъ мы произнесли свои обты.
Снова наступило молчаніе. Большіе темные глаза разсянно блуждали по сторонамъ.
— Впрочемъ, что жъ мудренаго: вдь онъ только швейцаръ. Вы, конечно, спросили надзирательницу?
— Да, я думалъ, что она, можетъ быть, знаетъ, что сталось съ моей сестрой. Но она ничего не знаетъ. Что касается сидлки Квэйль, она тоже была уволена, и никто не могъ ничего сообщить мн о ней.
Джонъ сидлъ рядомъ съ Павломъ и дрожалъ такъ, что подъ нимъ тряслась скамья.
— Это совсмъ похоже на нее,— выговорилъ онъ хрипло.— Надзирательница всегда была жестокая женщина. И подумать, что въ этомъ огромномъ дом любви и милосердія никто…
— Я забылъ прибавить…
— Что такое?
— Швейцаръ сказалъ мн, что сидлка Квэйль иногда заходитъ за письмами. Она заходила какъ разъ въ тотъ вечеръ, на полчаса раньше меня.
— И вы пошли за ней, да? Вы узнали, въ какую сторону она пошла, и поспшили за ней?
— Да, но полчаса въ Лондон все равно, что недля въ другомъ мст. Стоитъ человку перейти черезъ улицу — и кончено: вамъ трудне различить его, чмъ корабль въ бурю на мор. А тутъ еще канунъ Новаго года, на улицахъ толпа, женщинъ тысячи… Что жъ я могъ сдлать?— заключилъ онъ безпомощно.
— Что вы могли сдлать?— гнвно вскричалъ Джонъ.— Вы спрашиваете меня, что вы могли сдлать?
— Что бы вы сдлали на моемъ мст?
— Я обошелъ бы вс улицы въ Лондон и заглядывалъ бы въ лицо каждой встрчной женщин, пока не нашелъ бы ее. Я искалъ бы, пока у меня не остались бы отъ сапогъ одн стельки, а отъ меня самого кожа да кости, и тогда только вернулся бы домой ползкомъ, какъ улитка съ разбитымъ домикомъ на голов.
— Не будьте такъ строги ко мн, братъ, тмъ боле теперь, когда я приползъ домой именно какъ улитка, и разбитъ душой. Я чувствовалъ себя очень усталымъ и больнымъ и сдлалъ все, что могъ. Будь я силенъ, какъ вы, будь у меня больше характера, я, можетъ быть, боролся-бы доле! Но я все же ходилъ по улицамъ и заглядывалъ въ лицо женщинамъ. Если она ведетъ ту жизнь, о какой вы говорите, она, должно быть, была между ними, но Богъ не попустилъ меня найти ее. Зачмъ это такъ вышло! зачмъ мои поиски оказались безплодными! Можетъ быть, вначал у меня и были дурныя мысли,— что мн таиться передъ вами: теперь ужъ все равно!— но клянусь вамъ Тмъ, Кто умеръ за насъ, что подъ конецъ у меня было только одно желаніе — найти сестру, чтобы спасти ее. Но я такое жалкое, безпомощное существо и….
Джонъ обнялъ его одной рукой.
— Прости меня, братъ. Я съ ума сошелъ. Говорить съ тобой такъ мн, который послалъ тебя на розыски въ эту ужасную ночь, а самъ остался дома!.. Ты сдлалъ все, что могъ…
— Вы серьезно такъ думаете?
— Да, только мн показалось на минуту, что мы помнялись ролями, что это я потерялъ сестру и пошелъ искать ее, и отказался отъ поисковъ слишкомъ скоро, и вернулся домой съ пустыми руками, ничего не добившись, упавъ духомъ и…
Павелъ глядлъ на него во вс глаза, лицо его выражало безграничное удивленіе.
— Такъ вы серьезно думаете, что я сдлалъ все, чтобы найти ее,— я хочу сказать сидлку?
Но Джонъ уже отвернулся отъ него и не отвтилъ. Павелъ хотлъ что-нибудь сказать, чмъ-нибудь утшить его, но не находилъ словъ. Наконецъ, онъ пробормоталъ прерывающимся голосомъ.
— Намъ нужно держаться другъ друга, теперь насъ двое въ одной лодк.
Онъ ощупью нашелъ руку Джона и сжалъ ее въ своихъ. Съ минуту оба сидли, поникнувъ головами, словно при вид призрака, прошедшаго мимо.
— Намъ остается теперь только молиться, поститься и каяться,— правда?
Джонъ не отвтилъ. Тогда это жалкое существо принялось утшать его.
— Здсь, по крайней мр, спокойно, ничто не смущаетъ, а вы не можете себ представить, какія искушенія происходятъ въ міру, когда потеряешь близкаго человка, и начинаетъ казаться, что больше не для чего жить. Сказать вамъ, что я сдлалъ? Это было раннимъ утромъ, я стоялъ у подъзда какого то дома на Пиккадилли. зда прекратилась, пшеходовъ тоже не было, только чистильщики улицъ съ длинными кишками въ рукахъ смывали грязь съ мостовой. ‘Моя бдная двочка погибла’, думалъ я. ‘Мы никогда больше не увидимся. Этотъ жестокій городъ погубилъ ее… а наша мать, чистая святая женщина, такъ любила ее, когда она была маленькой’… И тутъ у меня застыло сердце… и я это сдлалъ. Вы скажете, что я съ ума сошелъ… Я пошелъ въ полицію и сказалъ, что я совершилъ преступленіе. Да, право, я повинился въ убійств, началъ разсказывать, приводить подробности. Только потомъ, когда они замтили, что я въ ряс, я вспомнилъ про отца настоятеля и отказался отвчать на вопросы. Меня заперли въ особую камеру и тамъ я просидлъ ночь, а на утро отперся отъ всего сказаннаго, и меня отпустили.
Понизивъ голосъ до хриплаго шепота, онъ прибавилъ:
— Но вернулся я не потому. Все дло въ обт. Вы не можете себ представить, что это за ужасъ,— обтъ, пока вы его не нарушили. Онъ жжетъ душу, какъ раскаленное желзо. Кажется, еслибъ умиралъ, еслибъ былъ на другомъ конц свта, еслибъ пришлось ползти на рукахъ и на колняхъ,— все-таки приползъ-бы назадъ…
Онъ хотлъ еще что то сказать, но приступъ кашля заставилъ его умолкнуть, а когда кашель прошелъ, въ дом послышались шаги.
— Кто это?
— Отецъ настоятель,— сказалъ Джонъ.— Мы разбудили его.
Павелъ съ усиліемъ поднялся на ноги.
— Бдный мой мальчикъ! Вы вернулись сюда только для того, чтобъ до конца жизни каяться и страдать.
— Ничего… ничего… Но уврены ли вы, что я сдлалъ все?
— Все, что могли. Куда вы хотите идти?
— Къ отцу настоятелю.
— Помоги вамъ Боже, голубчикъ!
— И вамъ, братъ Стормъ!
Полчаса спустя, по приказанію отца настоятеля, Джонъ Стормъ, съ помощью брата Эндрью и отца казначея, снесли брата Павла въ его келью. Звонили къ заутрен, подымаясь на лстницу, они встртили монаховъ, отправлявшихся въ церковь. Всть о возвращеніи брата Павла съ быстротой втра облетла обитель, братія кучками останавливались на площадкахъ и шептались между собой, словно возвращеніе было дломъ постыднымъ, бросавшимъ тнь на всю братію. Не врность обту привела его назадъ, но надорванное здоровье, неимніе угла, гд бы умереть! Такъ говорили они между собою, сами не сознавая, какой тайный голосъ изъ глубины сердца нашептываетъ имъ слова осужденія. Въ монастыр, какъ и везд, нтъ худшаго безчестья, какъ неудача.
Джонъ Стормъ вернулся въ швейцарскую твердой поступью, глаза его выражали ршимость. Почти не отвчая монахамъ, приступавшимъ къ нему съ разспросами, онъ раздвинулъ ихъ, прошелъ въ себ въ альковъ, снялъ съ гвоздя ключъ отъ наружной двери и вернулся въ келью отца настоятеля.
Свтало, но въ маленькой комнатк еще стоялъ сумракъ. При вход его, отецъ настоятель поднялся съ колнъ.
— Отецъ!— вскричалъ онъ въ волненіи, и голосъ его оборвался.
— Что теб, сынъ мой?
— Возьмите назадъ этотъ ключъ. Міръ зоветъ меня, я не довряю себ, я не могу больше оставаться у двери. Наложите на меня обтъ молчанія и одиночества, заприте меня, иначе я нарушу уставъ и сбгу, это такъ же врно, какъ то, что надъ нами есть небо!

XIV.

Утромъ въ Новый годъ Глори проснулась съ маленькимъ твердымъ комочкомъ у сердца и подумала: ‘Какъ это глупо! Неужели же мн отречься отъ всхъ своихъ завтныхъ грезъ изъ-за того только, что одинъ человкъ оказался негодяемъ’?
Она вспомнила, какъ ее наканун вечеромъ потянуло вслдъ за братомъ Павломъ, и сердце ея заныло еще больне. Джонъ Стормъ ушелъ отъ нея, забылъ ее, бросилъ, думаетъ только о себ. Ну и пусть, и отлично! И думать о немъ не стоитъ.— ‘Терпть не могу этихъ сантиментовъ!’ подумала она.
Если Агги зайдетъ къ ней въ воскресенье вечеромъ, она пойдетъ. Это ничего, что придется начинать съ самаго низу. Другія тоже такъ начинали, какое право иметъ она претендовать на лучшее? Съ этого дня она будетъ брать жизнь, какъ она есть, и бороться съ ней ея же оружіемъ. Она покоритъ себ этотъ огромный жестокій городъ и все-таки останется честной двушкой, не смотря ни на что.
Въ такомъ настроеніи она сошла внизъ къ завтраку. Первое, что попалось ей на глаза, было письмо изъ дому. На мигъ у нея захватило дыханіе, она вся всаыхнула, но тотчасъ же, не распечатывая письма, сунула его въ карманъ, покачала головой и засмялась. ‘Терпть не могу этихъ сантиментовъ’, повторила она мысленно и принялась разсказывать м-ссъ Джупъ, что она намрена предпринять.
— Въ клуб!— ужаснулась та.— Я думала, вы потому не можете привыкнуть къ лавочк, что вообразили о себ, будто вы для этого слишкомъ важная птица. А вы — въ иностранные клубы?! Боже милостивый!..
Шипящій, насмшливый голосъ м-ссъ Джупъ весь день звенлъ въ ушахъ Глори, поздно вечеромъ, когда на улиц все стихло, лишь изрдка доносился стукъ прозжавшаго кэба, пьяный окрикъ, или визгливый звукъ концертино, ложась спать, она услыхала его снова: по ту сторону перегородки хозяйка изливала свое негодованіе супругу, тотъ отъ времени до времени пытался вставить слово, придумывалъ для Глори различныя извиненія. Все равно! Она на все согласна, лишь бы уйти изъ этого дома, освободиться отъ этой женщины, расквитаться съ ней навсегда.
Въ воскресенье вечеромъ, часовъ въ восемь, она поднялась къ себ въ спальню надть ватерпруфъ и шляпу и подождать Агги. Оставшись одна, она не устояла противъ искушенія распечатать письмо изъ дому.
‘Въ будущее воскресенье твое рожденіе милочка,— писалъ пасторъ,— поздравляемъ тебя, шлемъ теб нашу любовь и привты. За двадцать одинъ годъ ты въ первый разъ проводишь этотъ день не дома. Весь день я буду мысленно съ тобою, а вечеромъ, когда пойду въ кабинетъ выкурить трубочку, нарочно не стану опускать штору, чтобы видть въ окно вечернюю звзду и вспоминать счастливые прежніе дни, когда, бывало, моя любимица и баловница говорила, что она сошла на землю съ этой звздочки, и наряжалась въ разные причудливые и великолпные костюмы, и увряла, что она фея Фонодорія. Теперь ты съ большой пользой употребляешь свое время, Глори, а я, пока моя милочка здорова и счастлива, пока ей хорошо живется въ столиц, которую она такъ любитъ…’
Свчка дрожала въ рук Глори, маленькая спаленька то выступала изъ мрака, то куда-то исчезала.
Ниже была приписка отъ тети Анны, ‘Рада слышать, что ты веселишься въ Лондон, но нсколько огорчена частымъ упоминаніемъ о театр. Смотри, дитя, не ходи туда слишкомъ часто и не забудь сообщить вамъ фамилію вашего приходскаго священника, я нахожу, что отцу слдовало бы написать ему’.
Тетя Рэчель прибавила еще постскриптумъ, ‘Ты совсмъ ничего не пишешь о м-р Дрэк. Бываетъ ли онъ у М-ссъ Джупъ? Это онъ водитъ тебя въ театръ?’
Въ письмо была вложена поздравительная карточка съ изображеніемъ восточнаго пастуха во глав своего стада и надписью: ‘Слдуй за нимъ!’
Въ это время снизу донесся шипящій голосъ м-ссъ Джупъ, и слезы Глори мгновенно высохли. Сойдя внизъ, она застала въ гостиной Агги, бъ кофточк изъ поддльнаго котика и шляп съ большими черными перьями, рядомъ съ ней сидла хозяйка и что-то шептала ей фамильярно, какъ старая знакомая. Глори поймала сконфуженный взглядъ одной собесдницы, замтила, какъ ей украдкой подмигнула другая, и твердый комочекъ сталъ давить ей сердце еще больне.
— Идемте!— сказала Глори, и нсколько минутъ спустя об двушки шли по направленію къ Сого. Изъ часовенъ на боле спокойныхъ улицахъ небольшими кучками выходили молящіеся, въ церковныхъ окнахъ мало-по-малу гасли огни. Агги уже овладла собой, она шла быстрыми мелкими шажками, прижимая подъ мышкой свертокъ съ своимъ театральнымъ костюмомъ И все время толкуя о Чарли. Чарли наврное поджидаетъ ихъ въ одномъ изъ клубовъ и, конечно, проводитъ ихъ домой. Ему еще года не вышли, и потому ея отецъ не позволяетъ ему свататься за нее. Но онъ служитъ въ литографіи, родители его нанимаютъ цлый домикъ особнякъ и когда-нибудь, можетъ быть очень скоро…
— Вы говорили, что въ клубахъ начинали многія артистки, которыя теперь на сцен?— перебила Глори.
— Сколько угодно, душенька. Да вотъ вамъ Бетти Бельманъ. Она пла въ клуб, въ Ольдъ-Комтонъ-стритъ, оттуда ее и выудилъ м-ръ Софтонъ.
Когда они вошли въ Сого, на улицахъ было темно и спокойно, теперь въ каждомъ дом свтились окна, тротуары кишли народомъ. Клубъ, куда имъ предстояло зайти, былъ нмецкій, подойдя къ нему ближе, он увидли въ дверяхъ мужчину безъ шляпы, вглядывавшагося въ темноту, какъ бы поджидая кого-то.
— Это Чарли,— сказала Агги, слегка подпрыгнувъ отъ радости. Но когда они подошли совсмъ близко, мрачное лицо юноши еще больше омрачилось.
— Вчно опаздываешь! Двое не пришли, случай блистательный, я, какъ дуракъ, стою здсь и жду, а васъ нтъ, какъ нтъ!
Двушка сверкнула глазами, словно ее ударили, но она только вскинула голову, закусила губку и сказала:
— Опять ругаешься? Я бы сама рада все это бросить, Чарли, да вдь тутъ не въ компаніи дло.
Съ этими словами она скрылась въ уборной, а Чарли завладлъ Глори и повелъ ее въ буфетъ, онъ расчищалъ для нея дорогу, предложивъ ей выпить стаканчикъ чего-нибудь и, съ очевидной гордостью владльца, представилъ ее знакомымъ, какъ ‘свою пріятельницу’. ‘У тебя есть вкусъ, Чарли’, замтилъ одинъ изъ нихъ.— ‘Еще бы!’ откликнулся тотъ.
Во время ‘номера’ Агги Глори замтила, что въ залу вошли два господина, видимо принадлежавшихъ совсмъ къ другому міру, и остановились въ дальнемъ конц залы.
— Ишь, франты какіе!— сказалъ Чарли, перегнувшись черезъ плечо своей дамы, чтобы поглядть на вошедшихъ, и, какъ бы объясняя себ значеніе ихъ взглядовъ, прибавилъ:
— Нтъ, миленькіе! Намъ не впервой видть такихъ молодцовъ!
Подошла Агги и съ ней какой-то толстякъ въ жилет съ цвточками.
— Это моя подруга, господинъ директоръ, она не прочь выступить, если вы ее хорошенько попросите.
— Ежели миссъ будетъ такой любезной,— началъ толстякъ… Кровь бросилась въ лицо Глори, прежде чмъ она успла сообразить, что съ ней происходитъ, ея шляпка и ватерпруфъ перешли въ руки Агги, а сама она подымалась по лсенк, ведущей на сцену.
Когда она вышла, раздалось нсколько апплодисментовъ, но она не замтила этого, у нея мутилось въ голов, ей казалось, что все это происходитъ за сто миль отсюда, съ кмъ-то другимъ. Она слышала свой собственный голосъ, говорившій: ‘Леди и джентльмены, съ вашего любезнаго позволенія, я попытаюсь изобразить…’ и еще что-то. До сихъ поръ она дышала учащенно, прерывисто, и чувствовала, что у нея саднитъ въ горл, но вс эти симптомы нервнаго волненія внезапно исчезли, она вскинула голову, какъ боевой конь при звук трубы и запла.
Запла простую уличную псню, всмъ знакомую, слышанную каждымъ сто разъ. ‘И кудри золотые ей падали на плечи’,— пла Глори, подражая фабричнымъ двушкамъ, вечеромъ, гурьбой возвращающимся домой съ работы. Рука об руку, въ широкополыхъ шляпахъ la Вандикъ съ отдлкой изъ красныхъ лентъ и пучка страусовыхъ перьевъ, он проходили тутъ по сцен, передъ слушателями, ихъ размашистыя движенія, ихъ рзкіе голоса,— все было на-лицо: каждый видлъ ихъ, каждый узналъ, она не кончила еще перваго куплета, какъ уже вся зала надрывалась отъ смха.
У Глори кружилась голова, но она уже вполн владла собой, слышно было, какъ она засмялась, раскланиваясь между куплетами. Еще нсколько минутъ, и ‘номеръ’ былъ оконченъ, слушатели топали ногами, визжали, свистали, мяукали и во все горло кричали: ‘Браво!’ А Глори сидла на послдней ступеньк лстницы съ лицомъ, искаженнымъ точно отъ физической боли. Въ первый моментъ сознаніе успха заставило радостно забиться ея сердце, но тотчасъ же вслдъ затмъ ей стало невыразимо стыдно, она увидала всю глубину своего паденія, страхъ и отвращеніе охватили ее. Крикъ, шумъ, рукоплесканія, пошлыя лица, пошлый смхъ, пошлыя псни — въ воскресенье вечеромъ, въ день ея рожденія! Все это мелькало передъ ней точно во время кошмара, затмъ пошло другое,— воспоминанія Гленфаба, чистое, невинное дтство, старый пасторъ у камина, покуривающій свою трубочку, любуясь вечерней звздой, потомъ Джонъ Стормъ и бой курантовъ въ Бишопсгэт… Съ минуту она сидла неподвижно, вся горя отъ стыда, безпомощно уставившись въ пространство, между тмъ какъ вокругъ нея толпились незнакомые люди, пожимая ей руки и крича надъ самымъ ея ухомъ, чтобъ заглушить гвалтъ: ‘Вамъ надо выйти еще разъ, голубушка!’ — она вдругъ отчаянно зарыдала.
— Отойдите прочь! Эта дэвица не можетъ болше пть,— сказалъ чей-то голосъ, и Глори открыла глаза.
Надъ ней наклонился одинъ изъ джентльменовъ, стоявшихъ въ глубин залы.
— Ахъ, Gott! Это ви! Ви узнаетъ мэня, сидэлка?
Это былъ м-ръ Кенигъ, органистъ.
— Господи, помилуй! Што ви тутъ длайтъ, дитя мое? Два мсяца тому назадъ я васъ искалъ въ госпиталь, писалъ надзирательницъ, на ви перехалъ. Я васъ искалъ на весь Лондонъ. Гд ви живетъ?
Глори сказала, онъ записалъ ея адресъ,
— Уфъ! Геній — и живетъ въ табачная лавочка! Моя жена прідетъ за вами и перевезейтъ къ намъ. Она добрый женщина, ви дольжны такъ длайтъ, какъ она вамъ скажетъ, она добрый, только не такой умный и музыкальный, какъ ви. Господи, помилуй! Пэтъ здэсь, въ воскресни клубъ! Да ви знайтъ, дитя мое, что ви имйтъ голосъ и талантъ, болшой талантъ. Учится надо — это да. Но это ничего. На то я здэсь,— я, Карль Книгъ! Я плохо говоритъ по англійски, во я хороша знайтъ учить музыка. Я буду васъ учитъ, какъ другихъ леди, котори платятъ мнэ много долляръ. Ви знайтъ, кто я есть таковъ?
— Ну да, знаю,— вы органистъ при церкви Всхъ Святыхъ въ Бельгрэвіи.
— Пфа! Я также композиторъ. Я пишетъ романсъ и вс ваши соотешественникъ и соотешественницъ поютъ этотъ романсъ. Я управляйтъ хоромъ, также, затэмъ я васъ и искалъ. Я бывайтъ въ перви дома, у лорды, министры, князи. Ви пойдетъ со мной. Ви имйтъ голосъ сопранъ,— nein, меццо-сопранъ — онъ ищо вирастить. Я вамъ поставитъ вашъ голосъ, и тогда ви будитъ виступайтъ. А теперь идитъ прочъ отсюда и никогда болше не приходитъ,— слышитъ, никогда, а то я ищо болше будитъ сердится.
Глори встала, и онъ повелъ ее къ выходу.
Когда они проходили мимо швейцарскаго клуба, изъ дверей его кубаремъ вылетлъ какой-то человкъ, вытолканный лакеемъ, и заоралъ пьянымъ голосомъ: ‘Пусти меня, мошенникъ, или я тебя убью!’ Дальше дв-три двочки лтъ десяти и вдвое больше мужчинъ, обнявшись, слонялись по троттуару и нестройно завывали какую-то плачевную псню.

XV.

На четвертой недл Великаго поста Гесиманское братство постилъ его духовный ревизоръ, епархіальный епископъ. Это былъ человкъ либеральнаго образа мыслей, не слишкомъ строго придерживавшійся буквы религіи, грубоватый, рзкій, длецъ и прекрасный администраторъ. Онъ собралъ братію въ общей комнат, взялъ изъ рукъ настоятеля книгу въ кожаномъ переплет, заключавшую въ себ уставъ братства и прочелъ вслухъ вс правила.
— Ну-съ, господа,— началъ онъ,— одобряю я вашъ уставъ, или не одобряю, объ этомъ мы разсуждать не станемъ. Мое дло только слдить за тмъ, чтобъ онъ выполнялся законно. Довольны ли вы своимъ настоятелемъ, господа? согласны ли оставаться подъ его началомъ?
Братья въ одинъ голосъ заявили, что они вполн довольны.
Епископъ, улыбаясь, кивнулъ головой, и они, одинъ за другимъ, стали выходить изъ комнаты.
Настоятель предложилъ гостю постить еще двухъ монаховъ, запертыхъ въ своихъ кельяхъ, одинъ по болзни, другой по обту,— брата Павла и Джона Сторма. Перваго они застали въ покойномъ кресл, передъ каминомъ, онъ сидлъ весь обложенный подушками, исхудалой рукой прижимая къ груди крестъ, висвшій у него на ше. На вопросы епископа онъ отвтилъ, что ему здсь очень хорошо, что вс добры къ нему и онъ мечтаетъ только объ одномъ — о смерти.
— Благодаря Бога, мы для того и рождены, чтобъ умереть,— сказалъ епископъ, затворяя за собой дверь.
— А вотъ въ этой кель,— началъ отецъ настоятель,— живетъ человкъ, рожденный для того, чтобъ управлять міромъ, сдлать блестящую карьеру, но….
— Онъ отрекся отъ міра?
— Да, и безповоротно.
— А его заключеніе въ кель?
— Вполн добровольное. Посмотрите!
И, наклонившись, отецъ настоятель поднялъ ключъ, лежавшій у его ногъ.
— Что это значитъ?
— Онъ запирается изнутри и проталкиваетъ ключъ внизу, подъ дверью.
Когда они вошли, Джонъ Стормъ стоялъ у окна, весь облитый лучами утренняго солнца, глядя на городъ, разстилавшійся внизу, пристальнымъ тоскующимъ взоромъ.
— Нашъ ревизоръ желаетъ говорить съ тобой, сынъ мой.— сказалъ настоятель.— На сегодня разршаю тебя отъ обта молчанія.
— Я не встрчалъ его раньше?— спросилъ епископъ.
— Я полагаю, что нтъ, отецъ мой.
— Какъ ваша фамилія? Гд вы жили передъ тмъ, какъ переселились сюда?
Джонъ сказалъ.
— Въ такомъ случа я и видлъ, и слышалъ васъ. Однако, съ тхъ поръ, какъ вы удалились отъ свта, много воды утекло: вашъ каноникъ теперь уже архидіаконъ и капелланъ королевы. Вы давно въ братств?
— Съ 14-го августа.
— А изъ кельи давно не выходите?
— Съ Крещенія.
— А теперь постъ, это немножко черезчуръ, отецъ настоятель.
— Я не разъ просилъ нашего, милаго брата…— началъ старикъ.
— Вы слишкомъ усердствуете, м-ръ Стормъ,— продолжалъ епископъ, перебирая книги, лежавшія на стол и на кровати.— Я знаю, мудрецы всхъ вковъ говорятъ вамъ, что тло грховно, что надо искоренять въ себ его желанія и потребности, но они же учатъ насъ, что истинный христіанинъ тотъ, кто съумлъ сочетать жизнь естества и жизнь благодати. Не презирайте въ себ человческаго естества, сынъ мой: Самъ Господь нашъ не презиралъ его. Онъ сошелъ съ небесъ, чтобы жить и трудиться среди гршныхъ людей. И не молитесь о смерти, не изнуряйте себя постомъ, какъ будто вы жаждете ея. Вы не имли бы права на это даже въ томъ случа, еслибъ были подобны своему сосду, которому смерть улыбается и манитъ его отдохнуть. А вы молоды, вы сильны. Кто знаетъ, сколько еще хорошаго, полезнаго дла уготовалъ вамъ Отецъ нашъ Небесный!
Джонъ опять повернулся къ окну и разсянно смотрлъ вдаль.
— Однако, все это не относится къ длу,— продолжалъ епископъ.— Вы ни на что не можете пожаловаться?
— Ршительно ни на что.
— Вы довольны жизнью въ этой обители, ея уставомъ и порядками, добровольно повинуетесь своему настоятелю?
— Да.
— Этого достаточно.
Выходя, епископъ замтилъ на стн надпись карандашемъ: ‘9-го ноября — день выборовъ лорда-мэра’, и внизу нсколько столбцовъ цифръ, такъ узникъ ведетъ счетъ днямъ своего заключенія.
— Что означаетъ это число?— спросилъ епископъ.
Джонъ молчалъ, отецъ настоятель, улыбаясь, отвтилъ за него:
— Это день его посвященія, милордъ. Онъ считаетъ дни своего послушничества, ибо ждетъ — не дождется той минуты, когда онъ, наконецъ, всецло посвятитъ жизнь свою Богу.
Когда дверь затворилась за епископомъ и Джонъ Стормъ остался одинъ въ своей кель, онъ бы*ъ весь полонъ одной мыслью,— надо работать, одно спасеніе — трудъ. Все остальное онъ испробовалъ, и все безуспшно.
Онъ испробовалъ одиночество, но обманулся въ своихъ ожиданіяхъ. Какъ передъ глазами, когда закроешь, ихъ, плывутъ картины одна за другой, такъ здсь, въ уединеніи кельи, передъ Джономъ Стормомъ съ ужасающей ясностью вставала вся его прошлая жизнь, каждая мелкая подробность его отношеній къ Глори, и во всемъ онъ видлъ безпощадное осужденіе себ. Какъ могъ онъ не принять во вниманіе кореннаго несходства темпераментовъ между нимъ и этимъ жизнерадостнымъ веселымъ созданіемъ? Почему онъ возмущался ея невинной и естественной любовью къ жизни, почему не удовлетворилъ ея желаній? Зачмъ сдлалъ это? Почему не сдлалъ того? Если Глори погибла, если грховный, безжалостный свтъ соблазнилъ и предалъ ее,— виноватъ онъ одинъ, и, конечно, Богъ накажетъ его. Такимъ образомъ одиночество только разслабляло его душу, а искушеніе, которое онъ старался побороть, завладвало имъ все сильне.
Онъ пытался читать. Св. отцы учили его, что женщина хуже смерти, что красота ея пагубна, что, если женское лицо соблазняетъ тебя, надо только представить его себ старымъ, сморщеннымъ, обезображеннымъ болзнью, наконецъ, добычей червей, и прелесть его исчезнетъ. Онъ пробовалъ думать такъ о Глори, но лишь только наступала ночь и онъ ложился въ постель, съ первой же сонной грезой, непокорная природа брала приступомъ жалкіе окопы религіи, и Глори улыбалась ему во всемъ блеск своей молодости, красоты, нжности и веселья, во всей лучезарной прелести своихъ безчисленныхъ дарованій.
Онъ пробовалъ поститься. Приходя разъ въ день, братъ Эндрью приносилъ ему пищу и два раза изъ трехъ онъ выбрасывалъ свою порцію въ окно, птицамъ. Но и тутъ результатъ получился обратный. Онъ каждую минуту переходилъ отъ страшнаго волненія къ полному упадку силъ. Его начали мучить галлюцинаціи, лицо отца постоянно преслдовало его, иногда появлялось и лицо матери, которой онъ никогда не видалъ, но неотступне всхъ стояло передъ нимъ лицо Глори. Теперь онъ грезилъ о ней и во сн, и на яву.
Онъ пробовалъ молиться,— помимо обязательныхъ молитвъ, своими словами,— молиться св. Дв, но, какъ ни сосредоточивалъ свои мысли, ничего не выходило.
Передъ глазами его плавало какое-то туманное облако, что-то неуловимое, неощутительное, потомъ изъ него внезапно выдлялся лучезарный образъ, нжный, кроткій, прелестный, полный милосердія и женской любви,— но это былъ образъ Глори.
Имъ овладло отчаяніе. Очевидно, его старанія побороть въ себ, природу не угодны Всемогущему. Прошла зима съ ея туманами. Наступила весна, радостный трепетъ разлился по всей природ. Въ душ Джона надежда мало-по-малу перешла въ нетерпніе, а нетерпніе выросло въ лихорадку ожиданія, онъ помнилъ свой обтъ и, чтобы отогнать искушеніе, запирался изнутри и просовывалъ ключъ подъ дверь, но дверь души онъ запереть не могъ. Каждое утро онъ просыпался съ мыслью о Глори. Гд то она теперь? Что съ ней сталось? Онъ записалъ на стн день ея ухода изъ госпиталя — ‘9-го ноября, день выборовъ лорда-мэра’,— мысленно представлялъ себ вс случайности, которыя могли постигнуть ее съ тхъ поръ. Его разумъ и гордость возмущались противъ этого, тмъ не мене, онъ зналъ, что и завтра, и послзавтра, и черезъ годъ будетъ длать то-же, ибо побороть въ себ человческія страсти онъ не могъ, а обтъ до сихъ поръ держалъ его точно клещами,
Однажды утромъ онъ стоялъ у окна и глядлъ на рку, на барки съ сномъ, на маленькіе пароходики, выбрасывавшіе вверхъ спирали дыма, и вдругъ, все окружающее получило въ глазахъ его новый смыслъ, новую окраску. Жизнь давала ему урокъ. Нужно работать. Человкъ не можетъ быть безъ труда. Это законъ природы. Кто пренебрегаетъ имъ, сколько бы онъ ни размышлялъ, сколько бы ни молился и ни постился, все равно, будетъ безполезенъ, развращенъ и несчастенъ.
Въ это мгновеніе ключъ повернулся въ замк и вошли настоятель съ епископомъ. Ихъ похвалы угнетали его. По уход ихъ, онъ спросилъ себя: ‘Что ты здсь длаешь? Вдь это лицемріе, и такъ же точно лицемрили тысячи людей до тебя, которыхъ церковь признала святыми, они тоже шагали по своей кель и задавали себ тотъ же вопросъ’… Однако онъ все еще чувствовалъ на себ мощную руку церкви. Дрожащими пальцами онъ заперъ дверь, просунулъ ключъ въ щель и понялъ, что онъ сталъ не только лицемромъ, но и трусомъ, что религія разслабила его душу, вытравила изъ нея волю и мужество.
Въ сосдней кель послышались шаги. Въ послднее время братъ Павелъ замтно ослаблъ: онъ еле переступалъ, волочилъ ноги, тяжело дышалъ, иногда заливался безконечнымъ хриплымъ кашлемъ. Джонъ изо дня въ день слышалъ все это и старался не слушать, но теперь онъ напрягалъ слухъ. Его озарила новая мысль: онъ попроситъ позволенія ходить за братомъ Павломъ, это все-таки трудъ, а его можетъ спасти только трудъ.
На другое утро онъ вскочилъ съ кровати при первомъ звук ‘Веnedicamus Domine‘ и крикнулъ: ‘Отецъ!’ Дверь отворилась и вошель отецъ казначей. Настоятель ухалъ и не вернется до конца поста. Джонъ взглянулъ въ суровое лицо его замстителя, истинное отраженіе замкнутой, остывшей души, и не сказалъ ни слова.
Весь этотъ день онъ провелъ у открытаго окна, прислушиваясь къ звукамъ великопостнаго пнія, доносившимся изъ церкви. Въ немъ ожили воспоминанія давно минувшаго, въ первый разъ онъ ощутилъ тяжесть одиночества. Близкое сосдство брата Павла еще боле подчеркивало это одиночество. Прошло еще нсколько дней. Джонъ собрался съ духомъ и обратился къ отцу казначею:
— Брать Павелъ боленъ, позвольте мн ходить за нимъ.
Отецъ казначей покачалъ головой.
— Брату дается все, что ему нужно. Онъ не нуждается въ постоянномъ уход.
— Но вдь онъ умираетъ. Надо же кому-нибудь быть при немъ.
— Докторъ говоритъ, что ему ничмъ нельзя помочь. Онъ можетъ прожить еще нсколько мсяцевъ. А если онъ умираетъ, оставимъ его размышлять о счастіи и слав будущей жизни.
Джонъ не настаивалъ больше. Еще одна дверь захлопнулась передъ нимъ. Но мысленно онъ все-таки былъ съ братомъ Павломъ, ему казалось, онъ видитъ все, что длаетъ больной, слышитъ все, что онъ шепчетъ про себя, когда тотъ подымалъ ведерко съ углемъ, оставленное у порога прислужникомъ, Джону казалось, что онъ чувствуетъ въ рукахъ тяжесть. Когда больной растапливалъ каминъ и раздувалъ огонь, онъ садился передъ холодной ршеткой, и ему чудилось, что они, какъ добрые товарищи, грются вмст.
Кашель брата Павла все усиливался, однажды припадокъ былъ такъ силенъ и дологъ, что, казалось, ему не будетъ конца. Джонъ прислушивался, затаивъ дыханіе, и думалъ: ‘Онъ задохнется, онъ не переживетъ этого’. Кашель стихъ и наступила мертвая тишина, не слышно было даже дыханья больного. Джонъ замеръ отъ ужаса: ‘Неужели умеръ?’ Инстинктивнымъ движеніемъ протянувъ руку, онъ постучалъ три раза въ стну.
Съ минуту все было тихо, затмъ послышались три слабыхъ, неровныхъ удара въ стну.
Больной понялъ. Джонъ даже вскрикнулъ отъ радости. Правда, и тутъ его смущали религіозные страхи. Не нарушилъ ли онъ обта молчанія? Не гршатъ ли они оба?— тмъ не мене, средство сообщенія было найдено, и они долго имъ пользовались. Ложась спать, они стукомъ желали другъ другу спокойной ночи, вставая, выстукивали: ‘Добраго утра!’ — стучали, когда звонили къ обдн и когда монахи съ пніемъ проходили по двору, стучали то изъ сочувствія, то изъ жалости, то просто потому, что ихъ давило одиночество и хотлось общества.
Такъ эти изгнанники жизни, борясь съ собой, чтобъ сохранить повиновеніе Богу и своему земному обту, пытались развлечь и утшить другъ друга, какъ дти, посаженныя въ карцеръ.

XVI.

‘Сентъ-Джонсъ-Вудъ,
Лондонъ’.

‘Внемлите, мужи и жены Гленфаба,— я продолжаю играть роль вчнаго жида въ юбк, но декорація измнилась. Представьте себ, милые, вашу Глори въ хорошенькомъ домик въ Сентъ-Джонсъ-Вуд, хотя собственно деревьевъ {Wood — лсъ, дерево.} здсь нигд не видно, кром какъ въ парк, гд заключены вс дикіе зври, имющіеся въ Лондон,— четвероногіе, конечно. Хозяинъ этого домика — м-ръ Карлъ Кенигъ, милый, старый гиппопотамъ, пяти футовъ росту, съ жесткими рыжими усами и пронзительными черными глазками. По профессіи онъ музыкантъ, а по національности нчто среднее между англичаниномъ, нмцемъ, голландцемъ и полякомъ. Говоря о музык, онъ всегда разыгрываетъ изъ себя маленькаго Джонъ Булля, такъ какъ онъ органистъ въ модной церкви etc. etc., когда онъ говоритъ о ‘фатерлянд’ — это нмецъ, когда о мор — голландецъ, а когда онъ въ дух (или отъ него идетъ винный духъ), онъ на весь домъ распваетъ: ‘Jeszce Polsha nie sginela’, до того, что иной разъ желаешь ей сгинуть, только чтобъ онъ замолчалъ.
Жена его англичанка, лтъ сорока съ хвостикомъ, въ ея большихъ влажныхъ, собачьихъ глазахъ читаешь рабскую покорность неоцнной и неразвитой души. Трудно представить себ боле неподходящую пару: она изъ тхъ молчаливыхъ женщинъ, которыя только слушаютъ и не подаютъ голоса, за исключеніемъ тхъ случаевъ, когда нужно отдать приказаніе служанк, онъ-же трещитъ безъ умолку, точно старая курица, которая не можетъ снести яйца, не разблаговстивъ объ этомъ цлому свту.
Вы, конечно, хотите знать, какъ я попала сюда. Да будетъ вамъ извстно, что м-ру Кенигу случилось не такъ давно перенести маленькую операцію, причемъ онъ лежалъ въ нашемъ госпитал, и я ухаживала за нимъ во время его, какъ онъ выражается ‘опернаго {Вмсто — оперативнаго.} лченія’. Памятуя, какъ я въ то время утшала его своимъ пніемъ, онъ, по возвращеніи домой, разыскивалъ меня повсюду, наконецъ, нашелъ случайно, прислалъ за мной свою супругу,— и вотъ я здсь, въ хорошенькой маленькой комнатк, обитой кретономъ и увшанной портретами разныхъ музыкальныхъ знаменитостей съ любезными надписями внизу.
Надо вамъ еще сказать, зачмъ я здсь. Видите ли, м-ръ Кенигъ занимаетъ мсто органиста въ церкви Всхъ Святыхъ въ Бельгрэвіи, гд почти каждое воскресенье антифоны поются solo. Онъ претерплъ столько разочарованій отъ разныхъ оперныхъ пвцовъ, которымъ вчно мшаютъ ихъ ‘служебныя обязанности’, что ему пришла смлая мысль въ свою очередь, обратить это пніе въ служебную обязанность, учредить при своей церкви новую должность и отдать ее женщин. Вотъ эту то должность я и занимаю въ той церкви, гд нкогда Джонъ Стормъ былъ викаріемъ, гд и до сихъ поръ служитъ злйшій врагъ его, каноникъ. А такъ какъ этотъ достойный человкъ думаетъ, вмст съ апостоломъ Павломъ, что въ церкви женщинамъ слдуетъ держать языкъ за зубами, слуху же у него ровно настолько, чтобы отличить контральто отъ звука рожка, меня прячутъ за ширму, и его преподобіе, въ простот души, принимаетъ меня за юношу.
Итакъ, вы видите, родненькіе мои, что вамъ нечего за меня бояться, ибо я пребываю въ атмосфер искусства и святости. Я только одного еще не сказала, самаго маленькаго,— и то сейчасъ скажу. Тетя Анна боится, что я слишкомъ часто бываю въ театр. Не бойся, теточка, теперь этого уже не будетъ, и въ доказательство честь имю представиться вамъ въ новой роли,— миссъ Гюри Квэйль, знаменитая общественная увеселительница! Вы не понимаете? Это очень просто и вполн невинно. Меня будутъ приглашать въ знатные дома, на вечера и рауты, пть, декламировать и т. д. Какъ видите, ничего дурного,— то же самое я длала въ Гленфаба.
Надо вамъ знать, что, какъ въ деревн мужчины собираются въ кузниц, когда у нихъ нтъ подъ рукой боле спшнаго дла, чмъ вершить судьбы вселенной, а женщины у катка, когда имъ нужно кого-нибудь ‘раскатать’, такъ и въ городахъ бдненькіе богачи придумали себ особаго рода развлеченія, о которыхъ они говорятъ, что, молъ, въ такіе то дни и часы я ‘принимаю у себя дома’. Дрэкъ мн разсказывалъ, что эти пріемы — сущее вавилонское столпотвореніе, ибо вс говорятъ заразъ, такъ что ничего не поймешь. А все-таки это должно быть восхитительно! Только представить себ вс эти нарядные туалеты, брилліянты, титулы такіе длинные, что ихъ не выговоришь однимъ духомъ, прелесть, да и только!
Прежде чмъ вступить въ этотъ рай, я должна была пройти черезъ чистилище подготовки, и будущая шутиха не разъ кидалась на полъ и ревла въ припадк отчаянія. Но теперь м-ръ Кенигъ начинаетъ находить мое исполненіе сноснымъ, и мн предстоитъ дебютировать въ новой роли на Пасх, въ дом министра внутреннихъ длъ,— очень возможно, милая тетя Рэчель, что я тамъ встрчу м-ра Дрэка, хотя это и не входитъ въ программу.
Отъ Джона Сторма само собой ни звука. Онъ борется съ призраками, въ то время какъ другіе борятся съ дйствительностью.
А все-таки обидно, что людямъ врод Джона Сторма нтъ мста въ церкви, а такіе вотъ архидіаконы расширяются и пускаютъ корни. Прости меня, ддушка, не могу!..
Сегодня утромъ я была въ ‘Зоологіи’. Тамъ есть левъ, онъ одинъ въ клтк, такой величественный, важный, угрюмый, я чуть не расплакалась, глядя на него.
Однако, близится часъ привидній, дочь моя, теб пора спать! Желаю вамъ всякаго счастья!

Глори’.

XVII.

Въ ночь на страстную пятницу Джона Сторла разбудилъ шумъ въ сосдней кель. Слышались два мужскихъ голоса въ перемежку, гнвныхъ и взволнованныхъ, одинъ грозилъ, обличалъ, другой молилъ и оправдывался.
Джонъ Стормъ прислушался и понялъ. Брать Павелъ бредилъ, мысли его возвращались къ прошлому, онъ переживалъ сцену преступленія.
Джонъ колебался. Первымъ побужденіемъ его было броситься къ брату Павла, уложить его, присмотрть за нимъ, чтобъ онъ какъ-нибудь не ушибся въ бреду. Но уставъ запрещалъ входить въ чужую келью подъ страхомъ тяжкой кары. А тутъ еще обтъ молчанія и одиночества…
Монахи большіе софисты. Черезъ минуту Джонъ Стормъ уже убдилъ себя, что въ сосдней кель мечется не братъ Павелъ, но лишь его бдное, больное тло, духъ же его, душа — отсутствуютъ. Войти въ келью человка, находящагося въ безсознательномъ состояніи, не можетъ быть грхомъ.
Онъ вытащилъ ключъ изъ подъ двери, зажегъ свчу и вышелъ въ корридоръ. Все было тихо. Рядомъ съ кельей Павла была келья брата Эндрью, но она пустовала, такъ какъ блецъ исполнялъ обязанности привратника.
Больной стоялъ посреди темной комнаты, вытянувъ впередъ руку, на губахъ его играла мрачная улыбка, лицо было покрыто смертной блдностью, глаза сверкали, со лба струился потъ. Тяжело дыша, прерывающимся голосомъ онъ выговорилъ: ‘Умеръ, какъ жилъ,— лжецомъ и негодяемъ’.
Джонъ взялъ его за руку, подвелъ къ постели, посадилъ и началъ успокоивать. Вначал онъ испугался звука собственнаго голоса, но тотъ же софизмъ который привелъ его сюда, и теперь придалъ ему храбрости: говорить съ человкомъ, въ сущности отсутствующимъ, не значитъ нарушать обтъ молчанія. Черезъ нсколько времени большой затихъ и впалъ въ тяжелый сонъ.
На слдующую ночь Джонъ не заперъ двери. Ложась спать, онъ прислушивался, не услышитъ ли шума въ сосдней кель, какъ давеча, но все было тихо, около полуночи онъ уснулъ, но спалъ не долго. Онъ вздрогнулъ, ощутивъ на лиц своемъ лунный свтъ, и проснулся. Луна дйствительно свтила, и въ ея призрачномъ сіяніи, надъ кроватью склонялась человческая фигура. То былъ братъ Павелъ, весь посинвшій, слабымъ, едва слышнымъ голосомъ онъ назвалъ Джона по имени.
Тотъ вскочилъ и обнялъ его.
— Братъ, ты боленъ, ты совсмъ боленъ!
— Я умираю.
— Сюда! Помогите!— И Джонъ направился къ двери.
— Тише, тише’
— О, мн все равно! Въ такихъ случаяхъ правилъ не существуетъ… Притомъ же, я ужъ ршилъ… Помогите!
— Умоляю и заклинаю васъ!— шепталъ Павелъ.— Не зовите… побудемъ немного вмст. Я самъ просилъ оставить меня одного. Мн надо сказать вамъ… исповдаться передъ вами… просить прощенія.
Джонъ въ два шага очутился у двери, но вернулся назадъ, не отворивъ ее.
— Помните, когда вы меня выпустили — искать сестру?..
— Это было такъ давно и не будемъ говорить объ этомъ.
— Я не могу умереть спокойно, не призвавшись вамъ. Помните, я говорилъ, что мн надо что-то сказать ей?
— Да?
— Я хотлъ ей пригрозить, что, если она не измнитъ своего образа жизни, я розыщу человка, который всему этому причиной, убью его.
— Это было искушеніе діавола, братъ мой, оно прошло и…
— Разв вы не понимаете, что я хотлъ сдлать? Безчестье пало бы и на васъ,: какъ на моего товарища и сообщника. Вотъ до чего можетъ дойти человкъ, когда діаволъ…
— Богъ судилъ иначе, братъ! не будемъ говорить объ этомъ.
— Такъ вы прощаете меня?
— Прощаю ли? Это мн надо просить у тебя прощенія. Быть можетъ, если бы я все сказалъ теб…
— Еще одно. Слушайте… Всемогущій призываетъ меня, времени терять нельзя.
— Теб холодно, братъ. Лягъ, я укрою тебя одяломъ. Не бойся, насъ больше не разлучатъ. Ну вотъ такъ, такъ, теперь хорошо.
— Вы будете презирать и ненавидть меня — вы такой святой, такой, сильный духомъ, вы это всего отказались, побдили въ себ все мірское, даже любовь!..
— Не говори этого, братъ.
— Вдь это же правда. Вс знаютъ, какую святую жизнь вы ведете.
— Полно!
— А я никогда и не думалъ о монашеской жизни, я искалъ здсь только спасенія отъ кары закона, и, еслибъ не отецъ насто…
— Въ другой разъ, брать…
— Да, все, что я сообщилъ полиціи, истинная правда, я дйствительно…
— Тише, тише. Я не хочу слушать. Пусть тебя слышитъ одинъ. Богъ. Что бы ты ни сдлалъ, Онъ будетъ судить твою душу по неизреченному Своему милосердію. Проси Его…
— Тогда скоре, мн ужъ немного осталось… Онъ приподнялся, стараясь встать.
— Лежи, лежи! Богъ и такъ видитъ смиреніе твоей души.
— Нтъ, нтъ, пусти меня, я хочу стать на колни рядомъ съ тобой. Прочтемъ отходную, брат Стормъ, вмст прочтемъ… пожалуйста!.. Господи, спаси…
— Павелъ! Павелъ! Скажи хоть слово! Говори! Не покидай меня. Будемъ утшать, будемъ поддерживать другъ друга. Ты будешь приходить ко мн, я къ теб. Богъ съ нимъ, съ монашествомъ. Одно слово, милый, голубчикъ!.
Но братъ Павелъ умолкъ навсегда. Плнный орелъ со сломаннымъ крыломъ, наконецъ, оборвалъ свою цпь.
Наступила страшная тишина. Казалось, весь воздухъ исчезъ куда-то, стало совсмъ пусто. У Джона кружилась голова, ему было холодно и жутко. Мужество его быстро таяло, уставъ опять вставать грознымъ призракомъ. Надо отнести мертвеца назадъ въ его келью, надо длать видъ, что ничего не знаешь, надо все скрыть и спрятать концы. Луна зашла, близилось утро, тни ночи боролись съ свинцовыми проблесками разсвта.
Онъ отворилъ дверь и прислушался. Полная тишина. Онъ на ципочкахъ прошелся по корридору, останавливаясь у каждой кельи. Ни звука, слышно было только тиканье часовъ въ швейцарской, да кое-кто изъ иноковъ похрапывалъ во сн.
Онъ вернулся въ свою келью, взялъ на руки мертваго и отнесъ его въ сосднюю комнатку, которую тотъ такъ недавно еще оставилъ живымъ. Онъ почти не чувствовалъ тяжести тла, исхудалые члены брата Павла были тонки, какъ сухіе сучки. Джонъ уложилъ его на кровать, оправилъ на немъ рясу, закрылъ ему глаза, сложилъ руки на груди и, какъ могъ, зажалъ въ безжизненныхъ пальцахъ тяжелый крестъ, который братъ Павелъ носилъ на ше. Тмъ временемъ свтъ побдилъ тьму, и въ окно скользнулъ розоватый лучъ зари. Городъ начиналъ просыпаться, по улиц съ грохотомъ прохала телга.
Еще разъ глянулъ Джонъ въ лицо дорогому усопшему, сталъ на колни, прочелъ молитву и перекрестился. Потомъ всталъ, прокрался въ свою комнату и беззвучно заперъ дверь.
Сдлавъ это, онъ почувствовалъ невыразимое облегченіе и, частью отъ этого, частью отъ усталости, почти мгновенно уснулъ. Спалъ онъ всего нсколько минутъ, но сонъ не знаетъ времени, и одинъ мигъ въ стран забвенія можетъ изгладить горечь цлой жизни. Проснувшись, онъ протянулъ руку, по привычк три раза постучалъ въ стну и вдругъ вспомнилъ. Наступившая затмъ мертвая тишина оледнила ужасомъ его сердце.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Завтракъ ему принесъ, какъ всегда, братъ Эндрью. Блецъ былъ замтно взволнованъ. Прибирая келью, онъ распвалъ, на мотивъ григоріанскаго псалма, какъ всегда это длалъ, когда хотлъ сообщить что-нибудь Джону Сторму, не нарушая правила:
‘Братъ Павелъ скончался,— онъ умеръ ночью — при немъ никого не было — мы грустимъ, что онъ покинулъ насъ, но рады, что душа его обрла миръ — упокой, Господи, душу новопреставленнаго раба твоего, Павла!’
Это былъ первый день Пасхи. За обдней въ церкви иноки пли: ‘Христосъ Воскресе!’ и Джономъ Стормомъ овладло страстное желаніе тоже воскреснуть, выйти изъ своей живой могилы.
На другой день въ корридор и сосдней кель то и дло слышались голоса и шаги, ночью унесли тло, а на утро раздались мрные и рдкіе удары колокола,— звонъ по усопшемъ. Нсколько времени спустя изъ церкви донеслось пніе.
Потомъ и звонъ, и пніе смолкли, и ничего не стало слышно, кром глухого рокота живого моря, разстилавшагося внизу.
— Что я здсь длаю?— спрашивалъ себя Джонъ.— Какіе эамки, какіе запоры удерживаютъ меня? Я безумецъ. Я унижаю себя.
Въ полдень братъ Эндрью принесъ ему пищу и снова заплъ: ‘Брата Павла схоронили — гробъ богатый, весь убранъ цвтами, мы его положили въ ряс, съ четками — на груди крестъ его любимый, онъ такъ и умеръ, держа его въ рукахъ, отецъ настоятель вернулся — самъ служилъ обдню…’
Джонъ Стормъ не въ силахъ былъ выдерживать дольше. Онъ отстранилъ бльца и прошелъ прямо къ отцу настоятелю.
Старикъ сидлъ у огня, усталый и грустный. При вид Джона онъ всталъ и горькая улыбка искривила его губы. А тотъ ворвался къ нему въ келью, сверкая глазами, задыхаясь отъ волненія, почти крича:
— Отецъ, я не могу больше жить въ монастыр! Я пробовалъ, старался, клалъ всю душу, вс силы, но не могу! не могу! Молитвы, эпитимьи, размышленіе развращаютъ меня, убиваютъ во мн характеръ и волю, я задыхаюсь, я не могу больше переносить этой жизни!
— Что ты говоришь, сынъ мой? Опомнись!
— Я обманывалъ васъ, себя, всхъ!
— Обманывалъ меня?
— Я помогъ брату Павлу нарушить уставъ не для него, а для себя, чмъ подорвалъ его здоровье и ускорилъ смерть.
— Для себя?
— У меня тоже есть сестра въ міру, и мое сердце жаждало всти о ней.
— Сестра?
— Ближе, чмъ сестра. Вся моя жизнь здсь сплошной обманъ и стыдъ.
— Сынъ мой! сынъ мой!
— Прости меня, отецъ! Я всегда буду любить, уважать и чтить тебя, но я долженъ нарушить обтъ, долженъ уйти отсюда, иначе я буду лицемръ, лжецъ и обманщикъ!

XVII.

Обдъ у министра внутреннихъ длъ былъ назначенъ въ пятницу на оминой. Днемъ шелъ дождь, но къ вечеру погода прояснилась. Глори и Кениръ дохали въ омнибус до Ватерлооской площади, потомъ пошли пшкомъ… Лакей встртилъ ихъ съ угрюмой фамильярностью. Господа артисты? Да.— Ихъ провели въ библіотеку, подали прохладительное. Три исполнителя уже поджидали ихъ. Глори все эти видла въ первый разъ, и Кенигъ шепотомъ давалъ ей объясненія.
Немного погодя, лакей вернулся спросить: готовы ли господа артисты выйти въ гостиную? Они пошли за нимъ наверхъ. Оркестръ, помщавшійся въ пролет лстницы, только что смолкъ. Издали доносился глухой гулъ голосовъ и стукъ тарелокъ. Верхняя площадка вела прямо въ залу, большую комнату въ три окна до полу, изъ которыхъ каждое было наполовину открыто. Окна выходили на обширную террасу, освщенную китайскими и мавританскими фонариками. Внизу темной полосой тянулся паркъ, еще дальше виднлись башни Вестминстерскаго аббатства.
Они прошли въ пустую гостиную. Здсь находились рояль и органы. Лампы изъ-подъ желтыхъ шелковыхъ абажуровъ обливали комнату мягкимъ свтомъ.
— Мы останемся здсь,— сказалъ Кенигъ, открывая органъ. Глори стала рядомъ съ нимъ.
Послышался смхъ, быстрый говоръ, шелестъ шелка по ступенямъ, повяло геліотропомъ, и вошли дамы. Дв — три постарше имли въ рукахъ палки изъ слоновой кости и, кром того, опирались на своихъ молоденькихъ спутницъ. Послдней шла старуха въ черномъ атласномъ плать и брошк съ огромной камеей. Кенигъ всталъ и поклонился ей. Глори хотла было низко приссть, но старуха слегка кивнула ей головой черезъ плечо, усаживаясь въ большое кресло подъ лампой, обложенное подушками, и реверансъ какъ-то не вышелъ.
Дамы услись, весело болтая между собой. Глори прислушалась: все пустячки, приправленные звонкимъ смхомъ. Разговоръ показался ей довольно глупымъ. Многія дамы разсматривали ее въ лорнетъ. Она только крпче сжимала губы, но не опускала глазъ.
Лакей обносилъ чай на поднос, слышалось звяканье ложечекъ, стукъ чашекъ о блюдечки и снова смхъ. Старая дама оглянулась на Кенига, и тотъ заигралъ. Онъ игралъ чудесно, но никто не слушалъ его. Когда онъ кончилъ, наступило минутное молчаніе, вс стали благодарить, потомъ разговоръ завязался снова. Затмъ извстный пвецъ сплъ Шумановскую балладу, и все время, пока онъ плъ, одна изъ старухъ, сидвшая у самаго рояля, разговаривала съ молоденькой двушкой, которая кричала ей на ухо, въ слуховую трубу. По окончаніи баллады вс восхищались ‘милымъ старымъ романсомъ’. Потомъ съ лстницы донеслись боле грубые голоса, смхъ погромче и шаги потяжеле. Вошли мужчины.
Кенигъ опять слъ за органъ и заигралъ съ такимъ азартомъ, какъ будто желалъ бы имть въ своемъ распоряженіи цлый мдный оркестръ. Глори все время наблюдала, это начинало становиться очень забавнымъ, но вдругъ ей точно кольнуло. Одинъ изъ мужчинъ устало протянулъ:
— Опять старый Кенигъ! Вотъ живучій старикашка! Вдь онъ играетъ чуть ли не со временъ потопа.
Это былъ лордъ Робертъ Юръ. Глори поглядла на него искоса, опустила глаза и застучала носкомъ туфельки по ковру. Лордъ Робертъ вставилъ стеклышко въ правый глазъ, прищурилъ лвый и глядлъ на нее.
Къ органу подошелъ пожилой господинъ съ львиной гривой.
— Нтъ ли у васъ чего посмшне, м-ръ Кенигъ? Въ эту зиму вс мы переболли инфлюэнцей и потеряли вкусъ къ классическому.
— Съ удовольствіемъ, сэръ,— отвчалъ Кенигъ и, обернувшись къ Глори, дотронулся до ея руки.— Ну што, какъ пульсъ? Ахъ, gott, скачитъ, какъ у мали рибонокъ! Тэперъ ваша очередь.
Глори выступила впередъ. Разговоръ оживился. До нея доносились отрывки фразъ: ‘Кто это? Профессіональная пвица?’ — ‘О — нтъ леди’.— ‘Что она, поетъ или свиститъ?’ — ‘Да нтъ же, мы ее видли въ прошломъ году, она фокусы показываетъ’. Голосъ, уже слышанный ею раньше, выговорилъ: ‘Клянусь Юпитеромъ, ваша молоденькая пріятельница расцвла какъ роза!’ — Глори и глазомъ не моргнула, только нижняя губка ея нервно вздрагивала и чуть замтно кривилась.
Она запла ‘Mylecharaine,’ балладу на англо-мэнскомъ нарчіи, въ которой говорилось о скряг фермер. Дочка стыдилась его, потому что онъ одвался въ лохмотья и носилъ желтые чулки, а онъ говорилъ, что если чулки у него не будутъ желтые, это отразится на ея приданомъ.
Она пла, декламировала, играла, старый скряга вставалъ, какъ живой, передъ глазами не ожидавшихъ ничего подобнаго слушателей. Пока она не кончила, въ комнат царила полная тишина, потомъ раздался смхъ и апплодисменты, маленькая передышка, и снова разговоры. ‘Вотъ неожиданность! Какъ,— э… э,— естественно!’ — ‘Именно естественно! Ничего подобнаго я… э… э…’ — ‘— А, право, недурно, очень забавно’.— ‘Что это за нарчіе’?— ‘Ирландское’.— ‘Ну да конечно!’ — ‘Надюсь, она изобразитъ еще что-нибудь?’ — ‘Тсс, она начинаетъ!’
Глори запла ‘Ny Kiree fo Niaghtey‘,— старую псню объ овцахъ, заблудившихся въ горахъ во время метели, мелодія псни дышала безконечной грустью. Дамы опустили лорнеты, мужчины выронили стеклышки, и лица ихъ приняли боле серьезное выраженіе, неугомонная старуха съ слуховой трубой громко сопла. Послышались похвалы, возгласы: ‘А знаете, честное слово, что-то новенькое’.
— ‘И двушка хорошенькая’,— ‘Да! Ирландки вообще препикантныя’.— ‘Какъ она этого скрягу изобразила — совсмъ живой!’ — ‘Что то будетъ дальше? Надюсь, смшное’.
Глори разсчитывала на этомъ и покончить, но не тутъ-то было. Кенигъ слишкомъ гордился ученицей.
Онъ расчистилъ ей путь, заявивъ, что, съ милостиваго разршенія уважаемой публики etc. юная артистка изобразитъ фабричныхъ двушекъ, поющихъ на улиц.
Публика хохотала до упаду. Когда Глори кончила, ее засыпали поздравленіями и разспросами.— ‘Очаровательно! Вс три номера прелестны!’ ‘Но право же, милая барышня, вы должны щадить наши чувства. Эти овечки это было такъ грустно!’ — Старуха съ слуховой трубой допытывалась, сколько времени подрядъ она можетъ пть такимъ образомъ и сильно ли она устаетъ, и часто ли простужается.
Дама въ черномъ атласномъ плать пришла ей на выручку.— ‘Вамъ надо освжиться немножко, не могу ли я предложить’… И она обвела взоромъ комнату. Въ эту минуту голосъ, заставившій Глори вздрогнуть, сказалъ за ея спиной:
— Не могу ли я имть удовольствіе проводить, миссъ Квэйль, внизъ?
Это былъ Дрэкъ. Глаза у него остались все т-же, голубые и дтскіе, но Глори сразу замтила, что черты его стали рзче, что онъ отростилъ себ усы и вообще возмужалъ. Нсколько минутъ спустя они уже прохаживались по террас.
Здсь было прохладно и тихо, такъ пріятно было перейти сюда изъ душной и шумной гостиной. Ночь была теплая, звздная, втерокъ чуть шелестилъ листьями деревьевъ. Въ воздух чувствовалась сырость, туманъ вставалъ надъ травою. Изъ за Вестминстерской башни выглядывала луна.
Глори раскраснлась, глаза ея сверкали, ноги едва касались земли.
Дрэкъ дотронулся до ея руки.
— Ну съ, теперь вы въ моей власти, начну съ того, что побраню васъ.
Они посмотрли другъ на друга и улыбнулись.
— Вамъ такъ не понравилось мое пніе?
— Не въ томъ дло! Гд вы были все это время?
— Ахъ, если бъ вы только знали!— Она остановилась и смотрла въ темноту.
— Мн нужно знать. Почему вы не отвтили на мое письмо?
— Ваше письмо?— Глори комкала цвты, украшавшіе ея корсажъ.
Дрэкъ опять дотронулся до ея руки.
— Ну, ладно, не будемъ ссориться. Только въ другой разъ не длайте этого, не то…
Кроткое сіяніе звздъ померкло передъ свтомъ луны. Какая-то пташка внизу должно быть приняла его за проблескъ разсвта, встрепенулась и запла. Часы на Вестминстерской башн пробили одиннадцать, шумъ и движеніе на невидимыхъ улицахъ доносились сюда глухимъ гуломъ.
— Какая прелесть!— сказала Глори.— Трудно поврить, что это тотъ самый Лондонъ, гд такъ много кафе-шантановъ, клубовъ и… монастырей.
— Полноте! Что вы можете знать о подобныхъ мстахъ?
Она выпустила его руку и перегнулась черезъ перила. Въ окна донеслись голоса, потомъ пніе, призывъ ‘Лсного Царя’: ‘Du, liebes Kind, komm’ geh’ mit mir, gar schne Spielespiel’ich mit dir’…’
— Имете вы извстія о Джон Сторм?
— Никакихъ.
— Интересно знать, были ли бы вы довольны, если бъ онъ вернулся теперь?
— Не знаю!
За ними послышались шаги и мягкій голосъ сказалъ:
— Представьте меня, м-ръ Дрэкъ.
Передъ ними стояла женщина лтъ двадцати восьми-девяти, съ короткими волосами, зачесанными вверхъ и назадъ, по мужски.
— А, Роза — миссъ Роза Маккварри. Роза моя большая пріятельница, Глори. Она пишетъ въ газетахъ. Если вамъ нужна слава,— часть ключей въ ея рукахъ, если же вамъ нуженъ другъ… Впрочемъ, я лучше оставлю васъ вдвоемъ.
— Дорогая,— начала Роза,— мн такъ хотлось познакомиться съ вами.
— А вдь я уже видла, васъ, и говорила съ вами.
— Какъ? Гд?
Глори смущенно засмялась.
— Все равно гд. Потомъ когда нибудь скажу.
— Вы тамъ всхъ съ ума свели своимъ голосомъ. ‘Столько чувства, огня! Откуда у нея это берется!’ — Мн кажется, я знаю — откуда. Изъ сердца. Вы жили, любили и страдали, я тоже. Мы здсь въ парадныхъ костюмахъ, но все же мы люди другого міра, дорогая. Въ этомъ обществ мы съ вами единственныя трудящіяся женщины. Можетъ быть, я смогу чмъ-нибудь помочь вамъ, а вы уже помогли мн. Мы будемъ друзьями, хотите?
Глаза Глори засіяли, рсницы дрогнули. Не говоря ни слова, она обими руками обняла Розу за шею и поцловала ее.
— Я не ошиблась въ васъ,— выговорила та тихимъ хриплымъ голосомъ.— Васъ зовутъ Глори? Не даромъ вамъ дали такое имя. Самъ Богъ далъ его вамъ!
Гости начинали расходиться, Кенигъ пришелъ за ‘своей звздой’ — ‘Я вамъ будитъ доставайтъ ангажементъ на два, на три года, честни словъ!’ — говорилъ онъ, когда они спускались по лстниц. Дворецкій повелъ его въ библіотеку получить деньги и подписать квитанцію. Глори осталась стоять у бильярда, къ ней подошли Дрэкъ и лордъ Робертъ.
— Докол?— съ улыбкой спросилъ Дрэкъ.
Глори сдлала видъ, будто не понимаетъ.
— Вы, должно быть, сочли меня циникомъ, Глори. А я хотлъ только сказать, что, разъ вы уже избрали эту профессію, надо поставить себя въ наиболе выгодныя условія. Почему не искать боле широкаго поприща? Почему не выступить публично?
— Эта двице заклюшиль контрактъ со мной на три года,— вмшался Кенигъ.
Дрэкъ посмотрлъ на Глори, та покачала головой, Кенигъ пустился въ объясненія. Это подразумвается само собой. Вдь онъ училъ ее, взялъ къ себ въ домъ, отыскалъ въ воскресномъ…
Дрэкъ перебилъ его. Если имъ удастся доставить миссъ Квэйль боле широкое поприще для проявленія ея талантовъ, м-ръ Кенигъ отъ этого ничего не потеряетъ. Старикъ успокоился.
— Мы опять друзья?— спросилъ Дрэкъ, подсаживая Глори въ извозчичью карету.
— Да,— отвтила она.
Глори мало спала въ эту ночь. Вернувшись домой, она сла у раскрытаго окна, подставивъ прохладному ночному втерку свои горячія губы и щеки. Садъ дремалъ въ лунномъ сіяніи. Все было тихо, гулъ огромнаго города доносился издали едва слышно, казалось, то втеръ шумитъ въ листьяхъ деревьевъ. Глори думала о вопрос, заданномъ ей Дрэкомъ.
— Была ли бы я довольна?— шептала она.
А въ ушахъ ея звенла мелодія шубертовской баллады:
‘Du, liebes Kind, komm’ geh mit mir!
Gar schone Spiele spiel’ ich mit dir!

XIX.

Пріорство, 1-го мая.

‘Милая тетя Рэчель, великое событіе совершилось! Какіе наряды брилліанты,— вамъ и во сн не снилось ничего подобнаго! Тмъ не мене, лорды и лэди во всемъ похожи на обыкновенныхъ смертныхъ и я ни чуточки не испугалась ихъ. Мои ‘номера’ вышли, кажется, недурно. М-ръ Кенигъ подобралъ акомпаниментъ къ нашимъ старымъ мэнскимъ пснямъ и я имъ пла, а они смялись, плакали и опять смялись, и я вмст съ ними. Но все это ничто, въ сравненіи съ тмъ, что будетъ дальше.
‘Это будетъ 24-го мая. Я такъ трушу, что, сознаюсь теб по секрету, сбгала даже къ гадалк. Но она предсказываетъ чудеса: меня ждетъ слава, успхъ, обо мн будутъ трубить во всхъ газетахъ, я стану кумиромъ толпы, все это восхитительно, увлекательно и въ матеріальномъ отношеніи весьма выгодно. Ддушка будетъ бранить меня, зачмъ я испытываю Провидніе, а ужъ Джонъ Стормъ наврное сказалъ бы, что мн этого не слдуетъ длать ни подъ какимъ видомъ, но говорить мн, что мн не слдуетъ длать того или этого, все равно, что уврять, что мн не слдовало имть красные волосы и болть корью. Не могу, не могу и не могу иначе! А разъ не могу, что и сокрушаться объ этомъ!
‘А все-таки грустно, какъ подумаешь, сколько здсь бдныхъ двушекъ, которыя лишены случая выдвинуться, которыхъ никто не видитъ и не слышитъ, которыя живутъ въ узкихъ переулкахъ и служатъ въ грязныхъ, темныхъ лавочкахъ, гд мужчины говорятъ съ ними такъ, какъ не стали бы говорить со своими женами и сестрами, и зарабатываютъ себ хлбъ въ клубахъ и кафе-шантанахъ. А передо мной открыты вс пути, меня хвалятъ, балуютъ, я окружена уваженіемъ и поклоненіемъ, всмъ, что облагораживаетъ человка! Боже, прости мн, что я такая тщеславная и самонадянная, хохочу надо всмъ и надъ всми и забываю иногда, что въ Лондон не мало бдныхъ двушекъ, которыя нисколько не хуже и не глупе меня и такія же мужественныя.
‘Ну-съ! Я выложила вамъ все, теперь съ длу! 24-го м-ръ Дрэкъ даетъ у себя парадный завтракъ въ честь моего дебюта, но собственно великое событіе совершится вечеромъ, такъ, около половины девятаго. Если вы въ этотъ часъ не забудете сказать: ‘Боже, будь милостивъ Глори!’ я буду чувствовать себя сильной и мужественной.
‘Ваша бдная, глупенькая, сантиментальная двочка

‘Глори’.

XX.

Прошло еще нсколько недль, наступилъ послдній день пребыванія Джона въ обители. Утромъ, разбудивъ братію, отецъ настоятель вошелъ къ нему въ келью и прислъ на конецъ кровати.
— Итакъ, твое ршеніе оставить насъ неизмнно?
— Неизмнно, отецъ мой.
Старикъ глубоко вздохнулъ.
— Еще одно, сынъ мой.
— Что такое, отецъ?
Голосъ старика упалъ до шепота.
— Ты нарушаешь обтъ, покидая насъ до истеченія срока послушничества и, хотя ты еще не инокъ, община должна отречься отъ тебя, какъ отъ инока, нарушившаго свой обтъ и отвергшаго благодать. Это должно быть сдлано прежде, чмъ ты переступишь порогъ обители. Твой долгъ передъ братствомъ и передъ Богомъ — покориться этому. Ты понимаешь?
— Да.
— Это будетъ въ церкви, передъ началомъ обдни.
Настоятель всталъ.
— Все?
— Все. Прощай, сынъ мой!— Голосъ его оборвался.
— Прощайте, отецъ мой. Прости мн, Боже!
Чемоданъ съ вещами Джона уже внесли въ его келью, тамъ было платье, кошелекъ, часы и другія принадлежности туалета. Джонъ надлъ костюмъ пастора и поверхъ его рясу, такъ какъ зналъ что удаленіе ея входитъ въ программу церемоніи, черезъ которую ему надо было пройти. Позвонили къ завтраку, и онъ сошелъ въ столовую.
Братья встртили его молча, никто не обернулся посмотрть на него, когда онъ вошелъ, но, по взглядамъ искоса, онъ чувствовалъ, что вс мысли ихъ заняты имъ. Посл завтрака онъ замшался въ толпу, чтобы проститься съ тми, кто этого пожелаетъ. Одни торопливо пожимали ему руку, другіе избгали его, нкоторые прямо поворачивались къ нему спиной.
Но, если въ столовой на него вяло холодомъ, зато на двор онъ встртилъ горячій пріемъ. При первомъ же звук его шаговъ по мощеной дорожк, собака выскочила изъ своей конуры, съ минуту постояла, глядя на него печальными, налитыми кровью глазами, потомъ подскочила, вскинула ему переднія лапы на грудь и запрыгала около него, съ громкимъ лаемъ, похожимъ на раскаты грома.
Онъ слъ на скамейку, приласкалъ собаку и сердце его всколыхнулось радостью. Утро было ясное, солнечное, воздухъ напоенъ ароматомъ молодой зелени, птички весело щебетали въ втвяхъ сикоморы.
Пришелъ братъ Эндръю и услся возл него. Все утро блецъ, какъ собака, ходилъ за нимъ слдомъ, а теперь заговорилъ о своей матери, спрашивалъ Джона, не навститъ ли онъ ее. Ея фамилія Пинчеръ, она хорошая женщина. Живетъ она въ Крукъ-Лэнъ, Кроунъ-Стритъ, Со то, хозяйничаетъ у брата, закладчика. Только онъ, бдняга, сильно пьетъ, отчасти потому онъ, Эндрью, и ушелъ изъ дому. Джонъ общалъ зайти къ его матери, и Эндрью расплакался. При его огромномъ тл и расплывшихся чертахъ, въ слезахъ онъ казался почти смшнымъ.
Позвонили къ ‘часу третьему’. Пока братія молилась, Джонъ въ послдній разъ обошелъ домъ. Собака слдовала за нимъ по пятамъ,— старый песъ какъ будто ршилъ больше не терять его изъ виду. Проходя по корридору, онъ всматривался въ каждую надпись на стн, хотя звалъ ихъ вс наизусть и читалъ сотни разъ. Войдя въ свою келью, онъ почувствовалъ какую-то нжность къ ней. Онъ такъ много передумалъ въ этой маленькой комнатк, такъ много молился и страдалъ. Потомъ онъ взошелъ на башню. Какъ часто его тянуло сюда, словно волшебною силой, посмотрть на городъ, разстилавшійся внизу. Теперь, залитой солнечнымъ свтомъ, мстами утопая въ зелени, онъ имлъ довольно невинный видъ… Зазвонили къ обдн, хотя двнадцати еще не было, и Джонъ сошелъ внизъ. Иноки выстроились въ швейцарской въ томъ же порядк, какъ въ день его посвященія, съ тою разницей, что брата Павла уже не было между ними. Впереди шелъ братъ Эндрью съ распятіемъ, за нимъ другіе бльцы, потомъ монахи, отецъ настоятель и, позади всхъ, Джонъ Стормъ.
Посл залитаго солнцемъ двора церковь казалась темной и мрачной. Шторы были спущены, алтарь задрапированъ чернымъ, какъ для панихиды. Какъ только братья размстились, настоятель взошелъ на ступеньки алтаря и началъ:
— Если кто-либо изъ членовъ этой общины таитъ въ душ предательскую мысль вернуться въ міръ и къ свтской жизни, я требую, чтобы онъ предсталъ предъ этимъ алтаремъ. Но горе тому, черезъ кого соблазнъ пріидетъ! Горе тому, кто, взявшись за плугъ, обернется назадъ!
Джонъ, не сходя съ своего мста, опустился на колни. Вс взгляды были устремлены на него. Съ минуту онъ колебался, затмъ всталъ и подошелъ къ алтарю.
— Сынъ мой,— продолжалъ настоятель,— еще не поздно. Я вижу твою судьбу такъ же ясно, какъ вижу тебя самого. Сказать теб, какова она будетъ? Хватитъ ли у тебя мужества выслушать меня? Я вижу, какъ ты вступаешь въ міръ, которому нечмъ утолить твою духовную жажду. Я вижу, что ты обреченъ на неудачи, страданія и раскаяніе. Вижу, какъ ты черезъ годъ возвращаешься къ намъ съ сердцемъ разбитымъ, истекающимъ кровью. Вижу, какъ ты постригаешься великимъ постригомъ. Можешь ли ты не страшиться такого будущаго?
— Я долженъ.
Настоятель тяжело вздохнулъ.
— Это неизбжно,— сказалъ онъ и, взявъ съ алтаря книгу, прочелъ страшную формулу разстриженія:
‘Властію Всемогущаго Бога, Отца и Сына и Святаго Духа, и нашею собственной властью, мы, члены Гесиманскаго братства, слагаемъ съ тебя одежду нашею ордена и санъ иноческій, отвергаемся, лишаемъ тебя всхъ правъ и преимуществъ и участія въ благахъ духовныхъ и молитвахъ, кои Господу, по милости Его, угодно было даровать намъ!’
— Аминь! Аминь!
Пока настоятель читалъ молитву, Джонъ стоялъ на колняхъ. Старикъ сдлалъ ему знакъ встать и снялъ съ него веревку, которой опоясалъ его при посвященіи, потомъ кивнулъ брату Эндрью, чтобъ онъ снялъ съ него рясу.
Колоколъ уныло гудлъ. Настоятель опустился на колни. Иноки хриплыми взволнованными голосами запли: In Israel de Aegypto. Головы ихъ были опущены, голоса выходили точно изъ подъ земля.
Все было кончено. Джонъ Стормъ повернулся, чтобы идти, почти ничего не видя передъ собою. Братъ Эндрью, громко рыдая, пошелъ отворить ему дверь ризницы.
На двор по прежнему сіяло солнце, пли и радовались птицы. Джонъ пришелъ въ себя, замтивъ, что собака лижетъ его окоченвшіе пальцы.
Минуту спустя братъ Эндрью отперъ калитку.
— Прощайте, голубчикъ.
Джонъ протянулъ ему руку, потомъ вспомнилъ, что онъ отверженный, и хотлъ было взять ее назадъ, но блецъ уже схватилъ ее и прильнулъ къ ней губами.
Собака выбжала за нимъ на улицу.
— Иди домой, старина!
Онъ потрепалъ врное животное по голов, а братъ Эндрью придержалъ его за шиворотъ. У воротъ ждалъ кабріолетъ съ кучеромъ позади.
— Викторія-скверъ, Вестминстеръ.
Кабріолетъ тронулся, собака рванулась, вырвалась и побжала сзади.
Улицы казались Джону необычайно многолюдными, шумъ экипажей оглушалъ. Въ монастырской церкви звонили къ обдн. Какимъ слабымъ и жалкимъ казался этотъ звонъ съ улицы, какимъ мощнымъ и властнымъ внутри обители!
Джонъ начиналъ испытывать невыразимое облегченіе. Какъ билось его сердце! Какое странное и сильное ощущеніе снова очутиться въ мір живыхъ! хать по этимъ извилистымъ, запруженнымъ народомъ переулкамъ все равно, что попасть въ боковую качку, огибая мысъ. Джону казалось, что онъ вдыхаетъ въ себя соленый морской воздухъ, чувствуетъ брызги пны на своихъ губахъ и щекахъ. Это жизнь, это свобода!
Безпокоясь за собаку, онъ веллъ кучеру остановиться. Врное животное вскочило въ кабріолетъ и свернулось подъ заднимъ сидньемъ. Прежде чмъ они успли опять тронуться съ мста, передъ ними прошелъ человкъ-афиша, за нимъ другой и третій, на доскахъ у всхъ стояло одно только слово: ‘Глорія’.
Онъ видлъ это, но не обратилъ вниманія. Ему это почему-то показалось отголоскомъ жизни, оставленной имъ позади.
Шумъ и движеніе опьяняли его, какъ вино. Онъ горлъ нетерпніемъ наверстать потерянное, узнать, что случилось на свт за время его отсутствія. Наклоняясь то вправо, то влво, онъ читалъ названія улицъ, вывски, старался припомнить дома, проулки. Къ чему? Прошлое останется прошлымъ, и время не возвращается назадъ ни для кого. Каждый прохожій знаетъ все, что случилось, бднйшій нищій знаетъ больше его. А у него почти цлый годъ жизни ушелъ на молитву, постъ, эпитимьи, виднія, грезы,— вычеркнутъ изъ жизни, канулъ въ вчность, потерянъ безвозвратно.
Дохавъ до банка, его возница опять вынужденъ былъ остановиться, чтобы пропустить рядъ омнибусовъ, направлявшихся въ Чипсайдъ. На каждомъ омнибус была доска для объявленій и почти на каждой доск слово, уже виднное имъ раньше — ‘Глорія’.
— Должно быть, прозвище какой-нибудь пвички,— пояснилъ онъ себ. Однако это имя начинало волновать его. Оно будило въ немъ воспоминанія, заставляло думать о прошломъ,— о яхт, Пил, отц, наконецъ о Глори,— и еще о Глори,— и снова, и снова о Глори.
Онъ замтилъ флаги надъ банкомъ и дворцомъ лорда-мэра и спросилъ у кучера, что это значитъ, не происходитъ ли въ город чего-нибудь необычайнаго.
— Господи, помилуй, сэръ! вы разв не знаете, какой нынче день? Рожденіе милой старой королевы. Да вы что-жъ больны были, что ли?
— Около того.
— Я такъ и подумалъ.
Когда экипажъ снова тронулся, Джонъ началъ обсуждать, что ему длать дальше. Надо работать для бдныхъ и отверженныхъ, для угнетенныхъ и падшихъ. Онъ будетъ разыскивать ихъ, обойдетъ вс притоны порока и нищеты. Для него не будетъ ничего слишкомъ низкаго, ничего пошлаго, или нечистаго! Что за бда, что онъ одинъ изъ милліона. ‘Царство небесное подобно зерну горчичному’.
Вотъ показалась и колокольня Павла. Золотой крестъ надъ куполомъ сверкаетъ на яркомъ фон неба, словно огненный перстъ. Вотъ истинная эмблема и великій примръ! Гршно думать, будто религія иметъ дло только съ тмъ, что не отъ міра сего. Это чудовищная ложь, узкая и мрачная формула. Трудъ — та же религія! Трудъ — молитва и хвала! Трудъ — любовь къ человку и служеніе Богу!
Чудный завтъ! Великій, безсмертный символъ!

Конецъ второй книги.

КНИГА III.
Десятина діавола.
I.

За Букингэмскимъ дворцомъ, въ сторон отъ шумныхъ торговыхъ улицъ, расположенъ Викторія-скверъ — небольшая площадь, окруженная домами скромной наружности, здсь почти всегда тихо, какъ въ монастыр. На одномъ углу сквера стоитъ домъ побольше другихъ, но такой же простой и незатйливой архитектуры. Въ столовой этого дома сидитъ за завтракомъ пожилая дама, одна, хотя на противоположномъ конц стола накрытъ второй приборъ.
— Готова комната, Эмма?
— Готова, ма’мъ.
— Простыни провтрены? Подушки взбиты? И наволочки свжія?.. Значитъ, все сдлано?
Служанка еще не успла отвтить утвердительно на послдній вопросъ, какъ къ подъзду съ грохотомъ подкатила извозчичья карета. Старуха вскочила съ мста.
— Это онъ!— вскричала она и, какъ двочка, побжала въ переднюю.
Дверь отворили раньше, чмъ она добжала, и низкій мужской голосъ уже спрашивалъ въ передней:
— Дома м-рсъ Каллендеръ?
— Это Джонъ! Боже милостивый! Это Джонъ Стормъ! И старуха подняла об руки, словно собираясь броситься ему на шею.— Господи помилуй, вотъ такъ сюрпризъ для бдной старой Дженъ! Ждали-ли тебя? Понятно ждали, да еще какъ хлопотали-то: все боялась — не поспемъ. Безпамятная я стала на старости лтъ. Да что у меня щекъ нтъ, что ли, что ты мн руки то цлуешь?— продолжала она, улыбаясь сквозь слезы.— А это твоя собака? Примемъ ли? А то какъ же? Само собою примемъ. Помнишь, Эмма, я намедни говорила: ‘Хорошо бы собаку завести?’ А она тутъ и есть. Шевелись, Джемсъ! Проводи м-ра Сторма въ его комнату, да и псу найди какой-нибудь уголъ. Есть ли письма? Цлыхъ два, голубчикъ, наверху, на стол. Только ты не задерживайся тамъ, завтракъ-то поданъ, какъ бы рыба твоя не простыла.
Придя въ свою комнату, Джонъ распечаталъ письма. Одно было отъ дяди, перваго министра.— ‘Радъ слышать о твоемъ, вполн благоразумномъ ршеніи. Приходи ко мн обдать на будущей недл въ этотъ самый день. Мн надо многое теб сказать, о многомъ разспросить, постараюсь, чтобъ намъ никто не помшалъ’.
Другое письмо было отъ отца:
‘Твоя новость не удивила меня, но если можетъ быть что-нибудь нелпе поступленія въ монастырь,— это выходъ изъ него. По поводу перваго наши островитяне всласть почесали языкъ, со вторымъ, конечно, будетъ то же’.
Джонъ вздрогнулъ, какъ отъ пощечины, но тотчасъ же улыбнулся. У него стало легче на душ. Очевидно, Глори пишетъ домой, а это уже само по себ добрый знакъ. Джонъ спустился внизъ.
— Садись поближе, другъ, дай поглядть на себя. Э, да какой же ты блдный, и глаза ввалились. Садись-ка, да кушай хорошенько. Тамъ тебя, поди, голодомъ морили? И это зовется религіей! Да съ такой религіи спиться можно. Нтъ, я гршнымъ дломъ люблю покушать, да и теб, паренекъ, не мшало бы нагулять немножко тла. Монахи, тоже! Нашли время. Засли въ углу и хвалятся: ‘Ахъ, какіе мы паиньки!’
Джонъ защищалъ своихъ недавнихъ товарищей. Это святые люди, они ведутъ святую жизнь, онъ былъ недостаточно чистъ, чтобы остаться съ ними.
— Однако, я точно изъ плаванія вернулся, ничего не знаю. Разскажите, что новаго на бломъ свт.
— Кто родился, кто женился, кто умеръ. Ты вдь поди, какъ и прочіе мужчины, бабу ни о чемъ другомъ разспрашивать не станешь… Еще кусочекъ цыпленка? Не хочешь? Ну и здорово же ты измнился! Такъ какъ же, съ кого начать?
— Да хоть съ каноника, что онъ подлываетъ?
— Сіяетъ, какъ новенькій пятакъ. Теперь онъ ужъ діакономъ, то бишь архидіакономъ, а дочку замужъ выдаетъ за этого подлипалу, за викарія-то своего. Умора, не женихъ: ротъ какъ у кролика, а ноги словно у тетерева. Ну, да впрочемъ, невста не изъ важныхъ.
— А м-рсъ Макрэ?
— Въ ангелы записалась. Думаешь, умерла? Нтъ, этого отъ нея не жди. Просто въ религію ударилась. По понедльникамъ миссіонеровъ на митинги созываетъ, по воскресеньямъ завтраки даетъ актерамъ, теперь къ ней и приступу нтъ, гд ужъ намъ, гршнымъ!..
— А миссъ Макрэ?
— Сосватали-таки ее, бдняжечку. Все за того же, за лорда этого мерзкаго, со стеклышкомъ въ глазу. А мн сильно сдавалось, что у нея, у бдняжки, въ мысляхъ было совсмъ другое. Ну, въ конц-концовъ сдалась-таки, двочка, и свадьба, говорятъ, будетъ пышная, на рдкость. Вдь эти американцы все равно, что жиды, страхъ любятъ пыль въ глаза пускать. Брилліанты у нея, говорятъ, съ орхъ величиной, букеты по сажени въ обхват, а жемчуга такіе, что ни въ сказк сказать, ни перомъ описать… И всей церемоніи учинятъ репетицію въ церкви. Да, да форменную репетицію, и ужъ, конечно, всмъ заправлять будетъ нашъ почтенный діаконъ.
Блдное лицо Джона Сторма искривилось.
— А въ госпитал ничего особеннаго не произошло?
— Ничего.
— Не повторялось больше такихъ случаевъ, какъ тотъ… помните?
— Какъ съ этой бдняжкой? Нтъ!
— Слава Богу!
— Эте былъ первый такой случай за много лтъ. А все-таки сидлки хорошія женщины. Своевольныя, говоришь ты? Ну такъ что-жъ! Зато милыя, веселыя, довольныя, а вдь, подумай, что имъ приходится видть! Адвокаты, доктора, да сидлки постоянно видятъ худшія стороны человческой природы и надо быть безсердечной, чтобы не имть къ нимъ снисхожденія.
Джонъ Стормъ, красня, вышелъ изъ-за стола, разсыпаясь въ извиненіяхъ. Ему надо сходить въ госпиталь, навести кое-какія справки, кстати это будетъ и прогулкой посл завтрака.
— Иди,— сказала м-рсъ Каллендеръ,— но помни, что мы обдаемъ въ шесть.— И еще помни, голубчикъ, что этотъ домъ будетъ твоимъ, пока ты не найдешь себ лучшаго. Поэтому можешь спать спокойно и располагаться, какъ у себя дома. А Дженъ Каллендеръ будетъ твоей старой теткой, пока тебя не отниметъ у нея кто-нибудь помоложе, кого ты будешь цловать уже не въ руку, а въ щеку, не боясь морщинъ, какъ со мной.
День былъ чудный, солнце ярко свтило, по улицамъ сновали нарядные экипажи, запряженные сытыми, вылощенными лошадьми, съ кучерами въ богатыхъ ливреяхъ. Госпиталь показался ему до странности чуждымъ, между сидлками въ корридорахъ то и дло попадались новыя лица. Джонъ спросилъ надзирательницу, та встртила его смущенно и холодно, освдомилась, не былъ ли онъ боленъ, но о Глори ничего сообщить не могла и направила его къ сестр Ольдорзси. Сестру онъ засталъ вмст съ домашнимъ врачемъ у постели больного, она коротко, почти грубо кинула ему черезъ плечо, что ничего не знаетъ, и повернулась къ нему спиной. Когда Джонъ выходилъ изъ палаты, его догналъ докторъ и шепнулъ, что не худо бы поразспросить швейцара.
Этотъ послдній разговорился не сразу, но, наконецъ, сообщилъ, что уволенная сидлка отъ времени до времени заходитъ за письмами. Послдній разъ она была давно уже, въ канунъ новаго года, дала ему шиллингъ и сказала, что больше не будетъ утруждать его.
Джонъ далъ ему пять шиллинговъ и освдомился, не спрашивалъ ли ее кто-нибудь другой. ‘Да, одинъ только разъ, джентельменъ’.— ‘Онъ сказалъ свою фамилію?’ — ‘Нтъ: говорилъ что напишетъ’.— ‘Когда это было?’ — ‘Дня за два до того, какъ она заходила послдній разъ’.
Это могъ быть только Дрэкъ. Джонъ Стормъ взглянулъ на часы. Было безъ четверти четыре. Онъ застегнулъ пальто я направился черезъ паркъ къ Ст.-Джемсъ-стриту.
Въ этотъ день Гораціо Дрэкъ пригласилъ къ себ друзей на завтракъ въ честь перваго дебюта Глори. Въ сущности, дебютъ долженъ былъ состояться вечеромъ, но утромъ въ томъ казино, гд ей предстояло выступить впервые, состоялась генеральная репетиція въ костюмахъ, въ присутствіи избранной публики, главнымъ образомъ журналистовъ, артистовъ и товарокъ по профессіи. Затмъ, вся компанія перекочевала къ Дрэку. Завтракъ былъ конченъ, вс гости разошлись и хозяинъ остался въ столовой одинъ.
Дрэкъ стоялъ у камина, разсматривая набросокъ карандашомъ, изображавшій прелестное женское личико, ‘какъ живая’! прошепталъ онъ, вставляя портретъ за стекло. Въ это время внизу хлопнула входная дверь и нсколько минутъ спустя въ комнату вошелъ лордъ Робертъ, усталый, сердитый, измученный. Вытащивъ надушенный носовой платокъ, онъ обтеръ себ лобъ, съ усиліемъ перевелъ духъ и бросился въ кресло.
— Кончено,— выговорилъ онъ.— Отдлался.
Полли Ловъ тоже присутствовала за завтракомъ и лордъ Робертъ пошелъ провожать ее домой, чтобы сообщить ей, наконецъ, о своей женитьб. Пока двушка снимала кофточку и шляпку, онъ слъ за фортепіано и забарабанилъ какой-то маршъ, не зная, съ чего начать. Наконецъ, онъ выпалилъ: ‘А знаешь, милая, вдь я женюсь въ собботу’, и застучалъ по клавишамъ пуще прежняго. Премерзкое положеніе! Почему она молчитъ? Немного погодя, онъ обернулся, взглянуть на нее. Она стояла блая, какъ полотно, съ искаженнымъ лицомъ, ловя ртомъ воздухъ, и вдругъ зарыдала. Боже мой, какъ она рыдала!.. Ну да теперь кончено! Какъ бы тамъ ни было, а дло уладилось.
— Ну ужъ въ другой разъ, слуга покорный! Больше меня не подднутъ, разв ужъ очень круто придется…
Наступило молчаніе. Обоимъ было неловко. Они старались говорить о постороннихъ вещахъ.— ‘Не покурить-ли?’ — ‘Пожалуй’.— ‘Эти сигары хороши’.— ‘Да, недурны’.
Наконецъ, Дрэкъ выговорилъ другимъ тономъ:
— Жестоко, но необходимо, Робертъ, необходимо — для женщины, которая должна сдлаться вашей женой, жестоко — для бдной двушки, которая была ею.
Лордъ Робертъ нетерпливо вскочилъ на ноги, сорвалъ съ себя воротничекъ и зашагалъ по комнат.
— Ей-Богу, я способенъ былъ оставить при себ малютку, если бы не старуха. У нея такія связи… А теперь она еще ударилась въ проповдничество… Не потерпла бы она Полли.
Снова молчаніе и снова разговоръ о постороннихъ вещахъ.
— И къ чему это Бенсонъ унесъ содовую воду?
— Позвоните, онъ подастъ.
— А вдь малютка дйствительно искренно меня любитъ. Но вдь я же не виноватъ. Поневол приходилось лавировать. Фрэнкъ, голубчикъ, вы всегда меня дразнили, что я обрекаю себя на каторгу ради общества и т. д. Но когда человкъ залзъ въ долги по уши, что же ему остается длать, какъ не жениться?
— Я не говорю, что вы хуже другихъ, или что, пожертвовавъ этой бдняжкой, вы переродитесь…
— Не похоже на то, не правда ли?
— Но, въ сущности, Джонъ Стормъ былъ ужъ не такъ неправъ, грозя карой Божіей цлой націи ‘за многобрачіе, въ которомъ пребываетъ наша свтская молодежь’.
Лордъ Робертъ захохоталъ.
— Продолжайте,— насмшливо восклицалъ онъ.— Продолжайте, голубчикъ! Забавно слушать васъ, право, особенно посл сегодняшняго.— Онъ многозначительно покосился на столъ.
Дрэкъ стукнулъ кулакомъ по каминной ршетк.
— Придержите язычекъ, Робертъ! Сколько разъ повторять вамъ, что здсь совсмъ другое? Изъ того, что я стараюсь помочь талантливой двушк выбиться на дорогу и завоевать себ положеніе, котораго она достойна, еще не слдуетъ…
— Лицемръ! Будь это мужчина вмсто хорошенькой двчоночки съ огромными глазами, посмотрлъ бы я…
Въ это время Бенсонъ явился съ докладомъ, что ихъ спрашиваетъ какой-то священникъ.
— Опять Голяйтли!— тоскливо протянулъ лордъ Робертъ.— Эти несносныя приготовленія никогда не…
Лакей прервалъ его.
— Это не м-ръ Голяйтли, а какой-то незнакомый, фамиліи не говоритъ, похожъ на ксендза, онъ, кажется, разъ уже былъ здсь.
— Неужели же?.. Ахъ, чортъ!..
— Просите его сюда!
Дрэкъ закусилъ губы и сжалъ руку въ кулакъ, лордъ Робертъ началъ брызгать на себя одеколономъ изъ пульверизатора. Въ комнату вошелъ мужчина въ длинномъ сюртук, какіе носятъ священники,— спокойный, серьезный, блдный, но вполн владющій собою, съ бритымъ лицомъ, впалыми щеками и темными, глубоко ушедшими въ орбиты глазами, горвшими мрачнымъ огнемъ, волосы его были острижены такъ низко, что голова почти казалась лысой.
Пока Джонъ Стормъ шелъ черезъ паркъ, гнвъ его простылъ и смнился страхомъ, когда же онъ вступилъ въ нижнюю пріемную, гд пахло духами, гд чувствовались неуловимые слды присутствія женщины, страхъ этотъ выросъ до ужаса. Онъ отказался назвать себя и, подымаясь по лстниц, обитой кретономъ, чуть было не поддался искушенію убжать, чтобы не встртиться лицомъ къ лицу съ Глори. Но найдя въ столовой всего только двоихъ мужчинъ, онъ успокоился и возненавидлъ себя за то, что смлъ дурно подумать о ней.
— Простите, что я такъ безцеремонно явился къ намъ, сэръ…
Дрэкъ жестомъ пригласилъ его ссть. Джонъ поклонился и остался стоять.
— Вашъ другъ, вроятно, помнитъ, что я однажды уже былъ здсь..
Лордъ Робертъ кивнулъ головой и продолжалъ возиться съ пульверизаторомъ.
— По весьма прискорбному длу, по поводу двушки, служившей сидлкой у насъ въ госпитал. Лично для меня эта двушка была совершенно посторонней, но она была дружна съ особой, въ которой я принималъ самое живое участіе.
Дрэкъ еще крпче сжалъ губы, но не промолвилъ ни слова.
— Вамъ, вроятно, извстно, что я долгое время провелъ вдали отъ госпиталя. Я писалъ вамъ объ этомъ,— помните?
— Ну?
— Я только что вернулся и прежде всего направился въ госпиталь.
— Ну?
— Вы понимаете, что я хочу сказать. Моей юной пріятельницы нтъ тамъ. Можете вы сообщить мн, гд она?
— Къ сожалнію, не могу,— холодно отвтилъ Дрэкъ, и ощутилъ уколъ самолюбія, замтивъ, какъ просіяло при этомъ отвт серьезное лицо молодого священника.
— Такъ вы не знаете…
— Этого я не сказалъ.
Лицо Джона опять омрачилось.
— Я привезъ ее сюда, по просьб ея родныхъ. Естественно, что они ждутъ отъ меня встей о ней и на мн лежитъ по отношенію къ ней извстная отвтственность.
— Если такъ, извините, я долженъ сказать, что вы слишкомъ легко отнеслись къ своимъ обязанностямъ,— замтилъ Дрэкъ.
Джонъ Стормъ схватился рукой за стулъ. Наступило молчаніе.
— Какъ бы я ни заслуживалъ порицанія въ прошломъ,— выговорилъ онъ наконецъ,— мн стало бы легче, еслибъ я нашелъ ее здоровой, счастливой и вн всякой опасности.
— Она здорова, невредима и счастлива — я могу вамъ сказать.
И снова оба смолкли. Джонъ Стормъ заговорилъ первый, прерывающимся голосомъ, какъ бы съ усиліемъ сдерживая себя.
— Я зналъ ее ребенкомъ, сэръ… Вы не можете себ представить, сколько воспоминаній… Я цлый годъ не видалъ ея… посл долгой разлуки пріятно свидться съ старыми друзьями.
Дрэкъ промолчалъ и понурилъ голову, замтивъ, что глаза Джона наполнились слезами.
— Мы были очень дружны, росли вмст, какъ добрые товарищи… Можно сказать, какъ братъ и сестра… Я любилъ представлять себя ея старшимъ братомъ, обязаннымъ заботиться о ней.
Въ противоположномъ углу комнаты раздался ироническій смхъ, лордъ Робертъ съ шумомъ поставилъ пульверизаторъ на столъ и отвернулся къ окну. Джонъ Стормъ выпрямился и сказалъ твердымъ голосомъ,
— Господа, къ чему смягчать. Я не боюсь правды. Двушка о которой мы говоримъ, для меня дороже всего на свт. Отчасти она была причиной моего поступленія въ монастырь, а ужъ вышелъ я безусловно изъ-за нея. Я вышелъ, чтобъ розыскать ее, и чтобы помочь, если ей трудно живется, чтобы спасти, если она въ опасности. Скажите же мн, гд она?
— М-ръ Стормъ, мн это очень непріятно, но вы сами вынуждаете меня говорить откровенно. Молодая особа устроилась хорошо, она здорова и счастлива. Если друзья ея тревожатся за нее, она можетъ сама разуврить ихъ и, безъ сомннія, уже сдлала это. Но въ ея теперешнемъ положеніи вы — человкъ опасный. Весьма возможно, что она сама не желаетъ встрчаться съ вами, во всякомъ случа это для нея не будетъ полезно, и позволить ей рисковать такимъ образомъ я не могу.
— Такъ ужъ до этого дошло? Вы имете право ршать за нее?
— Можетъ быть, и имю…— Дрэкъ запнулся и порывисто докончилъ:— право защитить ее отъ фанатика.
Джонъ съумлъ сдержать себя,— онъ прошелъ хорошую школу.
— Будьте честны, скажите прямо, какія побужденія заставляютъ васъ интересоваться ею,— хорошія, или дурныя, эгоистическія, или безкорыстныя?
Дрэкъ не отвтилъ.
— Впрочемъ, вс эти разговоры ни къ чему не ведутъ. Я пришелъ сюда не затмъ. Скажете вы мн, гд она?
— Нтъ.
— Въ такомъ случа между нами будетъ дуэль,— вы этого хотите? Вы будете сражаться за тло двушки, я — за ея душу?
Наступило молчаніе. Глаза Джона Сторма, блуждая по стнамъ, остановились на портрет Глори.
— Въ первый мой приходъ мн отвтили то же,— что молодая особа не нуждается ни въ чьемъ покровительств и что я мшаюсь не въ свое дло. Чмъ корчились т отношенія, я не спрашиваю. Но что касается этихъ…
— Эти не имютъ ничего общаго съ тми, и я попросилъ бы васъ не…
Джонъ Стормъ перекрестился и выговорилъ молитвеннымъ тономъ:
— Дай Богъ, чтобы эта была правда и чтобъ всегда такъ было!
Черезъ минуту его уже не было въ комнат. Молодые люди не трогались съ мста, пока шаги его не стихли на лстниц и входная дверь не захлопнулась за нимъ. Тогда Дрэкъ воскликнулъ:
— Бенсонъ, телеграфный бланкъ,— скоре! Надо телеграфировать Книгу.
— Н-да, онъ не на шутку намренъ преслдовать ее,— замтилъ лордъ Робертъ.— Ну да не бда. Одна физіономія его способна напугать двушку до полусмерти. Уфъ! Настоящая мертвая голова!
За обдомъ Джонъ Стормъ былъ боле обыкновеннаго молчаливъ. Чтобы вызвать его на разговоръ, м-рсъ Каллендеръ спросила, что онъ намренъ предпринять?
— Прежде всего, и безотлагательно, получить санъ священника.
— А потомъ?
— Потомъ,— онъ повернулъ къ ней искаженное, страдальческое лицо,— напасть на одну изъ сильнйшихъ твердынь царства діавола, гд прямой и непосредственной жертвой является женщина, изо дня въ день повторять обществу, что оно терпитъ у себя организованное лицемріе съ цлью преслдованія и развращеніи женщины, а церкви — что холостое состояніе не есть безбрачіе, многобрачіе же противно закону Божію, отыскивать заблудшія, разбитыя и надломленныя жизнью существа, разбросанныя повсюду въ вашихъ городахъ, давать имъ кровъ и пріютъ и защищать ихъ, какъ бы низко он ни пали, потому что он мои сестры, и я люблю ихъ
— Спаси тебя, Господи, милый! Такъ и слдуетъ говорить и думать мужчин!— вскричала старуха, вставая съ мста.
Но Джонъ Стормъ покраснлъ до ушей и со стыдомъ опустилъ голову.

II.

Вечеромъ, въ восемь часовъ, Джонъ Стормъ бродилъ по улицамъ Сого. Колоколъ на ближней фабрик только что возвстилъ объ окончаніи работъ, изъ подъ входной арки высыпала толпа молодыхъ двушекъ въ огромныхъ шляпахъ съ яркими цвтами и пышными перьями, он шли гурьбой, подъ руку, занимая весь тротуаръ. Мужчины, кучками стоявшіе по угламъ улицъ, заигрывали съ ними, двушки не оставались въ долгу и хохотали рзкимъ, задорнымъ смхомъ. На одномъ углу играла шарманка. Нсколько двушекъ взялись за руки, окружили шарманщика и принялись плясать, подпвая. Добравшись до одной изъ главныхъ улицъ, он чуть было не попали подъ колеса великолпнаго экипажа и, визжа отъ притворнаго испуга, бросились въ разсыпную, когда толстый кучеръ въ мховой пелерин и шляп съ кокардой заревлъ: ‘Па-а-ди!’.
Площадь, перерзывавшая эту улицу, была средоточіемъ увеселеній, дв стороны ея были сплошь заняты театрами и казино, въ надвигавшихся сумеркахъ газовые рожки, украшавшіе фасады этихъ зданій, съ каждой минутой свтились ярче.
Джонъ Стормъ, вдругъ замтилъ, что газовые рожки на фронтон зданія, находившагося передъ нимъ, расположены такъ, что составляютъ слово, и что слово было: ‘Глорія’. Снова, какъ утромъ, оно бросилось, ему въ глаза, но теперь понятное, объясненное… Его кидало то въ жаръ, то въ холодъ, мозгъ его, вялый, какъ парусъ въ безвтренную погоду, отказывался работать.
Сумерки быстро сгущались, газъ горлъ все ярче, Джонъ чувствовалъ себя во власти страшныхъ и неотразимыхъ чаръ. Это имя надъ подъздомъ казино, сверкающее сотней огней, тянуло его къ себ, слдило за нимъ всюду огненнымъ взоромъ. Онъ припоминалъ все виднное имъ сегодня съ момента выхода изъ монастыря, людей-вывсокъ, надписи на омнибусахъ, афиши на стнахъ, казалось, огненный перстъ все время указывалъ ему дорогу. Одно было ясно: его привела сюда, сверхъестественная сила, значитъ такъ нужно было, значитъ, ему предопредлено было придти. Со стыдомъ и страхомъ, съ жалкимъ, убитымъ лицомъ, коря себя за свои подозрнія и въ то же время поддаваясь имъ, Джонъ перешелъ черезъ улицу и вошелъ въ казино.
Онъ занялъ мсто въ партер, зала была биткомъ набита, ни одного пустого стула, многіе стояли позади. Первымъ впечатлніемъ Джона было то, что онъ обращаетъ на себя вниманіе. На него съ изумленіемъ воззрились кассиръ и капельдинеръ, отбиравшій билеты, въ зал на него смотрли вс сосди. Здсь были и мужчины, и дамы. Нкоторые изъ мужчинъ были въ свтлыхъ костюмахъ и говорили между собой на жаргон скачекъ, нкоторыя дамы были въ кричащихъ шляпахъ, съ огромными бутоньерками на груди, и громко хохотали. Передъ Джономъ вз разступались, такъ что онъ легко добрался до деревяннаго барьера, окружавшаго послдній рядъ креселъ.
Огромный концертный залъ въ восточвомъ вкус, красный съ золотомъ, посл кельи, поразилъ Джона пышностью своего убранства,
Занавсъ былъ опущенъ, но оркестръ уже игралъ увертюру. Представленіе состояло изъ отдльныхъ ‘нумеровъ’.
Все это было знакомо Джону Сторму, все это онъ сто разъ видлъ въ то время, какъ, подъ руководствомъ отца, знакомился съ жизнью,— жонглеровъ, и акробатовъ, танцовщицъ, комическихъ пвицъ и т. п. Ему было стыдно и скучно, онъ усталъ смотрть, но не могъ заставить себя уйти.
По мр того, какъ исполнители смняли другъ друга, онъ успокоивался и говорилъ себ: ‘Какъ это глупо! Что за безуміе вообразить себ подобную вещь!’. Онъ прислушался къ разговору сосдей. Рчи велись вольныя, но не циничныя. Мужчины заигрывали съ дамами, задвали ихъ, подталкивали, т отшучивались и отвчали тмъ же. По временамъ то одинъ, то другой оборачивались въ сторону Джона и съ нахальной улыбкой заглядывали ему въ лицо. ‘Боже меня избави испортить имъ удовольствіе’, думалъ онъ. ‘У нихъ, у бдныхъ только и есть, что это’.
Чмъ дальше, тмъ экспансивне становилась публика. Джонъ обернулся посмотрть на сидвшихъ позади. У всхъ лица были потныя, разгоряченныя, расплывшіяся въ широкую масляную улыбку. Джонъ, еще не успвшій освободиться изъ подъ вліянія монастыря, думалъ: ‘Вотъ чмъ развлекается по вечерамъ нашъ народъ. То же будетъ и завтра, и посл завтра. Бдная моя родина!’.
Взрывъ апплодисментовъ вывелъ его изъ забытья. Занавсъ былъ опущенъ, на сцен ничего не происходило. Кто то позади него сказалъ: ‘Ея нумеръ!’ — ‘Новая артистка?’ спросилъ другой.— ‘Глорія’, былъ отвтъ.
У Джона закружилась голова. Онъ оглядлся: пройти было негд, всюду толпа. ‘Въ сущности, съ какой стати?’ — подумалъ онъ и ршилъ оставаться до конца.
Снова апплодисменты. Въ оркестр появился другой дирижеръ. Съ палочкой въ рук онъ раскланивался, стоя передъ рампой. Это былъ Книгъ, органистъ. Джонъ Стормъ чувствовалъ, что въ немъ дрожитъ каждая жилка.
Онъ и не замтилъ, какъ наполнились первые ряды. Въ литерную дожу, до тхъ поръ остававшуюся незанятой, теперь вошли трое,— Дрэкъ, лордъ Робертъ Юръ и дама съ коротко остриженными волосами, зачесанными назадъ.
Вся зала ходила ходуномъ передъ глазами Джона, но онъ крпился, повторяя: ‘Такимъ господамъ здсь-то и мсто!’ и стараясь утшить себя тмъ, что Глори съ ними не было. Можетъ быть они вовсе не такъ ужъ и близки съ ней.
Оркестръ опять заигралъ, публика притихла, на всхъ лицахъ выражалось напряженное ожиданіе. Взвился занавсъ. Джонъ Стормъ задыхался. Еслибъ было куда ускользнуть, онъ бы убжалъ бгомъ. Отъ волненія онъ схватился обими руками за барьеръ.
Къ рамп, скользя, легкой поступью подошла женщина, высокая, въ черномъ плать и длинныхъ черныхъ перчаткахъ, съ красными волосами и головкой, похожей на бутонъ розы. Это была Глори! Передъ глазами Джона поплылъ какой-то туманъ, въ продолженіе нсколькихъ минутъ онъ ничего не видлъ.
Въ партер и райк раздалось нсколько хлопковъ. Изъ ложъ махали платками, дама въ литерной лож послала на сцену воздушный поцлуй. Глори улыбалась, вполн владла собой и какъ будто нисколько не боялась, только конфузилась немножко. Снова водворилось молчаніе, и она запла.
Странная вещь! Джонъ Стормъ поймалъ себя на томъ, что онъ молился, чтобы она хорошо спла и своимъ успхомъ затмила всхъ. Но смотрть на нее онъ не могъ, хотя звукъ ея голоса производилъ на него еще боле тягостное впечатлніе, чмъ видъ ея лица. Почти годъ, какъ онъ не слыхалъ этого голоса, и услыхать его здсь, при такой обстановк! Должно быть, дыханіе со свистомъ вырывалось изъ его груди, потому что рядомъ послышалось, ‘тс, тс!’ и кто то даже потрепалъ его по плечу.
Черезъ минуту онъ уже овладлъ собой, поднялъ голову и сталъ слушать. Голосъ Глори, вначал дрожавшій, теперь звучалъ громче и увренне. Она пла ‘Mylecharaine‘, и странная, жалобная мелодія мэнской баллады разливалась въ воздух, какъ плескъ волны. Слушатели выпрямились и наклонились впередъ, потомъ водворилась тишина, мертвая тишина, смнившаяся громомъ аплодисментовъ.
Но комическій элементъ псни начинался только со второго стиха и Джонъ Стормъ ждалъ его съ замираніемъ сердца. Глори сто разъ пла при немъ эту псню въ былые дни и теперь пла ее точно такъ же, какъ и тогда: т же интонаціи, т же жесты, та-же смна выраженій лица и т же гримасы. Все было то же, и между тмъ все измнилось. Онъ ожидалъ этого, онъ зналъ, что такъ должно быть. Тогда псня казалась невинной и безхитростной, теперь — полной значенія и намековъ. Почему? Въ чемъ заключалась разница? Въ обстановк, въ состав слушателей. Джону Сторму хотлось обернуться къ своимъ сосдямъ и огорошить ихъ браннымъ словомъ. Безстыдные циники, они хохочутъ, пищатъ, визжатъ отъ восторга, по своему толкуютъ каждое слово, придаютъ гнусное, низкое значеніе тому, что само по себ совершенно невинно. Какъ онъ ненавидитъ эти потныя лица, эти оскаленные зубы!
Псня кончилась. Глори шутливо присла, приподняла платье и ушла со сцены. Въ зал стонъ стоялъ отъ визга, топанья ногъ и оглушительныхъ аплодисментовъ. Вс единодушно требовали повторенія. Она снова вышла улыбаясь и присдая, лицо ея выражало удовольствіе, почти гордость. Джонъ Стормъ испугался самъ себя, такою жгучею болью заныло его сердце. ‘Эй вы, потише!’ сказалъ кто-то позади, а другой спросилъ: ‘это что за фигура’!? И снова зазвучалъ голосъ Глори.
Она пла другую мэнскую псенку. Въ субботу, вечеромъ, посл цлой недли, проведенной въ мор, рыбаки гурьбой выходятъ на берегъ. Они идутъ въ трактиръ, тамъ встрчаются со своими возлюбленными, пьютъ и поютъ. Наконецъ, опьяненные виномъ и любовью, они доходятъ до такого состоянія, что укладываются спать, не снимая даже сапогъ. Тогда двушки цлуютъ ихъ и уходятъ. Пвица изобразила звукъ поцлуя, и восхищенная публика сдлала тоже. По всей зал зазвучали поцлуи въ перемежку съ вызовами и смхомъ. Пвица улыбалась и отвчала воздушными поцлуями. Она длала это съ такимъ видомъ, какъ будто посылала ихъ каждому въ отдльности, и каждому невольно хотлось отвтить. Это было неотразимо, заразительно, вся зала была охвачена однимъ порывомъ.
Джону Сторму было тошно до глубины души. Глори отлично понимаетъ, что она длаетъ. Она знаетъ, что нужно этимъ людямъ. Его Глори! Глори былыхъ, невинныхъ, счастливыхъ дней! О Боже! Если бы ему хоть выбраться отсюда! Но это было невозможно. Его тснили со всхъ сторонъ, спереди и сзади передъ нимъ живою стною стояли лица, красныя, возбужденныя. Джонъ старался не слушать, что говорилось вокругъ него, но не могъ не слышать.
— ‘Недурна птичка, а?’ — ‘Да, голосиста!’ — ‘И препикантная!’ — ‘Н-да-съ, будь у меня деньги, у нея завтра же былъ бы свой выздъ и мха’.— ‘Ты хочешь сказать: сегодня вечеромъ?’ И оба многозначительно крякнули и захохотали.
Глори продолжали вызывать. Она выходила непритворно веселая, торжествующая, все время продолжая играть: одинъ разъ она изображала веселаго юношу, другой — брюзгу-старика, то наивную молоденькую двушку, то болтливую старуху. Джонъ Стормъ длалъ надъ собой всевозможныя усилія, чтобы не слушать. Поникнувъ головой и опустивъ глаза, онъ старался думать о монастыр и представлять себ, что онъ до сихъ поръ еще похороненъ въ своей кель. Онъ только утромъ вышелъ оттуда, а ему казалось, что съ тхъ поръ прошли вка. Вчера — братство, служба въ церкви, пніе, чистый воздухъ, тишина, одиночество и атмосфера молитвы, сегодня — толпа, облака дыма, запахъ водки, безсмысленный смхъ,— и въ центр всего этого Глори.
На минуту ему удалось отршиться отъ окружающаго, но апплодисменты и крики: ‘браво’ снова вывели его изъ забытья. Онъ поднялъ голову. Глори кончила и раскланивалась. Дама въ литерной лож бросила ей букетъ красныхъ розъ. Она подняла его, поцловала и поклонилась по направленію къ лож. Апплодисменты усилились.
Сзади стало посвободне. Теперь онъ могъ протолкаться къ выходу. Публика тоже расходилась. Джонъ съ наслажденіемъ подставилъ холодному втру свое разгорвшееся лицо.
Въ узкій дворикъ позади, плохо освщенный и довольно пустынный, выходила небольшая, открытыя дверь. Надъ ней на стн висла лампа. Эта дверь вела на сцену. Кучка молодыхъ людей, съ виду подмастерья изъ парикмахерской, поджидала около на тротуар, переговариваясь между собой: ‘Интересно-бы посмотрть на нее!’ — ‘Наврное, лэди!’ — ‘Батюшки, опять эта кислая фигура!’
Джонъ Стормъ протолкался въ маленькую комнатку, гд за стеклянной перегородкой сидлъ управляющій.
— Могу я видть миссъ Квэйль?
Тотъ вытаращилъ на него глаза*
— Т. е. Глорію,— съ усиліемъ выговорилъ Джонъ Стормъ.
Управляющій посмотрлъ на него подозрительно. ‘Это условлено?’ — ‘Нтъ, но нельзя ли послать карточку?’ — На лиц управляющаго выразилось сомнніе.— ‘Скоро ли она выйдетъ?’ — Управляющій не зналъ.— ‘Будетъ-ли она проходить здсь?’ — Управляющій не могъ сказать.— ‘Нельзя ли узнать ея адрессъ?’
— Если вамъ что нужно написать — пишите здсь,— сказалъ управляющій, указывая рукой на обои.
Джону Сторму было неловко и стыдно. Парикмахерскіе ученики издвались надъ нимъ. Онъ вышелъ, чувствуя, что Глори теперь отъ него дальше, чмъ когда-либо, что они могутъ встртиться и пройти мимо, не обмнявшись ни словомъ, но уйти совсмъ онъ не могъ. Онъ перешелъ на другую сторону улицы и ждалъ въ темнот.
Наконецъ, въ дверяхъ появился управляющій и свистнулъ. Къ подъзду подкатила наемная карета, дожидавшаяся въ глубин двора. Дама закутанная въ плащъ съ капюшономъ, вышла подъ-руку съ джентльменомъ, въ рук ея былъ букетъ розъ. Съ минуту они стояли рядомъ и Джонъ слышалъ, какъ она смялась. Затмъ она сла въ карету, дверца захлопнулась, кучеръ повернулъ, джентльменъ приподнялъ шляпу, свтъ упалъ на лицо дамы, она поклонилась впередъ и улыбнулась. Джонъ видлъ ея улыбку.
Черезъ минуту карета скрылась изъ виду и толпа ожидающихъ разсялась. Джонъ остался одинъ въ маленькой, темной уличк, гд-то невдалек шарманка снова завизжала ‘тарарабумбію’.
— Ну что, какъ теб повезло для перваго раза?— спросила на другой день за завтракомъ миссъ Каллендеръ.— Нашелъ хоть одну заблудшую овечку?
— Одну нашелъ,— отозвался Джонъ. Лицо его было печально.— Она погибла, хотя еще не сознаетъ этого, помоги ей Боже!
— Вначал это всегда такъ бываетъ. Напиши ея друзьямъ, если они у нея есть.
— Ея друзьямъ?
— Ничто такъ не дйствуетъ, какъ увщанія близкихъ…
— Я это сдлаю,— непремнно. Больше ничего не остается…

III.

Пріорство, пятница, утромъ.

‘Милыя мои тети, да будетъ вамъ извстно, что Глори имла потрясающій успхъ. Не пугайтесь, ничего ужаснаго не случилось, все дло въ томъ, что въ понедльникъ, вечеромъ, Глори пла, читала и разыгрывала мимическія сцены, передъ публикой, боле многочисленной, чмъ обыкновенно, и въ результат весь міръ — лондонскій міръ — только и говоритъ, что о ней и не обращаетъ вниманія ни на кого другого. Съ каждой почтой я получаю цвты и визитныя карточки или, еженедльные журналы съ моимъ собственнымъ портретомъ и краткимъ жизнеописаніемъ, просто удивительно, сколько новаго узнать о себ, когда принимаешься читать газеты. Моя комнатка въ эту минуту напоминаетъ окно цвточницы, и я сильно подозрваю, что мой учитель и хозяинъ, Кенигъ, въ мое отсутствіе показываетъ вс эти подношенія восхищеннымъ сосдямъ. Милый старикашка съ понедльника не помнитъ себя отъ радости: распваетъ по цлымъ днямъ, а въ промежуткахъ прислуживаетъ мн какъ негръ, заказываетъ спеціально для меня разные супы и желе, какъ будто я вдругъ перешла на положеніе больной. А я здорова, какъ всегда, только нервы немножко разгулялись, потому что всю эту недлю ихъ терзали немилосердно. Теперь я испытываю совершенно то же, что испытывала много лтъ тому назадъ въ Пил, когда забралась на колокольню старой церкви и дернула за веревку,— вдь я была страшный сорванецъ, отчаянная двчонка! Боже мой, что это было! Я до смерти перепугалась, когда загудли колокола, а старыя стны затряслись отъ мощныхъ звуковъ. Но, разъ начавъ, остановиться ужъ не могла и, сама вся дрожа, дергала и дергала за веревку, пока, наконецъ, на трезвонъ не собрались люди, воображая, что городъ въ огн. А на башн никого не оказалось, кром маленькой двчонки, дрожавшей, какъ листъ, и заливавшейся горькими слезами! Помню, за этотъ первый порывъ къ слав меня выбранили, отшлепали и заперли одну въ темнот, чуть ли не въ дровяномъ сара. Теперь, если только вы не прибгнете второй разъ къ такой же кар…
‘Тетя Анна, милая, я вяжу для тебя прелестнйшую косыночку,— блую съ голубымъ, подъ стать твоему цвту лица,— такъ какъ времени у меня много: я занята только вечеромъ, а остальной частью дня могу располагать по своему усмотрнію. Какъ это мило съ моей стороны, не правда ли? Однако вы, должно быть, видите меня насквозь и мн необходимо сказать вамъ то, что я и безъ того слишкомъ долго скрывала. Когда я думаю объ этомъ, я вся съеживаюсъ и становлюсь старухой, сморщенной., какъ зимнее яблочко, Поэтому вы должны изобразить собой двухъ старыхъ ангеловъ, тетички, и какъ можно осторожне передать мою новость ддушк.
Помнишь, тетя Рэгель, я просила тебя помолиться за меня въ девять часовъ вечера въ день рожденія королевы? Помните вы и то, что м-ръ Дрэкъ превозносилъ до небесъ таланты Глори и сулилъ ей золотыя горы. Вы не забыли, конечно, и того, что у м-ра Дрэка есть другъ лордъ Робертъ Юръ, или, проще, лордъ Бобъ. Такъ вотъ видите ли, по совту м-ра Дрэка, благодаря хлопотамъ и вліянію лорда Бобби и еще не знаю чему, въ жизни новаго вчнаго жида произошла новая перемна,— послдняя, милыя мои, послдняя и окончательная!— и теперь я ужъ больше не развлекаю свтскаго общества, но получила ангажементъ въ кази’…
Глори уронила перо и встала, вытирая глаза.
— Нтъ, это невозможно, они никогда не простятъ!…
Къ подъзду подкатила коляска и черезъ минуту горничная подала Глори визитную карточку, на которой стояло, затйливымъ шрифтомъ, со множествомъ росчерковъ и завитушекъ: ‘Миссъ Полли Ловъ’.
— Просите,— сказала Глори. Полли вошла, шурша свтло-срымъ шелковымъ платьемъ, на ней была нарядная, бросающаяся въ глаза шляпка, подъ мышкой она несла маленькую собачку. Она постарла и подурнла: блорозоваго цвта лица ея не было видно подъ пудрой, свтлосрые глаза были подведены. Теперь она боле, чмъ когда-либо, производила впечатлніе хрупкости, надломленности, трещина въ ваз была явственно видна. Съ тхъ поръ, какъ она вышла изъ госпиталя, Глори видлась съ ней только разъ, тмъ не мене, Полли порывисто бросилась цловать ее, потомъ сла и залилась слезами.
— Вы, можетъ быть, не поврите, но я, право, самая несчастная женщина въ цломъ Лондон. Вы не слыхали? Я думала, что это ужъ всмъ извстно. Робертъ женится. Серьезно, завтра утромъ онъ внчается съ этой американкой, за которую его давно сватали, съ богатой наслдницей, а я и знать ничего не знала до понедльника,— помните, когда этотъ знаменитый завтракъ-то былъ? Я предчувствовала, что какая-нибудь гадость случится, потому что утромъ, одваясь, разбила зеркало. Робертъ привезъ меня домой и съ мста услся за рояль. Я видла, что у него что-то есть на душ. Наконецъ, онъ говоритъ: ‘А. знаешь, милочка, я вдь женюсь въ субботу?’ Дивлюсь, какъ я устояла на ногахъ, однакожъ не упала, а онъ все продолжаетъ играть. Я не выдержала, разревлась и ушла въ свою комнату. Черезъ минуту и онъ пришелъ туда, но не поднялъ меня и не сталъ утшать, какъ бывало прежде, а началъ говорить, что нужно одерживать себя, разсказывать, какъ онъ меня устроить и т. под. Потомъ сказать, что слезы идутъ ко мн, но много плакать вредно, и ушелъ.
Она снова заплакала, а собаченка, сидвшая у нея на колняхъ, принялась подвывать ей.
— О Боже! Что я сдлала? за что я такая несчастная! Я ни съ кмъ не флртовала, не ходила въ кафе по вечерамъ, какъ другія, не смотрла ни на кого. Онъ не можетъ ни въ чемъ упрекнуть меня. Ужъ если я кого люблю, такъ люблю: и ложусь, и встаю, все одна думушка только о немъ. А онъ меня бросилъ… Я не переживу этого, не переживу…
Глори старалась утшить бдняжку. Она не иметъ права умирать: у нея есть ребенокъ,— неужели она ни разу не видала его съ тхъ поръ, какъ оставила его у м-рсъ Джупъ? Теперь онъ ужъ наврное ходитъ, лепечетъ,— такая прелесть! Ей надо взять къ себ ребенка, съ нимъ ей не будетъ скучно.
Полли поцловала собаченку, чтобы успокоить е, и возразила:
— Мн никого не нужно. Жизнь не иметъ для меня прежней цны. Онъ думаетъ, что, потому только, что онъ женится на этой барышн… Чмъ она лучше меня, желала бы я знать? Она повсилась ему на шею изъ за титула, а онъ ее беретъ изъ за денегъ… Мн страшно хочется пойти въ церковь и пристыдить ихъ обоихъ. Вы бы этого не сдлали? Или… Тяжело скрывать свои чувства, но они были бы наказаны по заслугамъ, еслибъ я это сдлала.
Въ глазахъ Полли появилось какое-то странное выраженіе, она поднялась и такъ крпко прижала къ себ собачонку, что та опять завизжала.
— Сдлала что?
— Ничего… то-есть…
— Вамъ и думать нечего идти въ церковь. Полиція…
— О, я не полиціи боюсь,— возразила Полли, покачавъ головой.
— А чего же?
— Все равно… съ нашей сестрой всегда такъ бываетъ.
Глори вспыхнула до корней волосъ, но не возражала. У дверей Полли вытерла глаза.
— Мн очень грустно говоритъ это при васъ, душечка, но все это штуки, м-ра Дрэка, и вамъ не мшаетъ помнить, что и онъ способенъ поступить такъ же, и еще хуже. Впрочемъ, вы теперь знаменитость, о васъ трубятъ на всхъ перекресткахъ, такъ что вамъ безпокоиться нечего. А все-таки…
Лицо Глори пылало, а на нижней губ выступила капелька крови. Тмъ не мене она поцловала на прощанье бдную, глупенькую Полли. Лежачаго не бьютъ, и потомъ, чмъ же она виновата, если не понимаетъ и живетъ совсмъ въ другой сред?… Вернувшись къ своему письму она опять сказала себ:
— Невозможно! Если эта двушка, воспитанная совсмъ въ другой атмосфер, думаетъ, что…
Затмъ она присла къ столу и заставила себя сказать всю правду.
Самая трудная часть исповди была кончена, теперь она писала: ‘Не знаю, какъ бы онъ посмотрлъ на это, но представьте, мн показалось, что на-дняхъ я видла его лицо. Было темно, и я садилась въ карету, выйдя изъ театра. Но какъ онъ измнился — страшно! Должно быть, мн привидлось. У меня такое чувство, какъ будто я видла его двойника’…
Въ это время до нея донеслись снизу спорящіе мужскіе голоса, одинъ — Кенига, другой — какой-то загробный. Глори встала и на ципочкахъ подошла къ двери, сама не зная, почему. Голосъ Кенига говорилъ: ‘Нэтъ сэръ, эта дэвица не живетъ здэсь’. Другой, низкій грудной голосъ отвчалъ: ‘М-ръ Кенигъ, вы наврное помните меня?’ — Сердце Глори учащенно билось.— ‘Нэ — этъ, сэръ. Неужели вы?.. О, ja, конешно, о чемъ я думаитъ! Но эта дэвица…’
— М-ръ Кенигъ,— крикнула Глори, перевшиваясь черезъ перила,— попросите, пожалуйста, этого господина подняться сюда.
Она едва ли съумла бы разсказать, что было дальше. Кенигъ внизу сконфуженно бормоталъ что-то въ свое оправданіе. Она вернулась въ свою комнату, посмотрлась въ зеркало, поправила волосы. На лстниц послышалиль шаги, потомъ на площадк, у порога. Глори отскочила отъ двери, чтобъ видть его, когда онъ войдетъ. Онъ постучалъ. Ея сердце билось такъ сильно, что она должна была придержать его рукой.
— Кто здсь?
— Я.
— Кто я?
Дверь отворилась, и онъ вошелъ. Онъ поблднлъ и похудлъ, большіе глаза его смотрли устало, хоть и улыбались въ эту минуту, рука была костлява, хоть и сильна, голова плотно острижена.
Съ минуту она глядла на него, не говоря ни слова, сердце ея было такъ полно, что у нея сжимало горло.
— Это вы? Я не узнала… Я думала…
Она говорила безсвязно, прерывисто, задыхаясь, словно посл быстраго бга.
— Глори, я испугалъ васъ?
— Испугали? О нтъ! Почему вы это думаете? Можетъ быть, потому, что я плачу? Ничего, это со мной въ послднее время часто бываетъ. Притомъ же вы такъ…
— Да, я измнился,— докончилъ онъ за нее.
— А я?
— Вы тоже измнились.— Онъ смотрлъ ей въ лицо пристальнымъ страстнымъ взглядомъ. Наконецъ передъ нимъ она сама, Глори, живая, не видніе, не грза. Онъ узнаетъ эти чудные глаза съ блестящими рсницами, съ искрящимся пятнышкомъ въ одномъ изъ нихъ, при вид котораго такъ часто сильне билось его сердце. Она же смотрла за него и думала: ‘Какъ ему, должно быть, тяжело жилось это время’. Тутъ знакомый клубокъ сдавилъ ей горло, она засмялась, чтобъ не расплакаться и быстро затараторила на мэнскомъ нарчіи, чтобъ онъ не замтилъ дрожи въ ея голос:
— Такъ вы таки выбрались на свтъ Божій изъ своей норы?.. Я ‘страсть рада’, какъ говорятъ наши рыбаки, а если это совсмъ, такъ и еще того лучше.
Она снова нервно разсмялась и прибавила, боле серьезно:
— Скажите, вы совсмъ ушли, вы больше не вернетесь въ…
— Нтъ, Глори, я не вернусь больше въ братство.
Какъ ласково звучалъ его голосъ!
— А вы?
— Какъ видите, я ушла изъ госпиталя.
— Да, вижу.— Его усталые глаза блуждали по комнат, и въ первый разъ Глори стало стыдно ея роскошнаго убранства и обилія цвтовъ.
— Но какъ вы розыскали меня?
— Сначала я отправился въ госпиталь…
— Такъ вы меня не забыли? А знаете, я думала, что вы совсмъ… Ну, да все равно… А потомъ куда вы пошли?
Онъ не сразу отвтилъ.
— Ну?
— Потомъ я пошелъ къ м-ру Дрэку.
— Не понимаю, почему вс думаютъ, что м-ръ Дрэкъ…
Его большіе глаза, не отрываясь, смотрли ей въ лицо, ротъ его кривился. Чтобъ помшать ему высказаться, она принудила себя улыбнуться и съ напускнымъ оживленіемъ спросила:
— Ну, а затмъ? Какъ же вы все-таки въ конц концовъ добрались до меня?
— Я ршилъ найти васъ Глори, хотя бы мн пришлось для этого исходить весь Лондонъ, хотя бы вс сговорились прятать васъ отъ меня, — клубокъ въ горл давилъ ее невыносимо, — но случайно мн бросилось въ глаза имя надъ дверью казино.
Она видла, къ чему идетъ дло, и залилась смхомъ.
— Казино! Подумать только! Вы — у входа въ казино!
— Я былъ тамъ въ понедльникъ.
— Вы? Въ понедльникъ? Такъ, пожалуй, мн не почудилось, а я дйствительно видла васъ у боковой двери.— Ея нервное возбужденіе все усиливалось. Чтобъ успокоиться хоть немного, она закинула руки за голову.— И тамъ вамъ дали мой адресъ?
— Нтъ, я написалъ въ Пиль.
— Въ Пиль?— У нея опустились руки и захватило дыханіе.— Пожалуй, вы сказали имъ, гд…
— Я ничего не сказалъ имъ, Глори.
Она взглянула на него изъ-подъ опущенныхъ рсницъ и поникла головкой.
— Впрочемъ, это не такъ важно. Я только что писала имъ, и они скоро… Ахъ, мн такъ иного нужно сказать вамъ, а здсь я говорить не могу. Нельзя ли намъ пойти куда-нибудь?— въ паркъ, или еще дальше?.. Эта комнатка такъ мала! Я просто задыхаюсь отъ недостатка воздуха.
— Мн тоже надо кое-что сказать вамъ, и если…
— Въ такомъ случа, пусть это будетъ завтра. Выйдемъ пораньше, чтобъ успть вернуться къ началу представленія. Будьте на Паддингтонской станціи, въ одиннадцать, согласны?
— Да.
Она проводила его до калитки. Ей очень хотлось, чтобъ онъ поцловалъ ей руку, поэтому, прощаясь, она нарочно подняла ее повыше, но онъ только зажалъ ея руку въ своей и пристально поглядлъ ей въ глаза. Садикъ былъ весь залитъ солнцемъ, но Глори не надла шляпы. Она была въ свтлой утренней блуз, волосы ея были скручены узломъ за затылк, Джону показалось, что онъ никогда еще не видалъ ее такой прелестной.
Дойдя до конца улицы, онъ слъ въ омнибусъ. Кром него, пассажировъ не было. Онъ вынулъ изъ кармана письмо, поднесъ его къ губамъ, вынулъ изъ конверта и прочелъ слдующее:
‘Повидайтесь съ ней, милый Джонъ, и не теряйте ее изъ виду, этимъ вы у меня снимете съ души большую тяжесть. Что касается вашего батюшки, старый Чэльсъ окончательно съ ума спятилъ и кажется, заразитъ лорда Сторма. Теперь онъ забралъ себ въ голову, будто вльма, сглазившая васъ, живетъ въ Гленфаба. По ночамъ онъ выметаетъ слдъ передъ нашимъ домомъ и потомъ развваетъ эту землю по втру. Этакій простофиля! У насъ въ дом всего дв женщины. Кого же онъ подозрваетъ: Рэчель? или можетъ быть, тетю Анну?’
Тмъ временемъ Глори снова сидла за столомъ, изливая свои восторги, перо ея такъ и летало по бумаг.
‘Какъ бы вы думали, кто сейчасъ былъ здсь? Джонъ — Джонъ Стормъ! Впрочемъ вы уже знаете, что онъ вернулся, и мн не привидлось его лицо. Кажется, меня прятали отъ него, а онъ всюду искалъ меня и слдилъ за мной?.. (Кляксъ).
‘Его голосъ сталъ ужасно глухой, но это должно быть всегда такъ бываетъ съ тми, кто много времени проводитъ въ одиночеств, онъ страшно худъ и блденъ, а глаза еще больше прежняго глубокіе-глубокіе, смотрятъ прямо въ душу. Онъ самъ знаетъ, что измнился, и, кажется, ему неловко, (кляксъ) но я само собой и виду же показала, что разглядываю его. Я такъ счастлива, что онъ, бдненькій, наконецъ, вырвался изъ своей клтки! Сегодня я на радостяхъ такъ распотшу свою публику, что они вс лопнутъ со смху’. (Кляксъ, кляксъ). Какая скука! Въ эти чернила наврное подмшано воды, и потомъ у меня такой отчаянный почеркъ. А впрочемъ:
‘Почему бъ и не любить мн Джонни?
Почему бы Джонни не любить меня?’

Глори.

IV.

Было чудное майское утро. Джонъ, поджидавшій на Паддингтонской станціи, инстинктивно почувствовалъ приближеніе Глори, и дйствительно, черезъ минуту она подошла къ нему своей легкой, увренной поступью, въ бломъ батистовомъ плать, съ свтлымъ зонтикомъ, обшитымъ кружевами. Лицо ея разгорлось отъ свжаго воздуха, она смотрла веселой и счастливой. Они пошли рядомъ, она засыпала его вопросами относительно собаки, сразу завладла ею и ршила назвать ее Дономъ.
Они ршили провести день въ Брнгамъ-Бич, онъ пошелъ за билетами, она вышла на платформу. Газетный кіоскъ пестрлъ иллюстрированными изданіями, и одно изъ нихъ какъ разъ было раскрыто на страниц съ ея портретомъ. Глори хотлось показать его Джону и, когда онъ вернулся, она маневрировала такъ, чтобы очутиться передъ кіоскомъ. Онъ увидалъ, засмялся и купилъ номеръ съ портретомъ.
Продавецъ узналъ ее,— это видно было по его улыбк. Кучка гвардейскихъ офицеровъ въ фланелевыхъ костюмахъ и соломенныхъ шляпахъ, отправлявшихся завтракать въ свой клубъ, замтивъ ее, стали переглядываться и подталкивать другъ друга, какъ будто также знали, кто она. У Глори прыгали глаза, улыбались губы, она гордилась тмъ, что Джонъ можетъ видть первые плоды ея славы. Она гордилась и имъ самимъ, его мужественной осанкой, увренной поступью и всмъ его корректнымъ видомъ. А у Джона ныло сердце, онъ не зналъ какъ приступить къ исполненію того, что онъ считалъ своимъ долгомъ.
Какъ только поздъ тронулся, Глори вся отдалась наслажденію предстоящимъ отдыхомъ, даже тряска, громыханье и лязгъ вагонныхъ колесъ забавляли ее. Гвардейцы, проходя одинъ за другимъ въ вагонъ перваго класса, заглядывали въ открытое окно, откуда улыбались изъ подъ вуалетки ея блестящіе глаза и розовыя губы. Джонъ смотрлъ на нее пристальнымъ нжнымъ взоромъ и ему было совстно,— онъ чувствовалъ себя виноватымъ.
Въ Слоф они сошли и сразу имъ ударила въ лицо струя свжаго воздуха, запахъ травъ и земли. День былъ удивительно хорошъ, и лицо Глори сіяло счастьемъ.
Они завтракали въ старой гостинниц у открытаго окна подъ чириканье ласточекъ. Глори, ‘чтобы вспомнить старину’, спросила молока и, граціозно присвъ, выпила за здоровье м-ра Сторма. Во все продолженіе завтрака она кормила собаку изъ рукъ, а потомъ стала серьезнйшимъ образомъ выговаривать ей, зачмъ она разбросала кости по ковру, когда это вовсе не принято въ порядочномъ обществ, кром какъ на Островахъ Людода.
— Еще успется,— говорилъ себ Джонъ,— впереди еще много времени. Ея радость была заразительна.
Солнце стояло еще высоко, когда они вышли на прогулку, и горячая краска залила лицо Глори. Тмъ не мене, все время, пока они шли черезъ паркъ къ лсу, она бгала взапуски съ Дономъ, заставляла его прыгать черезъ зонтикъ и кататься по свжей, зеленой трав. Надъ головами ихъ звенли жаворонки, все кругомъ жужжало, стрекотало и пло.
— Пусть у нея будетъ хоть одинъ счастливый день,— думалъ онъ, откликаясь на ея звонкое: ‘Ау!’
Наконецъ, высокіе буки приняли ихъ подъ свою тнь и укрыли отъ палящихъ лучей солнца, Глори положила зонтикъ, Джонъ снялъ шляпу. Вся чудесная, таинственная прелесть лса будила въ душ какое-то благоговйное чувство, какое испытываешь въ сумерки въ церкви. Но это впечатлніе скоро разсялось, Глори запла. Чистый голосъ ея звонко разносился въ ароматномъ воздух, въ каждомъ слов, въ каждомъ звук звенло жизнерадостное чувство, которое ей такъ долго приходилось сдерживать въ себ и подавлять.
— Не лучше ли это, чмъ пть въ казино?— подумалъ онъ и тоже заплъ, счастливый, какъ мальчикъ, не думающій ни о вчерашнемъ, ни о завтрашнемъ дн Глори улыбнулась ему, онъ отвтилъ улыбкой. Ему казалось, что это сонъ. Посл долгаго заключенія въ кель трудно было поврить, что все это происходитъ въ дйствительности. Просторъ и благоуханіе, серебристая кора березъ, голубые просвты неба между деревьями и рядомъ съ нимъ Глори, съ ея граціозными движеніями, съ ея смхомъ и пснями! ‘Я сейчасъ проснусь,— думалъ онъ,— наврное проснусь’.
Они запли вмст свою любимую псню и, чтобы сдлать иллюзію полной, взялись за руки, какъ дти, и стали раскачиваться въ тактъ пнію. Отъ прикосновенія ея руки какая-то теплота разлилась по всему его тлу, онъ ощутилъ страшный приливъ нжности къ ней и ршимость его поколебалась. ‘Она здсь, мы вмст, о чемъ тутъ еще думать!’ говорилъ онъ себ.
Но они очень скоро разошлись и никакъ не могли попасть въ тонъ другъ другу. Глори смялась: они начали сначала, но опять сбились и, сколько они ни пробовали, выходило все то же.— ‘Нтъ это не то, что въ былые дни’, подумалъ Джонъ, и ему стало грустно. Онъ начиналъ замчать въ Глори слды пережитаго ею: слова, выраженія, понятія, обрывки жаргона, жесты и ужимки, носившіе отпечатокъ легкой вульгарности. А она смотрла на него и думала: ‘Почему онъ такъ печаленъ?’ и, говоря себ, что это всегда такъ бываетъ съ людьми, которые много времени проводятъ въ одиночеств, трещала безъ умолку, чтобы развлечь его.
Она разсказывала ему о казино, о закулисной жизни, расхваливая ее какимъ-то извиняющимся тономъ. За кулисами всегда суета, безпорядокъ, все длается и говорится сбацу, не думая о послдствіяхъ… Въ сущности, служить въ казино гораздо трудне, чмъ быть настоящей актрисой. И вовсе артистка изъ казино ничуть не хуже другихъ женщинъ, сравнительно. Джонъ не видалъ ихъ балета? Онъ очарователенъ, особенно пажи. Это прелесть что такое — настоящія райскія птички! Забавно видть, какъ он охорашиваются и чистятъ свои перышки за кулисами. И у каждой въ первыхъ рядахъ свой обожатель, которому она строитъ глазки. Шеголи, въ род этихъ гвардейцевъ, ходятъ въ казино исключительно для нихъ. Глори врядъ ли понимала, что она говоритъ, но Джону эти рчи рзали слухъ, онъ ясно представлялъ себ всю ту грязь, чрезъ которую она должна была пройти, пробивая себ дорогу. О Лондонъ, Лондонъ! даже здсь тнь его нависла надъ ними и не уйти имъ отъ него, куда бы они ни пошли. Мысли его снова вернулись къ первоначальной программ дйствія, и онъ сталъ разспрашивать Глори, что съ ней было въ его отсутствіе.
— Что со мной было? Ну, слушайте! Изъ госпиталя я унесла съ собой три золотыхъ соверена, чтобы раздать ихъ лондонцамъ, но они вс пошли въ одно мсто.
— И затмъ?
— Затмъ? Надежда, какъ всегда, оказалась хорошимъ завтракомъ, но плохимъ ужиномъ… Или ужъ все вамъ разсказать? Ну хорошо, хорошо…
Она разсказала ему о м-рсъ Джупъ, о томъ, какъ она надувала своихъ домашнихъ, и онъ отвернулся, чтобы не видать ея слезъ, — разсказала о ‘трехъ граціяхъ’, о режиссер, и сама отвернулась, чтобы скрыть свой стыдъ. Когда она упомянула о продлк Джонефса, лицо Джона приняло суровое выраженіе и каріе глаза потемнли.
— Гд вы сказали, его контора?— спросилъ дрожащимъ, прерывающимся голосомъ.
— Я ничего не сказала,— возразила она, смясь и плача.
Потомъ она разсказала объ Агги, объ иностранныхъ клубахъ, о Кениг, о раут у министра внутреннихъ длъ, потомъ подпрыгнула и пропла, какъ дти:
‘Динь-динь, бабунецъ,
Тутъ и псенк концъ!’
— Тамъ вы и встртились съ м-ромъ Дрэкомъ?
Она кивнула головой.
— А до тхъ поръ ни разу не видались съ нимъ?
Она надула губки и покачала головой.
— Не все ли равно, разъ теперь все миновало?
— Все-ли?— переспросилъ онъ, снова глядя на нее своимъ глубокимъ взоромъ, проникавшимъ въ душу.
— Сейчасъ начнется,— подумала Глори и расхохоталась принужденнымъ смхомъ, потомъ дала собак въ зубы зонтикъ, сняла шляпу, повсила ее на руку на лент и пустилась бжать.
Внизу, подъ горкой, окаймленный буками, блестлъ небольшой, почти пересохшій прудъ. Деревья, казалось, простирали надъ нимъ крылья, какъ птицы, готовыя вспорхнуть и улетть, берега его были покрыты ковромъ изъ фіалокъ, наполнявшихъ воздухъ своимъ ароматомъ. Это былъ чудный уголокъ. Когда Джонъ подошелъ, Глори стояла на самомъ краю болотца, тяжело дыша, чуть не плача, и шепотомъ повторяя: ‘Какъ хорошо!’
— Однако, какъ же я перейду?— воскликнула она вдругъ, съ притворнымъ ужасомъ глядя на двухвершковую полоску воды, едва покрывавшей траву, и на хорошенькіе красные башмачки, выглядывавшіе изъ подъ ея платья.
Тутъ случилось нчто неожиданное. Глори не сразу даже поняла, что съ ней происходитъ. Не вымолвивъ ни слова, не улыбнувшись, Джонъ взялъ ее на руки и перенесъ на другой берегъ. Она чувствовала себя безпомощной, какъ ребенокъ, словно вдругъ перестала принадлежать себ. Ея головка лежала на его плеч, ея сердце билось у его груди. Или это его сердце такъ сильно билось? Когда онъ поставилъ ее на землю, она, боясь расплакаться, засмялась и напомнила ему, что имъ нужно торопиться, чтобы не пропустить позда, который идетъ въ Лондонъ въ 7 ч. 30 м., не то ‘машину’ пустятъ безъ нея, и режиссеръ будетъ ‘ругаться’.
Возвращаясь, они проходили мимо старинной церкви, и Джонъ предложилъ осмотрть ее. Пономаря они нашли работающимъ въ своемъ садик. Онъ сходилъ въ домъ за ключами и подалъ ихъ Джону, говоря: ‘Вы вдь сами пасторъ, такъ ужъ вы меня извините, сэръ, мн тутъ нужно докапать грядку. Вы съ молодой барыней обойдетесь и безъ меня, чай, бывали ужъ вмст въ церкви то’. И онъ лукаво подмигнулъ обоимъ.
Въ церкви было темно и прохладно. Въ одномъ окн, на темно-синемъ фон былъ нарисованъ ангелъ, возносящійся на небо. На переднихъ стульяхъ красовались фамильные гербы, позади стояли стулья попроще и безъ гербовъ, Джонъ открылъ небольшой органъ и началъ играть, потомъ заплъ. Голосъ его наполнилъ всю церковь, звуки возносились вверхъ, подъ самый куполъ, гулко отдавались въ пустыхъ стнахъ, казалось, плъ не одинъ голось, а два.
Глори стояла рядомъ и слушала, на душ у нея было необычайно тихо. Потомъ глубокое чувство, дрожавшее въ его низкомъ, мужественномъ голос, захватило и ее, что-то подступило у нея къ горлу, и она залилась слезами, рыдая и смясь въ одно и то же время и повторяя:
— Какая я смшная! Вы сочтете меня сумасшедшей…
Но Джонъ только взялъ ее за руку, какъ ребенка, и вывелъ изъ церкви.
День незамтно склонился къ вечеру, когда они возвращались въ гостинницу, чтобъ напиться чаю, лучи солнца почти горизонтально били имъ въ глаза. Уходя, они оставили на стол номеръ журнала, и теперь, по улыбкамъ лакеевъ, видно было, что вс узнали, кто такая Глори. Ихъ ждали, занятый ими номеръ былъ прибранъ, столъ накрыть, окно заперто, и въ камин пылала связка хворосту, такъ какъ на двор становилось прохладно. Чтобы заставить Джона забыть о томъ, что произошло въ церкви, Глори напустила на себя притворную веселость и говорила безъ умолку, съ лихорадочной живостью, о чемъ придется. Свжій воздухъ такъ разрумянилъ ей щеки, что они вс сегодня ‘готовы будутъ състь ее’. Однако, какъ она устала! Ну да ничего, чашка чаю подбодритъ ее.
Джонъ смотрлъ на нее серьезно, безъ улыбки, каждое слово рзало его, какъ ножомъ.
— Такъ вы до сихъ поръ не писали старикамъ, почему вы ушли изъ госпиталя?
— Нтъ. Хотите чашку ‘двчонки’? У насъ за кулисами шампанское зовутъ ‘мальчишкой’, а я, въ, прозвала чай ‘двчонкой’.
— А когда вы сказали имъ про казино?
— Вчера. Хлба угодно?
Она вытянула руку съ корзинкой, тряхнула кистью другой и передразнила крикъ разносчика булокъ.
— И до вчерашняго дня ни слова?
Она начала оправдываться. Надо было подготовить, разв можно огорошивать такъ сразу? Они добрые, но ихъ такъ легко смутить. Воспитаніе, предразсудки, даже кровь…
— Глори,— возразилъ онъ,— если вы стыдитесь этой жизни, поврьте мн, это значитъ, что въ ней есть дурное.
— Стыжусь? Чего мн стыдиться! Вс трубятъ мн въ уши, что я должна гордиться своимъ положеніемъ!
Она говорила, волнуясь и спша, порывистымъ движеніемъ схватила номеръ, гд былъ помщенъ ея портретъ, и тотчасъ же выронила его, при вид серьезнаго лица Джона ея маленькая слава какъ будто потускнла.
— Пожалуйста, не стсняйтесь называть вещи по именамъ… Вы были тамъ въ понедльникъ. Разв вы замтили что-нибудь,— ну, во время представленія…
— Я видлъ публику, Глори, съ меня и этого довольно. Невозможно долго жить въ такой атмосфер и остаться чистой. Да, дитя мое, невозможно! Избави меня Боже брать на себя роль судьи по отношенію къ кому-бы то ни было, тмъ боле къ женщин, но, скажите сами, разв женщины, выступающія въ казино, остаются хорошими? Он, бдныя, поставлены въ такое ложное положеніе, что нужно обладать необычайной добродтелью, чтобы при такихъ условіяхъ не сбиться съ пути. И чмъ чище душа, которой приходится пройти черезъ эту… эту грязь, тмъ больше она грязнится. Публик казино не нужны чистыя, хорошія женщины, ей нужна женщина, вкусившая отъ древа познанія добра и зла. Это видно по всему, по лицамъ слушателей, по смху, по аплодисментамъ. Я не боле, какъ священникъ, но я изъздилъ весь свтъ, видлъ такія мста повсюду и знаю, что говорю, и знаю, что это правда, и вы знаете, что это правда, Глори…
Глори вскочила съ мста, глаза ея, казалось, метали искры.
— Я знаю только, что это жестоко и безжалостно съ вашей стороны говорить такъ, разъ вы были въ понедльникъ и видли, какъ хорошо публика принимала меня. Все это неправда, въ васъ говоритъ личное чувство.
Голосъ ея оборвался, она сла и продолжала уже другимъ тономъ:
— Послушайте, Джонъ, мы почти годъ не видались, неужели вамъ не жаль тратить время на ссоры? Скажите мн лучше, гд вы теперь живете. Какіе у васъ планы на будущее? Ахъ, знаете, кто у меня былъ вчера передъ вами? Полли! Полли Ловъ — вы помните ее? Она растолстла и погрубла, но мн такъ жаль ее, бдняжку… Кажется, ея братъ у васъ въ монастыр? Что онъ все по прежнему влюбленъ въ нее? Нтъ? Да что вы не понимаете? Я говорю о брат Полли.
— Онъ умеръ, Глори. Мсяцъ тому назадъ. Бдный мальчикъ! онъ зачахъ отъ горя, узнавъ, что съ его сестрой случилось несчастье. Это я виноватъ, что онъ узналъ. Онъ не могъ оправиться отъ этого удара.
Наступила пауза, оба смотрли въ огонь, у Глори дрожали губы.
— Джонъ,— выговорила наконецъ,— какъ вы не можете понять, что я не то, что другія. Во мн какъ будто сидитъ два человка. По выход изъ госпиталя я много испытала. Никто никогда не узнаетъ, что я пережила. Но и въ самыя тяжелыя минуты все меня забавляло и радовало. Бывало, я плачу, а мое второе я въ это время смется. Такъ и съ той жизнью, которую я веду теперь. По грязи, какъ вы выразились, ступаю не я сама, а мое второе я, если хотите, худшее, меня же она и не задваетъ. Вы не понимаете этого, нтъ? И теперь не понимаете?
— Есть профессіи, Глори, которыя полны искушеній, и таланты, которые опутываютъ, какъ стью, того кто ими обладаетъ…
— Я вижу, вижу, къ чему вы клоните. Къ несчастью, женщин открыто очень немного путей,— жизнь жестока. Но все же иные открыты, и я выбрала тотъ, для котораго я создана. И вотъ, теперь, когда я выбилась изъ нищеты, изъ грязи, когда обо мн кричитъ весь Лондонъ, когда жизнь улыбается мн и я счастлива, являетесь вы,— вы, котораго я не могла найти, когда вы были мн нужны, о, какъ нужны! потому что вы забыли меня,— являетесь, словно выходецъ съ того свта, и говорите мн, чтобъ я все бросила. Да, да, да! вы это хотли сказать. Все бросить! О, это жестоко!
Она закрыла лицо руками и зарыдала. Онъ склонился къ ней съ грустной улыбкой.
— Дитя мое, если я вышелъ изъ своей могилы такъ это именно потому, что я не забылъ васъ тамъ, что я думалъ о васъ день и ночь.
Рыданія ея утихли, но слезы все еще текли сквозь пальцы.
— Прежде, чмъ этотъ бдный юноша отказался отъ всякой надежды, онъ также разъ вышелъ изъ обители,— украдкой, чтобъ розыскать свою погибшую сестру. Я направилъ его прежде всего къ вамъ, и онъ пошелъ въ госпиталь.
— Я видла его.
— Вы?
— Наканун Новаго Года. Мы разминулись съ нимъ на улиц.
— А!.. И онъ, вернувшись, сказалъ мн, что вы ушли и пропали безъ всти. Вы посл этого будете говорить, что я забылъ васъ, Глори?
Его хриплый голосъ вдругъ оборвался, онъ поднялся, лицо его выражало мучительную боль.
— Вы правы, въ васъ два человка, и ваше лучшее я такъ чисто, такъ сильно, такъ самоотверженно и благородно. О, я убжденъ въ этомъ, Глори! но до этого лучшаго я никому нтъ дла. Я пробую разбудить его и не могу.
Она все еще плакала, не отнимая рукъ отъ лица.
— А худшее… о, къ худшему взываютъ слишкомъ многіе…
Глори опустила руки, открывъ свое измятое личико и сказала:
— Я знаю, кого вы подразумваете.
— Свтъ.
— Ничуть не бывало! вы подразумваете м-ра Дрэка. Но вы ошибаетесь. М-ръ Дрэкъ былъ для меня добрымъ другомъ, ничмъ инымъ, и ничмъ инымъ быть не желаетъ. Неужели вы не понимаете, что, думая и говоря обо мн такъ, какъ вы имли бы право думать и говорить о нкоторыхъ другихъ женщинахъ, вы унижаете меня? Это оскорбленіе, я ее могу перенести этого! Вотъ видите я опять плачу… Но я не откажусь отъ своей профессіи. И не думайте: Это дико, смшно! Вообразите себ Глори въ монастыр! Хороша монахиня!
— Перестаньте!
— Или ни островк, за шитьемъ, въ собраніи родительскаго кружка. Оставить сцену! Ну ужъ нтъ!
— Вы должны это сдлать и сдлаете!
— Кто заставитъ меня?
— Я заставлю!
Она звонко расхохоталась, потомъ вдругъ смолкла и устремила на него блестящіе глаза. Яркая краска залила все ея личико, но глаза повеселли, его же глаза, наоборотъ, сверкнули гнвомъ.
Горничная, явившаяся убрать со стола, посматривала на нихъ испытующе и втихомолку посмивалась надъ ‘ссорой влюбленныхъ’.
Въ вагон они опять столкнулись съ гвардейцами, очевидно, успвшими хорошо пообдать. Они громко переговаривались между собой и, посмиваясь, косились на Глори. ‘Идешь нынче въ Колизей?’ — ‘Если успю’.— ‘Успешь, наврное. Самое интересное начинается въ десять часовъ. Раньше туда никто и не ходитъ’.
Глори сидла къ нимъ спиной, слегка барабаня пальцами по стеклу и глядя на заходящее солнце. Сначала ей было неловко отъ этихъ намековъ, но, уколотая молчаніемъ Джона, она стала находить ихъ даже лестными для себя и стрлять глазами въ офицеровъ изъ подъ полуопущенныхъ рсницъ. Джонъ сидлъ противъ нея, скрестивъ руки на груди. У него отъ этихъ разговоровъ сжимались кулаки и холодли губы, при мысли, что теперь Глори принадлежитъ всмъ и каждому. Раза два и онъ поглядлъ на нихъ, и впечатлніе получилось опять то же, которое преслдовало его со дня выхода изъ братства: почти на всхъ лицахъ, попадавшихся ему, лежалъ отвратительный отпечатокъ распущенности и чувственности.
Къ счастью, грохотъ позда помогалъ ему не слушать. Онъ вглядывался вдаль, не видать ли Лондона, но огромный городъ былъ скрытъ облакомъ дыма. Отъ времени до времени лучъ заходящаго солнца падалъ на стеклянную крышу какого-нибудь зданія, и тогда, казалось, чей-то глазъ сверкалъ въ туман зловщимъ блескомъ. Вотъ ужъ стукъ колесъ, лязгъ цпей и свистки машины покрылъ какой-то глухой гулъ, точно рокотъ далекаго моря. Мощная волна, перекатываясь, неслась имъ на встрчу. Вотъ они врзались въ самую середину ея, и все потонуло въ плеск и рев.
Гвардейцы сошли первыми и, уходя, поклонились Глори боле, чмъ развязно. Глори подмывало отвтить дерзостью, но Джонъ уже всталъ и, свявъ шляпу, раскланялся. Молодые люди были сконфужены. Глори гордилась имъ — онъ держалъ себя, какъ мужчина и джентльмэнъ.
Онъ усадилъ ее въ кэбъ. Свтъ фонаря упалъ на ея лицо, но она наклонилась погладить собаку, говоря:
— Вы только мучаете меня. Пожалуйста, больше не приходите. Можете радоваться — сегодня я буду отчаянно пть и наврное не усну ночью, такъ что вамъ нечего безпокоиться узнавать о моемъ здоровь.
Дома, м-рсъ Каллендеръ разсказала ему о скандальномъ происшествіи, имвшемъ мсто въ это самое утро въ церкви Всхъ Святыхъ, на аристократической свадьб. Во время обряда внчанія одна молодая женщина лишила себя жизни, и оказалось, что это та самая двушка, которую выгнали изъ госпиталя.
Джонъ Стормъ вспомнилъ брата Павла и сказалъ себ:
— Я долженъ похоронить ее.

V.

Глори пла въ этотъ вечеръ лучше, чмъ когда-либо, и ее вызывали безъ конца. Возвращаясь домой, она мысленно переживала весь этотъ день, каждый шагъ, каждое слово, вплоть до торжествующаго: ‘я заставлю!’ Покачиваясь на мягкихъ рессорахъ, она то вся уходила въ свои мысли, то вдругъ громъ апплодисментовъ выводилъ ее изъ забытья, и она опять начинала вспоминать съ того мста, гд остановилась. Она слышала біеніе его сердца рядомъ со своимъ, чувствовала запахъ фіалокъ, росшихъ на берегу пруда… Онъ требовалъ, чтобы она все бросила, и она испытывала сладостное волненіе при мысли, что, можетъ быть, настанетъ день, когда она пожертвуетъ своей личностью, своимъ честолюбіемъ и… Кто знаетъ, что будетъ тогда?..
Это настроеніе не покидало ее до утра понедльника. Она одвалась не спша и, улыбаясь себ въ зеркало, когда горничная принесла ей газету съ отчеркнутымъ Кенигомъ длиннйшимъ отчетомъ о фешенебельной свадьб.
‘Церковь Всхъ Святыхъ была переполнена избранной публикой среди которой мы замтили многихъ извстныхъ лицъ изъ міра политики и большого свта, въ томъ числ отца жениха, герцога … и брата его, маркиза … Церковь буквально утопала въ цвтахъ… Обрядъ внчанія, въ вид исключенія, былъ прорепетированъ заране, и церемонія прошла необычайно гладко. Служили: уважаемый архидіаконъ Уэльзеи, присутствовали: преподобный осія Голяйтли и прочіе викаріи Всхъ Святыхъ. Плъ хоръ изъ шестидесяти человкъ, подъ управленіемъ извстнаго органиста и регента, м-ра Карла Кенига. Невста вступила въ церковь черезъ западныя ворота, и вся процессія двинулась къ алтарю, подъ звуки…’
— ‘Бдная Полли!’ — подумала Глори.
‘На невст было платье изъ атласа дюшессъ, обшитое рюшемъ и брюссельскими кружевами, съ длиннымъ трэномъ, ниспадающимъ съ плечъ. Тюлевый вуаль ея былъ приколотъ рубиновой брошью, цвты флеръ д’оранжа были живые, спеціально для этого присланные съ Ривьеры, шею невсты обвивала нитка необычайно крупнаго жемчуга, въ аршинъ длиной, говорятъ, принадлежавшаго императриц Екатерин. Въ рукахъ она имла букетъ цвтовъ (подарокъ жениха), выписанный изъ Флориды, ея родины. Мать невсты была одта… Наряды подружекъ… Шаферомъ жениха былъ м-ръ Гораціо Дрэкъ…’
Глори съ трудомъ перевела духъ и бросила газету. Какъ слпа она была, какъ глупа и тщеславна! Она сказала Джону Сторму, что Дрэкъ былъ для нея добрымъ другомъ, и только, желая дать этимъ понять, что она не позволила ему зайти дальше. А въ сущности это онъ не пускаетъ ее въ свою жизнь. Вотъ цлая область, куда ей нтъ доступа. ‘Извстныя лица изъ міра политики и большаго свта’, ‘подруги невсты’ — вотъ его настоящая сфера, настоящая арена его дятельности. Другія женщины могутъ быть дружны съ нимъ, знакомы, близки, он ему равныя, когда онъ бываетъ въ свт, он стоять рядомъ съ нимъ. А она, Глори? Она для него забава, игрушка. Онъ приходить къ ней въ свободное время, отъ нечего длать, она наполняетъ низшую сторону его жизни.
Съ чувствомъ нестерпимаго униженія Глори сложила газету, чтобъ послать ее обратно Кенигу, какъ вдругъ вниманіе ея привлекла небольшая замтка внизу, мелкимъ шрифтомъ, озаглавленная: ‘Скандальное происшествіе въ аристократической церкви, во время внчанія’.
— Боже милосердный!— воскликнула она, съ перваго взгляда сообразивъ, о комъ идетъ рчь. Замтка относилась къ самоубійству Полли.
‘Въ субботу, въ одной изъ аристократическихъ церквей въ Вестъ-Энд, во время фешенебельнаго внчанія’ (имена не были названы), ‘молодая женщина, сидвшая въ глубин церкви, поднялась и пошла, какъ бы намреваясь проложить себ дорогу къ выходу, но, сдлавъ нсколько шаговъ, внезапно упала на полъ въ конвульсіяхъ. Когда ее подняли, она была уже мертва. Къ счастью, вниманіе собравшихся было въ эту минуту обращено на невсту я жениха, выходившихъ изъ ризницы, въ сопровожденіи свадебныхъ гостей, такъ что этотъ прискорбный случай не смутилъ настроенія многочисленной публики. Тло перенесли въ часовню на приходскомъ кладбищ, слдствіе выяснило, что смерть произошла отъ яда, принятаго внутрь, самоубійца — Елизавета-Анна Ловъ (24-хъ лтъ), бывшая сидлка, въ послднее время проживавшая безъ опредленныхъ занятій. Покойная ухитрилась добыть себ полъ-унціи стрихнину изъ знакомой аптеки, по рецепту, подписанному ею самой’…
— О Боже! Боже!— Теперь Глори все поняла. Намеки и недомолвки Полли стали для нея ясны. ‘Мн страшно хочется пойти въ церковь и пристыдить ихъ’… ‘Я не полиціи боюсь’… Полли, очевидно, разсчитывала упасть мертвой къ ногамъ новобрачныхъ и заставить ихъ переступить черезъ ея трупъ. Бдная, неразумная, непрактичная Полли! И отомстить не съумла! Какъ бы ей стадо стыдно, если бы она узнала, что ея самоубійство не произвело ни сенсаціи въ церкви, ни шума въ обществ, что ее помянули лишь нсколькими строками въ маленькой газетк!
Это ужасно! Это жалкое, театральное мщеніе, но что же долженъ чувствовать ея любовникъ? Каково теперь ему — съ его милліоннымъ состояніемъ и убійствомъ на душ?— да, убійствомъ, потому что какъ же это назвать иначе?
Часъ спустя Глори звонила у калитки маленькаго домика въ Сентъ-Джонсъ-Вуд. Въ верхнемъ этаж шторы были спущены. Ршетчатое оконце отодвинули, и въ него высунулась растрепаная голова.
— Что угодно, ма’мъ?
— Вы не узнаете меня, Лиза?
— Господи, это вы, барышня!— Дверь мигомъ отворилась.— А я было испугалась, ужъ не репортеръ ли, мн велно не отвчать ни на какіе вопросы:
— Такъ онъ былъ здсь?
— Боже избави!— нтъ, барышня! Онъ ужъ поди по морю теперь плыветъ. Не онъ былъ, его пріятель. Хорошій баринъ, надо чести приписать, все какъ слдуетъ быть, устроилъ.
Глори почувствовала, что въ ней поднимается желчь, въ этихъ дружескихъ заботахъ, во всемъ отношеніи Дрэка къ этому человку было что-то унизительное, почти постыдное.
— Какъ же это я, глупая, не признала васъ, барышня! А еще была на музык, весь вечеръ, во вторникъ. Ужъ извините, но и хохотала же я — до упаду! Да, признаться, маленько и поплакала. Какъ уладили дло? Да живехонько и приставу, и слдователю всмъ заткнули глотку. Хоронить будутъ въ двнадцать… А эти мн! дла-то у меня полны руки! Не хотите ли взглянуть на нее, бдняжечку? Идите наверхъ, барышня, не бойтесь: тамъ никого нтъ, кром ея подругъ.
Подругами оказались Бетти Бельмонтъ и ея дв товарки по уборной. Он ничуть не удивились, увидя Глори. ‘Бдная Полли все намъ разсказала про васъ’, объяснила Бетти, а ея миніатюрная пріятельница добавила: ‘Это ужъ у васъ такое счастливое имя, душечка. Я сразу сказала: вотъ бы его на афишу’!
Спальня осталась все той же бомбоньеркой, только теперь въ ней царилъ полумракъ, и Полли, какъ и въ тотъ разъ лежавшая на кровати, не страдала больше. По угламъ ея рта застыла легкая судорога, но, помимо этого, лицо ея было спокойно, какъ у ребенка, ибо ‘мертвые сраму не имутъ’.
Вс три пвицы, съ подобающими случаю уныло-торжественными физіономіями, бесдовали между собой, прихлебывая бенедиктинъ. Собаченка Полли, спавшая тутъ же, на подушк, громко храпла.
— Бдняжка! Какъ она могла на это ршиться! А впрочемъ, тмъ-то и худа такая жизнь. Все въ настоящемъ, а впереди ничего.— ‘Что жъ ей, бдной, было длать? Она была вовсе ужъ не такая красавица, и потомъ, мужчины въ род этого франта…’ — ‘А все-таки, какъ тамъ не говори, она по отношенію къ нему вела себя честно. Только лучше бы ей было потерпть, да и что жъ тутъ скандалы устраивать? чмъ же барышня-то виновата?’ — ‘Вотъ ужъ баловалъ онъ ее! Чего хочешь, того просишь. Вы посмотрите на ея обстановку. Интересно знать, кому…’
Съ улицы донесся стукъ колесъ, пришли люди класть въ гробъ покойницу. Глори отвернулась, но женщины продолжали шушукаться: ‘Погодите минутку, мистеръ — какъ васъ тамъ?.. Вотъ хорошенькое колечко!.. Я хотла взять альбомчикъ на память’.— ‘Что жъ, и бери: ей вдь не надобно…’
Глори задыхалась, собаченка проснулась и завизжала, она обрадовалась случаю, схватила ее на руки и унесла въ другую комнату. Гд-то по близости заливалась шарманка.
Хоронили въ Кенсаль-грин, кром трехъ пвичекъ и Глори, провожатыхъ не было. Тло самоубійцы не разршили внести въ часовню, но у воротъ кладбища маленькую процессію встртилъ священникъ и повелъ ее къ могил. Глори шла съ опущенной головой, неся подъ мышкой собачку, и не взглянула на него, но когда онъ началъ обрядъ погребенія торжественными словами: ‘Я есмь воскресеніе и жизнь’,— она чуть не вскрикнула. Передъ ней былъ Джонъ Стормъ.
Еще когда они хали небо все хмурилось, а теперь сталъ накрапывать дождикъ. Носильщики спустили свою ношу въ могилу и поспшили спрятаться подъ навсъ, такъ какъ дождикъ полилъ сильне. Пріятельницы покойной переглянулись между собой, маленькая пробормотала что-то насчетъ ‘мертвыхъ и живыхъ’ и убжала. Черезъ минуту скрылась высокая, а Бетти, чтобъ уйти отъ стыда, послдовала за нею.
Тмъ временемъ дождь превратился въ настоящій ливень. Джонъ Стормъ, стоя съ непокрытой головой, читалъ установленныя молитвы по книг. Случайно онъ поднялъ глаза и увидалъ по другую сторону могилы Глори, одну. Голосъ его дрогнулъ и чуть было не оборвался. Онъ дрогнулъ еще и еще разъ, по потомъ окрпъ и зазвучалъ мощно при словахъ: ‘Кто проникнетъ въ глубину помысловъ Божіихъ? Пути Господни неисповдимы!’ Исполнивъ все, что слдуетъ, Джонъ пошелъ въ часовню снять рясу, но когда онъ вернулся къ могил, Глори уже не было.
Вечеромъ она, какъ всегда, пла въ казино, хотя страшная тяжесть давила ей сердце. Ея настроеніе сообщилось публик и, вмсто обычнаго грома апплодисментовъ, ее проводили лишь нсколькими сдержанными хлопками. По дорог въ уборную она встртилась съ Кенигомъ и тотъ сказалъ:
— Ви сегодня сама на себя не похожъ, мели другъ.
Въ дом вс уже спали, когда Глори вернулась. Она отворила дверь своимъ ключемъ и застала на стол холодный ужинъ, а подъ лампой письмо отъ дда.
‘Я такъ давно — цлый годъ — не видалъ своей бгляночки, что, несмотря на протесты тети Анны и страхи Рэчели, ршилъ на старости лтъ доставитъ себ развлеченіе и отправиться путешествовать. Поэтому, да будетъ теб извстно, что я на-дняхъ явлюсь въ Лондонъ въ первый разъ въ жизни увидать столицу и — что еще лучше — мою милую внучку въ кругу ея новыхъ друзей, довольной и счастливой’.
Внизу было видимо спшно приписано каравдашемъ, рукой тети Рэчели:
‘Не врь ничему. Онъ слишкомъ слабъ, чтобъ пуститься въ дорогу, но твое письмо, полученнное вчера, такъ его встревожило, что онъ съ тхъ поръ не можетъ успокоиться’.
Это было послдней каплей въ чаш.
Не дочитавъ письма, не снявъ шляпы, Глори взяла телеграфный бланкъ и написала: ‘Отложите поздку — завтра возвращаюсь домой’. Услыхавъ шаги Кенига въ столовой, она сбжала внизъ.
— Не будете ли вы такъ добры снести это на телеграфъ, пожалуйста!
— Ну конэшна. А потомъ мы будэмъ ужинайтъ вмэсти,— посмотритъ!
Онъ разсмялся и показалъ ей свертокъ, откуда выглядывали сосиски.
— М-ръ Кенигъ,— начала Глори,— вы были правы, сегодня вечеромъ я была сама не своя. Мн нуженъ отдыхъ и я намрена ухать.
‘Старый гиппопотамъ’ долго плевался, топалъ ногами и посылалъ проклятія по адресу режиссеровъ, ангажементовъ, объявленій, геніевъ, глупыхъ ребятъ и т. п. Но Глори не слушала его, она лежала на полу въ своей комнат, закрывъ лицо руками и рыдая. Немного погодя явился Кенигъ, весь запыхавшись и восклицая:
— Ну фотъ! Я такъ и зналь, ошинъ карашо! отлишно! Не даромъ м-ръ Дрэкъ говорилъ не показывайтъ васъ эта господинъ Скотъ! Животная! грязни монахъ!
Глори вскочила, сверкая глазами.
— Какъ вы смете! Вонъ изъ моей комнаты, сію минуту!
— Мойнъ Готтъ! Это шортъ, а не дэвушка!
Тмъ не мене, онъ пошелъ на телеграфъ и Глори слышала, какъ онъ, вернувшись, жарилъ свои сосиски на бензинк.
Было уже далеко за полночь, когда она, снявъ со стола свой нетронутый ужинъ, вытерла глаза и сла писать письмо:
‘Милый Джонъ Стормъ (монахъ, чудовище или какъ васъ тамъ?) я исполняю вашу просьбу и — временно — оставляю сцену. Надюсь, мн это зачтется, по крайней мр, по справедливости такъ бы слдовало. Правду говоритъ пословица:
‘Между женскимъ да и нтъ
Не просунуть и булавки’,
хотя, въ данномъ случа, это очень глупо со стороны женщины, въ виду того, что она зарабатываетъ по нсколько фунтовъ въ вечеръ и, помимо этого, можетъ разсчитывать только на Провидніе. Я сказала своему тюремщику, что мн нужна свобода, и онъ, будучи, подобно вамъ, человкомъ пылкихъ страстей, битыхъ полчаса ругался внизу. Говорятъ, добродтель въ самой себ носитъ награду, дай Богъ, чтобы это была правда, потому что, смю думать, никакой иной награды я не получу. Будь я Нарциссомъ, я сегодня влюбилась бы сама въ себя: такая покорность тиранніи по истин прекрасна и достойна героическихъ вковъ. И такъ, завтра утромъ я узжаю къ ‘островитянамъ’. А пріятно будетъ побыть на лон природы и совсмъ, совсмъ одной!’
Она тихонько засмялась, потомъ всхлипнула
‘Отъ времени до времени получить письмецо ‘пользительно’ для души, но вы не должны ждать встей отъ меня, что же касается васъ, хотя вы и воскресли, я полагаю, при вашемъ деспотическомъ характер и вашихъ убжденіяхъ, вы до сихъ поръ повинуетесь бенедиктинскому уставу, который предписываетъ вамъ сидть смирно, молчать и т. п. Завтра утромъ, т. е., врне, сегодня утромъ, я приглашена завтракать съ одной очень милой двушкой, по имени Глори Квэйль, на Эштонской стинціи ровно въ три четверти седьмого, къ счастью, вы получите это письмо не раньше половины восьмого, такъ что мн никто не помшаетъ’.
‘Прощайте! Въ итог за вс свои труды я заработала — собаку! Это моська и потому она всегда смотритъ на меня мрачно, врод одного моего знакомаго. Но я подозрваю, что ея отецъ совершилъ мезальянсъ, потому что она очень много болтаетъ и, очевидно, не воспитывалась въ Братств. Такъ какъ это дама, я ршила звать ее ‘тетей Анной’, конечно, не въ присутствіи оригинала. Тетя Анна вотъ ужъ цлый часъ скачетъ по комнат и теребитъ меня за ноги, очевидно находя, что благоразумной женщин давно слдовало бы лежать въ постели. Можетъ быть, завтра, оставшись съ ней наедин въ вагон, я ‘отчитаю’ ее, по вашему рецепту, чтобы приготовить ее къ новой сфер дятельности, къ которой Провиднію было угодно призвать ее.
‘Еще разъ прощайте! Снова замелькаютъ передо мною желзнодорожные огоньки, только на этотъ разъ мой путь лежитъ въ другую сторону. Подъзжая къ этому дивному городу, я страшно волновалась, а покидая его, волнуюсь вдвое. Милый, старый Лондонъ! Кажется, невозможно любить его больше, чмъ я люблю. А кто-то думаетъ, что… ну да все равно! Прощайте, теперь ужъ ‘въ серьезъ’.
Глори’.
На другой день, въ семь часовъ утра, Глори стояла на Эштонской платформ у дверей вагона перваго класса, грустными глазами разглядывая суетившуюся или стоявшую публику, когда къ ней подошелъ Дрэкъ. Она не спросила, что привело его сюда. Онъ былъ свжъ, красивъ и безукоризненно одтъ.
— Вы отлично придумали, мой другъ,— обратился онъ къ ней веселымъ тономъ.— Кенигъ телеграфировалъ мн я я пришелъ проводить васъ. Не сокрушайтесь о театр, предоставьте мн уладить дло, вамъ дйствительно надо отдохнуть посл всхъ этихъ треволненій, чтобы вернуться веселой и бодрой.
Локомотивъ свистнулъ и запыхтлъ, дымъ взвился подъ самую крышу, поздъ тронулся и, прежде чмъ Глори поняла, что детъ, она ухала.
Дрэкъ же отправился въ свой клубъ и приписалъ внизу уже готоваго письма, адресованнаго въ Парижъ, лорду Роберту Юру: ‘Пасторъ произвелъ первое кровопусканіе и Глорія ухала домой’.

VI.

Въ первый же воскресный вечеръ посл отъзда Глори, Джонъ Стормъ, взявъ съ собой собаку, пошелъ въ Сого разыскивать мать брата Эндрью. На углу одной изъ улицъ онъ наткнулся на дикую сцену. Уголъ былъ занятъ заброшенной церковью, безобразныя кирпичныя стны которой врзывались въ узкій дворикъ и позади примыкали къ еще боле узкому переулку. Въ церкви давно уже не служили и заплесневвшія стны ея были покрыты плакатами и объявленіями: ‘Брайтонъ и Беккъ’, ‘Ллойдскія Новости’. ‘Продажа угля, 1 шил. куль’. ‘Барклеевскій эль’.
Во двор и переулк тснился народъ. Возбужденная толпа, состоявшая главнымъ образомъ изъ иностранцевъ, галдвшихъ на всхъ европейскихъ языкахъ и нарчіяхъ, тснымъ кольцомъ окружила высокаго молодца съ распухшимъ лицомъ и воспаленными отъ пьянства глазами, пьяный извивался, какъ угорь, стараясь пробиться сквозь кольцо, боролся съ тми, кто держалъ его, и жестоко ругался. Когда ему удавалось вырваться, онъ съ яростью кидался къ запертой двери лавчонки, стоявшей напротивъ, съ тремя шарами надъ дверью, вмсто вывски, свидтельствовавшими о томъ, что это лавка закладчика. Изъ глубины лавки кто-то громко взывалъ о помощи. Голосъ былъ женскій, и, чмъ громче вопила женщина, тмъ яростне напиралъ мужчина, стараясь выломать дверь, раздлявшую ихъ.
Джонъ Стормъ остановился и смотрлъ, вдругъ позади его кто-то выругался и молвилъ: ‘Экъ, стыдъ-то какой!’ Говорившій былъ хилый, невзрачный человчекъ съ наружностью лакея изъ плохенькаго клуба. Замтивъ, что его подслушали, онъ сконфуженно пролепеталъ: ‘Прошу прощенія, сэръ, но не даромъ говорится: гд чортъ ничего не подлаетъ, туда пошлетъ своего брата, Хмеля’. Съ этими словами онъ хотлъ было пройти впередъ, но остановился, замтивъ, что молодой священникъ ведетъ себя какъ-то странно.
Джонъ Стормъ прокладывалъ себ дорогу сквозь толпу. Въ кругу малорослыхъ иностранцевъ его высокая фигура въ черномъ имла чрезвычайно внушительный видъ. ‘Что здсь происходитъ?’ спросилъ онъ, и его густой басъ покрылъ вс голоса. Крики и ругань прекратились, толпа мгновенно притихла, слышны были только отдльные окрики, да женскій плачъ внутри лавки.
Кто-то откликнулся на вопросъ: ‘Ничего, сэръ, пустое дло!’ Другой прибавилъ: ‘Выпилъ, да и все тутъ, ну и пришла охота надъ матерью покуражиться’. Джонъ Стормъ, не слушая этихъ объясненій, схватилъ за воротъ пьянаго и старался оттащить его отъ двери, тотъ, съ пной у рта, сопротивлялся изо всхъ силъ.
— Что здсь происходитъ?— повторилъ Джонъ.— Разв никто мн не скажетъ?
Въ это время изъ погребка, помщавшагося въ сосднемъ съ церковью дом, вышло, шатаясь, жалкое подобіе человка, за нимъ по пятамъ щла миловидная молодая женщина съ ребенкомъ на рукахъ. Ея спутникъ, бережно несшій въ рукахъ бутылку джина, подмигнувъ Джону, отвтилъ: ‘Что происходитъ? А крестины, можетъ пожертвуете парочку голландчиковъ на зубокъ новорожденному?’
Эта выходка подбодрила толпу, послышался смхъ, пьяный забормоталъ что-то о томъ, что онъ не прочь наставить фонарей любому попу. А юноша съ бутылкой въ рукахъ продолжалъ приставать къ Джону:
— Вы, сударь, чмъ же собственно занимаетесь? Фокусы показываете? Евангеліе проповдуете? Наставляете на путь истинный? Нынче, знаете, мои похороны, такъ я бы не прочь послушать.
Публика наслаждалась посрамленіемъ ‘попа’. Пьяный совсмъ расхрабрился и съ крикомъ: ‘Только тронь — расшибу!’ всмъ тломъ, какъ шаромъ, ударился въ дверь лавки закладчика. Плачъ, утихшій было, возобновился снова, и черезъ минуту дверь была выбита.
Толпа плясала отъ восторга. ‘Берегись, дружокъ!’ крикнулъ Джону малый съ бутылкой, но предостереженіе пришло слишкомъ поздно,— ударъ кулака чуть не свалилъ Джона съ ногъ.
— Подходи, братцы, подходи! угощу всякаго!— крикнулъ пьяный, но не усплъ онъ выговорить эти слова, какъ уже лежалъ въ растяжку на земл, а собака, навалившись на него, вцпилась ему зубами въ горло.
Перепуганные зрители кинулись вразсыпную. Осталась одна только женщина, пожилая, съ всклокоченными сдыми волосами. Она вышла изъ лавки и, бросившись къ собак, усиливалась вытащить человка, лежавшаго подъ нею, крича: ‘Сынъ мой! сынъ мой! Она загрызетъ его! Оттащите этого звря!’
Джонъ Стормъ отозвалъ собаку, драчунъ поднялся на ноги невредимымъ и почти трезвымъ. Но женщина продолжала сокрушаться о немъ, осыпая Джона и его собаку жестокой бранью.
— Погоди, мать. Я самъ виноватъ,— остановилъ ее протрезвившійся драчунъ. Тогда она расплакалась. Черезъ минуту мать и сынъ, вмст съ Джономъ, вошли въ лавку и кое-какъ притворили за собой сорванную съ петель дверь.
Полчаса спустя, когда Джонъ вышелъ, на мст драки уже никого почти не было. Единственными нарушителями тишины являлись запоздавшій полисменъ, освдомлявшійся — ‘что тутъ такое случилось?’ и малый съ бутылкой, исполнявшій какой-то странный танецъ на ступенькахъ лстницы, которая вела въ погребокъ. Въ дверяхъ лавки, отирая глаза передникомъ, стояла старуха, позади виднлось лицо ея сына, все еще красное, но ужъ не отъ вина и гнва.
— Прощайте, м-ссъ Пинчеръ, мы, вроятно, скоро увидимся.
Услыхавъ это, юный шалопай остановился, дрыгая ногой и крикнулъ:
— Эй, попикъ, хорошо тебя угостили? За синякъ чашка кофе — такъ, что ли?
— Стыдись, Чарли!— вмшалась молодая женщина, съ ребенкомъ на рукахъ, юноша отозвался:— Заткни глотку, Агги!
Маленькій человчекъ ждалъ на углу и заговорилъ съ Джономъ, когда тотъ подошелъ ближе.
— Должно быть, ихъ забавляетъ колотить женщинъ, но самъ я въ томъ удовольствія не вижу.
И онъ простодушно принялся разсказывать о своей ‘хозяюшк’, о томъ, какая она добрая и славная, и въ конц концовъ объявилъ, что онъ ‘съ дорогой душой’ поможетъ такому священнику, который ‘и пьяницы не побоится, коли надо вступиться за женщину’.
— Какъ ваша фамилія?
— Джупъ,— отвтилъ невзрачный человчекъ и что-то знакомое шевельнулось въ памяти Джона.
На слдующій день Джонъ Стормъ обдалъ у дяди, въ Доунингъ-стрит. Первый министръ поджидалъ его въ библіотек. Во фрак, прислонившись спиной къ ршетк камина и заложивъ назадъ руки, онъ казался еще тоньше и худощаве, чмъ обыкновенно. Онъ встртилъ Джона ласковымъ привтствіемъ и улыбкой, улыбка была неловкая и скользящая, какъ у больного. Минуту спустя, доложили, что поданъ обдъ. Старикъ взялъ племянника подъ руку и оба прошли въ столовую.
Огромная комната, обшитая панелями, смотрла холодной и неуютной. Она была освщена одной только лампой, спускавшейся съ потолка надъ серединой стола. Они сли на двухъ противоположныхъ концахъ. Въ свт лампы сдины государственнаго человка, казались серебряными. Присутствіе Джона всегда физически бодрило его и во все продолженіе обда блдное лицо его не переставало улыбаться.
— Мн слдовало бы извиниться передъ тобой, что я встрчаю тебя одинъ, но мн хотлось кое о чемъ переговорить, кое-что предложить, и я думалъ…
Джонъ прервалъ его ласковымъ протестомъ, морщинки по угламъ глазъ старика какъ-то странно дрогнули.
— Я ужасно счастливъ, милый мой мальчикъ, что ты ушелъ изъ этого братства, но, полагаю, ты намренъ остаться въ духовномъ званіи?
— Да, и хлопочу, чтобъ меня поскоре рукоположили въ священники.
— Такъ… такъ…— Длинные тонкіе пальцы министра барабанили по столу.— Мн хотлось бы отчасти помочь теб.
Прихлебывая воду изъ бокала, старикъ медленно, негромко и оффиціальнымъ тономъ принялся излагать свой планъ. Въ данный моментъ имется вакантное мсто епископа въ колоніи, епархія Коломбо. Доходъ ничтожный, всего 1.700 фунтовъ въ годъ, работа не легкая, подчиненныхъ восемьдесятъ человкъ. Мсто епископа въ колоніяхъ не всегда удачное начало для карьеры на родин, но при данныхъ условіяхъ…
Джонъ опять перебилъ его:
— Вы очень добры, дядя, но я мечтаю лишь о жизни бднаго священника, вдали отъ свта и сановниковъ церкви.
— Мн кажется, Коломбо достаточно далеко отъ Лондона.
— Я не вижу необходимости покидать Лондонъ.
Первый министръ пристально посмотрлъ на племянника съ сосредоточеннымъ выраженіемъ человка, привыкшаго читать по лицу чужія мысли и чувства.
— Въ такомъ случа зачмъ же было… почему ты…
— Почему я вышелъ изъ монастыря? Потому что разглядлъ, что это не то, что нужно здсь…
Первый министръ продолжалъ спрашивать себя: Что все это значитъ? и смотрть на Джона, какъ на задачу, предложенную ему для ршенія, но это не мшало ему шутить и улыбаться.
— Правда, каждый членъ парламента при вступленіи читаетъ молитву и приноситъ присягу на Библіи… Что касается церкви, она утверждена актомъ парламента, установлена государствомъ, ея глава — король, ея слуги — т же чиновники, представляющіеся ко двору и бывающіе на свтскихъ раутахъ. Тмъ не мене, англичане считаютъ себя христіанской націей. Это невинное суевріе, помогающее держать въ повиновеніи народныя массы, и если Джонъ думаетъ…
Первый министръ вдругъ прервалъ свою рчь и дотронулся до руки Джона.
— Скажи, мой другъ, ты намренъ жить… т. е. вести… ну, словомъ, слдовать въ своей жизни примру Христа?
— Да, дядя, насколько мн это позволитъ моя слабая и гршная природа.
— Какъ же ты намренъ проводить въ жизнь свои идеи?
— Мой опытъ будетъ имть базисомъ общество, сэръ, и прежде всего женщину.
Джонъ страшно волновался, лицо его пылало. Первый министръ украдкой поглядлъ на него и провелъ тонкой рукою по лбу, говоря себ: ‘Такъ вотъ въ чемъ дло!’ Но Джонъ слишкомъ увлекся, чтобы замтить это.
— Настоящее положеніе женщинъ невозможно. Этого нельзя дольше терпть. Благоденствіе общества цликомъ основано на благоденствіи женщинъ, въ особенности женщинъ-работницъ. А между тмъ, что мы видимъ? Страшно подумать — полная зависимость отъ мужчины, тьма искушеній, вознагражденіе ничтожное, наказаніе свыше всякой мры. Англійская работница вырабатываетъ, среднимъ числомъ, три полпенса въ часъ. А рядомъ роскошь, богатство, и легкое соблазнительное средство избавиться отъ нищеты всегда подъ рукой! Гибель сторожитъ ихъ, манитъ и влечетъ къ себ,— гибель въ образ клубныхъ баловъ, кафе-шантановъ и богатыхъ эгоистовъ-мужчинъ. Ни одинъ мужчина изъ милліона не прошелъ бы сквозь горнило такого испытанія невредимымъ. Что же мы длаемъ? Что длаетъ церковь для этихъ честныхъ труженицъ, на добродтели которыхъ зиждется благоденствіе націи? Если он упадутъ, она отскаетъ ихъ, какъ больные члены и предоставляетъ имъ выбирать между улицей и преступленіемъ, богадльней и самоубійствомъ. И та же церковь внчаетъ соблазнителей съ свтскими двушками, взрощенными въ нг и хол, съ тми, ради чьего богатства, знатности или красоты были отвергнуты и брошены первыя. О, дядя, проходя по Реджентъ-стритъ днемъ, я сержусь, но когда я иду черезъ Реджентъ-стритъ ночью, мн становится стыдно. А т, которыя, живя своимъ трудомъ, хотятъ остаться чистыми, обречены на одиночество, полное духовное одиночество — это ужасно!
Голосъ Джона прерывался, но первый министръ почти не слушалъ его. Онъ думалъ, что угадываетъ правду, что любовь Джона къ Богу есть въ сущности любовь къ женщин, и что эта женщина — падшее, несчастное, погибшее созданіе. Ему казалось, что передъ нимъ сидитъ его собственная молодость, и онъ чувствовалъ приливъ глубокаго состраданія.
— Какъ ты иногда напоминаешь мн свою мать, Джонъ. Сейчасъ ты сказалъ нсколько словъ совсмъ ея голосомъ…
Два часа спустя онъ провожалъ Джона черезъ длинный корридоръ въ швейцарскую. Блдное лицо его смотрло кротко и умиленно, въ низкомъ голос слышалась дрожь.
— Спокойной ночи, голубчикъ, и помни, что твои деньги всегда къ твоимъ услугамъ. Пока твое христіанское государство существуетъ только въ проект, можешь съ чистой совстью располагать своимъ добромъ. Ты проповдуешь христіанство первыхъ вковъ, но не забудь, что ты живешь въ девятнадцатомъ. Нельзя питаться воздухомъ и летать, не имя крыльевъ. Любопытно посмотрть, насколько современная цивилизація допускаетъ приближеніе къ христіанскому идеалу. Не знаю только, что скажутъ о теб твои сотоварищи и глупое стадо, которое они зовутъ своей паствой, по всей вроятности сочтутъ тебя сумасшедшимъ, или, по крайней мр, безхарактернымъ и ребячливымъ, а, можетъ быть, вообразятъ, что ты гоняешься за дешевой популярностью. Однако, довольно! спокойной ночи и да благословитъ тебя Богъ!
Джонъ покраснлъ и взволновался. Вдь онъ посвятилъ дядю въ свои планы, въ свои надежды и ожиданія. Къ чему же деньги? Богъ позаботится о немъ и въ этомъ, какъ во всемъ остальномъ, притомъ же, служитель Божій долженъ быть бденъ. Между тмъ у дверей его ждали два джентльмена въ плюш. Одинъ подалъ ему шляпу, другой — палку и перчатки.
Дв недли спустя Джонъ писалъ Глори:
‘Распускаемъ паруса, милая Глори,— наконецъ-то! Я рукоположенъ во священники, получилъ отъ епископа ‘разршеніе къ священнослужительству’ и нашелъ себ церковь. Это церковь св. Маріи Магдалины, Кронъ-стритъ, Сого, этотъ кварталъ вотъ ужъ триста лтъ носитъ имя Десятины Діавола и заслуживаетъ его. Церковь не освящена, раньше принадлежала какимъ-то итальянскимъ или французскимъ эмигрантамъ, но давно уже заперта и заброшена. Теперь ею завдуютъ довренныя лица — компанія греческихъ купцовъ, они увряютъ, что у нихъ нтъ средствъ ремонтировать зданіе, и я былъ вынужденъ взять на это денегъ у моего дяди, перваго министра. Впрочемъ, деньги, кажется, мои собственныя: дядя вытребовалъ у отца десять тысячъ фунтовъ изъ приданаго матери. На перестройку и ремонтъ ушло до двухъ тысячъ, дядя протестуетъ и зоветъ меня ‘грекотурецкимъ капелланомъ’, м-рсъ Каллендеръ, къ удивленію своему, открыла, что я ‘сентиментальная тряпка и безумный мотъ’, но я не обращаю вниманія. Все это я заслужилъ и, можетъ быть, гораздо больше того, мудростью, какъ ее понимаетъ свтъ, я не отличаюсь, но это еще бда не велика.
‘Приступилъ къ длу, не дожидаясь рабочихъ. Въ первый разъ служилъ прошлое воскресенье, безъ органиста, безъ хора, безъ причетника и почти безъ прихожанъ. Были только сторожиха, добрая, простая старушка, по имени Пинчеръ, сынъ ея, новообращенный пьяница и закладчикъ и другой обращенный, лакей изъ клуба. Тмъ не мене я служилъ и утромъ, и вечеромъ, не пропуская ни одной молитвы, псалма, или проповди, во славу Божію.
‘Положено начало и новому крестовому походу за женщинъ. Не разъ уже мы шествовали процессіей въ три человка по улицамъ Сого. Впереди мой закладчикъ со знаменемъ (посредин знамени блый крестъ — мишень для разныхъ метательныхъ снарядовъ), за нимъ лакей изъ клуба съ небольшой фисгармоніей — извстный подъ прозвищемъ ‘шарманщика’,— и, позади всхъ, я, въ монашеской ряс. Послдняя чрезвычайно популярна: ее обыкновенно принимаютъ за черную юбку. По ночамъ насъ иногда конвоируетъ другая процессія — ‘скеллингтоны’, или ‘скелесты’, какъ они зовутъ себя, цлая армія низкихъ, развратныхъ женщинъ и негодяевъ, которые играютъ роль коршуновъ въ этомъ жалкомъ, убогомъ и грязномъ мірк. Они чуютъ, что ихъ добыча въ опасности — благодареніе Богу!
‘Позади моей церкви, въ такъ называемомъ ‘Кривомъ переулк’, темной и сырой трущоб, стоитъ домикъ для причта, теперь онъ отдается въ наймы,— нижній этажъ подъ винную лавку. Какъ только это помщеніе очистится, я обращу его въ клубъ для работницъ. Почему бы и нтъ? Въ древнія времена церковь шла на встрчу народу, протягивала ему руку, почему бы и теперь ей не сдлать того же? Мы живемъ въ самомъ центр царства діавола, царства грха и преступленія. Насъ окружаютъ иностранные клубы, казино, игорные притоны. Что же намъ длать? Обнести свой домъ частоколомъ и принять вс мры, чтобы къ намъ не проникла зараза? Боже избави! Надо спуститься въ эти притоны, въ эти разсадники нравственныхъ болзней и дезинфецировать ихъ. Бднымъ работницамъ нуженъ отдыхъ, нужно отпраздновать воскресенье: дайте имъ праздникъ. Имъ нужна музыка и пніе, нужны танцы,— дайте имъ все это, ради Бога, позвольте имъ веселиться въ вашихъ церквахъ, не то діаволъ заманитъ ихъ псней и пляскою въ адъ.
‘Теперь жду, когда на меня вс накинутся. Безъ этого ужъ не обойдется. Одни сочтутъ меня фанатикомъ, другіе — ловкимъ прожектеромъ, искатели теплыхъ мстечекъ изъ духовнаго званія будутъ обвинять меня въ суетности, ‘свтскости’, кричать, что я оскверняю себя общеніемъ съ мытарями и гршниками. Не бда, лишь бы Богу было угодно благословить мое начинаніе. Если хоть у одной истомленной одинокой двушки личико посвжетъ и озарится счастливой улыбкой, если мн удастся хоть одну молоденькую женщину удержать на краю гибели, это будетъ такой наградой за мои труды, какой они и не видывали.
‘Какъ только выживу рабочихъ, начну служить каждый день, чтобъ церковь у меня и не запиралась. Какъ видите, я все еще живу у м-рсъ Каллендеръ, отказываюсь отъ всякихъ приглашеній, кром тхъ, которыя получаю въ качеств священника, и уже теперь дохнуть некогда. Дохода моя церковь не приноситъ никакого, или почти никакого — ровно столько, чтобъ заплатить сторожу, но я не имю права жаловаться: я потому только и получилъ въ свое завдываніе эту церковь, что на нее не находилось охотниковъ. Я думалъ было, что годъ, проведенный мною въ монастыр, надо считать потеряннымъ,— Богъ судилъ иначе. Это поможетъ мн хранить чистоту, жить въ бдности и не зависть отъ міра.
‘Передайте мою любовь дду и теткамъ. Какъ мн хотлось бы, чтобъ вы были здсь и сражались рядомъ со мной! Иногда мн чудится, что это такъ и есть, что я вижу васъ въ кругу этихъ веселыхъ молодыхъ созданій, разукрашенныхъ цвтами, перьями,— о, изъ нихъ выйдутъ еще чудесныя христіанки! Странное дло, въ тотъ день, какъ вы ухали, мн все казалось, что вы, съ каждымъ часомъ, не удаляетесь, а приближаетесь ко мн. Всего лучшаго!’

VII.

Гленфаба. ‘Островокъ’.

‘О, добродтельный и благодарный другъ, наконецъ-то вы вспомнили о существованіи ‘бднаго заброшеннаго созданьица’, попавшаго въ сонное царство. Мн слдовало бы вернуть вамъ ваше запоздалое посланіе, съ отмткой почтамта: ‘адресатъ неизвстенъ’ противъ вашей ‘милой Глори’, ибо въ этихъ мстахъ нтъ никого, кто сколько-нибудь подходилъ бы подъ этотъ сомнительный эпитетъ. Но увы! я нынче сама не своя, и со слезами стыда сознаюсь, что всякое письмо изъ Лондона кажется мн донесшимся издалека, по воздуху, голосомъ ангела.
‘Итакъ, я снова въ Гленфаба, въ моей старой комнатк съ узенькой старой кроватью. Прежде здсь все-таки были люди, теперь, кажется, ни одной собаки не осталось. Молодежь разбрелась по ‘чужимъ краямъ’, старики ушли ‘Богъ всть куда’. Мы развлекаемся блеяньемъ овецъ на горахъ, крикомъ чаекъ надъ нашими головами, митингами грачей, засдающихъ на высокихъ вязахъ нашей лужайки. Живемъ, не заботясь о завтрашнемъ дн, о томъ, что намъ сть, или во что одться, а по воскресеньямъ, когда звукъ колокола призываетъ насъ на молитву, мы выходимъ, какъ израильтяне въ пустын, въ одеждахъ, которыя не старются вотъ ужъ сорокъ лтъ. Въ остальные дни недли слдимъ за тмъ, какъ синія мухи бьются глупыми головами о потолокъ, прислушиваемся къ стрекотанью кузнечиковъ, засыпаемъ подъ гуднье пчелъ и просыпаемся отъ крика Нейлюсова осла. Вотъ какую жизнь мы, схороненные заживо, ведемъ въ Гленфаба, и бысть дней ея тридцать лтъ и три года, и если… Уфъ (звнула отъ души).
‘Боюсь, что съ моей стороны говорить такимъ образомъ — черная неблагодарность. Въ сущности, Гленфаба прелестный утолокъ, въ которомъ перестаешь мечтать о ра, утро свжо, какъ роса на трав, въ воздух заливаются жаворонки, внизу поетъ рка, надъ моремъ плывутъ легкія блыя облачка, словно завитки пны. Мои три старухана любятъ меня несравненно больше, чмъ я тою стою, и по цлымъ днямъ придумываютъ, чмъ бы меня полакомить, да какъ бы развлечь, чтобъ я не соскучилась, чтобъ мн не жаль было лондонскихъ роскошествъ. Иной разъ подслушаешь ихъ нечаянно, и стыдно станетъ до глубины души. Они обращаются со мной, какъ съ малымъ ребенкомъ, а я въ вид мести, какъ ребенокъ, верховожу всмъ домомъ. Но что пользы? Увы! т дни миновали, когда я могла питаться кашицей и чувствовать себя счастливой, сидя въ тачк. Перемна во мн, а не въ нихъ, и что пользы переводить часы назадъ, когда солнце упрямо движется!
‘Въ итог вс мои развлеченія сводятся къ катанью верхомъ на ‘Цезар’, но и тотъ сталъ такой степенный и жирный, что переваливается на ходу, какъ старая утка, и хать на немъ все равно, что идти пшкомъ. Зато я засдаю въ разныхъ комитетахъ, позволяю иной разъ и себ ссть на шею — разбираю руны для ддушки, мою кувшины изъ подъ молока для тети Анны, благочестіе мое доходитъ до того, что я даже аккуратно хожу въ церковь и слжу за Нейлюсомъ, когда онъ, посл словъ: ‘Да просвтится свтъ вашъ передъ людьми’, обходитъ вокругъ церкви съ тарелочкой. Его практическому уму свтъ, очевидно, представляется синонимомъ серебра во образ трехпенсовыхъ монетокъ.
‘Увы мн, бдной! я до сихъ поръ остаюсь темной личностью. Мои милые старуханы пока и словомъ не обмолвились о моемъ письм, и лишь только разговоръ случайно коснется этой темы, у насъ воцаряется мертвое молчаніе. Но это ничто въ сравненіи съ тмъ, когда приходятъ гости и начинаютъ разспрашивать меня, чмъ я живу въ Лондон. Тутъ мы вс сидимъ, какъ на иголкахъ. Когда мн удается выйти изъ этого затруднительнаго положенія, не солгавъ, я просто не знаю, смяться мн, или плакать. Но шила въ мшк не утаишь, и я уврена, что надняхъ правда выйдетъ наружу. Не дале, какъ вчера, когда мы съ тетей Рэчелью обходили прихожанъ, одинъ изъ современныхъ Валаамовыхъ ословъ зазвалъ насъ въ буфетъ, чтобы показать намъ портретъ Глоріи: онъ, видите-ли, вырзалъ его изъ какого-то иллюстрированнаго журнала и повсилъ на стн, потому что портретъ ‘такъ похожъ на меня‘. Каково! Я чуть было не брякнула прямо всей правды, при вид этого призрака моей дурной славы, но бдная тетя смотрла на меня такими испуганными глазами, что я затараторила, какъ мельница, и вышла, благодаря Бога за то, что остальное населеніе Пиля не таково, какъ вс прочіе люди, или хотя бы, какъ сей мытарь.
‘Я сама, впрочемъ, получаю газеты, которыя мн присылаетъ моя пріятельница Роза. Пока репортеры занимались моей персоной и лгали нжно, какъ эпитафія, по поводу моего исчезновенія изъ Лондона, я перехватывала нумера и жгла ихъ.
‘Мн не нужно газетъ, чтобы помнить о Лондон. Во мн, какъ въ апостол Павл, сидитъ діаволъ, который бьетъ меня кулаками. Въ ясную погоду, когда можно видть на далекое разстояніе, я карабкаюсь на вершину самой высокой нашей горы, Сль Валлина, сижу часами, вс глаза прогляжу, чтобы разглядть берегъ Англіи, чувствую то же, что должна была чувствовать жена Лота, когда она оглянулась на родной городъ, и спускаюсь съ тяжелымъ сердцемъ, со вкусомъ слезъ во рту, какъ будто меня тоже превратили въ соляной столбъ. Милый старый Лондонъ! А онъ себ живетъ по прежнему: такъ же тснятся экипажи на улицахъ, такъ же разносчики выкрикиваютъ свой товаръ, все идетъ своимъ чередомъ, несмотря на отсутствіе Глори!

Глори’

P. S. Важное. Съ самого вызда изъ Лондона меня не перестаетъ мучить мысль о бдномъ ребеночк Полли. Она отдала его на воспитаніе извстной вамъ м-рсъ Джупъ, а та передала его еще кому-то. Пока мать была жива, не мое было дло вмшиваться, но теперь не могу не думать о бдномъ сиротк, не представлять себ, каковъ-то онъ сталъ теперь. Надо надяться, что изъ него вышелъ рослый, толстый бутузъ, который славно стъ и дерется, а все же, еслибъ кто-нибудь принялъ на себя мою обязанность и справился бы, есть ли кому любить бднаго ребенка, это былъ бы поступокъ, достойный мужчины и джентльмена. Адресъ м-рсъ Джупъ: 5а, у Малой Заставы, по дорог изъ Холборна въ Линкольнсъ Иннъ-Фильдсъ.

VIII.

Джонъ Стормъ получилъ письмо Глори въ субботу утромъ и въ тотъ же вечеръ отправился разыскивать м-рсъ Джупъ. Найти ея лавочку оказалось не такъ-то легко, и когда Джонъ, наконецъ, разыскалъ ее, у него сжалось сердце при мысли, что Глори жила въ этой трущоб. Изъ за двери доносился хриплый голосъ, говорившій: ‘Отданъ твой мальчишка — вотъ-те и весь сказъ, и пока не заплатишь, нечего сюда и шляться’. Минуту спустя на порог появилась молодая женщина, миніатюрная, хрупкая, похожая на цвтокъ, сломанный дождемъ. Джонъ узналъ въ ней женщину съ ребенкомъ на рукахъ, которую онъ видлъ въ первое свое посщеніе Сого. Она плакала и наклонила голову, проходя мимо, чтобы скрыть свои распухшіе глаза, Джону бросилась въ глаза ея грязная соломенная шляпка съ полинявшими лентами. Онъ поглядлъ ей вслдъ и вошелъ.
Женщина среднихъ лтъ, стоявшая за прилавкомъ, при вид священника присла, изъ за двери, ведущей во внутренніе покои, на него съ любопытствомъ косилась маленькая двочка.
— Полагаю, вы изволите быть отецъ Стормъ! Милости прошу, сэръ, войдите, присядьте. Бубуська, посиди въ лавк. Мужъ мн разсказывалъ про васъ. ‘Ты, говоритъ, его узнаешь сразу’. Какъ не узнать! Онъ еще не пришелъ изъ клуба, сэръ, но каждую минуту можетъ вернуться.
Джонъ слъ и разглядывалъ темную маленькую гостиную, думая о Глори.
— Не бда, м-рсъ Джупъ, я пришелъ собственно къ вамъ.
При этихъ словахъ мигающіе глазки и жирныя щеки лавочницы, прилагавшіе вс старанія, чтобы изобразить улыбку, изобразили страхъ.
— Въ чемъ дло?— спросила она, притворяя дверь въ лавку.
— Ничего особеннаго, моя добрйшая.
И Джонъ объяснилъ, зачмъ онъ пришелъ.
М-рсъ Джупъ слушала внимательно и, казалось, спрашивала себя, кто могъ прислать его.
— Бдная мать этого ребенка умерла, какъ вамъ, вроятно, извстно, и…
— Но отецъ живъ,— рзко возразила женщина,— и если ему желательно узнать, гд малютка, пусть придетъ самъ, а не посылаетъ другихъ!
— Если ребенокъ здоровъ, если за нимъ хорошо смотрятъ…
— Онъ въ хорошихъ рукахъ, я его передала особ, на которую вполн могу положиться.
— Въ такомъ случа, что же вамъ скрывать? Скажите мн, гд онъ, и я…
— Ну, ужъ нтъ! Коли ему угодно получить ребенка, пусть заплатитъ за содержаніе, денежки пожалуйте, тогда и спрашивайте. А то эти хлыщи страсть охочи чужими руками жаръ загребать, ишь ты: попа прислалъ!
— Если вы думаете, что я здсь въ интересахъ отца, вы очень ошибаетесь, могу васъ уврить.
— А вамъ-то какая печаль?..
Въ эту минуту дверь отворилась и вошелъ м-ръ Джупъ. Онъ швырнулъ прочь шляпу и намревался разсыпаться въ привтствіяхъ, но, замтивъ облако на лиц жены, сократилъ свой поклонъ. М-рсъ Джупъ моментально закрыла лицо передникомъ.
— Что здсь происходитъ?
Джонъ Стормъ попытался объяснить, м-рсъ Джупъ ограничилась слезами.
— Такъ, такъ. Видите ли, батюшка, моя хозяйка страсть любитъ ребятъ и у нея сердце разрывается…
— Что этотъ человкъ лицемръ или просто глупъ?
Джонъ поднялся.
— М-ръ Джупъ, боюсь, что ваша жена занимается безнравственнымъ и противозаконнымъ ремесломъ…
— Стойте, сэръ,— перебилъ маленькій человкъ, тряся головой,— я очень уважаю преподобнаго Джона Сторма, но я еще больше уважаю м-рсъ Лиджеръ Джупъ, и кто называетъ безнравственными и беззаконными…
— Не сердись на него, Генрихъ,— громко рыдая, остановила его жена.
— А ты не принимай этого къ сердцу, Лиджеръ.— И супруги нжно переглянулись, какъ будто собираясь броситься другъ другу въ объятія.
Джонъ Стормъ не въ силахъ былъ оставаться дольше. У него щемило сердце при мысли, что Глори должна была оставаться въ этой атмосфер цлые мсяцы. Когда онъ проходилъ по двору, его кто-то тронулъ за рукавъ. То была встрченная имъ молоденькая женщина. Она все еще плакала.
— Я вспомнила, что видла васъ въ Кривомъ переулк, сэръ, въ тотъ день, какъ крестили моего малютку, и ршилась подождать васъ. Можетъ, вы мн поможете.
— Идемте,— сказалъ Джонъ. По пути молоденькая женщина разсказала свою исторію. Она нанимаетъ комнату въ домик для причта, что позади его церкви. Ребенокъ не давалъ работать, надо было отдать его, она увидала публикацію въ газет, пошла справиться, и вотъ м-рсъ Джупъ взяла ея малютку. Правда, она отказалась отъ всякихъ правъ, но не видть своей дочурки — это выше ея силъ: двочка такая славненькая, ласковая. А теперь, оказывается, м-рсъ Джупъ отдала ее кому-то другому. Не будь ея ‘дружка’, она бы, пожалуй, никогда и не узнала, гд дитя. Онъ случайно нашелъ малютку въ Вестминстер, въ одномъ ужасномъ дом, гд играютъ. Содержатель этого притона полтора года сидлъ въ тюрьм, только что выпущенъ, вотъ жена его и брала дтей на воспитаніе, пока мужъ сидлъ въ тюрьм… Она тоже ужасная женщина, и оба они ‘немилосердно колотятъ дтей’. Сосди только и слышатъ, что шлепки, да плачъ и стоны. Пытались было стыдить, да разв это поможетъ. Она поршила взять назадъ своего ребенка, а та не отдаетъ, должны, вишь, ей за три недли, а чмъ же ей заплатить, коли денегъ нтъ!
— Можете вы указать мн этотъ домъ, дитя мое?
— Могу.
— Въ такомъ случа зайдите въ церковь завтра вечеромъ, посл службы.
Заплаканое молодое лицо вдругъ просіяло.
— Вы мн поможете добыть мою двчурку? О какъ вы добры! Вс и то говорятъ: Что это за батюшка такой прояви….— Она запнулась и уже другимъ тономъ добавила:— Надо будетъ призанять у кого-нибудь большой платокъ, а то какъ ее домой нести. Говорятъ, они все закладываютъ, можетъ, и мое бленькое одяльце пошло туда же… Никогда больше не отдамъ ея, съ глазъ не спущу.
— Какъ васъ зовутъ, дитя мое?
— Агата Джонсъ.
Было около одиннадцати часовъ вечера, когда они собрались въ путь. Агги успла исполнить свой ‘нумеръ’ въ двухъ разныхъ клубахъ, Джонъ Стормъ — пройтись съ своей свитой по Кроунъ-стриту, причемъ одинъ изъ ‘скелетовъ’ угодилъ ему камнемъ въ голову. Выходя изъ дому, онъ остановился, чтобъ попросить м-рсъ Пинчеръ не ложиться до его возвращенія, и двушка замтила у него на виск кусокъ пластыря.
— Можетъ быть, вы передумаете, сэръ, не пойдете?— робко спросила она.
— Времени терять нельзя,— былъ отвтъ.
Собака слдовала за ними, со дня покушенія на его жизнь Джонъ неотлучно держалъ ее при себ.
По дорог Агги разсказала ему, гд она была и сколько денегъ заработала — цлыхъ десять шиллинговъ, на это можно накупить столько вещей для малютки.
— Завтра же куплю корзинку — плетеную, желзныя очень ужъ дороги. Ну и башмачки тоже понадобятся…
Джонъ Стормъ думалъ о Глори, ему казалось, что передъ нимъ, шагъ за шагомъ, проходитъ ея жизнь въ Лондон.
— Ей вдь ужъ мсяцъ, т. е. завтра будетъ мсяцъ. Подросла ли она? врно, подросла. Не хорошо отдавать своихъ дтей на сторону. Я больше ни за что не стану выходить по вечерамъ,— лучше буду платье шить для матросовъ.
— Смотрите!— Агги нервно разсмялась, указывая на платокъ, висвшій у нея на рук.— Это чтобъ завернуть ее, ночи такія холодныя…
У Джона ныло сердце при вид этихъ приготовленій, но юная мать сіяла радостью. Они прошли подъ лсами, окружающими аббатство, и, съ трудомъ пробираясь черезъ невылазную грязь, укрытую тнью мрачной Мильбанкской тюрьмы, столкнулись съ кучкой солдатъ, шедшихъ подъ руку съ двушками. Агги вспомнила о своемъ ‘дружк’ и даже всплакнула немного, говоря, что уже цлую недлю не видла его и ужъ боится, не попалъ ли онъ въ лапы полиціи. Онъ иногда бываетъ грубъ, но въ общемъ недурной малый и никогда не дерется, разв только въ пьяномъ вид.
Домъ, куда они направлялись, находился во двор Ангела, имлъ только одинъ фронтовый входъ и потому былъ частью укрытъ отъ наблюденій. На углу неподалеку стояла кучка женщинъ, он шептались, наклонившись другъ къ другу и накрывъ головы передниками, одна изъ нихъ узнала Агги и спросила, удалось ли ей выхватить свою дочку. Джонъ остановился, началъ разспрашивать. Домъ — настоящій вертепъ. Народъ тамъ собирается самый что ни на есть отптый, врядъ ли найдется хоть одинъ, который бы не ‘отсидлъ своего срока’. Хозяина зовутъ Шарки, хозяйка, кажется, еще зле мужа, скверная баба, теперь набрала ребятъ по семи фунтовъ со штуки, а ‘такія деньги, сами понимаете, сэръ, выгодне получать за мертваго, чмъ за живого’.
Агги вся поблла и тронула за локоть Джона Сторма, какъ бы умоляя его идти дальше, но онъ продолжалъ разспрашивать. Есть ли теперь дти?— Да, нсколько штукъ. Одинъ мальчишка, годовалый, страсть зубами мучается, а эта вдьма по воскресеньямъ, когда ей нужно сидть внизу, бросаетъ его одного на цлый вечеръ: уложитъ въ постель и запретъ на ключъ. Такъ онъ, бдненькій, кричитъ-кричитъ, пока не охрипнетъ, черезъ стну-то все слышно.
— Агата,— сказалъ Джонъ, когда они подошли къ двери,— главное, надо проникнуть въ домъ, остальное ужъ предоставьте мн. Донъ, лежи смирно.
Агги постучала. Изнутри отодвинули маленькое окошечко и чей-то голосъ спросилъ:
— Кто тамъ?
— Агги.
— А еще кто съ тобой?
— Другъ Чарли.— Дверь отворилась.
Джонъ первый переступилъ черезъ порогъ, за нимъ послдовала собака, Агата вошла послдней. Молодой человкъ, со свчей въ рук, отворившій имъ дверь, остолбенлъ отъ изумленія при вид священника.
— Тсс! Ни слова! Донъ, стереги этого человка!
Юноша взглянулъ на собаку и поблднлъ.
— Гд м-рсъ Шарки?
— Внизу, сэръ.
Снизу доносились мужскіе голоса, наверху надрывался-кричалъ ребенокъ, но голосъ его доносился глухо, должно быть, изъ-за запертой двери.
— Дайте мн вашу свчу.
Юноша отдалъ.
— Ни слова, не шумть, иначе…
Онъ посмотрлъ на собаку, юноша вздрогнулъ.
— Идите наверхъ, дитя мое.
Добравшись до комнаты, гд кричалъ ребенокъ, они попытались отворить дверь, она была заперта на задвижку. Джонъ навалился на нее, дверь не поддавалась. Рыданія перешли въ тихіе стоны, истомленное дитя, очевидно, засыпало.
Дверь разомъ была отворена. Они вошли. Комната оказалась общая, семейная. На очаг шиплъ котелокъ, мебель состояла изъ стола, нсколькихъ стульевъ и растрепаннаго дивана, нигд никакихъ признаковъ ключа, на полу валялись нсколько нумеровъ газетъ, на стнахъ висли картинки, изображавшія скаковыхъ лошадей, и карточки съ разными памятными замтками, на одной былъ написанъ какой-то текстъ изъ Евангелія. Агата дрожала точно отъ холода, смутный страхъ леденилъ ея сердце.
— Ничего не подлаешь, придется сойти въ погребъ,— сказалъ Джонъ.
Юноша въ передней стоялъ на мст, какъ вкопанный, съ ужасомъ вглядываясь въ налитые кровью глаза собаки, сверкавшіе изъ темноты. Джонъ передалъ двушк свчку, и они стали безшумно спускаться по лстниц. Въ дом не замтно было никакого движенія. Часы на большомъ Бен пробили полночь.
Съ половины лстницы можно было уже обозрть весь притонъ. Это былъ большой подвалъ со сводами, предназначавшійся для прачешной. Вокругъ большого стола, покрытаго зеленымъ сукномъ, собралось человкъ пятнадцать — двадцать, преимущественно иностранцевъ, на стол горла маленькая лампочка. Одни сидли, другіе стояли, они играли въ фараонъ. Кром банкомета, пожилого мужчины съ мутнымъ взглядомъ привычнаго пьяницы, вс смотрли въ сторону, противоположную лстниц.
Никто не курилъ и не пилъ, разговаривали между собой только, когда приходилось брать или отдавать ставку. Тогда подымалась ссора и ругань на англійскомъ язык, смнявшіяся тягостнымъ жуткимъ молчаніемъ, казалось, что-то ужасное висло въ воздух. Лампа ярко освщала столъ, но остальная часть комнаты тонула во мрак.
Сводъ, выведенный надъ улицей, былъ обращенъ въ буфетъ, на стойк награможденъ былъ изрядный запасъ бутылокъ. За конторкой совсмъ въ тни, сидла женщина и вязала. У нея было широкое, блое лицо, крупныя черты и красныя щеки. Надъ головой ея ршетчатое оконце въ свод выходило на тротуаръ. Кто-то, проходя, ступилъ на него, раздался глухой шумъ, словно отъ комка земли, упавшаго на крышку гроба.
Джонъ Стормъ не былъ трусомъ, но ему стало жутко въ этомъ подземномъ притон людей, дошедшихъ до послдней степени скотства. Прошло добрыхъ дв минуты, прежде чмъ его замтили. Затмъ женщина тихонько прошипла: ‘Кошачье мя-я-я-со!’ и онъ понялъ, что его увидали. Игроки повернулись поглядть на него, не вс сразу, медленно, осторожно, украдкою. Банкометъ съ изумленнымъ лицомъ навалился на столъ, стараясь сгрести и спрятать разбросанные карты.
Джонъ стоялъ спокойно, лицо его выражало мужество и самоувренность. Группа мужчинъ стала рдть: одинъ за другимъ исчезали они въ заднюю дверьt выходившую во дворъ, ибо трущобы, гд ютятся двуногіе гады, подобно крысьимъ норамъ, всегда имютъ два выхода.
Не прошло и минуты, какъ подвалъ почти опустлъ. Остались только банкометъ, жена его и еще одинъ молодой человкъ, молодой человкъ былъ Чарли.
— Зачмъ пожаловали?— небрежно бросилъ онъ Джону.— Опять фокусы будете показывать! Милости просимъ!— И онъ швырнулъ колоду картъ къ ногамъ Джона.
— Это твоя подлянка привела его,— замтила женщина.
— Да ужъ попались, такъ нечего,— отозвался Чарли, подходя къ стойк, онъ взялъ стаканъ, оббилъ края и, выставивъ ихъ наружу, приготовился воспользоваться имъ, какъ оружіемъ.
Джонъ Стормъ не выговорилъ еще ни слова, но инстинктъ подсказалъ ему, что нужно длать. Онъ свистнулъ, собака мигомъ очутилась подл него. Молодой человкъ швырнулъ стаканъ на полъ и крикнулъ хозяину:
— Не дыши, а то она перегрызетъ теб глотку!
Услыхавъ голосъ ‘дружка’, Агги сбжала внизъ и вскрикнула:
— Чарли!
Чарли распахнулъ сюртукъ, заложилъ большіе пальцы въ карманы жилета, съ гнвомъ и ненавистью бросилъ ей бранное слово и развязно направился къ задней двери. Хозяинъ, кажется, хотлъ послдовать за нимъ, но Джонъ веллъ ему остаться. Тотъ взглянулъ на собаку и повиновался.
— Что вамъ нужно отъ меня?
— Ребенка этой молодой женщины. Это прежде всего. Остальное скажу посл.
— А! такъ вотъ оно что!— Лицо хозяина исказилось страшной гримасой.
— Двчонки нтъ, сэръ. Померла она,— вмшалась хозяйка.
— Стара штука! Меня этимъ не проведешь, голубушка. Иди наверхъ и отопри дверь. Ты тоже иди, хозяинъ!
Въ спальн они нашли трехъ дтей, заброшенныхъ, грязныхъ, постелью имъ служили лохмотья, годовалый мальчикъ спалъ въ плетеной корзин, другой, лтъ трехъ, на деревянной койк, самый маленькій — въ кроватк. Агги вошла послдней и стояла у двери, дрожа и плача.
— Ну, Агата, ищи же свою двчурку,— сказалъ Джонъ.
Молодая мать впилась жаднымъ взоромъ въ корзину, потомъ въ койку, кроватку.
— Вотъ она!.. Нтъ, ея нтъ здсь!— вскрикнула Агата, ломая руки.
— Я жъ теб сказала,— съ злорадной усмшкой вмшалась хозяйка, указывая на памятную карточку, прибитую къ стн.
Двочка умерла, ее уже похоронили. Умерла отъ поноса, докторъ изъ безплатной лчебницы выдалъ свидтельство о смерти, страховую премію они подлили съ Чарли. Съ того дня онъ пьетъ безъ просыпа.
Бдная двушка была ошеломлена, она даже не плакала, а только повторяла,
— Что же мн длать? Что мн теперь длать?
— А это чей ребенокъ?— спросилъ Джонъ, наклоняясь надъ ивовой корзинкой, гд, вволю наплакавшись, уснулъ маленькій страдалецъ, съ распухшими, воспаленными деснами.
— Это господское дитя,— отозвалась хозяйка.— М-рсъ Джупъ наказывала намъ хорошенько смотрть за нимъ. Отецъ какой-то лордъ.
Джонъ обернулся къ Агги.
— Дитя мое, можете вы снести ко мн домой этого ребенка?
Двушка, плача, завернула спящаго малютку въ платокъ и взяла его на руки.
— Ну ужъ это дудки!— вскричалъ хозяинъ, загораживая собой дверь.— Мн этотъ ребенокъ стоить сотни фунтовъ, и…
— Прочь съ дороги, животное!— сказалъ Джонъ и вмст со своей спутницей вышелъ изъ дому.
Входная дверь была настежъ открыта. Шумъ разбудилъ сосдей. Во двор собралась кучка женщинъ, грязныхъ, растрепанныхъ, въ однхъ нижнихъ юбкахъ. Агги опять зарыдала, Джонъ провелъ ее сквозь толпу, не вымолвивъ ни слова. Ребенокъ всю дорогу не переставалъ кашлять, Агги — стонать и плакать.
Дома ихъ ждала м-рсъ Пинчеръ въ своемъ вдовьемъ чепц и бломъ передник. Джонъ Стормъ передалъ мальчика на ея попеченіе и сказалъ Агги, которая повернулась было, чтобы идти.
— Бдное дитя, вы жестоко пострадали, но если вы согласны бросить этого человка, я помогу вамъ начать жизнь съизнова, если вамъ нужны деньги, я ихъ достану.
По двушка отвтила тономъ полной безнадежности.
— Мн не нужно денегъ, и я не могу начинать жизнь съизнова.
Она вышла и все время, пока она шла по двору въ свою каморку, изъ груди ея вырывались отрывистые тихіе стоны.
Прежде чмъ лечь спать, Джонъ Стормъ написалъ письмо Глори.
‘Ура! Ребенокъ Полли у меня, такъ что вы можете спать спокойно… Мн помогла выслдить его такая же несчастная, кажется, кордебалетная или что-то въ этомъ род. Нестерпимо больно было смотрть на нее, когда она несла ребенка Полли, ея собственная дочурка умерла ее схоронили, даже не увдомивъ мать. Если Богъ не смилуется надъ ней, она кончитъ дурно. Когда же, наконецъ, люди научатся щадить измученныя сердца этихъ бдныхъ падшихъ созданій, когда поймутъ, что Господь знаетъ, что длаетъ, посылая имъ дтей. Оставьте дитя при матери, развейте въ ней материнскій инстинктъ и вы создадите хорошихъ женщинъ. Разлучите ихъ и одно пойдетъ въ могилу, а другая — къ чорту въ лапы.
‘Ну, слава Богу, теперь ребенокъ Полли въ хорошихъ рукахъ. За него взялась м-рсъ Пинчеръ, это добрйшая женщина, она рождена быть бабушкой и будетъ любить его, какъ родного внука. Я самъ всю дорогу домой строилъ планы воспитанія дтей на новыхъ началахъ. Кто обижаетъ ребенка, совершаетъ преступленіе противъ государства. Какъ бы низко ни пала женщина, она остается подданной короны, а если она мать, то и кредиторомъ ея… Вы указали мн новый путь, великую, славную миссію. Хвала Господу Богу и Глори Квэйль во вки вковъ! Можетъ быть — кто знаетъ?— когда-нибудь вы сами примете въ ней участіе. Какъ подумаю, сколько драгоцннаго времени я потерялъ въ монастыр… Ну да что жалть! безъ этого я не былъ бы здсь#
‘О, жизнь полна чудесъ! Боюсь только, чтобъ все это не оказалось сномъ, чтобъ мн не проснуться гд-нибудь за улиц. Глубоко огорченъ болзнью дда. Надюсь, все обойдется благополучно..
‘Въ Гленфаба, можетъ быть, и скучно, но пока вамъ лучше побыть вдали отъ водоворота лондонской жизни. Вашъ домикъ такой уютный, что во время бурь даже чайки прячутся подъ его кровлю… Но къ чему же Роза? Неужели ей негд провести лтнія вакаціи, кром Пиля?..’

IX.

Гленфаба.

‘Что вы со мной длаете, дорогой мой Джонъ Стормъ? Вдь это все равно, что сыпать человку на голову горящую сру или раскаленные уголья. Ваше письмо, полное энтузіазма, придавило меня, точно волна нахлынула и бросила на-земь. Вотъ жизнь! Вотъ цль! А я — я лежу здсь, какъ старая туфля, выброшенная моремъ на берегъ. Ахъ, какая жалость, какая жалось! Такъ дивно было бы окунуться въ эту кипучую дятельность, уйти съ головой въ эту борьбу, что бы тамъ изъ нея ни вышло! Найти такое дло, чтобъ всколыхнуло всю душу, черезъ край переполнило сердце!.. А здсь — садъ души моей вянетъ и я расточаю даромъ смя, которое должна бы сять.
‘Роза пріхала. Она живетъ у насъ уже съ мсяцъ и, что бы вы тамъ ни говорили, она очаровательна. У нея такіе широкіе взгляды, я такъ люблю слушать, когда она говоритъ. Правда, иногда ея слова разстраиваютъ меня, но это отъ того, что я такая злая и завистливая. Когда она разсказываетъ про разныхъ Бетти и Элленъ, про ихъ необычайные успхи и тріумфы, я чувствую себя ниже всякой ползучей твари…
‘Да, идеалъ женщины теперь совсмъ иной, чмъ въ дни молодости моихъ тетушекъ. Нердко, слушая Розу и глядя на Рэчель, съ ея черными буклями, и Анну, съ ея старомодной накладкой, я вздрагиваю и задаю себ вопросъ: Къ чему бороться? Какая награда ждетъ того, кто отрекается отъ обаянія жизни и свта? Никакой. Ничего, кром одинокой старости, вчнаго двичества. Хорошо, если у тебя есть сестра, я если нтъ, кому раздлить твой стыдъ? Мечты, мечты и только мечты. Посл смерти старика отца открывай пансіонъ для двицъ, но родныхъ дтей нтъ, думать о теб некому, любить тебя некому, копишь, экономишь, годъ отъ году становишься миніатюрне, старообразне, становишься желтой и сморщенной, какъ яблоко, залежавшееся на полк, а затмъ… затмъ конецъ.
‘И все же я стараюсь, изо всхъ силъ стараюсь остаться ‘врной моему лучшему я’, потому что нкто сказалъ мн, что это мой долгъ. Я устраиваю ужины для бдныхъ, пою для нихъ, но — человкъ не можетъ жить однми дешевыми столовыми… Зная себя, зная, какая я жалкая, слабая, тщеславная, я иногда спрашиваю себя, не лучше ли поддаться требованіямъ своей природы, вмсто того, чтобы бороться ради достиженія безплотнаго идеала, который ни чуточки не похожъ на меня и существуетъ только въ сердц того, кто считаетъ меня гораздо, гораздо лучшей, чмъ я есть на самомъ дл.
‘Впрочемъ, это не значитъ, чтобы мое притворство било въ глаза. Никто и не замчаетъ, какая я лицемрка, хотя надняхъ, не дале, какъ вчера, я чуть было не выдала себя. Надо вамъ знать, что когда я, по повелнію Джона Нокса второго, повернула спину Лондону, я захватила съ собой свои костюмы. Здсь я, конечно, не осмлилась развсить ихъ въ шкафу и держу ихъ подъ замкомъ въ корзин. Они притаились тамъ, словно злые духи въ засад, иной разъ запахъ духовъ, исходящій отъ нихъ, такъ и щекочетъ мн нервы, такъ и тянетъ открыть, посмотрть… Искушеніе страшное, но я противилась, я побдила и торжествовала вплоть до вчерашняго вечера. Вчера зашелъ разговоръ о Джульетт, Роза восхищалась ею и говорила, что на столичныхъ сценахъ нтъ никого, кто подходилъ бы къ типу Джульетты, кто могъ бы сыграть эту роль.
‘Какъ вы думаете, что я сдлала? Сказать? Такъ и быть, скажу! Я шмыгнула наверхъ, въ свою комнату, вытащила изъ подъ кровати завтную корзину, достала свои парчи и шелки, свои милыя, милыя платьица и принялась наряжаться! Потомъ стала декламировать монологъ передъ пріемомъ соннаго питья, сначала тихо, потомъ громче и громче, все время глядясь въ зеркало. Свчу я потушила и въ комнат не было огня, только луна свтила мн прямо въ лицо, но я вся пылала, вся душа моя всколыхнулась, окончивъ, я выпрямилась, откинула назадъ голову, закрыла глаза, чувствуя, что сердце мое перестало биться, и выговорила: ‘Я — я Джульетта, ибо я великая артистка!’
Бдный ддушка! Въ послднее время онъ сталъ совсмъ, какъ дитя. Онъ видитъ въ Роз существо высшей расы и, чуть только я отвернусь, поминутно спрашиваетъ ее: ‘какого вы мннія о моей внучк, миссъ Маккворри?— ‘Она обезсмертитъ ваше имя, м-ръ Квэйль?’ — ‘Въ самомъ дл? вы серьезно такъ думаете?’ Роза начинаетъ городить всякій вздоръ, а бдный мой старичекъ слушаетъ и въ восторг.
‘Но я не разъ замчала, что посл такихъ разговоровъ онъ ходитъ, повся голову, съ мокрыми глазами, и надтреснутымъ голосомъ говоритъ теткамъ: ‘Она опять удетъ. Вотъ увидите. Ея красота и таланты принадлежатъ всему міру’. А я каждый разъ накидываюсь на нихъ и начинаю браниться, зачмъ они говорятъ глупости.
‘Тмъ не мене онъ начинаетъ подозрвать Розу, ему кажется, что она соблазняетъ меня, подговариваетъ ухать. Какъ-то на прошлой недл мы потихоньку убжали въ садъ, чтобъ укрыться отъ его бдительныхъ взоровъ. Солнце садилось, отблескъ заката озарялъ небо и море, мы шли низомъ, тою тропинкой, что бжитъ надъ ркой, подъ изгородью изъ фуксій. Роза говорила о Лондон, о томъ, какую тамъ можно сдлать чудную карьеру, какъ легко найти деньги, поддержку, найти людей, которые будутъ всячески способствовать вамъ, даже готовы пріобрсти для васъ особый театръ и т. д. Я и спорила, и поддакивала: ‘Да, еслибъ это была настоящая сцена’… Вдругъ, листья фуксій зашелестли, точно отъ втра и на тропинк выше послышались шаги.
‘Это былъ ддушка подъ руку съ Рэчелью, онъ слышалъ мои слова и вообразилъ, что я всхъ обманываю и веду какіе-то тайные переговоры! Въ продолженіе слдующихъ пяти минутъ ‘великая артистка’ говорила языками ангельскими и человческими, употребляя вс усилія, чтобы пустить пыль въ милые старческіе глаза и отогнать прочь сомннія. Игра была чудная, смю васъ уврить,— въ другой разъ мн ужъ такъ не сыграть. ‘Публика’ была увлечена, ддушка успокоился, А все-таки, входя въ домъ, я слышала, какъ онъ говорилъ тет: ‘Ахъ, Рэчель, тутъ ничего не подлаешь. Скучно ей съ нами — да и что удивительнаго! Не удержать намъ въ клтк нашу пташечку, пожалуй, не надо и удерживать. Прилетла, попла, развеселила насъ и опять прочь улетитъ. Мы люди старые — что пользы плакать…’ Уходя на ночь въ свою комнату, онъ заперъ двери и читалъ молитвы шепотомъ, чтобъ мн не слышно было, что онъ плачетъ.
‘Съ того дня онъ не встаетъ съ постели. Боюсь, что и не встанетъ. Не разъ у меня на язык вертлось сказать, что ничего страшнаго тутъ нтъ, что ни потопа, ни свтопреставленія не произойдетъ, если я и дйствительно уду въ Лондонъ, но теперь я не могу его оставить. Не могу слышать, когда тетя Рэчель разсказываетъ о томъ, что было посл перваго моего отъзда. Говорятъ, онъ каждый вечеръ, идя спать, заходилъ по дорог въ мою пустую комнатку и выходилъ оттуда съ отуманеннымъ взоромъ, что-то шепча про себя. У меня сердце не черствое, но такъ любить ддушку я не могу. Ахъ, какъ жестока жизнь… Я знаю, что нужно бы чувствовать по другому… но не могу, не могу! Я чуть не плачу, когда подумаю, какъ коротка жизнь… Сердце мое повторяетъ: Прилпись къ нимъ душою, держись ихъ, а Лондонъ зоветъ, тянетъ къ себ, словно морская пучина, и я, какъ сирена на суш, тоскую по родному океану.

Позже.

Все кончено. Занавсъ опустился, а я не плачу. Если я и плакала раньше, то не отъ горя, а отъ умиленія, такъ хорошъ, такъ величественъ былъ конецъ! Солнце садилось, лучи его горизонтально врывались въ комнату. Ддушка очнулся отъ долгой дремоты, и ангельская ясность разлилась по лицу его. Видно было, что онъ снова сталъ самимъ собой и понялъ, что онъ старикъ, а я. молода. ‘Лодки уже ушли?’ спросилъ онъ, подразумвая рыбачьи лодки, которыя выходятъ въ море на закат. Я выглянула и сказала, что рыбаки готовятся къ отплытію. ‘Я хочу посмотрть, какъ они отчалятъ’. Я обняла его, приподняла и посадила такъ, чтобы ему была видна вся гавань. Отблескъ заката упалъ на серебряныя сдины и озарилъ старческое лицо точно небеснымъ сіяніемъ, согнавъ съ него холодъ и тни смерти. Вечеръ былъ замчательно тихій, лодки отчаливали одна за другой со спущенными наполовину парусами. ‘Ахъ,— молвилъ онъ,— со мной не такъ, Глори. Я плыву въ гавань, а не изъ гавани. Всю жизнь я лавировалъ подъ втромъ, но теперь вижу свою тихую пристань такъ же ясно, какъ Пиль, и жду только конца прилива и командира порта, чтобы поднять флагъ’.
‘Голова его тихонько откинулась мн на плечо, губы измнили цвтъ, но глаза не закрылись, а по лицу скользнула кроткая блаженная улыбка. Такъ умеръ христіанинъ и джентльменъ,— простое, невинное, счастливое, жизнерадостное созданіе, подобное дитяти,— таковыхъ же есть царство небесное.

Глори’.

Письмо пастора Квэйля.

‘Милый Джонъ, прежде чмъ это письмо дойдетъ до васъ, или, можетъ быть, одновременно съ нимъ, вы получите другую всть. Я ‘у пристани’, этимъ все сказано. Докторъ говоритъ, что конецъ можетъ наступить и теперь, и черезъ нсколько мсяцевъ. Но я жду своего освобожденія въ скоромъ времени, и, придетъ ли оно завтра съ закатомъ солнца, или сегодня съ приливомъ, я предаюсь въ руци Того, въ чьей власти вс мы находимся. Не даромъ сказалъ мудрецъ: ‘День нашей смерти лучше дня нашего рожденія’, поэтому я, собравъ послднія силы, какія оставила мн старость, отъ всей души шлю вамъ свое послднее слово и завтъ,
‘Бдныя мои старушки дочери глубоко огорчены, но Глори, какъ всегда, врна и мужественна. Люди говорятъ, что она унаслдовала характеръ своей бдной матери и французское легкомысліе, но я то знаю, что въ ней живетъ доблестный духъ ея отца и молю Бога, чтобы, когда придетъ мой смертный часъ, меня обнимали ея любящія, сильныя руки.
‘Перехожу къ цли моего письма. Приходъ мой скоро освободится и не знаю, кто будетъ моимъ преемникомъ. Это прелестное мстечко, Джонъ! Старая церковь выглядитъ недурно, когда надъ ней сіяетъ солнце, старый садъ въ лтнее время полонъ цвтовъ и плодовъ. Говорилъ ли я вамъ когда-нибудь, что Глори и родилась здсь? У меня не было другихъ внуковъ, кром нея, и мы сразу страшно подружились. Она была такая умненькая и веселая, а я вдь самъ старое дитя, сколько мы, бывало, съ ней бгали и возились въ саду. Сколько ни стараюсь, не могу представить себ этихъ мстъ безъ нея, получается лишь безплодное и мучительное усиліе, даже въ то время, какъ она была далеко, въ вашемъ огромномъ зломъ Вавилон, полномъ опасностей и искушеній, призракъ ея, казалось, прятался за каждымъ деревцомъ, за каждымъ кустомъ, иногда выбгалъ изъ засады и кидался ко мн, заливаясь смхомъ.
‘Я уже нсколько мсяцевъ не видалъ вашего отца, но слышалъ, что онъ недавно сжегъ свой бюро, сжегъ все, что онъ копилъ въ продолженіе двадцати лтъ. Это новость не скажу, чтобы очень худая, можетъ быть, теперь, когда обида и скорбь улеглись, онъ обрадуется, если вы вернетесь домой и съ любовью приметъ васъ въ свои объятія.
‘Но глаза мои устали, болятъ, перо дрожитъ въ рук. Прощайте! прощайте! прощайте! Старикъ оставляетъ вамъ въ наслдство свое благословеніе, Джонъ. Дай Богъ, чтобы мы во благовременіи встртились въ селеніяхъ райскихъ, пребывая въ блаженств и радости, чтобы Господь оснилъ насъ своимъ милосердіемъ и простилъ намъ вс наши прегршенія.

Адамъ Квейль’.

X.

Письмо Глори и вложенное въ него посланіе пастора оказали на Джона то же дйствіе, какъ дождь, хлестнувшій въ лицо всадника, онъ только пришпорилъ коня и поскакалъ еще быстре.
‘Гд взять словъ,— писалъ онъ,— чтобы выразить, что я почувствовалъ, получивъ это грустное извстіе. А, впрочемъ, почему грустное? Дло жизни его закончено, миссія выполнена, смерть его не что иное, какъ мирная побда, мы должны бы радоваться тому, что освобожденіе досталось ему такъ легко. Надюсь, что вы не станете слишкомъ убиваться и не позволите этой смерти остановить теченіе вашей жизни. Это было бы несправедливо. Сердце его до конца пребыло непорочнымъ, не омраченнымъ и тнью грха, старость его была, какъ тихій день, мирно склонившійся къ закату. Ложь и притворство были совершенно чужды ему, онъ даже не замчалъ дурного въ окружающихъ, но въ то же время былъ терпимъ и ко всмъ добръ и ласковъ. Зачмъ же тосковать о немъ. Онъ у пристани, въ безопасности.
‘Въ письм онъ предлагаетъ мн занять его мсто. Но мой долгъ остаться здсь и отдать вс свои силы Лондону. Боле чмъ когда-нибудь я сознаю свою отвтственность передъ вами, Глори, но время еще не приспло… Я наканун великаго усилія. Многое надо испробовать, на многое рискнуть. Мы точно собираемъ манну, каждый день понемножку. Пока поручаю васъ Божьей помощи и защит. Постарайтесь утшить вашихъ тетушекъ и дайте мн знать, не могу ли я быть имъ полезнымъ’.
Не успли чернила высохнуть на этомъ письм, какъ Джонъ Стормъ былъ уже поглощенъ другими длами. Онъ все время находился въ лихорадочномъ возбужденіи. Больше всего увлекался онъ затяннымъ имъ грандіознымъ дломъ избавленія, спасенія женщинъ и дтей. Про себя онъ называлъ его дломъ Глори. Ради него онъ готовъ былъ занимать деньги, просить милостыню, при извстныхъ условіяхъ, способенъ былъ даже украсть для него.
М-рсъ Каллендеръ только головой качала.
— Гляди, парень, какъ бы скандала не вышло. Дло-то это, думается мн, женское.
— ‘Будь чистъ, какъ ледъ и блъ, какъ снгъ’. Ну да не бда. Я заставлю церковь вооружиться всми силами противъ этого грха. Толкуютъ о единеніи всхъ христіанъ. Если это говорится серьезно, мы должны соединиться прежде всего для защиты и освобожденіи женщинъ.
— Ну, а денегъ-то гд же взять на это?..
— Гд угодно — везд. Притомъ же, у меня есть банкъ, гд я могу черпать безъ конца, тетушка.
— Неужто ты опять о первомъ министр?
— Я говорю о Цар царей. Богъ поможетъ мн въ этомъ, какъ и во всемъ остальномъ.
Такъ его безграничный энтузіазмъ попиралъ вс преградф=ы, а въ глубин его души, позади всхъ другихъ мыслей, таилась мысль о Глори. Онъ приготовляетъ ей путь, она вернется, ее ждетъ славная карьера, великая миссія, ясная душа ея засіяетъ звздою, она увидитъ, что онъ былъ правъ и вренъ, и тогда… тогда… Тутъ въ немъ закипала вся кровь, онъ не могъ думать объ этомъ спокойно.
На постройку убжищъ нужны были деньги, три тысячи фунтовъ, и Джонъ отправился добывать ихъ. Первый визитъ онъ сдлалъ м-рсъ Макрэ. У подъзда ему попался на встрчу ея любимый пудель въ бурой попонк, вышедшій въ сопровожденіи лакея на свою обычную прогулку вокругъ сквера.
Онъ назвалъ себя ‘отцомъ Стормомъ’, посл нсколькихъ минутъ ожиданія ему сказали, что у барыни болитъ голова, и она сегодня не принимаетъ.
— Скажите, что ее желаетъ видть племянникъ перваго министра.
Не усплъ лакей вернуться, какъ на лстниц зашелестло шелковое платье, и сама хозяйка позвала его:
— Войдите, пожалуйста, дорогой м-ръ Стормъ. Съ моей прислугой такая скука,— вчно путаютъ имена.
Время сказалось на ней: она постарла, морщинки около глазъ выступили явственно, несмотря на вс старанія подтянуть ихъ. Тмъ не мене, гривка была завита, и вся ея особа разливала вокругъ себя благоуханіе.
— Я слышала о вашемъ возвращеніи, милйшій м-ръ Стормъ,— тянула она, по дорог въ гостиную, томнымъ голосомъ знатной дамы, но съ акцентомъ Санъ Луи.— Дочь моя говорила мн… Она по прежнему интересуется вашимъ дломъ… О да, она совсмъ здорова, очень веселилась въ Париж. Вы, конечно, знаете, что она вышла замужъ. Тяжелая утрата для меня, но знаете… воля Божія… материнскій долгъ…— Дале слдовало патетическое описаніе чувствъ матери, утшающейся только тмъ, что ея зять принадлежитъ къ ‘одной изъ лучшихъ фамилій’, что вс газеты кричали о пышной свадьб, о роскоши свадебныхъ туалетовъ и т. д. и т. д.
Джонъ вертлъ въ рук шляпу и слушалъ.
— Что вы предпринимаете теперь въ Сого?
Джонъ заговорилъ о своемъ убжищ для работницъ, мнимая аристократка длала видъ, что это ее глубоко интересуетъ и удивлялась, какъ мало на все это нужно денегъ.
— Всего три тысячи! Это вы легко найдете.
— Если бы богатые помнили, что ихъ богатство только залогъ, ввренный имъ…
— Я помню — всегда помню. ‘Не собирайте себ сокровищъ на земл’ — какой это дивный текстъ!
— Радъ слышать это отъ васъ, сударыня. Есть много христіанъ, которые допускаютъ, что Богъ есть Богъ вдовъ и сиротъ, но сами на дл поклоняются богамъ изъ серебра и злата.
— Ахъ, я такъ люблю милыхъ дтокъ, люблю посщать пріюты, они такіе милые въ своихъ блыхъ передничкахъ, такъ забавно присдаютъ. Но вы говорите истинную правду, м-ръ Стормъ, я видла, напримръ, массу людей, которые безъ памяти любятъ кошекъ…— Слдовалъ длиннйшій разсказъ о пріятельниц, у который былъ персидскій котъ и потомъ умеръ, и она носила по немъ трауръ, и до сихъ поръ въ ея присутствіи нельзя говорить о кошкахъ.
Въ это время пудель вернулся съ прогулки. М-рсъ Макрэ подозвала его, принялась ласкать, говоря, что это подарокъ ея милаго покойнаго мужа, она такъ боится за него, онъ такого слабаго здоровья, такъ подверженъ простуд, несмотря на сшитое для него моднымъ собачьимъ портнымъ въ Редженть-стрит.
Джонъ всталъ и откланялся.
— Итакъ, я могу разсчитывать на ваше участіе и поддержку?
— Ахъ да, ваше убжище… Видите ли, мн надо посовтоваться съ архидіакономъ — онъ былъ такъ любезенъ, хотлъ зайти… Я жду его сегодня, я ничего не предпринимаю, не посовтовавшись съ нимъ, при моемъ здоровь — у меня такое слабое сердце…— Она закинула назадъ голову и поднесла къ носу флаконъ съ духами.— А первый министръ разв не помогъ вамъ?
— Онъ далъ мн дв тысячи фунтовъ.
— Въ самомъ дл? Такъ я сказала, что намъ нужно уговориться. Почему бы не устроить митинга у меня? Безъ различія классовъ, конечно? Я ничего не имю противъ — ради такого дла!..— И она обвела взглядомъ гостиную, какъ бы говоря себ, что всегда можно произвести дезинфекцію.
Спускаясь съ лстницы, Джонъ услыхалъ громкій кашель. На встрчу ему шелъ архидіаконъ.— А!— воскликнулъ онъ, привтствуя Джона граціознымъ движеніемъ руки, какъ будто они разстались не дале, какъ вчера, и въ наилучшихъ отношеніяхъ.— Да, много воды утекло, онъ перенесенъ въ среду боле высокой и полезной дятельности. Правда, друзья его мечтали о большемъ, но все же онъ архидіаконъ перваго разряда, а въ церкви, какъ и въ жизни вообще, главное — духъ приспособленія. Узнавъ, что длаетъ Джонъ, онъ замтилъ боле свтскимъ тономъ: ‘Будьте осторожне, милйшій Стормъ, не поощряйте порока, Мн лично надоли эти разговоры о ‘падшей сестр’. Сказать правду, я не признаю такого родства. Размалеванная езавель съ бульвара Пиккадилли не сестра мн.
— Мы не выбираемъ своихъ родныхъ, архидіаконъ. Если Богъ нашъ отецъ, значитъ, вс мужчины намъ братья, а женщины сестры,— угодно намъ это, или не угодно.
— А! вы все тотъ же. Но не будемъ спорить о словахъ. Давно видли милйшаго перваго министра? Довольно давно? Смотрите, говорятъ, воздухъ Доунингъ-Стритъ вреденъ для памяти…
И, продолжая громко кашлять, архидіаконъ сталъ подниматься на лстницу.
Джонъ Стормъ вернулся домой въ этотъ день съ пустыми руками, но съ тяжелымъ сердцемъ. Въ воскресенье онъ проповдывалъ на текстъ: ‘Эти люди приближаются ко мн устами и чтутъ меня языкомъ, но сердце ихъ далеко отъ меня’. Церковь была переполнена.
Но нсколько недль спустя лицо его просіяло и голосъ опять зазвучалъ бодро.
‘Плывемъ на всхъ парусахъ,— писалъ онъ Глори.— Для осуществленія моей идеи я взялъ еще три тысячи фунтовъ у дяди, изъ материныхъ денегъ: Онъ далъ охотно, сказалъ только, что ему любопытно посмотрть, насколько, въ современной стадіи цивилизаціи, возможно приблизиться къ христіанскому идеалу. Но м-рсъ Каллендеръ дуется и осыпаетъ меня убійственными сарказмами всякій разъ, какъ я истрачу хоть шесть пенсовъ изъ моихъ собственныхъ денегъ на пользу церкви, а себя величаетъ ‘старой дурой’, такъ что мн же приходится утшать ее.
‘Газеты издвались надъ моимъ ‘пріютомъ для младенцевъ’, пока не провдали, что за мною стоить первый министръ. Теперь ихъ окрестили ‘убжищами отъ бурь’, а мои ночныя прогулки похожденіями ‘арміи благо креста’. Самъ архидіаконъ трубитъ о томъ, что онъ ‘съ самаго начала принималъ во мн участіе’ и руководилъ моими первыми шагами. Я надняхъ встртился съ нимъ, и у насъ опять вышла маленькая стычка, а вчера получилъ отъ него записку съ предложеніемъ ‘организовать мое благородное начинаніе’ и устроить обдъ въ честь основанія убжищъ. Не думаю, чтобы люди, обдающіе стадомъ и упивающіеся шампанскимъ могли быть добрыми длателями на Божьей нив, но я не возражалъ. Больше того, я согласился устроить митингъ въ гостиной одной свтской дамы, гд будутъ присутствовать духовныя лица, свтскіе и члены благотворительныхъ обществъ,— словомъ, люди всхъ классовъ, ибо такое дло выше всхъ кастовыхъ и догматическихъ различій, я намренъ именно основать христіанскій союзъ на базис общественности. М-рсъ Каллендеръ и за это пилитъ меня, напоминая, что ‘гд трупъ, тамъ соберутся и орлы’. Архидіаконъ находитъ, что митингъ надо устраивать или до двнадцатаго августа, или уже во второй половин сентября, и м-рсъ Каллендеръ объясняетъ это тмъ, что молъ ‘въ сезонъ охоты на тетеревовъ св. Духъ почиваетъ’.
‘Зато мой двичій клубъ процвтаетъ. Наконецъ мы перешли въ новое помщеніе и устроились комфортабельно. Дло разгорается, что костеръ въ лсу. У насъ уже двсти членовъ, главнымъ образомъ швей и портнихъ, потомъ работницы съ конфектныхъ и спичечныхъ фабрикъ. Все молодыя веселыя лица, цвтущія, радостныя, въ лучшей пор жизни — двичеств, еще не знакомомъ съ заботами семейной жизни. Люблю я быть между ними, глядть въ эти блестящіе глазки! М-рсъ Каллендеръ и по этому поводу мечетъ громы и молніи, увряя, что это не дло для ‘парня’, я же склоняю голову и молчу, хотя про себя думаю много.
‘Собираемся мы по вечерамъ, въ воскресенье. Да, въ воскресенье! Обители діавола кругомъ насъ стоятъ открытыя настежь, зачмъ же запирать дома Божіи? Это хорошо для тхъ, кто лишь одинъ день въ недлю, субботу, посвящаетъ Господу Богу, у меня же такихъ субботъ семь въ недлю, ибо я послдователь не Моисея, но исуса. Однако, ректоръ здшняго прихода начинаетъ жаловаться на мое ‘вторженіе’ и нашептываетъ епископу, что меня нужно ‘укротить или сократить’. Говорятъ, что ‘дянія’ мои ‘непристойны’, что мои проповди — ‘оскорбленіе всего, что есть въ жизни святого’ и т. д. и т. д. Бдная нмая собака, проповдующая евангеліе недланія! Свта не передлаешь ‘смиреніемъ и непротивленіемъ злу’, не обратишь на истинный путь ‘молчаніемъ’.
‘Какъ бы я хотлъ, чтобы въ центр моего дла стояли вы! Кто знаетъ, можетъ быть, когда-нибудь такъ и будетъ. Не трудитесь отвчать на это письмо, скоро я напишу опять и, можетъ быть, скажу вамъ что-нибудь боле опредленное. Au revoir!’

XI.

На другой день вечеромъ,— это было какъ разъ въ воскресенье,— цлая толпа народу осадила домикъ для причта. Все это были ‘скелеты’, шумно толковавшіе между собой объ арест супруговъ Шарки. ‘На полгода, гляди, засадятъ’.— ‘А все эти поганые попы!’ Чарли Уильксъ, пользовавшійся въ этой компаніи репутаціей юмориста, напвалъ, приплясывая:
‘Батя Стормъ душа-человкъ:
Удружитъ — не забудешь во вкъ!..’
Два джентльмена прокладывали себ дорогу сквозь толпу къ ярко освщенному домику. Одинъ изъ нихъ былъ грекъ-домовладлецъ, другой — лордъ Робертъ Юръ. Войдя въ просторную комнату, расположенную въ нижнемъ этаж, они наткнулись прежде всего на Джона Сторма, въ ряс и скуфейк. Онъ стоялъ у двери и здоровался за руку со всми входившими и выходившими. При вид ихъ, онъ не выказалъ никакого удивленія, учтиво поклонился и пропустилъ ихъ. У него не было минуты свободной. Комната была полна молодыхъ двушекъ. Одн двушки были поглощены чтеніемъ, другія болтали между собой, смялись, играли на фортепіано, пли. Въ воздух стоялъ точно птичій щебетъ, лица у всхъ были веселыя, счастливыя. ‘Добрый вечеръ, батюшка’, говорили он входя, и уходя: ‘доброй ночи, батюшка’.
Новоприбывшіе постояли нсколько минутъ, оглядывая комнату. Многія замтили, что лордъ Робертъ Юръ не снялъ шляпы. Одна изъ сестеръ слышала, какъ онъ сказалъ: ‘Я думаю, годится, если кое-что передлать’. Минуту спустя онъ вышелъ, одинъ, грекъ же домовладлецъ направился къ Джону Сторму.
Джонъ не сразу могъ выслушать его, онъ былъ занятъ и, когда наконецъ освободился, заговорилъ съ оживленіемъ о своихъ собственныхъ длахъ.
— Смотрите,— сказалъ онъ, радостно улыбаясь и жестомъ руки указывая на двушекъ,— какъ намъ здсь тсно! Скоро придется, пожалуй, расширять помщеніе.
— Отецъ Стормъ,— началъ грекъ,— я имю сообщить вамъ нчто серьезное, хотя оффиціальное извщеніе вы получите, по всей вроятности, инымъ путемъ.
Лицо Джона омрачилось.
— Къ сожалнію, я долженъ предупредить васъ, что намъ, повреннымъ, сдлано весьма выгодное предложеніе относительно этого зданія…
Онъ встртилъ пристальный взглядъ большихъ срыхъ глазъ своего собесдника и запнулся.
— Ну?
— И мы ршили продать его.
— Продать? Вы сказали прода..? Кому? Что это значитъ?
— Правду говоря, его покупаетъ синдикатъ одного казино.
Джонъ тяжело дыша, отшатнулся назадъ.
— Ушамъ своимъ не врю… Да еслибы я предвидлъ, что такая вещь можетъ случиться…
— Мн очень жаль, что вы такъ приняли это къ сердцу, отецъ Стормъ. Правда, вы потратили много денегъ на перестройки, но смю васъ уврить, завдующіе не станутъ извлекать выгоду…
— Выгода? Деньги? Да разв я объ этомъ говорю? Тяжка обида, оскорбленіе святыни!.. Кто же эти люди?.. Неужели этотъ… лордъ…
Грекъ кивнулъ головой. Джонъ распахнулъ настежь двери.
— Вонъ отсюда! Вонъ отсюда, уда!
Грекъ не усплъ перешагнуть черезъ порогъ, какъ дверь захлопнулась за нимъ.
Этотъ инцидентъ обратилъ на себя вниманіе и въ клуб водворилась мертвая тишина, но Джонъ только крикнулъ: ‘Давайте, споемъ что-нибудь, двушки!’ и когда одна изъ сестеръ запла его любимый гимнъ ‘Назаретъ’, голосъ его покрылъ вс остальные.
Тмъ не мене, все стаю для него ясно. ‘Глорія’ возвращается — вс его труды за нсколько мсяцевъ пропали даромъ!
На углу переулка его поджидалъ м-ръ Джупъ, чтобъ попросить у него прощенія и совта. ‘Батюшка’ сказалъ правду насчетъ м-рсъ Джупъ. Шарки выдали ее, теперь она арестована.
— Вчера насъ пропечатали но всхъ вечернихъ газетахъ,— хныкало это жалкое существо,— и сегодня нашъ клубный распорядитель объявилъ мн, чтобъ я искалъ себ другого мста. Ахъ, бдная моя хозяюшка! Что мн длать, что мн длать?
— Что длать? Отсчь ее, какъ сгнившую втвь!— презрительно сказалъ Джонъ и зашагалъ дальше. Человческое море волновалось вокругъ него, ему хотлось броситься въ самую глубь и захлебнуться.
Прибжавъ домой, онъ прежде всего бросился къ м-рсъ Каллендеръ и съ какимъ-то торжествомъ крикнулъ ей свою новость. Его церковь продали подъ носомъ у него, его выгоняютъ на улицу, вдь онъ не боле, какъ греко-турецкій капелланъ. Онъ дико засмялся и принялся издваться надъ Глори, его точно что подмывало.
— Моей преемницей будетъ двчонка,— кричалъ онъ,— одна изъ тхъ, которыя умильно присдаютъ грязной толп ротозевъ и посылаютъ имъ воздушные поцлуи!
Внезапно онъ весь побллъ и, дрожа, опустился на стулъ. У м-рсъ Каллендеръ у самой подергивалось лицо и, чтобъ не расплакаться, она принялась издваться, яростно раскачивая свое кресло-качалку.
— Ну вотъ! я такъ и знала! Умные люди говорятъ: съ горемъ да съ бдой не разбогатешь, зато научишься уму-разуму. А виню я больше всхъ перваго министра. Старый олухъ! очень нужно было деньги давать. Ей-Богу, какъ поглядишь на этихъ премудрыхъ ословъ… здоровый человкъ съ ума спятитъ! Я вдь теб говорила, чмъ это все кончится, а ты не врилъ, бранилъ меня старой ворчуньей. Еще бы, вы и не подозрвали, что такая штука можетъ случиться, а Джэнъ Каллендеръ гд же слушать, она вдь старая дура, сама не знаетъ, что говоритъ!..
Тутъ она вскочила съ кресла, кинулась Джону на шею и разрыдалась, какъ двочка.
— Сыночекъ мой! Родненькій! И я еще на него накинулась. Паренекъ ты мой милый! Экій народъ-то безжалостный на свт живетъ!..
Джонъ цловалъ старуху, она уговаривала его заставить себя постъ.
— Ну полно, полно, скушай хоть кусочекъ, ну самый махонькій. Что жъ ужину-то пропадать даромъ!
— Богъ точно умеръ, до неба далеко,— бормоталъ онъ.
— И глоточекъ водки не повредилъ бы — хоть глоточекъ?
— Одно для меня ясно: Богъ видитъ, что я не гожусь для этого дла, вотъ онъ и отнялъ его у меня.
Старуха отошла отъ стола, и ужинъ остался нетронутымъ.
Съ слдующей почтой пришло письмо отъ Глори:

Гарденъ-гоузъ, Клементсъ-иннъ.

‘Простите меня! Я вернулась въ городъ! Я не въ силахъ была остаться, положительно не въ силахъ. Лондонъ тянулъ меня къ себ. Что мн было тамъ длать? Все устроилось, тетки поступили учительницами въ школу для двочекъ, а я — я просто умирала отъ усталости, умирала, задыхалась!
И потомъ я получила такое соблазнительное предложеніе. Не казино — не подумайте этого. Относительно того вы были совершенно правы. Нтъ,— театръ, настоящій театръ! М-ръ Дрэкъ купилъ какое-то заброшенное старое зданіе и превращаетъ его въ великолпный театръ,— спеціально для меня. Я буду играть Джульетту. Подумайте, Джульетту!— и въ своемъ собственномъ театр! Я уже теперь чувствую себя, какъ освобожденный невольникъ, переплывшій Красное море.
Не думайте также, что женское горе подобно глупымъ старымъ законамъ, которые имли силу всего на три дня. Онъ похороненъ въ моемъ сердц — не въ земл — и я всегда буду любить и чтить его память! Но вдь вы сами сказали, что эта смерть не должна останавливать теченія моей жизни?
Черкните словечко, Джонъ, скажите, что вы меня прощаете. Отвчайте немедленно и — лично. Вы найдете меня здсь, у Розы. Приходите, приходите, приходите! Я никогда не прощу вамъ, если вы не придете скоро,— никогда, никогда!

Глори‘.

XII.

Прошло дв недли, а Джонъ Стормъ все еще не постилъ Глори, хотя всти о ней доходили до него изо дня въ день, черезъ посредство газетъ. Каждое утро онъ пробгалъ длинные черные столбцы, отыскивая имя, которое рзко выдлялось для него изъ среды всхъ остальныхъ, какъ будто напечатанное кровью. Встей было много и все какія-то таинственныя. Говорилось, прежде всего, о томъ, что блестящая молодая артистка, которая имла такой необычайный успхъ нсколько мсяцевъ тому назадъ, возвратилась въ Лондонъ и въ скоромъ времени вернется къ многообщающей карьер, теченіе которой было прервано болзнью и семейнымъ трауромъ. Дале, что она предполагаетъ выступить на настоящей сцен, въ шекспировской драм, въ роли, которая считается пробнымъ камнемъ для молодыхъ талантовъ. Затмъ,— что проектъ возобновленія ‘Ромео и Джульетты’, по всей вроятности, уступить мсто еще боле честолюбивому замыслу — выступить въ совершенно новой пьес, принадлежащей перу извстнаго скандинавскаго автора и спеціально подогнанной къ особенностямъ — личности и таланта дебютантки. Наконецъ, сообщалось объ образованіи синдиката для покупки какого-нибудь стараго зданія, съ цлью перестройки его въ театръ, въ интересахъ новой пьесы и новой артистки,
Джонъ Стормъ горько смялся, говоря себ, что Глори не стоитъ даже того, чтобы думать о ней. Его долгъ — продолжать начатое дло и выкинуть ее изъ головы.
Пришло и оффиціальное увдомленіе о продаж церкви. Требовалось очистить ее черезъ мсяцъ, а домъ для причта черезъ два мсяца, и Джонъ старался уйти съ головой въ хлопоты по найму новаго помщенія для клуба и убжища. Въ верхнемъ этаж дома для причта жило теперь до двадцати молодыхъ матерей съ грудными дтьми, подъ надзоромъ сестеръ, но сынъ Полли оставался у м-рсъ Пинчеръ. Отъ времени до времени Джонъ навщалъ его, смотрлъ, какъ малютка, привязанный шарфомъ за талію къ стулу, пробирался неврными шажками вдоль стны къ двери и оттуда хитро поглядывалъ умненькими глазенками на Божій міръ, издавая какіе-то нечленораздльные звуки. У ребенка было маленькое смуглое личико и глаза матери, но Джонъ Стормъ любилъ смотрть на него: ребенокъ напоминалъ ему о Глори. Онъ чувствовалъ, что не въ силахъ былъ бы разстаться съ нимъ, и говорилъ себ, что если самъ лордъ Робертъ придетъ за сыномъ, онъ вышвырнетъ его за дверь.
Но въ одно прекрасное утро къ дому мр-съ Каллендеръ подъхала карета и изъ нея вышла лэди Робертъ Юръ. На блдномъ страдальческомъ лиц ея блуждала слабая, нервная улыбка униженныхъ и нелюбимыхъ.
— М-ръ Стормъ,— начала она своимъ кроткимъ голосомъ,— я пріхала по очень щекотливому длу. Я не могла откладывать дольше. Это долгъ, который давно слдовало выполнить.
Дло шло о ребенк Полли. Она слышала о томъ, что произошло въ госпитал, а газеты, съ отчетами о свадебной церемоніи, послдовавшія за новобрачными въ Парижъ, досказали ей остальное. Вернувшись, она стала разыскивать ребенка и узнала, что онъ въ хорошихъ рукахъ.
— А все-таки заботиться о немъ — мое дло, м-ръ Стормъ, и я прошу васъ отдать его мн. Что-то говоритъ мн, что Богу не угодно будетъ даровать мн дтей, слдовательно, я никому не причиню вреда, мужъ же мой никогда не узнаетъ, чье дитя я взяла на воспитаніе. Общаю вамъ быть доброй къ нему. Онъ будетъ при мн неотлучно. А если онъ, Богъ дастъ, выростетъ и будетъ любить меня, это поможетъ мн забыть прошлое и простить себ за свою долю участія въ немъ. Я знаю, это слишкомъ мало,— вдь та, бдняжка любила его, и я отняла его у нея. Но все же это мой долгъ, м-ръ Стормъ, и я не буду знать ни сна, ни покоя, пока не приступлю къ исполненію его.
— Не знаю, долгъ ли это вашъ, но если вы хотите взять ребенка, вы имете на то право.— Онъ слъ въ ея коляску, и оба похали въ Сого.
Ребенокъ, по обыкновенію, бродилъ вокругъ стула, лепеча что-та непонятное на своемъ дтскомъ язык. Когда изящная карета, увозившая его, скрылась изъ глазъ женщинъ, стоявшихъ на крыльц, м-рсъ Пинчеръ вернулась въ домъ съ красными глазами и чепцомъ, сбившимся на сторону, но Джонъ Стормъ говорилъ себ, что все къ лучшему. Послдняя связь между нимъ и Глори порвалась,— и слава Богу! Теперь онъ можетъ спокойно продолжать свое дло, не думая о ней.
Въ тотъ же день онъ пошелъ къ Клементсъ-линъ.
Гарденъ-гоузъ былъ хорошенькій домикъ, выходившій съ двухъ сторонъ въ садъ и уютно меблированный. Двушка, отворившая ему дверь, сразу взяла фамильярный тонъ и успла сообщить гостю множество разныхъ разностей, пока они поднимались на лстницу. Ее зовутъ Лиза, она слышала его проповди, онъ заставилъ ее плакать, ‘миссъ Глорія’ была знакома съ ея прежней госпожей, а на здшнее мсто ее рекомендовалъ м-ръ Дрэкъ.
Изъ гостиной доносился смхъ, смялась Глори. Дверь отворилась и Джонъ увидалъ ее, она стояла посредин комнаты, въ черномъ плать, блдная, но съ блестящими глазами и веселымъ смхомъ на устахъ. При вход Джона Сторма смхъ этотъ оборвался, Глори видимо растерялась и сконфузилась. Дрэкъ, лежавшій на кушетк, всталъ и поклонился ему, миссъ Маккварри, поправлявшая длинные столбцы корректуры на конторк возл окна, подошла и поздоровалась съ нимъ. Глори крпко пожала ему руку обычнымъ своимъ долгимъ пожатіемъ, пристально глядя ему въ глаза. По его лицу пробжала судорога, Глори вспыхнула и быстро, нервно заговорила, упрекая его за то, что онъ забылъ ее.
— Я былъ занятъ,— началъ было онъ и запнулся, чувствуя, что кривитъ душой.— У меня было много хлопотъ и огорченій,— и онъ опять остановился, такъ какъ Дрэкъ опустилъ голову.
Глори засмялась, хотя смяться было нечему, и предложила пить чай. Она тараторила безъ умолку, роняя отрывистыя безсвязныя фразы, въ смх ея слышались слезы.
— Позвоните, чтобы дали чаю, Роза! Ахъ, вы уже позвонили? Ага вотъ и чай! Спасибо, Лиза. Поставьте сюда. Ну-съ, кто желаетъ ‘двчонки’? Помните?— и опять хохотъ.
Въ эту минуту вошелъ новый гость, лордъ Робертъ Юръ. Онъ поцловалъ руку у Розы, улыбнулся Глори, фамильярно кивнулъ головой Дрэку, прислъ на низенькій пуфъ возл чайнаго столика, разгладилъ складки брюкъ на колняхъ, расправилъ налившіяся кровью мышцы одной половины лица и выронилъ изъ глаза монокль.
Глори наливала чай, Дрэкъ передавалъ чашки, внимательно глядя на нее и досадуя на то, что приходъ Джона Сторма могъ вызвать такую перемну въ ея обращеніи. Вернувшись на свое мсто на диванъ, онъ принялся дразнить моську, которая лежала тутъ же, свернувшись калачикомъ, возмущаясь ея уродливостью и удивляясь, какъ Глори можетъ держать у себя это маленькое чудовище. Глори протестовала, увряя, что это ангелъ, а не собака, тогда Дрэкъ предположилъ, что въ настоящую минуту она грезитъ о ра,— прислушайтесь-ка!— Въ наступившей тишин явственно раздался сладкій храпъ, вс засмялись, и громче всхъ Глори.
Пока они дурачились, Джонъ сидлъ въ сторонк, углубившись въ свои мысли, мрачный, какъ туча. Онъ ощущалъ приливъ жгучей ненависти къ обоимъ пріятелямъ. ‘Все комедія, игра — и больше ничего!’ думалъ онъ и говорилъ себ, что Глори достойна только его презрнія. Какъ можетъ ей нравиться подобное общество? Чмъ эти люди привлекаютъ ее? Разв только своимъ богатствомъ и общественнымъ положеніемъ, ибо атмосфера, которую они носятъ съ собой, должна претить ей.
Роз пора было идти въ редакцію. Дрэкъ проводилъ ее до двери. Джонъ тоже всталъ. Глори спросила: ‘Вы уже уходите?’ но не пыталась удержать его. Они еще увидятся, ей такъ много нужно сказать ему. ‘Вы, вроятно, удивились, узнавъ о коемъ возвращеніи въ Лондонъ?’ добавила она, глядя на его наморщенныя брови.
— Вы больше не придете!— сказала она, читая въ его душ, какъ въ раскрытой книг.— Я вижу, вы ршили не приходить больше.
Онъ не могъ отрицать этого. Глори отперла дверь, и онъ вышелъ, едва передвигая ноги, онъ былъ совершенно разбитъ. Глори же вернулась въ свою комнату и бросилась на кровать лицомъ въ подушки.
Въ этотъ вечеръ отецъ Стормъ читалъ молитвы въ церкви совершенно машинально, сердце его въ нихъ не участвовало. Въ этомъ сердц клокотала жгучая ненависть: онъ ясно видлъ Дрэка, ненавидлъ Глори, и больше всхъ ненавидлъ себя, ему казалось, что семь бсовъ вселились въ него, что онъ святотатецъ и лицемръ, который долженъ пасть мертвымъ у подножія алтаря.
— Отъ какой участи спасъ меня Всемогущій!— говорилъ онъ себ.— Глори связала бы меня по рукамъ и по ногамъ, тормозила бы все мое дло. Надо выкинуть ее изъ головы. Она достойна только презрнія.— И т$тъ же онъ думалъ о томъ, какъ хороша она была въ своемъ траурномъ плать, съ печатью страданья на чистомъ, блдномъ лиц, какъ она очаровательна, какую волшебную власть она имла надъ нимъ!..
По дорог домой онъ наткнулся на группу мужчинъ. Одинъ изъ нихъ загородилъ ему дорогу и, нахально раскачиваясь, выговорилъ:
— Я и мои товарищи находимъ, что здсь развелось черезчуръ много поповъ. Вы какъ полагаете, сэръ?
— Я нахожу, что здсь еще больше игроковъ и воришекъ, дружище,— былъ отвтъ. Въ то-же мгновеніе Джонъ получилъ ударъ кулакомъ по лицу. Онъ схватилъ за горло оскорбителя, швырнулъ его на земь и продержалъ такъ съ минуту, потомъ выпустилъ и сказалъ.
— Теперь убирайся и чтобъ я больше не видалъ тебя!
— И не увидите сэръ,— выговорилъ голосъ за его спиной. Кучка негодяевъ разсыпалась въ разныя стороны, возл Джона стоялъ полисменъ.— Этого молодца я подкарауливаю вотъ ужъ нсколько мсяцевъ, батюшка.
И полисменъ повелъ молодого человка въ тюрьму. То былъ Чарли Уильксъ. Въ это самое утро, при допрос м-рсъ Джупъ, Агги, вызванная свидтельницей, принуждена была назвать имя своего соблазнителя. Оно попало во вс вечернія газеты, и владлецъ типографіи, гд работалъ Чарли, поспшилъ отказать ему отъ мста.

XIII.

Недлю спустя, Джонъ Стормъ, раздосадованный продолжавшейся противъ него травлей въ газетахъ, взволнованный новой попыткой дяди, который явился къ нему лично уговаривать его бросить начатое дло и жениться. Джонъ Стормъ, проходя по Сого, неожиданно вздрогнулъ, увидавъ впереди себя фигуру старика въ ряс, опоясанной веревкой. То былъ отецъ настоятель Бишопсгэтскаго братства. Джонъ нагналъ его и поздоровался съ нимъ,
— А я шелъ навстить тебя, сынъ мой.
— Вы, значитъ, слышали, что случилось?
— Да, стрлы діавола летятъ быстро.— Онъ взялъ Джона подъ руку, и они пошли рядомъ.— Земныя скорби, какъ монашеская власяница, напоминаютъ намъ о Немъ, ударъ поразившій тебя, ниспосланъ теб Богомъ, чтобъ напомнить теб о нарушенномъ тобою обт. Что я теб говорилъ передъ твоимъ уходомъ?— что ты черезъ годъ вернешься къ намъ. И вернешься! Откажись отъ міра, сынъ мой! Онъ дурно обходится съ тобой. Человческія страсти царятъ въ немъ, сама церковь не боле, какъ христіанское общество, стоящее вн сферы вліянія и руководительства Духа Святаго. Оставь ихъ и вернись къ твоимъ невыполненнымъ обтамъ.
Джонъ покачалъ головой и повелъ отца настоятеля въ домикъ для причта, гд уже собрались двушки.
— Могу ли я оставить міръ, отецъ, когда у меня на рукахъ такое дло?
Въ этотъ вечеръ отецъ настоятель проповдывалъ вмсто Джона. Прощаясь съ нимъ у двери ризницы, старикъ сказалъ:
— Благочестивое начинаніе можетъ быть добрымъ, сынъ мой, если оно иметъ въ виду спасеніе душъ. Но что, если бы Господу угодно было оторвать тебя отъ всего этого, призвать тебя — ну хотя бы къ дятельности миссіонера?
Лицо Джона поблднло и приняло испуганное выраженіе.
— Мн нтъ надобности бжать. Лондонъ представляетъ достаточно обширное поле дятельностію.
— А все-таки кто знаетъ? Можетъ быть, это окажется необходимымъ для блага души твоей, чтобы ты не поддался суетности, или любви къ слав или…или еще какому-нибудь изъ обольщеній сатаны. Однако, мн пора. Прощай, сынъ мой. Господь съ тобою!
Тяжелый день выпалъ для Глори. Рано утромъ лордъ Робертъ захалъ за нею и повезъ ее на считку новой пьесы. Считка происходила въ фойе одного изъ пустующихъ маленькихъ театровъ, тамъ же нанята была и сцена для репетиціи. Участвующіе — все боле или мене опытные актеры и актрисы — приняли ее съ видомъ учтивой снисходительности, какъ товарку, обязанную своей первенствующей ролью не таланту, а разнымъ другимъ причинамъ. Это укололо Глори, она чувствовала, что попала въ ложное положеніе и сердилась на себя, зачмъ позволила лорду Роберту захать за ней. Но это были только цвточки, униженіе ея едва началось.
Въ комнату быстро вошелъ маленькій толстенькій человчекъ со связкой бумагъ въ рук. Онъ подбжалъ къ лорду Роберту, извинился, что опоздалъ и отеръ платкомъ потъ съ лысой головы и лица. То былъ Сефтонъ.
— Это нашъ будущій режиссеръ,— объявилъ лордъ Робертъ. М-ръ Сефтонъ кивнулъ головой, подмигнулъ обоими глазами и сказалъ: ‘Очарованъ, ей-Богу очарованъ!’.
Глори отъ стыда готова была провалиться сквозь землю, но не сказала ни слова. Она поняла, что когда женщин нанесли самое жестокое оскорбленіе,— когда оскорблена честь ея,— самое лучшее, что она можетъ сдлать,— это молчать.
Вс услись, и началось чтеніе. Начали съ дйствующихъ лицъ и именъ ихъ исполнителей, имя Глори стояло послднимъ. Вс нервы ея болзненно вздрогнули, когда режиссеръ прочелъ: ‘и Глорія — миссъ Глори Квэйль’.
Пьеса изобиловала рискованными положеніями, героиня была ужасная женщина, разорившая и погубившая перваго человка въ стран. Каждый изъ участвующихъ слдилъ за своей ролью, отмчая въ ум выигрышныя мста, но Глори горла отъ стыда. Какъ она будетъ играть эту гадкую женщину, развращенную до мозга костей? Чтобы войти въ такую роль, нужно совершенно отршиться отъ самой себя, отъ своей души. Чтеніе кончилось, артисты поздравляли другъ друга, Сефтонъ подошелъ къ Глори и спросилъ, какъ она находитъ пьесу По его мннію, она страшно бьетъ по нервамъ, а ея роль великолпна.
— Да, но только дурная женщина можетъ хорошо съиграть эту роль.
— Вы съиграете, вамъ вдь по опыту!— весело возразилъ режиссеръ. Глори ухала домой сконфуженная, удрученная стыдомъ и совершенно разбитая.
Дома ее ждала газета, изъ второразрядныхъ театральныхъ, еще сырая, только что снятая со станка, и одинъ столбецъ въ газет обведенъ былъ синимъ карандашемъ. Это было нчто въ род краткаго обзора ея предъидущей карьеры, здсь было все — продажа программъ, уборная, иностранные клубы,— вся темная сторона ея лондонской жизни, выставленная въ самомъ ужасномъ свт, впечатлніе получалось такое, что Глори прошла огонь и воду, и мдныя трубы, что она была не только выброшена на улицу, но и сроднилась съ ней.
Ну что жъ! она избрала себ родъ жизни и должна принимать его такимъ, какъ онъ есть. Но какъ же свтъ безпощаденъ къ женщин, если даже успхъ ея можетъ стать для нея позоромъ! Глори чувствовала, что прошлое,— неумолимое прошлое,— снова цпляется за нее и тянетъ ее къ себ, что ей не выбраться изъ этой грязи.
Въ тотъ же вечеръ она написала Джону Сторму, и на другое утро, раньше, чмъ вставала Роза,— которая просиживала далеко за полночь за работой и потому вставала поздно,— слышала голосъ внизу. Услыхала и собачонка ея и принялась лаять. Черезъ минуту Джонъ былъ уже въ гостиной, и она смялась, глядя въ его прекрасные черные глаза, потому что онъ засталъ ее на диван зажимающей ротъ моськ, чтобы она не мшала ей прислушиваться.
— Это вы? Какъ хорошо, что вы пришли рано… Ахъ, противная собаченка! она просто ужасна!… Я хотла сказать вамъ, что я ничего не знала о церкви, ничего какъ есть… Если бъ мн хоть въ голову пришло… Но они мн ни слова не сказали — это было очень нехорошо съ ихъ стороны — ни слова. Я узнала ужъ, когда это попало въ газеты.
— Если они такъ васъ обманываютъ, какъ же вы можете быть дружны съ ними?
Джонъ стоялъ, облокотясь объ уголъ каминной ршетки, Глори подошла и, тоже прислонившись, стала противъ него.
— Вы хотите сказать, что мн лучше все это бросить? Теперь уже поздно. И тогда было поздно, когда я узнала. И притомъ, что пользы? Ваше положеніе не измнилось бы, а я… театръ достался бы кому-нибудь другому,— только и всего.
— Я думалъ о будущемъ, Глори, а не о прошломъ. Люди, разъ обманувшіе насъ, способны и впредь обманывать.
— Правда… это правда… только… только…
У нея подгибались колни, онъ посмотрлъ на нее и отвернулся.
— Ну что жъ, поздно, такъ нечего и говорить. Сдланнаго не воротишь.
— Не воротишь,— какъ эхо, повторила она.
Онъ старался припомнить, зачмъ онъ шелъ сюда, что хотлъ сказать, но какъ ни старался, припомнить не могъ. Стоило ему взглянуть на нее, чтобы нить мыслей его оборвалась. Ея близость, точно ароматъ цвтовъ, туманила ему голову, ему хотлось дотронуться до нея. Наступило неловкое молчаніе, потомъ онъ переложилъ шляпу изъ руки въ руку и отошелъ отъ камина.
— Вы уже уходите? такъ скоро?
— Я занятъ и…
— Да, у васъ теперь должно быть очень много дла.
— И потомъ къ чему… Зачмъ длить это тягостное свиданіе, Глори?
Она поглядла на него изъ подъ опущенныхъ рсницъ. Въ его усталомъ взор свтилось что-то, отъ чего быстре забилось ея сердце.
— Разв ужъ оно такъ тягостно?
— Глори, я хотлъ сказать вамъ, что я больше не стану приходить, не могу.
— Нтъ?! Вы такъ заняты? Неужели такъ ужъ заняты, что не выберете минутки повидать стараго друга?
Онъ сдлалъ движеніе рукой, словно отстраняя что-то.
— Это развлекаетъ… отвлекаетъ…
— Ахъ, вотъ что. Въ такомъ случа,— она принужденно засмялась,— я сама буду навшать васъ. Да, да, серьезно.
— Вы не должны длать этого, Глори. Это значитъ только мучить.
— Мучить! Господи, помилуй! Почему же мучить?
— Потому,— онъ заикнулся, и она видла, какъ дрожали его губы, но затмъ онъ пересилилъ себя и спокойно, очень спокойно, медленно выговаривая слова, ледянымъ тономъ докончилъ:— потому что я люблю васъ!
Она услышала, наконецъ, то, чего такъ жаждало ея сердце, и не отдала бы назадъ этихъ словъ за вс сокровища міра, а между тмъ ей было страшно, она вся дрожала.
— Мы съ вами разные люди, Глори, вотъ въ чемъ бда,— и такъ всегда было. У насъ нтъ ничего общаго, абсолютно ничего. Вы избрали себ путь въ жизни, я тоже, и наши дороги разошлись въ разныя стороны. Ваши друзья не друзья мн. Мы совсмъ, совсмъ разные люди, и все-таки — все-таки я люблю васъ! Вотъ почему я не могу придти.
Это было сладостно, но ужасно, и такъ далеко отъ признанія, о которомъ она мечтала: ‘Люблю тебя!— ты для меня все!— я не могу жить безъ тебя!’ И однако, онъ былъ правъ. Она убила его любовь, прежде чмъ она родилась, и она родилась мертвой. Срывающимся, упавшимъ голосомъ она выговорила:
— Вы несомннно правы. Вамъ лучше судить. Вы, вроятно, все это обдумали…
— Не думайте, Глори, что мн это легко достается. Я уже много выстрадалъ и знаю, что буду страдать еще дольше. Пусть, я бы снесъ… Но, ради моего дла…
— Ахъ, вотъ что… Конечно, я не могу ожидать… Вы, разумется, любите и свое дло…
— Да, я и дло свое люблю, и шутить этимъ нельзя. ‘Если глазъ твой соблазняетъ тебя’…
Глори была уязвлена.
— Ну, что жъ, если горю нельзя помочь, намъ остается пожать другъ другу руки и разстаться…
Никогда еще, до этой минуты, когда онъ произнесъ себ приговоръ, а она подписалась подъ нимъ, Джонъ не сознавалъ, какъ прекрасна она въ его глазахъ. Теперь ему хотлось крикнуть ей это, признаніе рвалось наружу.
— Не того я ожидалъ, Глори, не о томъ мечталъ столько лтъ.
— Такъ лучше,— кажется, что лучше.
— Я старался и вамъ приготовить мсто, но вы не захотли… уклонились… предпочли другой жребій.
Глори вспомнила Сефтона, газетку, роль — и закрыла лицо руками.
— Могу ли я продолжать, Глори, рискуя гибелью, моей… Это опасно, просто опасно.
— Да, вы священникъ, а я актриса. Вамъ слдуетъ принять это въ соображеніе. Люди такъ невжественны, такъ жестоки, я уврена, что уже и теперь говорятъ…
— Вы думаете, что это могло бы смутить меня, Глори?— Она отвела руки отъ лица.— Вы думаете, что я способенъ придавать значеніе жалкимъ сплетнямъ свта?
— Значитъ, вы не будете думать обо мн дурно?
— Я буду представлять себ насъ обоихъ какими мы были прежде, раньше, чмъ свтъ разлучилъ насъ, раньше, чмъ вы…
Ее неодолимо тянуло броситься ему на шею, но она поборола себя и мягко выговорила:
— Вы совершенно правы, судите вполн разумно. Я избрала свой жребій и должна стараться извлечь изъ него что можно.
— Итакъ…— Онъ протянулъ руку.
Но она заложила руки за спину, думая:
‘Нтъ, если мы пожмемъ другъ другу руки, тогда всему конецъ’.
Глубокое, безнадежное отчаяніе выразилось на лиц его.
— Прощайте.
Она не заплакала. Роза, сойдя внизъ, застала ее сіяющей, улыбающейся.
— Здсь былъ вашъ другъ, м-ръ Стормъ? Да. Остерегайтесь его, дружокъ. Онъ способенъ разбить всю вашу карьеру и думать, что этимъ онъ служитъ Богу.
— Опасности нтъ, Роза. Онъ приходилъ только затмъ, чтобы сказать, что онъ не придетъ больше.— Въ ея глазахъ вспыхнулъ огонекъ, погасъ и опять вспыхнулъ.
— Да,— подумала Роза,— въ ней есть что-то необычайно привлекательное, вс другія женщины кажутся при ней безцвтными. Тутъ Роза вспомнила еще о комъ-то и вздохнула.

XIV.

Репетиціи начинались рано утромъ и продолжались далеко за полдень. Глори находила ихъ утомительными, угнетающими, нердко унизительными. Кром поддльныхъ страстей, которыя приходилось изображать на сцен, Глори нашла тамъ не мало страстей настоящихъ: зависть, ревность, злорадство, вражда, порождаемая жизнью, гд борьба за существованіе достается всего тяжеле, попытки воспользоваться ея неопытностью, лишить ее лучшаго мста на сцен, выкинуть выигрышную фразу, не подать во-время реплики. Все это холодило ей сердце, полутьма, утомительное ожиданіе, пустыя кресла въ парусиновыхъ чахлахъ, внимавшія артистамъ, словно скопище безмолвныхъ привидній, и сознаніе, что за этими стнами свтъ, шумъ, кипучая жизнь и дятельность, приводили ее въ такое угнетенное состояніе, что она изо дня въ день возвращалась домой съ болью въ голов и въ сердц, не имя силъ удержать слезы.
Когда же она, наконецъ, приспособилась къ этимъ условіямъ, кое-что передлала, кое съ чмъ примирилась и освоилась съ ролью настолько, что могла репетировать безъ тетрадки, явилось новое мученіе — отвращеніе къ типу, который она должна была изображать. Воображаемая Глорія, была страшно горда, тщеславна, эгоистична, она все попирала ногами, добиваясь побды надъ міромъ и земного счастья.
Тмъ временемъ живой Глоріи приходилось разыгрывать совершенно иную роль. Каждое утро, съ нестерпимо реальной болью въ сердц, она просматривала газеты, ища извстій о Джон Сторм. Искать приходилось недолго. О немъ сложилась цлая легенда, грубая и смшная, въ которой онъ выставлялся чмъ-то врод современнаго Донъ-Кихота, воюющаго съ втряными мельницами… На каждомъ шагу попадались каламбуры по поводу его фамиліи, рисунки, каррикатуры, вс виды шутки, которая перестаетъ быть шуткой, потому что переходитъ въ оскорбленіе.
Время отъ времени она позволяла себ украдкой поглядть на его дло, гуляла по Сого, прислушивалась къ разговорамъ обывателей, подходила къ церкви и слушала пніе.
‘Странное обвиненіе противъ священника!’ Озаглавленная такимъ образомъ статейка появилась въ одной изъ самыхъ дрянныхъ газетокъ. Въ ней разсказывалось, какъ одинъ юный негодяй (то былъ Чарли Уильксъ) былъ арестованъ за нападеніе на улиц на отца Сторма, какъ его приговорили къ двухнедльному тюремному заключенію и какъ, несмотря на заступничество отца Сторма и предложеніе взять обидчика на поруки, юноша обвинилъ своего благодтеля въ связи съ своей возлюбленной (Агатой Джонсъ).
Досада Глори на отношеніе общества къ Джону Сторму перешла мало-по-малу въ глубокую любовь къ непонятому и попираемому ногами. Она узнала изъ газетъ, когда онъ будетъ служить въ послдній разъ, и пошла въ церковь. Церковь была биткомъ набита, главнымъ образомъ, бдняками, въ воздух стоялъ тяжелый запахъ апельсиновъ и пива. Когда вошли пвчіе и впереди ихъ Джонъ Стормъ, въ черной ряс, сознаніе его близости радостной дрожью разлилось по тлу Глори.
Онъ проповдывалъ на текстъ: ‘Горе вамъ, книжники и фарисеи, лицемры!’ Въ первой половин проповди ораторъ громилъ безнравственность мужчинъ. Мы чисты только снаружи, хваленая нравственность англичанъ не что иное, какъ опрятный, прикрытый развратъ, подъ нимъ гниль, испорченность и грхъ! Между нами масса отъявленныхъ сластолюбцевъ, которыхъ общественное мнніе изъ лности оставляетъ въ поко, людей,— которые даже не знаютъ, гд искать своихъ дтей. Заставьте ихъ опуститься въ трущобы, и они отыщутъ сходство съ собою и — Боже прости имъ!— съ ихъ матерями въ лицахъ отщепенцевъ и преступниковъ. Вторая часть посвящена была защит женщины. Отношеніе общества къ женщин есть вопіющая несправедливость. Кто думаетъ о героизм женщинъ, объ ихъ самоотверженности, ихъ незамтныхъ, ничмъ не вознаграждаемыхъ трудахъ? Почему женщина цнится въ наше время такъ низко? Она почти не нарушаетъ законовъ природы и, если нарушаетъ, въ этомъ виновенъ главнымъ образомъ мужчина. Мужчины соблазняютъ женщинъ нарядами, роскошью, деньгами, славой, заставляя ихъ уклоняться отъ ихъ истиннаго призванія, но настоящая женщина въ конц концовъ всегда вернется на путь истинный, предпочтетъ лживой мишурной слав невидимое и не кричащее дло матери и не сочтетъ это добродтелью, не поставитъ себ въ заслугу. ‘Да, матери, жены, двушки — въ вашихъ рукахъ спасеніе Англіи. Живите для него и да наградитъ васъ Господь и Пречистая Матерь Его за вашъ тернистый жизненный путь вчною славой!’
Посл всенощной былъ крестный ходъ со знаменами, крестами, звздами, синими и зелеными цвтами лилій, но Глори ничего не видала. Она стояла на колняхъ, опустивъ голову, задыхаясь отъ волненія. Когда она замтила, что служба кончена, публика уже разошлась, по церкви расхаживала только старушка въ траур, позвякивая ключами.
— Отецъ Стормъ уже ушелъ?
— Нтъ, ма’мъ, онъ въ ризниц.
— Проводите меня туда.
Черезъ минуту она стояла лицомъ къ лицу съ Джономъ Стормомъ, въ маленькой комнатк съ голыми стнами и почти безъ мебели, вся дрожа, вперивъ въ него взоръ, полный любви и страха.
— Глори, зачмъ вы пришли сюда?
— Я не могла не придти.
— Вдь мы простились и разстались.
— Вы, но не я. Это не такъ-то легко…
— Легко? Я вдь вамъ говорилъ, что это будетъ не легко, дитя, такъ оно и было. Я зналъ, что буду страдать, и страдалъ. Но я справился съ собой, вы видите, я перенесъ это. Не спрашивайте, какою цной.
— О, о, о!— Она закрыла лицо руками.
— Вначал діаволъ мучилъ меня любовью. Всюду и везд я видлъ и слышалъ только васъ, Глори. Но это я поборолъ въ себ, тогда онъ сталъ мучить меня угрызеніями совсти, зачмъ я оставилъ васъ одну среди соблазновъ свта, когда мой долгъ былъ слдить за вами. И это я поборолъ.
Она быстро вскинула на него глаза.
— Ахъ! вы этого не знали? Ну, да все равно. Теперь все кончено, я сталъ другимъ человкомъ. Зачмъ же вы приходите снова мучить меня? Вамъ вдь не больно, нисколько. Вамъ ничего не стоитъ разомъ все стряхнуть съ себя. Ужъ такая у васъ натура, Глори, съ этимъ ничего не подлаешь. Но разв вамъ недоступно состраданіе? Къ чему искать меня здсь, гд я стараюсь помогать безпомощнымъ, честнымъ двушкамъ, которыя настолько добродтельны, чтобъ оставаться бдными, настолько мужественны, чтобъ обходиться безъ друзей. Почему вы не можете оставить меня въ поко? Что я для васъ? Ровно ничего! Вамъ нтъ дла до меня, никакого!..
Она опять взглянула на него, и на этотъ разъ любовь въ ея взор пересилила страхъ. Онъ видлъ это и не могъ не сознаться себ, что это страшно на него дйствуетъ.
— Вернитесь въ избранную вами сферу, несчастная двушка. Вы любите ее,— поневол должны любить, вы пожертвовали ей лучшими стремленіями своего сердца!
Теперь она улыбнулась, прежней, лучезарной улыбкой, но съ оттнкомъ торжества, котораго Джонъ не замчалъ раньше. Отъ этой улыбки онъ чуть не обезумлъ. Чтобы справиться съ собой, онъ попробовалъ еще разъ оскорбить ее.
— Вернитесь къ вашимъ друзьямъ, къ людямъ, которые играютъ въ дйствительную жизнь, строютъ карточные домики, отдаютъ душу и тло за апплодисменты въ театр! Вернитесь къ лжи и лицемрію свта, къ безмозглымъ франтамъ, къ безсмысленному препровожденію времени, къ тмъ, кто прекрасно танцуетъ, чувствуетъ себя, какъ дома, въ гостиной, знаетъ вс тонкости спорта и закулисныя сплетни! Я ничего этого не знаю, за это меня бьютъ и ругаютъ, потшаются надо мной, травятъ, какъ нарушителя приличій, избгаютъ, какъ прокаженнаго! Зачмъ вы пришли?— выкрикивалъ онъ упавшимъ хриплымъ голосомъ.
Она протянула къ нему руки и сказала:
— Потому что я люблю васъ!
— Что вы говорите?— Онъ вздрогнулъ, какъ ужаленный.
— Я люблю васъ и всегда любила, и вы меня любите,— вы сами это знаете, вы все еще любите меня!
— Глори!
— Джонъ!
— Ради Бога! Глори!
Съ дикимъ крикомъ радости онъ бросился къ ней, схватилъ ее въ свои объятія, покрывая лицо и руки ея поцлуями. Минуту спустя, онъ шепнулъ: ‘Не здсь, не здсь’, и она тоже почувствовала, что стны давятъ ихъ, что нужно выйти на воздухъ, въ поле, въ паркъ.
Въ дверь постучали. М-рсъ Пинчеръ сообщила, что отца Сторма желаетъ видть какой-то господинъ. Поститель оказался м-ромъ Джупомъ. Простоватое лицо его выражало странную смсь страха и радости, онъ какъ будто хотлъ улыбнуться и не ршался.
— Моя бдная хозяюшка освобождена и просится домой. Мн бы хотлось, чтобъ вы мн посовтовали, сэръ, какъ мн быть.
— Возьми ее къ себ и прости ей, Христосъ веллъ прощать.
Сердце Джона было полно безграничной любовью ко всмъ и ко всему, проходя, онъ съ каждымъ прощался: Доброй ночи, м-рсъ Пинчеръ. Доброй ночи, Лидія.
— Вотъ это такъ настоящій отецъ,— сказалъ кто-то ему вслдъ.
На неб стояла полная луна, пока они шли по улицамъ, свтъ ея боролся съ свтомъ газовыхъ рожковъ въ окнахъ лавокъ, какъ пламя борется съ солнечнымъ свтомъ, но когда они вступили подъ зеленые своды деревьевъ, она засіяла полнымъ блескомъ, чистая и прекрасная, какъ невста. Необъятный сводъ небесный сверкалъ звздами, земля и небо, казалось, улыбались улыбкой любви. Довольно сильный южный втеръ раскачивалъ деревья парка, и каждый листикъ въ этомъ райскомъ уголк плъ о любви!
Руки ихъ встртились, и они пошли молча, боясь неосторожнымъ словомъ разрушить очарованіе, боясь проснуться отъ волшебнаго сна. Джону не врилось, что они вмст, что это не сонъ, а дйствительность, хотя отъ прикосновенія ея руки по тлу его разливался радостный трепетъ, какого онъ никогда не знагь прежде, ему казалось, что онъ несется по облакамъ. Глори тоже не чувствовала подъ собою ногъ: кровь ея кипла. Отъ времени до времени она отирала слезы съ блестящихъ глазъ, одинъ разъ она остановилась, нагнулась къ Джону и долго смотрла ему въ глаза, потомъ подняла голову и поцловала его.
— Хотите вы этого, или нтъ, а ваша жизнь связана съ моей — навсегда, навсегда,— шепнула она.
— Да, такъ должно быть. Теперь я знаю. Я не могу дольше обманывать себя.
— И мы будемъ счастливы, да? Несмотря на все, что ты говорилъ, мы будемъ страшно счастливы, правда?
— Да, это все надо забыть, Глори.
— И простить,— добавила она, вздохнула, покраснла и шепотомъ попросила его еще разъ поцловать ее.
— Любовь моя!
— Жизнь моя!
Втеръ сбросилъ капюшонъ плаща съ ея головки, и Джонъ могъ обонять ароматъ ея волосъ.
Онъ старался припомнить, что онъ сдлалъ для того, чтобъ заслужить такое счастье, но все, выстраданное имъ, казалось ему ничтожнымъ въ сравненіи съ блаженствомъ этой минуты. Большіе часы на Вестминстерской башн начали бить, звуки неслись по воздуху, какъ звуки органа, то мощные, то нжные, какъ лепетъ ребенка. Дальній рокотъ огромнаго города долеталъ до нихъ, какъ гулъ прибоя въ глубину тихаго островка, въ біеніи пульса ихъ соединившихся рукъ имъ слышалось біеніе пульса всего міра.
Онъ отвелъ ее домой, у дверей они простились.
— Не входите,— шепнула Глори. Ей хотлось остаться одной, чтобы мысленно пережить все происшедшее, каждое слово, каждый взглядъ. Долгое, нжное рукопожатіе, и они разстались.
Джонъ вернулся домой паркомъ, стараясь ступать на т мста, гд сохранились слды ея ногъ. Дойдя до парка, онъ нсколько разъ обошелъ его кругомъ. ‘Богъ не осудитъ насъ!— думалъ онъ.— Мы были созданы другъ для друга!’ Онъ снялъ шляпу, втеръ обввалъ его разгоряченную голову, онъ былъ счастливъ, счастливъ, счастливъ. Когда онъ закрывалъ глаза, иллюзія ея близости становилась полной, ему трудно было поврить, что она не идетъ рядомъ съ нимъ.
Подъ утро втеръ утихъ, пернатое населеніе лса замолкло, только шаги его гулко отдавались по гравію. Потомъ на восток появилась желтая полоска, свжій втерокъ, предвстникъ заря, пронесся надъ землей, шелестя верхушками травъ, закачались деревья, подернулась зыбью поверхность озера, міръ потянулся и звнулъ.
Когда Джонъ возвратился домой, паркъ еще не открывалъ своихъ отяжелвшихъ вждъ, жильцы его, бездомные босяки, еще спали мирнынъ сномъ на скамейкахъ. Блдный туманъ окутывалъ Лондонъ, но башни Аббатства уже ясно вырисовывались на свтломъ неб, и вокругъ нихъ ряли голуби, какъ чайки вокругъ утесовъ. Что за ночь это была! Ночь грезъ, ночь любви и упоенія!
Дома его ждало письмо отъ епископа лондонскаго — всего дв строчки: ‘Приходите повидаться со мной въ Сентъ-Джемсъ-сквер’.

XV.

Все, что было чарующаго и привлекательнаго въ жизни, отъ которой она готовилась отказаться, вдругъ представилось Глори. Стараясь остаться врной своимъ измнившимся отношеніямъ съ Джономъ Стормомъ, она на другое утро не пошла на репетицію, но у нея не хватило духу сказать Роз правду, и она сослалась на усталость. Роза взялась сообщить о ея нездоровья режиссеру, такимъ образомъ первое облачко скрытности омрачило ихъ дружбу.
Черезъ два дня пришла записка отъ режиссера: ‘Надюсь, вы отдохнули и скоро появитесь… Безъ васъ все кажется плоско, скучно, играютъ вяло, ни жизни, ни одушевленія… Злые языки шеачутъ, что вы трусите отвтственной роли. Дурачье! Если вы будете имть успхъ въ этой пьес, ваша карьера обезпечена. А вы будете имть его!’
Вмст съ этимъ ей прислали изъ театра еще три письма. Одно отъ агента, просившаго разршенія взять на себя поставку всхъ газетныхъ замтокъ о ней, прилагая образчикъ: ‘Маленькая птичка шепнула намъ, что ‘Глорія’ въ роли ‘Глоріи’ дастъ нчто небывалое, поразительное. Кто присутствовалъ на репетиціяхъ, въ одинъ голосъ говорятъ — и т. д., и т. д.’. Другое письмо было отъ издателя еженедльнаго иллюстрированнаго журнала, съ просьбой разршить ихъ спеціальному фотографу снять съ нея портретъ для заглавнаго листа, въ третье была вложена карточка интервьюера. Три дня тому назадъ Глори не придала бы всему этому никакого значенія, теперь она вся трепетала отъ радостнаго возбужденія.
Захалъ Джэкъ, который не показывался цлыхъ дв недли. Онъ былъ блденъ и серьезенъ, обычной жизнерадостности не было и въ помин, голосъ его вздрагивалъ, движенія были нервны. Глори никогда еще видала его такимъ взволнованнымъ, а Роза — та просто онмла отъ изумленія.
— Я поступилъ скверно,— началъ онъ,— и пришелъ сказать, что сознаю это. Подло было выгнать человка изъ его церкви и еще подле — вмшать въ это васъ. Говорятъ, вс средства хороши на войн и въ…— Онъ запнулся и покраснлъ какъ двушка, потомъ прибавилъ:— Все равно, мн жаль… очень жаль, и еслибъ я могъ быть чмъ, нибудь полезенъ ему…
Глори хотла возражать и не могла, сердце ея билось такъ сильно, что языкъ не повиновался ей.
— Я уже пробовалъ загладить, хотя отчасти, свою вину. У лорда Роберта есть приходъ въ Вестминстер, я просилъ его передать этотъ приходъ въ распоряженіе епископа съ просьбой поручить его отцу Сторму.
— Но захочетъ ли онъ?
— Я сказалъ ему, что этого требуетъ долгъ. Необходимо что-нибудь предпринять, чтобы не потерять окончательно уваженія къ самимъ себ. И вообще, я усталъ отъ этого анти-Стормизма. Осуждать его образъ дйствій, отрицать его правоту, находить, что онъ не у мста въ нашъ вкъ и въ нашей стран,— все это хорошо для такихъ людей, какъ я, но чтобъ его травили въ религіозныхъ журналахъ духовные пастыри, проживающіе по пяти тысячъ въ годъ и называющіе себя послдователями Того, у Кого не было ни крова, ни второй одежды, чьи друзья были блудницы и гршники, хотя самъ Онъ не былъ гршникомъ,— это низко, это гнусно. Какъ бы онъ ни заблуждался, онъ строитъ на прочномъ основаніи, онъ правильно понимаетъ Христа, онъ человкъ и джентльменъ, и мн стыдно, что я взялъ надъ нимъ верхъ. Теперь ужъ все равно, горю не поможешь, но еслибъ я хоть могъ надяться, что вы простите — и забудете…
— Да…— тихо выговорила Глори. Наступило молчаніе. Когда она подняла голову, Дрэка уже не было, Роза отирала заплаканные глаза.
— Все это было сдлано изъ любви къ вамъ, Глори. Женщина не можетъ ненавидть мужчину, когда онъ поступаетъ дурно изъ любви къ ней.
Джонъ Стормъ пришелъ попозже, когда Роза уже ушла, и засталъ Глори одну. Онъ казался другимъ человкъ, даже въ лиц пополнлъ, темные глаза его сверкали, тучи, омрачавшія его душу, исчезли, онъ весь киплъ энтузіазмомъ. Какъ-то даже жутко было слышать его частый смхъ, видть неловкія попытки этого серьезнаго человка быть веселымъ, острить и шутить.
— Какъ бы вы думали, что случилось? Епископъ присылалъ за мной: предлагаетъ мн приходъ въ Вестминстер. Оказывается, что приходъ этотъ принадлежитъ лорду Роберту Юру, но самъ онъ тутъ ни при чемъ. Это лэди Робертъ устроила. Она была у епископа. Дла куча, кварталъ ужаснйшій. Архидіаконъ, кажется, прочилъ на это мсто своего зятя, Голяйтли. Преподобный осія былъ у меня нынче утромъ, все шпильки подпускалъ, но я его спровадилъ. Говоритъ, что приходъ этотъ былъ общанъ ему. Вретъ, конечно. По лицу видно. Ха, ха, ха!
Онъ настаивалъ, чтобъ она сейчасъ же пошла съ нимъ взглянуть на арену ихъ будущей дятельности. Глори одлась, и они вышли. Вечеръ былъ субботній, узкія грязныя улицы, укрывавшіяся подъ тнью Аббатства, были грубо освщены открытыми керосиновыми лампочками и загромождены телжками зеленщиковъ. Слышались пронзительные возгласы разнощиковъ, грубый хохотъ, брань, проклятія, рзкіе выкрики мясника, продававшаго съ торговъ груду темныхъ костей, взвизгиванья торговца жаренымъ картофелемъ, въ воздух стоялъ запахъ прлыхъ овощей и жареной рыбы.
— Не правда ли, чудная картина?— сказалъ Джонъ. Глори было жутко и противно, она мечтала совсмъ о другомъ, но заставила себя оторваться отъ своихъ грезъ и отвтила:— Д-да.
Онъ повелъ ее по всмъ ходамъ и переходамъ, которыми изрзанъ Вестминстеръ, какъ лицо старика морщинами, показалъ ей ‘образцовыя’ квартиры и пышно разукрашенные притоны, гд пили и плясали двушки съ солдатами.
— Что пользы говорить этимъ людямъ: Не пей! Не воруй! Они отвтятъ вамъ: ‘Живи ты въ этой трущоб, ты бы тоже пилъ’. А мы имъ покажемъ, что можно жить здсь и не длать ни того, ни другого. Это будетъ получше проповдей.
Онъ сталъ рисовать ей жизнь, полную самоотреченія, которую ей предстояло раздлить съ нимъ. ‘Деньги вс сданы вамъ на руки, Глори. Какъ знаете, такъ и распоряжайтесь. Вы не можете себ представить, какъ меня надуваютъ на каждомъ шагу. И потомъ я ужасно расточителенъ, когда у меня бываютъ деньги, впрочемъ, у меня он не задерживаются. Ха-ха-ха! Откуда же ихъ взять. Объ этомъ не безпокойтесь. Богъ дастъ, все будетъ’.
Они будутъ жить подъ самой церковью, одлять хлбомъ голодныхъ и одеждой неимущихъ, откроютъ новое убжище въ игорномъ притон супруговъ Шарки, благо теперь онъ пустуетъ, и будутъ принимать туда недостойныхъ бдняковъ, такихъ, которымъ нечего сказать въ свою защиту, именно такихъ, этимъ, они покажутъ, что не принадлежатъ ни къ мытарямъ и гршникамъ, ни къ книжникамъ и фарисеямъ.
— Надо только отречься отъ себя. Жить такъ, чтобы люди видли что мы ни въ одномъ своемъ поступк не руководствуемся эгоизмомъ…
Они обошли кругомъ церковь. Джонъ восхищался на каждомъ шагу. Глорія тащилась за нимъ, какъ преступникъ къ позорному столбу. Въ Большой Кузнечной улиц у одного увеселительнаго заведенія столпились мужчины и женщины…
— Разв это не высоко, не прекрасно? Посвятить всю жизнь борьб со зломъ и горемъ міра! И вы это сдлаете. Вы спуститесь въ притоны, виднные вами сегодня,— это колыбель грха и стыда которую качаетъ столица,— спуститесь туда, какъ ангелъ съ небеси, чтобъ исцлить страждущихъ и поднять упавшихъ,— они станутъ для васъ полемъ битвы. Разв это не лучше въ тысячу разъ, чмъ играть въ жизнь?
Глори заставляла себя соглашаться съ нимъ и отъ времени до времени дрожащимъ голосомъ повторяла: ‘да! о, да!’ пока они не дошли до воротъ Гарденъ-гоуза. Здсь случилось нчто странное. Въ гостиной пли подъ акомпаниментъ фортепіано. Плъ Джэкъ. Окно было открыто, и голосъ его далеко разносился по саду:
‘Дитя, оглянись! младенецъ, ко мн!
Веселаго много въ моей сторон…’
И вдругъ Глори показалось, что въ ней живутъ дв женщины,— одна любитъ Джона Сторма, хочетъ жить и работать съ нимъ, другая любитъ свтъ и не въ силахъ отречься отъ него. И эти дв женщины борются между собой за ея сердце, и каждая стремится покорить его и завладть имъ навсегда.
Глори взглянула на Джона, онъ улыбался торжествующей улыбкой.
— Вы счастливы?— спросила она.
— Счастливъ ли! Сотни людей во сто разъ богаче меня, но ни одинъ изъ нихъ не испытываетъ и сотой доли того счастья, какое досталось мн!
— Дорогой мой!— шепнула она, удерживая слезы, и, глядя въ сторону, прибавила: — И вы уврены, что я достойна такой жизни, полной самоотреченія?
— Достойна ли!— воскликнулъ онъ, и на минуту веселый смхъ его заглушилъ пніе.
— Но таково ли будетъ мнніе свта?
— Разумется. Да и кому какое дло до мннія свта!
— Съ этимъ нужно считаться, милый — необходимо.
И подъ звуки ‘Лсного царя’, вполголоса, презирая себя за свое лицемріе, Глори принялась развнчивать себя, напоминая о своей прежней жизни въ Лондон, о табачной лавочк, иностранныхъ клубахъ, казино, грязи и тин, обрызгавшихъ ее.
— Вдь это все извстно, милый. Подумали ли вы объ этомъ? Вашъ долгъ принять это соображеніе.
Но Джонъ только смялся.
— Ну и что жъ изъ того? Свтъ состоитъ большею частью изъ людей грубыхъ, чувственныхъ, эгоистичныхъ, неспособныхъ врить въ благородство души. Всякій новаторъ рискуетъ тмъ, что на него будутъ клеветать, злословить, смяться надъ нимъ, можетъ быть, запрутъ его въ сумасшедшій домъ. Но кто не предпочелъ бы быть лучше св. Терезой въ ея кель, чмъ Екатериной I на трон? И что же собственно можно сказать про васъ? Только то, что вы побывали въ пещи огненной и вышли изъ нея невредимой. Тмъ лучше, вы живой примръ тому, что можно и въ Вавилон остаться чистой.
— Да, будь я мужчиной, вы были бы правы, но женщина совсмъ другое дло. Для мужчины честь, что онъ одержалъ побду въ борьб, для женщины позоръ, что она боролась. Врьте мн, я знаю, что говорю. Въ этомъ жестокая трагедія нашей женской доли, какъ вы ни прикрывайте ее, суть дла отъ этого не измнится. А вы на виду, вы обязаны считаться съ мнніемъ свта, а тутъ еще ваша семья, вашъ дядя…. Подумайте, что будетъ, если на васъ начнутъ указывать пальцами, чернить и васъ, и вашу миссію, ваше благородное прекрасное дло,— и все изъ за меня! Вы меня разлюбите, а я… я…
— Слушайте! Вотъ я стою здсь. Станьте рядомъ со мной и пусть волны общественнаго мннія хлынутъ на насъ — мы устоимъ, или упадемъ вмст!
— О, о, о!
Глори рыдала на его груди, но въ груди ея боролись самыя противоположныя чувства: радость, боль, восторгъ, страхъ, надежда, разочарованіе. Она пыталась унизить себя въ его глазахъ, еслибъ ей удалось, это разбило бы ея сердце, ей не удалось, онъ восторжествовалъ, но перенести это было еще трудне.
Сверху донеслась послдняя строфа псни:
‘здокъ погоняетъ, здокъ поскакалъ.
Въ рукахъ его нертвый младенецъ лежалъ’.
— Спокойной ночи!— шепнула Глори, исчезая въ дверяхъ. Въ столовой на камин лежала адресованная ей телеграмма, отъ режиссера: ‘Авторъ сегодня прибылъ въ Лондонъ. Надется присутствовать на репетиціи въ понедльникъ. Будьте непремнно’.
Свтъ простиралъ ей объятія, вымышленная Глорія соблазняла ее картинами блеска, успха. Глори прошла на ципочкахъ въ свою комнату. Тамъ догоралъ огонь въ камин, на стул передъ каминомъ грлся ея пеньюаръ. Глори повсила его въ шкафъ, вытащила изъ подъ кровати сундучекъ и оттуда вынула костюмъ совершенно иного рода — выходной костюмъ сидлки, пріобртенный ею при поступленіи въ госпиталь. Она приподняла его кончиками пальцевъ, посмотрла и положила назадъ со вздохомъ.
— Глорія! это вы?— окликнула ее снизу Роза.
— Не придетъ ли нашъ соловей спть намъ что-нибудь?— добавилъ веселый голосъ Дрэка.
— Поздно! Я ложусь. Спокойной ночи!— былъ отвтъ. Затмъ Глори зажгла свчу и сла писать письмо.
‘Бороться безполезно, дорогой Джонъ, я не могу!… Ввести меня въ это святое дло — все равно, что бросить фальшивую монету въ кружку для бдныхъ. Не то, чтобъ я не понимала. Я восхищаюсь имъ, люблю его, преклоняюсь передъ нимъ. Это величайшее дло въ мір, еще недлю тому назадъ мн казалось, что я могу ради него всмъ пренебречь и все бросить, помня только, что я люблю васъ и что это самое главное. Но теперь я вижу, что это чувство было непрочное и мимолетное, что при боле близкомъ знакомств ваше дло отталкиваетъ меня — все равно, какъ госпиталь былъ мн противенъ по утрамъ, когда приходилось убирать палаты и перевязывать раны.
‘Простите, простите меня! Если бы я и была въ силахъ раздлить вашу жизнь, то, во всякомъ случа, не въ Лондон. Здсь ‘старый’ змій, именуемый діаволомъ и сатаной, терзалъ бы меня неотступно. Я не могу жить вблизи Лондона, видя и слыша его, той жизнью, которой вы живете. Лондонъ тянулъ бы меня къ себ, точно прежній возлюбленный. Надо бжать отъ него. Возможно ли это? Не можемъ ли мы куда-нибудь ухать? Это чудовищное требованіе, знаю. Скажите, что вы не можете исполнить его, скажите прямо — я буду наказана по заслугамъ’.
Било полночь, когда Глори опустила въ ящикъ письмо. Оно съ шумомъ упало на дно, и Глори, крадучись, какъ виноватая, вернулась домой.

XVI.

Въ воскресенье утромъ, Джонъ сообщилъ м-рсъ Каллендеръ, что онъ нашелъ женщину, которая рука объ руку съ нимъ будетъ служить его длу и общалъ привезти ее къ своей названной тетушк, а въ понедльникъ съ первой почтой, онъ получилъ письмо Глори. Оно поразило его, какъ ударъ грома среди яснаго неба, ранило до глубины сердца. Потомъ, оставшись одинъ, онъ перечелъ его снова — и расхохотался, перечелъ въ третій разъ — и жестокая спазма сдавила ему горло. Первымъ побужденіемъ его было броситься къ Глори и оскорбить ее, сказать ей, что она сошла съ ума, или считаетъ его сумасшедшимъ. Изъ-за того, что она молодушная трусиха, рабыня свта, которая боится возстать противъ своей госпожи, она хочетъ и его видть трусомъ, хочетъ, чтобы онъ постыдно бжалъ отъ оскорбившаго, истерзавшаго его Лондона, поджавъ хвостъ, какъ битая собака?
Но вдругъ ему стало жутко, холодная дрожь побжала по тлу.
— Нтъ, тутъ дло не въ одной только человческой слабости, тутъ играютъ роль высшія силы. Между ними — свтъ, безжалостный свтъ, онъ разъ уже оторвалъ ихъ другъ отъ друга, и вотъ, отрываетъ снова, на этотъ разъ безповоротно, не какъ нянька, которая, шутки ради, разсадитъ балованныхъ дтей по угламъ, но какъ потокъ, раздлившій утесы. ‘Оставь міръ, сынъ мой, и вернись къ твоимъ невыполненнымъ обтамъ!’ Неужели это новое напоминаніе?
Потомъ пришла очередь состраданія. Что же такое, что Глори рабыня свта? вс мы рабы, у каждаго свои цли. Хуже всего быть рабомъ самого себя. Въ эту бездну онъ не осмлился заглянуть, но сердце его наполнилось нжностью къ Глори, онъ припомнилъ, чмъ она готова для него пожертвовать, припомнилъ свою досаду, и ему стало стыдно.
Прошла недля, Джонъ безпомощно цплялся за работу, какъ за якорь спасенія. Каждый день, когда онъ возвращался изъ Сого, на встрчу ему выбгала въ пріемную м-рсъ Каллендеръ, въ новомъ чепц съ яркими бантами, и каждый разъ, видя, что онъ одинъ, говорила: ‘Значитъ, не сегодня?’ — ‘Нтъ, въ другой разъ’,— отвчалъ онъ, и оба длали видъ, что улыбаются
Въ слдующее воскресенье Джонъ направился въ Клементсъ-иннъ. Онъ пришелъ, наконецъ, къ ршенію и былъ спокоенъ, даже доволенъ, хотя счастье его походило на тыкву, которая выросла въ одинъ день, а на утро засохла на солнц.
Всю эту недлю Глори каждый день бывала на репетиціяхъ. Въ понедльникъ, утромъ, садясь въ экипажъ, она сказала себ: ‘Не великъ грхъ побывать на репетиціи — вдь это не обязываетъ играть’. Она вела роль очень нервно, тмъ не мене авторъ остался доволенъ и наговорилъ ей кучу комплиментовъ. Возвращаясь домой, Глори думала: ‘Можно бы даже съиграть на первомъ представленіи — и потомъ уйти. Уйти посл успха — вдь это геройство!’
Не получая встей отъ Джона, она объясняла себ это тмъ, что онъ сердится и жалла его. ‘Онъ и не знаетъ, чмъ я готова для него пожертвовать!’ Такъ вторая женщина искушала ее, увлекала за собой и съ каждымъ днемъ все больше завладвала ея сердцемъ.
М-рсъ Макрэ черезъ лорда Роберта пригласила ее къ себ на завтракъ. Глори похала вмст съ Розой и была очарована собравшимся обществомъ,— веселымъ, блестящимъ, оживленнымъ. Красивыя, остроумныя женщины, умные, изящные мужчины — все больше артисты. Глори была въ удар, сыпала блестками остроумія направо и налво, она скоро сгруппировала около себя кружокъ мужчинъ и совершенно затмила томную леди, слывшую первой красавицей въ этомъ кругу.
Но не успла она выйти на улицу, какъ все ея оживленіе слетло съ нея. По дорог домой, Роза съ гордостью говорила ей:— Вотъ видите! Общество не всегда глупо я пошло, и среди артистовъ есть люди, которые имютъ принципы и слдуютъ имъ, джентльмены въ полномъ смысл этого слова.
— Да, конечно. Но, Роза, есть другіе люди, для которыхъ любовь — религія, и если я когда-нибудь встрчу такого человка, готоваго пренебречь для меня всмъ на свт, я думаю, я уврена, что я тоже все брошу и пойду за нимъ.
— Все бросить! Это было бы мило! Особенно теперь, когда все склоняется передъ вами, когда весь свтъ готовъ пть вамъ хвалы.
Роза ушла въ редакцію, а Глори придумывала себ какой-то костюмъ для сцены, когда вошла Лиза и объявила о приход ‘батюшки’.
— Бранить меня пришелъ,— подумала Глори и принялась пть, двигать стулья, переставлять вещи, словомъ, шумть, но при вид его впалыхъ щекъ и широко раскрытыхъ глазъ ей захотлось кинуться ему на шею и зарыдать.
— Вы пришли сказать мн, что не можете исполнить моей просьбы? Разумется, не можете.
— Нтъ, не то,— выговорилъ онъ медленно, очень медленно.— Я все обдумалъ и ршилъ, что могу, долженъ. Я согласенъ ухать, Глори, когда вы будете готовы, я буду тоже готовъ.
— Но куда же? куда?
— Пока не знаю, но я готовъ ждать, пока не развернется свитокъ, готовъ идти шагъ за шагомъ, не зная куда, готовъ идти, куда велитъ Господь, на жизнь или на смерть.
— Но ваше дло… ваша великая задача?
— Она въ рукахъ Божіихъ, Глори. Богъ и безъ насъ обойдется, это только мы безъ Него не можемъ обойтись. Солнце садится безъ посторонней помощи.— И блдное лицо сдлало попытку улыбнуться.
— Но Джонъ, милый, дорогой мой, его совсмъ не то, чего вы ждали, о чемъ думали и мечтали, на чемъ строили свои надежды.
— Нтъ, не то, и мн грустно, очень грустно — за васъ, Глори. Я мечталъ для васъ о великой будущности. Не одно только дло помощи двушкамъ, это могутъ длать и другія. На свт много добрыхъ женщинъ,— въ сущности, почти вс женщины добры,— но мало великихъ, а для того, чтобы спасти Англію, ей нужна теперь великая женщина… Что касается меня — Богъ знаетъ, что длаетъ. Пути Его неисповдимы. Вы были только орудіемъ въ его рукахъ, дитя мое, и орудіемъ почти безсознательнымъ. Можетъ быть, онъ уготовалъ намъ другое дло, гд-нибудь далеко отсюда, на краю свта, въ миссіи… кто знаетъ?
Чувство, близкое къ страху, сдавило е горло, она вскинула на него испуганные глаза.
— Въ общемъ, я даже радъ, что такъ вышло. Это поможетъ мн окончательно побдить въ себ эгоизмъ, навсегда отречься отъ своего я. Когда я покину Лондонъ, люди поймутъ, что никакихъ личныхъ разсчетовъ у меня не было, что я думалъ исключительно о своемъ дл.
Отъ этихъ словъ щеки ея вспыхнули жаркимъ румянцемъ, и опять ей захотлось броситься къ нему на шею и заплакать. Но для этого онъ былъ слишкомъ спокоенъ, слишкомъ печаленъ и духовенъ. Когда онъ всталъ, чтобы проститься, она протянула ему об руки, не онъ только поднесъ ихъ къ губамъ и поцловалъ.
Оставшись одна, Глори бросилась на полъ и зарыдала. ‘О Боже, дай мн силу слдовать за этимъ человкомъ, который принимаетъ свою любовь ко мн за любовь къ Богу!’ Но даже и въ эти минуты, когда она сидла на полу поникнувъ головой и закрывъ лицо руками,
Ее не покидало жуткое сознаніе того, что другая женщина старается простить!
Часъ спустя, посл обда, она снова вернулась въ гостиную. Роза сла за письменный столъ. Въ комнат не было слышно другихъ звуковъ, кром скрипа ея пера, шелеста отъ паденія ‘гранокъ’ и глухо доносившагося колокольнаго звона, призывавшаго къ вечерн. Глори сидла у окна, опустивъ голову на руки, и смотрла въ садъ. Страшная тяжесть давила ей сердце. Она спрашивала себя, могла ли бы она поступить такъ же, ради блага любимаго человка, отказаться отъ него, отступить на второй планъ и думать только о немъ? И снова лицемріе закралось ей въ душу, и она отвтила себ мысленно: ‘Да, могла бы, могла бы’ и тутъ же, въ лихорадк нервнаго возбужденія написала письмо.
‘Желанія женщины измнчивы, что вольный втеръ. Я не могу хать съ вами въ чужіе края, дорогой мой, потому что не могу позволить себ разбить вашу жизнь, а такъ было бы,— вы сами знаете, что я говорю правду. На свт найдутся десятки тысячъ людой, годныхъ для проповди въ миссіяхъ, но для вашего дла въ Лондон есть только одинъ подходящій человкъ, и это — вы. Это изъ той области знанія, которую Господь утаилъ отъ премудрыхъ и разумныхъ и открылъ младенцамъ. Съ моей стороны было бы безсовстно отнять у васъ это обширное поле дятельности. Я не смю. Отвтственность слишкомъ велика. Не знаю, какъ у меня хватило совсти потребовать этого. Но, слава Богу, теперь она проснулась, еще не поздно’.
Но когда письмо было запечатано и отправлено на почту, Глори подумала: ‘Я, должно быть, съ ума сошла, и въ моемъ безуміи нтъ даже системы. Чего же я хочу? раздлить его жизнь въ Лондон?— Она припомнила содержаніе своей записки, и ей показалось, что это писала другая женщина, вымышленная Глорія, съ которой настоящая Глорія день ото дня сливалась все больше.

XVII.

Въ понедльникъ Джонъ Стормъ, рано утромъ, вышелъ изъ дому. Въ этотъ день истекалъ срокъ найма квартиры для клуба, и въ Сого ему предстояло много дла. Около полудня онъ зашелъ въ церковь въ Бишопсгэтъ-стрит, это было въ первый разъ съ тхъ поръ, какъ онъ оставилъ братство. Шла обдня, проповдывалъ самъ настоятель о монашеской жизни.
— Въ человк два существа: одно тлнное, другое вчное, два начала — тлесное и духовное. Жизнь — постоянная борьба между этими двумя началами, силы почти равны и часто трудно сказать, на чьей сторон побда. Человкъ самъ себ злйшій врагъ. Въ каждомъ изъ насъ сидитъ уда, готовый предать поцлуемъ, дай ему только волю. Плотоугодіе — смертный грхъ, цломудріе — изъ всхъ добродтелей наибольше угодное Богу. Хотите понять, чмъ можетъ быть жизнь монаха? Размыслимъ о всти прилетвшей къ намъ изъ-за южныхъ морей. Какая всть поразила нынче утромъ весь христіанскій міръ, какъ громовой ударъ,— нтъ, врне, какъ звукъ небесной трубы? Умеръ отецъ Даміанъ! Вспомните его одинокую жизнь на далекомъ остров, населенномъ навки осужденными, живыми мертвецами. Свободный какъ Христосъ, отъ узъ земной любви и земного брака, не имя никого, кто-бы могъ предъявить права на его привязанность, онъ былъ свободенъ посвятить себя Богу и страждущимъ. Онъ воистину сочетался Христу. Славная жизнь! Славная кончина! Вчная слава ждетъ его и вчное блаженство.
По окончанія службы Джонъ Стормъ подошелъ къ настоятелю, глаза его горли, онъ былъ видимо взволнованъ.
— Я пришелъ предложить вамъ одинъ вопросъ,— началъ онъ,— но вы уже отвтили на него. Я поду на мсто отца Даміана. Я мечталъ о миссіи, но сомнвался, призванъ ли я, а безъ зова я страшно боялся идти. Еще сегодня утромъ я не зналъ, что нужно длать, Богъ привелъ меня сюда, теперь я знаю, и ршеніе мое принято твердо.
Настоятель былъ не меньше взволнованъ. Оба принялись ходить по двору, строя планы, обсуждая, споря относительно разныхъ подробностей.
— Сначала ты примешь постригъ, сынъ мой!
— Постригъ?
— Ну да, великій постригъ.
— Но… но разв это необходимо?
— Такъ будетъ лучше. Подумай — эти несчастные отрзаны отъ міра страшной болзнью, ты будешь оторванъ отъ него своимъ обтомъ. Они прокаженные поневол, ты самъ себя содлаешь прокаженнымъ ради царствія небеснаго.
— Но, отецъ мой, насколько же выше жертва, если со мной туда подетъ женщина,— скажемъ, молодая и прекрасная собой, съ большими дарованіями…
— Съ тобой можетъ похать братъ Эндрью.
— Да, и братъ Эндрью. Но святые во вс времена были связаны узами дружбы и привязанности съ добрыми женщинами, которыя жили и трудились рядомъ съ ними.
— То были сестры, сынъ мой, старшія сестры.
— И она сестра. И любовь ея глубока и чиста.
— Нтъ между людьми непобдимаго, сынъ мой, не надо презирать опасности.
— Опасности! Чего же стоитъ моя вра, если она не поможетъ мн справиться съ собой!
— Ну хорошо, хорошо. Не торопись ршать. Сегодня вечеромъ я приду къ теб въ Сого.
— Приходите. Сегодня послдній вечеръ. Надо сообщить бдняжкамъ о моемъ ршеніи. Пока до свиданія, отецъ.
— До свиданія, сынъ мой.
Джонъ вышелъ съ легкимъ сердцемъ и легкой поступью, настоятель вошелъ въ домъ грустный, поникнувъ головой, говоря себ со вздохомъ: ‘Пусть тотъ, кто думаетъ, что онъ стоитъ твердо, остерегается, какъ бы ему не упасть’.
Это былъ день лорда-мэра, на улицахъ толпился народъ. Мальчишки продавали ‘Полную біографію отца Даміана’, и Джону Сторму не скоро удалось добраться домой. Тамъ его ждало письмо отъ Глори. Онъ нервнымъ движеніемъ разорвалъ конвертъ, но, прочитавъ, громко разсмялся. ‘Господь съ ней! Вдь она еще не знаетъ’. М-рсъ Каллендеръ ухала кататься. Она должна была вернуться къ завтраку, но Джонъ не сталъ ждать. Онъ черкнулъ ей нсколько строкъ карандашемъ, чтобы сообщить о своемъ великомъ ршеніи, и пошелъ къ Глори.
Возвращаясь съ репетиціи, Глори всю дорогу думала о своемъ письм къ Джону, полу-стыдясь, полу-жаля, что написала его, но дома ее ждало платье, только что принесенное отъ портнихи,— костюмъ для третьяго акта, самаго главнаго въ пьес. Это былъ чудный костюмъ изъ зеленаго брокара, отдланный затканными золотомъ кружевами и изумрудами. Глори не могла устоять противъ искушенія примрить и, какъ только она переодлась, женщина, которую она должна была изображать, снова завладла ею, изгнавъ изъ ея души стыдъ и раскаяніе.
Она пошла въ гостиную, заперла двери и принялась репетировать какъ разъ ту сцену, гд эгоизмъ и тщеславіе мнимой Глоріи выказываются во всей своей сил. Глори такъ увлеклась, что говорила громко, забывая, что выражаетъ не свои мысли, и не сразу разслышала голосъ, опрашивавшій за дверьми: ‘Можно войти?’
Это былъ Джонъ. Глори сконфузилась за свой костюмъ, но уйти было некуда. ‘Конечно, можно’,— отозвалась она, вся дрожа, почти боясь, что онъ увидитъ ее, и въ то же время гордясь своей красотой и роскошью наряда. Но Джонъ не обратилъ вниманія на ея костюмъ, и ей стало досадно. Онъ вошелъ, запыхавшись, почти вбжалъ, кинулся въ одинъ уголъ дивана, бросилъ шляпу въ другой уголъ.
— Что я вамъ говорилъ, Глори? Что путь откроется передъ нами,— и онъ открылся.
— Въ самомъ дл?
— Вамъ ничего не пришло въ голову, когда вы просматривали утреннія газеты?
— А что?
— Отецъ Даміанъ умеръ.
— Но разв… вы думаете… вы намрены?..
— Да, Глори, да.
— Такъ вы не получили моего письма?
— Получилъ, дорогая, но вдь вы думали только обо мн,— благослови васъ Боже,— о томъ, что я мняю большую арену дятельности на маленькую. А это — другого такого дла нтъ на свт, Глори. Пожертвовать жизнью — это немного, но схоронить себя заживо, ежечасно распинать себя — вотъ настоящая жертва.
Ей казалось, что онъ схватилъ ее за горло и душитъ. А онъ вскочилъ и забгалъ по комнат, спша высказаться.
— Да, дорогая, я жду отъ васъ великой жертвы. Далекій, заброшенный островъ, общество прокаженныхъ, пожизненное изгнаніе… Но Богъ вознаградитъ васъ съ лихвою. Подумайте только, Глори,— подумайте, чмъ будете вы для этихъ несчастныхъ! Молодая, красавица,— не скучный старый брюзга, врод меня, который будетъ читать имъ проповди и наставленія, но юная, прелестная двушка, которая будетъ смяться съ ними, придумывать для нихъ игры, разыгрывать для нихъ мимическія сцены, пть, какъ поютъ ангелы. О, они полюбятъ васъ, Глори, они будутъ боготворить васъ, какъ высшее существо. Я уже слышу, какъ они говорятъ между собой: ‘Спаси ее, Боже! Она могла видть свтъ у своихъ ногъ, имть славное имя, крупное состояніе, и всмъ, всмъ пожертвовала, изъ жалости и любви къ намъ!’ Разв это не прекрасно, дитя мое? Что можетъ быть благородне такой жертвы?
Она заставила себя отвтить:
— Да, безъ сомннія… это высоко и благородно…
— Такъ вы согласны? О, я зналъ, что въ первомъ письм вы говорили отъ души, что вамъ хочется бжать изъ Лондона. Ваше желаніе будетъ исполнено, ибо такова воля Божія.
Она нсколько овладла собой и сдлала попытку отговорить его:
— А ваша церковь въ Вестминстер?
Онъ расхохотался, какъ школьникъ.
— Пусть ею владетъ Голяйтли,— на здоровье!
— А убжище, клубъ?
— Съ той минуты, какъ я снова встртилъ васъ, Глори, я одну за другою разрывалъ цпи, приковывавшія меня къ Лондону. Теперь все порвано, развязано или разрублено и думать больше не о чемъ. Я заставилъ свое я отступить на второй планъ, и это ужъ навсегда. Теперь я могу предстать передъ Богомъ и сказать: ‘Длай со мной, что хочешь, я готовъ на все, на все!’
— О!
— Вы плачете Глори, милая, родная дточка моя, о чемъ же вы плачете?
— Ничего, такъ.
— Правду ли вы говорите? Можетъ быть, я требую слишкомъ многаго, не надо обманывать себя, подумайте.
— Поговоримъ о чемъ-нибудь другомъ.— Она засмялась.— Посмотрите на меня, Джонъ, хорошенькая я сегодня?
— Вы всегда хороши Глори!
— Но разв вы не замчаете разницы, напримръ въ костюм?
Онъ посмотрлъ на нее и большіе глаза его загорлись
— Какая вы красавица, дорогая!
— Въ самомъ дл, серьезно, я хорошенькая?
— Прелесть моя, красота моя!
Сіяя радостью, она откинула на-задъ головку.
— Не подходите слишкомъ близко, помнете платье!
— Нтъ, не бойтесь, мн даже страшно подойти.
— Не то, чтобы совсмъ меня нельзя было трогать…
— Что они подумаютъ, эти несчастные изуродованные бдняки!
— Не правда ли, этотъ цвтъ идетъ къ моимъ волосамъ?
— Они примутъ васъ за мадонну, за самое матерь Божію.
— Вы — вы боитесь меня въ этомъ наряд, милый? Можетъ быть, пойти, переодться?
— Нтъ, нтъ, дайте еще поглядть на васъ.
— А все-таки я вамъ сегодня не нравлюсь…
— Вы!
— Знаете ли вы, что вы еще сегодня ни разу не поцловали меня?
— Глори!
— Любовь моя!
— И вы,— спросилъ онъ, прижимаясь губами къ ея устамъ,— готовы на все?
— На все,— шепнула она. И тутъ же, не отнимая рукъ отъ его шеи, она отстранилась отъ него, чтобы смотрть одновременно и на него, и на свои кружевные рукава.
А у него вдругъ легла складка между бровями. Онъ вспомнилъ предостереженіе настоятеля.
— Но помните, я буду любить васъ только какъ сестру, Глори.
— А!
— Ради этихъ несчастныхъ, которымъ недоступна земная любовь, и мы будемъ любить другъ друга, какъ любятъ ангелы.
— Да, безъ сомннія, это высокая, истинная чистая любовь, но…
— Что говорится въ Талмуд: ‘Кто отршается отъ земныхъ радостей, уготовляетъ себ райское блаженство’.
Влажными отъ слезъ глазами она глубоко заглянула ему въ глаза.
— Думать, что мы соединимся въ иномъ мір, Глори, какой восторгъ, какое счастье!
— Люби меня въ этомъ мір, мой ненаглядный!
— Ты будешь ихъ юностью, Глори, ихъ силою, ихъ счастьемъ.
— Будь моимъ милый, будь моимъ…
Но морщинка между бровями врзалась еще глубже, и онъ освободился изъ ея объятій раньше, чмъ губы ихъ встртились снова. И опять онъ забгалъ по комнат, бросая на ходу отрывочныя фразы. Имъ придется ухать скоро… очень скоро… безотлагательно. А теперь ему надо идти въ Сого. Дла куча, надо все устроить. У дверей онъ остановился, дрожа отъ наплыва страсти, не имя силъ разстаться съ нею. Она стояла, опустивъ головку, ей было и досадно, и стыдно.
— Итакъ, ‘au revoir’!— крикнулъ онъ неестественнымъ голосомъ и чуть не бгомъ спустился съ лстницы. Настоятель былъ правъ, думалъ онъ, нтъ между людьми непобдимыхъ, но, благодаря Бога, это минуло и больше не повторится.
Все возбужденіе оставило ее, ей стало холодно и тоскливо. Теперь все кончено! Она обязана отъ всего отказаться для человка, который всмъ пренебрегъ изъ-за нея. Она сла на диванъ, уронила голову на подушку и расплакалась, какъ ребенокъ. Въ глубин души она отлично знала, что у нея не хватитъ духу ухать, но тмъ не мене мысленно прощалась съ своей прежней жизнью. Вс обаятельныя стороны Лондона проходили передъ ней волшебной панорамой, изъ которой были исключены сцены нищеты и горя. Какой чудный міръ она оставляетъ за собой! Всю жизнь она будетъ вспоминать его, всю жизнь ее будутъ мучать безплодныя сожалнія, и слезы еще обильне заструились изъ-подъ пальцевъ, которыми она закрывала лицо.
Внизу позвонилъ почтальонъ. Принесли письмо отъ режиссера, писанное на спхъ, лаконическое какъ телеграмма: ‘Дло быстро подвигается, работаемъ день и ночь, декораціи почти готовы: не назначить ли день перваго представленія черезъ дв недли’?
Внутри было вложено письмо отъ автора:
‘Вы наканун необычайнаго успха, милая Глори, пишу, чтобы ободрить и поздравить васъ. Въ вашей игр, быть можетъ, замтна еще нкоторая неопытность, недостатокъ простоты и развязности, но вы вносите въ свое исполненіе столько страсти и силы, что я предсказываю вамъ блестящій успхъ. Васъ ждетъ великое будущее, не уклоняйтесь отъ него, не бойтесь его, оно ваше, это такъ же врно, какъ то, что надъ нами завтра встанетъ солнце’.
Глори поднесла письмо къ губамъ, потомъ встала, откинула назадъ голову, закрыла глаза и улыбнулась. Вымышленная женщина медленно, но врно завладвала ею.
За обдомъ Роза сообщила, что видла м-ра Дрэка и узнала отъ него, что принцъ собирается быть на первомъ представленіи. Роза уже слышала о смерти отца Даміана и о томъ, что Джонъ Стормъ намренъ замнить его, вечеромъ ей предстояло присутствовать, по порученію редакціи, на послднемъ собраніи клуба работницъ, гд Джонъ долженъ былъ объявить о своемъ ршеніи.
Роза сейчасъ же посл обда ушла въ Сого, и Глори поневол должна была вернуться къ мукамъ своей душевной борьбы. Она знала, что часъ насталъ и что теперь все зависитъ отъ нея. Она знала, что ей не найти въ себ силъ разбить оковы, въ которыхъ удерживали ее свтъ и ея профессія, знала, что другая женщина побдила, что нужно идти за нею и ужъ не оглядываясь назадъ. Но отречься отъ любви было ужасно. Утро было прелестное, мягкое, теплое, къ вечеру въ природ стало какъ-то тоскливо и мрачно, втеръ сонно шевелилъ увядшими листами, сухими и сморщенными, какъ пальцы на рук старой двы. Глори присла къ столику у окна и принялась писать. Нсколько разъ она разрывала листокъ, отирала слезы и начинала съизнова, наконецъ, она написала:
‘Милый Джонъ, это невозможно,— я не могу покинуть Лондонъ…’

XVIII.

Джонъ Стормъ вернулся домой веселый и радостный, м-рсъ Каллендеръ ждала его, мрачная, какъ судія. Глаза ея были заплаканы, но не усплъ Джонъ войти, какъ она накинулась на него:
— А, явился наконецъ! Вотъ такъ выдумалъ штуку! Это съ ума сойти. Околдовали тебя, что ли? Возьму молъ и разорву все! Да нешто это можно? Къ прокаженнымъ! Самое тамъ теб мсто!..
— Я былъ призванъ, тетушка, а когда Господь призываетъ человка, онъ можетъ только отвтить, какъ Самуилъ.
— Не мели вздора. У Самуила все-таки былъ даръ въ голов, онъ подождалъ, пока его позвали три раза, а я что-то не слыхивала, чтобъ ты дожидался третьяго зова…
Они пообдали вмст и вмст похали въ Сого. Джонъ подъ наплывомъ энтузіазма говорилъ безъ умолку, но старушка пребывала въ угрюмомъ молчаніи, прерываемомъ только вздохами. На углу Доунингъ-стритъ Джонъ вышелъ, чтобы зайти къ первому министру. По дорог онъ купилъ вечернюю газету, развернулъ ее, и первое, что попалось ему на глаза, было его собственное имя. Обсуждалось его ршеніе послдовать за отцомъ Даміаномъ, восторгались его героизмомъ, сожалли объ утрат такого выдающагося служителя церкви…
Джонъ смялъ газету и бросилъ ее, но нсколько минутъ спустя увидалъ такой же нумеръ въ рукахъ дяди. Лицо старика имло мягкое, грустное выраженіе, голосъ его слегка вздрагивалъ.
— Боюсь, что ты принесъ мн дурныя всти, Джонъ.
Джонъ громко разсмялся.
— Разв у меня такой видъ? Дурныя всти! Напротивъ, самыя хорошія!
— Какія же, мой другъ?
— Я женюсь. Вы часто говорили, что мн надо жениться, вотъ я и собираюсь послдовать вашему совту.
Увядшее старое лицо просіяло улыбкой.
— Значитъ, газеты распустили ложный слухъ?
— Нтъ, слухъ вренъ, и жена моя детъ со мной.
— Хорошо ли ты обсудилъ? Это страшная жертва для женщины. Женщины вообще религіозне мужчинъ, зато он матеріалистки больше, чмъ мы. Подъ вліяніемъ религіознаго чувства женщина способна на великую жертву, но когда порывъ остынетъ…
— Не бойтесь этого, дядя.— И Джонъ повторилъ первому министру тоже, что онъ говорилъ м-рсъ Каллендеръ, т. е. что Глори сама предложила ухать изъ Лондона, что безъ этого онъ, можетъ быть, и не пришелъ бы къ такому ршенію.
Министръ слушалъ его и улыбался, но про себя думалъ:
— Что это значитъ? Или у нея свои причины желать ухать изъ Лондона?
— А знаешь ли, дружокъ, ты вдь мн еще не сказалъ, кто она.
Джонъ сказалъ, и въ памяти старика шевельнулось какое-то смутное воспоминаніе.
— Ты говоришь, она актриса?
— Да, но готова все бросить и всмъ пожертвовать для этого великаго дла.
— Прекрасно, благородно, большое мужество съ ея стороны!.. Но какъ же ты-то самъ?.. ты взялъ на себя такую отвтственность.
— Объ этомъ-то я и хотлъ переговорить съ вами.— Джонъ сдлалъ надъ собой усиліе и принялъ дловой видъ. У него на рукахъ клубъ работницъ и убжище для дтей. Завтра ихъ гонятъ съ квартиры, онъ нанялъ другую въ Вестминстер, но средствъ мало… Если у него еще осталось что-нибудь изъ материныхъ денегъ…
Первый министръ вглядывался въ лицо племянника, слдя за смной выраженій его лица и почти не слушая, что тотъ говоритъ. ‘Что это значитъ?’ — спрашивалъ онъ себя, стараясь проникнуть въ сокровенныя побужденіи, руководившія Джономъ.
— Итакъ, ты готовъ покинуть Лондонъ?
— Почему же нтъ, дядя? Лондонъ самъ по себ для меня ничто, меньше чмъ ничто, и если мужественная двушка, для которой онъ составляетъ все…
— Полгода тому назадъ теб представлялся такой же случай, и ты…
— Тогда я увлекался разными мечтами. Теперь он, благодаря Бога, разсялись, и я проснулся.
У старика министра дрогнули углы губъ и морщинки около глазъ вырисовались ярче.
— Все это самообманъ,— думалъ онъ.— Онъ самъ не вритъ тому, что говоритъ. Бдный мальчикъ! Онъ слушается только своего сердца, онъ еще боле радъ, чмъ вс мы.
Вслухъ же онъ сказалъ:
— Не сбылись мои надежды, Джонъ, не того я ждалъ, и мн грустно, очень грустно. Требованія жизни и любви не всегда совпадаютъ, я-то это отлично знаю.
Джонъ вздрогнулъ, но не сказалъ ни слова.
— Когда ты покинешь меня, милый мой мальчикъ, мн будетъ казаться, что я вторично потерялъ твою мать. Сказать правду, я все время слдилъ за тобой и думалъ о теб, а ты и не зналъ этого. Ты же немножко неглижировалъ старикомъ. Я думалъ, что ты приведешь ко мн твою жену, что я доживу до счастья видть внуковъ. А теперь всему конецъ, кажется, горю ужъ не поможешь… Говорятъ, самые благородные подвиги совершаются въ лихорадочномъ состояніи, можетъ быть, и ты… гм!.. Что касается денегъ, можешь взять ихъ, когда хочешь.
— Осталось разв немного, дядя. Я столько издержалъ.
— Нтъ, Джонъ, нтъ, ты тратилъ мои деньги, твои остались нетронутыми.
— Вы слишкомъ добры, дядя, еслибъ я зналъ, что вамъ хоілось бы чаще видть меня…
— Хорошо, хорошо! Умный былъ человкъ тотъ, кто сказалъ, что трудно совмстить любовь къ женщин съ чмъ бы то ни было, хотя бы съ любовью къ Богу.
Джонъ понурилъ голову и повернулся къ выходу.
— Зайди еще разъ, прежде чмъ удешь, если удешь, а теперь прощай, да будетъ надъ тобою благословеніе Божіе!
Всть о намреніи Джона Сторма замнить отца Даміана взволновала весь Лондонъ, улицы и переулки, ближніе къ церкви св. Магдалины, были полны народомъ. Эти простые люди видли, что человкъ идетъ на подвигъ и считали необходимымъ ободрить и поддержать его. ‘Прощайте, батюшка!’ кричалъ ему вслдъ одинъ. ‘Спаси тебя Господи!’ говорилъ другой. Какая-то молодая женщина, застнчиво потупившись, протянула ему руку, и вс, видвшіе это, послдовали ея примру. Джонъ старался отвчать за привтствія веселымъ тономъ, но спазма давила ему горло, и голосъ его звучалъ глухо. М-рсъ Пинчеръ, стоявшая въ дверяхъ клуба, рыдала навзрыдъ, утирая глаза передникомъ. ‘Разв въ Лондон мало прокаженныхъ, сэръ, чтобъ вамъ идти за ними на край свта?’ Джонъ засмялся и хотлъ отшутиться, но почему-то не нашелъ ни подходящихъ словъ, ни тона.
Зала клуба была полнымъ полна, въ толп двушекъ и сестеръ виднлись новыя, незнакомыя лица. М-рсъ Каллендеръ сидла на конц маленькой эстрады, гнвно поглядывая на другой конецъ, гд стоялъ отецъ настоятель, въ черной ряс, спокойный и бдительный, изъ за него выглядывало улыбающееся, расплывшееся лицо брата Эндрью. Двушки пли, при вид Джона, голоса ихъ зазвучали полне и торжественне, по окончаніи гимна наступило минутное молчаніе, вс какъ будто ждали, что Джонъ заговоритъ, но онъ не подымался съ мста, и дама, сидвшая за гармоніумомъ, заиграла снова. Нкоторыя молодыя матери привели съ собой изъ убжища своихъ малютокъ, и высокіе тонкіе дтскіе голоса выдлялись среди остальныхъ.
‘Тамъ, надъ яснымъ синимъ небомъ
Обитаетъ Другъ дтей’.
Джонъ все время храбро боролся, но теперь онъ почувствовалъ, что силы измняютъ ему. Вс встали, онъ не могъ подняться съ мста. Лицо его выражало страхъ и стыдъ, душу терзалъ неясный укоръ. Еще не представляя себ ясно положенія дла, онъ смутно сознавалъ, что поступаетъ нехорошо. Въ сущности, онъ, какъ трусъ, покидаетъ свой постъ. Здсь истинная арена дятельности, живое, настоящее дло, если онъ уйдетъ, его вчно будетъ преслдовать раскаяніе. А между тмъ, нужно уйти, нужно все бросить,— это онъ сознавалъ и чувствовалъ совершенно ясно.
И вдругъ, Богъ всть почему, ему припомнился одинъ эпизодъ изъ его дтства! Вмст съ отцомъ онъ переходилъ Дэудонскіе пески. Море было далеко, очень далеко, но вдругъ оно повернулось и стало настигать ихъ, онъ слышалъ, какъ гнался за ними приливъ, какъ разбивались о берегъ валы. ‘Бги, мальчуганъ, бги!— кричалъ ему отецъ.— Дай мн руку и бги!’
Онъ вернулся къ своей первоначальной мысли и спросилъ себя: ‘Почему мн это вспомнилось? и тутъ же отвтилъ: ‘Я дамъ руку Небесному Отцу и пойду безъ страха’. Ко второй строф гимна онъ уже овладлъ собой, всталъ и присоединился къ хору. Посл говорили, что его густой басъ покрылъ собой вс голоса, что онъ плъ не въ тактъ и съ каждымъ стихомъ спшилъ все больше.
Гимнъ подходилъ къ концу, когда сквозь толпу пробилась молоденькая двушка и подала Джону письмо. Она улыбалась, видимо гордясь тмъ, что могла послужить ‘батюшк’. Джонъ хотлъ было отложить письмо въ сторону, но взглянулъ на него и не смогъ. На конверт стояла помтка: ‘спшное’, почеркъ былъ Глори. Въ ушахъ его опять отдался рокотъ волнъ. Приливъ настигалъ его.
Дурное предчувствіе закралось въ его душу, онъ распечаталъ письмо и прочелъ. И все, чмъ онъ жилъ, сразу рухнуло. Сознаніе ничтожества своей жизни, ея безнадежной пустоты и безумія, ничтожества міра съ его обманчивыми радостями, любви съ ея жестокими и сладкими иллюзіями,— все, все разомъ нахлынуло на него, какъ обломки крушенія, выкинутые бурею. Истина вдругъ оснила его, онъ, наконецъ, понялъ самого себя. Для Глори онъ всмъ пожертвовалъ, обманывалъ себя передъ Богомъ и людьми. А она не сдержала слова, бросила его въ послднюю минуту ускользнула изъ его рукъ. Приливъ настигъ его и потопилъ…

——

На другое утро, братія Гесиманской общины до свту собралась въ церковь на часы и заутреню. Освщенъ былъ только алтарь, остальная часть церкви тонула во мрак, но первые лучи разсвта уже заглядывали въ восточныя окна, борясь съ мерцаньемъ свчей на алтар и свтомъ газовыхъ рожковъ на клирос.
Джонъ Стормъ стоялъ у подножія алтаря, и рядомъ съ нимъ настоятель. На немъ была надта монашеская ряса, опоясанная веревкой съ тремя узлами. Все было тихо вокругъ, огромный городъ спалъ, жизнь на улицахъ какъ будто замерла. Отошли заутреня и часы, братія опустилась на колни, настоятель читалъ послднія слова формулы посвященія.
— Аминь! Аминь!
Ударили въ колоколъ, гд то съ шумомъ захлопнулась дверь, органъ заигралъ:
‘Святъ, святъ, святъ Господь Саваоъ!’
Монахи поднялись и запли, темная церковь наполнилась звуками, мощныя трели органа неслись вверхъ, подъ невидимый куполъ.
‘Святъ, святъ, святъ!..’
По щекамъ настоятеля текли слезы, но глаза его сіяли, и лицо свтилось радостью. Джонъ Стормъ стоялъ, поникнувъ головой. Онъ произнесъ обты бдности, цломудрія и послушанія и всецло предался вол Божіей.

Конецъ третьей книги.

КНИГА IV.
Святилище.
I.

Прошло полгода. Въ Лондон царила жестокая паника, нчто врод тхъ эпидемій безумнаго страха, какія, случалось, въ былыя времена овладвали большими городами. Населеніе прониклось мыслью, что Лондонъ въ опасности, что надъ нимъ нависло тяжкое бдствіе, что онъ наканун разрушенія.
Имлись на лицо и предвстники бдствія — знаменія, которыя, какъ извстно, должны предвщать собой второе пришествіе Мессіи: подземный ударъ всколыхнулъ столицу и даже сбросилъ на земь расшатавшуюся печную трубу (гд-то въ Сого), ожидали появленія кометы. Но о второмъ пришествіи не было и рчи, бдствіе должно было ограничиться однимъ Лондономъ.
Какимъ образомъ это произойдетъ, никто не зналъ въ точности, предположеній строили много, страхъ и смятеніе выливались въ различныхъ догадкахъ. Одни ждали страшнаго землетрясенія, отъ котораго пошатнется соборъ св. Павла, а башни Вестминстерскаго Аббатства низвергнутся и разсыплются въ прахъ. По другимъ свдніямъ, огнь небесный сойдетъ на нечестивый городъ, и онъ сгоритъ до тла, освтивъ кровавымъ заревомъ всю Европу, чтобы, вс видли и поняли, какъ Господь караетъ людей за грхи. Наконецъ, третій варіантъ гласилъ, что Темза выйдетъ изъ береговъ и затопитъ всю столицу, причемъ погибнутъ десятки тысячъ зданій и сотни тысячъ народу.
Время гибели опредляли боле точно. Днемъ возмездія будетъ день великаго національнаго торжества — день скачекъ въ Дерби. Этотъ день, посвященный саорту, игр, распутству и пьянству — излюбленный день англичанъ, они дорожатъ имъ больше, чмъ годовщинами великихъ политическихъ событій и побдъ, больше, чмъ религіозными торжествами. Вотъ почему Всевышній избралъ этотъ день, чтобы явить человку свое могущество, поразивъ его страхомъ и ужасомъ.
Задаваясь вопросомъ, откуда беретъ начало паника, каждый невольно вспоминалъ о темноглазомъ, высокомъ человк, бродившемъ по лондонскимъ улицамъ въ монашеской ряс, опоясанной веревкой съ тремя узлами. Никакая одежда не могла бы служить лучшей рамкой для этого смуглаго лица и высокой фигуры. Что-то царственное было въ осанк монаха. Его большіе, блестящіе глаза, слабая улыбка, всегда съ оттнкомъ затаенной горечи, его молчаливость, сдержанность, пламенное краснорчіе его проповдей — все это неотразимо дйствовало на воображеніе толпы и покоряло ее, особенно женщинъ.
Обаяніе еще усиливалось тмъ, что въ жизни монаха была какая-то тайна. Говорили, что онъ дворянинъ, знатнаго рода, отрекшійся отъ свта, принесшій свое богатство и честолюбіе въ жертву Богу. Всю свою жизнь онъ посвятилъ бднякамъ и отверженнымъ, въ особенности падшимъ женщинамъ и ихъ несчастнымъ дтямъ. Онъ носилъ рясу и повиновался уставу одного изъ монашескихъ братствъ англиканской церкви, но въ то же время былъ священникомъ и имлъ приходъ въ Вестминстер. Церковь его являлась центромъ религіозной жизни этого заброшеннаго квартала, въ ея вдніи находилось не мене тридцати различныхъ благотворительныхъ учрежденій, клубовъ, сберегательныхъ кассъ, обществъ трезвости и т. под., но больше всего заботъ священникъ отдавалъ пріютамъ и убжищамъ для женщинъ и дтей.
У него были помощницы — набожныя женщины, по большой части изъ фешенебельныхъ кварталовъ, опоясывающихъ этотъ убогій закоулокъ Лондона, он составили посестріе. Въ священнослужительств ему помогали братья его ордена, деньги, добываемыя тми и другими, онъ раздавалъ бднымъ, больнымъ и несчастнымъ. Своихъ денегъ у него не было, кошелекъ его былъ всегда пустъ, благодаря его щедрости. Ходили слухи, что онъ истратилъ тысячное состояніе на добрыя дла, на постройку больницъ и убжищъ. Онъ велъ жизнь боле чмъ простую, пренебрегая для себя, и комфортомъ, и удобствами. Жилъ онъ подъ церковью въ двухъ комнаткахъ, прежде занимаемыхъ пвчими, и спалъ на больничной койк, завернувшись въ плащъ, который зимою служилъ ему верхней одеждой. У него былъ прислужникъ — блецъ изъ Братства, высокій, угрюмый малый, съ расплывшимися чертами лица, который служилъ ему, любилъ его и былъ ему предавъ, какъ собака. Была у него и другая собака, настоящая,— бульдогъ, наводившій ужасъ на всхъ, кто возбуждалъ его ревность или гнвъ его господина. Говорили, что онъ — воплощенное самоотреченіе, что никогда еще человкъ до такой степени не уподоблялся Христу. Вс его звали ‘батюшкой’.
Достоврно было извстно только одно: что ‘батюшка’ съ неслыханной силой громитъ пороки своихъ современниковъ, а когда онъ говоритъ о жестокости свта по отношенію къ женщин, объ окружающихъ ее искушеніяхъ и ловушкахъ, о горькой участи, ожидающей ее, когда пройдетъ лто и наступитъ зима ея жизни, глаза его сверкаютъ неземнымъ огнемъ, а рчь звучитъ такъ пламенно, какъ будто ангелъ коснулся устъ его пылающимъ углемъ съ жертвенника. Кара Божія постигнетъ города и народы, терпящіе у себя такой развратъ, продуктъ ложной цивилизаціи. Часъ возмездія близокъ, онъ неотвратимъ, не будь единицъ, искупающихъ своей добродтелью пороки богатыхъ и сильныхъ міра сего, жалкій фарсъ давно пришелъ бы къ концу, лишь ради нсколькихъ праведниковъ Господь щадитъ Содомъ, иначе гнусный городъ давно былъ бы разрушенъ. Находились люди, которые смялись надъ такими пророчествами, но это было все равно, что лить холодную воду на известь: чмъ больше вы льете, тмъ сильне она дымится.
Мало-по-малу толпа окружила фигуру ‘батюшки’ ореоломъ сверхъестественнаго, на него стали смотрть какъ на посланника Божія. Однажды, постивъ больного ребенка, онъ сказалъ: ‘Это скоро пройдетъ’. Дитя немедленно выздоровло, съ тхъ поръ ему приписывали силу цлить. Его подстерегали на улиц, чтобы коснуться его руки. Посл службы его иной разъ боле получаса не выпускали изъ церкви, каждый изъ прихожанъ старался дотронуться до него, проходя мимо. Люди, весьма здравомыслящіе во всхъ другихъ отношеніяхъ, увряли, что, пожимая его руку, они ощущаютъ какъ бы прикосновеніе электрическаго тока. Больные утверждали, что при вид его имъ становится лучше, шарлатаны продавали платки, будто бы благословленные имъ. Онъ не разъ протестовалъ, говоря, что не надо ни дотрогиваться до него, ни смотрть на него, что достаточно одной вры: ‘вра твоя спасетъ тя!’ но толпа продолжала безумствовать, на улицахъ ему не давали проходу, за нимъ бгали по пятамъ, испрашивая благословенія.
Въ его церкви и всегда бывало тсно, а наканун того дня, которому предстояло ршить участь Лондона, ее буквально осадили толпы народу. Говорили, будто онъ въ своихъ проповдяхъ общалъ, что въ годину бдствія часть жителей будетъ пощажена, какъ израильтяне были пощажены въ періоды язвъ, опустошавшихъ Египетъ. Тысячи людей, слишкомъ бдныхъ для того, чтобы покинуть Лондонъ, ршили провести ночь наканун страшнаго дня подъ открытымъ небомъ, въ садахъ и паркахъ. Паника царила ужасная, газеты требовали вмшательства властей, крича, что все это грозитъ опасностью общественному спокойствію и что главный виновникъ долженъ быть лишенъ возможности вліять на толпу. Пусть онъ неповиненъ въ активномъ соблазн, пусть онъ посвятилъ свою жизнь религіознымъ и гуманитарнымъ задачамъ, пусть его горячая вра и выполненіе на дл Божіихъ завтовъ подобны свту, свтящему во ь, пусть онъ не виновенъ въ нелпомъ искаженіи его словъ послдователями,— все это нельзя принимать въ разсчетъ: ‘батюшка’ человкъ опасный, онъ виновникъ паники, его нужно арестовать и держать въ заключеніи.
Утро въ день скачекъ встало срое, туманное,— одно изъ тхъ которыя несутъ съ собой зной и грозу. Въ этой тяжелой удушливой атмосфер два вида горячки одновременно овладли Лондономъ — суеврный страхъ и страсть къ игр и спорту.

II.

Лондонъ — чудовище съ нсколькими сердцами, способное къ самымъ разнообразнымъ эмоціямъ, и даже въ этотъ періодъ лихорадочнаго возбужденія его волновали вещи, ничего общаго съ предидущимъ не имющія. Волновали его новая пьеса и новая исполнительница. Пьеса была ‘рискованная’, она изображала падшую женщину такой, какова она есть въ дйствительности, а не запятнанной голубкой, или игрушкой чувства. Исполнительница была артистка, игравшая главную роль. Она была мало извстна и первый разъ выступала на сцен, но ходили слухи, что въ ней есть что-то общее съ типомъ, который она должна была изображать. Съ перваго же представленія она имла огромный успхъ, портреты ея красовались въ окнахъ магазиновъ и на страницахъ иллюстрированныхъ журналовъ, она позировала для знаменитыхъ художниковъ, портретъ ея масляными красками былъ выставленъ въ Берлингтонъ-гоуз.
Пьеса была послднее произведеніе скандинавскаго драматурга, артистка — Глори Квэйль.
Въ девять часовъ утра въ день скачекъ Глори сидла у себя въ гостиной, одтая въ великолпный выходной свтло-срый костюмъ для прогулки. Она казалась блдне прежняго и боле нервной, натягивая на руки длинныя перчатки, она то поглядывала на часы, то устремляла взоръ въ пространство. На лстниц послышались торопливые шаги, и въ комнату вбжала Роза Маккварри, въ черномъ плать, съ красными розами, нарядная, оживленная и радостная.
— Онъ прислалъ за нами экипажъ и Бенсона, проситъ хать. Ему, должно быть, нельзя — задержали. Подемъ, милочка! Времени терять нечего.
— Ужъ и не знаю, хать-ли?— съ странной серьезностью выговорила Глори.
— Ну, конечно, хать. Почему же нтъ? Вы послднее время все хандрили, вамъ будетъ полезно развлечься. Цлый сезонъ, полгода работы,— надо же дать себ отдыхъ. И потомъ, это такой важный день для него…
— Ну, хорошо, я поду,— сказала Глори и нервнымъ движеніемъ сломала пуговку у перчатки. Она быстро сорвала об перчатки, бросила ихъ на маленькій столикъ, взяла другую пару, лежавшую тутъ же, и послдовала за Розой.
Въ жизни Дрэка за это время также произошли перемны. Отецъ его умеръ, передавъ ему по наслдству, кром состоянія, титулъ баронета и скаковую конюшню. Одна изъ лошадей должна была въ этотъ день участвовать въ скачкахъ. Ее звали Эллана Ванминъ, она выступала въ первый разъ и не принадлежала къ числу фаворитовъ. Несмотря на перемну въ общественномъ положеніи, Дрэкъ все еще занималъ мсто личнаго секретаря при министр внутреннихъ длъ, но вс знали, что онъ долженъ сдлать блестящую карьеру и что ждутъ только подходящей вакансіи.
Въ честь ‘истмійскихъ игръ’ засданіе парламента на этотъ день было отмнено, министръ внутреннихъ длъ, лидеръ нижней палаты, заявилъ, что ‘скачки — благородный и аристократическій спортъ, заслуживающій учрежденія національнаго праздника’. Тмъ не мене министръ, а слдовательно, и его секретарь, не могли уклониться и въ этотъ день отъ пріема просителей. Были неотложныя дла, требовавшія немедленнаго разршенія.
Въ большомъ зеленомъ кабинет, изъ оконъ котораго открывался видъ на огромную четырехугольную площадь, министръ принималъ депутацію, состоявшую изъ шести священниковъ, въ томъ числ архидіакона Уэльзеи. Послдній взялъ на себя роль оратора. Звучнымъ голосомъ, принявъ важную осанку, онъ витіевато изложилъ суть дла. Они пришли сюда противъ воли, съ чувствомъ горя, скорби и униженія, принести жалобу на своего же брата-священника. Рчь идетъ объ извстномъ м-р Сторм,— врне, ‘отц Сторм’, ибо онъ совращаетъ народъ въ католичество. Этотъ человкъ выставляетъ религію въ смшномъ и презрительномъ вид, и долгъ каждаго, кто преданъ матери-церкви…
— Извините, господинъ архидіаконъ,— прервалъ его министръ,— это насъ не касается. Обратитесь къ вашему епископу. Онъ самое компетентное лицо…
— Мы уже обращались, сэръ.— Слдовало объясненіе, почему епископъ безсиленъ. Онъ не можетъ экстренно уволить священника. Санъ не освобождаетъ его отъ обязанности дйствовать легальнымъ порядкомъ, какъ бы дико ни велъ себя его подчиненный.— Но на него должны обратить вниманіе гражданскія власти. Онъ постоянно подстрекаетъ народъ къ беззаконнымъ сборищамъ, это грозитъ опасностью общественному спокойствію.
— Что? Какъ?
— Онъ фанатикъ, сумасшедшій, онъ изрекаетъ нелпыя и чудовищныя пророчества насчетъ гибели Лондона, благодаря этому, вокругъ его церкви вс улицы запружены народомъ, никому проходу нтъ, толкаются, дерутся… При такомъ положеніи вещей…
— Еще разъ извините, господинъ архидіаконъ, но, мн кажется, это просто-на-просто дло полиціи. Почему вы не обратитесь къ мстному коммиссару?
— Мы обращались, сэръ, но онъ сказалъ,— вы не поврите,— онъ позволилъ себ утверждать, что разъ этотъ человкъ не уличенъ въ открытомъ подстрекательств къ бунту, его нельзя…
— Совершенно врно, я сказалъ бы то же.
— Чего же ожидать, сэръ: мятежа, смерти, убійства? Разв у насъ не было прецедентовъ? Не лучше ли закону вмшаться, раньше чмъ что-нибудь серьезное… Я хотлъ сказать: прискорбное…
— Ну-съ, господа,— перебилъ его министръ, нетерпливо поглядывая на часы,— я могу только общать вамъ, что на это дло будетъ обращено надлежащее вниманіе. Я дамъ знать коммиссару, онъ можетъ вызвать отца Сторма.
— Слишкомъ поздно, сэръ. Этотъ человкъ опасный безумецъ, его нужно арестовать, держать подъ замкомъ…
— Признаюсь, я не вижу, что онъ такого сдлалъ, но если….
Архидіаконъ выпрямился.
— Потому только, что у этого человка знатное родство, большія связи… Такъ лучше же одного человка, кто бы онъ ни былъ, держать въ заключеніи, чмъ подвергать опасности и позору всю церковь и націю.
— Гм!.. Гм!.. Я какъ будто гд-то слыхалъ эти рчи… Ну-съ, не буду васъ задерживать. Если нуженъ приказъ о взятіи подъ арестъ…
Умиротворивъ депутатовъ любезными рчами и туманными общаніями, министръ, наконецъ, выпроводилъ ихъ. Освободившись, онъ съ отвращеніемъ плюнулъ и перекинулъ черезъ плечо полевой бинокль, готовясь выйти.
— Чортъ бы ихъ побралъ! Какъ эти христіане любятъ другъ друга! Пожалуйста, распорядитесь, Дрэкъ. Первый министръ объявилъ, чтобъ мы дйствовали, не принимая въ разсчетъ того, что онъ лично интересуется молодымъ священникомъ. Если дйствительно готовится бунтъ, пусть коммиссаръ припасетъ приказъ объ арест… Эге! уже половина одиннадцатаго. Бгу! До свиданья!
Нсколько минутъ спустя, Дрэкъ, написавъ отношеніе коммиссару, послдовалъ за своимъ патрономъ, по особой потайной лстниц, на площадь, гд его ждали въ коляск Глори и Роза.
Въ честь великаго событія, въ которомъ должна была играть роль и его лошадь, Дрэкъ нанялъ ландо, чтобы хать на скачки компаніей, съ друзьями. Сборнымъ пунктомъ назначенъ былъ одинъ изъ отелей по дорог въ Букингэмскій дворецъ. Здсь ихъ ожидалъ лордъ Робертъ, одтый по послдней мод, въ сапогахъ послдняго парижскаго фасона и галстух кричащихъ цвтовъ, и съ нимъ Бетти Бельманъ въ красномъ съ блымъ плать и большой красной шляп. Была еще дама въ блдно-зеленомъ и свтлой шляп, другая — въ сромъ съ блымъ и третья — въ ярко-голубомъ. Собралась большая, веселая, нарядная компанія, все больше изъ театральнаго міра. Въ одиннадцать часовъ вс уже хали по дорог въ Ипсомъ.
здить въ Дерби въ экипаж вышло изъ моды, свтскіе люди рдко позволяютъ себ такую прогулку, а все-таки это очень забавно, и многіе старые спортсмены обдлываютъ дла именно по дорог.
Лицо Глори постепенно прояснялось. Все забавляло ее, все удивляло. Она сіяла счастьемъ и отбрасывала отъ себя лучи на всхъ своихъ спутниковъ. Минутами въ ней сказывалась уроженка деревни, душа ея трепетала созвучіемъ окружающей красот, она полной грудью впивала въ себя ароматный весенній воздухъ и, какъ ребенокъ, вскрикнула отъ восторга, увидавъ зелень каштановъ и красный боярышникъ. Нердко прозжіе узнавали ее, снимали передъ ней шляпу, Дрэкъ гордился ея сосдствомъ и не скрывалъ этого. Наклонившись къ Роз, сидвшей позади, онъ шепнулъ: ‘Сегодня она опять прежняя Глори, правда?’
— Было бы странно, еслибъ она не была весела,— весь свтъ, у ея ногъ.
Но въ это мгновеніе словно облачко набжало на лицо Глори, казалось, свтъ и развлеченія не могли заполнить всего ея сердца, въ немъ все-таки оставался пустой уголокъ. Въ Суттон они остановились попоить лошадей, къ нимъ подошла смуглая женщина, съ огромными серебряными серьгами въ ушахъ и чудовищной шляп съ перьями, и предложила ‘погадать’.
— Давайте гадать, Гло,— вскричала Бетти,— я это смерть люблю!
Цыганка протянула руку Глори.
— Покажи ручку, красавица, на ладонь погляжу, всю правду скалу — Сначала сдлать на ладони крестъ серебромъ?
— Благодарствуй, красавица. А можно всю правду говорить?
— Ну, конечно, матушка, только правду.
— Сегодня ты денегъ лишишься, но это ничего, все кончится благополучно, и тотъ, кого любишь, твоимъ будетъ.
— Вотъ это прекрасно!— въ одинъ голосъ вскричали мужчины.
Дамы хихикали, Глори обернулась къ Дрэку и сказала:
— Ставлю пару перчатокъ противъ Эллана Вавнинъ.
— Идетъ!— сказалъ Дрэкъ, и вс засмялись.
Цыганка продолжала держать руку Глори, искоса поглядывая на Дрэка.
— Не скажу теб, красавица, какой онъ масти, брюнетъ, или блондинъ, только скажу, что онъ молодой и ростомъ высокъ и хоть гордый, а такой, что за него умереть можно съ радостью. Много теб съ нимъ будетъ хлопотъ, изъ за его дурачествъ, да изъ за твоего сердца недобраго разойдетесь вы на семьдесятъ миль. Ты любишь жить своимъ умомъ, барышня, мужчины топятъ горе въ вин, а ты свое горе топишь въ весельи. Только въ конц все станетъ, какъ слдуетъ быть, и т, что теперь ненавидятъ тебя и завидуютъ, будутъ цловать землю, по которой ты ходишь.
— Гло,— вмшалась Бетти,— я удивляюсь вамъ, милочка, какъ вы можете слушать подобный вздоръ?
Глори долго не могла опомниться отъ этихъ предсказаній, они прохали нсколько деревень, прежде чмъ ей, наконецъ, удалось преодолть свое волненіе. Подъзжая къ холму, за которымъ находилось ристалище, они нагнали толпу пшеходовъ — подростковъ, усталымъ голосомъ желавшихъ имъ счастья, толстыхъ матросовъ, калкъ съ шарманками и оборванцевъ, продававшихъ програмки за четыре пенса или просто выпрашивавшихъ ‘копечку’: ‘Переночевать негд, помогите бдному человку!’ — цлую армію бродягъ, калкъ и уродовъ, неизбжную принадлежность всякихъ общественныхъ увеселеній.
Одна фигура въ этой толп особенно выдлялась своимъ комизмомъ — фигура польскаго еврея, въ длиннополомъ кафтан и залоснившейся шабашовой шапк, сосредоточенно шлепавшаго поодаль отъ другихъ туфлями безъ каблуковъ. Лордъ Робертъ въ это время дразнилъ Бетти, называя ее ‘элефантомъ’ за ея полноту, но когда кто-то обратилъ его вниманіе на еврея, онъ вставилъ стеклышко въ глазъ, посмотрлъ и вскричалъ:
— Клянусь Юпитеромъ, отецъ Стормъ!
Прозвище это подхватили его спутники, услыхали въ другихъ экипажахъ, и двадцать голосовъ разомъ со всхъ сторонъ кричали растерявшемуся еврею: ‘Отецъ Стормъ!’ Глори покраснла до ушей, Дрэкъ принялся насвистывать какую-то арію, чтобы прикрыть ея смущеніе.
— Придержи языкъ, Робертъ!— крикнулъ Дрэкъ.— Господа, слышите?
Они были у подножія горы. Издали доносился глухой гулъ: ‘О!’ вскричала Бетти.— ‘Ну?’ протянула дама въ голубомъ, а Глори замтила: ‘Точно улей, когда снимешь крышку’.
— Погодите, не то еще будетъ,— сказалъ Дрэкъ.
Черезъ минуту вс ахнули. Передъ ними открылось ристалище. Во вс стороны, куда глазомъ ни кинь, разстилалось черное волнующееся море головъ безъ малйшаго просвта земли или травы, живая рка текла по направленію линіи бга, мста для публики снизу до верху представляли собой сплошную темую массу, на противоположномъ холм громоздилась баррикада изъ экипажей, телгъ, балагановъ и опять-таки людей. Глори задыхалась отъ восторга, глядла и не могла наглядться, восклицая:
— Это цлая нація! царство!..
Они погрузились въ эти живыя, бурливыя шумныя волны, говоръ и смхъ оглушили ихъ, Глори засмотрлась на темную фигуру, какъ бы возвышавшуюся надъ всми остальными, но въ это время Дрэкъ крикнулъ:
— Ну, теперь держись! Сейчасъ пущу въ галопъ.
Щелкнулъ бичъ, затрубилъ рожокъ, и лошади помчались, какъ втеръ. Бетти взвизгивала. Роза стонала, Глори смялась и въ восторг смотрла на Дрэка. Какъ только они очутились на другой сторон холма, загудлъ колоколъ, возвщая о начал скачекъ, Глори оглянулась, но темная фигура уже исчезла.

III.

Въ это утро Джонъ Стермъ явился въ церковь чуть свтъ, ночной сторожъ еще не кончилъ обхода, но торговцы съ телжками и ослами, съ женами и дтьми, уже снаряжались, чтобы двинуться въ Ипсомъ. Причастниковъ было иного, и служба затянулась, такъ что домой онъ вернулся только бъ не семь часовъ. Его ждало письмо отъ дяди: ‘Получивъ эту записку, немедленно приходи въ Доунингъ-стритъ. Мн необходимо видться съ тобой безотлагательно’.
Было девять, когда Джонъ подошелъ къ дому перваго министра. Небольшая кучка звакъ проводила его до самой двери.
— Ихъ сіятельство ждутъ васъ въ саду, сэръ,— доложилъ ливрейный лакей и пригласилъ Джона слдовать за собой.
Въ малевькомъ тсномъ садик, втиснутомъ между Доунингъ-стритъ и Конногвардейскимъ бульваромъ, первый министръ шагалъ по дорожк. Голова его была опущена, поступь тяжела, онъ имлъ видъ усталый и удрученный. При вид монашескаго одянія Джона онъ вздрогнулъ и смутился, но минуту спустя они сидли рядомъ, и дядя, стараясь не глядть за племянника, говорилъ:
— Я послалъ за тобой, голубчикъ, чтобы предостеречь тебя. Прекрати свой крестовый походъ. Онъ грозитъ опасностью обществу! Богъ всть, чмъ все это кончится. Не думай, что я теб не сочувствую. Я сочувствую до извстной степени. Не думай также, что я валю на тебя всю отвтственность за эту нелпую смуту. Я слдилъ за тобой и знаю, что на 99 сотыхъ ты тутъ ни при чемъ. Но въ глазахъ общества ты единственный виноватый, и такъ всегда бываетъ на свт.
Лицо Джона нервно подергивалось, министръ продолжалъ:
— Полно, полно, въ интересахъ общественнаго мира и спокойствія, ты долженъ оставить все это. Къ чему рисковать? Ты сешь смуту, быть можетъ, смерть. Подумай, голубчикъ, вдь мы заинтересованы въ общественномъ благ не меньше тебя, а отвтственность наша больше. Я не могу пальцемъ пошевельнуть, чтобы помочь теб, Джонъ, не могу защитить тебя. Я послалъ за тобой, потому что… потому что ты сынъ своей матери. Не возлагай на меня бремени, которое мн не по силамъ. Спаси себя и пощади меня.
— Что же надо сдлать для этого, дядя?
— Узжай немедленно изъ Лондона и не возвращайся, пока вс эти безпорядки не улягутся.
— Ахъ, дядя, это невозможно!
— Невозможно?
— Совершенно невозможно. Я не предсказывалъ гибели Лондона, но я самъ думаю, что мы наканун великихъ перемнъ, и если бы вы не прислали за мной, я самъ пришелъ бы къ вамъ просить васъ назначить день для общественнаго молебствія. Надо молить Господа, чтобы Онъ, по милосердію Своему, отвратилъ отъ насъ грядущее бдствіе или же обратилъ слово спасенія врнымъ слугамъ своимъ. Въ обществ замчается упадокъ нравственности, дядя, а когда нравственность падаетъ, конецъ недалекъ. Англія предана праздности, пышности, разврату и наслажденію. Всегда и везд наслажденіе! Игра и пьянство — вотъ два коршуна, пожирающіе жизненныя силы нашего народа. Наша роскошь бьетъ въ глаза,— смшная пародія на національное величіе! Наши нравы и обычаи — полная противоположность истинной религіозности.
— Правда, правда…
— Какъ же я могу оставаться спокойнымъ, какъ могу я уйти, когда долгъ каждаго христіанина и патріота кричать, громко кричать, предупреждая объ опасности? У каждаго изъ насъ есть обязанности, какъ могу я уйти отъ своихъ? О, еслибъ церковь понимала, какая отвтственность лежитъ на ней, еслибъ она только захотла раскрыть глаза…
— У нея есть важныя причины держать ихъ закрытыми и такъ всегда будетъ, пока она не перестанетъ существовать, какъ учрежденіе. Когда-нибудь этотъ день наступитъ, а пока берегись. Духовенство врагъ теб, Джонъ. Намъ, государственнымъ людямъ, слишкомъ хорошо извстна жестокость клерикаловъ, прикрывающихся свтской властью. Это старая псня, примры тому виданы еще въ Палестин. Будь остороженъ, голубчикъ…
— ‘Если міръ васъ ненавидитъ, знайте, что Меня прежде васъ возненавидлъ!’
Экзальтація Джона все росла и на-ряду съ этимъ росла тревога министра, онъ словно боялся, какъ бы племянникъ не предложилъ ему стать на колни и помолиться.
— Ну,— молвилъ онъ, поднимаясь съ мста,— полагаю, что я тут ничего не могу подлать. Пусть все идетъ своимъ чередомъ, что будетъ, то будетъ.
Онъ перевелъ разговоръ на другія темы, заговорилъ о своемъ брат, отц Джона. Недавно онъ получилъ о немъ дурныя всти. Его здоровье сильно пошатнулось, долго онъ не протянетъ, еслибъ сынъ теперь написалъ ему, они могли бы примириться.
Джонъ сидлъ молча, опустивъ голову, первый министръ понялъ, что слова его не произвели никакого впечатлнія. На увядшемъ старческомъ лиц проступила ледяная улыбка.
— Въ одномъ отношеніи ты нисколько не усовершенствовался, мой милый. Знаешь ли ты, что ты ни разу не былъ у меня съ того дня, какъ сообщилъ мн, что женишься и намренъ идти по стопамъ отца Даміана!
Джонъ вздрогнулъ и лицо его снова нервно передернулось.
— Это была дикая фантазія, Джонъ. Не удивительно, что твоя невста не позволила теб осуществить ее. Но она могла бы разршить теб изрдка навщать стараго родственника.
Блдное лицо Джона выражало мучительную боль, грудь его бурно вздымалась.
— Ну, хорошо, хорошо,— дядя взялъ его за руку,— я не упрекаю тебя. Есть страсти, которыя охватываютъ всю душу, не оставляя въ ней свободнаго уголка,— я это отлично знаю, кто подпадетъ вліянію такой страсти, тому ужъ некогда помнить ни о родныхъ, ни о близкихъ. Прощай, голубчикъ!.. Прошу сюда.
Лакей подошелъ къ министру и шепнулъ ему что-то на счетъ толпы, собравшейся возл дома. Джонъ вышелъ изъ сада черезъ калитку, прямо въ паркъ.
Три часа спустя постители скачекъ замтили высокаго человка въ ряс, который влзъ въ пустую телжку и видимо собирался держать рчь. Онъ стоялъ какъ разъ противъ призового столба, окруженный плотнымъ кольцомъ колясокъ, ландо и кабріолетовъ, въ которыхъ сидли нарядныя женщины въ свтлыхъ платьяхъ, угощаясь шампанскимъ и сандвичами, имъ прислуживали ливрейные лакеи. Это былъ какъ разъ моментъ перерыва между двумя номерами программы. За лабиринтомъ экипажей виднлся рядъ людей въ одеждахъ изъ синяго шелка и зеленаго альпага, они стояли на стульяхъ, подъ огромными зонтиками и, показывая раскрытыя книжечки, предлагали разгоряченной, потной толн внизу держать пари.
— Мужи и жены!— началъ высокій человкъ въ телжк и пять тысячъ головъ одновременно обернулись въ его сторону. Люди съ книжечками продолжали гнусавымъ голосомъ выкрикивать свои предложенія, но на нихъ уже не обращали вниманія.
— Это батюшка, отецъ Стормъ!
Имя Джона повторялось тысячами устъ, подъ акомпаниментъ громкаго смха и хихиканья, вольныхъ шутокъ и легкой брани, тмъ не мене толпа хлынула къ нему и все свободное пространство между экипажами заполнилось удивленными, любопытными лицами.
— Добрый старый батя!— смясь, кричали ему.— А что, старикъ, когда ждать свтопреставленія?— Кто-то прошелся на счетъ ‘поповскихъ юбокъ’. И снова послышался смхъ. Проповдникъ молча выжидалъ. Наконецъ, спокойное достоинство его осанки и любовь англичанъ во всякимъ зрлищамъ заставили толпу притихнуть. Онъ началъ среди общаго молчанія:
— Не знаю, дозволяется ли здсь держать рчи, но я готовъ рискнуть нарушеніемъ правилъ, ибо дло мое неотложное и время не терпитъ. Мужи и жены Лондона, вы собрались здсь подъ ложнымъ предлогомъ. Вы увряете себя и другихъ, что пришли сюда изъ любви къ спорту, но вы сами знаете, что это неправда. Спортъ развлеченіе суетное, но простительное, любить лошадей и наслаждаться ихъ быстрымъ бгомъ не составляетъ грха, но вы пришли сюда, чтобы предаться непростительному пороку. Вы пришли сюда играть и къ игр вы присоединяете вс виды излишествъ и распутства. Я не боюсь сказать вамъ это въ глаза, ибо Господь послалъ меня къ вамъ и я хочу исполнить свой долгъ. Ваши скачки поощряютъ не разведеніе скаковыхъ лошадей, а развратъ, алчность и пьянство. Не думайте,— продолжалъ онъ, вглядываясь въ раскрашенныя лица нарядныхъ женщинъ, которыя старались улыбаться и длать видъ, что имъ очень весело,— не думайте, что я буду нападать на несчастныхъ, которыхъ ложная цивилизація вынуждаетъ торговать своей красотой. Он — друзья мои, я полжизни провожу среди нихъ. Между ними есть женщины, сердца которыхъ чисты, какъ ясное небо, и когда я подумаю, что он выстрадали отъ мужчинъ, мн становится стыдно, что я мужчина. Но,— о сестры мои!— и къ вамъ я посланъ и дло мое неотложно. Вы переживаете лто вашей жизни, но вдь для каждой изъ васъ наступитъ зима, когда не будетъ ни солнца, ни роскоши и наслажденій, ни лести и похвалъ, когда т, кому вы отдали лучшіе годы своей жизни…
— Галло! Прочь съ дороги! Па-а-ди!
Коляска, запряженная четверней, неслась во весь опоръ, подымая облака пыли, грохотъ колесъ, крики возницы и звуки рожка сливались въ одно внушительное цлое, толпа шарахнулась въ сторону, чтобы дать дорогу.
— Это Глорія!— пронеслось въ толп.
Все обаяніе рчи пропало. Ораторъ сдлалъ паузу, обернулся и увидалъ Глори. Она сидла на козлахъ рядомъ съ Дрэкомъ, красивая, нарядная, веселая, вся озаренная лучами солнца, она улыбалась, и ему показалось, что она смется прямо въ лицо ему.
Онъ снова началъ говорить, сбился и замолчалъ. Ударили въ колоколъ. Вс заволновались. ‘Пускаютъ!’ — крикнулъ кто-то и, прежде чмъ Джонъ Стормъ усплъ опомниться, толпа подхватила его и увлекла за собой.

IV.

Блестящее зрлище снова привело Глори въ хорошее настроеніе. Она то и дло смялась и вскрикивала и, какъ ребенокъ, жила минутой. Вс узнавали ее, почти вс ей кланялись. Дрэкъ сіялъ радостью и гордостью. Онъ водилъ ее по всему ристалищу, отвчалъ на ея вопросы, подчеркивалъ ея шутки и все объяснялъ ей, предоставивъ лорду Роберту занимать другихъ гостей.— Кто такіе эти ‘обитатели шатровъ?’ — Члены гвардейскаго клуба, кром того, здсь не мало представителей арміи: артиллеристы, королевскіе гусары и офицеры линейнаго полка изъ Ольдершота. А вотъ такъ называемая ‘Гора’, пріютъ развеселыхъ молодцовъ, которые поднимаютъ оброненныя пальто и забытыя въ экипажахъ корзинки съ провизіей. Да, карманные воришки, шуллера, нищіе, попрошайки и плуты всхъ разрядовъ разставляютъ здсь сти простакамъ, обдлываютъ дла на глазахъ у полиціи. Это ихъ святилище.— Земля обтованная?— Ха ха-ха! Ну да!— И библейскіе патріархи здсь? Гд же они?— Ахъ, вотъ эти крикуны въ бархатныхъ кафтанахъ, подъ знаменами и парусиновыми вывсками, за которыхъ обозначены библейскія имена,— Моисей, Ааронъ и т. д.?..— Ну да, это ‘Bookies’, люди съ книжечками, предлагающіе записываться на пари, по большей части евреи. ‘Bookies’ выкрикивали какія-то непонятныя слова, Глори разспрашивала Дрэка о значеніи ихъ, тотъ объяснялъ.
— Кажется, развлеченій достаточно?— Да, негры, арфистки, министрели, силачи, акробаты, клоуны, женщины, прогуливающіяся на ходуляхъ и т. п. и т. п.— Что такое ‘Африканская чаща’? Тиръ съ чучелами львовъ и медвдей.— Выставка изящныхъ искусствъ?— Выставлена одна картина, изображающая казнь черезъ повшеніе двухъ убійцъ. Мсто для бокса? Да, борются между собой женщины, обнаженныя до пояса, и, надо отдать имъ справедливость, борются, не жаля себя. А вотъ расфранченная леди продаетъ мдные соверены по копйк за штуку.
— Купите, господа, присмотритесь, какіе бываютъ фальшивыя деньги, чтобы ‘bookies’ васъ не надули!
— Кормиться тоже есть гд?— Да, три ресторана, и цлая куча телжекъ съ душеными угрями, яицами ‘въ крутую’, телячьими ножками, устрицами, кокосовыми орхами и тому подобными лакомствами. Почему эту собаку зовутъ ‘поварской’? Потому что она наврное окончитъ свою жизнь на кухн.
Они взбирались на холмъ, лавируя между экипажами, задыхаясь въ удушливой атмосфер, отравленной запахомъ эля и нечистымъ дыханіемъ пьяныхъ.
Глори привлекала общее вниманіе, и Дрэкъ гордился ею. Одно чреэвычайно важное лицо пожелало быть ей представленнымъ, объявило, что присутствовало на первомъ представленіи ея пьесы, и предсказывало ой блестящій успхъ. Глори ничуть не сконфузилась. Она слегка покраснла, чуть замтно дрогнула ея нижняя губка и только, оказанную ей честь она приняла, какъ должное. Принцъ устраивалъ завтракъ и пригласилъ ее вмст съ Дрэкомъ. Здсь были самые сливки общества, Глори занималась наблюденіями надъ сильными міра сего и находила ихъ очень забавными.
— Ну что, какъ вамъ здсь нравится?— спрашивалъ Дрэкъ.
— Я нахожу, что многіе изъ присутствующихъ здсь не на своемъ мст. Вотъ этотъ напримръ, господинъ,— ему бы слдовало быть подручнымъ конюха. А та дама въ плать тоите — совсмъ типъ кордебалетной танцовщицы, только…
— Тише, ради Бога!— Но Глори шепнула:
— Пойдемте куда-нибудь въ уголокъ, посмяться.
Она сидла между Дрэкомъ и толстымъ господиномъ съ огромной бородой, разсыпавшейся, какъ водопадъ.
— Много ставятъ противъ вашей лошади, Дрэкъ?
Дрэкъ сталъ высчитывать. Глори оторвалась отъ своихъ наблюденій и спросила:
— Сколько, вы сказали?
— Это для васъ запретный плодъ.
— Какой вздоръ! Я непремнно хочу попытать счастья и буду играть противъ Васъ.
Ей объяснили, что одни ‘bookies’ держать пари противъ лошадей, но господинъ съ бородой согласился помняться ролями и принять ея ставку — десять противъ одного, противъ Элланъ Ваннинъ.
— Что означаетъ эта погоня за чуждыми богами?— спросилъ Дрэкъ.
— Не ваше дло, милостивый государь. Знаете, ‘изъ устъ грудныхъ дтей и младенцевъ’…
Въ эту минуту ударили въ колоколъ, и они поспшили на свои мста. Полиція очищала дорогу для лошадей.
Блый флагъ на столб упалъ, что было сигналомъ къ старту, и толпа загудла: ‘Пускаютъ!’ Затмъ мгновенно наступило молчаніе, мертвая тишина, и вс глаза, монокли и лорнеты повернулись въ сторону скакуновъ.
Лошади дружно взяли съ мста и, не разрывая линіи, словно кавалерійскій отрядъ идущій въ аттаку, взлетли на вершину холма, у перваго столба фаворитъ опередилъ другихъ, остальныя слдовали за нимъ сплошной массой. Но, спускъ повидимому, пришелся ему не по вкусу, онъ все время вертлся: жокей натягивалъ возжи и совсмъ припадалъ къ ше лошади. Когда скакуны обогнули Таттенгэмъ-корнеръ и показались снова вдали, маленькіе, словно мыши, вс замтили, какъ другая лошадь прибавила шагу и однимъ громаднымъ скачкомъ опередила фаворита. Цвтъ жокея былъ черный съ блымъ, лошадь была Элланъ Ваннинъ. Съ этой минуты она все время держала другихъ лошадей на почтительномъ разстояніи и пришла къ столбу первой.
Взволнованная толпа ревла отъ восторга. Глори, схватившись рукой за плечо Дрэка, кричала, плакала и смялась въ одно и тоже время.
— А вы проиграли,— замтилъ Дрэкъ.
— О, разв можно объ этомъ говорить!
— Зачмъ вы держали противъ меня?
— Глупый вы мальчикъ,— засмялась она веселымъ, счастливымъ смхомъ:— да вдь цыганка же мн предсказала, что я сегодня проиграю. Какъ же мн было ставить на вашу лошадь? То же бы проиграли вы.
Дрэкъ пришелъ въ восторгъ отъ этой милой хитрости и едва удержался, чтобъ не схватить ее въ свои объятія и не расцловать. Къ нему то и дло подходили знакомые, хлопали его по плечу, осыпали поздравленіями. Ему непремнно хотлось самому отвести свою лошадь въ ограду, лордъ Робертъ повелъ туда Глори. Ихъ ждали тренеръ и жокей, гордые, радостные. Дрэкъ, съ блднымъ, но торжествующимъ лицомъ водилъ лошадь подъ уздцы, какъ будто ему жаль было разстаться съ нею. Скакунъ тяжело дышалъ, грудь его, голова и уши были покрыты крупными каплями пота.
— Ахъ, ты, красота моя! Съ какой бы радостью я покаталась на теб!— вскричала Глори.
— Вы бы ршились?— спросилъ Дрэкъ.
— Я? Только позвольте.
— Позволяю, кляну…— за мной дло не станетъ.
Принесли шампанское, Глори заставили выпить за ‘лучшую лошадь конца вка’, потомъ за ея хозяина, ‘милйшаго малаго’, потокъ за ‘самый знаменательный день въ исторіи ипсомскихъ скачекъ’. Посл третьяго бокала ее оставили въ поко, а мужчины, по предложенію Дрэка, выпили еще тостъ за здоровье ‘самой милой, самой веселой, самой обаятельной женщины въ мір, благослови ее Боже!’ Глори смялась, прятала лицо въ ладони и говорила: ‘Господа, скажите мн, когда кончится: тогда я опять выгляну’.
Дрэкъ, наконецъ, отвтилъ на вс телеграммы, отдлался отъ интервьюеровъ, и они вс пошли къ коляск. Пора было возвращаться домой. Солнце скрылось за густыми свинцовыми тучами, небо хмурилось, у Глори начинало болть между глазами. Роза должна была хать прямо домой, чтобы во-время попасть въ редакцію, и Глори почти хотлось ухать вмст съ нею, но въ этотъ вечеръ она не участвовала въ спектакл, и отговориться было нечмъ. Лавируя среди густой толпы экипажей, коляска ихъ съ трудомъ взобралась на вершину холма, и, уносимая отливомъ живой рки, двинулась назадъ въ Лондонъ.
— А что же моя пара перчатокъ?
— Вотъ жестокій человкъ: жнетъ, гд не сялъ, и собираетъ…
Дрэкъ повернулся назадъ и на лету поцловалъ ее въ щеку, говоря: ‘Ну, ладно, теперь мы квиты!’ Было ясно, что онъ выпилъ лишнее.

V.

Въ то время, какъ Элланъ Ваннинъ обгоняла своихъ соперницъ, отъ ристалища, по пустынной теперь дорог, медленно двигался человкъ, направляясь къ желзнодорожной станціи. Ревность и гнвъ терзали его сердце, но онъ ни за что не сознался бы, что способенъ поддаваться такимъ страстямъ, онъ былъ увренъ, что испытываетъ лишь отвращеніе, жалость и стыдъ. Джонъ Стормъ видлъ Глори на скачкахъ, въ обществ Дрзка, такъ сказать, подъ его защитой, видлъ его гордымъ, торжествующимъ, ее — веселой, оживленной, счастливой.
— Боже, помоги мн! Смилуйся надо мною, Боже!
Теперь, разбитый физически, еле передвигая ноги, онъ мысленно видлъ ее жертвой этого человка, его игрушкой, которую можно по желанію взять, или бросить, вдь она не лучше женщинъ, окружавшихъ ее, и кончитъ тмъ же, чмъ кончаютъ он. Въ одинъ прекрасный день онъ найдетъ ее тамъ, гд находилъ другихъ, покинутой, отверженной, погибшей, увлеченной водоворотомъ жизни на самое дно, заклейменной гнуснымъ и презрительнымъ именемъ.
— Боже, помоги ей! Боже, спаси ее!
Въ обратномъ лондонскомъ позд было вообще очень немного пассажировъ, а въ отдленіи, куда онъ вошелъ,— ни души. Онъ забился въ уголъ, сжигаемый негодованіемъ и какимъ-то страннымъ чувствомъ униженія. Онъ снова видлъ передъ собой ея блестящіе глаза, алыя губы, все ея сіяющее радостью личико, и приступы ревности разрывали его сердце на части. Вдь это была его Глори. Пусть между ними зіяетъ бездна, душа ея принадлежитъ ему, Джону, и ненависть къ человку, обладавшему ея тломъ, давила ему горло. Противъ этого возставала вся его гордость, вся религіозность. Онъ старался овладть собой, дать иное направленіе своимъ мыслямъ, какъ спасти ее? Если Глори погибнетъ, его замучатъ угрызенія совсти, они жгутъ больне адскаго огня. Чмъ мене она достойна, тмъ упорне онъ долженъ бороться за ея душу, чтобы вырвать ее изъ когтей діавола, спасти отъ адскихъ мукъ.
Признаки душевной борьбы исчезли съ его лица, пока онъ дошелъ до церкви, но тамъ его ждало новое испытаніе. До вечерней службы оставалось еще около часа, но на площади уже стояла толпа. Онъ хотлъ было проскользнуть незамтно, но его тотчасъ окружили, одни, чтобы пожать его руку, другіе, чтобы коснуться его одежды, многіе становились передъ нимъ на колни и цловали его ноги. Съ чувствомъ стыда и невольнаго лицемрія онъ, наконецъ, освободился и прошелъ въ ризницу, къ брату Эндрью. Добрякъ принесъ для него цлый коробъ разсказовъ. Въ продолженіе дня Духъ Святой нсколько разъ чудесно проявилъ свою силу, между прочимъ, хромоногій сторожъ, поздоровавшійся утромъ за руку съ ‘батюшкой’, теперь бросилъ костыль и ходитъ, какъ вс люди, славя Бога.
Церковь была большая, четырехугольная, очень просто убранная и обветшалая. Прихожане были замтно взволнованы, но служба, повидимому, дйствовала на нихъ успокоительно. Служба шла чинно и строго, какъ въ монастыр, служили, соблюдая весь обычный ритуалъ, но безъ ризъ. Проповдь говорилъ самъ Джонъ Стормъ, на текстъ, выбранный изъ перваго посланія къ коринянамъ: ‘Предадимъ его сатан во изможденіе плоти, чтобы духъ его былъ спасенъ въ день Господа нашего, исуса Христа’.
Слышавшіе эту проповдь говорили посл, что въ жизнь свою не слыхали ничего подобнаго. Голосъ проповдника, глухой и низкій, вздрагивалъ отъ волненія. Предметомъ проповди была любовь. Изъ всего, что оставлено Богомъ своимъ созданіямъ, любовь — главное наслдіе, самое высокое и чистое, лучшее и самое сладостное. Но человкъ извратилъ и унизилъ ее, поддавшись навтамъ сатаны и вожделніямъ плоти. Изгнаніе нашихъ прародителей изъ рая не боле, какъ поэтическій прообразъ того, что происходило во вс времена, происходитъ и теперь. Лондонъ, этотъ современный Содомъ, поплатится за свои грхи точно такъ же, какъ города древняго Востока. Незачмъ ждать непремнно потопа, огня, или бури, опредленнаго дня и часа. Кара, которая постигнетъ Англію, подобно египетскимъ казнямъ, будетъ однородна съ виной. Мы извратили смыслъ любви. Кто знаетъ, не покараетъ ли насъ Господь именно тмъ, въ чемъ мы согршили, не отниметъ ли Онъ у людей самаго чувства любви, со всмъ, что къ нему причастно, хорошимъ и дурнымъ, духовнымъ и чувственнымъ, низменнымъ и святымъ?
Тяжелыя тучи, изливавшія зной, казалось, спустились въ самую церковь, мракъ сгущался и въ этомъ мрак слабо вырисовывалось лицо проповдника, съ горвшими, какъ раскаленные угли, глазами, а онъ все говорилъ, рисуя страшную картину послдствій Божьей кары. Міръ, изъ котораго исчезли безкорыстіе, самопожертвованіе, героизмъ, рыцарство, честность, міръ безъ смха и дтей! Міръ, гд вс люди изолированы, одиноки, гд каждый живетъ особнякомъ, считая себя центромъ вселенной и, словно изгнанникъ, проклятый самъ собой, не вдая ни любви, ни брака, стремится къ вырожденію и смерти! Вотъ какой карой можетъ покарать Господь злой и жестокій городъ за его плотскія прегршенія.
Проповдникъ мало-по-малу утратилъ всякую власть надъ собой. Фантазія рисовала ему картины, одна страшне другой, слушатели внимали, пораженные, замирая отъ ужаса, только когда запли послдній гимнъ, краска снова выступила на ихъ блдныя лица. Гимнъ этотъ пли вс хоромъ и, посл благословенія, выходя густою толпою изъ церкви, начали пть его снова.
Даже и по выход, они не могли разойтись, на площади стояли тысячи не успвшихъ попасть въ церковь, и съ каждой минутой количество ихъ расло. На земл негд было иголк упасть, раскрытыя настежь окна сосднихъ домовъ были усяны лицами, люди карабкались на церковную ограду, иные даже на крыши.
Кто-то пробрался въ ризницу доложить ‘батюшк’, что происходитъ у церкви. Тотъ самъ дошелъ до такого состоянія, что совершенно не владлъ собою. Выйдя на высокое крыльцо церкви, откуда вс могли его видть, онъ воздлъ руки гор и началъ молиться звучнымъ голосомъ, полнымъ пламенной вры:
— Докол, о Господи, докол? Изъ лона Отца Твоего, гд Ты почилъ отъ трудовъ, воззри на землю, по которой Ты ходилъ во образ человческомъ. Не Ты ли училъ насъ молиться: ‘Да пріидетъ царствіе Твое’? Не Ты ли говорилъ, что царство Твое близко, что иные, изъ бывшихъ съ Тобою, не вкусятъ смерти, докол не увидятъ его? Что когда оно наступитъ, бдные возликуютъ, алчущіе насытятся, слпые узрятъ, труждающіеся и обремененные успокоются, и воля Отца Твоего будетъ твориться на земл, какъ и на небесахъ. И вотъ ужъ около двухъ тысячъ лтъ прошло, о Господи, а царствіе Твое все еще не наступило. Во имя Твое фарисей, раздавая милостыню на улицахъ, всхъ возвщаетъ объ этомъ трубнымъ звукомъ, посылая передъ собою глашатая. Во имя Твое левитъ, завидвъ человка, ограбленнаго разбойниками, переходитъ на другую сторону улицы. Во имя Твое священникъ торгуетъ благою встью о приближеніи царствія Твоего, выдавая за слово Божіе заповди человческія, и живетъ въ роскошныхъ палатахъ, и разъзжаетъ въ пышныхъ экипажахъ, и молясь устами: ‘Хлбъ нашъ насущный, даждь намъ днесь’, въ то же время говоритъ душ своей: ‘Душа, много у тебя добра запасено на многіе годы, покойся, шь, пей, веселись!’ Докол, о Господи, докол?
Не усплъ Джонъ Стормъ отойти, какъ изъ свинцовыхъ тучъ раздался первый ударъ грома. Раскаты были вначал такъ глухи, что среди шума и говора ихъ почти никто и не замтилъ, но громъ гремлъ снова и снова, и съ каждымъ разомъ все сильне. Возбужденіе толпы дошло до крайности. Казалось, само небо заговорило, предвщая близость и неотразимость давно предсказанной кары.
Въ толп послышался истерическій плачъ, какая-то женщина билась и кричала словно въ родовыхъ мукахъ. За ней разрыдалась молодая двушка, моля о пощад и взводя на себя безчисленныя и небывалыя вины. А тамъ и вся толпа, какъ одинъ человкъ, загудла, заревла и застонала, вопли отчаянія перемшивались съ взрывами дикаго смха и безумными возгласами: ‘Прости! прости!’ ‘исусе, спаси насъ!’ ‘Спасе мой, буди милостивъ мн гршному!’ ‘Боже, сжалься надъ нами!’ ‘Сердце мое, сердце!’ Иные кидались на землю и лежали неподвижно, ничего не слыша, не чувствуя, словно мертвые, другіе, склонясь надъ ними, молились, чтобы Господь освободилъ ихъ изъ подъ власти сатаны. Одни бились въ конвульсіяхъ, другіе, дико уставившись въ одну точку, ликовали, воображая себя спасенными.
Уже почти смерклось, часть ухавшихъ спозаранокъ въ Дерби, возвращалась домой, съ хохотомъ и пснями, почти вс были пьяны.
Въ девять часовъ вестминстерская полиція, сознавъ свое безсиліе разогнать толпу, послала въ Скотландъ-ярдъ за вооруженнымъ отрядомъ конницы.

VI.

Тмъ временемъ главный виновникъ всей этой суматохи сидлъ одинъ въ своей каморк подъ церковью, бдной комнатк съ голыми стнами, похожей на келью, безъ всякаго убранства, даже безъ коврика у кровати, всей мебели въ ней было: простая деревянная койка, маленькій умывальникъ, два стула, столъ, аналой и распятіе, да на стн изображеніе Богоматери съ младенцемъ. Пніе толпы внизу долетало до него, но не несло ему съ собой ни утшенія, ни вдохновенія. Организмъ его не могъ больше выдерживать этого страшнаго напряженія, силы измнили ему, онъ сидлъ, подавленный, угнетенный, переживая одинъ изъ тхъ моментовъ, какіе переживаютъ самыя сильныя души, когда, достигнувъ или почти достигнувъ внца своихъ желаній, он вдругъ оборачиваются назадъ и спрашиваютъ себя: ‘Къ чему?’ Приливъ нжности размягчилъ его душу, на него нахлынули воспоминанія. Онъ думалъ о прошломъ, о счастливомъ прошломъ, полномъ любви и невинности, пережитомъ вмст съ Глори, о маленькомъ зеленомъ остров посреди Ирландскаго моря, о чудныхъ дняхъ, которые они проводили тамъ раньше, чмъ она поддалась искушеніямъ свта, а онъ сталъ жертвой своего суроваго, хотя и высокаго жребія. О, зачмъ онъ самъ отказался отъ радостей, которыя даны въ удлъ всмъ другимъ? Къ чему отрекся отъ счастья, доступнаго даже самымъ бднымъ, самымъ слабымъ и низкимъ? Любовь, женская ласка! Зачмъ онъ отвергъ ихъ? Зачмъ пожертвовалъ собой? О Боже, неужели все это напрасно?
Мысли его опять и опять обращались къ Глори. Вдь и она спшитъ на встрчу гибели, надвигающейся на этотъ гршный городъ. Онъ пытался спасти ее — не удалось. Что можетъ сдлать онъ теперь? Ему страстно хотлось попытаться еще сдлать что-нибудь для нея,— что-нибудь необыкновенное. Присвъ на край постели, онъ сталъ припоминать лицо Глори, какимъ онъ видлъ его на скачкахъ. И теперь, посл грезъ о ея дтств, оно поразило его неожиданностью. Онъ замтилъ въ немъ оттнокъ вульгарности, котораго не замчалъ раньше, выраженіе стало грубе, что-то неуловимо низменное омрачало расцвтъ ея пышной красоты. Изогнувъ шею, играя глазами, она заглядывала въ лицо мужчин, сидвшему возл нея, и полныя алыя губы ея улыбались. Эта улыбка говорила многое, и радостный, пылкій взглядъ, которымъ ей отвтилъ мужчина, тоже былъ полонъ значенія. Онъ читалъ ихъ мысли, какъ въ книг. Что произошло? Неужели вс преграды пали? Неужели между ними не осталось ничего недосказаннаго?
Эта мысль могла свести съ ума. Въ припадк неудержимой ярости онъ вскочилъ на ноги, и вдругъ весь затрепеталъ, чувствуя, что въ немъ зретъ какой-то страшный умыселъ. Его знобило, холодный потъ струился по всему его тлу, но мысль, которой онъ такъ жадно искалъ, пришла сама собой. Вначал она блеснула, какъ молнія, и поразила его неописаннымъ ужасомъ, но потомъ сразу завладла имъ и толкала впередъ. Онъ вспомнилъ текстъ, послужившій темой его проповди: ‘Предайте его сатан во изможденіе плоти, чтобы духъ его былъ спасенъ въ день Господа нашего, исуса Христа’.
— Почему бы и нтъ?— думалъ онъ.— Вдь это стоитъ въ святой книг, скрплено авторитетомъ апостола Павла. Очевидно, среди первыхъ христіанъ такія вещи были дломъ обычнымъ.— Но тутъ сердце его сжалось чисто физической болью. Эта молодая жизнь была такъ прекрасна въ своей жажд любви и счастья, полна такой прелести и обаянія! Это невозможно, чудовищно! ‘Я, кажется, съ ума схожу?’ — спрашивалъ онъ самъ себя.
И вдругъ ему сдлалось нестерпимо жаль и себя, и Глори. Какъ ему жить на свт безъ нея? Пусть онъ потерялъ е, пусть между ними легла пропасть, пусть онъ не видалъ ее цлыхъ полгода,— по крайней мр, онъ знаетъ, что она жива, это уже кое-что, а ночью онъ можетъ ходить около ея дома, глядть въ окна и думать: ‘Она здсь’.— Нтъ, я положительно схожу съ ума,— подумалъ онъ и снова задрожалъ всмъ тломъ.
Самыя противорчивыя желанія боролись въ его душ, пока наконецъ та гадкая, отвратительная мысль не вернулась снова. Лишь только онъ вспомнилъ Дрэка и улыбку, которой тотъ обмнялся съ Глори, кровь ударила ему въ голову, и волненіе затемнило его разсудокъ. Когда онъ спросилъ себя, дозволительно ли въ Англіи и въ девятнадцатомъ столтіи то, что могло быть хорошо для Палестины и первыхъ вковъ христіанства,— отвтъ немедленно получился утвердительный. Глори въ опасности. Она на краю бездны. Не допустить ее упасть, спасти ее отъ адскихъ мукъ,— тутъ не можетъ быть грха, это благородный долгъ. Лучше преждевременная кончина, чмъ унизительная жизнь, паденіе тла и гибель души.
На помощь пришли софизмы. Правда, онъ потерялъ ее, она уйдетъ отъ него,— она, въ комъ вся его отрада, о комъ онъ мечтаетъ днемъ и грезитъ ночью! Но неужели же онъ настолько эгоистиченъ, чтобы удержать ее во плоти и тмъ обречь ея душу на адскія муки? Кром того, въ другомъ мір она будетъ принадлежать ему навки, ему одному. Да и въ этомъ мір также вдь оттого, что она умретъ, онъ не перестанетъ любить ее. ‘Но, Господи, почему именно я долженъ это сдлать?’ спрашивалъ онъ себя, и тутъ же самъ собой напрашивался отвтъ: ‘Да, да, я, потому что я слуга Божій’.
Опять ему вспомнился текстъ: ‘Предайте его Сатан‘ Это слово смутило его, но на поляхъ была ссылка на посланіе къ Тимоею. Джонъ дрожащей рукой искалъ указанной страницы. Вотъ она: вмсто ‘Сатаны‘ въ исправленномъ перевод стоитъ: ‘слуг Господню’, значить надо читать такъ: ‘предайте его слуг Господню во изможденіе плоти, чтобы духъ его былъ спасенъ въ день Господа нашего исуса Христа’. Онъ чуть не вскрикнулъ отъ радости. Онъ упивался этими словами. Ршеніе его было принято и непоколебимо. Онъ нашелъ въ святой книг одобреніе и поддержку, онъ былъ лишь орудіемъ высшихъ цлей, никакія соображенія не удержатъ его теперь.
Сердце его билось до боли, въ виски стучало, ему казалось, что огненный столпъ увлекаетъ его за собой. Передъ глазами его носилось видніе саіи: кроткій агнецъ, превратившійся въ неумолимаго мстителя, спускающагося съ высотъ Эдема. Пролить кровь, повинуясь велнію Божію, отнюдь не гршно,— напротивъ, неизбжно, необходимо. Какъ въ древнія времена Богъ повеллъ Аврааму принести въ жертву любимаго сына, такъ теперь Богъ повелваетъ ему, Джону Сторму, принести въ жертву жизнь Глори, чтобы спасти ея душу отъ вчнаго осужденія.
Должно быть, подъ вліяніемъ этихъ мыслей слухъ временно измнилъ ему, потому что онъ только теперь замтилъ, что кто-то зоветъ его, стоя за дверью.
Это была м-ссъ Каллендеръ, съ небольшимъ дорожнымъ мшкомъ въ рукахъ.
М-ссъ Каллендеръ заперла дверь и шепотомъ сказала:
— Я сильно подозрваю, что они заручились приказомъ арестовать тебя.
— Смотри-ка,— она открыла мшокъ и продолжала шепотомъ,— я принесла теб твое старое платье и шляпу. Я ихъ нашла въ твоей комнатк. Ты такъ долго ходилъ въ этомъ наряд, что теперь, когда ты станешь опять самимъ собой, никто не узнаетъ тебя. Ну одвайся же, скоре сними эту гадкую хламиду.
— Я не могу уйти, тетушка.
Онъ видимо почти не замчалъ ея присутствія, она постояла минутку у дверей, глядя на него взоромъ, исполненнымъ любви и состраданія, и тихонько вышла.
Въ первый разъ онъ задалъ себ вопросъ: какъ выполнить свое намреніе? Сидя на краю постели, опершись головой на руку, онъ испытывалъ странное чувство: ему казалось, что онъ на корабл и вокругъ него шумитъ и плещетъ бурное море. Удержать расходившуюся толпу не было возможности, воздухъ былъ полонъ воплей и стенаній. А ему придется пробиваться сквозь эту толпу, его увидятъ, задержатъ, можетъ быть, пойдутъ за нимъ. А ждать онъ не могъ, его била лихорадка нетерпнія. То, что онъ поршилъ сдлать, необходимо сдлать сегодня же вечеромъ, безотлагательно. Но прежде всего необходимо уйти изъ дому незамченнымъ. Какъ это сдлать?
Снова придя въ себя, онъ смутно припомнилъ, что кто-то какъ будто пожелалъ ему доброй ночи. ‘О, доброй ночи, доброй ночи!’ — вскричалъ онъ, жестомъ прося извинить его разсянность. Но въ комнат никого не было. Онъ повернулся, увидалъ на полу мшокъ и сразу вспомнилъ все. Тутъ произошло нчто странное. Душой его одновременно овладли два противорчивыхъ чувства: одно — энтузіазмъ религіознаго экстаза, другое — гнусная хитрость преступника.
Все было предназначено заране. Онъ не боле, какъ орудіе въ рукахъ Провиднія. Доказательство тому — это платье. Оно попалось ему подъ руку какъ разъ въ ту минуту, когда оно сдлалось необходимымъ, когда ничто другое не могло бы выручить его. М-ссъ Каллендеръ была также слпымъ орудіемъ, направляемымъ высшею силой. Бжать, скрыться? Это не угодно Богу. Приказъ объ арест? Что за бда? пусть его выставятъ хоть у позорнаго столба, какъ Краммера. Но здсь совсмъ другое, здсь явное проявленіе воли Божіей, здсь…
Онъ думалъ объ этомъ и въ то же время смялся нехорошимъ смхомъ, вынимая дрожащей рукой изъ мшка принадлежности свтскаго костюма. Онъ уже снялъ рясу, когда дверь вдругъ отворилась.
— Кто тамъ?— окликнулъ онъ хриплымъ голосомъ.
— Никого, это я,— робко отозвался братъ Эндрью и вошелъ, весь блдный, испуганный.
— Ахъ, это ты!— Войди, запри дверь, мн надо кое-что сказать теб. Слушай! Я выйду и не знаю, когда вернусь. Гд собака?
— Въ корридор, братъ.
— Привяжи ее, а то она пойдетъ за мной. Убери эту рясу, если кто спроситъ меня, скажи, что не знаешь, куда я ушелъ. Понимаешь?
— Да, но вы нездоровы, братъ Стормъ. У васъ видъ такой измученный, словно вы бжали бгомъ.
На умывальник лежало ручное зеркальце. Джонъ взялъ его, взглянулъ и положилъ обратно. Ноздри его вздрагивали, глаза горли, выраженіе лица было ужасно.
— Что длается на улиц? Поди посмотри, можно ли пройти такъ, чтобъ меня не узнали?
Братъ Эндрью вышелъ.
Корридоръ подвальнаго этажа выходилъ на задній дворъ, потомъ въ узкій и темный проулокъ, но и здсь дежурила кучка любопытныхъ, привлекаемыхъ свтомъ въ окнахъ. Голоса ихъ явственно доносились черезъ дверь, которую братъ Эндрью не заперъ, а только притворилъ за собою, Джонъ стоялъ за дверью и слушалъ. Говорили о немъ, хвалили его, благословляли, прославляли его святую жизнь, его доброту.
Братъ Эндрью доложилъ, что больше всего народу передъ домомъ, на улиц, и что толпа эта, подъ вліяніемъ религіознаго экстаза, готова на всякія безумства. Женщины давятъ другъ дружку, стараясь протиснуться къ ршетк, на которую отецъ Стормъ, окончивъ свою молитву, на мигъ облокотился головой, чтобы приложить къ ней свои платки и шали.
— Но это ничего, такъ васъ никто не узнаетъ, братъ Стормъ, даже ваше лицо измнилось.
Джонъ опять засмялся, но тмъ не мене потушилъ свчи, разсчитывая прогнать этимъ любопытныхъ, ожидавшихъ его въ проулк. Хитрость удалась. Тогда Божій слуга отправился совершать свой высокій подвигъ, крадучись, ползкомъ, словно преступникъ, задумавшій злое дло.
На Парламентской улиц его чуть не задавилъ отрядъ конницы. Чтобы не обращать на себя вниманія, онъ свернулъ въ сторону и пошелъ вдоль стнъ Уайтголльскихъ садовъ.
Въ Клементсъ-инн ворота были уже заперты, и привратника пришлось вызвать изъ ложи.
— Мн нужно въ Гарденъ-гоузъ.
— Гарденъ-гоузъ, сэръ? Во второмъ двор, за уголъ налво.
Джонъ прошелъ въ ворота.
— Все это припомнятъ потомъ,— подумалъ онъ,— ну да пусть ихъ, тогда все уже будетъ кончено.
Рзкій переходъ отъ шумныхъ людныхъ улицъ къ прохладнымъ садамъ, гд царили мракъ и тишина, гд пахло росистой травой и. сквозь просвты листвы, привтно мерцали звздочки, напоминая ему другую ночь,— ночь, когда они бродили здсь вмст съ Глори.
Воспоминаніе привело съ собой приливъ нжности, слезы сдавили ему горло. Онъ почти явственно видлъ ее, чувствовалъ ее рядомъ съ собой, вдыхалъ душистую свжесть ея кожи, слышалъ легкій шумъ шаговъ и думалъ: ‘Господи, долженъ ли я это сдлать? долженъ ли? долженъ ли?’
Но тутъ ему вспомнилось другое: надъ тихимъ садомъ пронесся голосъ Дрэка, и Джонъ снова ощутилъ приливъ ненависти, уже испытанной имъ раньше. Этотъ человкъ губитъ ее: онъ окружилъ ее соблазнами, ея любовь къ роскоши, слав, свтской суетн, блеску и шуму,— все вводитъ ее въ искушеніе. И въ первый разъ Джонъ представилъ себ, какъ онъ войдетъ. Возможно, что онъ застанетъ вмст. Они только что вернулись со скачекъ. Дрэкъ проводилъ ее домой, теперь они вмст ужинаютъ. Домъ освщенъ, окна открыты,— они играютъ, поютъ, смются, звуки веселья доносятся къ нему, стоящему внизу, въ темнот.
Тмъ лучше, тмъ лучше! Онъ сдлаетъ, что нужно, на глазахъ у того… А когда все будетъ кончено, когда она будетъ лежать тамъ… лежать тамъ… лежать!.. отвернется къ тому и скажетъ: ‘Взгляни на нее, это прелестнйшее созданіе, милое, нжное, преданное, другой такой женщины нтъ на свт! Это ты сдлалъ, ты, ты, ты — будь ты проклятъ!’
Измученное сердце его ныло отъ боли, разумъ мутился. Прежде чмъ онъ сообразилъ, куда идти, онъ уже очутился во второмъ двор. Она здсь, вотъ ея домъ, подумалъ Дрэкъ. Но въ дом было темно, окна заперты, шторы спущены, ни звука, ни голоса, лишь у подъзда горло два газовыхъ рожка, да и т были завернуты. Джонъ постоялъ нсколько минутъ, стараясь собраться съ мыслями, мало-по-малу ярость его улеглась и на сцену снова выступило низкое коварство преступника. Онъ позвонилъ.
.Онъ уже занесъ ногу на первую ступеньку, какъ вдругъ въ ум его мелькнула мысль, что хотя онъ и слуга Божій, а прибгаетъ къ оружію діавола. Пусть! все равно! Иное дло, еслибъ онъ задумалъ преступленіе, но вдь это не преступленіе, и онъ не преступникъ. Онъ орудіе, съ помощью котораго Богъ явитъ Свое милосердіе надъ любимой имъ женщиной.
Онъ убьетъ ея тло, чтобы спасти ея душу!

VII.

Возвращеніе домой заняло много времени, но Глори не скучала. Когда она привыкла къ главному неудобству — пыли, которая набивалась въ горло и слпила глаза, дорожныя сценки показались ей даже забавными. Вино всхъ развеселило, мужчинъ и женщинъ, вс смялись, кричали, пли, одни, нарядно одтые, хали, развалясь въ коляск, другіе, въ полосатыхъ джерси и желтыхъ нанковыхъ панталонахъ, подпрыгивали въ телжкахъ запряженныхъ ослами, одни курили сигары и сигаретки, пили шампанское, другіе держали въ зубахъ глиняныя трубки донышкомъ кверху и размахивали пустыми бутылками изъ-подъ эля, одни закрывались листьями ревеня, вмсто зонтика, и забрасывали полицейскихъ конфетти, другіе въ страшныхъ маскахъ, съ накладными усами и носами, усердно оглашали воздухъ пронзительными звуками изъ грошевыхъ игрушечныхъ трубъ, но, въ общемъ, вс они составляли какъ бы одну семью, принадлежали къ одному разряду и классу.
Тяжелыя сцены чередовались съ смшными, тамъ бросили въ канаву старую лошадь, которая пала на дорог, измученная непривычно долгой здой, здсь у телжки сломалась ось, и цлая компанія вывалилась на землю, въ одномъ мст они обогнали толпу мальчишекъ, которые отъ усталости едва передвигали ноги, какъ старики, въ другомъ, валліецъ, въ изорванномъ въ лохмотья національномъ костюм, опрометью мчался цликомъ черезъ поле, спасаясь отъ преслдовавшей его разъяренной толпы.
При всемъ томъ, веселье было разлито въ воздух, и Глори смялась чуть не на каждомъ шагу. Лордъ Робертъ, обнявъ за талію Бэтси, трунилъ надъ прозжимъ торговцемъ, который посадилъ къ себ въ телжку пьяную бабу, увряя, что, по прізд домой, ему достанется отъ жены. Дальше попалась курьезная парочка: кавалеръ съ жемчужными пуговицами на куртк и двица въ сногсшибательной шляпк. Онъ сорвалъ съ нея шляпу, она съ него, онъ ее поцловалъ, она его чмокнула, потомъ они обмнялись шляпами, взялись за руки и вмст запли ‘Стараго голландца’.
Глори принялась ихъ передразнивать, Дрэкъ хохоталъ до упаду.
Было уже семь часовъ, когда они, наконецъ, въхали въ Лондонъ, не встртивъ по дорог ни одного трезваго человка. Все было пьяно и шумно весело, тмъ не мене Дрэкъ уврялъ, что никогда еще день скачекъ не проходилъ такъ спокойно, и онъ не понимаетъ, въ чемъ тутъ причина.
— Все дло въ этой религіозной маніи,— сказалъ лордъ Робертъ, указывая направо.
Передъ ними было зрлище, не имвшее ничего общаго съ виднными раньше сценами.— огромный пустырь и на немъ толпа людей, люди эти разложили костры, какъ бы намреваясь провести здсь всю ночь, разбились на группы, молились и пли гимны. Пьяный хохотъ и крики на мгновеніе стихли, слышны были только стукъ колесъ и протяжное, заунывное пніе. Вдругъ, словно рзкій кривъ баклана, изъ тысячи грудей сразу вырвался возгласъ: ‘Отецъ Стормъ!’ Въ ландо его встртили дружнымъ смхомъ. Когда все поуспокоилось, Бетти объявила:
— Честное слово, этотъ человкъ, должно быть, спятилъ.
Сосдка ея такъ и закатилась, Дрэкъ безпокойно заерзалъ на козлахъ, лордъ Робертъ сказалъ: ‘Стоитъ ли обращать вниманіе на элефанта?’, но Глори будто ничего и не замтила, только улыбка на минуту исчезла съ ея лица.
Распивъ послднюю бутылку шампанскаго, компанія поршила отправиться обдать въ Кафе-Рояль, или къ Романо, для этого необходимо было прежде захать къ Дрэку, почиститься, вымыться и отдохнуть. Глори была готова первая, въ ожиданіи прочихъ, она сла за гармоніумъ и заиграла гимнъ, который они слышали при възд въ городъ. За стной послышался смхъ и Дрэкъ показался въ дверяхъ своей комнаты, безъ сюртука, онъ просто глазъ не могъ оторвать отъ Глори. Она, чтобы скрыть смущеніе, запла комическую псню. Ей стали апплодировать, она спла вторую, третью, начала было четвертую, но сбилась, уронила голову на руки и заплакала.
— Репетиція въ десять утра,— напомнила Бетти.
Вс разсмялись. Заботливо укутывая Глори въ ротонду, Дрэкъ шепнулъ ей:
— Что съ вами, дорогая? Вы немножко не въ своей тарелк, а?
— Будьте умникомъ и оставьте меня въ поко,— отвтила она и сама засмялась.
Они уже выходили, когда одна изъ дамъ сказала:
— Собственно говоря, обдать ужъ поздно, почему бы намъ же поужинать въ греческомъ клуб?
Другія единодушно поддержали ее.
Предложеніе было немножко рискованное: такихъ клубовъ порядочныя женщины не посщаютъ. Дрэкъ посмотрлъ на Глори.
— А вы не испугаетесь?
— Съ какой стати?— весело улыбнулась она.
На что онъ воскликнулъ:
— Вотъ и прекрасно!— и въ глазахъ его появилось выраженіе, котораго она никогда не замчала въ нихъ раньше.
Греческій клубъ находится на Сенть-Джемскомъ сквер, недалеко отъ дворца епископа лондонскаго. Уже совсмъ смерклось, прозжая по Джерминъ-стритъ, они замтили возл курятной лавки толпу ребяшекъ, выстроившихся въ линію, въ ожиданіи раздачи остатковъ. Въ Йоркъ-стрит было страшное скопленіе экипажей, имъ едва удалось добраться до двери. Изнутри доносились звуки музыки и топотъ танцующихъ. Распорядители, въ форм, осматривали членскіе билеты и записывали имена гостей. Дамы сняли плащи, мужчины — пальто и шляпы, распахнулась настежь широкая дверь, и они вошли въ бальную залу. Танцующіе были одты безукоризненно, словно на какомъ-нибудь свтскомъ раут, съ тою разницей, что вс дамы были молоды и красивы, а мужчины не титулованы. Посредин залы танцующіе мужчины вытянулись въ длинную линію, каждый держалъ за талію стоявшаго впереди его, какъ бы собираясь играть въ чехарду. ‘Начинайте!’ крикнулъ дирижеръ. Грянулъ оркестръ, и вся линія заколыхалась вправо и влво, танцующіе выдлывали какія-то странныя тлодвиженія, припвая хоромъ: ‘Тра-ла-ла!’ Одинъ изъ нихъ былъ лордъ, другой — юноша, недавно получившій большое наслдство, третій комическій актеръ, слдующій за нимъ представитель крупной торговой фирмы, потомъ какая-то темная личность, потомъ молодой человкъ безъ опредленныхъ занятій, который жилъ тмъ, что обиралъ всхъ предъидущихъ. Они танцовали новоизобртенный характерный танецъ, burlesque. ‘Баста!’ крикнулъ снова дирижеръ, и музыка смолкла.
Лордъ Робертъ повелъ ихъ наверхъ. На каждомъ шагу попадались хорошенькія женщины въ голубыхъ и розовыхъ платьяхъ. На первой площадк былъ устроенъ балконъ, съ котораго можно было смотрть на танцующихъ, дальше американскій буфетъ, гд дамы курили сигаретки. Лордъ Робертъ заказалъ ужинъ.
Въ столовой, за маленькими столиками, уже сидло множество народу, мужчины завитые — въ крахмальныхъ манишкахъ и галстухахъ, бабочкой, въ цвтныхъ фракахъ. Лакеи разносили шампанское и кушанья на серебряныхъ блюдахъ, смхъ и веселая болтовня заглушали стукъ ножей и вилокъ. Изъ бальной залы все время доносились звуки оркестра.
Глори сидла рядомъ съ Дрэкомъ. Она поняла, что унизила себя въ его глазахъ, пріхавъ сюда. Онъ много пилъ и безъ конца говорилъ ей комплименты. За другими столами ужинающіе мнялись, они все сидли. Многіе пріхали изъ Ипсома, разговоръ вертлся на скачкахъ. Нкоторые изъ новоприбывшихъ кланялись Дрэку, большинство узнавали Глори.
Длиннобородый господинъ за сосднимъ столикомъ, выпятивъ впередъ грудь въ бломъ жилет, поднялъ бокалъ и воскликнулъ: ‘За здоровье Глори!’.
— Это Синяя Борода,— шепнула Глори.— Кто онъ такой?
— Его прозвали ‘королемъ Фараона’,— отвчалъ Дрэкъ.— Онъ нажилъ игрой цлое состояніе, и теперь помщикъ, иметъ даже приходъ въ своемъ распоряженіи.
Внезапный ударъ грома сразу покрылъ звуки музыки, говоръ и смхъ. На мигъ вс притихли.
— Пожалуй, это начало страшной бури, отъ которой погибнетъ Лондонъ,— замтилъ лордъ Робертъ.
Слова эти обрушились на веселое общество, какъ второй ударъ грома. Ужинающіе, блдня, переглядывались между собою.
— Ну, да вдь буря {Въ подлинник игра словъ: буря по англійски — Storm.} завыла не въ первый разъ, она воетъ уже давно,— пошутилъ лордъ Робертъ, но никто не засмялся.
Впрочемъ, черезъ нсколько минутъ вс ужъ оправились, снова раздались пніе и музыка, и смхъ громче прежняго, шампанское лилось ркой, и каждаго лакея кликали ‘отцомъ Стормомъ’.
Глори стало стыдно. Склонивъ голову на руку, она разглядывала окружающихъ. ‘Король Фараона’, который все время строилъ ей глазки, нагнулся къ ея плечу и конфиденціально спросилъ:
— Кого ищетъ прекрасная Глорія?
— Я ищу человка,— отвчала она. Бородачъ сконфуженно отшатнулся и выругался себ подъ носъ, Глори тутъ только замтила, что Дрэкъ и лордъ Робертъ, сидвшій напротивъ, о чемъ-то горячо спорятъ между собою.
— Нтъ, говорю вамъ, нтъ, нтъ и нтъ!— кричалъ Дрэкъ.— Можете называть его, если хотите, дуракомъ и осломъ,— разв это что-нибудь объясняетъ? Въ этомъ человк есть искра Божія, его нельзя мрить обычнымъ масштабомъ.
— Дйствительно, нельзя, дружище. Принимать его въ серьезъ — это противно здравому смыслу.
— Тмъ хуже для здраваго смысла. Когда о людяхъ исключительныхъ судятъ, какъ о среднемъ человк, здравый смыслъ обыкновенно изрекаетъ величайшую безсмыслицу.
— Ого! ого!— послышалось съ разныхъ сторонъ, но Дрэкъ, не обращая вниманія, продолжалъ:
— Представители здраваго смысла въ свое время издвались и надъ исусомъ Христомъ, и надъ Нимъ смялся его народъ, даже его родные, и за это его современниковъ казнили вс послдующія поколнія. Та же участь постигала всхъ людей съ пылкой душой, всхъ, кто, проникшись духомъ Его ученія, пытались привить его міру. Свтъ смялся надъ ними, позорилъ ихъ, заперъ бы ихъ въ сумасшедшій домъ, какъ безумныхъ, еслибъ не носимое ими высокое знамя.
Странная то была рчь для такой публики и въ такомъ мст. Вс, молча, слушали.
— Однако эти-то мрачные титаны и ведутъ міръ впередъ, и одинъ часъ ихъ божественнаго безумія для человчества дороже цлаго вка вашего здравомыслія. А между тмъ мы отказываемъ имъ въ дружб и любви, длаемъ все возможное, чтобы вышвырнуть ихъ изъ ндръ человческой семьи! Мы даже изобрли для нихъ новое прозвище — вырожденники,— мы, пигмени и свиньи, которымъ слдовало бы пасть предъ ними ницъ, пресмыкаясь во прах! Господа,— крикнулъ онъ, поднявшись съ мста и наполняя свой бокалъ,— предлагаю вамъ тостъ за здоровье отца Сторма!
Все время, пока онъ говорилъ, Глори краснла и блднла, дрожа всмъ тломъ, тяжело дыша и глядя на него широко раскрытыми глазами. Когда онъ кончилъ, она вскочила со стула, обняла его обими руками за шею и поцловала.
— Однако, вы быстро идете впередъ!— замтила Бетти. Вс разсмялись, въ томъ числ и самъ Дрэкъ. Глори, смущенно опустившаяся на мсто, старалась тоже смяться.
— Ну-ка, еще бутылочку похолодне!— скомандовалъ Дрэкъ. Онъ по своему истолковалъ себ выходку Глори, и ея поцлуй окончательно опьянилъ его. Она готова была заплакать отъ стыда и досады, видя что онъ находитъ такое поведеніе совершенно естественнымъ съ ея стороны, можетъ быть, думаетъ даже, что это съ ней случилось не въ первый разъ, но, чтобы выйти изъ глупаго положенія, она смялась не меньше другихъ и даже чокнулась съ Дрэкомъ, когда принесли вино.
— Я васъ провожу домой,— шепнулъ онъ, лукаво улыбаясь и заглядывая ей въ глаза. Она покачала головой, но это только подзадорило его.
— Я поду… я хочу… вы должны позволить мн!— И онъ началъ играть ея рукой, отворачивая кверху кружево у рукава.
Въ эту минуту вбжалъ его камердинеръ Бенсонъ, красный, запыхавшійся, и шепотомъ передалъ ему какое-то, очевидно, важное извстіе. Глори разслышала только два слова: ‘Министръ’ и ‘канцелярія’. Дрэкъ повернулся къ ней, скрывая подъ улыбкой досаду, и сказалъ:
— Мн очень жаль, милый другъ, но я долженъ исчезнуть на время. Можетъ быть, вы подождете меня, или…
— Уведите меня отсюда и наймите извозчика,— сказала Глори. Ихъ уходъ обратилъ на себя вниманіе, лордъ Робертъ спросилъ:
— Можетъ быть, дло касается этого…
— Никого и ничего,— возразилъ Дрэкъ.
Садясь въ кэбъ, Глори еще слышала музыку и голоса танцующихъ, старательно выводившихъ хоромъ: ‘Тра-ля-ля-ля!’.
— Я пріду вслдъ за вами,— улыбаясь, шепталъ Дрэкъ.
— Я буду уже въ постели, и домъ будетъ запертъ… Какъ вы нынче были великолпны!
— Я не могу видть, какъ бьютъ лежачаго… Нтъ, вы-то какая прелесть сегодня, Глори! Я непремнно войду, хотя бы мн пришлось разбудить Лизу, или выломать дверь.
Прозжая по Трафальгаръ-скверу, Глори увидала процессію, медленно двигавшуюся по Парламентской улиц, съ пніемъ гимновъ. Съ ней столкнулось другое безпорядочное шествіе,— веселая компанія, разгуливавшая по городу, съ дубовыми листьями и боярышникомъ на шляпахъ, распвая разухабистыя псни. Полиція разогнала тхъ и другихъ и очистила дорогу кэбу.

VIII.

Войдя въ гостиную, Джонъ почувствовалъ, что имъ овладваютъ какія-то странныя чары. Воздухъ былъ полонъ присутствіемъ Глори, Джону казалось, что онъ слышитъ ея дыханіе. Лампа на угловомъ столик лила мягкій свтъ изъ подъ краснаго абажура. Всюду валялись разныя бездлушки, серебряныя вещицы, брелоки, вера, перья, цвты. Шаговъ его не было слышно на мягкомъ ковр. Все это было такъ непохоже на домъ, откуда онъ вышелъ, на его убогую коморку подъ церковью.
Ему легко было вообразить, что Глори только что вышла отсюда. Дверь въ маленькій кабинетикъ чернаго дерева была полуоткрыта, виднлась нижняя полка этажерки и на ней туфельки, кожаныя, атласныя, черныя, красныя, блыя. Это его растрогало. Невыразимая нжность шевельнулась въ его сердц, онъ отвернулся. Подъ лампой на столик лежала пара блыхъ перчатокъ,— одна свжая ненадванная, другая, сохранившая отпечатокъ маленькой ручки. Онъ положилъ ее поперегъ своей широкой ладони и ощутилъ новый приливъ нжности.
На камин были разставлены фотографіи, по большей части изображавшія Глори, въ разныхъ видахъ и позахъ. Съ нкоторыхъ, какъ живые, глядли ея блестящіе глаза, вились кудрявые волосы, на одной полураскрытый, улыбающійся ротъ придавалъ лицу Глори какое-то сладострастное выраженіе, но изъ стоявшей рядомъ рамки на васъ глядло совсмъ другое лицо, такое милое, веселое, простодушное. Джонъ ршилъ, что это должно быть давнишняя карточка: Глори была изображена въ костюм былыхъ дней — матросской шапочк и джерси. О, эти былые дни, невинные, радостные! Глори! Гд его радость, его красавица Глори!
Волненіе туманило еху разсудокъ, онъ началъ спрашивать себя, чего онъ здсь дожидается. Страшная мысль снова мелькнула въ ум, но теперь она показалась чудовищной, невозможной. ‘Уйду!’ — ршилъ онъ и направился къ двери.
На этажерк у двери стоялъ большой портретъ подъ стекломъ, раньше Джонъ не замтилъ его, такъ какъ большая часть комнаты тонула въ полумрак, но теперь увидалъ, и невыразимая горечь поднялась со дна души его. Онъ мрачно улыбнулся и слъ на диванъ.
Долго ли онъ просидлъ такъ, онъ не могъ бы сказать. Для страждущей души не существуетъ времени: часъ длится, какъ вчность, и вчность не дольше часа. Джонъ сидлъ у стола, положивъ голову на руки, тоска и сомнніе раздирали его сердце. То онъ говорилъ себ, что Богъ не посылаетъ людей на убійство, то старался себя уврить, что это не убійство, а жертва. Въ ушахъ его звенлъ чей-то насмшливый голосъ: ‘Однако, свтъ назоветъ это убійствомъ, и ты понесешь законную кару’. На это онъ отвчалъ въ душ: ‘Выйдя изъ этого дома, я самъ отдамся въ руки правосудія, пойду къ первому попавшемуся участковому приставу и скажу:— Возьмите меня, я исполнялъ свой долгъ передъ Богомъ, но въ глазахъ моихъ соотечественниковъ я совершилъ преступленіе’. Голосъ возражалъ снова: ‘Это только повлечетъ за собой и твою смерть’. Джонъ говорилъ: ‘Смерть благо для тхъ, кто умираетъ за правое дло, а моя смерть будетъ протестомъ противъ униженія женщинъ, будетъ свидтельствовать противъ мужчинъ, которые сдлали женщину своей игрушкой, орудіемъ наслажденія, жертвой и рабыней’. Думая такъ, онъ ощущалъ странный трепетъ удовольствія при мысли, что весь свтъ узнаетъ о томъ, что онъ сдлалъ. ‘А утромъ я отслужу обдню за упокой ея души’, сказалъ онъ себ, и холодъ пробжалъ у него по спин, и сердце его оледенло, какъ камень.
Онъ поднялъ голову и прислушался. Въ комнатахъ и въ саду все было тихо, въ полураскрытыя окна доносились лишь глухіе отголоски уличнаго шума. Глубокая тишина охватила Лондонъ, тишина боле жуткая, чмъ недавніе крики и вопли толпы. ‘Должно быть, ужъ поздно,— подумалъ Джонъ,— пожалуй, близко къ полуночи’. Ему пришло въ голову, что Глори можетъ въ эту ночь совсмъ не вернуться дохой, и долго сдерживаемое чувство вырвалось наружу громкимъ крикомъ: ‘Слава Богу!’
Звукъ собственнаго голоса, раздавшійся въ тишин, пробудилъ Джона отъ оцпеннія. Онъ сталъ различать и другіе звуки,— стукъ колесъ вдали, потомъ все ближе-ближе. Экипажъ остановился у воротъ, послышалось бряцанье уздечки, какъ будто лошадь мотала головой, щелкнула дверца кэба, потомъ голосъ — женскій голосъ — сказалъ: ‘Доброй ночи!’ и другой голосъ — мужской — отвтилъ: ‘Доброй ночи, миссъ, благодарствуйте!’ И снова раздался стукъ отъзжавшаго экипажа.
Джонъ весь обратился въ слухъ, каждый звукъ явственно отдавался въ его ушахъ. Онъ поднялся съ дивана и, стоя, ждалъ.
Минуту спустя внизу ключъ повернулся въ замк, по лстниц зашелестило женское платье, пахнуло духами, свжестью и здоровьемъ, дверь распухнулась, на порог стояла она сама, Глори. У него закружилась голова, онъ вдругъ потерялъ способность видть и слышать.
Увидавъ у маленькаго столика Джона съ мертвенно-блднымъ лицомъ, Глори на мигъ замерла въ нмомъ изумленіи, потомъ провела рукой по глазамъ, какъ бы отгоняя видніе, схватилась за спинку стула и слабо вскрикнула:
— Ахъ, это вы?— выговорила она, напрасно стараясь овладть своимъ голосомъ.— Какъ вы испугали меня! Кто бы могъ ожидать увидть васъ здсь!
Онъ пытался отвтить, но языкъ не повиновался ему, его молчаніе встревожило Глори.
— Васъ, должно бытъ, Лиза впустила, гд же Лиза?
— Пошла спать,— выговорилъ онъ глухо.
— А Роза,— вы видли Розу?
— Нтъ.
— Ну, конечно, нтъ! Что это я! Вдь Роза въ редакціи и не вернется до утра. Стало быть, мы совсмъ одни!
Она сказала это, сама не зная зачмъ, Какъ она ни старалась говорить беззаботнымъ тономъ, губы ея дрожали. Потомъ она засмялась, хотя смяться было ршительно нечему и въ глубин души ей становилось страшно, и принялась ходить по комнат, прибирая вещи и длая видъ, что ей ршительно все равно, что она ничуть не встревожена.
— Вы не хотите помочь мн снять плащъ? Нтъ? Ну, нечего длать, придется разоблачаться самой.
Сбросивъ съ себя верхнее платье, она перешла черезъ комнату и сла на диванъ возл него.
— Какъ я устала! Вотъ выдался денекъ! Такія вещи достаточно разъ посмотрть,— въ другой не потянетъ, какъ вы думаете, гд я была?
— Я знаю, гд вы были, Глори, я видлъ васъ тамъ.
— Въ самомъ дл? Такъ это были вы… тамъ, внизу?..
— Да, я.
Онъ отошелъ, чтобы не прикасаться къ ней, но, стоя у камина и глядя въ лицо нарядной свтской женщин, сидвшей у его ногъ, онъ невольно узнавалъ черты двушки, которая была когда-то такъ дорога ему,— блестящіе глаза, длинныя рсницы, слегда вздрагивавшія вки, безпокойную гримаску рта. И снова волна нжности прихлынула къ его сердцу, и ему показалось, что почва ускользаетъ изъ подъ его ногъ.
— Вы будете молиться на ночь, Глори?— спросилъ онъ.
— Почему же нтъ?— возразила она, пытаясь засмяться.
— Въ такомъ случа почему бы вамъ не помолиться теперь, дитя мое?
— Но зачмъ?
Дрожа всмъ тломъ, но стараясь владть собою, Глори встала, пошла прямо къ нему, пристально заглянула ему въ лицо и сказала:
— Въ чемъ дло? Отчего вы такъ блдны? Вы нездоровы, Джонъ!
— Пожалуй, что и нездоровъ.
— Джонъ, Джонъ, что все это значитъ? Что вы задумали? Зачмъ вы пришли сюда ночью?
— Чтобы спасти вашу душу, дитя мое. Она въ опасности, на краю гибели.
Вначал она увидала въ этихъ словахъ лишь обычный способъ выраженія людей набожныхъ и ханжей, но, заглянувъ ему ближе въ лицо, поняла, что такъ толковать ихъ не возможно, и опасенія ея превратились въ безумный страхъ. Тмъ не мене она продолжала говорить шутливымъ тономъ, почти не сознавая, что она говоритъ.
— Разв я ужъ такая гршница? Ну да вдь не сейчасъ же переселяться на небо. Когда-нибудь… я надюсь…
— Нтъ, теперь,— сегодня, сейчасъ!
Щеки Глори покрылись смертельной блдностью, губы поблли. Она вернулась къ своему дивану, сла, приподнялась, опять сла, протянула впередъ руку, какъ бы защищаясь отъ удара, и все время не сводя главъ съ его лица. Разъ только она оглянулась на дверь и хотла позвать на помощь, но голосъ не повиновался ей.
Этотъ нмой испугъ длился недолго. Черезъ минуту Глори опять была сама собой и безстрашно глядла въ лицо Джону. Острый умъ и врное чутье безошибочно подсказали ей, въ чемъ дло. ‘Онъ съ ума сошелъ отъ ревности,— ршила она.— Надо умть обойтись съ нимъ. Если я закричу, покажу, что испугалась, раздразню его,— все пропало! его можно только лаской, кротостью, убжденіемъ, любовью…’
Дрожа всмъ тломъ, она подошла къ нему и начала уговаривать его, мягко и ласково, стараясь оправдать себя.
— Джонъ, милый Джонъ, если вы видли меня въ извстномъ мст и въ извстномъ обществ, изъ этого еще не слдуетъ… вы не должны думать, что…
Онъ обрушился на нее съ цлымъ потокомъ рчей:
— Я совсмъ не могу думать объ этомъ, Глори. Думая о будущемъ, я не вижу для васъ ничего, кром горя, стыда и нищеты впереди. Этотъ человкъ погубитъ ваше тло и душу, броситъ васъ въ когти діаволу, въ адъ, на вчныя муки. Я не могу смотрть на это и стоять, сложа руки!
— Поврьте мн, Джонъ, вы ошибаетесь, безусловно ошибаетесь.
Но онъ, въ мрачной ярости, крикнулъ:
— Разв вы можете отрицать это?
— Я могу сама за себя постоять я защитить себя.
— Разв вы можете отрицать это. когда его слова еще звучатъ въ вашихъ ушахъ?
Глори вспомнила, что ей шепталъ Дрэкъ, усаживая ее въ карету, и закрыла лицо руками.
— Вотъ видите! Вы не можете! Потому что это правда! Этотъ человкъ преслдуетъ васъ, чтобъ погубить, и вы это знаете. Вы знали это съ первой минуты и потому, что бы съ вами ни случилось, вы заслужили это. Знаете, въ чемъ вашъ грхъ? Вы убиваете свою душу. Что значитъ убійство тла въ сравненіи съ убійствомъ души? Что значитъ грхъ женщины, которая предпочла смерть нужд и стыду, въ сравненіи съ грхомъ несчастной, которая продала свою душу за суетный блескъ и наслажденія свта? Если одну караетъ человческій законъ, другую ждетъ Божья кара.
Глори плакала, закрывъ лицо руками. Не смотря на всю его ярость, Джону было безконечно жаль ея. Ему казалось, что ршимость его ускользаетъ, что онъ силится устоять на лавин, но въ то же время онъ говорилъ себ, что онъ, не дрогнувъ, выполнитъ свое намреніе, что онъ будетъ твердъ, какъ скала. Онъ тяжело вздохнулъ и заходилъ по комнат.
— О, Глори, Глори! Разв вы не понимаете, какъ тяжко мн быть встникомъ Божія суда?
У нея духъ захватило, смутное подозрніе перешло въ увренность — онъ пришелъ сюда съ ужасной цлью, воображая себя Божьимъ мстителемъ, тогда какъ на самомъ дл имъ руководила одна мучительная ревность.
— Я длалъ, что могъ,— и все напрасно. Я много разъ пытался спасти васъ, но вы не хотли меня слушать. Я былъ готовъ на всякую жертву. Было время, когда я пожертвовалъ бы для васъ всмъ, Глори,— вы это отлично знаете,— друзьями родными, родиной, всмъ, даже своимъ дломъ и долгомъ,— самимъ Богомъ, только Онъ, на Своей милости, не допустилъ этого!
Тутъ его любовь опять вырвалась наружу потокомъ укоровъ:
— А вы измнили мн! Въ послднюю минуту, въ послднюю! Вамъ мало было убить собственную душу, надо было еще погубить чужую! А вы знаете, что это такое? Это непростительный грхъ! Вы плачете? О чемъ же вы плачете?
И все время, пока онъ говорилъ, внутренній голосъ шепталъ ему, что онъ ждетъ одного, чтобъ эти прекрасные глаза взглянули на него, чтобъ ихъ волшебный блескъ озарилъ его снова.
— Ну, да теперь все миновало! Это была ошибка. Нашъ разрывъ непоправимъ. Мн лучше, гораздо, гораздо лучше такъ, какъ я есть — безъ друзей, безъ родины, безъ родныхъ, скованному на всю жизнь обтомъ, отрзанному отъ міра, обособленному, одинокому!
Глори поняла, что пришла ршительная минута, что необходимо покорить этого человка, отвратить его отъ его ужаснаго намренія, съ помощью единственнаго оружія, доступнаго женщин — его любви къ ней.
— Я не отрицаю, что вы имете право сердиться на меня,— начала она,— но не думайте, что я, съ своей стороны, ничмъ не пожертвовала. Въ моментъ разрыва, о которомъ вы говорите, когда я избрала этотъ родъ жизни, отказавшись хать съ вами за море, я пожертвовала многимъ,— пожертвовала любовью. Вы думаете, я не понимаю, что это значитъ? Вс удовольствія и наслажденія, которыя доставляетъ искусство, лесть, слава, рукоплесканія, не заставятъ меня забыть, что есть радости, которыхъ мн не суждено узнать,— счастье, доступное каждой женщин, хотя бы недалекой, скромной, простой и невдомой свту,— счастье быть женой и матерью, имть свое мсто въ жизни, быть связующимъ звеномъ въ ряду поколній. Оттого, что свтъ милостивъ ко мн, вы думаете, я перестала жалть объ этомъ? Вы думаете, я не вспоминаю объ этомъ и въ т минуты, когда публика, какъ одинъ человкъ, апплодируетъ мн, и возвращаясь домой, и когда проснусь среди ночи? Вы думаете, при всемъ моемъ успх, я не жажду иной разъ того, чего не купишь успхомъ,— любви хорошаго человка, который отдалъ-бы мн всю свою душу и силы, и все, что принадлежитъ ему?
Хриплымъ голосомъ, съ трудомъ ворочая запекшимся языкомъ, Джонъ Стормъ возразилъ ей:
— Глори, я готовъ лучше умереть тысячу разъ, чмъ коснуться хоть одного волоса на голов вашей… Но Божья воля есть Божья воля!— Онъ весь дрожалъ подъ наплывомъ страсти, но честно боролся съ ней.— И потомъ, вашъ успхъ — вдь вы все-таки дорожите имъ, цпляетесь за него!— воскликнулъ онъ съ принужденнымъ смхомъ.
— Да, цпляюсь,— выговорила она, отирая слезы.— И не могу пожертвовать имъ, не могу, не могу!
— Такъ чего же стоитъ ваше раскаяніе?
— Это не раскаяніе. Это то самое, о чемъ вы говорили въ этой самой комнат, уже давно… У насъ разныя натуры, Джонъ,— вотъ истинная причина разлада между нами, она была, есть и будетъ, но въ тоже время жизни наши переплелись вмст, хотимъ мы этого, или нтъ. Мы не можемъ обойтись другъ безъ друга. Богъ иногда создаетъ такія пары.
На лиц его появилась сострадательная улыбка.
— Я никогда не сомнвался въ вашемъ чувств, Глори,— никогда, даже въ т минуты, когда вы всего больне язвили меня.
— А разъ Богъ создалъ насъ такими…
— Я никогда не прощу себ, Глори, можетъ, быть Богъ простить, но я не прошу!
— Если Богъ сдлалъ такъ, что мы любимъ другъ друга, несмотря на вс преграды, раздляющія насъ…
— У меня не будетъ больше въ этой жизни ни одной счастливой минуты, Глори, ни одной!
— Тогда къ чему бороться! Такова ужъ наша судьба — отъ судьбы не уйдешь. Вы не можете отказаться отъ своего образа жизни, я — отъ своего, но сердцемъ мы одно!
Голосъ ея звучалъ музыкой въ его ушахъ, измученное, наболвшее сердце шептало ему: ‘Что такое законы, придуманные нами самими, въ сравненіи съ закономъ, даннымъ намъ Богомъ?’ Вдругъ что-то теплое коснулось его руки. Это было дыханіе Глори. Какая-то благоуханная волна окутала его. Задыхаясь, ловя ртомъ воздухъ, онъ упалъ на диванъ.
— Вы неправы, дорогой мой, думая, что я люблю того, о комъ вы говорите. Онъ былъ очень добръ ко мн, помогъ мн пробиться, но и только, онъ ничто для меня и не былъ ничмъ. А мы съ вами такіе старые друзья, Джонъ! Я не могу припомнить времени, когда мы не были друзьями! Мн часто снится милое прошлое, островокъ… Ахъ, какъ тамъ было хорошо, ‘страсть’ какъ хорошо! Помните нашу лодку, Глорію,— помните?
Онъ стиснулъ руки, какъ бы стараясь удержать свою ршимость, но она ускользала между его пальцевъ, словно песокъ.
— Что это было за чудное время! Помните наши прогулки кругомъ замка въ лтніе вечера, когда и море, и небо казались двумя серебряными щитами, глядящимися другъ въ друга, и мы съ вами пли: ‘Джонъ Пиль’. (Обрывающимся голосомъ она пропла два такта). Вы помните, Джонъ?
Она плакала и смялась въ одно и тоже время. Передъ нимъ была опять прежняя Глори, тяжелые годы, отдлявшіе прошлое отъ настоящаго, казалось, исчезли безъ слда. Но онъ все еще боролся. ‘Что такое физическая любовь передъ любовью духовной?’ говорилъ онъ себ.
— Въ то время вы носили фланелевый костюмъ, а я блый джерси, врод этого,— она взяла съ камина фотографію, которой онъ любовался раньше.— Въ первомъ акт я выхожу въ этомъ костюм и случается иной разъ, посредин веселой сцены, вспомню былые дни и зальюсь слезами.
Джонъ оттолкнулъ фотографію.
— Къ чему напоминать мн объ этихъ дняхъ? Только для того, чтобъ перемна въ васъ казалась мн еще замтне? — Онъ говорилъ и въ тоже время чувствовалъ, что взоръ этихъ чудныхъ глазъ проникаетъ въ самую глубину его сердца.
— Разв я такъ сильно измнилась, Джонъ? Присмотритесь хорошенько. Нтъ, нтъ, милый, разница только въ прическ. Смотрите!— Она мигомъ вынула шпильки, и волосы густыми волнистыми прядями упали ей на плечи и лицо. Ему хотлось погладить рукой эти кудри, онъ повернулся къ ней и тотчасъ же отвернулся, борясь съ собой, какъ съ злйшимъ врагомъ.
— Или васъ смущаютъ эти кружева у ворота, которыя такъ непохожи на мой гладкій джерси. Такъ вотъ же!— она сорвала кружева, съ шеи, швырнула ихъ на полъ и, наступивъ на нихъ ногами, воскликнула:— Ну посмотри на меня теперь, Джонъ — посмотри же! Я все та же, прежняя Глорні Почему же ты не смотришь?
Съ ея стороны это была борьба за жизнь. Онъ вскочилъ на ноги и подошелъ къ ней, стиснувъ зубы, вперивъ въ нее неподвижный взоръ.
— Это діаволъ соблазняетъ меня. Читай молитву, дитя!
Онъ схватилъ ее за руку. Это было почти выше ея силъ, она чувствовала, что ослабваетъ. Подъ наплывомъ страсти безумная жажда разрушенія овладла имъ снова. Ему необходимо было проявить свои чувства ощутительно, физически.
— Молись, говорю теб!— крикнулъ онъ.— Богъ послалъ меня убить тебя, Глори?
Ею овладло смшанное чувство страха и торжества. Полузакрывъ глаза, она обняла его свободной рукой за шею.
— Нтъ, но любить меня!.. Поцлуй меня, Джонъ!
Съ крикомъ человка, который бросается въ пропасть, онъ схватилъ ее въ объятія, и ея распущенные волосы закрыли ему лицо.

IX.

‘Я думалъ, что то былъ голосъ Божій, то былъ голосъ діавола!’
Въ темные предразсвтные часы Джонъ Стормъ крался, какъ воръ, по улицамъ Лондона. Посл вчерашней грозы наступила мирная, ты:хая ночь. На неб сіяло нсколько крупныхъ звздъ, свтелъ ясный мсяцъ, вмсто криковъ, воплей и рева стотысячной толпы, въ воздух была разлита глубокая тишина. Слышенъ былъ лишь стукъ почтовыхъ фургоновъ, разъзжавшихъ по почтовымъ отдленіямъ, тяжелое громыханье деревенскихъ телгъ, мрные шаги полицейскихъ и пьяный смхъ у лотковъ торговки горячимъ кофе.
— Ну что, кума, гд же потопъ? Видно еще не начинался? Придется подождать. Дайтека чашечку подкрпить силы.
Словно чьи-то очи глядли на него съ темнаго неба, пронизывая его насквозь всевдущимъ взоромъ. Вся жизнь его, съ самаго начала, сплошной обманъ — разрывъ съ отцомъ, посвященіе, поступленіе въ монастырь и выходъ оттуда, крестовый походъ въ Сого, намреніе замнить отца Даміана, пророчества, предсказанія,— все это ложь, ложь и ложь. А самъ онъ — одураченный лицемръ, посмшище, гробъ повапленный, безумецъ, тяжко согршившій передъ Господомъ.
Въ конц концовъ наступило разочарованіе, онъ заглянулъ себ въ душу и увидалъ, что тамъ все самообманъ. Въ своей гордын и дерзновеніи онъ возмнилъ себя Божьимъ посломъ, мстителемъ, избранникомъ Божіимъ и вышелъ, чтобы пролить кровь, какъ низкій убійца, какъ ревнивецъ, котораго толкнула на злое дло безумная страсть. И потшился же надъ нимъ сатана,— надъ нимъ, связаннымъ самымъ торжественнымъ и священнымъ обтомъ! Онъ былъ, какъ нива, которую колышетъ втеръ, какъ мякина, которую разметала буря!
Сндаемый мучительной тоской, едва передвигая ноги отъ усталости, онъ машинально добрелъ до Вестминстера. Къ этому времени мсяцъ и звзды ужъ скрылись, въ воздух повяло предутреннимъ холодкомъ. Онъ ничего не видлъ и не слышалъ, не замтилъ даже, какъ мимо него, бряцая оружіемъ, прохалъ отрядъ конныхъ полицейскихъ.
Еще не разсвло, когда онъ постучался въ дверь своей квартирки подъ церковью.
— Кто тамъ?— раздался тревожный шепотъ.
— Отворите,— выговорилъ онъ безжизненнымъ голосомъ.
Дверь отворилась, и братъ Эндрью, съ радостнымъ визгомъ собаки, которая въ темнот ошибкой зарычала на своего господина, воскикнулъ: ‘Ахъ, отецъ мой, это вы? Я думалъ, вы ухали. Вы ихъ не встртили? Они васъ искали всю ночь’.
Онъ говорилъ шепотомъ, какъ будто въ дом былъ тяжко больной.
— Не могу зажечь огонь. Они непремнно увидятъ и, пожалуй, вернутся. Утромъ они наврное опять прідутъ. О, это ужасно! Такъ худо еще не бывало. Вы не знаете, что случилось? Кого-то убили!
Джонъ старался слушать, но все происшедшее вдругъ отодвинулось отъ него такъ далеко, далеко…
— То-есть, собственно не убили, но сильно помяли и отправили въ госпиталь.
Раненый былъ Чарли Уильксъ. Онъ сталъ ругать батюшку, и Пинчеръ закладчикъ свалилъ его на земь. На грхъ онъ стукнулся головой о тумбу, такъ что его подняли уже безъ чувствъ. Тутъ подоспла полиція, и Пинчера взяли въ участокъ.
— Я вдь все о матушк сокрушаюсь,— закончилъ братъ Эндрью, утирая рукавомъ глаза:— каково ей это, бдной!.. Вамъ сейчасъ надо уходить, отецъ мой, а то они васъ разыщутъ. Что бы такое сдлать? Дайте подумать! Дайте подумать! Какъ у меня кружится голова!.. Въ пять утра, кажется, идетъ поздъ изъ Эштона на сверъ, врно? Вы должны захватить этотъ поздъ. Не говорите ни слова! Не говорите, что вы не желаете!
— Я поду,— съ глубокимъ уныніемъ выговорилъ Джонъ Стормъ.
Перемна, происшедшая въ немъ за такое короткое время, поразила брата Эндрью.
— Вы, должно быть, бродили всю ночь? У васъ страшно усталый видъ. Дать вамъ что-нибудь пость?
Джонъ не отвтилъ. Блецъ принесъ хлба и заставилъ его състь кусочекъ. Начинало свтать.
— Ну, вамъ пора идти, отецъ мой.
— А вы какъ же, голубчикъ?
— Обо мн не безпокойтесь, я не пропаду.
— Возвращайтесь въ братство, возьмите съ собой собаку.
— Собаку?— Братъ Эндрью какъ будто хотлъ что-то сказать, но удержался и, бросивъ какой-то странный взглядъ на Джона, пробормоталъ:
— Ужъ я знаю, что мн длать. Прощайте!
— Прощайте.
И Джонъ снова очутился на улиц. Нервная система его была до того потрясена всмъ происшедшимъ, что, выходя на платформу желзнодорожной станціи, онъ едва передвигалъ ноги. ‘Ну, кажется, готовъ’, сказалъ кто-то позади него. Онъ нашелъ пустой вагонъ, услся и забился въ уголъ. На него точно столбнякъ напалъ: онъ не могъ ни думать, ни чувствовать.
Нсколько молодыхъ людей, сидвшихъ въ вагон, просматривали газеты. У одного выскользнуло изъ рукъ объявленіе и упало на полъ. Джонъ прочелъ свое собственное имя, напечатанное огромными буквами, и началъ спрашивать себя, что онъ длаетъ? Собрался бжать? Это низкая трусость!.. Это постыдно и такъ безполезно! Уйди хоть на край свта, ты не уйдешь отъ единственнаго врага, отъ котораго стоитъ уйти, отъ себя самого!
Онъ вдругъ вспомнилъ, что еще не взялъ билета, и вышелъ на платформу. Но, вмсто того, чтобъ подойти къ касс, онъ стоялъ въ сторонк, стараясь сообразить, что ему нужно длать. Кругомъ суетились, шумли, мимо него сновали пассажиры, кто-то окликнулъ его, наконецъ, раздался свистокъ локомотива, и дымъ клубомъ взвился подъ стеклянный куполъ. Когда Джонъ опомнился, поздъ уже ушелъ, онъ стоялъ одинъ на платформ.
— Что же мн длать?— спрашивалъ онъ себя.
Утро было прекрасное, тихія улицы мало-по малу оживлялись, къ. девяти часамъ на тротуарахъ стало тсно. Джонъ шелъ по Уайтчепелю, среди пестрой толпы нмцевъ, нмецкихъ, польскихъ и англійскихъ жидовъ и всякаго рода праздношатаевъ. Позади его двое прохожихъ разговаривали между собою.
— Господи помилуй, вотъ умора! Это прямо мертваго можно разсмшить!
— Неправда ли? Одинъ мой знакомый… знаете Джона Аукинса? Онъ торговалъ рыбой, да кстати и краденымъ платьемъ въ Флауэрдин. Слыхали? Такъ вотъ онъ на прошлой недл сбылъ свое заведеніе за безцнокъ, воображая, что скоро наступитъ свтопреставленіе, нынче утромъ встрчаю его — страшный такой, лицо, какъ земля, точно посл болзни…
Джонъ Стормъ почти не слушалъ ихъ. Ему казалось, что все это происходитъ за сто миль отъ него.
— Что мн длать?— спрашивалъ онъ себя снова и снова. Къ двнадцати онъ вернулся въ Сити и безцльно бродилъ по улицамъ, даже не выбирая глухихъ, когда прохожіе заглядывали ему въ лицо, онъ говорилъ себ. ‘Если кто-нибудь спроситъ меня, кто я,— я скажу’.. Онъ восемь часовъ ничего не лъ и ощущалъ сильную слабость. Замтивъ неподалеку ресторанъ, онъ вошелъ и веллъ дать себ пость. Большинство постителей были юные клерки, одни читали газеты, другіе бесдовали между собою, двое сидвшихъ за сосднимъ столикомъ говорили о злоб дня.
— Вс эти предсказанія относительно кончины міра — манія и мономанія, которая повторяется черезъ правильные промежутки времени въ исторіи міра,— говорилъ одинъ, маленькій человкъ съ вздернутымъ носомъ.
— Странно только, что люди продолжаютъ имъ врить,— замтилъ другой.
— Ничуть не странно. Вашъ огромный, идіотскій, уродливый Лондонъ лишенъ всякаго признака юмора. Посмотрите, какъ усердно онъ упражнялся весь послдній мсяцъ въ благородномъ искусств разыгрывать роль дурака!— Говорившій оглянулся на Джона Сторма, какъ бы гордясь своимъ высокимъ слогомъ.
Джонъ не слушалъ ихъ. Онъ зналъ, что вс говорятъ о немъ, но ему казалось, что теперь это его не касается, что это относится къ какой-то минувшей фаз существованія его души.
Наконецъ, ему пришла мысль, которая показалась ему блестящею. Теперь онъ знаетъ, что ему длать: надо идти въ братство и просить, чтобъ его приняли снова,— на этотъ разъ не какъ сына, но какъ слугу, и приставили его къ черной работ на вки вчные. Вдь и тамъ нужно чистить, убирать, мести церковь, звонить,— вотъ онъ и попроситъ, чтобъ его назначили на эти мелкія работы. Онъ оказался недостоинъ своего идеала, онъ не съумлъ устоять противъ искушенія земной любви, но Богъ милостивъ: Онъ не отвергнетъ его окончательно.
Онъ былъ гадокъ самъ себ въ этомъ самоуничиженіи, прошло нсколько часовъ, прежде чмъ онъ сдлалъ попытку выполнить свое намреніе. Онъ подосплъ къ концу вечерни, братія пла послдній гимнъ:
‘исусе, женяше куши моей,
Прими меня въ твое свтлое лоно!’
Онъ стоялъ у крыльца и слушалъ. На улиц было тихо, рдко-рдко кто пройдетъ мимо.
‘Спасе мой, въ лон твоемъ укрой меня,
Пока не пройдутъ бури жизни’.
Спазма сдавила ему горло, онъ едва не вскрикнулъ отъ боли. Да, да, да! У него нтъ другого пріюта.
Вдругъ новая мысль блеснула въ его ум, и онъ пробудился точно отъ тяжелаго сна. Глори! Все время онъ думалъ только о себ, о спасеніи своей души и забылъ о своихъ обязанностяхъ по отношенію къ ней — этотъ долгъ выше всякаго другого, онъ не можетъ и не долженъ уклоняться отъ него. Онъ долженъ идти объ руку съ нею, и, если для этого надо отречься отъ своихъ идеаловъ — да будетъ такъ! Онъ доказалъ, что недостоинъ ореола святости, надо спустить флагъ и, если нельзя быть подвижникомъ, быть просто человкомъ.
При всемъ томъ, онъ не могъ сообразить, съ чего ему начать, наступила ночь, а онъ все еще безцльно блуждалъ по улицамъ. Въ полночь онъ зашелъ въ плохенькій трактиръ съ номерами и спросилъ, нельзя ли переночевать. Хозяинъ, бесдовавшій въ кухн съ двумя поденщиками, жарившими себ селедку на ужинъ, посмотрлъ на него съ удивленіемъ.
— Переночевать? Наши номера не годятся для благородныхъ господъ…— Онъ пристальне взглянулъ на гостя и спросилъ:
— Вы не изъ колоніи ли будете?
Джонъ Стормъ пробормоталъ что-то невнятное.
— Я такъ, по виду, предположилъ. Къ намъ часто заходятъ духовные, прізжіе изъ загородныхъ поселковъ, напиться кофейку, а только ночевать до сихъ поръ никто не просился. Впрочемъ, если вы не взыщете…
— Я лучшаго и не стою, мой другъ. Не можете ли вы дать мн, въ ожиданіи, чашку кофе?
— Съ удовольствіемъ, сэръ! Присядьте, сэръ. Располагайтесь, какъ дома. Мы вотъ съ пріятелями только что толковали объ одномъ джентльмэн, тоже изъ вашей братіи, священник, который давеча попалъ въ бду изъ-за вестминстерскихъ безпорядковъ.
— А, вы говорили о немъ? что же вы о немъ думаете?
— Сэмъ вотъ говоритъ, это это прибыльное занятіе.
— Оно должно окупаться, иначе кто жъ бы пошелъ на него, отозвался человкъ, который грлся у огня.
— Не врю. Гд тамъ окупается! Гляди, въ какую бду влопался этотъ вонъ проповдникъ. Вдь угодитъ въ тюрьму, какъ пить дастъ, пусть только поймаютъ. Меньше, чмъ шестью мсяцами не отдлается.
— Такъ чего же онъ путался, если отъ этого ему не было никакой прибыли,— вотъ такъ не понимаю!
— Ахъ какой ты? Врилъ — да и все тутъ. Вы какъ полагаете, сэръ?
— Я думаю, что этого человка постигла заслуженная неудача,— самъ Богъ покаралъ его стыдомъ и никогда больше не изберетъ его орудіемъ Своей воли.
— Въ чемъ-нибудь ужъ онъ да провинился,— замтилъ человкъ, стоявшій у очага.
На другое утро, проснувшись въ своемъ номер, Джонъ Стормъ еще разъ обдумалъ свое положеніе и пришелъ къ боле опредленнымъ выводамъ. Онъ самъ отдастся въ руки властей. Пусть его арестуютъ, онъ выпьетъ чашу униженія до дна. Зато потомъ онъ вернется къ Глори свободнымъ человкомъ, Богъ еще найдетъ для него хорошее дло, теперь, когда онъ получилъ такой жестокій урокъ за свою гордость и высокомріе.
— А малый-то, котораго отнесли въ госпиталь, умеръ вдь,— сказалъ кто-то въ кухн, шурша развернутой газетой.
— Да неужто?— изумился другой.— Ну теперь батюшк плохо придется. Онъ ли тутъ виноватъ, или не онъ, а свалятъ на него,— ужъ это какъ водится.
У Джона голова пошла кругомъ. Онъ вспомнилъ, что говорилъ ему братъ Эндрью на счетъ Чарли Уилькса, и въ немъ застыло сердце. Тмъ не мене, въ девять часовъ онъ вошелъ на станцію подземной желзной дороги. Прохожіе смотрли на него, когда онъ садился въ вагонъ. Ему казалось, что вс узнаютъ его, что свтъ играетъ съ нимъ, какъ кошка съ мышью. Въ вагон опять сидли все больше клерки изъ разныхъ учрежденій, они курили и читали газеты.
— Удивительная вещь!— сказалъ одинъ изъ нихъ.— Этотъ человкъ исчезъ безъ слда, точно его втромъ унесло.
— Что же тутъ удивительнаго?— тоненькимъ голосомъ возразилъ другой, не курившій, съ блестящими глазами энтузіаста.— Илія же былъ взятъ живымъ на небо. Почему бы не могло этого случиться и съ отцомъ Стормомъ?
— Что такое?— вскричалъ другой, роняя трубку.
— Нкоторые думаютъ такъ,— робко замтилъ обладатель тоненькаго голоска.
— Ну, батюшка, вамъ нужно принять чего-нибудь для успокоенія нервовъ,— возразилъ его собесдникъ. Молодые люди вышли въ Сити, Джонъ Стормъ похалъ до Вестминстерскаго моста.
Искушеніе было ужасно. Почему не воспользоваться народнымъ суевріемъ и не ухать, захвативъ Глори съ собою? Но нтъ, нтъ!
Не смотря на вс страданія, вра его и религіозность не поколебались и теперь встали передъ нимъ огненнымъ и облачнымъ столпомъ. Онъ сдлаетъ, какъ ршилъ, все равно, что бы изъ этого ни вышло. Если на него взвалятъ преступленія, которыхъ онъ не совершалъ, и вины его послдователей, онъ защищаться не станетъ,— онъ дастъ осудить себя, онъ пострадаетъ безвинно, и Богъ приметъ эту кару, какъ искупленіе за другіе его грхи. Это жертва, подвигъ, но такой подвигъ прекрасенъ, и Глори сама когда-нибудь будетъ гордиться имъ.
Пылая ршимостью, онъ храбро вступилъ въ канцелярію участковаго пристава. Дежурный полицейскій чиновникъ почтительно поклонился ему, и продолжалъ начатый разговоръ съ полицейскимъ надзирателемъ:
— Странное дло! А говорятъ, его видли, когда онъ садился въ вагонъ на Эштонской станціи.
— Можетъ, и видли, мало ли что онъ говоритъ.
— Вы думаете о собак?
— Да, и собака тоже…— Въ эту минуту полицейскій замтилъ Джона.— Это кто такой? Что вамъ угодно, сэръ?
Джонъ зналъ, что наступила ршительная минута, и гордился тмъ, что не испытываетъ никакихъ колебаній. Онъ поднялъ голову и тихо’ скороговоркой выговорилъ:
— У васъ есть приказъ объ арест отца Сторма?
— Былъ, сэръ.
Джонъ смутился.
— Что вы хотите сказать?
— Что въ настоящее время отецъ Стормъ уже арестованъ.
Джонъ съ изумленіемъ уставился на чиновника, онъ не врилъ своимъ ушамъ.
— Арестованъ? Вы сказали: арестованъ?
— Совершенно врно. Онъ самъ отдался въ руки власти.
— Но это невозможно!— запальчиво воскликнулъ Джонъ.
— Почему невозможно, сэръ? Вы заинтересованы въ этомъ дл?
Легкая судорога искривила ротъ Джона.
— Потому что я самъ отецъ Стормъ.
Чиновникъ помолчалъ, потомъ, съ сострадательной улыбкой, обернулся къ надзирателю и многозначительно выговорилъ:
— Еще одинъ.— Чиновникъ занимался изученіемъ психологіи преступниковъ.
— Погодите минутку,— сказалъ надзиратель и стремительно выбжалъ въ сосднюю комнату. Чиновникъ началъ разспрашивать Джона, какъ онъ провелъ вчерашній день. Тотъ отвчалъ сбивчиво, неопредленно, отрывистыми, короткими фразами. Вернулся надзиратель.
— Вы отецъ Стормъ?
— Да.
— Знаете вы кого-нибудь, кто могъ бы пожелать выдать себя за васъ?
— Избави Богъ отъ этого кого бы то ни было.
— Однако такой человкъ нашелся.
— Дайте мн взглянуть на него.
— Идите сюда, тише.— Джонъ прошелъ, вслдъ за надзирателемъ, во внутренніе покои. Гордость его вся куда-то исчезла: онъ шелъ, повсивъ голову, страшно волнуясь.
Въ третьей комнат за столомъ сидлъ человкъ въ черной ряс, а противъ него полицейскій чиновникъ, который записывалъ его показанія. Онъ сидлъ спиной къ двери, но Джонъ тотчасъ узналъ его. Это былъ братъ Эндрью.
— Зачмъ же вы выдали себя?— спросилъ чиновникъ. Братъ Эндрью пустился въ пространныя и нелпыя разъясненія. Онъ прочелъ въ вечерней газет, что отца Сторма видли на Эштонской станціи и ему стало жаль… жаль, что полиція… что полиція напрасно тратитъ время…
— Будьте осторожны,— замтилъ чиновникъ.— Вы находитесь въ такомъ положеніи, когда нужно взвшивать каждое слово.
Надзиратель выступилъ впередъ, оставивъ Джона у двери.
— Вы продолжаете утверждать, что вы отецъ Стормъ.
— Разумется,— негодующе воскликнулъ братъ Эндрью.— Еслибъ я не былъ имъ, вы думаете, я пришелъ бы сюда?
— Въ такомъ случа, кто же это стоитъ позади васъ?
Братъ Эндрью обернулся и увидалъ Джона. Крикъ ужаса вырвался изъ его груди, лицо его выражало безграничное изумленіе, онъ дико вращалъ глазами и, казалось, не могъ поврить, что передъ нимъ живой человкъ, а не призракъ. Джонъ хотлъ заговорить и не могъ, онъ опустилъ голову и тяжело дышалъ.
— Ну-съ?— сказалъ надзиратель. Братъ Эндрью залился истерическимъ смхомъ.
— Вы не знаете, кто это? Блецъ изъ нашего монастыря. Я взялъ его къ себ полгода тому назадъ, уходя изъ братства, и съ тхъ поръ онъ все время жилъ у меня.
Полицейскіе переглянулись.
— Силы небесныя!— повелительно вскричалъ братъ Эндрью,— вы не врите мн? Не смйте трогать этого человка! Онъ ничего не сдлалъ, ровно ничего. Онъ кротокъ, какъ женщина, не обидитъ и мухи. Что онъ здсь длаетъ?
Полицейскіе понурили головы, а братъ Эндрью раздирающимъ сердце голосомъ продолжалъ:
— Вы арестовали его? Это страшная несправедливость!.. Можетъ быть, онъ самъ выдалъ себя? Это за него похоже. Онъ мн предавъ, готовъ наплести чего угодно, лишь бы… Но вы обязаны отпустить его… Скажите ему, чтобъ онъ шелъ къ своей старух матери, его мсто тамъ. Боже милосердый! неужели вы думаете, что я лгу?
Съ минуту длилось молчаніе.
— Полно, полно, мой бдный мальчикъ, выговорилъ наконецъ, Джонъ, ласково, во властво, потомъ обернулся къ надзирателю съ жалкой улыбкой торжества:— Вы убдились?
— Вполн, отецъ мой,— уныло отвтилъ полицейскій, а братъ Эндрью разрыдался.

X.

Проснувшись за другой день утромъ и думая о Джон, Глори не чувствовала угрызеній. Впереди ждала куча хлопотъ, непріятностей затрудненій, но это было еще далеко, и ей не хотлось заглядывать впередъ. Онъ любитъ ее, она его, остальное не важно. Если обты и уставы раздляютъ ихъ, тмъ хуже для этихъ враговъ любви.
Глори чувствовала, что въ ней произошла перемна, что ея личность какъ бы удвоилась, что теперь она не только Глори, но и Джонъ, Стормъ. О, восхитительная тайна, радость, которой нтъ равной. Ей казалось, что его руки еще обнимаютъ ея станъ, она чувствовала на ше его дыханіе. Жуткая и сладкая дрожь пробжала по ея тлу, она потянулась къ ручному зеркальцу посмотрть, нтъ ли перемны въ ея лиц, которую могли бы замтить другіе. Да, глаза свтятся какимъ-то особеннымъ блескомъ, взглядъ сталъ глубже… Глори откинулась на подушки, съ улыбкой и протяжнымъ вздохомъ. Будь, что будетъ,— не все ли равно? За эти ужасные шесть мсяцевъ она каждое утро просыпалась съ болью въ груди. Теперь боль прошла. Она счастлива, счастлива, счастлива!
Яркое солнышко свтило въ окно. Вошла Лиза съ чайнымъ приборомъ.
— Видли вы вчера вечеромъ батюшку, миссъ Глорія?
— О, да, ничего ужаснаго, Лиза.
На поднос лежала газета. Глори взяла и развернула ее, думая о Дрэк и его успх на скачкахъ, но первое, что бросилось ей въ глаза, было огромными буквами напечатанное заглавіе статьи: ‘Конецъ паник. Финалъ фарса’.
Статья была полна торжествующаго издвательства. Роковой день наступилъ и прошелъ, а Лондонъ все стоитъ на томъ же мст. Темза не вышла изъ береговъ и не затопила города, землетрясеніе не опрокинуло собора св. Павла, Европа лишена зрлища огромнйшаго въ мір пожара, гроза, разразившаяся надъ Лондономъ, только прибила пыль къ земл и очистила воздухъ.
‘Можно поздравить Лондонъ съ избавленіемъ отъ паники, которая, сколько намъ извстно, сопровождалась лишь однимъ несчастнымъ случаемъ — нападеніемъ двухъ человкъ изъ обезумвшей толпы трусовъ на молодого солдата, по имени Чарли Уильксъ, изъ Веллингтонской казармы. Раненый отправленъ въ госпиталь св. омы, виновные взяты подъ стражу, и мы можемъ только пожалть, что главный виновникъ всего происшедшаго не раздляетъ участи своихъ послдователей. Вчера, вечеромъ, власти, отршившись наконецъ отъ своей необычайной и непонятной безпечности, отдали приказъ объ арест отца Сторма, но, до сихъ поръ, по крайней мр, до того момента, какъ номеръ былъ сданъ въ печать,— ему удавалось ускользнуть отъ бдительности полиціи’.
Глери дышала такъ часто и тяжело, пробгая эти строки, что Лиза, подымавшая шторы, обернулась взглянуть на нее.
— Лиза, вы кому-нибудь говорили, что отецъ Стормъ была здсь вчера, вечеромъ?
— Нтъ миссъ, не случилось, притомъ же…
— Такъ и не говорите никому. Этимъ вы мн сдлаете большое, большое одолженіе. Хорошо?
— Ну еще бы миссъ!— Лиза кивнула головой и лукаво подмигнула своей госпож.
Глори быстро одлась, сошла въ гостиную и написала записку Сертону, режиссеру: ‘Не ждите меня нынче вечеромъ. Я совершенно не въ состояніи играть. Простите за безпокойство’.
Вошла Роза, съ другой газетой въ рук. Глори, не говоря ни слова, протянула ей письмо. Роза прочла и молча возвратила его, он безъ словъ понимали другъ друга.
Нетерпніе Глори расло съ каждымъ часомъ. Какъ только вышла первая вечерняя газета, она послала за номеромъ, но узнала мало новаго. Паника прекратилась, выселившіеся на окраины обыватели кучками возвращались домой, унылые и пристыженные. Объ отц Сторм ни слуху, ни духу. Наводили справки у него на квартир, но и тамъ о немъ ничего не знаютъ. Не могутъ добиться, гд онъ провелъ прошлую ночь.
У Глори до того горли щеки, что ей казалось, будто ее колютъ иголками. Съ часу на часъ она ждала новыхъ изданій. Вс газеты только и говорили, что объ исчезновеніи Джона Сторма. Передъ этимъ необычайнымъ фактомъ даже паника отступила на второй планъ. Его приверженцы съ презрніемъ отвергали предположеніе, будто онъ ухалъ изъ Лондона. Какъ бы тамъ ни было, онъ палъ, и ему ужъ не подняться. Карьера мнимаго пророка завершилась полнымъ банкротствомъ, онъ, съ своими мистическими бреднями, сдлался посмшищемъ Лондона.
‘Насъ не удивляетъ паденіе этого второго Моисея, этого лже-Мессіи. Съ такими господами конецъ всегда одинъ, и это въ порядк вещей, Странно только, что общество могло отнестись серьезно къ движенію, главарями котораго были…’ Слдовалъ юмористическій списокъ послдователей Джона — закладчикъ, лакей изъ клуба, ночной сторожъ, два-три подмастерья и т. п. и т. п.
Читая это, Глори сгорала отъ стыда, дрожала отъ страха и пылала негодованіемъ. Обдали он вдвоемъ съ Розой и старались говорить о постороннихъ вещахъ, но напрасно. Роза первая коснулась того, что занимало обихъ.
— Мн нужно навести справки, для газеты. Вечеромъ я пойду посмотрть, будутъ ли служить въ его церкви.
— Можно мн пойти съ вами?
— Если хотите, только напрасно, его тамъ не будетъ.
— Почему не будетъ?
— Первый министръ вчера выхалъ изъ Лондона, я не могу отршиться отъ мысли, что есть связь между этимъ отъздомъ и внезапнымъ исчезновеніемъ Сторма.
— Онъ будетъ тамъ, Роза. Не такой онъ человкъ, чтобы сбжать. Я его знаю,— гордо возразила Глори.
Церковь была биткомъ набита, он съ трудомъ нашли мста. Вс враги Джона были въ сбор, вс, кого задвали за живое его проповди и порицанія. Атмосфера была опасная, чувствовалась близость грозы, не смотря на свою храбрость и вру въ Джона, Глори молилась, чтобы онъ не пришелъ. Когда раздались звуки органа, напряженное состояніе публики дошло до крайности. При вход пвчихъ и причта, нкоторые даже повскакали на скамьи, чтобы лучше разглядть отца Сторма. Но его не было, нигд не видно было черной рясы и берета, въ которыхъ онъ обыквовевно проповдывалъ. Ропотъ неудовольствія пронесся по церкви, друзья и враги были одинаково разочарованы.
Все это завершилось безобразнымъ финаломъ. Мужчина съ подбитымъ глазомъ и повязкой на лбу вскочилъ съ мста и крикнулъ: ‘Ребята, долой поповъ!’ Раздались свистъ, шипнье, крики и ругань. Псни заглушили чтеніе, въ алтарь полетли валики со скамеекъ, кожаныя подушки, молитвенники. Служба была прервана, перепуганные пвчіе поспшили убраться по добру-по-здорову, двухъ монаховъ изъ братства, служившихъ вмсто Джона, прямо-таки выгнали изъ церкви.
Ближайшіе сотрудники Джона со стыдомъ удалились, стараясь не обращать на себя вниманія, Глори вскочила съ мста, готовая броситься на эту подлую толпу, но голосъ ея затерялся въ общемъ шум, и Роза поспшила вывести ее изъ церкви.
— Неужели нтъ закона, который предупреждалъ бы подобныя безобразія?— возмущалась Глори, но никто не обращалъ на нее вниманія.
Толпа хлынула изъ церкви къ двери, ведущей въ подвальный этажъ.
— Нашли!— думала Глори, прижимая руку къ сердцу. Но дло было не въ томъ. Гухь человческихъ голосовъ вскор покрылъ неистовый лай собаки. Толпа заревла отъ восторга, потомъ разступилась и пропустила огромнаго бульдога, съ задраннымъ кверху хвостомъ, съ опущенной головой, съ глубокими складками кожи на лбу, съ длинными отвислыми губами и ушами. Черезъ минуту собака скрылась, и лай ея замеръ вдали. Толпа устремилась за ней.
— Песъ ужъ найдетъ, если только онъ въ Лондон, будьте покойны!— крикнулъ мужчина съ подбитымъ глазомъ, отвтомъ на его слова былъ взрывъ злораднаго смха.
У Глори кружилась голова, она судорожно сжимала руку Розы восклицая:
— Негодяи! Пользоваться привязанностью бднаго животнаго къ своему хозяину для своихъ гнусныхъ цлей,— это подло, низко, это зврство! О. о, о!..
— Полноте, милая,— говорила Роза, уводя е силой.
Он шли, молча, но каждая думала про себя: ‘Онъ въ монастыр… Онъ хочетъ тамъ переждать грозу’. У Вестминстерскаго моста они разстались. ‘Мн надо еще побывать кое-гд’, сказала Роза.— ‘Она идетъ въ Бишопсгэтское братство’,— подумала Глори, прощанье вышло сдержанное и довольно холодное.
Вернувшись къ себ, Глори нашла письмо отъ Дрэка:
‘Дорогая Глори, какъ извиниться передъ вами, чмъ оправдать мое гнусное поведеніе вчера вечеромъ. Вс поздравляютъ меня съ успхомъ, а мн воспоминаніе о происшедшемъ отравляетъ всякую радость. Стараюсь убдить себя, что вы отнесетесь ко мн снисходительно, принимая въ разсчетъ время, обстоятельства, и естественное въ данномъ случа мое возбужденное состояніе,— но и это мало утшаетъ. До сихъ поръ, ваша жизнь была безупречна, ваше пребываніе въ этомъ клуб и мое поведеніе относительно васъ за ужиномъ могутъ подать поводъ къ нареканіямъ, сплетнямъ, и я съ ужасомъ думаю, что виноватъ я одинъ. Слава Богу, что не зашло дальше, что какой-то добрый геній удержалъ меня отъ выполненія моего намренія — хать вслдъ за вами. Врьте мн, отнын вы будете избавлены отъ общества людей, подобныхъ лорду Роберту Юру и его пріятельницамъ. Я всей душой презираю ихъ и удивляюсь, какъ могъ выносить ихъ такъ долго. Прошу, какъ милости, одной строчки, разршающей мн придти и лично попросить у васъ прощенія.

‘Смиренно вашъ Ф. Г. Н. Дрэкъ’.

Глори плохо спала въ эту ночь. Лишь только Лаза шевельнулась за стной, она позвонила, чтобы подали газету.
— Васъ не обезпокоила собака, ма’мъ?— спросила Лиза.
— Какая собака?
— Батюшкина. Я еще спала, какъ она начала царапаться въ дверь. А думала: это молоко принесли. Отворяю дверь, а она прямо сюда, наверхъ, и давай все обнюхивать.
— Гд же она?
— Убжала, ма’мъ.
— Кто-нибудь видлъ ее, кром васъ? Нтъ? Вы говорите: нтъ? Наврное? Такъ и вы никому не говорите, Лиза, что она была здсь,— никому ни слова,— слышите? будьте-же умницей!
Вся газета была наполнена таинственнымъ исчезновеніемъ. Отецъ Стормъ исчезъ безъ слда. Думали, что онъ скрылся въ англиканскомъ монастыр, гд жилъ раньше, но оказалось, что въ Бишопсгэтъ-стрят его не видли. Со вчерашняго дня полиція рыщетъ по всему Лондону но до сихъ поръ не открыла ничего, что-бы бросало хоть какой-нибудь свтъ на это темное дло. Самый замтный человкъ въ Лондон пропалъ безъ всти и, еще въ своемъ убжищ, смется надъ всми розысками. Ни одинъ режиссеръ не придумалъ бы боле сенсаціоннаго исчезновенія. Пропалъ человкъ, словно взятъ живымъ на небо, да наиболе ярые его послдователи именно такъ и думаютъ. Ходятъ даже слухи о торжественномъ вознесеніи на небо въ огненной колеснип и о заране предсказанномъ возвращеніи черезъ три дня. И тысячи людей, до сихъ поръ находящихся подъ непонятнымъ обаяніемъ этого шарлатана, готовы врить всякой нелпости, возвышающей его память. Солдатъ Уильксъ умеръ отъ нанесенныхъ ему поврежденій, надняхъ назначено слдствіе.
— Зври безчувственные! Бульдогъ — ангелъ доброты въ сравненіи съ вами!— думала Глори, но еще больше людской жестокости мучила ее мысль, что Джонъ бжалъ и скрывается гд-нибудь подъ вліяніемъ страха.
Въ полдень,— самое необычное время,— подъ окнами забгали мальчишки газетчики, выкрикивая какую-то новость, почти въ ту же минуту вошла Роза и объявила, что Джонъ-Стормъ отдался въ руки правосудія.
— Я это знала!— воскликнула Глори.— Я знала, что онъ вернется.
Роза сообщила ей о попытк брата Эндрью выдать себя за своего учителя и о печальномъ исход этой попытки.
— Вы говорите, что это простой послушникъ, блецъ?
— Да, и притомъ, очевидно, дурачекъ — иначе ему не пришло бы въ голову, что такая хитрость можетъ удастся здсь, въ Лондон.
У Глори заблестли глаза.
— Роза, я предпочла бы сдлать то, что онъ сдлалъ, самой лучшей роли на свт!
Ей хотлось непремнно быть на суд, и она предложила Роз идти вмст.
— Хватитъ ли у васъ духу, дитя мое? Вы такіе старые друзья…
— Хватитъ ли духу?— воскликнула Глори.— Хватитъ ли у меня духу стоять рядомъ съ нимъ!
Однако, при вид толпы народу во двор суда, цлой арміи репортеровъ и газетныхъ писакъ, рядовъ скамей, усянныхъ улыбающимися лицами, на которыхъ не выражалось ни жалости, ни состраданія,— ничего, кром любопытства,— при вид всей этой массы народа, собравшейся сюда, какъ на выставку, мужество ея ослабло и она выскользнула въ корридоръ раньше, чмъ ввели подсудимаго.
Бродя по корридору, она ждала конца дла. Разбирательство длилось недолго. Джонъ обвинялся въ подстрекательств къ беззаконнымъ сборищамъ, грозящимъ опасностью общественному спокойствію. Защитника не нашлось. Главнымъ свидтелемъ со стороны обвиненія былъ человкъ съ повязкой на лбу. кабатчикъ изъ Броунъ-сквера, пріятель Чарли Уилькса. Рана на лбу была нанесена ему братомъ Эндрью въ ночь посл скачекъ. Блецъ ударилъ его палкой за то, что онъ, вмст съ покойнымъ своимъ пріятелемъ, пытался выпустить собаку. Онъ много распространялся о проповдяхъ отца Сторма, о его рчахъ и предсказаніяхъ, называя его обманщикомъ и безчестнымъ. За нимъ были вызваны Пинчеръ и Гаукинсъ. Оба страшно трусили и, страшась за свою шкуру, валили всю вину на отца Сторма. Послднимъ вышелъ братъ Эндрью, тотъ совсмъ свихнулся и несъ околесную. Черезъ часъ Роза объявила, что Джонъ Стормъ приговоренъ къ тюремному заключенію. На поруки никто его не взялъ, самъ онъ отъ начала доконца не проронилъ ни слова, теперь его увели обратно въ тюрьму.
Глори помчалась домой и заперлась въ своей комнат. Газетчики выкрикивали подъ окнами: ‘Послдняя новость! отецъ Стормъ на скамь подсудимыхъ!’ Она закрыла руками уши и употребляла вс усилія, чтобы не слушать.
Для Джона Сторма все кончено. Карьера его погибла. И виновата она. Еслибъ она уступила его желанію покинуть Лондонъ, или согласилась бы жить съ нимъ здсь, все сложилось бы иначе. Она ворвалась въ его жизнь и разбила ее. Она согршила передъ тмъ, кто отдалъ ей все, что только можетъ дать одинъ человкъ другому.
Лиза пришла наверхъ съ красными глазами, она подала вечернія газеты и письмо. Газеты напечатали подробный отчетъ о суд надъ Джономъ, съ краткими вступительными статейками, въ которыхъ публика упрекалась за чрезмрный интересъ къ такому жалкому обманщику. Нкоторыя помстили портретъ подсудимаго и наибол извстныхъ лицъ, присутствовавшихъ въ зал суда. ‘Представительницей театра явилась…’ Слдовала каррикатура на нее самое.
Письмо было отъ тети Рэчели.
‘Моя дорогая, горячо любимая Глори, зная твое доброе сердце, боюсь, что печальныя всти, которыя мн приходится сообщить, сильно огорчатъ тебя. Лордъ Стормъ скончался въ понедльникъ, а сегодня его похоронили. До послдней кинуты онъ не соглашался помириться съ Джономъ и не оставилъ ему ничего, кром титула, такъ что вашъ бдный другъ въ настоящую минуту — лордъ безъ помстья. Въ послднее время вс окружающіе единодушно просили его за сына, но онъ никого не хотлъ слушать, и у смертнаго одра его разыгралась возмутительная сцена. Говорятъ, за часъ до кончины онъ съ хохотомъ прочелъ вслухъ свою духовную, въ которой все свое движимое имущество завщалъ продать, и вырученныя деньги внести въ какое-нибудь общество, основанное съ цлью поддержанія господствующей церкви. Посл того онъ приказалъ старику Чэльси, чтобъ сейчасъ же посл смерти его положили въ гробъ и завинтили наглухо крышку. ‘Мой сынъ,— говоритъ,— не хотлъ меня видть живымъ, такъ не придется ему скалить зубы и надъ мертвымъ‘. Хоронили его нынче утромъ, въ Киркъ-патрик, народу собралось мало: вдь онъ никому ничего не оставилъ, даже и на трауръ, но когда гробъ ставили въ склепъ, къ кладбищу подъхала коляска, и изъ нея вышелъ пожилой джентльменъ, никому неизвстный. Пока служили панихиду, онъ все время стоялъ, опустивъ глаза и ничего не выражая въ лиц, а когда служба кончилась, никому не сказавъ ни слова, слъ въ коляску и ухалъ. Я сейчасъ же сказала Анн, что это должно быть какая-нибудь важная особа, а потомъ вс говорили, что это врно братъ лорда Сторма и ни больше, ни меньше, какъ самъ первый министръ Англіи. Аукціонъ состоится, кажется, надняхъ. Опустетъ теперь Кнокалоэ и не останется и слда отъ фамиліи Стормовъ, по крайней мр, на нашемъ островк. Я всегда знала, что этимъ кончится! Подробно все разскажу теб при свиданіи, котораго, надюсь, недолго ждать. А пока, дорогое дитя мое, остаюсь твоей любящей и безгранично преданной теб тетей Рэчелью’.

XI.

— Да, черезъ столъ кинула Роза,— пріятельницы сидли за обдомъ,— да, внезапное паденіе человка, игравшаго видную роль въ общественной жизни — прискорбное зрлище. Это все равно, что большое дерево въ лсу: и не представляешь себ, какъ много мста оно занимало, пока оно не упадетъ.
— Это ужасно, ужасно!— сказала Глори.
— Симпатиченъ этотъ человкъ или нтъ, все же такое паденіе трудно примиритъ съ мы,лью о благодтельномъ провидніи.
— Трудно? Вы хотите сказать: невозможно!
— Глори!
— О, я всегда была язычницей, но я не могу врить въ Бога, который допускаетъ подобныя вещи — и не стану, не стану.
— Вдь мы же не знаемъ, чмъ это кончится. Посл крестной смерти — воскресеніе, какъ говорятъ церковники, кто знаетъ, можетъ быть, изъ всего этого…
— Что станется съ его церковью?
— О, на нее найдется много охотниковъ, и если милйшій архидіаконъ… Впрочемъ онъ теперь возится съ м-рсъ Макрэ,— Господь съ нимъ! Бдная женщина совсмъ погибаетъ. Она поселилась на какой-то уединенной ферм, чтобы имть возможность напиваться до безчувствія безъ помхи и не на глазахъ у людей! Но архидіаконъ съ лордомъ Робертомъ розыскали ее и теперь кружатъ около нея, какъ два коршуна, ожидая конца.
— А его пріютъ?
— Ну, это дло иного рода. Тутъ врядъ-ли сыщутся замстители. Кому охота возиться съ учрежденіемъ, которое требуетъ расходовъ, а доходовъ не приноситъ.
— О Боже — Боже! какъ ужасенъ этотъ міръ!
Посл обда она пошла въ Вестминстеръ отыскивать пріютъ. Онъ находился на углу церковной площади. Дверь была заперта, окна въ нижнемъ этаж закрыты ставнями. Глори едва добилась, чтобъ ее впустили и провели къ завдующей пріютомъ. Эта послдняя оказалась пожилой дамой въ черномъ шелковомъ плать, съ блыми, какъ снгъ, волосами.
— Я не смотрительница, милая барышня,— заявила она съ перваго слова.— Смотрительница ушла, убжала безъ оглядки, да и вс наши сестры изъ высшаго круга тоже ушли. Он боялись, какъ бы и здсь не было погрома.
— Въ такомъ случа я знаю, кто вы: вы — м-рсъ Каллендеръ.
— Да, милая барышня, я Джэнъ Каллендеръ. А вы сами кто жетакія будете?
— Я другъ Джона, и мн хотлось бы знать, нельзя ли…
— Да ужъ вы не та-ли барышня?.. Ну да, конечно! Я ужъ вижу, что это вы и есть. Ахъ ты Господи! Ну поцлуйте же меня,— еще разокъ. Ахъ, Боже мой! Боже мой! Подумать только, какъ намъ довелось встртиться! Все равно, что черезъ могилу познакомились — ей Богу!
Он поплакали въ объятіяхъ другъ друга, и обимъ стало легче.
— А дти?— сказала Глори, — кто же смотритъ за ними, если начальница и сестры ушли?
— Да вотъ я и смотрю, да еще та двушка, что отворила вамъ, она недавно взята одной прислугой, а то и сами поиграютъ, бдняжкни Пойдемте, взгляните на нихъ.
Дортуаръ находился въ верхнемъ этаж, м-рсъ Каллендеръ тихонько отворила дверь, и Глори очутилась въ большой темной комнат, гд спало около пятидесяти дтей. Ничего не было слышно, кром ровнаго, безмятежнаго дыханія спящихъ. Тяжело было смотрть на этихъ дтей и думать, что единственный земной отецъ ихъ запертъ въ тюрьм. Съ переполненнымъ сердцемъ и сухостью въ горл об женщины сошли внизъ.
Тмъ временемъ площадь, еще недавно пустая, если не считать, звакъ, стоявшихъ у подъздовъ и по угламъ улицъ, наполнилась шумной толпой. Слышались непристойныя шутки насчетъ ‘монаховъ», ‘его сіятельнаго преподобія’ и ‘современныхъ жрецовъ’. Нсколько человкъ гд-то раздобыли веревку и старались накинуть ее, какъ лассо, на фигуру Богородицы, стоявшую въ ниш надъ портикомъ. Статуя, наконецъ, рухнула при восторженныхъ крикахъ, толпы. Полиція сдлала было попытку усмирить буяновъ, въ отвтъ въ окна церкви полетли каменья.
Глори опять захотлось выбжать къ этой низкой трусливой толп и объяснить ей всю низость ея поведенія, но она только прильнула къ окну возл м-рсъ Каллендеръ и глядла, глядла на это живое море головъ, на злые глаза и безсмысленно жестокія лица.
— О, какое несчастье быть женщиной!— простонала она.
— Ахъ, дточка, не одна ты такъ думаешь!..— ласково сказала м-рсъ Каллендеръ.
Глори не проронила больше ни слова, пока он стояли на колняхъ у окна, держась за руки, но слезы, брызнувшія изъ ея глазъ при мысли о своей безпомощности, высохли сами собой, а душа ея озарилась свтомъ благородной ршимости. Она поняла, что часъ ея пробилъ, что это — начало конца.
Она возвращалась домой по Странду. Это былъ часъ, когда оканчиваются театральныя представленія. Двери театровъ поминутно хлопали, пропуская выходившихъ, отъ подъздовъ ихъ отъзжали коляски и кэбы. Глори видла свое имя на омнибусахъ, свои портреты въ окнахъ магазиновъ, на мигъ сердце ея сжалось острой болью, но лихорадочное возбужденіе скоро прогнало эту боль.
Дома ее ждало второе письмо отъ Дрэка.
‘Сознаю, дорогая моя Глори, что вы имете полное право не отвчать на мое письмо, но, чтобы показать вамъ какъ глубоко мое раскаяніе, я желалъ бы получить возможность искупить, насколько это въ моихъ силахъ, мое поведеніе, огорчившее и оскорбившее васъ. Я буду вчно обязанъ вамъ, если вы согласитесь сдлаться моей женой. Насъ соединятъ узы не только любви, но и дружбы, Глори, нашъ вкъ преклоняется передъ блескомъ женскаго ума и красоты, и для меня будетъ высокой честью имть жену, которая прежде всего — геніальная женщина. Ничто не должно препятствовать свободному развитію вашихъ талантовъ, если оно несовмстимо съ требованіями свта, пострадаете не вы, а требованія свта. Помимо этого я не могу дать вамъ ничего, дорогая, кром преимуществъ, присущихъ богатству — и то благодаря доброму отцу, оставившему мн свое состояніе. Но, насколько это въ моей власти, вы будете имть все, что можетъ доставить вамъ удовольствіе, если вамъ вздумается отдать свои силы какому- нибудь доброму длу, гуманной зат,— только прикажите, и все будетъ исполнено. Я же могу предложить вамъ только свою любовь и глубокую, сердечную преданность. Со страхомъ и трепетомъ жду отвта’.
У Глори дрожали вки, когда она читала письмо, но ршимость ея не поколебалась. Тмъ не мене отвтить на него было трудно. Она написала, нсколько писемъ и всми осталась недовольна: въ каждомъ, изъ нихъ было что то фальшивое. Разстроенная и пристыженная, она, наконецъ написала слдующее:
‘Припоминая, какъ добры вы были ко мн съ самаго начала, я готова плакать при мысли о томъ, какой отвтъ я должна дать вамъ. Но я не могу иначе — не могу, не могу! Не считайте меня неблагодарной, не думайте, что я сержусь или оскорблена и задта, но исполнить ваше желаніе невозможно — совершенно, совершенно невозможно. О, еслибъ вы только знали, чего мн стоитъ отказаться добровольно отъ будущаго, которое вы мн предлагаете, отречься отъ веселья и наслажденій, когда ихъ такъ щедро сыплетъ мн жизнь, отбросить прочь розы, которыми я украшала свои волосы,— вы поврили бы, что призваніе, которому я отдаюсь, наконецъ, выше, несравненно выше мірскихъ почестей, блеска и славы. Меня зоветъ голосъ свыше. Женщина можетъ шутить своимъ сердцемъ, пока человкъ, котораго она любитъ здоровъ и счастливъ, пока онъ благоденствуетъ, но когда величіе его рухнуло, когда жестокій свтъ топчетъ его ногами, лукавить съ самой собой больше нельзя… Да, я должна итти къ нему — иной дороги мн нтъ. При томъ же вы можете обойтись безъ меня, онъ не можетъ. Съ вами вс,— у него никого нтъ, кром меня. Будь вы женщина, вы поняли бы все это, но вы и такъ поймете. Вы честный, врвый, мужественный человкъ, когда я смотрю на ваше письмо, и вспоминаю, сколько разъ вы заступались за павшаго, сердце мое трепещетъ, глаза становятся влажны и я начинаю понимать, что значитъ быть англійскимъ джентльменомъ’.
Окончивъ письмо, Глори пошла въ свою спальню и съ часъ пробыла тамъ, разбирая свои платья и драгоцнности и связывая ихъ въ пачки съ надписями на каждой. Костюмы попроще она предназначила тет Анн, мховой жакетъ — тет Рэчелли, ротонду — Роз, остальное — Лиз. Вс свои драгоцнности и почти все серебро она завернула отдльно, въ одну пачку, адресованную тому, кто подарилъ ихъ ей,— сэру Фрэнсису Дрэку.
Наконецъ, все было уложено. На башенныхъ часахъ по-сосдству пробило полночь. Глори съ минутку постояла, спрашивая себя: ‘Не осталось ли еще чего-нибудь?’ Въ это время на лстниц зашлепали туфли, и кто то постучалъ въ дверь.
— Это я, барышня, не нужно ли вамъ чего-нибудь?
Глори отперла дверь, передъ нею стояла Лиза, полуодтая и какъ будто съ заплаканными глазами.
— Ничего, Лиза, ничего, благодарю васъ. Почему вы не ложитесь?
— Не спится что-то, барышня, глазъ не могу сомкнуть.— Она заглянула въ комнату.— Вы куда-нибудь подете, миссъ Глорія?
— Да, можетъ быть.
— Я такъ и подумала: снизу слышно было, какъ вы тутъ ходили.
— Не далеко,— такъ, маленькое путешествіе. Идите ложитесь. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, барышня.
Лиза неохотно удалилась.
Полчаса спустя вернулась Роза изъ редакціи и прошла прямо къ себ.
Глорія слышала ея шаги. ‘Добрая душа!’ подумала она со вздохомъ и сла писать другое письмо.
‘Голубушка моя Роза,— приходится покинуть васъ: ничего не подлаешь — я должна. Помните я, бывало, говорила, что, если я найду когда-нибудь человка, готоваго пожертвовать для меня всмъ на свт, я брошу все и пойду за нимъ? Я нашла его, дорогая, и онъ не только пожертвовалъ для меня всмъ на свт, но попралъ ногами самое небо. Я не могу уйти къ нему — о, еслибъ я могла!— но не могу и жить прежней жизнью. Поэтому я сдлаю, какъ сказала: брошу все — свтъ, жестокій и прелестный, искусство, такое прекрасное и трудное, и даже ‘рукоплесканія въ театр’. Вы скажете, что я оселъ, можетъ быть и такъ, но въ такомъ случа потомокъ Валаамовой ослицы, которая знала, что ей нужно длать.
‘Простите, что я ухожу, не прощаясь. Вы бы стали меня уговаривать, любя, а съ меня довольно борьбы и съ своими собственными сомнніями. И еще простите, что я не говорю вамъ, куда иду и что со мной станется. Васъ будутъ спрашивать и переспрашивать, а я страшно боюсь, какъ бы меня опять не захватила моя прежняя жизнь: теперь я чувствую себя въ род того дурачка, который вообразилъ себя ячменнымъ зерномъ и каждый разъ, завидя птуха или курицу, удиралъ со всхъ ногъ. Спасибо вамъ, милая, дорогая, за то, что вы длили со мной вашу уютную квартирку, за счастливые часы, проведевные въ ней, за наши веселыя экскурсіи и прогулки,— за все, за все! Тамъ, куда я иду, у меня не будетъ такого комфорта, зато я буду лишена возможности скакать, очертя голову, по тропинк бдствій, что, по крайней мр, сбережетъ мн лишнюю пару башмаковъ.
‘Прощайте, старый другъ,— врный, безкорыстный, преданный другъ! Богъ еще наградитъ васъ, и добрый человкъ, долго гонявшійся за блуждающимъ огонькомъ, пойметъ, наконецъ, что свтлая утренняя звздочка все время была возл него. Завтра, когда я буду уходить, знаю, мн захочется взбжать наверхъ и поцловать васъ спящую, но этого нельзя — иначе ступеньки, ведущія къ вашей комнат, уподобятся другой дорог, ведущей въ иное, но не лучшее мсто, тоже вымощенное добрыми намреніями. Вотъ видите, какая я пустельга! И то сказать, у меня сердце не на мст: столько приходится скрывать отъ него милаго, дорогого…
Обнимаетъ васъ (въ послдній разъ) ваша глупенькая сожительница

Глори’.

На другое утро, чуть свтъ, Глори встала и вытащила изъ-подъ кровати маленькій жестяной сундучекъ,— тотъ самый, въ которомъ были уложены ея вещи, когда она впервые пріхала въ Лондонъ. Изъ сундучка она вынула простенькое сренькое платье,— то самое, въ которомъ ходила въ отпускъ, будучи сидлкой въ госпитал,— надла его и подошла къ зеркалу. При вид скромной срой фигурки, такъ мало похожей на вчерашнюю нарядную Глори, что-то кольнуло ее въ сердце, и она вздохнула.
— Ну, зато, по крайней мр, это настоящая Глори,— думала она,— внучка своего дда и дочь своего отца, а не выдуманная женщина, которая такъ долго разгуливала ряженой по Лондону.— Но это утшеніе плохо дйствовало, и по лицу ея катились горячія слезы.
Она связала кой-какія вещи въ маленькій узелочекъ, отворила дверь и прислушалась: въ дом ни звука. Она легкой поступью сошла съ лстницы, остановилась въ гостиной и въ послдній разъ обвела взоромъ эту комнату, гд она провела столько счастливыхъ минутъ, пережила нсколько различныхъ фазъ жизни. На порог она еще разъ остановилась, заслышавъ чье-то тяжелое дыханіе. Это храпла во сн моська, свернувшаяся клубкомъ на соф. Упрекая себя за забывчивость, Глори взяла бдное маленькое созданіе на руки и поспшила внизъ. Собака проснулась и завизжала. Глори тихонько отперла наружную дверь, вышла и затворила ее за собой. Щелканье замка гулко прокатилось по безмолвному саду, и снова ничего не стало слышно, кром чириканья воробьевъ подъ стрхою.
Солнце только всходило надъ тихими, прохладными улицами. Извозчики, стоявшіе кучкой у своихъ экипажей, съ любопытствомъ глядли на печальную молодую женщину въ костюм сидлки, съ узелкомъ въ рук и собакой подъ мышкой. ‘Можетъ, отъ умирающаго,— замтилъ одинъ другому.— Изъ этихъ сидлокъ есть предобрыя. Когда я былъ въ госпитал…’ Глори отвернула голову и поспшила пройти мимо.
Въ грязныхъ закоулкахъ Вестминстера ей попалась навстрчу веселая, шумная толпа фабричныхъ работницъ, направлявшихся на конфектныя фабрики въ Сого. При вид заплаканнаго личика юной ‘сестры’, он сразу притихли, и смхъ замеръ у нихъ на устахъ.

XII.

Враги Джона Сторма торжествовали. Онъ былъ осужденъ за подстрекательство къ мятежу и можно было ожидать, что его привлекутъ къ суду вторично за предполагаемое соумышленничество въ убійств. Все время онъ держалъ себя спокойно и съ достоинствомъ, замкнувшись въ своемъ упорномъ молчаніи. Горячая вра поддерживала его, и онъ готовъ былъ спокойно принять даже смерть. Когда судъ кончился и полисменъ, стоявшій позади его, за скамьей подсудимыхъ, дотронулся до его плеча, онъ даже вздрогнулъ, какъ человкъ, мысли котораго далеко.
— Что такое?
— Идемъ!— сказалъ полицейскій и повелъ Джона обратно въ тюрьму.
На другой день его перевели въ Холловэй, и здсь онъ оставался такимъ же спокойнымъ и молчаливымъ. Его поведеніе импонировало тюремному начальству, трогало его, и оно старалось разными мелкими льготами смягчить тягость заключенія, но Джонъ туго поддавался любезности.
На второе утро къ нему вошелъ чиновникъ.
— Не хотите ли просмотрть газеты, отецъ мой?
— Благодарю васъ, не надо,— отвчалъ Джонъ.— Я, и живучи въ міру, мало интересовался газетами, а теперь, когда я ухожу изъ него,— и подавно.
— Полноте, вы преувеличиваете. Положеніе вещей не такъ опасно. Притомъ же, въ газетахъ такъ много пишутъ о васъ…
— Потому-то я и не хочу читать ихъ.
— Вотъ видите ли, батюшка,— правду сказать, въ утренней газет говорится о другой особ,— потому я и принесъ ее вамъ.
— Что такое?..
— Объ особ, близкой вамъ… очень близкой… Да, впрочемъ, я оставлю газету, взгляните сами… Ничего не пожелаете? Ну, какъ угодно.
Джонъ Стормъ уже углубился въ чтеніе. Онъ скоро нашелъ строки, относящіяся, къ нему,— жестокія, безпощадныя строки: рчь шла о смерти его отца. ‘Такимъ образомъ, несчастный, осужденный два дня тому назадъ въ Бау-стрит, оказывается пэромъ Англіи и прямымъ наслдникомъ графства’.
Минута была горькая, ужасная. Воспоминанія минувшихъ лтъ тснились въ ум Джона,— вставали полузабытыя картины изъ временъ отрочества, когда отецъ былъ его единственнымъ другомъ, и они шли рука объ руку, вспоминалась любовь къ нему отца, его надежды, планы, честолюбивые замыслы — жалкія обманчивыя мечты, разбитыя имъ, Джономъ. Потомъ пришли другія мысли: дряхлый старикъ-отецъ умираетъ одинокимъ, а сынъ въ это время сидитъ въ тюрьм. Въ послдніе дни его все время преслдовала мысль, что, если бы онъ тогда ухалъ изъ Лондона въ семь утра, то вечеромъ, въ то-же время, онъ уже говорилъ бы съ отцомъ. А теперь отца нтъ, послдній случай потерянъ, имъ никогда больше не придется бесдовать между собой.
Но онъ и тутъ старался побдить голосъ крови, который онъ такъ долго заглушалъ въ себ, противуставляя ему требованія своего высокаго призванія и духъ ученія Христова. Что сказалъ Христосъ: ‘Не называйте никого отцомъ, ибо одинъ у васъ отецъ — Отецъ вашъ Небесный’.
— Да,— думалъ онъ,— именно такъ: одинъ отецъ — Небесный.
Джонъ успокоился немного и взялъ газету, чтобы внимательне перечесть описаніе смерти и похоронъ отца, но ему бросилось въ глаза другое:
‘Еще одно таинственное исчезновеніе. Не успло общество оправиться отъ недоумнія, вызваннаго исчезновеніемъ всмъ извстнаго священника изъ Вестминстера, какъ пришла новая всть — о не мене таинственномъ исчезновеніи популярной артистки одного изъ Вестъ-Эндскихъ театровъ’.
Рчь шла о Глори!
‘Эта артистка — недавнее пріобртеніе нашей сцены, но подаемъ блестящія надежды и въ короткое время успла сдлаться любимицей публики, такъ что внезапное и непонятное исчезновеніе ея не только удивляетъ насъ, но и огорчаетъ. Въ послднюю недлю она ни разу не играла, отговариваясь нездоровьемъ, хотя, повидимому, состояніе ея здоровья не внушало никакихъ опасеній, и друзья ея вовсе не были подготовлены къ такому неожиданному шагу съ ея стороны. Что сталось съ ней — неизвстно, это вн всякихъ догадокъ и предположеній, но ея домашніе и товарищи все еще надются на лучшее, хотя тонъ записки, оставленной ею, даетъ слишкомъ много основаній бояться печальнаго и, можетъ быть, рокового конца’.
Часъ спустя, когда чиновникъ снова вошелъ въ камеру Джона, его поразило лицо заключеннаго, осунувшееся, покрытое сроватой блдностью. Неприступная твердыня вры, построенная имъ для себя, разсыпалась въ прахъ, мрачныя тучи скрыли ликъ Отца Небеснаго, и смерть, желанная, прекрасная, внецъ мученической жизни, представлялась ему теперь позорнымъ финаломъ карьеры неудачника.
— Развеселитесь немножко,— сказалъ чиновникъ,— у меня есть для васъ хорошія всти.
Узникъ грустно улыбнулся и покачалъ головой.
— Нашлись охотники взять васъ на поруки, нынче утромъ въ Бау-стритъ представленъ залогъ, и вы сегодня же можете разстаться съ нами.
— Когда?— спросилъ Джонъ, уже совсмъ другимъ тономъ и голосомъ.
— Ну, конечно, не сейчасъ.
— Ради самого Бога, отпустите меня немедля. Мн надо сдлать… разыскать…
— Да вдь это ради вашей же безопасности, батюшка.
— Но почему же? почему?
— Такъ вы не знаете, что за вами выслана собака разыскивать васъ.
— Нтъ, я этого не зналъ, но если бы и вс собаки на свт…
— Двуногія собаки хуже четвероногихъ, а он-то и ждутъ васъ.
— Это ровно ничего не значитъ, если поручительство принято, вашъ долгъ — освободить меня тотчасъ же. Я васъ прошу — я требую этого!
Чиновникъ изумленно воззрился на него.
— Вы удивляете меня, батюшка. До сихъ поръ вы были спокойны, терпливы, послушны власти!..
Джонъ Стормъ помолчалъ минутку потомъ выговорилъ съ трогательной торжественностью:
— Простите меня, пожалуйста. Вы очень добры — вс здсь добры ко мн. Но, видите ли, я не боюсь, и если вы можете отпустить меня…
Чиновникъ вышелъ. Прошло нсколько часовъ, прежде чмъ онъ вернулся. Тмъ временемъ долгій лтній день склонился къ вечеру: на двор было совсмъ темно.
— Они уврены, что вы уже ушли. Теперь можно. Сюда, прошу васъ.
Нсколько минутъ спустя Джонъ простился съ чиновникомъ у дверей канцеляріи, пожимая ему руку, освобожденный сказалъ:
— Можетъ быть, не надо и спрашивать, кто поручился за меня (онъ думалъ о м-рсъ Каллендеръ), но все-таки, еслибъ вы сказали мн…
— Отчего же? Съ удовольствіемъ. Это сэръ Фрэнсисъ Дрэкъ.
Джонъ Стормъ серьезно наклонилъ голову и отвернулся. Онъ вышелъ изъ тюрьмы съ опущенными глазами, медленной, нетвердой походкой.
Въ это самое время Дрэкъ халъ въ Греческій клубъ. Онъ только что прочелъ въ вечерней газет слдующую замтку:
Таинственное исчезновеніе. Не странно ли, что при обсужденіи ‘эпидеміи тайнъ’, повисшей надъ Лондономъ, никому, повидимому, не пришло въ голову, что два таинственныхъ исчезновенія, вызвавшихъ такую сенсацію въ обществ, въ сущности, можетъ быть, составляютъ одно,— что ‘Божій посолъ’ и ‘театральная героиня’ могли дйствовать сообща, имть одн и т же побужденія и цли,— и что богатый и щедрый человкъ, пришедшій (судя по послднимъ извстіямъ) на помощь одному и дятельно разыскивающій другую, въ сущности не что иное, какъ легковрная, хотя и благонамренная жертва обоихъ?

Р. Ю’.

Цлыхъ три часа Дрэкъ, съ огнемъ въ глазахъ и яростью во взор разыскивалъ лорда Роберта. Онъ отправился прежде всего въ Бельгрэвія-сквэръ, но тамъ шторы были спущены, и домъ запертъ. М-рсъ Макрэ умерла. Она умерла въ деревн, въ наемномъ помщеніи, одинокой, не имя возл себя ни одной близкой души. Все ея богатство не могло купить преданности хотя бы одной врной служанки. Она не оставила дочери ничего, кром выговора за ея поведеніе, назначивъ единственнымъ наслдникомъ и душеприказчикомъ лорда Роберта.
Лишь только теща испустила послднее дыханіе, достойный зять, распорядившись относительно похоронъ, поспшилъ вернуться въ Лондонъ. Теперь онъ вознаграждалъ себя за необычныя волненія усиленной дозой ночныхъ развлеченій. Дрэкъ едва разыскалъ его.
Греческій клубъ былъ на рдкость оживленъ въ этотъ вечеръ. Бальный оркестръ игралъ громче обыкновеннаго и, судя по количеству танцоровъ, въ зал царило необузданное веселье. Оттнокъ распущенности, отличавшій здшніе вечера, сказывался особенно ярко, казалось, весь этотъ маленькій мірокъ, поставившій себ цлью жизни наслажденіе, поддавшись на мигъ чувству страха, спшилъ вознаградить себя удвоенными безумствами. Мужчины распвали шансонетки и закидывали ноги выше головы, женщины пили шампанское и звонко хохотали.
Лордъ Робертъ ужиналъ въ буфет съ ‘тремя граціями’, разодтыми въ бальныя платья. Бетти выставляла на видъ кольцо, снятое ею съ руки Полли, ‘чтобъ было чмъ помянуть ее, бдняжку’, остальные сверкали поддльными брильянтами. Ихъ полупьяный кавалеръ разсказывалъ имъ объ отц Сторм и о своей собственной жен шутливымъ тономъ, сквозь который сквозила ненависть.
— Прекурьезная штука — эта паника, вызванная его проповдями. Въ тотъ достопамятный вечеръ, возвращаясь домой, я насчиталъ ни больше, ни меньше, какъ семнадцать человкъ, молившихся на колняхъ середи улицы — честное слово! Штукъ одиннадцать старухъ лтъ по восьмидесяти, дв-три семидесятилтнихъ, и одна-дв помоложе, лтъ этакъ шестидесяти-девяти. А эпидемія набожности въ высшемъ свт! Какже! Наши милліонеры подаютъ теперь нищимъ по шести пенсовъ сразу — я самъ видлъ своими глазами! Одна старая два даже бросила играть въ баккара и подписалась на ‘Темную Англію’. Множество хорошенькихъ бабенокъ исповдались передъ мужьями въ своихъ мелкихъ гршкахъ, а теперь не знаютъ, что имъ длать… Глядите-ка сюда!
Онъ вытащилъ изъ кармановъ кучу смятыхъ и разорванныхъ писемъ и разложилъ ихъ на стол.
— Это все отъ разныхъ викаріевъ штатныхъ и заштатныхъ: разлакомились на вакантный приходъ въ Вестминстер, благо собратъ угодилъ въ тюрьму. Раздавать приходы — конечно, дло епископа, но все-таки они думаютъ, что рекомендація патрона… О, это мастера умасливать. Вотъ послушайте-ка: ‘Не угодно ли будетъ вашему сіятельству…’
Подъ акомпаниментъ хлопанья пробокъ и шарканья ногъ танцующихъ лордъ Робертъ ироническимъ тономъ и съ вычурными жестами читалъ письма одно за другимъ. Его размалеванныя пріятельницы визжали отъ смха.
Какъ ранъ въ эту минуту вошелъ Дрэкъ блдный и злой.
— Галло! Сюда! Это вы? Присаживатесь, выпейте стаканчикъ холодненькаго.
— Только не за этимъ столомъ,— сказалъ Дрэкъ. Я предпочитаю пить съ друзьями.
У лорда Роберта засверкали глаза, но онъ сдлалъ попытку улыбнуться.
— Въ самомъ дл? А я, знаете, думалъ, что вы и меня причисляете къ этой почтенной категоріи.
— Такъ оно и было, но потомъ я понялъ, что другъ только по имени, а не на дл есть худшій врагъ.
— Что вы хотите сказать?
— Что это означаетъ,— Дрэкъ бросилъ за столъ газету.
— Ну съ, дальше.
— Иниціалы ваши, и вс говорятъ, что вы авторъ этой замтки.
— Говорятъ, говорятъ! Ну такъ что же?
— Не стану спрашивать, вы ли это писали, или не вы…
— Не спрашивайте, голубчикъ.
— Но требую, чтобы вы публично отреклись отъ этой замтки и сдлали это сейчасъ же.
— А если я не согласенъ,— что тогда?
— Тогда я самъ публично заявлю, что это ложь — низкая, гнусная ложь, и что написать ее могъ только мерзавецъ.
— Ого! Вотъ ово какъ!— Лордъ Робертъ поднялся за ноги и насторожился.
— Да, таю, лордъ Робертъ Юръ,— потому что женщина, которую вы поносите, такъ же невинна, какъ ваша жена и въ десять тысячъ разъ чище тхъ, въ чьемъ обществ вы проводите время.
Угловатое, некрасивсе лицо лорда Роберта искривилось злорадной усмшкой.
— Невинна!— хриплымъ голосомъ крикнулъ онъ и громко расхохотался. Полноте, голубчикъ! Даже слушать досадно! Такъ же невинна, какъ всякая кордебалетная, которая таскалась по лондонскимъ публичнымъ домамъ, пока ее какой-нибудь прирожденный дуракъ не вытащилъ изъ грязи, чтобы сберечь для другого.
— Вы лжете!— крикнулъ Дрэкъ и, быстрый какъ молнія, перегнувшись черезъ столъ, ударилъ лорда Роберта по лицу, потомъ опрокинулъ столъ со всмъ, что на немъ находилось, подскочилъ въ оскорбителю и схватилъ его за горло.
— Возьмите назадъ ваши слова,— слышите? Возьмите ихъ назадъ!
— Не возьму!— извиваясь у него въ рукахъ хриплъ лордъ Робертъ.
— Такъ вотъ же вамъ — вотъ — вотъ, чертъ васъ возьми! Удары сыпались градомъ. Въ конц концовъ Дрэкъ швырнулъ лорда Роберта на полъ, на кучу разбитой посуды.
Женщины своимъ визгомъ переполошили танцующихъ. Все заведеніе поднялось на ноги. Но Дрэкъ вышелъ ршительной поступью и съ такимъ свирпымъ лицомъ, что ни у кого не хватило смлости задержать его.

XIII.

Вернувшись домой, Дрэкъ засталъ у себя ожидавшаго его Джона Сторма. Оба соперника сильно измнились со времени своей послдней встрчи, на лица обоихъ легла печать душевнаго страданія.
— Простите мн это посщеніе,— сказалъ Джонъ Стормъ. Я счелъ долгомъ зайти и поблагодарить васъ за то, что вы для меня сдлали.
— Тутъ не за что благодарить.
— Кром того у меня есть дло къ вамъ. Вы знаете — какое?
Дрэкъ кивнулъ головой.
— Она ушла, исчезла безъ слда.
— Безъ слда!
— Такъ и вы ничего не знаете?
— Ничего. А вы?
— Тоже ничего.
Дрэкъ опять кивнулъ головой.
— Я зналъ, что это ложь, будто она пошла за вами. Я ни минуты не врилъ этому.
— Дай Богъ, чтобы это такъ было!— съ жаромъ вскричалъ Джонъ Стормъ.
Дрэкъ поморщился, но стойко выдержалъ испытаніе.
— Когда она ушла?
— Повидимому, третьяго дня.
— Кто-нибудь искалъ ее?
— Я искалъ всюду-всюду, гд только была хоть тнь надежды найти ее, но въ этомъ Лондон…
— Да, да, я знаю, я знаю!
— Два дня я не знаю покоя, вчера весь вечеръ…
Лицо Дрэка нервно подергивалось. Стормъ, наблюдавшій за нимъ, все время вертлся на стул, теперь онъ всталъ.
— Вы уже уходите?
— Да.— И хриплымъ голосомъ Джонъ добавилъ:— Не знаю, встртимся ли мы съ вами, когда-нибудь еще. Когда смерть разбиваетъ звено, связующее…
— Ради Бога, не говорите этого!
— Но вдь это же правда.
— Богъ всть. Положимъ, письмо, оставленное ею — письмо къ Роз… Бдная двочка! Это было такое чудное созданіе — веселое, жизнерадостное!.. И подумать, что она… Я много виноватъ, я сталъ между вами. Но если бы я только зналъ..
Дрэкъ запнулся. Оба пристально поглядли въ глаза другъ другу, и оба разомъ отвернулись.
— Боюсь, что я былъ очень несправедливъ къ вамъ, сэръ,— выговорилъ Стормъ.
— Ко мн?
— Я думахъ, что она для васъ только забава, игрушка, но можетъ быть,— голосъ его оборвался,— можетъ быть, вы также любили ее.
— Всмъ сердцемъ и всей душой!— почти беззвучно прошепталъ Дрэкъ.
— Такъ значитъ…. значитъ, мы оба потеряли ее?
— Оба!
Наступило минутное молчаніе. Руки ихъ встртились, соединились и снова оторвались одна отъ другой.
— Мн нужно идти,— сказалъ Джонъ Стормъ и усталой, неврной поступью направился къ двери,
— Куда же вы идете?
— Не знаю… куда-нибудь… никуда… теперь все равно.
— Въ такомъ случа…
— Доброй ночи!
— Доброй ночи!
Дрэкъ стоялъ у дверей, пока тяжелые медленные шаги постителя не замерли вдали.
Теперь Джонъ Стормъ уже не сомнвался въ томъ, что Глори, подавленная постигшимъ его несчастьемъ, стыдясь его безславнаго паденія и, можетъ быть, отчасти виня себя, лишила себя жизни.
Странное противорчіе! Какъ онъ ни ненавидлъ тотъ образъ жизни, который вела Глори, въ эту минуту онъ испытывалъ тяжкія угрызенія совсти при мысли, что онъ былъ причиной ея конца. Его несчастье легло мрачной тнью на эту веселую, счастливую душу! Худая слава о немъ опорочила ея доброе имя! Его грхъ и паденіе запятнали ея чистоту!
Было уже очень поздно. Джонъ началъ спрашивать себя, гд же онъ проведетъ ночь. Въ первый моментъ онъ подумалъ о своей квартирк подъ церковью, но потомъ сказалъ себ, что братъ Эндрью наврное возвратился уже въ монастырь, а приходъ и самая церковь перешли въ другія руки. Онъ зашелъ въ первую попавшуюся гостиницу на Трафальгаръ-сквер и спросилъ, нельзя ли здсь переночевать.
— Разумется, сэръ,— учтиво и почтительно отвтилъ управляющій.
— Можетъ быть, вы дадите мн и пость?
— Столовая налво, сэръ. За багажомъ не прикажете послать?
— У меня нтъ багажа.
Управляющій посмотрлъ на него подозрительно.
Столовая была пуста и освщена только на половину, часъ обда давно прошелъ, прислуга отдыхала. Джонъ сидлъ за маленькимъ столикомъ и лъ поданный ему ужинъ, не поднимая глазъ, почти не сознавая, что происходитъ вокругъ, но потомъ его вниманіе привлекъ стукъ двери. Она поминутно отворялась, показывались какія-то лица, съ любопытствомъ оглядывали Джона и снова скрывались. Изъ-за двери слышны были перешептыванья. Наконецъ, къ нему подошелъ управляющій, видимо сконфуженный, принужденно улыбаясь.
— Прошу прощенія, сэръ, вы можетъ быть отецъ Стормъ?
Джонъ наклонилъ голову.
— Въ такомъ случа, мы, къ сожалнію, не можемъ принять васъ, не смемъ, сэръ, мы вынуждены просить васъ удалиться.
Джонъ, не говоря ни слова, всталъ, заплатилъ по счету и вышелъ.
Но куда же идти? Гд искать пріюта?.. Если въ эту гостинницу его не пустили, значитъ, не пустятъ и въ другія. Онъ вспомнилъ, объ убжищ, основанномъ имъ самимъ. Тяжелая, унизительная мысль! Ну да все равно! Онъ выпьетъ до два чашу Божьяго гнва.
Убжище запирали, когда Джонъ подошелъ, Джупъ гасилъ лампу у входа.
— Кто это?— спросилъ Джупъ, не разглядвъ постителя.
— Вы не узнаете меня?
— Отецъ Джонъ Стормъ!— испуганнымъ шепотомъ выговорилъ Джупъ.
— Мн нуженъ пріютъ на ночь. Найдется у васъ мстечко для меня?
— Для васъ, сэръ?
Джупъ до того перепугался, что трясся всмъ тломъ, и длинный шестъ, которымъ онъ гасилъ лампу, дрожалъ въ его рук, какъ тростникъ. Онъ забормоталъ что-то насчетъ епископа, архидіакона и новыхъ порядковъ, что начальство теперь другое и ему строго приказано…
— Да ну ихъ къ чорту всхъ!..— вскричалъ онъ вдругъ, качая головой изъ стороны въ сторону, какъ человкъ, принявшій твердое ршеніе.— Я впущу васъ, сэръ, хоть они тамъ лопни отъ злости!
Это униженіе было горше всхъ остальныхъ, но Джонъ проглотилъ его и вошелъ въ домъ. Еще съ порога онъ заслышалъ шумъ въ сосдней улиц, голоса, крики и собачій лай.
Роздали одяла за ночь, ночлежники ползли на нары. Кром комнатъ, отведенныхъ подъ ночлежниковъ, въ убжищ была еще крошечная коморка съ стеклянной дверью, подъ самымъ потолкомъ, въ которой спалъ самъ привратникъ. Къ этой комнатк, похожей на клтку, вела витая желзная лстница. Пока Джупъ приготовлялъ постель для гостя, Джонъ Стормъ сидлъ, понуривъ голову и опустивъ руки, съ видомъ человка, совершенно подавленнаго пережитымъ униженіемъ. Шумъ все приближался, очевидно, толпа собралась передъ домомъ.
— Что это?— спрашивали другъ друга ночлежники. Джупъ сбжалъ внизъ и выглянулъ въ дверь. Когда онъ вернулся, лицо у него было совсмъ блое, за лбу выступилъ холодный потъ, онъ дрожалъ всмъ тломъ.
— Ради Бога, батюшка, уходите!— взмолился онъ шопотомъ къ Джону.— Передъ домомъ толпа. Они разнесутъ убжище, если вы не уйдете!
На мигъ воцарилась тишина, потомъ Джонъ вздохнулъ и выговорилъ съ видомъ покорности:
— Хорошо, выпустите меня.
— Не туда, сэръ, вотъ куда!
Джупъ вывелъ его черезъ задній дворъ въ узкій и темный переулокъ.
— Какъ дойдете до конца, возьмите влво, батюшка, помните, не вправо, а влво.
Но Джонъ Стормъ почти не слушалъ его.
Онъ совсмъ упалъ духомъ. Видя низость и неблагодарность тхъ, кому онъ посвятилъ свою жизнь, кого старался поднять, поддержать и утшить, онъ раскаявался въ своихъ усиліяхъ, проклиналъ надежды и цли, доведшія его до банкротства.
— Боже мой! Боже мой! вскую мя оставилъ еси? Да, да! Тутъ не одна человческая низость. Не одни люди, глупые и неблагодарные отреклись отъ него,— его оставилъ самъ Богъ! Пути Божіи неисповдимы. Невжество одного, гнвъ другого, досада или ненависть третьяго — все это лишь орудія въ рукахъ Его. Богъ оставилъ его, отвратилъ отъ него лицо Свое, глухъ къ его мольбамъ и раскаянію, лишилъ его друзей, привязанности, любви, вычеркнулъ его изъ списка людей!
Ну и пусть! И отлично! Онъ вернется въ тюрьму и скажетъ: ‘Примите меня обратно: для меня нтъ мста на свт. Я одинокъ, и сердце мое умерло во мн!’
Тмъ временемъ онъ дошелъ до конца переулка, увидалъ передъ собой ярко освщенную улицу и, забывъ о предостереженіи Джупа, свернулъ направо. Это была Ольдъ-Пай-Стритъ, онъ уже дошелъ до угла Броунъ-сквэра, когда лай собаки вывелъ его изъ забытья. Черезъ нсколько мгновеній собака, обезумвшая отъ радости, уже прыгала возл него, кидалась ему за грудь, словно стараясь поцловать его, и всми доступными ей способами выражала свою собачью любовь и преданность.
Это была его собственная собака, его Донъ!
Недостойныя мысли Джона мгновенно разлетлись при вид врности этого четвероногаго друга. Онъ, наклонившись, ласкалъ животное, гладилъ его длинныя уши и нависшія складки кожи на лбу, какъ вдругъ рзкій окрикъ:— это онъ!— заставилъ его поднять голову.
Около него стояло нсколько человкъ, съ лицами, не предвщавшими ничего добраго. Джонъ сразу узналъ ихъ, это были: кабатчикъ, съ повязанной головой, Шарки, отсидвшій свой срокъ и выпущенный изъ тюрьмы, Пинчеръ и Гаукинсъ, отпущенные на поруки. Вс четверо были пьяны: кабатчикъ еле держался на ногахъ, бывшій сторожъ подпирался костылями.
Произошла отвратительная сцена. Вс четверо, снявъ шляпы, начали, съ насмшливой любезностью, раскланиваться передъ Джономъ Стормомъ. ‘Ахъ, это кажется, его сіятельство!’ — воскликнулъ онъ. ‘Его сіятельное преподобіе!’ — поправилъ другой.
— Оставьте меня ради Бога, оставьте меня!— взмолился Джонъ.
Но шутки принимали угрожающій характеръ.— Ну, а какъ же конецъ міра-то, батюшка?— Не вы ли велли мн продать мое заведеніе? Мн вы сказали, что вылчили меня, а посмотрите на меня теперь!
— Пустите, говорятъ вамъ, пустите!— кричалъ Джонъ, пытаясь пройти мимо.
Они шли за нимъ, подталкивая его сзади. Онъ остановился и крикнулъ громкимъ голосомъ, въ которомъ слышалась мучительная борьба: ‘Оставьте меня! Вы хотите разбудитъ во мн дьявола? Ступайте домой! слышите? ступайте домой!’
Но мучители, смясь, продолжали издваться надъ нимъ. У Джона свалилась съ головы шляпа, онъ наклонился поднять ее и нечаянно задлъ по лицу сторожа.
— А, ты калкъ бить!— крикнулъ кабатчикъ и толстой палкой сразмаху ударилъ Джона по плечу. Въ то же мгновеніе собака кинулась на него и сбила его съ ногъ. Бывшій сторожъ поднялъ костыль и верхнимъ концомъ его принялся колотить собаку по голов.
— Стойте, стойте! Донъ, Донъ, оставь!
Но собака навалилась на кабатчика и не выпускала его. Пинчеръ перебжалъ на другую сторону улицы, добылъ откуда-то складной ножъ и вонзилъ его по рукоятку въ горло собаки. Съ хриплымъ и жалобнымъ визгомъ Донъ выпустилъ свою добычу и принялся кататься по земл, кабатчикъ поднялся на ноги.
Это было начало конца. Джонъ Стормъ взглянулъ на собаку, бившуюся въ предсмертныхъ судорогахъ, и дьяволъ овладлъ его сердцемъ. Возл угловой лавочки стояло на тротуар нсколько тяжелыхъ стульевъ. Джонъ схватилъ одинъ изъ нихъ и принялся наносить ударъ направо и налво.
Поднялась суматоха. Со всхъ сторонъ сбгались люди, крича: — ‘Сумасшедшій!’ — ‘Гд же полиція?’ — ‘Вяжите его!’ — ‘Онъ убьетъ кого-нибудь!’ — ‘Хватай его!’
Джонъ Стормъ самъ кричалъ во все горло, какъ вдругъ онъ ощутилъ — самъ не зная хорошенько гд — сильную, ошеломляющую боль. Ему казалось, что онъ движется все быстрй и быстрй,— что онъ въ позд, поздъ идетъ по тоннелю,— сторожа перекликаются между собою, его кидало то въ жаръ, то въ холодъ, а онъ все несся куда то — вотъ передъ нимъ лицо Глори — она говоритъ что-то… Онъ открылъ глаза: надъ нимъ было темное небо, какія-то женщины, склонившись къ нему, взволнованно шептались между собою.
— Что это?
— Отецъ Стормъ. Негодяи, зври! Они убили его! И собаку бдную тоже!
— Ахъ ты Господи! Чего же это полиція смотритъ! Что намъ длать съ нимъ, Агги?
— Перенесемъ его въ мою комнату.
На Большомъ Бен пробило полночь. Потомъ — онъ снова помчался на позд… Путь былъ долгій, долгій, и дорога все время шла сквозь тоннель.

XIV.

Полчаса спустя раздался стукъ въ дверь пріюта — одинъ ударъ, громкій и отрывистый, такъ обыкновенно стучатъ бдняки.
Въ верхнемъ этаж отворилось окно, тогда встревоженный голосъ съ улицы окликнулъ:
— Глори! миссъ Глори!
Это была Агата Джонсъ.
Глори поспшила внизъ и нашла двушку страшно взволнованной. Одного взгляда на ея лицо, освщенное свтомъ свчи, было достаточно, чтобы понять, въ чемъ дло.
— Вы нашли его?
— Да, онъ раненъ… Онъ…
— Успокойтесь, дитя. Разскажите все по порядку.
И Агги принялась разсказывать.
— За Джономъ Стормомъ все время слдили и нашли его, благодаря собак. На него кинулись нсколько человкъ сразу, сшибли его съ ногъ и ранили. Теперь онъ лежитъ въ комнат Агги. Больше перенести его было некуда, потому что, какъ его свалили съ ногъ, мужчины вс разбжались, а женщины боялись одн принять его. Полиція явилась, когда уже было поздно: теперь полисменъ побжалъ за докторомъ. Съ больнымъ сидитъ м-рссъ Пинчеръ, а бдная собака издохла.
Пока Агги говорила, Глори все время прижимала сердце рукой.
— Я иду за вами,— выговорила она, наконецъ.— Вы сказали ему, что я здсь? Онъ самъ послалъ васъ за мной?
— Онъ не можетъ говорить.
— Онъ безъ чувствъ?
— Да.
— Такъ я пойду вмст съ вами.
Мелкими шажками поспвая за Глори, Агги все извинялась за безпорядокъ въ своей комнат.
— Теперь я уже не живу такъ,— говорила она.— Знаете, можетъ вамъ покажется страннымъ, но, пока мой бдный мальчикъ былъ живъ, я ни за что на свт не могла заставить себя выйти на улицу. А вотъ, съ прошлой недли, какъ померъ его отецъ…
На каменной лстниц, ведущей въ квартиру Агги, толпилась масса женщинъ. Он сбились въ кучу, какъ овцы во время бури. Мужчинъ не видно было ни одного, кром пьянаго матроса, спускавшагося съ верхняго этажа, насвистывая и распвая. Женщины принялись шикать на него: какъ ему не стыдно! Или онъ совсмъ безчувственный?
— Докторъ ужъ тамъ, сестрица,— сказала женщкяа, стоявшая у самой двери.
Глори вошла.
Убогая и неубранная комнатка была освщена дешевенькой лампочкой, бросавшей нероввый свтъ: пламя въ ней то вспыхивало, то меркло, часть комнаты оставалась въ тни. Джонъ лежалъ на не стели бормоча какія-то невнятныя слова. Съ него сняли сюртукъ и жилетъ, верхняя пуговица рубашки была разстегнута и шея обнажена.
Его высокій лобъ былъ бле мрамора, но щеки горли лихорадочнымъ огнемъ. Одна рука его свсилась съ кровати, Глори взяла ее и удержала въ своей.
Большіе глаза ея были влажны, но она не плакала и стояла неподвижно, не говоря ни слова. Докторъ промывалъ рану на затылк. Замтивъ вошедшую Глори, онъ кивнулъ ей головой. По другую сторону кровати пожилая женщина во вдовьемъ чепц плакала, утирая глаза передникомъ.
Когда докторъ вышелъ, Глори послдовала за нимъ.
— Скажите, докторъ, онъ серьезно раненъ?
— Очень серьезно.
Докторъ былъ молодой человкъ, живой, подвижный, съ рзкой отрывистой рчью.
— Но не опас…
— Очень опасно, сидлка, но не говорите этого его друзьямъ.
— Значитъ — надежды — нтъ — никакой?
— Ни малйшей. Кстати, не мшало бы справиться, кто его родные, и дать имъ знать. Я буду здсь утромъ. Прощайте!
Глори, шатаясь, вернулась въ комнату, крпко прижимая руку къ сердцу. Докторъ внизу лстницы столкнулся съ полицейскимъ и репортеромъ.
— ‘Жестокая расправа, сэръ’ — ‘Да, но вдь и не со всякимъ бываютъ такія вещи, самъ нарвался’.— ‘А все таки грустно.’ — ‘Очень грустно’.
Короткой лтней ночи, казалось, не будетъ конца. Къ разсвту убогая комнатка была приведена въ порядокъ: выброшены увядшія розы и окурки сигаръ, разбросанныя принадлежности туалета убраны въ ящикъ. Въ восемь часовъ Глори похала въ пріютъ, оставивъ дежурить м-рссъ Пинчеръ и Агги. Джонъ всю ночь бредилъ, но ни разу не шевельнулся и все время не приходилъ въ сознаніе.
— Добраго утра, сестрица.
— Здравствуйте, дти.
Дтскія личики, розовыя со сна, радостно улыбались ей. Глори дала дтямъ позавтракать и написала отцу настоятелю и м-рссъ Каллендеръ, потомъ надла пальто и шляпу и снова вернулась въ Доунингъ стритъ.
Первый министръ въ это утро предсдательствовалъ на утреннемъ засданіи Государственнаго Совта. Видъ у него былъ угнетенный и озабоченный, и коллеги это замтили. Покончивъ съ длами, онъ не безъ труда поднялся съ мста и началъ:
— Милорды и джентельмены, я давно собирался сказать вамъ нчто — нчто важное,— и мн хочется сказать это теперь. Составляя законы, касающіеся церкви, мы старались, по возможности, сдлать реальной и жизненной ея связь съ государствомъ. Но, чмъ дальше я живу, тмъ больше убждаюсь, что эта связь сама по себ фальшива, оскорбительна и даже опасна для обоихъ. Ни въ исторіи, сколько мн извстно, ни на памяти моей не было примра, чтобы соединеніе церкви и государства въ одно, не вызывало испорченности и частыхъ злоупотребленій со стороны духовенства. Въ результат получалось всегда лицемріе, торговля святыней, обряды, лишенные внутренняго смысла, грубая пародія на высокое служеніе Богу. Обращаясь къ нашей аагликанской церкви, я не скрою своей увренности въ томъ, что не будь въ ея лон немногихъ хорошихъ и честныхъ людей, которые везд составляютъ отрадное исключеніе, она давно перестала бы существовать, такъ часто она попираетъ принципы, составляющіе самую основу христіанства. Ея эпикурейство, уваженіе къ интересамъ кармана, наклонность ставить администратора выше апостола это плевелы, выросшія на почв союза ея съ государствомъ. А когда я думаю объ аномаліяхъ ея внутренняго строя, о неравенств положенія массы бднаго духовенства, въ сравненіи съ лордами и князьями церкви, а главное, когда я вспомню о ея претензіяхъ на апостольскую чистоту, между тмъ какъ въ сред ея человкъ, живущій истинно жизнью апостоловъ, всегда рискуетъ пріять мученическій внецъ — удлъ всхъ новаторовъ,— я не могу не думать, что многіе служители церкви были бы рады сбросить съ себя бремя искушеній, связанныхъ съ государственной властью и раздлить несоединимое — воздавъ Кесарево Кесареви и Божіе Богу.— Какъ бы тамъ ны было, я имю сказать вамъ слдующее: считая этотъ вопросъ очереднымъ и наиболе важнымъ изъ всхъ, но отчаиваясь разршить его въ продолженіе немногихъ остающихся мн лтъ жизни, я ршилъ выйти въ отставку. Пусть какой-нибудь государственный человкъ помоложе меня ведетъ эту борьбу за разъединеніе духовной и свтской власти въ интересахъ истинной религіи и истинной цивилизаціи. Дай Богъ, чтобы онъ былъ христіаниномъ, и Богъ поможетъ ему и благословитъ его начинанія.
Эта рчь вызвала среди министровъ необычайное возбужденіе: стараго лидера осыпали изъявленіями преданности, многіе просили его еще ‘подумать’, прежде чмъ сдліть ршительный шагъ. Но вс понимали, что его завтная мечта неосуществима, и чувствовали, что поводомъ къ его рчи послужилъ печальный инцидентъ, о которомъ въ этотъ день кричали вс газеты.
Оставшись одинъ въ зал Совта, первый министръ услся и предался воспоминаніямъ. Онъ думалъ о Джон Сторм и его разбитой жизни, о матери Джона, храбро отрекшейся отъ любви, о себ самомъ и своей близкой отставк. На мигъ знакомая жажда власти вновь охватила его, и онъ мысленно увидалъ себя самого отдающимъ государственную печать королев, затмъ, на другой день, въ послдній разъ подымающимся съ предсдательскаго кресла и выходящимъ изъ этой залы съ тмъ, чтобъ ужъ не возвращаться сюда боле,— кончено дло его жизни, кончена и самая жизнь.
Въ эту минуту лакей пришелъ ему доложить, что его дожидается въ пріемной молодая женщина въ костюм сидлки. ‘Посланная отъ Джона,’ — подумалъ первый министръ. Онъ съ трудомъ поднялся ей навстрчу, бремя лтъ словно придавило его своей тяжестью. Глори вошла взволнованная, съ дрожащей нижней губой, со слезами на глазахъ, но цвтущая здоровьемъ, юностью и мужествомъ.
— Присядьте, пожалуйста.— Старикъ пристально всматривался въ нее.— Вы когда-нибудь были здсь раньше?
— Ни разу, милордъ.
— Я гд то видлъ васъ.
— Я была прежде актрисой. Я другъ Джона.
— Джона? Значитъ, вы…
— Я Глори.
— Глори! Итакъ, мы наконецъ встртились съ вами, милая барышня. А все-таки я видлъ васъ раньше. Онъ такъ много говорилъ о васъ, а показать мн васъ не хотлъ, такъ я самъ побывалъ въ театр и…
— Я оставила сцену, милордъ.
— Оставили сцену?
Глори разсказала ему, что она сдлала. Старый лидеръ поникъ головой, и въ глазахъ его заблестли слезы.
— Я пришла поговорить съ вами не объ этомъ, милордъ, а о другомъ, боле тягостномъ.
— Не могу ли я облегчить вамъ вашу задачу, дитя мое? Грустная всть уже дошла до меня. Ею полны вс газеты.
— Я не подумала объ этомъ. Но докторъ сказалъ мн, чтобъ я…
— Какъ находитъ его докторъ?
— Онъ говоритъ…
— Ну?
— Онъ говоритъ, что мы потеряемъ его.
— Я послалъ за лучшимъ хирургомъ… Но помощь безъ сомннія ужъ опоздала. Бдный мальчикъ! Я какъ сейчасъ вижу его въ первые дни посл прізда въ Лондонъ, полнымъ надеждъ и упованій. Вотъ въ этомъ самомъ кресл, гд вы теперь сидите, сидлъ онъ, съ блестящими глазами разсказывая свои планы. Бдный Джонъ! Можно ли было ожидать такого финала! Но съ такими кипучими натурами всегда такъ бываетъ, ихъ сердца — поле брани, и когда битва кончена, что же останется, кром запустнія.
У Глори слезы высохли сами собой, она смотрла на старика съ выраженіемъ страданія на лиц, но онъ продолжалъ, не замчая ея:
— Это одна изъ темныхъ загадокъ невдомой силы, управляющей нашей жизнью: хорошіе люди гибнутъ, дурные — живутъ и благоденствуютъ.
Онъ всталъ и прошелся по комнат.
— Чмъ больше живешь, тмъ больше горечи накопляется въ сердц, тмъ ярче ощущаешь свое безсиліе облегчить хоть сколько-нибудь бремя скорби, гнетущее смертныхъ.
Онъ остановился и посмотрлъ на Глори.
— Я не могу простить ему, что онъ отвергъ столь многое — для столь малаго. Когда я думалъ о васъ, дитя мое, обо всемъ, что могло бы быть и о его плачевномъ конц…
— Сэръ, я не могу назвать такой конецъ плачевнымъ,— дрожащимъ голосомъ выговорила Глори.
— Какъ? Пасть на улиц, отъ удара кулака, подъ ноги грубой черни?
— Чтожъ изъ того? Онъ могъ бы умереть, на старости лтъ, въ своей постели, и кончить хуже, чмъ теперь.
— Совершенно врно, и все же…
— Если это плачевный конецъ, значитъ, и отецъ мой плохо кончилъ, когда умеръ отъ лихорадки въ Африк. Вс мученики кончали такъ же плачевно. И такъ бываетъ съ каждымъ, кто добръ и мужественъ, кто длаетъ добро людямъ и готовъ умереть за нихъ. Но это не плачевный, а славный конецъ! Я предпочитаю быть дочерью человка, который погибъ такимъ образомъ, чмъ дочерью владтельнаго графа, и еслибъ я могла сдлаться женой человка, котораго топтали ногами на улиц т самые люди, для которыхъ…
Голосъ ея оборвался, по пылающимъ щекамъ катились слезы. Старикъ не могъ говорить отъ волненія. Наступила минутная пауза. Наконецъ, Глори оправилась и выговорила спокойне:
— Я пришла спросить васъ, не можете ли вы сдлать для меня одну вещь.
— Что такое?
— Вы можетъ быть знаете, что Джонъ хотлъ жениться на мн?
— И какъ жаль, что вы не согласились!
— Въ то время вс прославляли его…
— И что же?
— Теперь вс надъ нимъ смются, поносятъ его, оскорбляютъ.
— И что же?
— Теперь мн хотлось бы выйт за него замужъ, если можно,— если вы думаете, что это возможно устроить.
— Но вдь вы говорите, онъ умираетъ?
— Именно потому! Когда онъ придетъ въ себя, онъ будетъ думать,— какъ думаете вы,— что его жизнь завершилась крахомъ, и надо чтобъ кто-нибудь могъ сказать ему:— Неправда, это только начало,— это то зерно горчичное, которое должно умереть, но будетъ жить въ сердцахъ людскихъ много и много вковъ, а я предпочитаю ваше имя — опороченное и осмянное — всей слав міра.
Слезы катились по лицу старика, онъ хотлъ заговорить и не могъ.
— Ваше желаніе вполн исполнимо. Надо только время, чтобы это устроить. Я самъ съзжу похлопочу. Къ вечеру я пріду въ тотъ домъ, гд онъ лежитъ, и привезу разршеніе. А вы повидайтесь съ какимъ-нибудь священникомъ и приготовьте все, что надо.
Онъ проводилъ Глори по длинному корридору до самаго выхода, поцловалъ ее въ лобъ и сказалъ:
— Я давно знаю, что женщина способна быть мужественной, но сегодня утромъ я узналъ нчто новое для меня, дитя мое. Не разъ я говорилъ себ, что любовь Джона къ вамъ — то же безуміе. Онъ готовъ былъ всмъ пожертвовать для васъ — всмъ! И онъ былъ правъ! Такая любовь, какъ ваша,— драгоцннйшая жемчужина, и кто обладаетъ ею, тотъ царь царей!
Въ тотъ же день посл обда, одинъ изъ членовъ Совта привезъ старому лидеру на домъ номеръ вечерней газеты, гд была помщена статья, вызвавшая сенсацію въ Лондон. Ее приписывали одному извстному журналисту еврейскаго происхожденія. Статья была озаглавлена:
‘Кровь его на насъ и на дтяхъ’!
‘Это предсказаніе въ теченіе восемнадцати вковъ было выраженіемъ исторической истины. Что вся еврейская нація, а не Пилатъ, или іерусалимская чернь, убила Христа,— это фактъ, который даютъ чувствовать каждому еврею вплоть до ныншнихъ дней. Но пусть христіанская нація, неповинная въ подобномъ же грх передъ основателемъ христіанства, первая бросить камень въ евреевъ. Если правда,— какъ сказалъ самъ исусъ,— что тотъ, кто подаетъ чашу холодной воды малйшему изъ малыхъ, врующихъ въ Него,— Ему подаетъ, значитъ, правда и то, что кто терзаетъ и мучитъ его послдователей — распинаетъ его заново. Несчастный, постыдно умерщвленный въ закоулкахъ Вестминстера, былъ во истину послдователемъ Христа, и кто бы ни были виновники его смерти, тяжкая вина падаетъ на христіанскую націю, которая осыпаетъ насмшками и обидами всякаго, кто осмливается стать одинокимъ подъ знамя Христово.
‘Но мы не дадимъ провести себя зубоскальствомъ. Человкъ этотъ, при всхъ своихъ ошибкахъ, заблужденіяхъ, самообман и разныхъ человческихъ слабостяхъ, былъ христіанинъ. Онъ былъ пророкомъ и защитникомъ женщины, которому не было равнаго со временъ исуса. И его затравили, какъ звря. Такъ, черезъ девятнадцать вковъ посл смерти Спасителя, христіанство проявляетъ ту же безпощадную тираннію, которой былъ опозоренъ древне-еврейскій законъ. ‘У насъ есть законъ, и законъ велитъ предать его смерти’. Таковъ приговоръ надъ реформаторами въ стран, гд церковные и гражданскіе законы слились въ одно. Дай Богъ, чтобъ не оправдалась и другая половина знаменитаго возгласа — ‘кровь его на насъ и на дтяхъ нашихъ’.

XV.

Ко времени возвращенія Глори передъ меблированнымъ домомъ въ Браунъ-сквер собралась самая разношерстная толпа, даже на лстниц стной стояли любопытные. При вид Глори они разступились шепча: ‘сидлка’! Агги стояла на площадк, поминутно утирая слезы, и отвчала на вопросы, она отчасти боялась громкой извстности, которую вдругъ пріобрла ея бдная комнатка, отчасти гордилась ею.
— Тамъ пріхала дама, миссъ Глорія, и говоритъ, чтобы вы ее подождали минуточку здсь.
Она просунула голову въ открытую дверь, кивнула м-рсъ Каллендеръ, и та сейчасъ же вышла.
— Тссъ! Онъ приходитъ въ себя. Бдный мальчикъ! Онъ все время, не переставая, зоветъ васъ, но ему должно быть представляется, что вы оба уже на томъ свт. Вы ужъ ничего такого не говорите, не волнуйте его. Пойдемте и будьте осторожны, дточка!
Джонъ все еще бредилъ и нездшній свтъ сіялъ въ его глазахъ, но губы его улыбались и способность видть вернулась къ нему.
— Гд она?— спросилъ онъ беззвучнымъ голосомъ человка, говорящаго во сн.
— Теперь она здсь. Смотри! Она стоитъ около тебя.
Глори подошла и остановилась возл кровати, борясь съ желаніемъ кинуться къ нему на грудь. Джонъ посмотрлъ на нее съ улыбкой, но безъ удивленія, и сказалъ:
— Я зналъ, что ты выйдешь ко мн навстрчу, Глори. Какой у тебя счастливый видъ! Теперь мы оба будемъ счастливы.
Онъ обвелъ взглядомъ бдную, скудно меблированную комнатку.
— Какъ все прекрасно здсь! Какъ прозраченъ воздухъ! Смотри! Золотыя врата! И семь золотыхъ шандаловъ! И стеклянное море, подобное кристалу! И несчетные сонмы ангеловъ!
Агги, вернувшаяся въ комнату, громко плакала.
— Ты плачешь, Глори? Глупое дитя, о чемъ же ты плачешь? Ахъ знаю, понялъ! Дай мн твою милую ручку, дитя мое, мы вмст предстанемъ передъ престоломъ Божіимъ и скажемъ: ‘Отецъ, прости насъ! Мы были только люди и не могли справиться съ собой, не могли не любить другъ друга, хотя эта любовь была грхомъ для одного изъ насъ и заблужденіемъ для обоихъ’. И Богъ проститъ насъ, потому что онъ самъ сотворилъ васъ такими, потому что Онъ — Богъ любви!
Глори не могла доле выносить этого.
— Джонъ!— шепнула она.
Онъ приподнялся на локт и наклонилъ голову на бокъ, словно прислушиваясь къ звукамъ, несущимся издалека.
— Джонъ!
— Это голосъ Глори.
— Это и есть Глори, милый.
Ясное выраженіе его лица смнилось удивленнымъ.
— Вдь Глори умерла.
— Нтъ, милый, она жива и никогда больше не разстанется съ вами.
— Гд я?
— Въ комнат Агги.
— Агги?
— Ты не помнишь Агги? Это одна изъ тхъ бдныхъ двушекъ, для которыхъ ты жилъ и боролся.
— Это ты сама, Глори, или твой двойникъ?
— Я сама, дорогой мой,— я, твоя Глори!
Безконечная радость засвтилась въ его глазахъ и, задыхаясь, онъ безъ словъ протянулъ ей объятія.
— Это Глори! Она жива! Боже, благодарю Тебя!
— Ты простила мн, Глори?
— Простила? Мн нечего прощать теб,— разв то, что ты слишкомъ много любилъ меня?
— Голубка моя! Ненаглядная!
— Я думалъ, что я уже на неб, Глори, а я, оказывается, еще на полпути. Я былъ безъ сознанія?
Глори кивнула головой.
— Долго?
— Со вчерашняго вечера.
— Ага, теперь все помню. Меня ранили ножомъ на улиц,— правда? Это сдлали т — Пинчеръ, Гаукинсъ и другіе.
— Они будутъ наказаны, Джонъ,— дрожащимъ голосомъ выговорила Глори.— Ихъ покараетъ и небо, и законъ.
— Да, да, голубчикъ,— отозвалась изъ угла м-рсъ Каллендеръ,— насчетъ этого будь спокоенъ, ихъ всхъ до одного повсятъ, какъ блудныхъ кошекъ на дверяхъ риги.
Джонъ покачалъ головой.
— Бдные! они не понимаютъ. Когда они поймутъ, что сдлали… Господи, не вмни имъ этого въ грхъ!
Глори отерла слезы, подступившія къ ея глазамъ, сидла возл него на кровати и улыбалась, показывая блые зубки. Алыя губы ея слегка вздрагивали, лицо, казалось, разливало вокругъ себя солнечный свтъ. Джонъ держалъ ее за руку и, не отрываясь, смотрлъ на нее, какъ будто боялся потерять ее изъ виду хоть на минуту.
— А все таки, мн почти жаль, Глори…
— Жаль? чего?
— Что мы оба не въ другомъ мір. Тамъ ты была моей невстой, и вс наши страданія были забыты.
Краска смущенія залила все ея прелестное личико, она склонилась надъ больнымъ и шепнула:
— Попроси меня быть твоей невстой въ этомъ мір, мой дорогой.
— Не могу! не смю!
— Тебя смущаетъ обтъ?
— О нтъ! Но я — я умираю. Я отлично знаю это. Какое же я имю право?..
Она весело тряхнула золотистой головкой.
— Вотъ еще! какъ будто женятся только ради права!
— Но твоя профессія — твоя блестящая карьера?
Она серьезно покачала головой.
— Съ этимъ все покончено.
— Какъ?
Онъ приподнялся на локт.
— Когда ты ушелъ, и вс отступились отъ твоего дла, я подумала, что мн слдуетъ взять часть его на себя.
— И ты это сдлала?
Она кивнула головой.
— Слава Богу! Господи, благодарю Тебя! Ты безконечно добръ ко мн!
Тяжело дыша, онъ откинулся на подушки. Глори нервно разсмялась.
— Что же, ты хочешь пристыдить меня? Прикажете мн самой броситься вамъ на шею, сэръ? Или можетъ быть вы намрены въ конц концовъ отказать мн?
— Но зачмъ же теб имя неудачника, Глори? Мое безславіе ляжетъ бременемъ на твою молодую жизнь. Я умираю опозоренный, Глори.
— О нтъ — покрытый славой, громкой, великой славой! Эти тяжелые дни будутъ скоро забыты, милый,— совсмъ, совсмъ забыты. А въ будущемъ ко мн будутъ приходить двушки — милыя, храбрыя двушки, которыя, подобно мужчинамъ, мужественно ведутъ борьбу за существованіе,— будутъ приходить и спрашивать: ‘Вы знали его? Вы въ самомъ дл близко знали его!’ А я, съ гордой улыбкой, отвчу имъ: ‘Да, близко, потому что онъ любилъ меня. Онъ мой, и я принадлежу ему навки, навки’.
— Это чудно хорошо! Мы не могли сойтись въ этомъ мір, но соединиться навки на порог будущей…
— Тссъ! ни слова боле! Все уже устроено. Отецъ настоятель согласенъ обвнчать насъ, первый министръ общалъ добыть разршеніе отъ архіепископа. Это будетъ сегодня — сегодня вечеромъ,— и я первая женщина, которая устроила все сама!
Она смялась, и онъ смялся вмст съ нею, несмотря на слабость и боль. Минуту спустя она скрылась, какъ солнечный лучъ, спрятавшійся за тучку. Вмсто нея къ постели больного подошла м-рсъ Каллендеръ, завязывая ленты старомоднаго чепца,
— Золото она у тебя, эта твоя Глори — чистое золото!
— Да, испытанное и закаленное въ огн.
Больной отъ волненія тяжело дышалъ. Жилы на вискахъ его лихорадочно пульсировали.
Глори выбжала изъ комнаты поплакать. Вскор м-рсъ Каллендеръ, присоединилась къ ней.
— Я ухожу, дточка. И рада бы остаться съ тобою, да силъ нтъ Точно мой Алекъ второй разъ умираетъ. Вотъ ужъ сорокъ лтъ, какъ онъ умеръ, а до сихъ поръ стоитъ передъ глазами…
— Гд же Глори?
— Сейчасъ придетъ, батюшка — отвтила Агги.
Заслышавъ свое имя, Глори отерла глаза и вернулась.
— Такъ ты пришла сюда въ Вестминстеръ, благодаря тому, что я пропалъ безъ всти? И нашла меня!
— Да, и себя также.
— А я-то думалъ, что моя жизнь пропала даромъ! Поистин, неисповдимы пути Божіи! Какъ подумаешь о Его величіи и мудрости, такимъ себя чувствуешь маленькимъ, ничтожнымъ, какъ трава въ пол… Но уврена ли ты, что не пожалешь?
— Никогда!
— И не станешь оглядываться назадъ?
Она покачала головой.
— Ты бы ужъ сразу назвалъ меня женой Лота!
— Это удивительно! Какое славное дло ждетъ тебя, Глори! Ты примешь его изъ моихъ рукъ и будешь продолжать. Ты благородне, меня и сильне,— гораздо сильне, притомъ чише, мужественне. Я всегда говорилъ, что міру нужна теперь великая женщина. А починъ все-таки мой, я видлъ истинный свтъ, но не былъ достоинъ. Я согршилъ и палъ, я самъ не зналъ своего сердца и не достоинъ былъ войти въ страну обтованную. Зато я видлъ ее издали, это уже кое-что. Если я былъ…
— Тише, милый, кто-то идетъ.
Это былъ знаменитый хирургъ, за которымъ посылалъ первый министръ. Онъ тщательно изслдовалъ раны, далъ кое-какія инструкціи, но Глори видла, что у него нтъ надежды. Чтобы уменьшить боль въ голов, докторъ хотлъ вспрыснуть морфій, но Джонъ ршительно воспротивился.
— Я иду къ Царю царей и хочу предстать предъ нимъ въ полномъ сознаніи.
Еще при доктор вернулся полисменъ вмст съ слдователемъ и репортеромъ.
— Весьма сожалю, что обезпокоилъ васъ, но такъ какъ больной, говорятъ, пришелъ въ сознаніе… Слдователь вынулъ книжечку и приготовился записывать показанія Джона.
Репортеръ тоже насторожился, полисменъ сталъ въ ногахъ кр шати, докторъ по одну сторону, Глори по другую, держа руку Джона въ своихъ и вся дрожа.
— Знаете ли вы, сэръ, кто васъ ударилъ?
Наступила пауза, потомъ послышалось тихое:
— Знаю.
— Кто же это?
Снова молчаніе и потомъ отвтъ:
— Не спрашивайте.
— Но ваше показаніе наиболе цнно, да въ сущности у насъ и нтъ другого. Кто же ударилъ васъ, сэръ?
— Я не могу сказать.
— Но почему же?
Отвта не было.
— Почему не назвать имени негодяя, который лишилъ, т. е. хотлъ лишить васъ жизни?
Закинувъ голову назадъ и устремивъ глаза вверхъ, Джонъ едва внятно выговорилъ:
— Отче, прости имъ, не вдаютъ бо, что творятъ.
Настаивать было безполезно. Глори проводила всхъ четверыхъ до дверей.
— Ему нуженъ полный покой,— сказалъ докторъ.— Спасти его уже нельзя, но это человкъ съ желзной волей и…
Полисменъ отозвался въ свою очередь.
— Все это можетъ быть прекрасно, ирощать врагамъ и тому подобное, но вдь у каждаго есть долгъ передъ обществомъ, не только передъ самимъ собой.
— Да,— сказала Глори,— среди дюжинныхъ людей великому сердцу нтъ мста.
Полисменъ съ недоумніемъ воззрился на нее.
— Совершенно врно,— пробормоталъ онъ и поспшилъ скрыться.
— Гд она, дитя мое?
— Здсь, батюшка.
— Тссъ!— сказала Глори, входя въ комнату,— докторъ запретилъ теб много говорить.
— Такъ дай мн. смотрть на тебя, Глори. Сядь здсь — вотъ здсь, и, если теб покажется, что я страдаю, ты не обращай вниманія, потому что въ сущности я очень-очень счастливъ.
На улиц заиграла шарманка. Глори думая, что музыка будетъ раздражать Джона, хотла послать Агги сказать шарманшику, чтобы онъ не игралъ. Но лицо Джона, напротивъ, освтилось улыбкой.
— Спой мн, Глори,— сказалъ онъ.— Дай мн услыхать твой голосъ.
Шарманка играла негритянскую псенку, Глори запла. Слова ея были простыя, полудтскія, и полныя нжности и любви. Маленькій негритенокъ ни о чемъ не можетъ и думать, кром своей Лу-лу. И ночью просыпаясь, слезами обливаясь, все время онъ грезитъ о своей Лу-лу, о своей Лу-лу!
Когда музыка смолкла, они взялись за руки и стали говорить шепотомъ, хотя были одни въ комнат, и никто не могъ подслушать ихъ. Поблвшее лицо Джона сіяло радостью, влажные глаза Глори весело улыбались. Они дурачились, шалили, играли другъ съ другомъ, какъ маленькія дти, вспоминали милое прошлое, жизнь на ‘островк’, разныя комическіе инциденты… ‘Господи, отверзи устн моя… Гд вы, Нейлюсъ?— Я здсь ваше преподобіе,— ‘и уста мои возвстятъ хвалу Твою!’
Вназапно лицо Джона омрачилось.
— А все-таки жаль…— началъ онъ.
— Чего?
— Говорятъ, знаменоносецъ всегда падаетъ первый. Но надо же кому-нибудь нести знамя.
Глори чувствовала, что у нея вотъ-вотъ брызнутъ слезы.
— Жаль, что мн придется уйти раньше тебя, Глори…
Она закачала головой, чтобы удержать слезы и весело возразила
— Такъ оно и должно быть. Мн нужно время, чтобъ оглядться и хорошенько все обдумать, а потомъ — потомъ я пойду за тобой. Такъ мы, засыпая вечеромъ, незамтно переходимъ отъ одного дня къ другому.
Онъ со вздохомъ откинулся на подушки.
— Ну что же, по крайней мр подъ конецъ я былъ счастливъ.

XVI.

Весь этотъ день погода стояла прекрасная, зной не спадалъ до самаго вечера, длинныя блыя гряды облаковъ лежали неподвижно въ глубокомъ синемъ неб, какъ небесные берега небеснаго моря. Только подъ вечеръ повяло, наконецъ, прохладой, солнце скрылось за крышами домовъ на сверо-запад, торжественный блескъ заката разлился по небу, словно крылья улетающихъ ангеловъ. Посл дневнаго шума и суеты Лондонъ казался необычайно спокойнымъ. Онъ затихъ подобно утомленному океану и, какъ океанъ, казалось, спалъ, скрывая въ ндрахъ своихъ и мертвыхъ, и живыхъ.
На окраинахъ Вестминстера, на небольшой площади, съ ветхой церковью посередин, окруженной меблированными домами, питейными заведеніями и мастерскими, собралась страннаго вида толпа. Состояла она преимущественно изъ лицъ, которыя считаются обыкновенно лишенными всякихъ правъ за сочувствіе, изъ подонковъ слабой половины человческаго рода — ‘жрицъ общества’. Уже нсколько часовъ стояли он здсь, молча, или прогуливались, грустныя, заглядывая въ окно комнаты второго этажа, на которомъ игралъ отблескъ заката. Ихъ другъ и защитникъ умиралъ въ этой комнат, и он съ минуты на минуту ждали всти о его кончин.
Первый министръ сдержалъ свое общаніе. Когда онъ проходилъ но Доунинъ-стритъ, лицо его было мрачно: онъ, казалось, старался проникнуть умомъ въ невдомыя цли невдомой силы, замнявшей ему божество. Но, когда онъ дошелъ до площади и разглядлъ собравшуюся на ней толпу, лицо его прояснилось, и онъ пошелъ дальше примиренный, почти довольный. Женщины разступились, шепотомъ передавая другъ дружк, кто онъ такой, и онъ сталъ подниматься по лстниц.
Небольшая комнатка была полна народу. Пришелъ отецъ настоятель и привелъ съ собою брата Эндрью, въ углу сидла Агги, м-рсъ Пинчеръ хлопотала у стола, возл нея стоялъ какой-то незнакомый человкъ въ черномъ сюртук. Въ окно лился мягкій розовый свтъ, и вс лица казались окруженными ореоломъ.
Глори стояла у постели, стройная и безмолвная. Въ глазахъ ея блестли невыплаканныя слезы, углы рта по временамъ вздрагивали. Джонъ Стормъ былъ спокоенъ и въ полномъ сознаніи. Не выпуская руки Глори изъ своихъ, онъ озирался вокругъ съ видомъ солдата, который совершилъ подвигъ отчаянной, можетъ быть, безумной храбрости и первымъ взошелъ на стну вражеской крпости. Теперь онъ лежитъ съ пулей въ груди и смертью въ очахъ, но съ гордой улыбкой на устахъ: онъ знаетъ, что армія идетъ за нимъ. Отецъ настоятель захватилъ съ собой образъ Спасителя въ терновомъ внц и повсилъ его на стну, въ ногахъ кровати, лучи заката падали на стекло и, отражаясь мягкимъ свтомъ, озаряли старческое лицо монаха.
Никто не ршался заговорить. Первый министръ, войдя, вынулъ изъ кармана бумагу и подалъ ее незнакомцу, тотъ взглянулъ на нее и поклонился. Вс столпились вокругъ кровати. Отецъ настоятель открылъ книгу, принесенную имъ съ собой и торжественно началъ:
— Возлюбленные, мы собрались здсь передъ лицомъ Божіимъ…
Братъ Эндрью, стоявшій на колняхъ возл кровати, припалъ къ логамъ умирающаго и завылъ, какъ собака. Женщины, стоявшія на площадк лстницы, заглядывая въ открытую дверь, шептались между собой:
— Сейчасъ причащать будутъ. Тише!
Сила воли не измнила Джону до конца. Онъ отвчалъ на вопросы священника твердо и явственно, напрягая послднія силы, хотя жизнь его висла на волоск. Глори, когда пришла ея очередь, выказала не меньше мужества. Легкая хрипота слышалась въ ея чудномъ голос, чуть вздрагивали вки надъ блестящими глазами, но и она до конца осталась стойкой:
— Я, Глори Квэйлъ.
— Я, Глори Квэйлъ.
— Беру тебя, Джонъ Стормъ.
— Беру тебя, Джонъ Стормъ.
— Моимъ законнымъ мужемъ и общаюсь отнын.
— …И общаюсь отнын.
— Не оставлять тебя, длить съ тобой горе и радость, бдность и богатство, болзнь и здоровье.
— …Болзнь и здоровье.
— Любить, жалть и повиноваться теб, пока смерть не разлучитъ насъ.
— …Пока смерть не разлучитъ насъ!
— …Аминь!

Конецъ.

‘Міръ Божій’, NoNo 1—12, 1898

Кейн Холл
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Заложник, Кейн Холл, Год: 1890
  2. Духовное господство (Рим в XIX веке), Гарибальди Джузеппе, Год: 1870
  3. Росгальда, Гессе Герман, Год: 1913
  4. Вероника, Шумахер Генрих-Фольрат, Год: 1893
  5. Эсперанса, Боумен Энн, Год: 1855
  6. Жена-американка и англичанин-муж, Атертон Гертруда, Год: 1898
  7. Дрэд, или Повесть о проклятом болоте, Бичер-Стоу Гарриет, Год: 1856
  8. Лондонский пустынник. Часть III, Мак-Доно Феликс, Год: 1819
Электронная библиотека