Страничка прошлого, Збышко, Год: 1908 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 23 минут(ы)

СТРАНИЧКА ПРОШЛАГО.

Разсказъ.

I.

Вагонъ подпрыгиваетъ на скрпахъ. Колеса выстукиваютъ какой-то назойливый мотивъ. Вдь это не сонъ, что я ду на святки домой? Украдкой щиплю себ пальцы. Имъ больно… Значитъ — дйствительность…

Изъ-за чего я терпла четыре мсяца гимназической каторги? По словамъ мамы — ради диплома. А я говорю: изъ-за тети Дины. Тетя Дина науськала маму, а она и отдала меня въ гимназію, чтобы положить конецъ моей дружб съ Аркашей.

Съ какого времени появился Аркаша на нашемъ горизонт? Мн кажется, что онъ всегда былъ, настолько онъ пришелся намъ ‘ко двору’. На самомъ же дл онъ снялъ въ аренду сосдній хуторъ года два тому назадъ. Сталъ бывать у насъ сначала изрдка, потомъ все чаще и чаще. Считался Васинымъ пріятелемъ. Временами мн казалось, что онъ не только Васинъ, но немножечко и мой… Понятно, я берегла эту мысль про себя…

Помню разъ мы поссорились изъ-за сущихъ пустяковъ. На Пасх это было. ‘Пойдемте гулять, Аркаша’, позвала я. Ршила какъ слдуетъ отчитать его на прогулк. Мы ушли въ мой любимый сосновый молодяжникъ и услись тамъ на высокомъ песчаномъ бугр. Стройныя сосенки чинной толпой тснились вокругъ насъ. Точно попраздничному принаряженныя двочки, которымъ велли быть смирными и не мять платьица. Пахло лиловымъ верескомъ и нагртой хвоей. Тихо-тихо было. Птицы не живутъ въ молодяжник.

На мн была красная кисейная кофточка. Не по-весеннему жаркое солнце такъ сильно грло мн плечи сквозь легкую ткань. Аркаша молчалъ и смущенно вертлъ въ рукахъ какую-то травку.

Молчала и я. Вс слова, приготовленныя заране, вылетли изъ моей головы, какъ стая вспугнутыхъ воробьевъ… Не надо отчитыванья. Аркаша виноватъ, конечно. Виноватъ и кается — это же ясно…

Не надо словъ. И я молчу и отдаюсь жаркой солнечной ласк. Кладу руку на мягкій горячій песокъ. Аркаша молча захватываетъ мою руку въ свои и медленно, съ бережной лаской подноситъ ее къ губамъ, потомъ перевертываетъ ладонью кверху и приникаетъ къ ней долгимъ нжнымъ поцлуемъ. И мн такъ ясно становится, что онъ теперь не Васинъ, а мой,— и больше ничей…

Нынче лтомъ Вася ушелъ въ лагери, а Аркаша продолжалъ бывать у насъ попрежнему на положеніи его пріятеля.

Цлыми днями бродили мы съ нимъ по лсамъ и полямъ. ‘Аркаша, идемте за ландышами! Аркаша, давайте костеръ раскладывать на берегу, ладно?’ Ну, конечно, ладно. Что тутъ спрашивать… Аркаша всегда хочетъ того, чего я хочу…

Всю извилистую живописную Нырку изъздили мы на лодк вдоль и поперекъ. Введемъ, бывало, лодку въ заводь. Прибрежныя березы нависли надъ водой такъ низко, что ихъ втви щекочатъ намъ лицо. Поставимъ лодку вдоль берега. Теченія тутъ вовсе нтъ. Вода словно застыла. И темная она отъ деревьевъ. Блютъ на ней восковыя чашечки кувшинокъ, а надъ ними носятся стрекозы съ прозрачными крылышками.

Я ревниво оберегала отъ посторонняго вторженія ‘мой’ лсъ, ‘мои’ луга, ‘мою’ рку. Когда прізжала къ намъ новая француженка-гувернантка (а и много же ихъ у насъ перебывало!), то я горько рыдала, уткнувшись носомъ въ подушку. И не потому только, что отъ ея сундука пахло нафталиномъ, а я должна была спать въ одной съ нею комнат. А главнымъ образомъ изъ-за того, что ‘мой’ лсъ и ‘мои’ луга должны были, по моему мннію, полинять отъ ея нечестивыхъ взглядовъ. Но Аркаша сразу сталъ своимъ, и его присутствіе въ моихъ владніяхъ не было профанаціей. Съ нимъ было такъ хорошо! Я длилась съ нимъ всми своими мечтами и горестями, а онъ умлъ такъ успокоительно слушать. И молчалъ онъ ‘прохладно’ и уютно. Надъ нимъ у насъ чуть-чуть подсмивались, считали недалекимъ. Ну и пусть. Вовсе не люблю тхъ, кмъ вс восхищаются. Они являются какъ будто общимъ достояніемъ. А Аркаша — мой. Я его открыла, какъ Колумбъ Америку. Я знаю наврное, что онъ совсмъ не глупый. А если другіе этого не подозрваютъ, такъ тмъ и лучше.

Аркаша — лошадникъ, не меньше чмъ я. Три недли лчили мы съ нимъ ‘Мышенка’, когда тотъ напоролся на плугъ. Какъ онъ чудесно накладываетъ перевязки! Кто бы подумалъ, что его широкія большія руки обладаютъ такой гибкостью.

Нынче лтомъ я чаще чмъ когда-либо здила на почту. И по пути захватывала съ собой Аркашу. Вдь онъ жилъ по дорог. Или онъ зазжалъ за мной.

Кругомъ — зеленый бархатъ озимей. Псни жаворонковъ въ голубомъ неб… Мы привязывали лошадь къ забору и усаживались на крылечк станціоннаго дома. Ждать приходилось долго. Солнце пряталось за сосднимъ лсомъ. Пахло клейкими березовыми листочками. На берегу тоскливо посвистывали кулики. За ркой соловей несмло выводилъ первыя трели, а въ почтмейстерскомъ саду ему вторилъ другой.

А когда изъ-подъ горы поднимался сдой туманъ, гасла заря и показывались первыя рдкія звзды, съ шумомъ и звономъ подкатывала почта. Въ крошечномъ зальц почтмейстера киплъ и бурлилъ ведерный самоваръ. Поспшно задергивали блыя занавсочки на окнахъ.

Почтмейстерша сортировала почту, т.-е. отбирала наиболе интересныя письма, расклеивала ихъ надъ самоваромъ, бгло проглядывала и запечатывала вновь. ‘Пожалуйте, почта разобрана!’ Состроивъ серьезныя лица, мы забираемъ письма и газеты.

Вернешься домой, а передъ тобой какъ изъ-подъ земли вырастетъ фигура няни Ариши: ‘Барышня, пожалуйте къ маменьк’. А въ голос такія злорадныя нотки. Она вдь не моя,— Васина няня. Разв ей меня жалко?… Конечно, будетъ репримандъ длинный-длинный… Ужъ и скверная это штука! Правду говоритъ дядя Митя: ‘вмсто реприманда взяли бы да выскли — и дло съ концомъ. А то пилятъпилятъ тупымъ ножомъ, а когда остановиться — не знаютъ’.

Я еле плетусь, словно стреноженная лошадь. Только бы подольше не добраться до маминой комнаты. Вдь ничего я не сдлала дурного, а сердце занываетъ такъ тоскливо.

Мама сердито перебираетъ что-то на своемъ стол.

Она здорово подвинчена тетей Диной.

— Мама, ты звала меня?— спрашиваю я невинно.

— И ты, конечно, не догадываешься, о чемъ я хочу говорить съ тобою?

У мамы самый уничтожающій видъ. Она строго выдерживаетъ паузу. Такъ эффектне.

Я стою у раскрытаго окна и молча смотрю въ садъ. Лучше, чтобы мама не видла моего лица.

— Я спрашиваю: когда будетъ конецъ твоимъ вчнымъ tte-tte’амъ съ Аркашей, вашимъ безчисленнымъ прогулкамъ, поздкамъ на почту?— говоритъ мама раздльно и скрещиваетъ по-наполеоновски руки.

Началось! И все же самый худшій моментъ миновалъ. Вдь всего мучительне ожиданіе опасности. Предстоитъ поединокъ. Будемъ защищаться.

— На почту, я думаю, всегда кто-нибудь будетъ здить. Ты сама такъ гонишься за письмами… А мои прогулки съ Аркашей… И почему он вамъ мозолятъ глаза? Теперь лто. Я свободна. Придетъ осень — я снова засяду съ тетей Диной за французскихъ классиковъ. Прогулки прекратятся сами собой. Никому мы не мшаемъ, дурного ничего не длаемъ… Не трогайте вы насъ!

— ‘Не трогайте вы насъ’… Это неподражаемо!— мама смется деревяннымъ смхомъ.— Да кто ты мн: дочь или нтъ? Молоденькая двочка рыщетъ цлыми днями по лсамъ и полямъ съ какимъ-то недоучкой, а я… я должна закрывать на это глаза. Я смотрла сквозь пальцы на то, что, по примру Васи, вы вс зовете его ‘Аркашей’. Я думала: тмъ лучше, двочки никогда не примутъ его въ серьезъ. И вдругъ оказывается — Танечка жить безъ Аркаши не можетъ! Парочка неразлучниковъ… Это позоръ, неприличіе! Я красню, не знаю, какъ Дин въ глаза смотрть. Боже мой, если бы мы въ наше время позволили себ что-нибудь подобное… Ужъ говори начистоту. Что ты, замужъ за него собираешься, что ли?

Я молчу и не отрываясь смотрю на старую раскидистую яблоню, посеребренную луннымъ свтомъ.

— Это чудесно! Таня Нелова будетъ отнын m-me Ше-сте-рико-вой! Постыдитесь… Вспомни только — кто былъ твой ддъ?

— Сто разъ слыхала… Плюю я на ваше кисло-сладкое дворянство!

— Какъ пріятно теб будетъ вчно смотрть на своего мужа сверху внизъ! Даже въ народной псн поется: ‘ты отдай меня за ровнюшку’.

Хорошо бы теперь выпрыгнуть изъ окошка и убжать по росистой тропинк. Мама видитъ, что зарядъ направленъ неудачно, и нападаетъ съ другого фланга.

— Замужъ ты за него не собираешься? Отлично! Но ты прекрасно знаешь, что вс поповны и лавочницы нашей округи считаютъ его самымъ выгоднымъ женихомъ… Какъ же ты смешь отбивать его у нихъ? Ты думаешь, он когда-нибудь простятъ теб это? Да тебя въ клочки рвутъ! Твое имя треплютъ по всему узду. Про тебя говорятъ всевозможныя гадости… Права ты или виновата — я не знаю. Я твердо уврена въ одномъ: эти толки налагаютъ неизгладимое пятно на твою репутацію. Только припомни пословицу: добрая славушка лежитъ, а худая бжитъ… Онъ не женихъ теб и все же днюетъ и ночуетъ въ Дольцахъ. Вы не разстаетесь цлыми днями… Кто онъ теб? Ты достаточно начиталась разныхъ непозволительныхъ романовъ, чтобы быть компетентной въ этомъ вопрос…

Въ самомъ дл, кто онъ мн? Дйствительно, я читала массу непозволительныхъ романовъ и ‘все’ знаю.

Тетя Дина всегда такъ любезно предупреждала о томъ, чего не слдуетъ читать. Въ ту же ночь грховный романъ оказывался подъ тюфякомъ моей постели. Тамъ гащивали и Сафо, и Фостэнъ, и Шери. Я не читала, а глотала, всегда отдавая предпочтеніе коротенькимъ строчкамъ. Жуткое ожиданіе, что вотъ-вотъ накроютъ съ поличнымъ, придавало чтенію особенную прелесть. Никогда никто не вошелъ, а моя тайна какимъ-то образомъ стала извстна всему дому.

Пилили меня нещадно и столько разъ на вс лады повторяли: теперь Таня ‘все’ знаетъ,— что въ конц-концовъ я и сама этому поврила…

Однако мн кажется, что Мопассанъ, Гонкуры и К^о не прольютъ свта на этотъ вопросъ. Быть можетъ, русскіе романисты помогутъ мн разршить загадку? Кто же Аркаша? Вронскій? Инсаровъ, Лаврецкій? Рудинъ? Нтъ, все не то…

Если бы мама знала, какъ онъ корректенъ! Онъ всегда какъ бы предстоитъ предъ лицомъ семи престарлыхъ тетушекъ. Почему это? Помнитъ ли онъ во вс минуты своей жизни, что Нелова ему не пара? Или, можетъ быть, въ его чувств ко мн недостаетъ африканскаго элемента?

Ахъ, да не все ли равно? Я люблю, чтобы меня любили. А жизнь меня этимъ не балуетъ… Всякій разъ посл нашего съ Лизой дебюта въ родственномъ кругу, мама спрашивала тетю Дину: ‘Ну что Лиза, какъ?’ — ‘Была мила, какъ всегда, и очень всмъ понравилась’. Мама (упавшимъ голосомъ):— ‘А… Таня?’ — ‘А Таня опять не понравилась’.

И это неизбжно. При всякомъ новомъ знакомств я заране знаю, что я ‘опять не понравилась’. Появляется Аркаша и… нарушаетъ правило. Почему? А я знаю?

Но мама ждетъ отвта. Надо говорить.

— Кто онъ мн? Такой же пріятель, какъ и Вас. Вдь Вас ты не мшаешь съ нимъ дружить?

— Не наивничай, пожалуйста. Вася съ Аркашей не прятались отъ людскихъ взоровъ, а ты со своимъ пріятелемъ только и длаешь, что убгаешь изъ дома. Если тетя Дина и я недостойны слышать ваши рчи, то, очевидно, он непозволительнаго характера.

И даже ничуть. Аркаша очень скупъ на слова. Все же я знаю, что у него было несчастливое дтство. Его семейная обстановка крайне тяжела, и мы, обитатели Дольцевъ, являемся для него огромной нравственной поддержкой… И все это я повдаю мам, чтобы она раззвонила объ этомъ по всему свту? Да ни въ жизнь!

— Говоримъ о всякихъ пустякахъ. Куда держать лодку, грести или табанить, какой дорогой ближе… о погод… Разв все припомнишь? И что ты все ко мн одной пристаешь? Не нравятся теб Аркашины посщенія, откажи ему отъ дома — и длу конецъ…

Я знаю, что ровно ничмъ не рискую. Какъ-никакъ, а все же Аркаша — ‘Васинъ пріятель’. Въ маминыхъ глазахъ это священный санъ. Онъ обезпечиваетъ ему полную неприкосновенность.

