ЕЛEHА
ЕЛEHА
ПОВСТЬ
БАРОНА БАЗАНКУРА.
ПЕРЕВОДЪ
B. М. СТРОЕВА.
САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
ВЪ ТИПОГРАФІИ А. А. ПЛЮШАРА.
1847.
I.
I.
II.
II.
Елена, Базанкур Сезар-Лекат, Год: 1847
Время на прочтение: 35 минут(ы)
Изъ всхъ парижскихъ театровъ, Большая-Опера есть именно тотъ театръ, въ который всего мене здятъ для сцены. Хотя это мнніе очень нелестно для композиторовъ оперъ и сочинителей балетовъ, однакожъ надобно признаться, что это правда, еслибъ даже пришлось Сильфид потерять крылышки, а Дочери Дуная утонуть въ ндрахъ собственнаго ея отца. Такое признаніе тяжело, но необходимо. Увы! даже и Мученики, хоть они мученики, не избгли общей участи. Прізжаютъ смотрть ихъ, чтобъ видть что нибудь другое, прізжаютъ слушать ихъ, чтобъ слышать что нибудь другое.
Въ самомъ дл, оперы больше въ театральной зал, чмъ на сцен, опера везд: въ этихъ прелестныхъ личикахъ, веселыхъ и надушенныхъ, свжихъ и розовыхъ, которыя граціозно выглядываютъ изъ ложъ, въ этихъ свтлыхъ или черныхъ кудряхъ, вьющихся по блымъ плечамъ, которыя по очертаніямъ и формамъ красиве и изящне статуй Кановы, — она, въ этой улыбк, въ этомъ взгляд, которыхъ ищешь, смущенный и безпокойный, между всми этими взглядами и улыбками, — они издали, въ молчаливой толп, спокойныя и усладительныя, идутъ къ вамъ, какъ надежда входитъ въ сердце. Да, опера во всемъ этомъ, и еще боле въ задушевныхъ разговорахъ, которые ведутся въ-полголоса и изъ которыхъ ни одно слово не теряется.
Отнимите у ней это существованіе, которое можетъ жить только при свт ея свчь, при блеск ея солнца, отнимите у ней вс эти цвты, которые падаютъ изъ однхъ рукъ въ другія, — и оперы не станетъ, опера умретъ.
За то, одинъ разъ, посл представленія Роберта, поститель оперы, у котораго спросили его мннія о Мейербер, отвчалъ:
— Разумется, это безподобная музыка, вдохновенная, ученая, но она не будетъ имть успха въ Опер, въ ней слишкомъ много стука: ничего не слышишь, когда разговариваешь.
Надобно признаться, что Мейерберъ неумолимъ, и безъ пощады нанесъ жестокій ударъ зал въ пользу сцены: спасая послднюю, онъ погубилъ первую.
Другіе, напротивъ (вдь о каждомъ вопрос мннія различны!), другіе благословляютъ Мейербера и его музыку, и превозносять его съ нелпымъ восторгомъ.
Только онъ одинъ — говорятъ они — понялъ оперу для себя и для насъ, только онъ одинъ уметъ жить въ теперешнюю эпоху ложныхъ композиторовъ. Опера Мейербера равняется тайному свиданію, и притомъ пятичасовому. Какъ бы ни была набита ложа, разговариваешь, какъ будто сидишь въ ней одинъ: музыка прикрываетъ тебя. О! превосходная музыка!— о несравненная музыка!
Но все это — домашнія тайны, и я очень неостороженъ, что разсказываю ихъ. Болтовня была бы превосходнымъ занятіемъ, еслибъ не заставляла насъ проговариваться. А какъ изъ всхъ пороковъ болтовство самый несносный и самый непростительный, то я пускаюсь въ разсказы про вс эти маленькія тайны сердца и мысли, которыя часто скрываются подъ брилліантами и цвтами, подъ улыбками и подъ слезами.
Назадъ тому мсяцъ, я встртился въ Опер съ другомъ дтства, я не видалъ его лтъ пять. Въ наши лта, это очень много: и сердце и лицо перемняются, особенно лицо, если оно подверглось испытанію различныхъ непріятныхъ климатовъ. Именно это и случилось съ моимъ другомъ. Онъ путешествовалъ по морю и по суху, и два года прожилъ въ Мексик, мексиканское солнце порядочно закоптило его. По этому-то я никакъ не могъ его узнать.
Онъ подошелъ ко мн и подалъ руку. Я пожалъ ее, думая: — Вотъ другъ, котораго я не знаю, но какъ подобные случаи встрчаются нердко и человкъ, умющій жить въ свт, не обращаетъ вовсе вниманія на такія мелочи, то я съ улыбкою поглядлъ на моего друга и сказалъ ему:
— Добрый вечеръ, мы очень давно не видались.
Прошу замтить, какъ ловко построена эта фраза, я не сказалъ ему ни вы, ни ты.
— Да, да, отвчалъ мн незнакомый другъ мой, ужъ нсколько лтъ, и я очень радъ, что ты узналъ меня.
Положеніе мое становилось затруднительнымъ.
Онъ прибавилъ:
— Ты льстишь мн, какъ другъ дтства, если ты воротишься изъ путешествія, я отблагодарю тебя тмъ же.
Теперь, какъ признаться ему, что я вовсе не знаю его и такъ, изъ слпой довренности, принимаю его, въ число друзей своихъ. Прямая дорога самая короткая и самая удобная, говаривали мн, по этому, я взялъ его за об руки, сжалъ ихъ дружески и сказалъ съ улыбкой:
— Нтъ, милый другъ, не принимаю твоихъ похвалъ, потому что вовсе ихъ не стою. Я увренъ, что знаю тебя очень коротко, но въ эту минуту совершенно не узнаю тебя.
— Прекрасно, ты откровененъ, но признаюсь, я очень огорченъ, врно мексиканское солнце не на шутку обезобразило меня. Здсь вс принимаютъ меня одинаковымъ образомъ. Ршительно, никому не совтую путешествовать по Мексик, оттуда привозишь удовольствіе быть незнакомымъ всмъ своимъ друзьямъ… Не хочу мучить тебя дольше… Я Гастонъ де Рейваль.
— Ахъ! милый мой Гастонъ! закричалъ я, прошу у тебя извиненія, но только за зрніе: сердце мое тутъ ничмъ не виновато. Не хочу льстить теб… но въ самомъ дл ты немножко перемнился…
— Не немножко, а очень много…
— Надюсь, ты долго у насъ останешься?
— Это зависитъ отъ нашего министра иностранныхъ длъ, онъ держитъ мою участь и мои поздки въ своихъ рукахъ.
— Онъ, кажется, во зло употребляетъ эту власть.
— А ты?.. Не разставался съ Парижемъ?
— Почти.
— Ты, можетъ быть, путешествовалъ въ Версаль и въ Сенъ-Клу?
— Нтъ, извини, я здилъ и подальше.
— Все равно, сказалъ Гастонъ, взявъ меня подъ руку, — ты врно знаешь всю Оперу?
— Наизусть.
— Такъ познакомь меня съ нею.
— Изволь, но за то не попрошу тебя знакомить меня съ Мексикой, я вовсе не завидую физіономіи, которую ты оттуда вывезъ.
— Позже ты сдлаешь изъ меня что теб угодно, даже льва, но теперь я предложу теб только одинъ вопросъ.
Онъ насильно вывелъ меня въ коридоръ.
— Видишь ли, сказалъ онъ мн, эту молодую даму въ третьей лож?
— Вижу.
— Знаешь ее?
— Разумется.
— Замтилъ ли, какъ она блдна?
— Давно замтилъ.
— Какъ она, кажется, тоскуетъ и страдаетъ…
— Страдаетъ сердцемъ, да…
— Кто она?
— Графиня де Сенъ-Жеранъ.
— Когда я вошелъ въ залу, ея такое блдное лицо поразило меня, оно неподвижно, какъ будто изъ мрамора, она не двигается: подумаешь, это сидячая статуя. А теперь, когда начинали третій актъ, слезы навернулись на ея глазахъ, а всего странне показалось мн, что она, повидимому, вовсе не замчала, что плачетъ: слезы медленно потекли по ея лицу, а она и не думала отирать ихъ. Лицо ея сохранило прежнюю неподвижность, — неподвижность чрезвычайно горькую и печальную, увряю тебя. Подъ этою блдностію скрывается какое нибудь душевное страданіе.
— Ты правъ, подъ ея блдностію и слезами скрывается самая плачевная исторія. Давно уже слжу я взглядомъ и мыслію за этою женщиной, которую я зналъ въ прежнее время… не мертвою и убитою, какъ она теперь, а молодою, безпечною и веселою, какъ ребенокъ… Она улыбалась при каждомъ слов, и радостно пла, какъ поетъ полевая птичка при восход солнца.
— Ахъ, другъ мой, сказалъ мн Гастонъ, не любопытство, а участіе, самое живое, самое искреннее участіе заставляетъ меня просить, чтобъ ты разсказалъ мн эту исторію.
— Хорошо, пойдемъ и сядемъ въ фойе, я разскажу теб, какъ я видлъ ее въ первый разъ, и что я узналъ или разгадалъ объ этой юной жизни, въ которой уже такъ много страданія.
Въ фойе мы встртили не много народа, мы выбрали самый уединенный уголъ.
— Въ разсказ моемъ о блдной женщин, сказалъ я Гастону, не будетъ послдовательности. Разскажу теб факты, какъ они доходили до меня, въ безпорядк и въ различное время. Разскажу теб, что видлъ самъ, и то, что пересказали мн другіе. То, что я самъ видлъ, заключается въ двухъ визитахъ, которые я сдлалъ генералу Сенъ-Жерану, между визитами моими прошелъ цлый годъ. Меня представили ему, когда онъ былъ еще полковникомъ, онъ жилъ тогда, кажется, въ Перпиньян, и я въ продолженіе шести мсяцевъ бывалъ у него каждый вечеръ, вмст съ офицерами его полка.
Много времени спустя, прозжая случайно черезъ Мецъ, я узналъ, что полкъ Сенъ-Жерана стоитъ тутъ. Мн показалось, что я обязанъ сдлать ему визитъ. Ему въ то время было лтъ пятьдесятъ, черты лица его грубы, выраженіе лица мрачное, голосъ жесткій, глаза проницательные. Въ полку его очень боялись, потому что онъ былъ съ подчиненными строгъ до нелпости, упрямъ и повелителенъ въ обращеніи, его не могли бы терпть, еслибъ онъ не былъ удивительно храбръ, честенъ и благороденъ.
Онъ казался настоящимъ воиномъ старинныхъ временъ. Только случая не доставало ему сравниться съ извстнйшими нашими военными знаменитостями. Вс сносили его видимые недостатки изъ уваженія къ достоинствамъ, которыя онъ могъ показать, и этотъ человкъ былъ замчателенъ уже тмъ, что заставлялъ уважать себя за то, чмъ онъ могъ бы быть.
Мн сказывали, что полковникъ женился. Я предполагалъ, что онъ, подобно многимъ другимъ, женился по разсчету, думая о лтахъ и о наружности графа, я представлялъ себ его жену уже не молодою, но еще и не старою. Я особенно воображалъ ее печальною и молчаливою, воображалъ се послушною и покорною, блдною, и съ глазами, еще блестящими отъ слезъ, недавно отертыхъ.
Я искренно жаллъ о ней. Я похалъ къ полковнику, онъ принялъ меня въ маленькой гостиной, въ первомъ этаж. Двери, замнявшія окошки, были открыты и выходили въ красивый садъ полный цвтовъ, которыхъ пріятный запахъ долеталъ даже до насъ, втви сиреневыхъ кустовъ, качаясь отъ втерка, попадали даже къ намъ въ комнату, птички пли на деревьяхъ, все около насъ дышало радостію. Мы толковали о разныхъ разностяхъ, о служб, военной дисциплин, стратегіи, и пр.
Мы говорили уже съ часъ, какъ вдругъ раздался голосъ изъ сосдней комнаты, голосъ женщины, молодый и свжій, она весело напвала псню.
— Молчи, Елена! закричалъ полковникъ, отворяя дверь, я занятъ, перестань шумть.
— Кто тамъ? спросилъ я въ первую минуту удивленія, когда услышалъ эту веселую и безпечную псню и увидлъ строгое лицо этого человка, я и не подумалъ, что вопросъ мой очень неприличенъ.
— Моя жена и ея сестра работаютъ въ этомъ кабинет, отвчалъ онъ.
Я понялъ, или думалъ, что понялъ: у жены его сестра, молоденькая и незамужняя, она-то и поетъ.
Мы принялись опять за прежній разговоръ, полковникъ разсказывалъ мн про свои походы, я слушалъ его разсянно. Никогда еще не казался онъ мн такимъ холодно-строгимъ, никогда еще я не чувствовалъ до такой степени, какую ледяную атмосферу распространяетъ этотъ человкъ около себя.
Вдругъ я увидлъ изъ далека, въ аллеяхъ сада, двухъ женщинъ, кусты то скрывали ихъ отъ меня, то показывали мн ихъ. Безъ сомннія, это жена полковника и ея сестра, он вышли изъ рабочаго кабинета въ садъ. Я разсматривалъ ихъ внимательно. Одной, казалось, было лтъ тридцать, она была высока, смугла, немножко блдна, въ ней я замтилъ что-то болзненное, что-то похожее на страданіе. На ея руку опиралась двушка… Я всегда буду помнить ея очаровательное личико, хотя теперь могу думать, что видлъ се во сн и что она никогда не существовала.
Представь себ женщину лтъ восемнадцати, стройную, тоненькую, граціозную, блую, какъ мраморъ, но съ розовымъ оттнкомъ, какой видимъ на распускающейся роз. Свтлорусые волосы вились около ея прелестнаго личика…
На пей было блое платье съ блымъ же поясомъ. Она улыбалась, пла въ-полголоса, рвала цвты, то нагибаясь къ трав, то поднимаясь къ высокимъ кустамъ, и ея свтлорусые локоны, то закидывались назадъ и выказывали ея синеватые виски, то падали на ея лобъ и закрывали ей лицо.
Я смотрлъ на все съ восторгомъ, а полковникъ продолжалъ разсказывать спокойно о какихъ-то военныхъ маневрахъ, которые вовсе не занимали меня и которыхъ я, разумется, не слушалъ.
Наконецъ онъ замолчалъ, и посмотрвъ, вроятно, по направленію моихъ глазъ, сказалъ мн:
— Надобно познакомить васъ съ женою.
— Елена! закричалъ онъ громкимъ голосомъ, тмъ самымъ, отъ котораго часто дрожали его подчиненные.
Я смотрлъ на обихъ женщинъ, желая видть, которая изъ нихъ вздрогнетъ при этомъ имени, какъ колодникъ вздрагиваетъ при звук цпей своихъ, но ни та, ни другая не смутились.
— Елена! Елена! повторилъ полковникъ.
На этотъ разъ, къ намъ побжала, съ множествомъ цвтовъ въ рукахъ, очаровательная жен щина, которою я такъ долго любовался.
Она была жена полковника.
Увидавъ меня, она остановилась, покраснла, бросила цвты, и приняла видъ важный и солидный, который заставилъ меня улыбнуться… Она стала еще миле.
Полковникъ пригласилъ меня завтракать. Елена угощала насъ съ невыразимою граціею, и я наблюдалъ за нею въ это время съ живйшимъ участіемъ: я старался угадать мысль прелестной женщины въ ея голос или въ ея взгляд… Елена была счастлива, она не знала еще жизни, улыбалась ей, ждала ее съ надеждою, словомъ, она сохраняла еще всю безпечность юности, вовсе не боясь этого человка, столь строгаго и холоднаго. Чего могла она бояться съ своимъ простымъ и чистымъ сердцемъ! Пть и смяться — вотъ вся ея жизнь: люди не могли запретить ей этого счастія, столь легкаго для нея, и которое блистало на ея лиц, какъ солнце на неб.
При вид ея веселости, съ меня слетла невольная грусть, овладвшая мною. Я сказалъ себ, что вроятно для нкоторыхъ душъ существуетъ счастіе мирное, простое, спокойное, спускающееся изъ самыхъ чистыхъ небесъ и проходящее черезъ радости и горести жизни такъ, что оно даже не замчаетъ или не понимаетъ ихъ. Я сказалъ себ, что юная Елена по-крайней-мр будетъ счастлива, неузнанная и доврчивая, въ далек отъ свта, котораго дыханіе такъ часто пятнаетъ самыя чистыя крылья и горькими слезами мутитъ глаза, поднятые къ Богу или опущенныя къ долу.
Посл завтрака, полковникъ собрался хать верхомъ. Къ крыльцу подвели лошадь. Елена подошла къ ней, погладила ее, поиграла ея гривой, поговорила съ ней своимъ ласковымъ и дтскимъ голосомъ, потомъ, когда мужъ хотлъ дать шпоры лошади, Елена приподнялась на цыпочки, подставила ему лобъ для поцлуя, живо ударила лошадь вткой сирени, и громко засмялась, когда лошадь пустилась въ галопъ.
Черезъ часъ, я опять отправился въ дорогу, невольно думая объ этой прелестной же и шин, свжей, какъ цвты, которые она рвала. Почему ея очаровательное личико и веселая картина, въ которой она занимала первое мсто, внушили мн только печальныя мысли?— Ахъ! въ этомъ счастіи, дйствительно, не было будущности. Все оно покоилось на легкомъ занавс, скрывавшемъ отъ этой женщины и свтъ, разстилавшійся передъ нею, и сердце, бившееся въ ней самой.
Два года провелъ я въ Италіи, потомъ, прошедшею зимою, воротился во Францію.
Полковника Сенъ-Жерана произвели въ генералы. Я узналъ, что онъ причисленъ къ штабу парижскаго комменданта. Тутъ вспомнилъ я объ юной Елен, веселомъ и безпечномъ дитяти, воспоминаніе о которой невольно печалило меня, и которая назадъ тому два года явилась передо мною съ цвтами въ рукахъ и съ радостію въ сердц, мн казалось, что я еще вижу ее въ этомъ веселомъ и цвтистомъ садик, гд наклоненныя деревья защищали ее отъ палящихъ лучей солнца, я слышалъ голосъ полковника, звавшаго Елену!.. а она, бленькая, молоденькая, счастливая, подставляла ему головку свою для поцлуя, какъ дочь отцу….
— Слава Богу, думалъ я, если она сохранила до сихъ поръ спокойствіе жизни, если душа ея живетъ въ сладкомъ незнаніи, О! еслибъ въ эти два года не встртила она ни ранъ, ни горя, еслибъ осталась такъ, какъ была прежде, доврчивая ко всему, незнаемая ни собою ни другими, лелемая нмь, неприступная для всхъ.
Не могу высказать теб, другъ мой, какъ я волновался, какъ я безпокоился, думая о ней, я едва зналъ ее, а мучился о ней столько же, сколько о сестр или о жен,— мн хотлось угадать, что съ нею сталось…. я радовался и въ то время боялся, что увижу ее, а между тмъ, увряю тебя, къ душ я ничего не чувствовалъ къ ней, кром живйшаго участія. Я видлъ ее при муж, такою чистою, невинною, простодушною, доврчивою, что любить ее иначе какъ сестру или друга — казалось мн дломъ безчестнымъ.
На другой день посл возвращенія въ Парижъ, я узналъ, гд живетъ генералъ.
На этотъ разъ, онъ жилъ въ богатомъ дом въ самомъ модномъ квартал. Надобно было проходить по четвероугольному двору и входить въ широкія сни. Не знаю почему, я жаллъ о сирени и розахъ садика въ Мец, притомъ же, въ этотъ день небо казалось срымъ, дождикъ перепадалъ съ самаго утра, а въ послдній разъ какъ я видлъ Елену, солнце свтило такъ ясно, такъ ясно, что, казалось, надъ каждою головою горло сіяніе.
Я вошелъ въ комнаты, он были просторны, украшены роскошно, но въ строгомъ вкус. Плотныя занавски изъ толстой зеленой матеріи мшали свту проходить въ гостиную. Все было разставлено систематически, и мебель, кажется, стояла тутъ для показа, а не для домашняго удобства. Ковры смягчали стукъ шаговъ. Въ красивыхъ горшкахъ склонялись цвты, но ихъ полу-увядшія втки, казалось, жалли о земл и солнц. Въ такомъ дом было и холодно и мрачно.— О! я былъ увренъ, что тутъ не скажутъ Елен, какъ ребенку, чтобъ она не пла такъ громко. Юная красавица стала теперь знатной дамой:— прошло два года!
Наконецъ меня ввели въ послднюю гостиную, гд сидла хозяйка дома. Обо мн не доложили, она была занята или невнимательна, и не замтила, какъ я вошелъ.
Она сидла спиною къ двери. Прекрасный ребенокъ, одного года, не больше, лежалъ на ковр у ея ногъ, и игралъ золотыми браслетами, которые мать сняла съ своихъ рукъ и отдала ему. Елена въ длинномъ шолковомъ плать лежала въ широкомъ кресл. Она не смотрла на сына. Поддерживая голову рукою, она вроятно смотрла въ окно, черезъ которое можно было видть маленькую частичку неба.
Было что-то грустное въ положеніи этой женщины, я находилъ на ней отпечатокъ тайнаго страданія, и сердце мое вдругъ сжалось. Я не смлъ двинуться съ мста и смотрлъ на нее, грустную… на нее, которую я видлъ безпечно — распвавшею веселыя псеньки… Теперь она уже не пла, а думала… Однакожъ я ршился подойти, она медленно обернулась и встала.
Я думалъ, что вижу сонъ… Нтъ, это не она!… Глаза мои не могли узнать ее… Сначала я подумалъ, что это ея сестра, вовсе непохожая на нее по лтамъ, по живости, по характеру, по нсколько похожая по чертамъ лица.
Графиня Елена очень похудла, талія ея, и безъ того уже тонкая, по-видимому, едва не сгибалась. Очевидно, эта женщина слаба, вянетъ. Ея очаровательное личико, прелестное по прежнему, было страшно блдно, щеки ея одного цвта со лбомъ, и въ прекрасныхъ голубыхъ глазахъ выражалась, вмсто прежней живости, задумчивая тоска, губы ея, прежде всегда улыбавшіяся, теперь были стиснуты и, спускаясь къ угламъ рта, придавали всему ея лицу выраженіе печали, близкой къ слезамъ.
Другъ мой, еслибъ ты видлъ ея лицо, молодое и уже такое печальное, еслибъ ты видлъ ея сердечное страданіе, которое искажало каждую ея черту… какъ я, и ты почувствовалъ бы, что теб хочется плакать.
Она взглянула на меня и не узнала, воспоминаніе, предшествовавшее этимъ двумъ годамъ, уже было такъ далеко отъ нея!… Черезъ нсколько минутъ она улыбнулась и привтливо сказала:
— Да, да… помню… Въ Мец… въ садик… въ прекрасный весенній день… назадъ тому два года…
— Точно такъ, графиня, отвчалъ я… Я только что воротился изъ продолжительнаго путешествія по Италіи и спшилъ узнать о вашемъ здоровь и о вашемъ супруг… Съ искреннею радостію узналъ я, что его произвели въ генералы.
Она отвчала мн чмъ-то незначительнымъ, мы сли разговаривать. Она исполняла долгъ учтивости, но это было ей тяжело, я самъ почти не слушалъ ея, а только смотрлъ на нее, отгадывалъ причину этой странной перемны, происшедшей въ такое короткое время, но вс мои предположенія не повели ни къ чему.
Я спросилъ у ней: не была ли она больна? Она отвчала, нтъ, потомъ тотчасъ поправилась, пробормотала, что не очень здорова, слаба, и въ эту же минуту перемнила разговоръ. Я посмотрлъ на ребенка, онъ, казалось, полонъ силъ я жизни, стало быть онъ никакъ не могъ безпокоить мать. Не пересталъ ли генералъ удерживать свой крутой и грубый характеръ, не его ли желзная рука гнететъ эту юную голову, которая теперь опускается къ земл?.. Я остановился на этой послдней мысли, которая оставляла милой Елен всю ея чистоту.
Явился генералъ.
Онъ дружески подалъ мн руку, потомъ подошелъ къ жен и поцловалъ ее въ лобъ, съ нжностію, которая удивила меня. Онъ побранилъ ее за то, что она не вызжала гулять, безпокоился за нее, что она ведетъ слишкомъ сидячую жизнь, сердился на свои служебныя занятія, которыя безпрестанно отвлекали его отъ нея.— Еслибъ Елена когда нибудь могла любить мужа, такъ въ эту минуту исполненіе этого долга было бы ей легко. Живя съ нею, старый солдатъ перемнилъ суровое обращеніе свое, онъ сталъ нжнымъ и ласковымъ… Наконецъ, мн казалось, что все измнилось въ этомъ дом. Елена не та женщина, которую я видлъ, генералъ не тотъ человкъ, котораго я зналъ, его грубая природа уступила этому ребенку, щедушному и слабому. Я былъ тронутъ этимъ зрлищемъ… Но въ эти два года, волосы генерала совершенно посдли: онъ могъ только любить ее какъ отецъ, она могла отвчать ему только любовью дочери.
Скоро завязался задушевный разговоръ. Графъ съ гордостію показывалъ мн своего сына, онъ уже видлъ въ немъ будущаго генерала и игралъ съ нннъ, вшая кресты свои на грудь ребенка. Потомъ онъ говорилъ мн о Париж, о зимнихъ удовольствіяхъ, о балахъ, на которыхъ восхищались его Еленою, онъ разсказывалъ объ ея торжеств съ жаромъ, какъ юноша. Елена улыбнулась, тою печальною улыбкою, отъ которой мн становилось больно.
Черезъ нсколько минутъ, я всталъ и хотлъ ухать. Когда я отворялъ дверь, лакей доложилъ о граф Осмонд де Сериньи.— Графъ Осмондъ де Сериньи, адъютантъ генерала, красивый и высокій молодой человкъ, черноволосый, нсколько блдный.— Я еще кланялся графин Елен и смотрлъ на нее, когда произнесли имя адъютанта.
Я вздрогнулъ, потому что на блдномъ лиц Елены мелькнулъ румянецъ, едва замтная дронь пробжала по ея разстроенному тлу. Никто не замтилъ бы этого, но я… я предчувствовалъ… я угадалъ.
— Бдная Елена! думалъ я, быстро спускаясь по лстниц.
— Увы! я зналъ тайну страданія и блдности этой молодой женщины… Несчастная! она любитъ графа Сериньи, или можетъ быть, боится, что полюбитъ его… Какъ это случилось? Объ этомъ я узналъ посл, вмст съ прочими подробностями этой исторіи, но видишь ли, другъ мой, эта женщина была спокойна и счастлива всмъ тмъ, чего не знала въ жизни, спокойна неземнымъ счастіемъ невинности и чистоты, жила вся въ сладкомъ воспоминаніи о своей юности, въ ребенк, который игралъ у ея ногъ и учился уже называть ее матерью. Она не знала другихъ чувствъ, другихъ радостей, другаго счастія, но за то она не знала и горькихъ слезъ, проливаемыхъ въ безмолвіи и въ уединеніи, она находилась, такъ сказать, между небомъ и землею, между счастіемъ блаженныхъ и счастіемъ людей, она улыбалась и пла, рвала цвты, она была игрива, какъ дитя, нжна, какъ мать, старикъ, измнившій для поя свой суровый характеръ, былъ ея покровитель, ея подпора, ея другъ, она отдавала ему и его сыну вс мысли и вс радости юной души своей… Но вотъ генералъ перехалъ въ Парижъ, и молодой адъютантъ его безпрерывно съ нею, служба и рокъ присылаютъ его въ тотъ самый домъ, гд живетъ эта молодая женщина, защищенная отъ бурь жизни… Оба они еще дти… они поняли или лучше сказать, угадали другъ друга, оба задрожали и поблднли при этой внезапной мысли, которая ворвалась къ нимъ въ сердце, потому что они не могли бжать отъ опасности. Такъ жили они нсколько мсяцевъ, боясь другъ друга, души ихъ покоились и волновались, но ни онъ, ни она не смли заглянуть въ себя, потому что обоихъ терзало предчувствіе, предшественникъ бды или проступка. Осмондъ сталъ печаленъ и мраченъ, Елена стала задумчива и блдна, но ни одно слово, ни взглядъ, ни даже знакъ не нарушилъ молчаливости этихъ двухъ дтей, скрывавшихъ свои чувства.
Юноша опирался на свою силу, она поддерживала себя покорностію судьб, но псни замерли на ея устахъ, радость умерла въ ея сердц, улыбка исчезла съ ея лица. Когда она гуляла, благоухающія втки наклонялись къ ней, но она и не думала рвать ихъ. Она даже иначе молится: ея руки съ трепетомъ поднимались къ небу, она просила покровительства или убжища… О, другъ мой, какъ жалка была Елена, когда вдругъ и вполн подверглась всмъ возможнымъ опасностямъ и горестямъ. Когда эта болзнь не проходитъ, такъ усиливается.
Сериньи былъ душа благородная и честная, онъ любилъ Елену, потому что любовь не зависитъ ни отъ насъ, ни отъ нашей воли, и мы не имемъ надъ ней ни какой власти. Онъ любилъ Елену безъ разсчета, самъ не зная къ чему приведетъ его любовь… Любовь привела его къ безмолвному страданію, онъ страдалъ я молчалъ, потому что понялъ Елену и любилъ ее честно, чисто. Подло было бы довести такую женщину, съ такой душой и съ такимъ сердцемъ, до забвенія супружескаго долга. Онъ еще помнилъ своего сдовласаго отца, и это священное воспоминаніе заставляло его уважать генерала Сенъ-Жерана.
Однакожъ они видались всякой день, часто сиживали одни, и силы бдной Елены истощались въ борьб и страданіи.
Одинъ разъ, вечеромъ, когда генерала не было, Серинььи пріхалъ, увидавъ, что Елена одна, онъ не ршался войти и остановился на порог, но лакей доложилъ о немъ, стало быть, Сериньи не смлъ уйти. Онъ поклонился Елен и слъ съ другой стороны камина. Онъ хотлъ говорить о погод, но слова невольно замирали на его губахъ, онъ только видлъ прелестное лицо Елены, блдное, но спокойное, она держала сына на рукахъ и пристально смотрла на него, кажется, она думала только о немъ… Это испытаніе было тяжкое, на лиц его выступилъ горячій потъ.
Что происходило въ сердц молодой Елены? Какая мысль, посланная ей небомъ или совстью, помогла ей въ эту ршительную минуту? Гд она взяла такую силу и такое мужество? Какую молитву, похожую на мольбу умирающаго, произносила она? Это тайна, можетъ быть, и для ней самой и для всхъ насъ!..
Но она медленно повернулась къ юнош, лицо ея блистало чистйшимъ цломудріемъ, въ немъ выражалось святое величіе грусти, все спокойствіе покорности судьб.
— Графъ де Сериньи!.. сказала она.
При звукахъ ея голоса, юноша вздрогнулъ, какъ будто какой нибудь странный шумъ внезапно разбудилъ его, онъ тоже поднялъ голову, и увидавъ передъ собою ея чистое личико, онъ сложилъ руки и, не смя стать на колни, приподнялся,
Елена сказала ему:
— Сериньи, вы любите меня, и я… тоже люблю васъ.
Осмондъ вскрикнулъ отъ восторга и удивленія, онъ хотлъ броситься къ ней, но взглядъ Елены, спокойный и благородный, остановилъ ее.
Она продолжала:
— Вамъ надобно ухать отсюда, вы видите, я вся принадлежу обязанностямъ моимъ къ мужу, любви моей къ сыну. Намъ нужно разстаться, если вы останетесь здсь, я умру.
— Елена! закричалъ онъ дрожащимъ голосомъ.
— Вы удете? не такъ ли? спросила она поспшно.
— Исполню наше приказаніе, отвчалъ Осмондъ, едва слышнымъ голосомъ.
— Мою просьбу… сказала Елена, и потомъ повторила эти два слова голосомъ молительнымъ и жалобнымъ: Мою просьбу!… Осмондъ, вы видите, я не побоялась сказать вамъ о моихъ страданіяхъ: вы или благородны и честны, и поймете меня, или вы не то, что я думала, и останетесь здсь, но тогда вы не будете опасны мн. Какое несчастіе, что вы явились въ нашемъ дом, да, несчастіе для меня, потому что изъ всего свта и изъ всей жизни я знала только сдые волосы графа де Сенъ-Жерана и строгія нравоученія монастырскихъ сестеръ моихъ. Вы явились, и открыли мн цлую новую жизнь, вы взволновали въ. сердц моемъ мысли, которыхъ я не понимала сначала, но я перестала жить спокойно и весело, лишилась безпечности и радости, ничто не радуетъ меня. Я была печальна, не будучи въ состояніи дать себ отчета въ моей печали, я замтила, что волненіе мое усиливается, когда вы тутъ, сердце мое разрывалось, мн казалось, что кровь останавливается въ моихъ жилахъ, тогда я поняла, что люблю васъ, и очень испугалась.
Было что-то трогательное и торжественное въ этомъ простомъ признаніи женщины, при человк, котораго она любила, — въ этихъ истинныхъ и нжныхъ словахъ, которыя медленно вырывались изъ ея устъ. Это была исповдь…
Она первая заговорила о взаимной ихъ тайн, она первая сказала: Вы любите меня!— Но въ этихъ словахъ заключались святость прекрасной души и спокойствіе чистой совсти.
Осмондъ смотрлъ на нее и плакалъ.
Она увидла его слезы и сказала:
— Вы плачете, Осмондъ, о женщин, которая до сихъ поръ никогда не страдала, приходится учить васъ быть сильнымъ и крпиться въ горести! Узжайте! Господь Богъ назначаетъ участь каждому человку, никто не въ нрав измнять ее. Господь Богъ отдалъ меня старику, чтобъ я любила его какъ дочь и уважала его какъ отца, вся жизнь моя будетъ посвящена выполненію этихъ обязанностей. Вы пройдете передо мною, Осмондъ, какъ упоительный сонъ, и я могу сохранить воспоминаніе о васъ, не будучи ни преступною, ни несчастною. Прощайте!…
— Прощайте! сказалъ Осмондъ, отирая рукою слезы, вы чистый, непорочный ангелъ, и сердце мое рвалось къ вамъ, какъ больной ищетъ лучей солнца. Да, Елена, люблю васъ, и теперь, когда мн слдуетъ ухать, смю прямо сказать вамъ объ этомъ, потому что эта любовь и теперешнія слова ваши будутъ талисманомъ всей моей жизни: вы возвысите мою душу, вы будете поддерживать меня въ трудныхъ испытаніяхъ, которыя можетъ быть придется мн вынести въ уединенной жизни, ваше имя и воспоминаніе о васъ всегда будутъ со мною, какъ два крыла моего ангела-хранителя… О! позвольте мн плакать этими невольными слезами: вдь я въ гор моемъ нахожу всю мою силу, все мое мужество. Елена! завтра я уду… уду далеко… завтра, вы опять найдете спокойствіе прежней жизни съ мужемъ и сыномъ вашимъ, завтра,— прошу васъ — завтра вспоминайте обо мн, какъ о друг, но я всегда буду говорить себ: эта безподобная душа любила меня!
Елена выслушала его молча.
— Да, любила, сказала она тихо.. но какъ любятъ несчастные, для страданія!
Осмондъ подошелъ къ ней, лицо его нсколько оживилось.
— Вашу руку, Елена, сказалъ онъ, въ знакъ прощанья и воспоминанія, увидимся ли когда нибудь?
— Если не здсь, такъ на неб, отвчала Елена, встала и медленно подала Осмонду руку… онъ поцловалъ ее.
— Прощайте! сказалъ онъ выходя,— прощайте!..
Тутъ я остановился, потому что въ фойе никого не оставалось, кром меня и моего друга.
— Четвертый актъ начинается, сказалъ я Гастону, посл я доскажу теб эту плачевную исторію.
— Теперь, разскажи теперь, отвчалъ мн Гастонъ, какое мн дло до четвертаго акта.
— Ахъ, вандалъ! Ты пріхалъ изъ Мексики и смешь такъ говорить о четвертомъ акт Гугенотовъ/— Но счастію, мы здсь одни, если бъ слышали твои слова, несчастный, такъ ты погибъ на всегда… Мн очень хочется выслушать четвертый актъ, и потому я тебя оставляю.
— Гд жъ мы увидимся?
— Здсь, въ антракт.
— Ступай же слушать Гугенотовъ, а я пойду смотрть на нее и жалть о ней.
Четвертый актъ Гугенотовъ кончился. Я пошелъ въ фойе отыскивать Гастона. Онъ уже ждалъ меня на условленномъ мст, и когда увидалъ меня, тотчасъ подбжалъ ко мн.
— Вотъ и ты, сказалъ онъ, а я боялся, что ты не придешь. Ахъ, другъ, какъ она, казалось мн, была печальна и страдала въ продолженіе этого четвертаго акта! Я не спускалъ съ нея глазъ, она еще боле поблднла, хоть это казалось невозможнымъ. Она, кажется, болзненно дрожала всмъ тломъ, руки ея были сложены, какъ будто для молитвы.
— Пойдемъ, сядемъ, сказалъ я Гастону. На чемъ я остановился?
— Осмондъ разстался и простился съ графиней.
— Да, такъ. Елена осталась одна, оперлась на каминъ и не плакала, но была страшно блдна. Кто посмотрлъ бы на нее нсколько минутъ, тотъ понялъ бы, какая страшная грусть скрывается подъ этою блдностію, и какъ обманчиво это наружное спокойствіе. Она подождала, пока исчезъ шумъ шаговъ молодаго человка, тутъ она осмотрлась взглядомъ безпокойнымъ и отчаяннымъ, и закрывъ лицо руками, горько зарыдала. Теперь, когда она осталась одна, силы и мужество измнили ей. Это ужь не была та спокойная и ршительная женщина, которая ни однимъ словомъ не высказала своего волненія, которую поддерживали неизмнная мысль о долг и чистота совсти, то была бдная двочка, слабая и страждущая, убитая горемъ и слезами.
Она упала въ кресло.
— Боже! Боже мой! шептала она.
Потомъ она наклонилась, взяла на руки ребенка, который игралъ на ковр, и со слезами смотрла на него.
— Бдняжка! сказала она, прижимая его къ груди, ты одна моя радость, одно мое утшеніе, одно мое счастіе! Покойся такъ въ объятіяхъ матери! Подними на нее чистые и свтлые глаза твои! Ты одинъ можешь дать ей силу жить и страдать. Да, милое и невинное созданіе, протяни къ ней твои рученки, она поцлуетъ ихъ, и вмст съ своими руками, подниметъ ихъ къ небу во время молитвы… дитя мое, за минуту прежде, ты придавалъ мн мужества, теперь внушаешь силу покориться судьб. Теперь въ теб вся сила, вся жизнь твоей матери.
Въ эту минуту пріхалъ генералъ.
— Ты одна, Елена? спросилъ онъ.
Звуки этого голоса заставили графиню вздрогнуть, но она провела рукою по глазамъ, и слезы ея тотчасъ высохли.
— Я думалъ, что найду здсь Осмонда, сказалъ генералъ.
— Онъ былъ, да ухалъ.
— А не говорилъ, прідетъ ли опять?
— Кажется, нтъ.
— Мн нужно видть его, сказалъ генералъ съ досадой, разв онъ не могъ подождать.
Онъ позвонилъ. Вошелъ лакей.
— Ступай къ графу де Сериньи, сказалъ ему генералъ, и попроси его теперь же ко мн. Если не застанешь дома, такъ вели сказать ему, что я жду его завтра, раньше восьми часовъ.
Потомъ генералъ слъ въ уголъ, посидлъ нсколько минутъ, всталъ, подошелъ къ жен и нжно взялъ ее за руку.
— Прости меня, дитя мое, сказалъ онъ, я все еще занятъ предлинною и прескучною работою, которую я только что кончилъ.
Онъ поцловалъ ее въ лобъ.
— Лобъ у тебя горитъ, Елена, а руки твои какъ ледъ, ты сегодня нездорова.
Тотчасъ на лиц генерала выразилось безпокойство.
— Да, я не очень здорова.
— У тебя лихорадка.
Елена быстро отдернула руку.
— Лихорадка!.. нтъ!.. Не можетъ быть!.. Теперь мн даже гораздо лучше.
— Тмъ лучше, сказалъ онъ.
И взявъ книжку Военнаго зрителя, принялся читать ее съ величайшимъ вниманіемъ.
Елена медленно опустила голову на грудь, ея свтлорусые волосы смшались съ волосами ея сына.
Нужно-ли говорить, что этотъ вечеръ показался бдной Елен чрезвычайно скучнымъ и длиннымъ. Генералъ, по обыкновенію, заснулъ надъ своимъ Военнымъ Зрителемъ.
Сериньи не пріхалъ въ тотъ вечеръ, а на другой день явился раньше восьми часовъ, но не видалъ Елены и ухалъ, не дождавшись завтрака.
Онъ опять пріхалъ вечеромъ, часовъ въ семь.
— Генералъ, сказалъ онъ, я разстаюсь съ вами.
— Что такое?
— Я видлъ сегодня военнаго министра и выпросился у него въ Африку, въ экспедицію, которая теперь приготовляется.
Договаривая эту фразу, Осмондъ взглянулъ на Елену и сказалъ ей взглядомъ:
— Видите, я сдержалъ слово.
Елена опустила глаза, по щекамъ ея скатились дв слезы и упали на ея сложенныя руки, она не смла взглянуть на Осмонда, чувствуя, что вся дрожитъ.
— Хорошо, подумала она, вотъ благородная и великая душа.
— А! вы дете въ Африку, сказалъ генералъ, браво! Понимаю, другъ мой, какъ прискорбно вамъ, въ ваши лта, сложивъ руки и не вынимая шпаги, служить на парижской мостовой, подобно этимъ будуарнымъ воинамъ, которые надваютъ мундиръ только тогда, когда дутъ на придворный балъ… Хвалю васъ, ступайте, поражайте безъ пощады Арабовъ, которые вводятъ насъ въ такія хлопоты, и вернитесь къ намъ съ наградою, съ чиномъ.
— Постараюсь, сказалъ Осмондъ, силясь улыбнуться.
— Если вамъ понадобится что нибудь, такъ напишите мн, я переговорю съ министромъ, вдь онъ старый мой товарищъ, и мы довольно хороши.
Онъ не отвчалъ, онъ смотрлъ на Елену. Она отвернула голову, желая вроятно скрыть слезы. Осмондъ не видлъ, но угадалъ ихъ.— Бдная Елена! силы ея измняли ея мужеству.
— Когда вы узжаете? спросилъ генералъ.
— Завтра.
— Это не помшаетъ вамъ сегодня хать съ нами въ Оперу?
Осмондъ не могъ скрыть невольнаго волненія, онъ вовсе не ожидалъ такого предложенія отъ генерала и прошепталъ нсколько несвязныхъ словъ.
— Мы по-крайней мр проведемъ послдній вечеръ вмст.
— Благодарю… генералъ… но…
— Я не принимаю извиненій… Не правда ли, Елена, онъ долженъ хать съ нами?
Что отвтитъ Елена?— Вотъ чего ждалъ Осмондъ. О! если и она попроситъ хать въ театръ, онъ подетъ съ радостію, съ восторгомъ! Онъ узжаетъ завтра, зачмъ она лишитъ его этого послдняго счастія?
— Можетъ быть, сказала Елена, у графа Серинти есть сегодня вечеромъ дла, которыя ему необходимо кончить до отъзда…
— Она не хочетъ, чтобы я халъ, подумалъ Осмондъ.— Однако жъ, провести этотъ послдній вечерь не съ нею, не видавъ ея!.. Какая страшная казнь! У него не было ни силы, ни мужества принести такую жертву.
— Генералъ, отвчалъ Осмондъ, сегодня утромъ намъ обоимъ пришла одна мысль: я тоже взялъ кресло.
— Это другое дло, сказалъ Сенъ-Жеранъ.
И перестали говорить о театр.
Черезъ четверть часа, вс трое похали въ Оперу.
Въ этотъ день, какъ сегодня, давали Гугенотовъ. И тогда, какъ сегодня, театръ былъ половъ, но, по счастію, Сериньи досталъ кресло въ галлере, въ нсколькихъ шагахъ отъ ложи Елены, что ясно доказываетъ справедливость извстной пословицы: самъ рокъ покровительствуетъ влюбленнымъ.
Сериньи слъ на свое кресло. Онъ былъ очень счастливъ этимъ счастіемъ, котораго онъ никогда уже не найдетъ, онъ былъ счастливъ этою послднею радостію. Разв онъ принесъ не огромную жертву, отказавшись отъ права сидть въ лож генерала? Но во взгляд Елены было столько благодарности, что бдный Осмондъ почувствовалъ слезы и на глазахъ и въ сердц своемъ.
Завтра все кончится, ему остается жить и любить только этотъ вечеръ. За то, ты можешь вообразить, что онъ слушалъ Гугенотовъ такъ же мало или такъ же дурно, какъ ты слушаешь сегодня, онъ смотрлъ на печальное и блдное лицо Елены, какъ ты смотришь ныншнимъ вечеромъ. Боле нежели когда нибудь, его поразилъ и огорчилъ отпечатокъ грусти, отряжавшійся на этой юной головк, склонившись къ земл, она походила на цвтокъ, полуоторванный отъ стебля. Бдный Осмондъ страдалъ и за себя и за нее.
Другіе, подумалъ онъ, жестокіе и неумолимые, станутъ разгребать пепелъ ея грусти и этой любви, которую погаситъ мое отсутствіе, другіе поднимутъ покрывало цломудрія и невинности, уединенія и материнской любви, за которымъ она прячется, дрожа всмъ тломъ,— и тогда, Елена, ты будешь въ ихъ власти, тогда ты будешь страдать, какъ страдала вчера, ты заплачешь, но они не станутъ слушаться слезъ твоихъ, они не уважатъ твоей грусти, какъ я, они станутъ на колна, и ты, бдное созданіе, слабое и доброе, ты падешь — и потомъ смерть!
Такія мысли волновали сердце Осмонда въ продолженіе третьяго акта Гугенотовъ. Опустили занавсъ. Онъ весь предался своему волненію, забылъ и оперу, и толпу, которая шумла около него, онъ удалился въ глубокія и печальныя ощущенія души, составлявшія теперь всю его жизнь, какъ вдругъ возл него начался слдующій разговоръ:
— Не знаешь ли, кто эта дама, здсь, во второй лож съ лвой стороны?
— Это графиня Сенъ-Жеранъ.
При имени Елены, Осмондъ невольно вздрогнулъ и поднялъ голову.
— Сейчасъ, продолжалъ одинъ говорившихъ, я видлъ съ ней сдаго старика., это врно ея отецъ…
— Нтъ, это ея мужъ…
— Какъ!.. Мужъ этой женщины, которой нтъ и двадцати лтъ!..
— Но, сказалъ въ-полголоса тотъ, который зналъ графиню, — если генералъ старъ, за то его адъютанты молоды…
Осмондъ почувствовалъ, что холодъ ходитъ въ его жилахъ, онъ судорожно привсталъ, какъ будто змя укусила ему ногу.
Онъ взглянулъ на господина, сказавшаго эти слова, но тотъ ничего не замтилъ, и разговоръ продолжался въ томъ же дух, между двумя незнакомцами.
— Ага! стало быть нтъ сдыхъ волосъ!.. Я хотлъ бы быть адъютантомъ генерала. Я всегда говорилъ, что военное ремесло иметъ хорошія стороны.
Ты понимаешь, другъ мой, какъ страдалъ бдный Осмондъ: онъ сидлъ возл этихъ болтуновъ и слышалъ этотъ подлый и гнусный разговоръ, который, съ улыбкою, порочилъ самую чистую, самую невинную женщину… оскорблялъ ту, которая была достойна уваженія всего свта,— бдную жертву, которая сносила мученичество съ такою покорностію, съ такимъ мужествомъ… О! ты понимаешь, какая страшная горесть прибавилась ко всмъ другимъ его горестямъ. То лицо его становилось багровымъ и горло, то оно блднло и дрожало.
Одинъ изъ говоруновъ продолжалъ:
— Она была слишкомъ молода для стараго служаки. Тутъ есть нкто Сериньи… Онъ уже съ годъ любовникъ графини Сень-Жеранъ.
Осмондъ дрожалъ, потъ градомъ лилъ съ его лица, но онъ не смлъ двинуться съ мста: онъ боялся самаго себя и того, что случится.
Невольно глаза его обратились на Елену.— Боже! она все слышала!
Да, она все слышала, другъ мой. Гнусныя слова, безчестившія ее, достигли до ея слуха, то была послдняя пытка для ея сердца, и безъ того уже измученнаго.
Осмондъ не могъ сомнваться: лицо Елены высказало ему все. Вмсто блдности, на ея лиц выступила кровавая краска, въ ея неподвижныхъ, мутныхъ глазахъ блистали дв большія слезы.
Осмондъ почувствовалъ, что имъ овладваетъ безуміе. Нельзя разсказатьтого, что въ немъ происходило. Онъ выпрямился, и не зная самъ, что говоритъ, что длаетъ, онъ оскорбилъ того, кто произнесъ обвиненіе противъ Елены. Кто изъ насъ не сдлалъ бы того же самаго? Ссора была страшная, и вс трое вышли изъ залы.
Что говорили эти три человка во время ссоры, Елена не слыхала и не знала, потому что вс трое говорили разомъ, а она думала только о гнусной клевет, которая опозорила ее.
Я прохаживался въ корридор, когда ко мн подошелъ Сериньи. Онъ быль блденъ и чрезвычайно взволнованъ.
— Милостивый государь, сказалъ онъ мн, я желалъ бы переговорить съ вами.
Онъ отвелъ меня въ сторону и разсказалъ о случившемся.
— Я здсь одинъ, сказалъ онъ, и завтра утромъ ду въ Африку. Хочу кончить это дло сейчасъ, потому что отсрочка невозможна и поведетъ къ новымъ объясненіямъ, и имя графини, безъ того уже гнусно оклеветанное, опять будетъ произнесено. Не нужно, чтобы посторонніе знали тайну ссоры, которая скоро умретъ съ однимъ изъ насъ. Вамъ все я разсказалъ, потому что имлъ удовольствіе ни дть васъ въ дом графини. Вы ее знаете, стало быть, любите и уважаете ее, сколько она достойна…
Говоря со мною, онъ сжималъ мн руку, я чувствовалъ, что онъ дрожитъ всмъ тломъ.
Онъ продолжалъ:
— Неужели я ошибся, когда надялся, что вамъ угодно быть моимъ секундантомъ? Считаю безполезнымъ говорить и клясться вамъ, священнымъ именемъ матери моей, что въ словахъ этого человка только самая гнусная ложь.
— Врю вамъ, графъ, отвчалъ я: я готовъ быть вашимъ секундантомъ.
— Ахъ! благодарю!.. благодарю! сказалъ онъ съ трогательною признательностію, и если когда нибудь вамъ понадобится любовь и преданность брата, такъ вспомните обо мн.
Мы вышли изъ Оперы и тотчасъ встртили этихъ господъ, они прохаживались и ждали насъ въ улиц Лепельтье. Взяли дв шпаги у оружейника въ Оперномъ пассаж, и скоро нашли мсто для дуэля, потому что оба противника были равно раздражены и равно желали, чтобы поединокъ кончился смертію одного изъ нихъ.
Мы остановились въ улиц, которая показалась намъ довольно пустынною и въ которой строился домъ. Блдный и неясный свтъ фонаря освщалъ бойцовъ. Они обнажили шпаги. Это зрлище показалось мн страшне всего, что я видлъ въ жизнь мою: два человка, непримиримые враги, оба блдные я раздраженные, стояли лицомъ къ лицу и уже поражали одинъ другаго взглядомъ и мыслію, спокойное и холодное молчаніе прерывалось только пронзительнымъ трескомъ сталкивавшихся клинковъ, и неровнымъ я прерывистымъ дыханіемъ, вырывавшимся изъ груди противниковъ. Кровь застывала въ моихъ жилахъ. Я не могъ слдить глазами за ходомъ этого ужаснаго дуэля, потому что бойцы, то показывались мн подъ лучомъ свта, то исчезали во мрак. Наконецъ,— какъ это случилось?… не знаю,— Осмондъ пошатнулся, я бросился къ нему и принялъ его въ объятія… Онъ быль раненъ въ грудь.
— Я раненъ смертельно! сказалъ онъ мн.
— Нтъ, нтъ, ничего… отвчалъ я, стараясь голосомъ выразить спокойствіе и убжденіе, которыхъ въ самомъ дл во мн не было,— и меня тоже одинъ разъ ранили въ грудь, но вы видите, я живъ.
Это была неправда, но ястарался отдалить отъ него мысль о смерти.
— Нтъ, продолжалъ онъ, все кончено, я это чувствую… Мн остается жить только нсколько минутъ.
Противникъ и секундантъ его хотли подойти къ нему, онъ сказалъ мн:
— Уведите ихъ, хочу переговорить съ вами, а времени у меня остается мало.
— Прошу васъ, господа, приведите карету, сказалъ я другому секунданту, надобно отвезти графа Сериньи домой.
Когда я произнесъ это имя, оба они посмотрли одинъ на другаго съ безмолвнымъ удивленіемъ, это имя показало имъ настоящую причину дуэля.
— Графъ, сказалъ ему его противникъ, только теперь, по имени вашему, узналъ я настоящую тайну этой плачевной ссоры. Позвольте мн попросить у васъ прощенія за преступныя слова, которыхъ я не долженъ бы говорить. Всю жизнь буду жалть о нихъ.
Бдный Осмондъ подалъ ему руку.
Когда мы остались одни, онъ облокотился на меня, и вынувъ изъ кармана сложенную бумагу, сказалъ мн: