ВСТРЧА.
ВСТРЧА.
Разсказъ.
27 ноября 190*.
28 ноября.
29 ноября.
3 декабря.
7 декабря.
12 декабря.
Збышко.
‘Русская Мысль’, кн. V, 1908
Встреча, Збышко, Год: 1908
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Изнываю отъ скуки и хожу взадъ и впередъ по коридору ‘Грандъ-Отеля’. Стараюсь ступать только по красной дорожк половика. Считаю шаги. Разъ, два, три, пять, семь, девять. Прохожу мимо швейцарской. Старшій швейцаръ Никифоръ, низкорослый и коренастый, оживленно бесдуетъ въ темномъ уголк съ Лушей, нарядившейся въ линючую зеленую кофту и стеклянныя бусы. Она пріхала изъ деревни съ господами. Т, по ея словамъ, ‘закупаются’. Они возвращаются только поздно вечеромъ, нагруженные кульками и свертками. Отъ скуки Луша флиртуетъ съ Никифоромъ и не безъ успха. Сейчасъ онъ говоритъ ей что-нибудь особенно забористое, такъ какъ Луша пронзительно взвизгиваетъ. Младшій швейцаръ, Сергй, красивый брюнетъ, съ грустными глазами, отрывается на минуту отъ домовой книги и съ укоризной глядитъ на обоихъ. Брожу по зал. Она еле освщена боковой лампой. Во всю ея длину столъ, застланный несвжей скатертью ‘табльдотъ’. Въ огромныя незавшенныя окна глядитъ непривтная зимняя ночь. За колоннами — гостиная съ узенькими диванчиками, вычурными столиками и преміями ‘Нивы’ по стнамъ. Вроятно, ‘Грандъ-Отель’ былъ когда-нибудь барскимъ домомъ. Сажусь у окна. Вижу мертвую широкую рку, занесенную снгомъ. Далеко, далеко на томъ берегу робко мигаетъ красный огонекъ. То вспыхнетъ, то снова померкнетъ, словно раздумываетъ: погорть еще или уже пора загаснуть? Надъ ркой нависло низкое изсинячерное небо. Егоръ, въ лоснящемся сюртук и несвжей манишк, стуча тарелками, накрываетъ на столъ. Значитъ, сейчасъ придутъ ужинать управляющій ‘Грандъ-Отеля’ изъ отставныхъ военныхъ и какой-то щуплый купчикъ съ жиденькой бородкой. У управляющаго по-женски круглая спина, точь-въ-точь какъ у моей покойной няни.
Онъ — сдой, толстый, сильно смахиваетъ на крысу. Ни на шагъ не отстаетъ отъ купца. Развлекаетъ его, буквально душитъ безконечными разсказами, плоскими анекдотами. Ужинъ длится безъ конца. Предварительно выпиваютъ много водки. Закусываютъ неспша и громко чавкая. А управляющій все говоритъ, говоритъ. Купчикъ только крякаетъ въ отвтъ, а иногда мычитъ что-то неопредленное. Но управляющій довольствуется и этой репликой, и нтъ конца его тягучей болтовн.
Попала я въ N—скъ совершенно случайно, по дламъ. Но въ проплеванныхъ городишкахъ дла не скоро длаются. ‘Скоро-то вдь только сказка сказывается’. Я пробыла здсь три дня, а впереди еще цлыхъ томительныхъ шесть! Выживу ли я? Я уже знаю наизусть вс излюбленныя словечки управляющаго, всхъ ‘нивскихъ’ красавицъ, засиженныхъ мухами. Мн извстно, что ‘Грандъ-Отель’ принадлежитъ купцу Шестеркину, обладателю двухъ бакалейныхъ лавокъ, что сейчасъ гостиница пустуетъ, но весной, во время разлива, здсь ‘ужасть весело бываетъ’, по словамъ Егора. На разсказ о томъ, какъ преосвященный Никодимъ, объзжая епархію, свалился съ моста, я ухожу въ свой узенькій, холодный ‘пятый’ номеръ. Укладываюсь на постель съ выпирающими пружинами. Простыни пахнутъ дешевымъ мыломъ. Кровать удивительно впечатлительна: она чутко отзывается на малйшее мое движеніе и не только стонетъ и скрипитъ, но еще и подпрыгиваетъ самымъ непостижимымъ образомъ. Я зарываюсь головой въ подушку и ршаю: врно, уже никогда не будетъ на свт ничего хорошаго!
Изучала городъ. Видла соборъ съ облупившейся штукатуркой, безлюдную пристань, грязную площадь, городской садъ съ чахлыми прутиками вмсто деревьевъ. Перемерзла ужасно. Сижу въ моемъ излюбленномъ уголк гостиной и отогрваюсь у печки. Въ рукахъ у меня желтенькій томикъ Таухница. Я устыдилась своей праздности и хочу сдлать видъ, что читаю. Авторъ пространно разсказываетъ о томъ, какъ хорошенькая и добродтельная фламандка влюбилась въ порочнаго и прекраснаго собою артиста. Предугадываю, что конецъ будетъ плачевный. Описанія тянутся, словно вишневый сиропъ. Да и въ сущности не все ли равно, какъ поступитъ съ нею жестокій авторъ? Велитъ ли онъ ей утопиться, отравитъ ли онъ ее, или заточитъ въ монастырь? Ясно одно: не видать ей счастья съ коварнымъ парижаниномъ.
Рябая Стеша носится, какъ вихрь, по коридору. Ей работы по горло. Сегодня съ утреннимъ поздомъ пріхали ‘гости’. Напротивъ меня поселился черномазый еврей, комми-вояжеръ. А въ седьмомъ номер какой-то шатенъ въ синемъ полушубк и высокой папах. Комми не дремлетъ. Онъ уже разложилъ свои товары. На креслахъ и стульяхъ граціозно раскиданы нижнія шелковыя юбки: лазоревыя, канареечныя, фуксинно-красныя. Со столовъ свшиваются диковинные шарфы,— вроятно, ‘послдній крикъ моды’. Горбоносый комми торжественно распахиваетъ дверь своего номера и начинаетъ прогуливаться мимо меня съ самодовольнымъ видомъ. Онъ, видимо, ждетъ, что, подавленная всмъ этимъ великолпіемъ, я робко взмолюсь, чтобы онъ показалъ мн поближе роскошную выставку. Но, очевидно, мн недоступно чувство изящнаго. Я продолжаю читать, не переворачивая страницъ, и все чаще и чаще поглядываю въ окно. Обиженный еврей возвращается къ себ въ померъ и сурово требуетъ самоваръ.
Мохнатыя водовозки съ трудомъ вытягиваютъ въ гору обледенлыя бочки. Закутанные пшеходы патріархально идутъ серединой улицы. Пустыя бочки несутся подъ гору во всю прыть. Обыватели смиренно залзаютъ въ снгъ, уступая дорогу. Но если они сворачиваютъ вправо, то возница неизмнно дергаетъ лошадь въ ту же сторону, засаживая испуганнаго пшехода въ самую середку сугроба… Въ этомъ есть что-то фатальное. Мн почему-то кажется, что въ обывательской жизни тогда только наступитъ поворотъ къ лучшему, когда и конный и пшій научатся распознавать правую сторону.
Боже мой, опять тащится управляющій съ объясненіями. Я имла несчастье сказать ему черезъ Егора, что у вентилятора въ моемъ окн потеряна крышка. А такъ какъ форточка устроена очень высоко, то мн приходится влзать на стулъ, съ него на столъ и затыкать ее пуховымъ платкомъ. Мастера мн, разумется, не прислали, но съ тхъ поръ управляющій изводитъ меня длиннйшими разсужденіями о нерадивости столяровъ, о многотрудныхъ обязанностяхъ управляющаго и о его стремленіи быть мн полезнымъ.— ‘Я въ этомъ уврена, мсье… Я очень тронута’… Положительно — il n’y a pas de raison que cela finisse.
Что это? Обыкновенно за обдомъ мой приборъ сиротливо ютился на конц длиннаго неуютнаго стола. Сегодня напротивъ него стоитъ другой. Ба!… Я буду обдать вдвоемъ съ господиномъ изъ седьмого номера. Болтаю ложкой въ суп и украдкой разглядываю своего визави. Онъ недуренъ собой. Упрямый низкій лобъ. Остриженъ бобрикомъ. Удивительные, непроницаемые глаза. Точно окна съ закрытыми внутренними ставнями. Твердо сложенный, словно каменный, ротъ. Руки изящной формы, съ тонкими пальцами (это очень важно!). Рыбу стъ вилкой… Все какъ быть надлежитъ… Проситъ позволенія курить. Разршаю. Томительная пауза. Слышно, какъ бьется муха подъ потолкомъ, пригртая лампой. Рисую вилкой узоры на скатерти. Повидимому, Егоръ никогда не принесетъ пирожнаго… Прибгаетъ весь запыхавшійся, торжественно ставитъ передъ нами какіе-то стаканчики изъ тста, помазанные лиловатымъ сиропомъ, и важно поясняетъ: ‘это валаванъ-съ’… Осторожно пробую отдлить кусочекъ ‘валавана’ ложкой: не беретъ… Пытаюсь разрзать ножомъ. Онъ упрямо катается по тарелк съ деревяннымъ стукомъ.
— Мн кажется, этимъ пирожнымъ удобно бить стну,— говоритъ мой визави, съ нершительной улыбкой взглядывая на меня.
Заговорилъ со мною, не будучи мн представленъ! Въ какой-то сомнительной гостиниц… Принимаетъ меня Богъ знаетъ за кого. Разомъ всколыхнулись вс традиціи, забитыя въ голову бабушками и тетушками… А впрочемъ… Я не знаю здсь ни души. Черезъ три дня уду. Табльдотное знакомство ни къ чему не обязываетъ… Къ тому же у него вполн приличный видъ.
Сообразивъ все это, даю соотвтствующую реплику, и черезъ десять минутъ мы болтаемъ, какъ старые знакомые. Его зовутъ Юріемъ Николаевичемъ. Онъ здшній помщикъ, живетъ въ 20 верстахъ отъ N-ска. Я въ свою очередь сообщаю ему о своемъ вавилонскомъ плненіи и сопряженной съ этимъ невыносимой скук. Мы признаемся другъ другу, что оба страшно голодны, и ршаемъ запить эфемерный обдъ кофе у меня въ номер.
Уже поздно. Юрій Николаевичъ ухалъ къ себ и вернется не раньше утра. Вс эти три вечера онъ провелъ у меня. Какое странное впечатлніе онъ производитъ: точно я вкъ его знала… О чемъ мы только ни переговорили въ эти долгіе тихіе вечера. Разсказывать о себ онъ не любитъ, хотя чувствуется, что онъ пережилъ много. Онъ мало читалъ, не особенно культуренъ. Употребишь иногда непонятный для него оборотъ рчи, сама смутишься и стараешься незамтно вывернуться. А онъ уже понялъ мой маневръ, насторожился весь, а глаза смотрятъ холодно и зло, какъ у волка.
Сегодня такая красивая голубая ночь. Гд-то онъ сейчасъ? Все еще въ пути? Заиндевлыя деревенскія лошадки бойко мчатъ легкія пошевни по примасленной дорог. У ‘гусевой’ только грива разввается отъ быстраго бга, а постромки натянулись, какъ струна. О чемъ онъ думаетъ въ саняхъ подъ равномрный скрипъ полозьевъ?
Въ швейцарской голоса. Никифоръ ведетъ таинственные переговоры съ какими-то странными двицами. У нихъ торчащія челки на лбу, неискусно подведенные глаза и шелковые платочки ‘подъ булавочку’. Ихъ сопровождаютъ весьма развязные кавалеры. Посл оживленнаго торга шопотомъ вся эта ватага скрывается за поворотомъ коридора. Сегодня купецъ Шестернинъ именинникъ. У него ‘балъ’ (такъ называютъ здсь всякое, даже самое скромное, празднество), и мы вс принимаемъ въ немъ косвенное участіе. Исчезла столовая посуда. Повара стряпаютъ на хозяина. Вся прислуга перебралась къ нему же. Съ утра не видно управляющаго: врно, онъ исполняетъ обязанности метрдотеля. Пользуясь временнымъ безначаліемъ, Никифоръ, вроятно, отъ себя сдаетъ пустующіе номера ‘такимъ’ двицамъ… Фи! и это самая респектабельная гостиница въ N-ск.
А вдь, врно, уже про меня ходятъ злостныя сплетни. Я одинокая, никому не извстная дама. Юрій Николаевичъ каждый день сидитъ у меня до поздней ночи. Можетъ быть, и онъ самъ думаетъ обо мн что-нибудь ужасное? Нтъ, не врю… Здороваясь и прощаясь, онъ такъ почтительно цлуетъ у меня руку. Это такое же банальное привтствіе, какъ и рукопожатіе, но онъ вкладываетъ въ него столько бережной нжности, что у меня сердце замираетъ отъ счастья.
Я недоврчива къ людямъ, замкнута, ненавижу вывертывать свою душу ‘наизнанку’. Съ нимъ у меня небывалая экспансивность. Я разсказываю ему свое несчастное дтство, ту тяжелую драму, за которую и сейчасъ мн приходится такъ дорого расплачиваться.
Разсказываю отрывочно, нескладно, робя и путаясь. Конфузливо думаю про себя: какъ это пошло такъ изливаться почти незнакомому человку. И какая женщина не воображаетъ, что именно ея жизнь ‘загублена’, что она ‘непонятая натура’. Юрій Николаевичъ слушаетъ меня со своимъ обычнымъ непроницаемымъ видомъ и не говоритъ мн банальныхъ утшеній. Но когда я запутываюсь и подыскиваю слово, онъ безошибочно подсказываетъ мн мою мысль. Онъ удивительно чутокъ и наблюдателенъ. Не даромъ я окрестила его прозорливцемъ. Мало-по-малу моя неловкость исчезаетъ. Я ршаю, что все равно: онъ знаетъ обо мн все ‘по наитію’. А если я это же повторю ему своими словами, мн будетъ легче.
Юрій Николаевичъ бываетъ въ N-ск только наздами. Весь день уходитъ у него на работу. Имньице крошечное, задолженное. Дда тьма. Знакомствъ никакихъ. Книгъ нтъ.
— Что же вы длаете въ свободные часы?— удивилась я.
— Сплю. Это очень сокращаетъ время!
И онъ засмялся рзкимъ, непріятнымъ смхомъ.
Стукнула дверь въ сняхъ. Кто-то снимаетъ калоши въ швейцарской. Неужели онъ? Какая я глупая! Конечно, нтъ. Вдь онъ же самъ сказалъ, что не вернется до утра. Да и что онъ мн? Случайное, мимолетное знакомство. Пусть такъ. Но онъ мн необходимъ, какъ свтъ, какъ воздухъ. Что онъ сдлалъ со мною? Это человкъ, котораго я видла не боле четырехъ разъ, но я жить безъ него не могу.
Это не флиртъ, нтъ. Въ немъ нтъ и тни влюбленности. Иначе бы… Мн достаточно только разъ замтить, что у моего собесдника предательски дрогнулъ голосъ, глаза подернулись влагой, руки затряслись, и уже все кончено. Какъ бы ни были хороши отношенія раньше, съ этого момента моя душа наполняется отвращеніемъ и лютымъ страхомъ. Такое чувство, словно для меня гд-то поблизости заготовленъ капканъ, разставлены силки. Я вся подбираюсь, я — на чеку. Такъ и жду, что невдомая опасность сейчасъ обрушится мн на голову. Постепенно чувство остраго страха проходитъ, но доврчивость въ отношеніяхъ исчезаетъ навсегда. Съ нимъ мн такъ хорошо. Боязни нтъ и въ помин. Въ немъ чувствуется присутствіе хорошей мужской силы, и это дйствуетъ такъ благотворно на меня. Вчера разговоръ зашелъ о бродяжничеств. Я сказала, что ненавижу передвиженіе, а потому, конечно, обречена на вчное скитаніе… Я такъ устала отъ одиночества, оно дйствуетъ на меня угнетающе…
— Та жизнь, которую вы ведете — не по васъ,— замтилъ Юрій Николаевичъ,— ваше мсто въ семь.
— То-есть, вы хотите сказать: я — такой нравственный уродъ, непригодный для жизни — перебила я смясь — что я должна вковать на печк, какъ Иванушка-дурачокъ?
Мы долго строили планы моей будущей жизни. Наконецъ, я объявила, что арендую буфетъ на одной изъ маленькихъ станцій, благо я умю варить вкусный кофе. А Юрій Николаевичъ представлялъ въ лицахъ, какъ пассажиры, напуганные величественнымъ видомъ буфетчицы, не посмютъ просить у нея кофе, а на цыпочкахъ уйдутъ въ третій классъ и тамъ скромно утолятъ свой голодъ черствыми булками и твердой, какъ камень, колбасой. Ясно вижу передъ собой его искрящіеся лукавымъ весельемъ глаза и сверкающіе мелкіе зубы. Но въ это время какой-то рослый купчина съ сине-багровымъ липомъ, въ лисьей шуб нараспашку, проходя мимо меня спотыкается и чуть не валитъ меня съ ногъ. Возстановивъ равновсіе, онъ вскидываетъ на меня свои мутные глазки и, обдавая перегаромъ, бормочетъ заплетающимся языкомъ: ра-аскошная женщина! Егоръ, почтительно подхватившій его подъ локоть, увлекаетъ его дальше. Очевидно, это одинъ изъ почетныхъ гостей нашего хозяина, возвращающійся съ бала. Вроятно, за нимъ будутъ дефилировать слдующіе. Уйти, попробовать лечь? Вдь должна же когда-нибудь кончиться эта ночь.
Дла не задерживаютъ меня дольше. Я ду сегодня. Пять дней тому назадъ это несказанно обрадовало бы меня. А теперь я точно пришиблена этимъ извстіемъ. Ухать и не видать больше его? Я не могу этого осмыслить! Сергй возится съ моими вещами, укладываетъ чемоданъ, дорожный сакъ. Я такъ ему признательна, ибо я сама неспособна ни соображать что-нибудь, ни шевелиться. Ловко упаковывая мои вещи, онъ по временамъ сострадательно взглядываетъ на меня и бормочетъ про себя: ‘Слава Теб, Господи, на войн былъ… много горя принялъ. Могу понимать. Это кто сроду кручины не видывалъ, тотъ къ чужому горю врод какъ бы деревянный’.
И вотъ мы вдвоемъ въ послдній разъ. Какъ сказать ему, что сердце полно острой боли, что мн невыносима разлука? Росла я вдвоемъ съ братомъ. Съ дтства были глубоко несчастны. И по-мальчишески привыкла я стыдиться слезъ и жалкихъ словъ. Когда особенно круто придется, только зубы стиснешь да головой тряхнешь. Въ такія минуты мы съ братомъ боялись взглянуть другъ другу въ глаза изъ страха прочесть въ нихъ состраданіе. Такъ и выросла я скрытной и замкнутой. Какъ мн теперь подобрать т слова, что я сроду не знавала? Юрій Николаевичъ такой же, какъ всегда, только чуть блдне обыкновеннаго.
— Хотите, погадаю на прощанье?— спрашиваетъ онъ.
И, не дожидаясь согласія, забираетъ мою руку въ свои. Онъ низко наклоняется надъ моей ладонью, такъ низко, что я чувствую на ней его теплое дыханіе.
— Васъ ждетъ не грошевый заработокъ и не желзнодорожный буфетъ. Скоро на вашемъ жизненномъ пути вы встртите ‘его’. Не будетъ онъ блистать умомъ и юной красотой, но зато всегда будетъ къ вашимъ услугамъ его туго набитый бумажникъ. Вы отдохнете отъ житейскихъ невзгодъ и мытарствъ, и заживете въ той роскоши, для которой созданы…
— Вы говорите гадости… Что это? Купля-продажа?— и я пытаюсь выдернуть руку, но сильные пальцы замяли ее, словно въ тискахъ.
— Постойте, не горячитесь… Есть и иной исходъ,— добавляетъ онъ тише.— Въ дремучемъ бору стоитъ избушка на курьихъ ножкахъ, а въ избушк печурочка крохотная безъ лежанки, изъ кирпичиковъ еле слплена. Да нтъ, тамъ копоть и сажа… паутина по угламъ… не мсто вамъ за той убогой печуркой… И знаете что,— рзко мняетъ онъ тонъ,— достаточно всякихъ гаданій и волхованій. Подвиньтесь ко мн ближе. Посидимъ рядышкомъ на прощанье… Это хорошая примта: такъ сказывали мн старые люди… Или нельзя: ритуалъ не позволяетъ? Разстаньтесь хоть на мигъ съ тетушкиными завтами.
Я пересаживаюсь съ кресла на узенькій плетеный диванчикъ. Намъ такъ тсно, что я касаюсь плечомъ его плеча. Я стараюсь сидть прямо и избгать прикосновенія. Сердце бьется сильно и неровно. Голова кружится… Я изо всей силы стискиваю зубы, чтобы скрыть нервную дрожь. Юрій Николаевичъ сидитъ неподвижно и молча наблюдаетъ за мною. На его губахъ нжная и насмшливая улыбка.
— Сошлись дв сильныя натуры и борются: ни одна не хочетъ уступить…
Я хочу крикнуть, что не понимаю, какая борьба? Изъ-за чего? Но я только молча шевелю пересохшими губами. Которая изъ сильныхъ натуръ уступаетъ первая,— я не помню. Я знаю только, что моя голова лежитъ на его плеч, а его красивыя гордыя губы прильнули къ моимъ. Какъ стало тихо кругомъ. Тихо было и раньше, но сейчасъ особенная тишина. Будто умеръ весь міръ, а есть только онъ да я, да нашъ длительный дивный поцлуй… Ужъ не сонъ ли все это?…
Юрій Николаевичъ опоминается первый, взглядываетъ на часы и говоритъ неврнымъ голосомъ, избгая смотрть на меня:
— Вамъ время хать. Позволите позвонить? Уже пора.
И нервно нажимаетъ кнопку. Никто не является на зовъ, и онъ самъ идетъ за швейцаромъ. Я одна. Что же это? Все кончено… Я не увижу его больше… Что значило его гаданье? Неужели?… А если нтъ? Что за позоръ, если я ошиблась! Сказать? Нтъ, нтъ: такія слова обжигаютъ губы…
— О чемъ вы такъ задумались, голубушка?— слышу я надъ собой его голосъ.— Зачмъ такой печальный видъ? Полноте! Перемелется — все мука будетъ!
Сергй выноситъ вещи. Мы снова одни. Юріи Николаевичъ надваетъ на меня жакетъ, подаетъ муфточку, перчатки, а потомъ властнымъ движеніемъ привлекаетъ меня къ себ и цлуетъ крпко до боли.
— Идите, я не пойду провожать васъ,— слышу, я какъ сквозь сонъ, его вздрагивающій голосъ. Сергй застегиваетъ полость.— Счастливо оставаться!
На станціи все какъ всегда. Бгаютъ носильщики, суетятся лакеи-татары въ просаленныхъ фракахъ. Кричитъ гд-то ребенокъ, начальникъ станціи любезничаетъ съ хорошенькой блондинкой въ траур… Никто не догадывается о томъ, что онъ поцловалъ меня. Да, поцловалъ, въ самую серединку губъ. Я и сейчасъ ощущаю вкусъ этого поцлуя… И какъ хорошо было на его груди. Это было мое мсто… Стало такъ спокойно, давящее горе сразу отодвинулось, стало кукольнымъ, ничтожнымъ…Кряхтитъ всми суставами старенькій вагонъ. Громко хлопаютъ дверями занесенные снгомъ кондуктора. Толстенькій господинъ въ дорожной шапочк читаетъ при свт мигающаго огарка. Пожилая дана со страдальческимъ лицомъ долго-долго ищетъ спальныя туфли въ ковровомъ мшк. Я изо всхъ силъ стараюсь сдлать видъ, что я, какъ и вс. Разстегиваю ремни, достаю ‘думку’, вытягиваюсь поудобне на пыльномъ диван и притворяюсь, что сплю. Все это я продлываю совершенно машинально, по привычк.
Въ голов все та же неотвязная мысль.
Холодный зимній разсвтъ. Пересадка. Къ намъ садится какой-то инженеръ, а съ нимъ черненькій человчекъ въ долгополомъ сюртук. Оба изъ N—ска. Говорятъ о неудачномъ водопровод, предстоящей ярмарк. Черненькій человчекъ оказывается мастеромъ музыкальныхъ инструментовъ. Услыхавъ названіе ‘его’ города, я оживляюсь. И, чтобы услыхать его лишній разъ, съ интересомъ разспрашиваю, почему не удались земляныя работы и правда ли, что гитары длаются только изъ кленовыхъ досокъ?
— Нтъ у меня хорошихъ помощниковъ,— жалуется мастеръ.— Всюду за ними присмотри. Вотъ и сижу, какъ сычъ, въ мастерской. Въ Питеръ, врите ли, впервой ду. Ужъ и боязно съ непривыку-то… А каково будетъ черезъ Волгу переправляться, вы то возьмите! Мн сосди въ вагон сказывали: она, матушка, еще и не встала. Такъ, говорятъ, намъ по дощечкамъ ее придется переходить, на манеръ воробышковъ поскакивать. А ну какъ въ воду сверзишься!
Узнавъ, что я тоже ду за Волгу, онъ упрашиваетъ меня переправляться вмст. ‘Все-таки охотне, чмъ одному: на міру и смерть красна’.
Я соглашаюсь… Разв мн не все равно? Искры отъ паровоза мелькаютъ красными полосками сквозь заиндевлыи окна. Избушка на курьихъ ножкахъ, убогая печурка, паутина по угламъ. И мн не мсто тамъ, гд сажа и копоть… Такъ думаетъ онъ… Да я въ адъ пошла бы за нимъ… Онъ сказалъ и самъ испугался своихъ словъ… Хорошо — пусть это было невозможно почему-нибудь… Зачмъ же онъ говорилъ эти слова? Именно т, которыхъ онъ не долженъ былъ смть произносить! Вдь это же было такъ утонченно жестоко, такъ непохоже на него… И я снова начинаю мысленно перебирать все съ начала… Какъ устала моя голова отъ мучительной неотвязной думы.
Вотъ мы и на Волг. Она стала сегодня ночью. Путь опасенъ, и потому на станцію выхали только немногіе ямщики. Лошадей берутъ съ бою. Крикъ, давка, суета. Подбгаетъ гитарный мастеръ и заявляетъ, что ему безопасне хать одному. Онъ вовсе не желаетъ утонуть изъ-за меня: онъ человкъ семейный! Пожимаю плечами и усаживаюсь въ широкія дощатыя сани. Ямщикъ татарскаго типа въ рваной шапк набекрень подбираетъ вожжи. Мы начинаемъ осторожно спускаться на Волгу. Уже самое начало не предвщаетъ ничего хорошаго. Спускъ страшно крутъ. Дорога обледенла, и лошади скользятъ безпрестанно. Передъ нашимъ носомъ опрокидываются троечныя сани, и изъ нихъ валятся многочисленные пассажиры вперемежку со своимъ немудрымъ багажомъ. Мы безпрестанно объзжаемъ упавшихъ лошадей, бьющихся въ оглобляхъ. По рк ямщикъ пускаетъ лошадей вскачь. Втеръ свиститъ въ ушахъ, въ лицо летятъ осколки льда. Волга съ черными берегами и блыми пятнами снга на нихъ, съ шероховатымъ грязнымъ льдомъ — очень непрезентабельна. Но все же это Волга. И при вид любимой рки душу охватываетъ чувство простора, молодой удали… Мы несемся во весь духъ. Нашъ путь не на тотъ берегъ, нтъ. Это я лечу къ своему счастью… Онъ выходитъ ко мн навстрчу… Милый, желанный… Теперь я твоя навкъ.
Озябшими непослушными пальцами я перебираю открытки. Торгующая въ кіоск барышня съ подвязанной щекой усердно мн помогаетъ… Наконецъ! Вотъ то, что мн надо… Зимнее поле. Вечеретъ. По снгу уже побжали фіолетовыя тни. Проселкомъ бредетъ старушка съ котомкой, еле передвигая усталыя ноги. Ея путь на западъ. Тамъ краснетъ узенькая полоска догорающей зари. А на ней вырзывается черный силуэтъ мельницы. Куда ни глянь вокругъ — ни хаты, ни кустика… Мертвящая степь! Быстро набрасываю нсколько словъ карандашомъ на оборот. Кидаю открытку въ почтовый ящикъ и бгомъ бросаюсь въ вагонъ. Уже третій звонокъ… Что я сдлала? Можетъ, этого не надо было? Нтъ, все лучше мучительной неизвстности.
Я сижу въ тетиномъ кабинет. Въ рукахъ у меня телеграмма, а въ ней одно только слово: ‘невозможно’. Я тупо гляжу передъ собой и повторяю машинально: невозможно, невозможно… За стной хохочетъ молодая компанія. У моей юной кузины собрались ея подруги. Звенитъ гитара. Вперебой щебечутъ молодые голоса… Такъ оно и должно было быть. Иначе почему же меня мучила такая острая тоска сквозь все то коротенькое счастье, что онъ далъ мн?… Поманилъ и оттолкнулъ… Вдь онъ былъ въ своемъ прав. Кто веллъ мн принимать все это въ серьезъ? Веселая болтовня затихла. Красивое контральто поетъ старинную хохлацкую псню о томъ, какъ казакъ прощался съ дивчиной, а та молила его взять ее съ собою въ далекую Украйну…
Дивчиночко, сердце, гд будешь ты спаты
Въ Украин далекой?…
Гитара печально вторитъ красивому напву… Вдь все это пустяки въ сущности. Какъ резюмировалъ бы все это тотъ, кому попались бы въ руки эти разрозненные листочки… ‘Онъ’ и ‘она’ поселились въ одной гостиниц. ‘Она’ въ пятомъ, ‘онъ’ въ седьмомъ номер. Онъ слегка пофлиртовалъ съ ней, погадалъ ей, поцловалъ на прощанье… А ‘она’ вообразила себ невсть что… Онъ просто, какъ говоритъ кто-то у Тургенева, ‘пощебелидъ да и за щеку’… Велика важность!
А молодой женскій голосъ разливается трогательной жалобой:
Въ пол подъ вербою
Або сердцемъ съ тобою
Въ Украин далекой…