Мы сердито расходимся въ разныя стороны. Ни мама, ни я нисколько не убдили другъ друга. Все чаще и чаще возобновляются эти сцены. Я разсказываю Аркаш о положеніи длъ. Посовтовавшись между собою, мы ршаемъ быть дипломатичными. Аркаша играетъ съ мамой въ пикетъ несчетное число королей, набиваетъ папиросы для тети Дины, копается въ огород вмст съ Лизой. Я пытаюсь читать ‘умныя’ книжки, прилежно играю гаммы, даже пробую вышивать. Мы не только не гуляемъ вмст, мы даже не глядимъ другъ на друга.

Такъ проходитъ нсколько дней. Насъ начинаетъ тянуть въ лсъ, на лодку, словно пьяницъ къ вину. Мы пробуемъ бороться съ искушеніемъ, но оно побждаетъ и… все идетъ по-старому. То-есть, не совсмъ. Съ нкоторыхъ поръ и мама, и тетя Дина не желаютъ замчать нашихъ эскападъ. По вечерамъ он запираются въ маминой комнат. Цлыми часами гудитъ тамъ, словно шмель, однотонный голосъ тети Дины, а мама сморкается въ отвтъ и, кажется, всхлипываетъ. Остальной вечеръ она ходитъ съ опухшими глазами, а тетя Дина ожесточенно пыхтитъ папиросой.

Сначала насъ пугала эта перемна тактики. А потомъ мы привыкли, будто и вкъ такъ было.

А бда уже насъ подстерегала… Въ одно прекрасное утро мама пришла ко мн съ заплаканнымъ лицомъ и, глядя куда-то въ уголъ, произнесла несвязную рчь.

Теперь тяжелыя времена… Дворянство бднетъ. И мы, Неловы, не избгли общей участи… Вамъ, двочкамъ, предстоитъ зарабатывать себ кусокъ хлба. Для этого необходимъ дипломъ. Лиза еще можетъ подождать годикъ-другой… Но тебя, Таня, мы ршили съ тетей Диной отдать въ гимназію… Два года въ школ, среди подругъ, сгладятъ шероховатости твоего характера…

Другими словами: отучатъ меня отъ Аркаши? Знаю я, чьи это происки!

Вс закоулочки моего сердца наполняетъ такая жгучая злоба противъ маминой коварной совтчицы, что мста для горя уже не остается. Съ каменнымъ лицомъ собираю я книги, укладываю чемоданъ. Мама ходитъ съ опухшими глазами. Ркой разливается Лиза. А я только судорожно стискиваю зубы, глядя на ихъ заплаканныя лица.

И все же тетя Дина дйствовала такъ не изъ непріязни ко мн. Она была только типичной представительницей старшихъ,’grands parents’,— ‘гранъ-старье’, какъ называетъ ихъ дядя Митя…

Члены этой коллегіи вчно судъ судятъ и рядъ рядятъ. Обсуждаютъ провинности ‘молодежи’, читаютъ ея письма, залзаютъ въ ея душу съ ногами, съ сапогами… Въ жгучій полдень, когда все живое прячется въ холодокъ, старшіе сидятъ на террас… Наоборотъ, едва лишь поветъ манящій вечерней свжестью, какъ они заберутся въ комнаты и плотно закупорятъ вс окна и двери. Чмъ-то безконечно-затхлымъ ветъ отъ ихъ ворчливыхъ рчей и кислыхъ физіономій…

Я умла виртуозно прятаться отъ ‘гранъ-старья’.

Уходила въ мою любимую березовую аллею. Впереди догораетъ заря. И такъ хорошо идти къ ней навстрчу. Все тянетъ дальше и дальше впередъ, словно нашелъ дорогу къ своему счастью… Пахнетъ росистой травой и цвтами. На сосднемъ болотц съ азартомъ кричатъ лягушки. Надъ головой гудятъ майскіе жуки. Иногда, не разсчитавъ полета, стукаются въ самое лицо. Подъ горой ребятишки съ хохотомъ и гикомъ гонятъ табунъ ‘въ ночное’. А на краю дальняго поля кто-то невидимый протяжно выводитъ:

Разсказать ли вамъ, подружки,

Про несчастье про мое?…

Иногда я спасалась отъ нихъ съ книгой подъ мышкой на сновалъ. Контрабанду я туда не носила. Лучше всего читать на сновал Тургенева или Вальтеръ-Скотта. До истомы сладко пахнетъ свжимъ сномъ. Шуршатъ и звонко ломаются сухія былинки. Все время въ нихъ слышится сдержанная возня: это хлопотливо снуютъ разные жучки и букашки… Я забираюсь въ свое уютное гнздышко у окна, образованнаго вывалившейся доской. Передо мной симютъ безбрежныя поля, а на горизонт чуть блетъ наша сельская церковь… Я съ наслажденіемъ вытягиваюсь на мягкомъ сн и съ головой ухожу въ чтеніе любимаго писателя… Сколько я здсь плакала надъ слезами Лизы и Аси, надъ безнадежной любовью Ревекки и страданіями отважнаго рыцаря Айвенго…

II.

Какъ? Это ужъ Ддлово, а у станціоннаго подъзда наши лошади! Алексй говоритъ безъ-умолку, ежеминутно оборачивая ко мн свое улыбающееся запидевлое лицо.

Я уже знаю вс конюшенныя новости.

Теперь онъ разсказываетъ о томъ, какъ въ Дольцы забжалъ волкъ ‘въ самыя заговины’.

‘Сидимъ это мы, значитъ, на кухн, Ипатычъ мн тулупъ перекрывалъ. Бжитъ Варька, какъ глина блая. ‘Ипатычъ, кричитъ, Ипатычъ, значитъ волкъ!’ А онъ ей: ‘Варька, говоритъ, что ты брешешь?’ Выбгли на улицу. У Ипатыча въ рукахъ желзный аршинъ, у няньки салатникъ, у Дарьи кастрюля, какъ, значитъ, она ее чистила — невдомекъ на столъ поставить… А я и вовсе съ голыми руками. Побгли въ садъ. А онъ возл балкона стоитъ, на насъ поглядываетъ… Ужъ и матерой волчище!… Зашумли это мы, закричали. Онъ, значитъ, легкимъ трускомъ къ лсу и побжалъ… Да все оглядывается, шельмецъ’.

Богъ съ нимъ, съ этимъ волкомъ! Скоре бы до дому, увидать всхъ своихъ.

…’Догнали его до березовой опушки. Онъ какъ оборотится да взвоетъ… Наши бабы на утекъ! Ну и мы, значитъ, съ Ипатычемъ назадъ…Что-жъ, вдь его голыми руками не возьмешь!’

Мышенокъ опустилъ постромки и прислушивается къ знакомому голосу. Корноухій убавилъ рыси и покачиваетъ въ тактъ своей пышной гривой.

— Да вдь этакъ я васъ, барышня, заморожу,— спохватывается Алексй, выпрямляется на козлахъ и свищетъ особымъ лихимъ посвистомъ. Ходу, ходу! Гусевыя постромки натягиваются, какъ струна. Длинный кнутъ змйкой вьется за нами. На полость летятъ комья снга. Втеръ рзче бьетъ въ лицо… Ходу, ходу…

Вотъ и послдній перелсокъ, бревенчатый мостикъ. Мы взлетаемъ на гору, лихо скачемъ по березовой алле…

Вотъ они — Дольцы… Нашъ милый старый домъ…

Аркаша съ сіяющими глазами скоре рветъ, чмъ отстегиваетъ полость. На крыльц стоить Лиза, вся пунцовая отъ волненія. Она негромко взвизгиваетъ и тихонечко подпрыгиваетъ на мст, какъ механическая куколка… Я, словно ураганъ, кидаюсь на шею мам.

И въ тотъ же день мы бжимъ съ Аркашей смотрть, все ли на мст. Попрежнему ли стоитъ старый боръ и березовая рощица, и сосновый молодяжникъ. И такъ же ли скована льдомъ извилистая Нырка, какъ и въ прежніе годы… Длаемъ долгій, долгій визитъ конюшн. Слышится ласковое ржаніе. Мои друзья не позабыли меня. Корноухій стучитъ ножкой и проситъ сахару. Я цлую ихъ всхъ поочередно въ мордочки между ноздрей. Тамъ есть такое теплое бархатное мстечко. Я не думаю, чтобы имъ это особенно нравилось. Но ни одна благовоспитанная лошадь никогда и виду не подастъ, что ей это непріятно. Мышенокъ показываетъ свой лучшій фокусъ. Осторожно стаскиваетъ шапку съ Алекся и, раскачавъ хорошенько, швыряетъ въ самый дальній уголъ денника.

И никто не косится на мои прогулки съ Аркашей. Почему? Тетя Дина не науськиваетъ на меня маму? Мама не хочетъ портить мн святки? Ее трогаетъ мое исхудалое, блдное лицо? Или она сознала, наконецъ, что наша дружба безгрховна?

Для всхъ я теперь не прежняя Таня, которая ‘опять не понравилась’, а вся новенькая, интересная гимназистка. И Лиза закармливаетъ меня пряниками собственнаго издлія и самыми деликатесными вареньями. Это она-то, которая бывало, какъ коршунъ, охраняла сокровища своей кладовой.

У насъ была французская сказка съ картинками о несчастной принцесс, которую тигръ похитилъ изъ королевскаго дворца. Когда и какъ ее спасли — я не помню. Но на послдней картинк она снова въ родительскихъ чертогахъ. Она стоитъ посреди залы въ длинной блой одежд, томно склонивъ усталую головку. Два усатыхъ турка почтительно поддерживаютъ ее подъ руки. А у ея ногъ — чалмы распростершихся ницъ придворныхъ…

Ну, вотъ теперь и меня балуютъ… почти какъ блую принцессу.

Прізжаетъ Вася и привозитъ съ собой товарища-юнкера. Онъ грузинъ. Зовутъ его Ираклій Давыдовичъ. Но мы, двочки, называемъ его между собою ‘Васинъ юнкеръ’. У него восточные глаза съ синими блками, крошечные усики и яркія губы. Онъ поднимаетъ платки, подставляетъ стулья дамамъ, прикладывается къ ручк мамы и тети Дины. А главное — стремится ни въ чемъ не отстать отъ Васи.

Въ этомъ году тетя Соня первый разъ отпускаетъ къ намъ кузину Мусю. Мн страшно нравится жанръ ея красоты. Блокурая, розовенькая и тоненькая, она напоминаетъ севрскую пастушку.

Къ ея великому огорченію тетя Соня сама выбираетъ для нея фасоны платьевъ. Зато Муся носитъ чуть не аршинные каблуки и собираетъ свои золотистые волосы въ удивительно-сложную высокую прическу. Только этимъ и отводитъ свою душу… Ея гибкая талія стянута широкимъ замшевымъ поясомъ съ засунутымъ за него кокетливымъ платочкомъ.

Съ утра Вася выхватываетъ платочекъ изъ-за кушака и преспокойно перекладываетъ его въ боковой карманъ своей тужурки. Происходитъ такая сцена:

Муся (жалобно): Вася, Вася! Отдай платокъ!

Немного погодя, капризно: Вася, слышишь? Отдай платокъ!

(Повелительно): Вася, сію минуту отдай платокъ.

А Вася насмшлово молчитъ, вертитъ платкомъ передъ Мусинымъ носикомъ, обтираетъ имъ несуществующіе усы, покрываетъ поцлуями, машетъ въ знакъ прощальнаго привта и… юнкерскіе сапоги гремятъ внизъ по лстниц…— А-а, такъ ты такъ!… И Мусины каблучки, дробно стуча, мчатся вслдъ за сапогами.

Внизу съ грохотомъ опрокидываются стулья. Вася вооружается щеткой, Муся крокетнымъ молоткомъ. Отъ усиленной бготни дождемъ сыплются во вс стороны Мусины шпильки. Волна золотистыхъ волосъ мягко соскальзываетъ ей на плечи. Молотокъ вываливается у нея изъ рукъ. И стоитъ она посреди залы такая тоненькая, бленькая, безпомощная, въ ореол шелковистыхъ волосъ. Вас становится жаль ее. Вмст со своимъ юнкеромъ онъ ползаетъ по угламъ и подбираетъ шпильки. Муся снова водружаетъ башню изъ волосъ на своей хорошенькой головк.

И все затихаетъ на время. А потомъ опять раздается тоненькое, жалобное: ‘Вася, Вася, отдай платокъ’…

Муся часто сидитъ, сворнувшись клубочкомъ, какъ кошечка, въ уголк дивана у жарко натопленной печки и зябко кутается въ мховую накидку. ‘Муся, демъ кататься’, предлагаетъ Вася. И вотъ уже сидятъ они рядышкомъ въ санкахъ-бгункахъ. Легкія саночки сильно накрепиваются то вправо, то влво. И Вася, и Муся лежатъ поочередно головой на снгу. (Кучерское искусство не принадлежитъ къ числу Васиныхъ талантовъ. Лтомъ онъ не минуетъ ни одной колеи или колдобины. Зимой его такъ и тянетъ во вс ухабы и раскаты.) И въ т минуты ни по чемъ оранжерейной Мус метель и трескучій морозъ…

Прізжаетъ наша эпархіалка — въ Запольск ихъ зовутъ ‘трепыхалками’ — Настя, дочь отца дьякона. У Насти бурое лицо и калмыцкіе глазки. Вся она черная, узловатая, приземистая, точь въ-точь тотъ корявый дубокъ, что растетъ у насъ на болот. Вроятно, поэтому Настя иметъ пристрастіе къ блузкамъ нжнйшихъ оттнковъ и яркимъ ленточкамъ-удавочкамъ.

Она приходитъ къ намъ безпрестанно, чаще всего съ ‘ночевкой’.

Дорогой ее оберегаетъ отъ волковъ Гриша, который учительствуетъ гд-то на границ узда.

И всей компаніей мы отправляемся на лыжахъ. Иногда катаемся съ горъ, чаще идемъ на рку. Муся напяливаетъ на свои хорошенькія ножки огромные неуклюжіе валенки. Въ своей коротенькой англійской юбк и шляп-кибиточк она такъ похожа на маленькую голландочку. Бдняжк плохо дается лыжный спортъ. Безъ Васиныхъ совтовъ дло совсмъ не спорилось бы.

Онъ — добросовстный педагогъ, а потому на экскурсіяхъ учитель и ученица всегда въ арьергард.

По вечерамъ мы танцуемъ, гадаемъ, играемъ въ charades ея action. Муся, задрапированная простынями, танцуетъ фантастическій восточный танецъ, граціозно ударяя рукой въ тамбуринъ (крышка отъ картонки). Вася-пашй съ пробочными усами томно возлежитъ на диванныхъ подушкахъ. Онъ жадно слдитъ взоромъ за плнительной гуріей, и глаза у него блестятъ, право, не хуже, чмъ у настоящаго турка.

А въ другой картин Васинъ юнкеръ наряжается въ мое платье и шляпу и сразу превращается въ жеманную барышню съ осиной таліей.

Мы ложимся спать чуть не на разсвт. Уравновшенная Лиза уходитъ раньше всхъ. И мы дразнимъ ее ‘совой сплюшкой’. А вы — совы ‘бдюшки’, возражаетъ она, сладко звая. Мы встаемъ въ непозволительные часы. И утренній кофе у насъ наскакиваетъ на завтракъ, завтракъ на обдъ. Дарья горько жалуется мам, что ростбифъ пережарился, а супъ укиплъ. Но вдь на то и праздники, чтобы не какъ въ будни.

Мы съ Аркашей идемъ въ лсъ и выбираемъ кудрявую, прямую, какъ стрла, красавицу-елку. Какъ хорошъ ея строгій, темно-зеленый нарядъ. Аляповатыя елочныя украшенія придадутъ ей такой балаганный видъ. Но разъ ужъ такъ принято — ничего не подлаешь. И мы усердно клеимъ цпи и бумажные флаги, нижемъ бусы, золотимъ орхи. А главное надо, чтобы какъ можно больше розъ. Розы — основа всхъ елочныхъ украшеній. И вотъ Муся и я принимаемся за ихъ изготовленіе. Это наша спеціальность. Бумажныя розы всхъ оттнковъ — желтыя, розовыя, пунцовыя. Он больше похожи на кочни капусты. Но разъ принято считать ихъ цвтами, то уже не можетъ быть сомннія. Мы съ головой ушли въ нашу работу и не слышимъ, какъ къ крыльцу лихо подкатила щегольская исправницкая тройка. Вася кричитъ: sauve qui peut! и черезъ минуту мальчиковъ и слдъ простылъ. Исправникъ стоитъ передъ нами, сконфуженно лепечетъ что-то, смущенно жмурится, подкатываетъ глаза подъ лобъ, точно поющій соловей. Блеститъ его обвтренное лицо, пуговицы мундира и лакированные сапоги. Какъ они хороши! Въ нихъ можно глядться, словно въ зеркало. Видно, что онъ надваетъ ихъ только по торжественнымъ днямъ, такъ какъ самъ не отводитъ отъ нихъ восхищенныхъ глазъ. Теперь и мы съ Мусей, словно загипнотизированныя, любуемся его праздничными сапогами.

Господи, сколько онъ знаетъ иностранныхъ словъ: ‘циркуляція’, ‘градація’, ‘перронъ’, ‘жандармерія’. Мы съ Мусей слушаемъ, какъ зачарованныя, и бумажныя розы съ мягкимъ шелестомъ падаютъ съ нашихъ колнъ прямо къ ногамъ исправника. Онъ вскакиваетъ, галантно поднимаетъ цвты, щелкаетъ каблуками, какъ шпорами. Pardon… Мерси… Помилуйте…

Долго ли намъ его занимать? Мама укрылась въ столовую подъ предлогомъ хозяйственныхъ распоряженій. Мальчики вроломно сбжали. Ну, а Настя? Она обязана была страдать вмст съ нами. Гд же она? Она, видите ли, ушла въ дальній лсъ вдвоемъ съ Гришей!

И нтъ конца этимъ длиннымъ прогулкамъ. Мы высмиваемъ ихъ на вс лады, называемъ пошехонцами, заблудившимися въ трехъ соснахъ. Они неуязвимы. Ихъ ничто не беретъ. Если Настя съ Гришей дома, то они неизмнно сидятъ въ самомъ темномъ углу гостиной и таинственно бесдуютъ вполголоса.

Даже елочныя свчи они обжигаютъ не съ того конца и распаиваютъ половину подсвчниковъ.

‘Увы, сомннья нтъ’… Они влюблены! И какъ это мы прозвали? Гриша влюбленъ въ Настю!

Тотъ самый Гриша, который былъ товарищемъ нашихъ дтскихъ игръ. Не онъ ли, спасаясь отъ краснокожихъ, порвалъ на забор свои штанишки? А потомъ сидлъ, спрятанный подъ столомъ, пока няня Ариша, ворча и ругаясь, чинила ему эту деталь туалета. И этотъ Гриша — герой романа. Нтъ, это прямо невозможно!

Боже, сколько является у Насти совтчиковъ. ‘Настя, онъ уже просилъ твоей руки? Ну, а какъ быть съ эпархіальнымъ. Ты бросишь учиться? Настя, поврь, онъ не серьезно влюбленъ… Это мимолетное увлеченіе’.

Прибгаетъ Муся посл ожесточенной схватки изъ-за платка. Ея кудряшки растрепались, она дышитъ неровно, въ глазахъ еще мелькаютъ лукавыя искорки. Она наскоро оправляетъ прическу, длаетъ степенное лицо и тоже говоритъ Наст что-то очень разсудительное. Мама зоветъ Настю къ себ и долго говоритъ съ нею наедин. Отъ мамы она переходитъ въ руки тети Дины.

‘Единственное утшеніе это то,— говоритъ тетя Дина мам,— что во всей этой исторіи Муся и Таня выказали массу благоразумія. Признаюсь: я отъ нихъ этого не ожидала’.

А вечеромъ Лиза влетаетъ, какъ бомба, въ нашу комнату, отираетъ мучныя руки о передникъ и кричитъ: ‘И чего вы, непрошеныя совтчицы, суетесь не въ свое дло?Гриша любитъ не по настоящему? Ну, а вы-то знаете, какъ любятъ? И когда это Господь умудрилъ васъ опытомъ? Вдь не на васъ онъ женится? Что вамъ за дло до чужого счастья?’

Одну маленькую минуточку и Муся, и я чувствуемъ себя совсмъ сконфуженными, потомъ быстро оправляемся и начинаемъ хохотать дланнымъ смхомъ. ‘Прелестно! Примрная Лиза — сторонница романической любви! Недурно для начала!… Что же будетъ дальше?’

Смущенная Лиза закрываетъ лицо фартукомъ и убгаетъ въ свое кухонное царство. А все же она стоитъ на своемъ и робко заговариваетъ съ Гришей, выражая сочувствіе къ его несчастливой дол. Тутъ уже на нее налетаютъ мальчики. Обсуждать жениховскія дла — ихъ священное право. Горе узурпаторамъ.

А мы съ Мусей ходимъ, гордыя, какъ павы. Мы сами прониклись сознаніемъ своей патентованной добродтели.

‘У-у, безстыдница, что выдумала,— ворчитъ на Настю няня Ариша.— Статочное ли это дло — кутейниц идти за мужика. Что-жъчто учитель, а тотъ же мужикъ’.

Настинъ романъ обсуждается на вс лады.

Только въ деревн умютъ такъ беззавтно отдаваться злободневной новости. Въ прошломъ году за дочь красногорскаго дьякона посватался землемръ. Ударили по рукамъ. Насталъ день свадьбы. Уже за церковной оградой стной стояли любопытные. Въ церкви зажгли паникадило. Ждали только жениха. Онъ явился и… отказался отъ невсты. Произошелъ ужаснйшій скандалъ. Больше всего, конечно, бунтовалась публика, лишенная дарового зрлища.

Сколько было толковъ. Просвирня горячо отстаивала правоту жениха. (Та самая, что торгуетъ ‘клочьями’ въ базарные дни. Навязывая простодушной баб гнилой линючій ситецъ, она убжденно говоритъ: ‘милушка, да онъ ужъ очень въ куч хорошъ’),

‘Его зря виноватить нечего,— доказываетъ просвирня.— Надо говорить дло. Невста съ изъянцемъ… Сядетъ она, примрно, съ мужемъ чай пить. Эти-то мста у нея мягкія. Просвирня тычетъ кверху свои закорузлыя ладони. Блюдечко-то ей взять и неспособно… Ну, какъ же тутъ?’ Просвирня торжествующе оглядываетъ собесдника.

III.

Наконецъ, наступаетъ такой моментъ, когда Вас прідаются и лыжи, и сцена съ платкомъ, и Гришинъ романъ. Плохо дло. Скоро Вася захандритъ. И тогда прощай святочное веселье! Онъ будетъ цлый день валяться на постели, свистть на весь домъ, изводить маму, дразнить насъ, мучить прислугу. Увидитъ тогда его юнкеръ, что такое Вася, одержимый ‘бсомъ унынія’.

Прізжаетъ матушка въ ‘розовитой’ блузочк, старательно завитая мелкимъ барашкомъ. Перваго января — именины ея попа. По этому случаю у нихъ состоится вечеринка. Она проситъ маму отпустить къ ней молодежь. ‘Пусть попляшутъ — все-таки развлеченіе. Небольшое у насъ, поповъ, веселье… Ну да вдь и то сказать: выбрать-то имъ не изъ чего… Все дома да дома’…

Мы спасены! Вася изъявилъ благосклонное согласіе.

Мы демъ на духовный вечеръ подъ предводительствомъ тети Дины.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ поповскомъ зальц такъ накурено, что кажется, будто кто-то развсилъ подъ потолкомъ синія скатерти. Передъ нами мелькаютъ разноцвтныя платья двицъ и ‘бланжевая’ блузочка матушки, вся усянная бантиками. Поповны подаютъ намъ руку ‘лопаточкой’ и искоса окидываютъ насъ враждебнымъ взоромъ. Он насъ не слиш: комъ обожаютъ. Мус он не прощаютъ ея пикантнаго личика, мн — Аркашу, а всмъ тремъ то, что мы пріхали со своими кавалерами.

Мальчики быстро входятъ въ тонъ и незамтно прячутъ въ карманъ перчатки,— вдь остальные танцоры безжалостно пачкаютъ своими ручищами свтлыя платья двицъ. Они такъ же яростно, какъ и семинары, крутятъ на мст своихъ дамъ и все свое вниманіе отдаютъ поповнамъ.

Поповская кухарка Клавдія, стройная брюнетка цыганскаго типа, торжественно обноситъ гостей лакомствами. На поднос орхи, накрашеные пряники и дешевая карамель. Лицо Клавдіи ясно говоритъ: ‘Не стоите вы вс такой роскоши… Но ужъ для праздника… Жрите!’ Попрыгунья-матушка бойко выхватываетъ у нея подносъ, передаетъ деверю едичк и приказываетъ ему самому обносить двицъ лакомствами. ‘Что же вы плохо просите барышенъ, едичка? Вы, врно, забыли, что сегодня ‘вашъ’ балъ… Неугостительный вы хозяинъ, какъ я погляжу!…’ Матушка шутливо грозитъ ему пальцемъ, а ея вороватые глазки такъ и бгаютъ по сторонамъ. У едички мутно-голубые стеклянные глаза, кирпично-красныя щеки и отвислая нижняя губа. Въ прошломъ году его выгнали изъ семинаріи, и съ тхъ поръ онъ живетъ у брата. Ни для кого не тайна, что наша матушка любитъ его больше, чмъ братской любовью. Она дрожитъ надъ нимъ, какъ ‘орлица надъ орленкомъ’, и ревниво оберегаетъ отъ женскихъ взоровъ. Но сегодня — великое торжество. На этотъ вечеръ она даритъ его двицамъ. Пусть танцуютъ съ едичкой сколько хотятъ. Ей желательно, чтобы Васильевъ день былъ для нихъ незабвеннымъ днемъ. Но въ этомъ случа и поповны, и мы, двочки, выказываемъ удивительную солидарность. Всмъ намъ гнусненекъ этотъ праздничный подарокъ. Въ кавалерахъ нтъ недостатка, и губастый едичка неизмнно остается безъ дамы. Съ горя онъ беретъ изъ рукъ товарища гармонику и играетъ намъ польку ‘Разлуку’. Длинный тощій семинаристъ Даміанскій, съ каменнымъ лицомъ и неподвижнымъ станомъ, топчется на мст, выдлывая немудрое на польки. Его маленькая, блесая головка плаваетъ гд-то подъ самымъ потолкомъ, а Муся, его дама, едва достаетъ ему до локтя. Мы танцуемъ кадриль ‘съ передачей’. Чернявый семинаристъ, съ красными прыщами на блдномъ лиц, подставляетъ Лиз во время ‘балансе’ свои плотно сдвинутыя руки ладошками кверху, а какъ только она опускаетъ на нихъ свои пальчики, раскидываетъ руки, словно крылья, и яростно вертитъ на мст свою бдную даму. Дирижируетъ Туберозовъ. У него красное, плоское лицо, блыя брови и мягкія, потныя руки. Онъ увренно выступаетъ на своихъ кривыхъ ножкахъ, изящнымъ жестомъ оправляетъ несуществующія манжеты, хлопаетъ въ ладоши и возглашаетъ: ‘Дамская кядриль!’

Матушка мелькаетъ то тутъ, то тамъ, подсаживается къ тет Дин и затваетъ съ ней солидный разговоръ. Въ душ она не переноситъ ‘старую шиповку’, но какъ-никакъ, а все же тетя Дина самая почетная гостья.— ‘Не церемоньтесь со мною, матушка,— проситъ тетя Дина,— я не хочу отрывать васъ отъ вашихъ хозяйскихъ обязанностей’… И матушка мчится въ столовую. Тамъ на большомъ блюд, прикрытомъ газетой, лежитъ кусочекъ жареной телятины… Это ‘гвоздь’ предстоящаго ужина. Матушка и боится, чтобы ‘бурсаки телятину не слопали’. Ужинъ будетъ для самыхъ почетныхъ. Для прочихъ — одинъ чай. Неугасимый самоваръ все время кипитъ на лежанк. Чего же имъ еще? Къ тому же ‘холостежь’ неуклонно ‘дуетъ пиво’…

Изрдка самъ именинникъ выходитъ поболтать съ тетей Диной.

Въ о. Василіи есть что-то военное. Онъ любитъ высокіе воротники, затйливыя запонки, короткіе подрясники въ обтяжку, изъ-подъ которыхъ виднются щегольскіе лаковые сапожки. Его домъ не блещетъ семейными добродтелями. Но у него ‘рука’ взапольск, и потому онъ — нашъ благочинный.

Ради представительства онъ устраиваетъ этотъ единственный вечеръ въ году. Выигрышъ въ стуколку долженъ покрыть бальные расходы. Вотъ почему о. Василій неуклонно сидитъ за карточнымъ столомъ, втиснутымъ въ крохотную гостиную.

У притолки стоитъ псаломщикъ еноменовъ. У него курчавая бородка и прекрасный синій смокингъ. Поповны украдкой взглядываютъ на него, словно молятъ: ‘подойди, подойди’…

Онъ не станетъ танцовать: онъ пріхалъ ех ойсіо — поздравить о. благочиннаго.— Ну, что за церемоніи! Каждый лишній кавалернаходка…— Поймите же: если бы я пріхалъ на вечеръ — тогда дло другое, но вдь я — ex oficio…

О. Василій нжно обнимаетъ его за талію и увлекаетъ въ залу. еноменовъ сдается и вальсируетъ съ матушкой. Она жеманно клонитъ головку на плечо кавалера, а сама зорко слдитъ за танцующими. Вотъ какъ? Двицы наплевали на ея едичку? Онъ играетъ цлый вечеръ, какъ наемный гармонистъ. Хорошо же! Она имъ это припомнитъ… ‘Вы не дамскій кавалеръ, едичка, не умете ухаживать за барышнями’,— говоритъ она съ ласковой укоризной и украдкой поправляетъ нависшую прядь взмокшихъ волосъ на едичкиномъ лбу…

Теперь одесную и ошую тети Дины сидятъ два старыхъ попа. О. Константинъ глухъ, какъ полно, и только хлопаетъ глазами. А о. Кондратій, востроносый, сденькій и юркій, вступаетъ съ ней въ горячій споръ… Настей и Гришей овладлъ порывъ отчаянной смлости. Они не разстаются во весь вечеръ, несмотря на то, что дьяконица длаетъ имъ сердитые глаза изъ-за дверей.

Мы танцуемъ безъ-устали и уже въ лоскъ уложили нашихъ гармонистовъ. Волостной писарь, съ лицомъ, похожимъ на губку, беретъ въ руки скрипку и извлекаетъ изъ нея пронзительные тонкіе, какъ ниточка, звуки. ‘Чижикъ, чижикъ, гд ты былъ?’ взвизгиваетъ скрипица. Муся и я тщательно продлываемъ вторую фигуру кадрили. У насъ губы подергиваются и лица прыгаютъ отъ сдержаннаго смха. Неужели расхохочемся?

Послднюю кадриль танцуемъ безъ музыки. Вс поютъ хоромъ ‘Не будите молоду’… Я въ первой пар съ Туберозовымъ. На прощанье онъ изобртаетъ самыя замысловатыя фигуры.— Я собьюсь,— сознаюсь я смиренно.— ‘А я въ васъ увренъ, Татьяна Александровна,— съ величавымъ благожелательствомъ говорзтъТуберозовъ.— Кто отчаянно путаетъ фигуры, такъ это матушка. Она растерянно машетъ ручками и кидается по всмъ угламъ. Но Туберозовъ зорко слдитъ за нею, вылавливаетъ ее изъ самой толчеи и сдаетъ съ рукъ на руки ея отчаявшемуся кавалеру. ‘Пастухъ выйдетъ на лужокъ, заиграетъ во рожокъ’… гудятъ семинарскіе басы… И подъ звуки этой пасторальной псни мы съ Туберозовымъ скачемъ, какъ козлы, черезъ всю залу…

Водимъ хороводы. Сцпившись руками, плавно движемся по залу. ‘Не въ трубу ли я трубила’ — протяжно затягиваетъ Маша Граціанская. Ея пухлый ротикъ такъ и лоснится отъ губной помады. Заодно она ею же намазала и щеки. ‘Все бъ я съ милымъ говорила’ — подхватываетъ хоръ. Наврное такъ же водили хороводы и въ допетровскія времена. Только, мн думается, сарафанницы гнусили меньше и не придавали псн такой заупокойный характеръ. ‘Не садися со мной рядомъ’, увщаетъ двица своего милаго, потому что ‘люди скажутъ, что ты любишь’.

‘Что, Танечка, всхъ завтра пересобачивать будете?’ наклоняется ко мн Аркаша.

Я тихонько покачиваю головой, улыбаюсь ему глазами и продолжаю пть.

Если любишь… то скажися

А не любишь… откажися…

Назидательная псня!

Потомъ мы ужинаемъ въ обществ батюшекъ. Матушка одляетъ насъ кусочками холодной телятины, угощаетъ вишневкой, отдающей сандаломъ. Батюшки хлопаютъ рюмку за рюмкой. О. Василій бойко таскаетъ изъ-подъ стола бутылки пива. Расхрабившійся писарь разсказываетъ анекдотъ: ‘Однажды одно семейство заказало себ боа изъ лисьихъ хвостовъ’… Какъ ихъ надулъ скорнякъ — я не помню, но знаю, что адвокатъ обиженнаго семейства спросилъ плута на суд: ‘А что вы скажете, господинъ про…хвостъ?’

Мн длается не по себ. Отъ анекдота? Отъ табаку? Оттого, что ‘голодающіе’ семинары заглядываютъ въ дверь столовой?

едичка бойко играетъ польку ‘Фіалку’. Подвыпившіе попы пускаются въ плясъ. Бравый о. Гавріилъ держитъ руку фертомъ и крпко прижимаетъ къ себ свою даму. О. Василій лихо прищелкиваетъ каблуками. Его пышные волосы раззваются, какъ покрывало. Старые батюшки взмахиваютъ широкими рукавами рясъ, какъ испуганныя птицы крыльями, и гуськомъ выходятъ изъ залы. За ними выплываетъ возмущенная тетя Дина.— ‘Дти, мы демъ домой… Благодарю васъ, матушка, за доставленное удовольствіе… Это невозможно… Двочки не привыкли ложиться такъ поздно’…

Мальчики вытаскиваютъ изъ-подъ груды тулуповъ наши шубы. Васинъ юнкеръ подаетъ тет Дин ея безчисленныя косынки.

— Муся, ты подешь со мной,— командуетъ тетя Дина. Въ ея голос еще клокочетъ возмущеніе.

— Что вы, тетя Дина,— звенитъ тоненькій голосокъ Муси.— Да я еще меньше, чмъ Таня, переношу возокъ! У меня длается настоящая морская болзнь…

Съ этими словами она безслдно исчезаетъ въ толп. А когда мы выходимъ на крыльцо, тамъ далеко, подъ горой, мелькаетъ темное пятнышко. Это Вася съ Мусей въ саночкахъ-бгункахъ спасаются отъ морской болзни… Васинъ юнкеръ почтительно подсаживаетъ тетю Дину и, покорно вздыхая, лзетъ за нею въ возокъ, гд такъ пахнетъ мышами и съденнымъ молью сукномъ. Лиза дремлетъ подл меня въ саняхъ и тихонько клюетъ носомъ. Аркаша безуспшно пытается закурить.

Высоко въ неб стоитъ полная луна и кажется отсюда такой маленькой и блдной. А кругомъ безбрежныя голубыя поля… но какъ холодно! Руки стынутъ въ лайковыхъ перчаткахъ. Я вынимаю ихъ изъ муфты и покусываю несгибающіеся пальцы.

— Танечка, у васъ руки мерзнутъ? Хотите: научу, какъ согрть? тихо спрашиваетъ Аркаша.— Хочу.— Снимите перчатки. Такъ… теперь засуньте руки въ муфту!…

Черезъ минуту об мои руки лежатъ на горячей Аркашкиной ладони. Другая накрываетъ ихъ сверху. Онъ осторожно то поглаживаетъ, то пожимаетъ мои озябшіе пальцы. Имъ сразу стало тепло и хорошо…

На луну нтъ-нтъ да и набжитъ легкое облачко. И кажется, что ее задернули кисеей. Голубыя поля становятся дымчатыми. Вс предметы пріобртаютъ такія мягкія неясныя очертанія… Призрачная ночь во вкус Гофмана.

Какія твердыя, увренныя руки у Аркаши! Можетъ быть, это и есть — les mains qui me guideraient?… Вотъ было бы славно. Никакой отвтственности: куда повели, туда и пошла бы… Задергивать меня не слдуетъ — тогда я закусываю удила. Распускать поводья — тоже скверно. Я всегда должна чувствовать узду… Какимъ блднымъ кажется Аркаша въ лунной дымк… Нтъ, не ему держать поводья мягкой, но твердой рукой… А все же… мн хорошо сейчасъ!

IV.

На другой день мы ‘пересобачиваемъ’, по выраженію няни Ариши, всхъ участниковъ духовнаго вечера.

А Насти нтъ какъ нтъ. Ни сегодня, ни завтра. А посл завтра намъ уже пекутъ дорожные пирожки. Мама съ красными глазами укладываетъ Васинъ чемоданъ.

Я мрачно собираю учебники. Теперь ужъ намъ ни до кого…

Настя появляется только во время преддорожнаго меланхолическаго завтрака,— взволнованная, съ ковровымъ мшочкомъ въ рукахъ…— Настя, почему ты такъ долго не шла? Что случилось?— Гриша сдлалъ теб предложеніе?

Да, Гриша посватался за нее. И далъ бы ей окончить епархіальное. Они поженились бы только лтомъ. Но папаша и мамаша слышать объ этомъ не хотятъ… Голосъ у Насти перехватываетъ… Они отказали ему наотрзъ… Настя закрываетъ лицо салфеткой и безутшно всхлипываетъ.— Папаша и мамаша очень просятъ васъ, Наталья Михайловна, чтобы вы позволили мн хать съ Таней… А то они боятся, что ‘онъ’ подетъ за мной слдомъ и ‘разговоритъ’ меня дорогой. Они уврили его, что я ду завтра. А сегодня папаша будетъ караулить его цлый день…— Конечно, можно, милая Настя…

— Ну и времена,— говоритъ тетя Дина, шумно отодвигая кресло.— Всего можно ждать… Не то что ‘разговоритъ’, а устроитъ со своей ‘бандой’ засаду на дорог да и похититъ Настю…

Тетя Дина властно отдаетъ приказанія. Ея голосъ гремитъ по всему дому. Отъ нея ветъ несокрушимой энергіей. Она — словно полководецъ передъ битвой…

— Таню и Мусю проводитъ до Запольска моя Матрена Ивановна… Такъ надежне. А то, можетъ быть, пользуясь пагубнымъ примромъ, Аркаша вздумаетъ бжать съ Таней, а съ Мусей — ce porteenseigne circassien… Дти отправятся засвтло… Да… Ты, Лиза, не дешь на станцію… Молода ты еще для подобныхъ зрлищъ…

Вс мы проникнуты Настиной драмой, и горечь разлуки отступаетъ на второй планъ.

Я ду съ Настей. Неужели ее похитятъ? Можетъ, это вздоръ? Тети Динина фантазія? Ужъ если Гриша со своей ‘бандой’ и устроитъ засаду, такъ не иначе какъ въ Пьяномъ Бору… ‘Они’ схватятъ лошадей подъ узцы… Алексй пронзительно свистнетъ: ‘Голубчики, грабятъ’… Какъ жутко и вмст привлекательно…

Но мы благополучно прозжаемъ Пьяный Боръ съ его угрюмыми мачтовыми соснами. Нтъ и слда ни Гриши, ни его банды…

…………………………………………………………………………………………..

— Танечка, пожалуйте вы въ вагонъ,— отчаянно кричитъ Матрена Ивановна, свшиваясь черезъ перила площадки.

— Не пойду, Матрена Ивановна,— еще и перваго звонка не было.

Пока я гуляю по платформ, мн кажется, что я еще не такъ далеко отъ Дольцевъ.

—…И не смйте писать мн казенныхъ зализанныхъ писемъ, Аркаша… Вы должны разсказать мн все, все: какъ Дольцы и про конюшню и замтно ли вамъ мое отсутствіе…

Передъ третьимъ звонкомъ къ вокзалу подлетаетъ взмыленная лошадь. Изъ саней выкатывается Гриша (не доглядлъ-таки о. дьяконъ!) и неврной походкой направляется къ нашему вагону. Лицо его красно, а глаза какіе-то отстоялые. Шапка такъ некрасиво сползла на затылокъ.

— Тайкомъ ухали, Настасья Іосафовна? Нехорошо-съ!— говоритъ онъ съ кривой усмшкой.— Даже и проститься не пожелали. Я вдь не зврь: васъ не укусилъ бы…

Дальше мы не слышимъ. Онъ отводитъ въ сторону помертввшую отъ волненія Настю.

Всмъ намъ почему-то длается неловко.

— Онъ пьянъ?— спрашиваю я тихонько у Аркаши.

— Можетъ быть… Танечка, да вдь не отъ одного винахмелютъ. Иногда и отъ горя пьянешь… Или вамъ это никогда не приходило въ голову?— И Аркашины глаза глядятъ на меня съ насмшливой грустью.

— Барышни! Танечка, Муся! Да ступайте же въ вагонъ!— взмаливается Матрена Ивановна.— Вдь этакъ я одна уду! На мученье я вамъ, что ли, далась?

Поздъ ползетъ, какъ черепаха, громыхая расхлябанными винтами и гайками. Матрена Ивановна въ десятый разъ пересчитываетъ наши вещи и, вытянувъ длинную шею, косится на Настю, тихо всхлипывающую въ уголк.

Муся и Вася стоятъ у окна. Муся ухитрилась прицпиться кружевнымъ шарфомъ къ пуговиц Васиной шинели. Поневол приходится прижиматься головой къ его плечу. Жесткое сукно царапаетъ нжную щечку. Вася и его юнкеръ усердно хлопочутъ надъ освобожденіемъ бдной плнницы. Жаль порвать дорогое кружево. И это, конечно, осложняетъ задачу…

Навстрчу намъ медленно плывутъ строгія темныя ели въ своихъ снжныхъ ризахъ… И нтъ имъ дла до того, что возвращаюсь я снова къ постылымъ учебникамъ и ненавистной городской жизни…

Збышко.

‘Русская Мысль’, кн. XII, 1908

СТРАНИЧКА ПРОШЛАГО.

I.

II.

III.

IV.

Читайте также: