ВЪ ПАМЯТИ.
(Этюдъ).
ВЪ ПАМЯТИ.
(Этюдъ).
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
Ал. Худековъ.
‘Русское Богатство’, No 12, 1902
В памяти, Худеков Алексей Сергеевич, Год: 1902
Время на прочтение: 19 минут(ы)
— О чемъ призадумались?— спросилъ Петра Дмитревича проходившй мимо него бухгалтеръ съ кипою бумагъ въ рукахъ.
— Нездоровится, голова болитъ,— нехотя отвтилъ Зоринъ, и опустилъ глаза на большой разграфленный листъ, на которомъ пестрли черныя и красныя цифры.
Петръ Дмитревичъ уныло смотрлъ, какъ между желтыми лакированными конторками быстро пробгали дловитой походкою его сослуживцы по банку. Надушенные, съ туго накрахмаленными воротничками и яркими галстухами, они суетились, по нскольку разъ безпокоили ненужными вопросами просителей, длали помтки на клочкахъ бумаги и, заложивъ карандаши за ухо, съ тмъ же дловитымъ видомъ продолжали бгать отъ одного стола къ другому.
Просители прибывали, тоскливо садились на ясеневыя скамейки, тянувшяся вдоль стнъ, и мрно погружались въ легкую дремоту подъ усыпительные звуки щелканья костяжекъ по конторскимъ счетамъ.
Зоринъ съ нетерпнемъ ждалъ конца присутствя, изрдка онъ бралъ толстыя, тяжелыя, какъ каменныя плиты, конторскя книги, перелистывалъ ихъ и не могъ работать. Въ комнат пахло сыростью, просители носили на себ какой- у то особый отпечатокъ. Одтые въ тяжелыя шубы, съ саквояжами въ рукахъ, они озлобленно ожидали своей очереди и изрдка исподлобья взглядывали на кассу, похожую на клтку для зврей, въ которой виднлась лохматая рыская голова кассира.
— По ссуд No 123,565…— поминутно раздавался голосъ мальчика, одтаго въ русскую поддевку, опоясанную краснымъ кушакомъ. Въ отвтъ ему откликался мрачный голосъ: ‘здсь’.
Время тянулось томительно долго. Сторожа начали разносить подносы съ чаемъ.
— Вамъ письмо!— сказалъ Зорину вахтеръ и передалъ, ему запечатанный конвертъ.
— Отъ кого?
— Не могимъ знать. Посыльный принесъ…
Петръ Дмитревичъ машинально распечаталъ письмо, пробжалъ его глазами. Вложенная въ конвертъ записка была написана нетвердою, женскою рукой съ массою грамматическихъ ошибокъ.
‘Милостивый Государь, знакомая вамъ Лизавета Владимровна Ивановская скончалась вчера въ десять часовъ вечера. Передъ смертью она желала васъ видть. Панихида сегодня въ семь часовъ, похороны завтра на Волковомъ. Приходите помолиться. Лиговка д. No 00’.
Зоринъ долго не могъ привести въ порядокъ свои мысли. Лиза Ивановская была другомъ его дтства, жила со старухою матерью въ деревн, рядомъ съ имньемъ его отца и часто посщала ихъ домъ.
Петръ Дмитревичъ сознавалъ, что ему необходимо было хать на панихиду, но какое-то непрятное чувство удерживало его. Ему не хотлось быть въ незнакомой квартир, видть мертвое тло и слышать заунывное чтене псалтыря.
Онъ всегда избгалъ похоронъ. Погребальная церемоня со своей таинственною силою производила на него тяжелое впечатлне…
Зоринъ посмотрлъ на часы — было пять. Присутстве кончилось. Петръ Дмитревичъ заперъ конторку на ключъ, положилъ его въ жилетный карманъ и вышелъ изъ банка.
На улиц онъ почувствовалъ промозглый воздухъ. Была оттепель. Сначала онъ ршилъ отправиться въ ресторанъ, пообдать и немного разсять свои мрачныя мысли.
Поднявшись по лстниц, уставленной искусственными тропическими растенями, миновавъ холодный бассейнъ съ журчащимъ фонтанчикомъ, Зоринъ вошелъ въ полуосвщенную блую залу, отдланную лпною работою и зеркалами.
Постителей въ ней было немного. Въ одномъ углу комнаты обдала компаня прзжихъ француженокъ съ двумя офицерами.
Петръ Дмитревичъ спросилъ карточку кушанй и занялъ мсто у окна.
— Петруша, голубчикъ, какими судьбами?— услышалъ онъ вдругъ знакомый голосъ. Зоринъ поднялъ голову и увидлъ присяжнаго повреннаго Дмитрева, своего товарища по университету. Дмитревъ стоялъ передъ нимъ во фрак, со значкомъ на лвомъ борт.
— А ты какъ тутъ?
— Прямо съ засданя. Объявленъ перерывъ для обда. Не знаю, когда кончится дло. Говорятъ, еще дней пять продлится.
— Громкое дло?
— Неужели не читалъ? Подожди, все разскажу! Челоэкъ!
Дмитревъ положилъ на голубой бархатный диванъ свой портфель и, снявъ перчатки, бросилъ ихъ въ цилиндръ.
— Обдъ и бутылку понте-канэ,— сказалъ онъ, обращаясь къ оффицанту.
— Да, да,— продолжалъ онъ,— дло громкое. Здсь есть все: кража, подлогъ, вовлечене въ невыгодную сдлку. Самъ чортъ ногу сломитъ! Все запутано, туманно, кто кого облапошилъ, неизвстно! Обвиняется женщина, красавица. Свидтелями фигурируютъ ея тайные и явные поклонники.
Дмитревъ любилъ говорить о длахъ, въ которыхъ выступалъ защитникомъ. Онъ принадлежалъ къ числу тхъ людей, которые любятъ, чтобы ихъ слушали, но сами терпть не могутъ слушать другихъ.
— Водочки не выпить ли передъ обдомъ?— сказалъ онъ, потерявъ нить разговора.
— Можно.
Зоринъ и Дмитревъ направились къ буфетной стойк, выпили по рюмк англйской горькой, закусили чмъ-то дкимъ и вытерли руки о полотенце, висвшее на мдномъ стержн.
Возвратившись въ залу, Дмитревъ продолжалъ трещать, онъ возмущался поведенемъ прокурора, глумившагося надъ его кленткой, приводилъ массу анекдотовъ изъ судебной практики и сталъ хвалить себя за т ловке удары, которые онъ наносилъ своему противнику во время допроса опасныхъ свидтелей.
Зоринъ не слушалъ болтовни своего товарища. Мысль объ умершей двушк, которую онъ долженъ былъ увидать въ скоромъ времени, угнетала его.
Разсказы Дмитрева казались ему вздоромъ и пошлостью.
Раздались звуки органа. Публика прибывала. Залъ освтился электрическими лампочками.
Петръ Дмитревичъ посмотрлъ на своего товарища и глухо замтилъ:
— Отсюда я на панихиду!
— Вотъ какъ? Родственника хоронишь?
— Нтъ, умерла добрая знакомая, другъ дтства… Сосдка по имню моего отца, куда я прзжалъ каждое лто во время моего студенчества.
— Хорошенькая?— безучастно спросилъ Дмитревъ, осматривая свои розовые ногти.
— Нтъ, худенькая, съ узенькими плечиками, блдная, болзненная на видъ. Но глаза! глубоке, вдумчивые, скорбные. Я сдружился съ ней, скучно одному было въ деревн при отц, который зналъ только одно хозяйство. Она много читала, я ей давалъ книги.
— Просвщалъ?— насмшливо замтилъ адвокатъ и, улыбаясь глазами, посмотрлъ на Зорина.
— Нтъ! я никогда не былъ просвтителемъ, а такъ, бесдовалъ съ ней о прочитанномъ, философю она не любила, слишкомъ была привязана къ жизни и никакъ не могла отршиться отъ тхъ чувствъ, которыми надлила ее природа, ей было трудно отказаться отъ созданныхъ ею образовъ. Конечно, во всемъ этомъ виновата ея неподготовка къ логическому мышленю.
— Ну, зафилософствовалъ!— замтилъ Дмитревъ и кашлянулъ въ руку,— скажи лучше, что то былъ романъ твоей весенней поры, вскружилъ двочк голову своими бреднями, и она влюбилась въ тебя по уши!
— Влюбиться — это глупое слово, выдуманное писарями, кадетами и гимназистами. Можетъ быть, она любила меня, но никогда не высказывала своихъ чувствъ,— сказалъ Зоринъ и слегка покраснлъ.
— Романъ изъ деревенской жизни, врне, буколика. И чмъ же все кончилось?
— Ничмъ! Мать Лизы, глупая ханжа, думавшая только о странникахъ, была противъ нашей дружбы. Въ одинъ прекрасный день она попросила меня прекратить мои посщеня.
— Пришлось покориться?
— Нтъ, посл этого я часто видлъ ее. Впрочемъ, мы скоро разстались, я ухалъ въ Петербургъ.
Обдъ кончился, подали кофе. Дмитревъ закурилъ сигару.
— Ты сегодня вечеромъ куда?— спросилъ онъ посл не большого молчаня.
— Не знаю.
— Дернемъ въ маскарадъ! Я думаю туда прямо изъ засданя: портфель домой отошлю, значокъ отцплю и во фрак въ клубъ!
Дмитревъ залился звонкимъ смхомъ.
— Ну, прощай, голубчикъ, пора! Теперь допросъ важныхъ свидтелей. Заходи послзавтра послушать рчи!
— Можетъ быть, зайду.
Дмитревъ разсчитался за обдъ, переложилъ сигару изъ одного угла рта въ другой и, пожавъ руку Зорину, вышелъ изъ залы торжественной походкой.
Петръ Дмитревичъ остался одинъ. Въ голов у него шумло. Сердце сжималось до боли.
Органъ заигралъ веселый вальсъ. Зоринъ не любилъ органа. Въ его звукахъ не было ничего живого, все шло ровно, безъ души, нервовъ — чувствовалась работа колесъ, пружинъ и мдныхъ трубъ. То были мертвые звуки.
Петръ Дмитревичъ всталъ со своего мста и направился къ выходу.
На улиц стоялъ туманъ.
— Извозчикъ! на Лиговку.
Зоринъ слъ въ сани. Прыгая по ухабамъ талой полупесчаной-полуснжной дороги, онъ медленно похалъ по направленю къ Николаевскому вокзалу. Миновавъ рядъ закусочныхъ, трактировъ съ яркими вывсками, извозчичй дворъ, Зоринъ остановился у воротъ двухъ-этажнаго домика. Ступая по лужамъ грязнаго узкаго двора, онъ подошелъ къ дверямъ деревяннаго флигеля. Окна его были освщены. По спущеннымъ блымъ занавскамъ пробгали тни. Петру Дмитревичу стало жутко.
Зоринъ вошелъ въ сни, освщенныя тусклымъ фонаремъ съ закоптлой лампой. Обитая рванной клеенкой дверь была полуоткрыта. Петръ Дмитревичъ свободно вошелъ въ небольшую темную переднюю. За деревянной перегородкой слышалось монотонное чтене псалтыря.
— Шубку пожалуйте,— сказала Зорину явившаяся двушка въ черной кофточк.— Вы Петръ Дмитревичъ будете? Думали, не придете. Взойдите въ горенку, обогрйтесь.
Двушка открыла боковую дверь. Зоринъ увидалъ небольшую комнатку, къ стн была приставлена узкая кровать съ грудою подушекъ, около нея стоялъ комодъ, на немъ фотографическя карточки, коробки отъ конфектъ и вазочки съ искусственными цвтами. Надъ постелью вислъ коверъ съ изображенемъ льва среди пестрыхъ цвтовъ.
— Это комнатка Лизаветы Владимровны,— замтила двушка и пригласила Петра Дмитревича ссть на единственный, стоявшй здсь буковый стулъ. Сама она помстилась на кровати.
— Дня два передъ смертью все объ васъ вспоминала,— начала двушка полушопотомъ.
— Давно она въ Петербург жила?— спросилъ Зоринъ.
— Не знаю, у мадамы прожила всего два мсяца.
— Что она длала? Чмъ здсь занималась?— спросилъ опять Зоринъ и почувствовалъ, какъ холодъ пробжалъ у него по спин.
— Чмъ?.. извстно — чмъ…
Двушка опустила глаза, снова взглянула на Петра Дмитревича и скривила ротъ въ ту виноватую улыбку, какой могла улыбаться только женщина извстной професси.
Зоринъ тяжело вздохнулъ.
— Странная такая была, все больше плакала, ни съ кмъ не разговаривала.
— Чмъ же она болла?
— Не знаю… Чахоткой должно быть, изъ горла кровь шла. Больше изъ-за непрятностей. Ванька Косой шибко ее обижалъ, мадамъ также серчала…
— Кто же это Ванька Косой?
— Такъ себ, безъ дла шатается, деньги у двушекъ обираетъ. Пьяный больше ходитъ. Компаня ихъ тутъ цлая!
— Что же она его — любила?
— Ну, любила! Такъ, глупости одн. Связалась, чтобы друге не обижали.
— Соня!— послышался рзкй голосъ, и въ протворенную дверь высунулось толстое, обрюзглое лицо пожилой женщины съ завитками на лбу.
— Сейчасъ!— отозвалась двушка и удалилась изъ комнаты. Черезъ нсколько минутъ въ каморку ввалилась толстая фигура хозяйки въ ситцевомъ плать безъ корсета. На плечи ея былъ накинутъ шерстяной платокъ.
— Очень рада, что пришли,— сказала она, протянувъ Зорину свою жирную руку въ браслетахъ. Свъ на кровать, она широко разставила ноги, обрисовавъ контуры рыхлаго живота, обтянутаго ситцевой кофтой.
— Курить не желаете-ли?— спросила она.
— Нтъ, благодарю.
— Вотъ вдь горе-то какое,— замтила пожилая женщина и сильно затянулась дымомъ толстой папиросы,— а двушка какая была славная! жаль ее, очень жаль!
Хозяйка покачала головой.
— Долго она страдала?
— Въ постели всего дня два пролежала, никакъ и не думали, что можетъ такъ случиться. Знала бы, въ больницу отправила.
Старуха замолчала.
— Все изъ-за непрятностей,— сказала она въ раздумьи.— Скандалы у насъ почти каждый день. Пьяный гость на пятачокъ пива выпьетъ, а норовитъ наскандалить на сто цлковыхъ. Видно, все это бросить надо. Строгости разныя теперь пошли. Смотрителя да околодочные, житья отъ нихъ нтъ. Третьяго дня опять ночью обходъ былъ, застали двухъ двушекъ безъ прописки. Сейчасъ къ мировому потащутъ, да мн наплевать! Отсидки не боюсь. Думаю въ Кевъ похать, тамъ спокойне и хлопотъ меньше насчетъ этихъ дловъ!
Мадамъ вздохнула, плюнула на дымящйся конецъ окурка х бросила его въ уголъ.
— Хотла я, мусье, вотъ у васъ о чемъ попросить. Какъ я слышала, вы родственникъ Лизаветы Владимровны будете. Такъ сами понять должны: не въ дешевую копйку она мн стала! Два платья ей сшила, блье и все такое. Теперь похороны. Сами знаете,— денегъ у ней за душой не было ни гроша! Изъ жалости къ себ взяла…
Петръ Дмитревичъ досталъ нсколько кредитныхъ бумажекъ и передалъ ихъ старух.
— Спасибо вамъ,— сказала она съ прятной улыбкой,— никакъ и попы пришли!
Мадамъ съ трудомъ поднялась съ своего мста и вышла въ другую комнату. Зоринъ послдовалъ за ней. Онъ увидлъ гробъ, зажженныя три свчи, блыя спущенныя шторы въ окнахъ. Священникъ и псаломщикъ приготовлялись къ панихид.
Лицо покойницы было закрыто, впередъ выступали лишь ступни ея ногъ, покрытыя старымъ парчевымъ покровомъ.
Худенькй старичокъ съ небритымъ, щетинистымъ лицомъ, въ длинномъ сюртук, трясущимися руками зажегъ пучекъ восковыхъ свчекъ и сталъ раздавать ихъ пришедшимъ на панихиду. Подойдя къ гробу, онъ открылъ лицо покойницы. Зоринъ опустилъ глаза. Раздался тихй, задушевный голосъ священника, трогательно произносившй слова молитвы. Запахло ладаномъ. Комната освтилась огоньками. Зорину хотлось плакать и молиться, слезы сжимали ему горло и застилали глаза. Заунывное пне псаломщика, подтягивающй ему надтреснутый голосъ старичка ‘со святыми упокой’, запахъ ладана, мрное чтене священника — все показалось такимъ печальнымъ и, вмст съ тмъ, полнымъ значеня, глубокаго смысла, и уносило далеко отъ всего сраго, скучнаго, будничнаго.
Раздались послдня слова панихиды ‘Вчная память’, и небольшая толпа, стоявшая у гроба, заволновалась и, кашляя, стала выходить изъ комнаты. Петръ Дмитревичъ остался у гроба и ожидалъ чего-то.
‘Можетъ быть, я ошибся,— подумалъ онъ.— Можетъ быть, меня обманули. Это не Лиза, а кто-нибудь другой.’
Онъ пересилилъ себя и съ сильно бьющимся сердцемъ взглянулъ на покойницу.
Да, то была Лиза, знакомая ему Лиза, блдная, съ искаженными чертами и скорбнымъ выраженемъ лица.
Глаза ея были закрыты, голова немного наклонена на бокъ. Сильно посинвшя вки скрывали взглядъ, въ которомъ можно было прочесть страшную загадку. Черные волосы, раздленные прямымъ проборомъ, оттняли близну лица еще сильне.
— Поклониться праху желаете?— спросилъ Петра Дмитревича старичокъ въ длинномъ сюртук и сталъ тушить свчи, стоявшя вокругъ гроба.
— Да, да,— глухо сказалъ онъ и, перекрестившись, сдлалъ земной поклонъ.
Въ углу раздался снова заунывный голосъ читальщика. Висвшая передъ иконой лампада замигала, и по гробу и лицу умершей потянулись длинныя тни. Въ комнат стало совсмъ тихо.
Зоринъ вышелъ въ переднюю.
— Уходите?— спросила его двушка, встртившая его при вход.
— Да, ухожу!
— На похороны придете? Приходите. Мадамъ поминки устраиваетъ, какъ съ Волкова вернемся — всмъ блины, кисель и пиво!
— Вы говорили,— сказалъ Зоринъ,— что Лиза передъ смертью вспоминала обо мн.
— Говорила, какъ же. Вспоминала не разъ. Мало я ее поняла. Чудно что-то говорила, что вы ангелъ, что вы одни ее понимали, всего и не припомнить.
— Да, скажите,— спросилъ Петръ Дмитревичъ, посл небольшого молчаня,— какъ она къ вамъ попала?
— Подруга ея Танька отъ Панкратихи привела. Панкратиха — это тоже барышень держитъ.
— Не знаете-ли, гд живетъ эта Танька?
— Слышала, что въ больниц померши. Вы про эти дла меня не спрашивайте! Ничего я не знаю.
Зоринъ вышелъ на улицу и глубоко вздохнулъ. Было совсмъ темно. Туманъ сгустился и покрылъ улицы толстою непроницаемою сырою пеленою. Петръ Дмитревичъ дошелъ до Невскаго проспекта. Высоке дома терялись въ туман. Сквозь блесоватую срую мглу кое-гд тусклыми, желтыми пятнами мелькали освщенныя окна. Огни фонарей окружали яркя кольца, переливавшяся всми цвтами радуги. Мокрыя панели отражали свтъ, падавшй изъ освщенныхъ магазиновъ. Длинныя полосы рельсъ конно-желзной дороги блестли своей холодною сталью. Моросилъ дождикъ. Въ темнот раздавались отрывочные звонки конокъ и удары копытъ лошадей о мостовую. Экипажи, теряя свои очертаня, какъ призраки, двигались по безконечному проспекту. Туман становился все гуще. Люди, укутанные въ лоснящяся отъ дождя одежды, спша, перегоняли другъ друга. Вс эти темныя фигуры, безъ видимыхъ лицъ похожя другъ на друга, мелькали передъ глазами Зорина, казались ему бжавшими тнями. Он исчезали въ сырой мгл, на мсто ихъ появлялись другя и тоже скрывались въ глубокомъ туман.
Шумъ колесъ громоздкаго экипажа съ ярко блествшими электрическими фонарями, громкй окрикъ: ‘берегись’ заставилъ Зорина вздрогнуть, онъ увидлъ, что незамтно дошелъ до набережной Невы. Здсь была полная тишина. Изрдка лишь слышался плескъ воды о гранитную набережную. Широко раскрывъ глаза, Зоринъ сталъ со страхомъ смотрть на раскрывшуюся передъ нимъ черную бездну рки, небо свинцовымъ тяжелымъ покровомъ сливалось съ водою.
Издали раздавались мрные звуки курантовъ на Петропавловскомъ собор. Эти звуки уныло звенли и замирали въ зловщей тишин. Нервы Зорина были напряжены. Онъ искалъ поддержки, ему хотлось высказаться, передать кому-нибудь все то, что онъ пережилъ въ этотъ день, одиночество казалось ему невыносимымъ. Посл недолгаго размышленя, онъ ршилъ навстить своего знакомаго Василя Гавриловича Дубова, человка несообщительнаго, угрюмаго, но относившагося къ нему дружелюбно и всегла готоваго придти на помощь въ трудную минуту.
Зоринъ засталъ Василя Гавриловича за роялемъ. Увидвъ Петра Дмитревича, Дубовъ болзненно улыбнулся однимъ угломъ рта и, привычнымъ ему движенемъ, откинулъ прядь волосъ, свисавшую упрямо ему на лобъ.
— Очень радъ тебя видть,— сказалъ онъ, положивъ руку на плечо Зорина.
— Я къ теб ночевать, если не прогонишь. Дома одному жутко. Прислуга отпросилась со двора. Квартира пустая, большая, нервы расшатались.
— Да, Петя, видъ у тебя неважный. Садись, чаю хочешь?
— Нтъ, спасибо.
— Я самъ сегодня,— замтилъ Дубовъ,— чувствую себя не хорошо. Скорбь, тоска щемитъ душу. Хотлось бы мн излить ее въ звукахъ, но не въ силахъ выразить эту глубину и злюсь. Сердце ноетъ, болитъ, хотлось бы эту скорбь выразить такъ, чтобы она передалась другимъ, чтобы друге познали эту тоску и поняли то, что я испытываю.
— Зачмъ?..— спросилъ Зоринъ и грустно взглянулъ на своего прятеля.— Чтобы доставить другимъ тяжелыя минуты? Ихъ такъ много въ жизни.
— Нтъ, нтъ, ты не понимаешь меня… И въ скорби есть отрада, она возвышаетъ душу, будитъ въ ней хорошя, внушаетъ свтлыя мысли. Послушай, Петя!
Дубовъ взялъ Зорина за руки и посмотрлъ на него своими вдумчивыми, добрыми глазами.
— Ты меня поймешь,— сказалъ онъ упавшимъ голосомъ.— Я нахожу наслаждене въ страданяхъ. Моя мечта изобразить людскую скорбь, скорбь мровую, такъ, чтобы она стала близка, понятна каждому. Боже, какъ жизнь наша мелка и кругомъ все уныло и пошло! Гд взять силы, чтобы схватить толпу и оторвать отъ пошлости?— Дубовъ схватился руками за голову.— Подумаешь, я въ бреду? схожу съума, говорю безсмыслицу? Можетъ быть. Мозгъ мой не такъ работаетъ, какъ слдуетъ, но поврь, когда забываешь праздную сутолоку, углубляешься въ свои мысли, находитъ какая то истома, начинаешь болть душой и вмст съ тмъ испытывать чувство удовлетвореня. Сознаешь, что ‘такъ надо’. Я люблю это чувство. Самъ весь надрываешься, сердце ноетъ, щемитъ, а мысли несутся далеко, далеко отъ нашей жзни. Я знаю, что это не хорошо. Надо избгать такого настроеня, оно можетъ доводить до полнаго отреченя отъ реальности, но ничего не подлаешь, слишкомъ сильно захватываетъ состояне печали и грусти…
Зоринъ сидлъ рядомъ съ Дубовымъ и смотрлъ на чрезмрно расширенные зрачки его глазъ.
— Вася,— прервалъ молчане Петръ Дмитревичъ. Я вижу, въ какомъ ты теперь настроени. Скажи мн, вришь ли ты, что посл смерти наступитъ другая, новая жизнь?
— Да, врю, конечно,— отвтилъ Вася, и голосъ его задрожалъ.
— Счастливый! для меня это недоступно. Сегодня мн пришлось быть за одной панихид. Слезы душили меня, я чувствовалъ во всемъ томъ, что происходило вокругъ меня, что-то страшное, таинственное, но, взглянувъ въ лицо покойницы, я понялъ, что для нея все кончено. Мозгъ въ мертвой голов остылъ, пересталъ работать, жизненная энергя изсякла, а съ ней умерла и душа.
Вася схватилъ Зорина за руки и громко закричалъ:
— Замолчи! Не говори такъ, ради Бога. Ты самъ скоро убдишься въ своей ошибк и увидишь, что былъ неправъ.
Дубовъ замолчалъ и безпомощно закинулъ голову на спинку дивана.
— Я боленъ, усталъ,— сказалъ онъ, почувствовавъ упадокъ оилъ.— Прости, Петя.— И онъ закрылъ глаза.
— Душа — наболвшая душа, которая за всхъ скорбитъ, молитъ о пощад, та живетъ и не умираетъ,— проговорилъ Дубовъ.— Мысли и чувства дв различныя вещи, которыя нельзя подводить подъ одинъ итогъ.— Ты сегодня былъ на панихид?— спросилъ Дубовъ, обратившись къ Зорину посл продолжительнаго молчаня.
— Да, былъ. Лиза Ивановская скончалась. Помнишь, я про нее разсказывалъ. Умерла она въ трущоб, одна, въ страшной обстановк. Ужасно!
— Ты давно не видлъ ее передъ смертью?
— Года два тому назадъ она написала о томъ, что мать ее хотла выдать замужъ за арендатора. Затмъ разъ прзжала ко мн въ Петербургъ просить денегъ, ей нужно было внести проценты за имне. Я былъ тогда весь поглощенъ азартной игрой, общалъ исполнить ея просьбу, но въ тотъ же день проигралъ все, что у меня было. Она ухала опять въ деревню. Я разъ какъ-то получилъ отъ нея письмо, на которое и не обратилъ вниманя. Она писала, что мать ея умерла, имне перешло за долги въ чужя руки. О себ же — ни слова…
— Странно, странно,— замтилъ Дубовъ и недружелюбно посмотрлъ на Петра Дмитревича.
— Ты отвтилъ ей на письмо?
— Нтъ…
Вася схватился за голову и точно застоналъ.
— Сколько зла, сколько зла,— проговорилъ онъ хриплымъ голосомъ.— Мы не хотимъ понять, что это ужасно, что причиной этого зла — мы сами! Оно происходитъ отъ того, что мы себя слишкомъ любимъ, дорожимъ своимъ спокойствемъ, жалемъ свои нервы, избгаемъ общеня, дружбы, остаемся равнодушными къ горю другихъ. Не хорошо это, Петя, ахъ, какъ плохо!
Вася подошелъ къ окну, приставилъ лобъ къ холодному стеклу и сталъ смотрть на улицу. Костлявыя его плечи судорожно вздрагивали.
На слдующй день Зоринъ всталъ поздно. Васи уже не было дома.
Въ его комнат чувствовалась давящая тоска. Дв блыя мыши въ клтк, стоявшей на подоконник, грызли орховую скорлупу. Какая-то птица неизвстной породы съ длинной шеей, висвшая высоко надъ окномъ, прыгала съ жердочки на жердочку и чистила свой крпкй клювъ о ршетку клтки.
При вид неубранной постели съ помятымъ бльемъ, таза съ мыльной водой, ведра отъ умывальника, Зоринъ брезгливо поморщился, поспшилъ одться и выдти изъ квартиры Дубова.
Взявъ извозчика, онъ похалъ на Волково кладбище. Дорога была вся въ рытвинахъ, ухабахъ.
Несколотый, грязный ледъ, перемшанный съ пескомъ, обнаженные булыжники на мостовой визжали подъ полозьями саней.
Лилъ сильный дождь.
Остановившись у воротъ кладбища, Зоринъ вошелъ въ большой соборъ.
Обдня тамъ уже кончилась. Знакомыхъ лицъ, виднныхъ Зоринымъ на панихид по Лиз, никого не было. Посереди церкви стояло три желтыхъ закрытыхъ гроба, и около нихъ небольшая толпа.
Зоринъ машинально перекрестился, поднялъ глаза и увидлъ въ купол храма три поблекшя картины: ‘Воскресеня Лазаря’, ‘Воскресеня дочери аира’ и ‘Воскресеня Христова’.
Образъ Спасителя съ свтлымъ ликомъ, хоругвью въ рукахъ эмблемой торжества побды надъ смертью,— подйствовалъ на Зорина успокоительно.
Кто-то осторожно дернулъ его за рукавъ. Петръ Дмитревичъ обернулся и увидалъ Соню — двушку, живущую у ‘мадамъ’.
— Я думала, вы уже не придете,— сказала она ему.— Ее понесли хоронить. Ступайте скоре, а то не застанете.
Соня поспшила къ выходу и быстро пошла по мосткамъ кладбища, подобравъ рукой длинное платье, Зоринъ послдовалъ за ней Дождь не переставалъ и падалъ крупными каплями. Холодный втеръ рзко свистлъ въ оголенныхъ втвяхъ высокихъ березъ и надрывался пригибать ихъ и ломать. Зоринъ быстро шелъ мимо нагроможденныхъ памятниковъ, чугунныхъ ршетокъ, крестовъ и часовенъ, не замчая, какъ дождикъ хлесталъ его по лицу, мочилъ грудь, спину, забирался за воротникъ.
Дойдя почти до конца кладбища, огороженнаго срымъ заборомъ, онъ услыхалъ пне нсколькихъ голосовъ.
У молодой березки съ поломанной верхушкой столпилась кучка народа. Здсь Петръ Дмитревичъ увидалъ хозяйку, старичка, который раздавалъ на панихид свчи, двухъ двушекъ въ кофтахъ, отдланныхъ поддльнымъ барашкомъ, и мужскую бородатую личность въ высокихъ калошахъ. Священникъ въ риз, съ кадиломъ въ рукахъ стоялъ высоко на бугр вырытой могилы. Зоринъ пробрался къ ней. Внизу, среди зеленыхъ втокъ ельника, покоился глазетовый гробъ съ золотымъ крестомъ.
Вс присутствовавше начали бросать въ него землю. Мерзлые комья съ глухимъ шумомъ падали на крышку гроба, разсыпаясь, покрывали грязью его свтлый глазетъ. Зоринъ поднялъ комокъ глины и также бросилъ его на гробъ Лизы.
Могильщики взялись за заступы, убрали втки ельника. Вырытая яма стала сразу холодной, черной. Подъ гробомъ показалась вода, липкая грязь ложилась все гуще на глазетъ и закрыла его совсмъ.
Надъ гробомъ началъ возвышаться небольшой холмикъ земли. Толпа все еще стояла у могилы и не расходилась. Вс какъ будто бы ждали чего-то, никто не ршался отойти первымъ отъ холмика, похоронившаго человка.
— Вы зайдете къ намъ?— спросила Соня Зорина.
— Нтъ,— глухо отвтилъ онъ, не отрывая глазъ отъ могилы.
— Приходите, вы такой хорошй, добрый.
Она посмотрла на него красными отъ слезъ глазами. Зоринъ вздохнулъ, въ этой погибшей женщин онъ увидлъ человка, и ему стало еще тяжеле на душ.
— Какъ нибудь въ другой разъ. Теперь мн надо на службу,— сказалъ онъ.
Пройдя рядъ старухъ, похожихъ на черныхъ воронъ, Зоринъ вышелъ за ограду кладбища.
Дождь все еще лилъ, и втеръ не утихалъ. Петръ Дмитревичъ не нашелъ ни одного извозчика, ему пришлось идти пшкомъ. Улица была грязная, нечищеная. На ней стояли лужи и озера съ журчащей мутной водой. По бокамъ тянулись безконечные заборы, огороды съ торчащими на грядахъ прошлогодними кочерыжками и блвшимъ между ними талымъ снгомъ.
Небольшя будки, лавченки, въ которыхъ продавались кресты, внки изъ иммортелей, еловыхъ втокъ и стружекъ, едва виднлись сквозь дождевую завсу. Висвше на дверяхъ лавокъ внки и гирлянды раскачивались отъ втра, срываясь со своихъ мстъ.
Зоринъ ускорилъ шаги и незамтно дошелъ до Обводнаго канала. Каналъ былъ загроможденъ барками, изъ которыхъ выкачивалась мутная, грязная вода, на покатыхъ берегахъ, покрытыхъ талымъ снгомъ, двигались тяжелые возы ломовиковъ, оглушительно гремя по мостовой, впереди чернли закопченные фабрики и заводы съ высокими трубами, битыми почернвшими стеклами въ окнахъ, а иныя краснобагровыми отъ огня, горвшаго въ горнахъ адскими кострами. На душ Зорина было скверно. Его тянуло скорй къ обычной обстановк.
Взявъ перваго попавшагося извозчика, онъ слъ въ закрытую пролетку и вздохнулъ съ облегченемъ.
Черезъ часъ — усталый, разбитый, онъ сидлъ у себя въ кабинет, читалъ газеты и пилъ кофе. Печатные столбцы газеты, пахнувшей еще типографской краской, производили на него успокаивающее дйстве. Пробгая ихъ, онъ испытывалъ полное наслаждене.
— Точно добивался того, чтобы расшатать свои нервы!— подумалъ онъ.— Надо взять себя въ руки и войти въ обычную колею. Для чего добровольно устроилъ я себ это зрлище?— не понимаю, кому нужно было мое присутстве на похоронахъ Лизы? Сантиментальность одна, отъ которой до сихъ поръ не могу отршиться. Ничего нтъ легче, какъ настроить себя на извстный минорный ладъ. Васька Дубовъ это любитъ. Онъ скоро съ ума сойдетъ.
Зоринъ прилегъ на диванъ и, скомкавъ газеты, бросилъ ихъ на полъ.
Весь день онъ провелъ дома и чувствовалъ себя отлично.
Сперва занялся корреспонденцей, потомъ велъ длинные переговоры съ прхавшимъ изъ деревни управляющимъ, который привезъ ему арендныя деньги. Вмст съ нимъ онъ строилъ планы о постройк новаго крахмальнаго завода, писалъ смты и высчитывалъ заране доходы съ предполагаемаго предпрятя.
Вечеромъ Петра Дмитревича навстили два сослуживца. Они принесли ему самыя послдня новости, сообщивъ о томъ, что одинъ изъ директоровъ банка проигралъ на бирж боле миллона, а другой сошелся съ балетной корифейкой. Передъ своимъ уходомъ коллеги сильно упрашивали Зорина отправиться съ ними въ оперетку, но тотъ отказался наотрзъ, такъ какъ не желалъ нарушать блаженное состояне, въ которомъ находился у себя дома.
Сослуживцы, весело смясь и разсказывая на ходу пошлые анекдоты, удалились.
Зоринъ остался одинъ.
Побродивъ взадъ и впередъ по кабинету, Петръ Дмитревичъ подошелъ къ книжному шкафу, порылся въ немъ и, не найдя ничего подходящаго для чтеня въ эту минуту, взялъ первый попавшйся подъ руку альманахъ Гревэна и сталъ разсматривать въ немъ знакомые ему рисунки. Каррикатуры извстнаго художника, похожя на телеграфные значки, недодланныя, недосказанныя, хотя и набросанныя съ извстнымъ французскимъ шикомъ, успли ему надость. Подписи подъ картинками показались приторно пошлыми. Зоринъ бросилъ альбомы на столъ и сталъ опять ходить по амфилад комнатъ. Гостиная была освщена одной лампой съ матовымъ голубымъ абажуромъ, кабинетъ оставался въ полумрак, такъ какъ свтъ проходилъ въ него черезъ двери и ложился полосой по паркету.
Квартира Зорина не была еще убрана по зимнему. На полахъ недоставало ковровъ, на окнахъ — драпировокъ. Безъ своихъ обычныхъ украшенй они казались открытыми черными пастями. Мебель — вся въ блыхъ чехлахъ — походила на прижавшеся къ стн уродливые призраки, которые можетъ создать одна лишь дтская фантазя.
Переходя изъ одной комнаты въ другую, Зоринъ снова предался мрачнымъ мыслямъ, навяннымъ одиночествомъ. Часы мрно тикали. Въ окна барабанилъ дождикъ. На кухн мяукала кошка, и слышно было, какъ вода монотонно капала изъ крана.
— Тоска!— промолвилъ Зоринъ и легъ на диванъ, желая подремать, забыться. Но это ему не удавалось. Лишь только онъ закрывалъ глаза, какъ ему снова слышалось погребальное пне, и онъ вдыхалъ въ себя ладанъ и запахъ тлющихъ восковыхъ свчей.
— Опять, опять, все тоже самое,— сказалъ онъ вслухъ, крпко сжимая себ голову руками. Его преслдовали грустный раздирающй душу напвъ ‘со святыми упокой’, глухой шумъ земли, падавшей на крышку гроба, свистъ и завыванье втра въ втвяхъ погнившихъ, костлявыхъ березъ на кладбищ.— Ахъ, если бы я могъ забыть, все забыть…— подумалъ Зоринъ съ тоской и безпомощно опустилъ голову на подушку дивана…
Въ кабинет послышался шорохъ. Зоринъ сразу почувствовалъ присутстве человка я побоялся двинуться съ мста.
— Кто тамъ?— спросилъ онъ.
Молчане.
— Кто тамъ?— повторилъ онъ боле громкимъ голосомъ и, взявъ въ руки свчку, направился въ кабинетъ. У стола сидла къ нему спиной двушка, одтая въ кофту, подпоясанную желтымъ, широкимъ ремнемъ.
— Вамъ что нужно?— спросилъ Петръ Дмитревичъ. Двушка повернулась къ нему лицомъ и грустно улыбнулась. Въ ней онъ узналъ Лизу, но это была не та Лиза, которую онъ видлъ на панихид — блдную, съ искаженными чертами лица, это была Лиза, какую онъ помнилъ въ деревн — живая, отзывчивая и любящая.
— Лиза!— едва могъ выговорить Зоринъ и чуть не выронилъ изъ рукъ подсвчника. Онъ чувствовалъ, что почва ускользаетъ изъ-подъ его ногъ и съ нимъ происходитъ страшная перемна.
— Ты не ждалъ меня?— тихо, едва внятно прошептала двушка,— видишь, я пришла.
Зоринъ закрылъ глаза и думалъ, что, когда ихъ снова откроетъ, то видне сразу исчезнетъ… Но, нтъ — Лиза попрежнему сидла съ опущенной головой и грустно улыбалась.
— Ты думалъ, я умерла. Нтъ, я все еще жива. Теперь мн легко. Я очень страдала… тамъ, на Лиговк.
Свча догорла, вспыхнула бумага, которой былъ обернутъ конецъ огарка. По стн пробжали длинныя тни. Щеки двушки покрылись легкимъ румянцемъ.
— Хорошо мн теперь,— сказала она едва слышно.— Въ церкви, на кладбищ ты молился за меня?
— Да,— отвтилъ Зоринъ и почувствовалъ, что что-то стало сжимать ему горло.
— Это хорошо. Ты въ эти дни много думалъ обо мн.
Лиза снова умолкла.
— Ты думаешь,— сказала она,— что передъ тобой сидитъ призракъ. Это видне создалъ твой воспаленный мозгъ. Ты усталъ, разстроилъ себ нервы, и воображене твое вызвало мой образъ. Нтъ, не то, это не такъ!
— Но, Лиза, я былъ сегодня на твоихъ похоронахъ. Я видлъ твой гробъ, я своими глазами видла на панихид твое мертвое лицо…
Лиза тихо простонала, изъ глазъ ея выкатились дв крупныя слезы.
— Теб было жаль меня? Да?.. Не надо объ этомъ говорить. Для тебя я все такая же, какою ты зналъ меня раньше въ деревн, а ту Лизку, на Лиговк, въ грязи, которую били, унижали, водили пьяную въ участокъ, оскорбляли, ты не зналъ. Ты ее видлъ мертвую. Теперь я для тебя живая Лиза. Она по-прежнему любитъ тебя. Ты помнишь, какъ хорошо было, когда она приходила къ теб, съ жадностью слушала все, что ты говорилъ. У нея въ то время сердце, сильно билось. Она скрывала свои чувства… ты знать этого не хотлъ!
Лиза провела рукой по волосамъ Зорина и вытерла набжавшя слезы.
— Бдный Петя, какъ я тебя любила, и ты меня не хотлъ понять!
Петръ Дмитревичъ чувствовалъ, какъ слезы подступали къ его горлу. Онъ боялся разрыдаться.
— Ты помнишь, Петя, когда я прхала къ теб просить денегъ… Ты отказалъ мн.
— Не вспоминай. Зачмъ упреки? Я виноватъ, у меня были деньги, въ тотъ же день я ихъ проигралъ въ карты.
— Не упреки, нтъ! Ты самъ теперь думаешь объ этомъ. Я — твоя мысль! Ты самъ вызвалъ эти воспоминаня… Я твоя мысль! Мысль не можетъ умереть, ее нельзя глубоко закопать въ землю и придавить тяжелымъ камнемъ. Пока ты будешь думать обо мн, я буду продолжать жить. Пойми самъ: разв можно уничтожить воспоминаня погребальными пснями и похороннымъ перезвономъ колоколовъ?
Лиза закинула назадъ голову и задумалась.
— Лиза,— замтилъ Зоринъ,— я вижу самъ: ты живой человкъ, скажи мн, откуда ты?
— Этого ты не долженъ знать. До моей личной жизни теб дла нтъ.Человкъ живетъ для другого постольку, посколько онъ его любитъ и помнитъ его. Личная жизнь человка ничто! Вс мы живы, пока мы любимъ и помнимъ, и жалемъ другъ друга, нтъ заботъ, нтъ любви, жизни нтъ — все кругомъ мертво и пусто!
Лиза своими скорбными глазами посмотрла на Зорина.
— Да,— продолжала она.— Посл твоего отъзда изъ деревни ты ни разу не вспомнилъ обо мн. Задолго до моей смерти для тебя я не была живымъ человкомъ, только похороны бдной Лизки воскресили въ теб воспоминаня о прошломъ, забытомъ, хорошемъ! Я снова стала жить! Помни, забывать легче, чмъ вспомнить человка. Сегодня вся эта буря, похороны заставили тебя пережить тяжелыя минуты. Ты невольно вспомнилъ меня. Теперь этого не будетъ. Я скоро угасну въ твоемъ воображени, какъ эта искра.
Лиза посмотрла на тлющую искорку потухшей свчи. Въ комнат было темно. Въ окнахъ загорался день. На блдно-лиловатомъ фон зари обрисовался темный силуэтъ Лизиной фигуры.
— Прощай, Петя,— сказала она.— Ты усталъ сегодня. Спасибо теб,— сказала она и встала со своего мста.
— Подожди,— остановилъ ее Зоринъ и схватилъ за руку.— Побудь немного со мной.
— Нельзя, Петя, приду къ теб въ другой разъ. Ты позовешь меня, и я приду. Теперь никто намъ не помшаетъ. Прощай!
Зоринъ проснулся…
Въ полутемной комнат, едва освщенной окнами, въ которыхъ чуть брезжило утро, никого не было.
Лиза исчезла. Съ тяжелою головой Зоринъ поднялся съ постели, подошелъ къ оконной рам и прислонилъ лобъ къ холодному стеклу.
Воздухъ былъ прозрачный. Небо чисто. На немъ виднлись еще потухающя звздочки. На горизонт виднлась ясная золотая полоска. Выпавшй за ночь снгъ покрылъ мостовую и крыши. Улицы стали чисты. Морозъ сковалъ всю грязь и лужи. Издали раздавался благовстъ церковнаго колокола.
Небо свтлло. Звзды потухли, яркая желтая полоса ширла, расплывалась по всему небу, освщая облака ясными пятнами, деревья, стоявшя за заборомъ противоположнаго дома, заблестли своими посеребренными верхушками.
— Ей теперь хорошо!— подумалъ Зоринъ и отошелъ отъ окна.
Прошло два года. Зоринъ забылъ Лизу, и она къ нему ни разу не приходила…
Наступила весна. Петру Дмитревичу пришлось какъ то присутствовать на похоронахъ одного виднаго общественнаго дятеля. Похороны были торжественныя. Передъ открытой могилой читались стихи и произносились слезныя рчи представителями адводактуры и прессы. Зоринъ усталъ стоять въ толп. Банальныя рчи, вся эта торжественность вызвали въ немъ непрятное чувство. Вдыхая легкй весеннй воздухъ, онъ отошелъ въ сторону и сталъ ходить по мосткамъ между старинными памятниками. Солнце играло на молодой листв распустившихся деревьевъ. Пахло прлымъ листомъ и смолистой почкой. Легкя тни скользили по мраморнымъ памятникамъ.
Зоринъ незамтно дошелъ до конца кладбища. Около сренькаго покрививщагося забора, подъ сломанной березкой съ распускающимися свжими изумрудными листиками стоялъ почернвшй крестъ… Дожди смыли на немъ надпись. На немъ съ трудомъ можно было прочесть имя Елизаветы. Могила, видимо, никмъ не посщалась. Ее забыли.
Зоринъ остановился передъ небольшимъ холмикомъ и прошепталъ:
— Она умерла теперь.
А въ это время кругомъ него все оживало подъ теплыми лучами весенняго солнца.
Ему не хотлось врить въ смерть.