Noa, noa.
Noa, noa.
Разсказъ Поля Гогэна.
‘Dites qu’avez vous vu?’
Charles Baudelaire.
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
Noa, noa, Гоген Поль, Год: 1901
Время на прочтение: 45 минут(ы)
Посл тридцатишестидневнаго перезда, тридцати шести дней лихорадочнаго ожиданія, мы 8 іюня ночью, замтили странные огоньки, скользившіе зигзагами по морю, и черный конусъ съ зубчатыми вырзами выдлился на темпомъ небосклон.
Нсколько часовъ спустя начало свтать, и мы медленно подплыли къ его рифамъ, вошли въ фарватеръ и на рейд благополучно высадились на берегъ.
Съ перваго взгляда эта часть острова не представляетъ ничего такого, что можно было бы сравнить, напр., съ великолпной бухтой Ріо-де-Джанейро.
Это вершина затопленной со временъ всемірнаго потопа горы. Только крайняя верхушка ея выдается надъ водой, здсь нашла себ прибжище одна семья и послужила родоначальницей новаго племени. Потомъ кораллы взобрались по склонамъ торы и оцпили ея вершину, въ теченіе столтій они образовали вокругъ нея кольцо новой земли, и это кольцо все еще расширяется, но островъ сохраняетъ свой первоначальный характеръ одиночества и оторванности отъ всего міра, а море въ своей безпредльности еще усиливаетъ это впечатлніе.
Въ 10 часовъ утра я представился губернатору, негру Лакаскаду, который принялъ меня, какъ знатную особу. Этой честью я былъ обязанъ миссіи, возложенной на меня — самъ не знаю, почему — французскимъ правительствомъ. Миссія была вполн художественнаго характера, но въ глазахъ негра это слово служило только офиціальнымъ синонимомъ шпіонства, и я напрасно старался разуврить его. Вс окружавшія его лица раздляли этотъ ошибочный взглядъ, и когда я сказалъ, что не получаю никакого вознагражденія за свою миссію, никто не хотлъ этому врить.
Жизнь въ Папеэто скоро стала мн въ тягость. Вдь, это была Европа — та Европа, отъ которой, мн казалось, я уже освободился!— да еще при отягчающихъ условіяхъ колоніальнаго снобизма и до каррикатурности смшного подражанія всмъ нашимъ обычаямъ, модамъ, порокамъ и культурнымъ нелпостямъ.
Неужели я такъ далеко прохалъ только для того, чтобы найти здсь то самое, отъ чего я бжалъ?
Меня, однако, заинтересовало одно событіе въ ихъ общественной жизни: въ то время смертельно заболлъ царь Номаре, и со-дня-на-день ожидали его кончины.
Городъ постепенно принялъ своеобразный видъ.
Вс европейцы, купцы, чиновники и офицеры, какъ всегда, пли и смялись на улицахъ, тогда какъ туземцы съ серьезными лицами и вполголоса о чемъ-то говорили между собой предъ дворцомъ.
На рейд, на голубомъ мор, съ его рядомъ серебристыхъ рифовъ, по которымъ на солнц здсь и тамъ пробгали внезапныя молніи свта, среди оранжевыхъ парусовъ царило необыкновенное оживленіе. Это жители сосднихъ острововъ спшили сюда, чтобы присутствовать при послднихъ мгновеніяхъ своего царя и окончательномъ переход страны во владніе Франціи. Знаменія свыше повдали имъ объ этомъ событіи, ибо каждый разъ, когда умираетъ царь, горы при солнечномъ заход на извстныхъ мстахъ покрываются темными пятнами.
Царь умеръ и былъ выставленъ въ своемъ дворц напоказъ въ своемъ парадномъ адмиральскомъ мундир.
Тамъ я увидлъ, какъ царица Марау — такъ ее звали — украшала царскую залу цвтами и тканями. Когда руководитель общественными работами испросилъ у меня совта въ дл художественной организаціи похоронъ, я направилъ его къ цариц, которая, со свойственнымъ ея рас художественнымъ чутьемъ, всюду распространяла вокругъ себя красоту и превращала въ произведеніе искусства все, къ чему бы ни прикасалась.
При этой первой встрч, я, однако, еще не вполн понималъ ее. Люди и предметы здсь такъ рзко отличались отъ того, что я въ мечтахъ себ воображалъ, что я разочаровался въ нихъ, и мн претила вся эта европейская тривіальность. Я еще слишкомъ мало прожилъ въ этой стран, чтобы понять, сколько національной самобытности и примитивной красоты сохранилось въ этомъ завоеванномъ племени подъ искусственнымъ, пагубнымъ покровомъ нашихъ нововведеній, и я во многихъ отношеніяхъ еще былъ слпъ.
Въ этой уже пожилой цариц я тоже не видлъ ничего, кром обыкновенной толстой женщины, носившей слды благородной красоты. Когда я позже снова увидлъ ее, я измнилъ, свое первоначальное сужденіе и подчинился обаянію ея ‘маорійскихъ чаръ’. Несмотря на вс примси въ крови, въ ней очень чистъ былъ таитскій типъ, а воспоминаніе о ея предк, великомъ, вожд Тати, налагало на нее, какъ и на брата ея и всю ихъ семью, печать поистин царскаго величія. У нея была роскошная величавая фигура ея расы, крупная и все же изящная, руки, подобно колоннамъ храма, были просты и крпки, и все тлосложеніе съ прямой горизонтальной линіей плечъ и заостряющейся кверху вершиной невольно напоминало мн священный треугольникъ, символъ Снятой Троицы.— Въ глазахъ ея иногда сверкали молніи просыпающейся страсти, той страсти, которая внезапно вспыхиваетъ и воспламеняетъ все окружающее. И можетъ быть, сами острова эти нкогда съ той же внезапностью вынырнули изъ океана, и роскошная флора ихъ расцвла сразу при первомъ солнечномъ луч.
Вс таитяне облеклись въ трауръ, и два дня подрядъ раздавались ихъ надгробныя псни и рыданія. Мн казалось, что я слышу сонату Pathtique.
Потомъ насталъ день похоронъ.
Въ 10 часовъ утра процессія вышла изъ дворца. Войска и чиновники въ блыхъ каскахъ и черныхъ фракахъ, туземцы въ своихъ траурныхъ костюмахъ. Вс округа были построены рядами и во глав каждаго изъ нихъ несли французское знамя.
Въ Аруэ процессія остановилась. Тамъ возвышался какой-то необыкновенный монументъ: безформенная куча скрпленныхъ цементомъ камней, которая представляла тягостный контрастъ со всмъ окружающимъ.
Лакаскадъ произнесъ по извстному образцу надгробную рчь, которую толмачъ перевелъ для присутствующихъ французовъ. Затмъ послдовала проповдь протестантскаго пастора, на которую Тати, братъ царицы, возразилъ нсколько словъ — это было все. Публика разошлась, и чиновники поспшили занять мста въ экипажахъ, напоминая мн ‘возвращеніе со скачекъ’.
На обратномъ пути вахины (жены) опять были взяты подъ руки своими таи о (мужьями) и оживленно заговорили, качая бедрами, въ то время, какъ крпкія босыя ноги ихъ подымали дорожную пыль.
У рки Фатуа вс разбрелись. Спрятанныя между камнями, здсь и тамъ сидли въ вод женщины, подобравъ юбки до самаго пояса, чтобы освжить тло и омыть уставшія отъ ходьбы и жары ноги. Съ граціей и эластичностью молодыхъ, здоровыхъ животныхъ он выходили и снова отправлялись въ путь по на правленію къ Папеэте, гордо неся свою грудь, плотно обтянутую тонкой кисеей. Смшанное полуживотное, полурастительное благоуханіе струилось отъ нихъ, благоуханіе ихъ крови и гарденій тіаре,— которыя они носили жъ волосахъ.
Tin merahi noa, ноа (теперь очень хорошо пахнетъ),— говорили он.
…Принцесса вошла въ мою комнату, въ которой я лежалъ больной на постели, одтый только въ парэо (поясъ, единственная одежда туземцевъ). Поистин не особенно приличная майора принимать у себя знатную гостью!
— Ja orana (привтствую тебя), Гогэнъ,— сказала она.— Ты боленъ, я пришла навстить тебя.
— Какъ тебя зовутъ?
— Ваитуа.
Ваитуа была настоящей принцессой, если такія вообще еще существуютъ съ тхъ поръ, какъ европейцы все принизили до своего уровня. Правда, она пришла ко мн, какъ простая смертная, босикомъ, съ душистымъ цвткомъ за ухомъ и въ черномъ плать: она носила трауръ по цар Помаре, племянницей котораго была. Отецъ ея Гаматоа, не смотря на визиты у адмирала, никогда не хотлъ быть ничмъ инымъ, какъ царственнымъ маори, страшнымъ буяномъ въ минуты гнва, первйшимъ кутилой въ вечернихъ оргіяхъ.
Онъ умеръ. Ваитуа, говорятъ, очень похожа на отца. Съ скептической улыбкой на устахъ и съ дерзостью только что высадившагося на берегъ европейца разсматриваю эту падшую принцессу. Но я хочу быть учтивымъ.
— Это очень любезно съ твоей стороны, что ты пришла, Ваитуа. Не хочешь ли выпить вмст со мной абсенту?
И я указываю пальцемъ въ уголъ комнаты на только что купленную мною бутылку.
Не выказывая ни радости,— ни неудовольствія, она просто идетъ въ уголъ и нагибается за бутылкой. При этомъ движеніи легкая прозрачная ткань обтягиваетъ ея бедра-чресла, могущія вмстить въ себ цлый міръ!— О, конечно, это настоящая принцесса! Предки ея были гордыми, храбрыми великанами. Гордая, буйная голова ея крпко сидитъ на широкихъ плечахъ. Сначала я видлъ въ ней только челюсти людода, широкіе зубы, приспособленные къ разрыванію добычи, подстерегающій взглядъ жестокаго коварнаго звря и находилъ ее очень некрасивой, несмотря на прекрасный, благородный ея лобъ.
Лишь бы она не вздумала ссть ко мн на кровать! Такая непрочная стойка не можетъ уцлть подъ нами обоими.
Но она это-то какъ разъ и длаетъ.
Кровать трещитъ и — все-таки выдерживаетъ тяжесть.
Распивая абсентъ, мы обмниваемся нсколькими словами, но разговоръ не клеится. Наконецъ, онъ совсмъ изсякаетъ, и воцаряется молчаніе. Я втихомолку наблюдаю за принцессой, она украдкой искоса поглядываетъ на меня. Время уходитъ, и бутылка опорожняется. Ваитуа храбро пьетъ, она скручиваетъ себ таитскую папироску и растягивается на постели, чтобы курить. Ноги ея все время машинально трутся о деревянную спинку кровати. Черты лица смягчаются и явно становятся боле нжными, глаза блестятъ, и равномрный свистъ слышится изъ ея устъ. Мн кажется, что я слышу мурлыканье кошки, ожидающей кроваваго пиршества. Такъ какъ я легко мняюсь въ своихъ вкусахъ, то я теперь нахожу ее очень красивой, и когда она взволнованнымъ голосомъ говоритъ: ‘Ты мн нравишься’, мною овладваетъ большое безпокойство. Ршительно принцесса восхитительна!…
Вроятно, для того, чтобы мн понравиться, она начинаетъ разсказывать мн басню Лафонтена: ‘Стрекоза и Муравей’ — воспоминаніе изъ дтства, проведеннаго ею у сестеръ, которыя ее учили.
Папироска выкурена.
— Знаешь что, Гогенъ,— говорить принцесса, вставая,— не люблю я твоего Лафонтена!
— Какъ? Нашего добраго Лафонтена!
— Можетъ быть, онъ и добръ, но мораль его некрасива. Муравьи! (съ гримасой отвращенія)… То ли дло стрекоза,! Ахъ, пть, пть, постоянно пть!!
И она выходить.
Я снова опускаюсь на свою подушку и долго еще слова: ‘Ja orana, Гогенъ’, ласково звучать въ моихъ ушахъ.
Этотъ эпизодъ, о которомъ я вспомнилъ въ связи со смертью царя Помаре, оставилъ въ моей памяти боле глубокіе слды, чмъ это послднее событіе и оффиціальное торжество.
Сами жители Папеэтэ, какъ блые, такъ и туземцы, скоро забыли объ усопшемъ. Пріхавшіе на царскія похороны съ сосднихъ острововъ опять ухали, и снова тысячи оранжевыхъ парусовъ испещрили голубое море. А затмъ все пошло обычнымъ ходомъ.
Только однимъ царемъ стало меньше.
Вмст съ нимъ исчезли послдніе слды старыхъ традицій. Имъ закончилась исторія маори. Она кончена. Цивилизація — солдаты, торговля и чиновничество — увы! восторжествовали!
Глубокая печаль овладла мною. Мечта, приведшая меня на Таити, безжалостно была спугнута фактами дйствительности. Я любилъ прежній Таити, теперешній мн внушалъ, ужасъ.
Но когда я увидлъ еще сохранившуюся красоту его расы, я не могъ поврить, чтобы въ ней не осталось ничего отъ древняго величія, отъ ея собственныхъ естественныхъ нравовъ, отъ ея врованій и легендъ.
Но если и сохранились слды этого прошлаго, то какъ мн одному ихъ открыть? Какъ узнать ихъ безъ всякой путеводной нити? И какъ снова воспламенить тотъ огонь, отъ котораго даже пепелъ развянъ?
Какъ бы сильно я ни упалъ духомъ, я все-таки никогда небросаю своего предпріятія, не испробавъ всего, даже ‘невозможнаго’, чтобы достичь своей цли.
Не мшкая долго, я принялъ ршеніе покинуть Папеэтэ и удалиться отъ европейскаго культурнаго центра:
Я чувствовалъ, что, раздляя съ туземцами жизнь въ кустахъ, я постепенно пріобрту довріе маори и, такимъ образомъ, ближе узнаю ихъ.
Въ одно прекрасное утро я слъ въ экипажъ, любезно предоставленный въ мое распоряженіе однимъ офицеромъ, и отправился: на поиски ‘собственной хижины’.
Меня сопровождала моя вахина, которую звали Тити.
Она была полуанглійскаго, полутаитскаго происхожденія и говорила немного по-французски. Для этой поздки она надла самое красивое свое платье, приколола за ухомъ тіара, надла плетеную изъ лубка шляпу, украшенную сверху лентой, а внизу иммортелями и оранжевыми раковинами, и распустила свои длинные черные волосы, закрывавшіе ея плечи. Она очень гордилась тмъ, что подетъ въ экипаж, что она такъ нарядна и вахина человка, котораго она считала богатымъ и вліятельнымъ. Она была дйствительно прекрасна въ своей гордости, которая не имла въ себ, ничего смшного — такъ къ лицу величественный видъ этой рас, сохранившей свою чудную гордость въ память долголтней исторіи, своего господства и цлаго ряда великихъ вождей! Я, правда, зналъ, что ея далеко не безкорыстная любовь въ глазахъ парижанъ имла бы не больше цны, чмъ продажныя ласки уличной женщины. Но любовный пылъ маорійской куртизанки не иметъ ничего общаго съ пассивностью парижской кокотки. У нихъ въ крови такой огонь, который зажигаетъ любовь, дышетъ любовью, потому что онъ самъ питается прежде всего любовью. Эти глаза, этотъ ротъ, корыстно или безкорыстно, не могутъ лгать, они всегда, говорятъ о любви.
Нашъ путь черезъ богатую, однообразную мстность скоро былъ оконченъ. По правую руку мы все время видли море, коралловые рифы и водопады, которые иногда разбивались въ облака водяной пыли, когда волны слишкомъ бшеной силой ударялись о скалы. Налво разстилался кустарникъ, за которымъ вдали виднлись большіе лса.
Къ полудню мы прохали сорокъ пять верстъ и достигли округа Мотази.
Посл нкоторыхъ поисковъ, я нашелъ довольно красивую хижину, которую собственникъ мн отдалъ въ наемъ.
На слдующій день вечеромъ, когда мы возвращались въ Папеэтэ, Тити спросила меня, возьму ли я ее съ собой?
— Посл, черезъ нсколько дней, когда я устроюсь,— отвтилъ я.
Тити въ Папеэтэ пользовалась ужасной славой съ тхъ поръ, какъ отправила на тотъ свтъ нсколько любовниковъ. Но не это заставило меня отворачиваться отъ нея. Несмотря на слды глубокихъ, оригинальныхъ и чисто-маорійскихъ особенностей, она, будучи уже по происхожденію наполовину блой, отъ многочисленныхъ связей своихъ потеряла уже много признаковъ своей расы.
Я чувствовалъ, что она не можетъ научить меня тому, что я хотлъ знать, и не можетъ мн подарить ни крупинки того особеннаго счастья, котораго я жаждалъ.
Кром того, я былъ увренъ, что найду здсь въ глуши то, что искалъ, и мн только останется выбрать любую.
Съ одной стороны — море, съ другой торный хребетъ съ огромной разслиной, которую закрываетъ высокое манговое дерево, прислоненное къ скал.
Между горами и моремъ стоитъ моя хижина, построенная изъ дерева бурао. Рядомъ — другая, въ которой я не живу, это фареаму (кладовая).
Утро.
На мор близъ берега я вижу пирогу {Легкое выдолбленное въ деревесномъ ствол судно дикарей.} и въ ней полунагую женщину. На берегу мужчина, тоже неодтый. Больная кокосовая пальма со сморщенными листьями похожа на огромнаго попугая, опустившаго свой золотистый хвостъ, держа въ лапахъ полную виноградную кисть. Гармоничнымъ движеніемъ мужчина поднимаетъ обими руками тяжелый топоръ, оставляя наверху въ серебристомъ неб голубой свтъ, а внизу розовый надрзъ на омертввшемъ ствол.
Длинные змевидные листья металлической желтизны, на красной земл, напоминаютъ мн письмена тайной религіозной древней надписи. Они ясно изображаютъ священное слово австралійскаго происхожденія: Atua — Богъ, онъ же и Таата, или Таката, или Татагата, который царилъ во всей Индіи. И какъ мистическое подкрпленіе въ моемъ прекрасномъ одиночеств и прекрасной бдности, у меня въ памяти воскресаютъ слова мудреца:
‘Въ глазахъ Татагата самая блестящая роскошь царей и ихъ министровъ ни что иное, какъ прахъ и негодные отбросы.
‘Въ его глазахъ чистота и неопрятность все равно, что танецъ шести Нагасъ.
Въ его глазахъ стремленіе къ созерцанію Будды подобно цвтку’.
Въ пирог женщина приводить въ порядокъ сти.
Синяя линія моря часто перескается зелеными гребнями волнъ, разбивающихся о коралловые рифы.
Вечеръ.
Я иду на берегъ выкурить папиросу.
Быстро опустившееся за горизонтъ солнце уже на, половину спряталось за островъ Морею, который лежитъ по правую руку отъ меня. Въ сумеркахъ горы, выступы которыхъ походятъ на старые увнчанные зубцами замки, рзкими, черными силуэтами выдляются на фіолетовой зар небосклона.
Все тихо. Я узналъ тишину таитской ночи.
Въ этой тиши я не слышу ничего, кром біенія своего собственнаго сердца.
Но лучи луны падаютъ ко мн на постель сквозь равномрные промежутки бамбуковой заросли передъ моей хижиной. И этотъ, ровный свтъ вызываетъ во мн образъ музыкальнаго инструмента — свирли древнихъ, извстной у маори подъ именемъ, bubo. Луна и бамбукъ рисуютъ мн его въ слишкомъ стилизованномъ вид: какъ инструментъ, который днемъ молчитъ, а ночью подъ лучами луны наигрываетъ мечтателю сладкія мелодіи. Подъ эту музыку я засыпаю.
Между небомъ и мною — ничего, кром высокой, легкой крыши изъ листьевъ Paandaaus’а, въ которомъ гнздятся ящерицы.
Я далекъ отъ этихъ тюремъ — европейскихъ домовъ!
Маорійская хижина не отдляетъ человка отъ жизни, отъ пространства и безконечности.
Однако, я чувствую себя здсь очень одинокимъ.
Мстные жители и я наблюдаемъ другъ за другомъ, и разстояніе между нами остается все тмъ же.
Уже на второй день запасы мои истощились. Что длать? Я думалъ, что за деньги найду все необходимое для меня, но я ошибся.
Покинувъ городъ, нужно держаться природы, чтобы жить, она богата, она щедра и никому не отказываетъ пользоваться ея дарами въ неистощимыхъ ея кладовыхъ: на деревьяхъ, въ горахъ и въ мор. Но нужно умть лазить на высокія деревья, подниматься на горы и спускаться оттуда съ тяжелой ношей, нужно умть ловить рыбу, нырять на морское дно, чтобы отрывать крпко прилпившіяся къ камнямъ раковины — нужно кое-что знать, кое-что умть.
Я, культурный человкъ, въ этомъ отношеніи стою далеко позади дикарей. Я завидую имъ. Я вижу вокругъ себя ихъ счастливую, мирную жизнь безъ большихъ усилій, чмъ это требуется для удовлетворенія насущныхъ нуждъ, безъ малйшей заботы о деньгахъ. Кому же продавать тамъ, гд произведенія природы доступны каждому?
Въ то время, какъ я сижу съ пустымъ желудкомъ на порог своей хижины и печально размышляю о своемъ положеніи и непредвиднныхъ, быть можетъ, непреодолимыхъ препятствіяхъ, которыя природа ставитъ между собой и культурнымъ человкомъ, я замчаю, что мой сосдъ-туземецъ, сильно жестикулируя, что-то кричитъ мн.
Выразительные жесты его вполн замняютъ слова, и я понимаю, что онъ приглашаетъ меня къ себ на обдъ. Я качаю головой въ знакъ отказа и возвращаюсь въ свою хижину, пристыженный, вроятно, не меньше тмъ, что отклонилъ предложеніе, чмъ если бы принялъ его.
Нсколько минутъ спустя приходитъ маленькая двочка и, не говоря ни слова, ставитъ передъ моей дверью вареныя овощи и опрятно завернутые въ только что сорванные листья плоды. Я голоденъ и тоже, не говоря ни слова, принимаю этотъ даръ.
Вскор посл того сосдъ проходитъ мимо моей хижины и, не останавливаясь, съ улыбкой спрашиваетъ меня?
— Раіа?
Я догадываюсь: ‘Доволенъ ли ты?’
Это было началомъ сближенія моего съ дикарями.
‘Дикари!’ — это слово невольно пришло мн на умъ, когда я впервые разсматривалъ этихъ черныхъ людей съ зубами людодовъ. Но скоро я узналъ ихъ настоящую,— столь чуждую намъ красоту…
Однажды утромъ я замтилъ, какъ черная головка съ кротко опущенными глазами, дитя подъ кущами большихъ листьевъ Giromon`а, украдкой съ любопытствомъ слдила за мной, оно бжало, какъ только встртилось съ моимъ взглядомъ… Не только они для меня, но и я для нихъ служу предметомъ постояннаго наблюденія и удивленія.
Все для меня ново, и я не знаю ничего. Не знаю ни ихъ языка, ни ихъ обычаевъ, ни даже самыхъ простыхъ, необходимыхъ для жизни пріемовъ. Не мене, чмъ каждый изъ нихъ для меня, и я для каждаго изъ нихъ — дикарь.
Кто же правъ изъ насъ обоихъ?
Я пробую работать, длаю нсколько набросковъ и этюдовъ.
Но этотъ ландшафтъ, съ его яркими чистыми красками ослпляетъ меня. Я все время остаюсь въ нершительности.
Я ищу, все ищу…
А между тмъ, какъ просто писать вещи такъ, какъ ихъ видишь, и длать, не мудрствуя лукаво, красные мазки рядомъ съ синими! Золотистыя фигуры въ ручейкахъ и на берегу моря вызываютъ во мн восторгъ. Почему же я не ршаюсь закрпить на полотн этотъ солнечный пиръ?
О, эти старыя европейскія традиціи! Эта боязнь выродившихся расъ найти себ выраженіе!
Чтобы освоиться съ особеннымъ характеромъ таитскаго лица, я хочу написать портретъ одной изъ моихъ сосдокъ, молодой женщины таитскаго происхожденія.
Въ одинъ прекрасный день она отваживается войти въ мою хижину, чтобы посмотрть фотографію разныхъ картинъ, которыми я украсилъ стну моей комнаты. Она долго разсматриваетъ ихъ и съ особеннымъ интересомъ разглядываетъ Олимпію.— ‘Какъ, она теб нравится?’ — спрашиваю я. (За послдніе два мсяца, съ тхъ поръ, какъ я пересталъ говорить по-французски, я выучилъ нсколько таитскихъ словъ).
— Она очень красива,— отвчаетъ моя сосдка.
Я улыбаюсь этому замчанію, и оно трогаетъ меня.
Такъ она можетъ понимать красоту? А что сказали бы на это профессора академіи изящныхъ искусствъ?
Посл замтной паузы, обыкновенно предшествующей логической работ мысли, она вдругъ прибавляетъ:
— Это твоя жена?
— Да.
Я храбро произношу эту ложь: Я — танэ прекрасной Олимпіи!’
Въ то время, какъ она съ любопытствомъ разсматриваетъ нсколько религіозныхъ произведеній раннихъ итальянскихъ художниковъ, я поспшно и незамтно для нея набрасываю ея портретъ.
Она это вдругъ замчаетъ, хмуритъ брови и съ крикомъ: Aita (нтъ) убгаетъ.
Черезъ часъ она возвращается въ красивомъ плать съ цвткомъ за ухомъ.— Что это? Кокетство? Или ей доставило удовольствіе самой добровольно уступить посл отказа? Или это просто соблазнъ запрещеннаго плода, въ которомъ самъ отказываешь себ? Или — еще проще — капризъ безъ всякаго другого мотива, по привычк маори?
На этотъ разъ я безъ колебаній принимаюсь за работу, безъ колебаній и съ лихорадочной поспшностью. Я сознаю, что отъ моего успха, какъ художника, зависитъ физическая и нравственная податливость модели, быстрое, молчаливое, безпрекословное ея согласіе.
По нашимъ правиламъ эстетики она некрасива.
И все-таки она красива.
Черты ея дышатъ рафаэлевской гармоніей, а ротъ ея изваянъ скульпторомъ, сумвшимъ вложить въ одну единственную подвижную линію всю радость и все горе.
Я работаю быстро и страстно, потому что знаю, что еще не могу разсчитывать на полное согласіе. Я дрожу отъ страха прочитать въ этихъ большихъ глазахъ боязнь, жажду неизвстнаго, меланхолію горькаго опыта, скрытую въ глубин каждаго наслажденія, и непроизвольное высокое чувство власти надъ собой. Такія существа, отдаваясь, какъ будто подчиняются вамъ, а между тмъ, они только подчиняются собственной вол. Они находятся во власти силы, имющей въ себ что-то сверхчеловческое или, можетъ быть, божественно-животное.
Теперь я началъ работать свободне, лучше.
Но одиночество мучитъ меня. Я вижу здсь молодыхъ женщинъ и двушекъ со спокойнымъ взглядомъ, настоящихъ таитянокъ, и нкоторыя изъ нихъ, можетъ быть, охотно раздлили бы со мной жизнь. Но я не ршаюсь заговорить съ ними. Я, въ самомъ дл, робю передъ ихъ увреннымъ взглядомъ, передъ величественной осанкой и гордыми манерами.
И все-таки он хотятъ быть ‘взяты’, буквально, въ грубомъ смысл слова, взяты (ma —схвачены) безъ дальнихъ словъ. У всхъ у нихъ есть тайное желаніе подвергнуться насилію, потому что этотъ актъ мужского самовластія освобождаетъ женскую волю отъ всякой отвтственности: вдь, она въ такомъ случа не дала своего согласія на сколько-нибудь прочную любовь. Возможно, что въ основ такого, съ перваго взгляда возмутительнаго насилія, кроется глубокій смыслъ, и, можетъ быть, оно иметъ свою дикую прелесть. Я думалъ объ этомъ, но не ршался.
И когда старики, указывая на одну изъ нихъ, говорили:
— Ma tra (возьми эту), у меня не хватало на это ни смлости, ни доврія. И потому я веллъ сказать Тити, что я съ удовольствіемъ снова приму ее.
Она сейчасъ же явилась.
Но попытка не удалась, и по той скук, которую я испытывалъ въ обществ этой женщины, привыкшей къ банальной роскоши чиновниковъ, я могъ судить о своихъ успхахъ въ прекрасной жизни дикарей.
Черезъ нсколько дней я разстался съ Тити навсегда.
И я снова остался одинъ.
Мои сосди стали для меня друзьями. Я мъ и одваюсь, какъ они. Въ свободные отъ работы часы я раздляю съ ними ихъ простую радостную жизнь, которая иногда внезапно становится серьезной.
Вечеромъ мы собираемся группами у подножія пышныхъ кустовъ, надъ которыми возвышаются обтрепанныя вершины кокосовыхъ пальмъ. Иногда мужчины и женщины, старики и дти собираются въ одну кучу. Одни родомъ изъ Таити, другіе съ Тонгскихъ и Маркизскихъ острововъ. Матовые тона ихъ тлъ гармонируютъ къ бархатомъ зелени, изъ мдной груди вылетаютъ вибрирующія мелодіи, глухо отражаемыя корявыми стволами кокосовыхъ пальмъ. Это таитскія псни Imnè,s.
Начинаетъ одна женщина, и голосъ ея поднимается, подобно птиц на своихъ крыльяхъ,— проходя черезъ всю гамму звуковъ къ высшему ея тону. Постепенно повышаясь, онъ въ сильныхъ модуляціяхъ доминируетъ надъ всми другими женскими голосами, которые со своей стороны тоже взлетаютъ на воздухъ, если можно такъ выразиться, слдуя за первымъ голосомъ и дружно сопровождая его. Наконецъ, мужчины завершаютъ эту пснь однимъ единственнымъ варварскимъ гортаннымъ вскрикомъ.
Иногда для пнія и болтовни собираются въ одну какую-нибудь хижину.
Начинаютъ съ молитвы, слова которой старательно произносятся старцемъ и повторяются всми присутствующими. Потомъ поютъ или разсказываютъ что-нибудь веселое. Содержаніе этихъ разсказовъ такъ нжно, что еле можетъ быть схвачено, но ихъ, забавляютъ затканныя въ канву этихъ разсказовъ удивительно тонкія въ своей наивности детали.
Рже въ этихъ собраніяхъ занимаются обсужденіемъ серьезныхъ вопросовъ и мудрыхъ предложеній. Однажды я не безъ удивленія услышалъ слдующее заявленіе:
— Въ нашей деревн,— сказалъ одинъ старецъ,— здсь и тамъ виднются развалившіеся дома, треснувшія стны и ветхія, полуоткрытыя крыши, черезъ которыя проникаетъ вода, если случайно выпадетъ дождь. Почему это? Разв не каждый иметъ право на защиту отъ втра и непогоды? У насъ нтъ недостатка ни въ дерев, ни въ листв для починки этихъ крышъ. Я предлагаю выстроить совмстно просторныя, солидныя хижины, вмсто тхъ, которыя стали негодны для житья. Давайте вс по очереди приложимъ къ нимъ свою долю труда.
Вс присутствующіе безъ исключенія выразили старцу свое одобреніе, и предложеніе было единодушно принято.
Какой умный и добрый народъ!— подумалъ я, возвращаясь вечеромъ къ себ домой.
Но на слдующій день, когда я освдомился о начал условленной вчера работы, я замтилъ, что никто больше объ этомъ не думаетъ.
Повседневная жизнь снова пошла своимъ ходомъ, и дома, обозначенные мудрымъ совтчикомъ, остались попрежнему развалинами.
На мои вопросы я видлъ въ отвтъ только уклончивыя улыбки, но нахмуренныя брови врзывали многозначащія линіи въ эти мечтательные лбы.
Смущенный, я уходилъ, сознавая, что получилъ отъ своихъ дикарей хорошій урокъ. Они, безъ сомннія, были правы, одобряя предложеніе старца. Но, можетъ быть, они также правы, оставляя принятое ршеніе безъ дальнйшихъ послдствій.
Зачмъ работать? Вдь у нихъ есть боги, чтобы одлять своихъ врныхъ поклонниковъ дарами природы.
— А завтра?
— Можетъ быть! Но что бы ни случилось, солнце и завтра взойдетъ такимъ же яснымъ и благодтельнымъ, какъ и сегодня.
Что это? Беззаботность, легкомысліе, непостоянство? Или, можетъ быть, глубокая философія? Кто знаетъ?
Жизнь съ каждымъ днемъ становится лучше. Я теперь уже довольно хорошо понимаю языкъ маори и скоро буду говорить на немъ безъ труда. Мои сосди — трое ближайшихъ и много другихъ, живущихъ въ нкоторомъ отдаленіи — смотрятъ на меня, какъ на своего человка.
Цивилизація постепенно покидаетъ меня. Я начинаю думать просто и чувствовать уже мало ненависти къ моему ближнему — я даже начинаю любить его.
Я наслаждаюсь всми радостями жизни, какъ животными, такъ и человческими, я освободился отъ всего искусственнаго, всего условнаго, отъ всхъ привычекъ. Я приближаюсь къ истин, къ природ. Увренность въ томъ, что меня ожидаетъ рядъ свободныхъ прекрасныхъ дней, подобныхъ сегодняшнему, даетъ моей душ миръ.
Я обрлъ себ друга..
Онъ самъ явился во мн, и я могу быть увренъ, что не низкая корысть побудила его къ этому.
Это одинъ изъ моихъ сосдей, простодушный, очень красивый молодой человкъ.
Мои картины, писанныя красками, и моя рзьба по дереву, возбудили въ немъ любопытство. Мои отвты на его вопросы научили его кое-чему. Не проходить дня, чтобы онъ не пришелъ посмотрть, какъ я работаю надъ картиной или рзьбой.
И теперь еще, посл долгаго времени, я съ удовольствіемъ вспоминаю о тхъ искреннихъ, неподдльныхъ чувствахъ, которыя я возбуждалъ въ этой искренней, неподдльной натур.
Вечеромъ, когда я отдыхалъ отъ своей работы, мы съ нимъ бесдовали. Какъ любознательный, молодой дикарь, онъ разспрашивалъ меня о европейской жизни и особенно о длахъ любви, и вопросы его не разъ приводили меня въ смущеніе.
Но отвты его были еще наивне вопросовъ.
Однажды я далъ ему свои инструменты и кусокъ дерева и попросилъ его попробовать вырзать что-нибудь. Онъ сначала молча и смущенно посмотрлъ на меня, а потомъ вернулъ мн дерево и инструменты, при этомъ онъ сказалъ мн просто и чистосердечно, что я не похожъ на другихъ людей и умю длать такія вещи, на которыя другіе люди неспособны, умю быть полезнымъ для другихъ.
Я думаю, что отефа первый человкъ, который мн сказалъ такую вещь. Это были,— слова дикаря или ребенка,— потому что — не правда ли?— нужно быть тмъ или другимъ, чтобы считать художника полезнымъ человкомъ!
Однажды мн понадобилось розовое дерево для рзьбы. Мн нуженъ былъ плотный, крпкій стволъ, и я попросилъ совта у отефы.
— Надо пойти въ горы,— сказалъ онъ.— Я видлъ на одномъ мст нсколько прекрасныхъ деревьевъ. Если хочешь, я тебя сведу туда, мы срубимъ дерево, которое теб понравится, и вмст принесемъ его.
Рано утромъ мы отправились въ путь. Горныя тропинки на Таити довольно затруднительны для европейцевъ, а хожденіе по горамъ даже отъ туземцевъ требуетъ такой затраты силъ, на которую они безъ нужды не ршаются.
Между двумя горами, двумя почти отвсными базальтовыми стнами, по которымъ нельзя взлзть, зіяетъ трещина, гд вода извивается между глыбами скалъ, оторванными отъ баковыхъ стнъ, чтобы дать проходъ роднику. Разросшійся въ ручей родникъ раскачивалъ и толкалъ ихъ,— покуда, наконецъ, не двинулъ ихъ дальше и, превратившись изъ ручейка въ бурный потокъ, не увлекъ ихъ съ собою въ море. По об стороны этого ручейка вьется родъ тропы, часто прерываемый настоящими каскадами, черезъ пеструю смсь всякихъ деревъ: хлбныхъ, желзныхъ, бурао, кокосовыхъ пальмъ, Hibiscus Pandanus, гуава и исполинскихъ папоротниковъ.
Мы оба шли голые, опоясанные только бло-голубыми парэо и съ топоромъ въ рук. Безчисленное множество разъ мы должны были переходить черезъ ручеекъ, сокращая тропу, которую спутникъ мой, казалось, не столько видлъ, сколько открывалъ чутьемъ. потому что роскошная путаница травы, листьевъ и цвтовъ одла сплошнымъ покровомъ всю землю.
Кругомъ царила тишина, несмотря на жалобное журчаніе воды по камнямъ — этой монотонной, нжной, тихой жалобы, которая служила скоре какъ бы аккомпаниментомъ къ тишин.
И въ этомъ лсу, въ этомъ уединеніи, въ этой тиши мы были одни: онъ — совершенно молодой еще человкъ, и я — почти старикъ, у котораго многочисленныя иллюзіи стерли съ души нжный пушокъ, а долгое напряженіе силъ разслабило тло.
Съ животной гибкой прелестью своей фигуры гермафродита онъ шелъ передо мною. Тотъ ли это былъ дтски наивный другъ, Простота и вмст сложность натуры котораго такъ притягивала меня? Не былъ ли это скоре самъ лсъ, безполый и полный соблазна?
У этихъ голыхъ народностей различіе между полами такъ же, какъ у животныхъ, гораздо мене рзко выражено, чмъ въ нашихъ краяхъ.
На Таити лсной и морской воздухъ укрпляютъ легкія и расширяютъ плечи и бедра, а солнечные лучи и голыши на морскомъ берегу не щадятъ ни мужчинъ, ни женщинъ. Они вмст трудятся надъ однми и тми же работами съ равнымъ прилежаніемъ или терпніемъ. Въ женщинахъ есть что-то мужское, а въ мужчинахъ — что-то женское.
Это сходство половъ облегчаетъ ихъ взаимныя отношенія, а постоянная нагота придаетъ нравамъ естественную невинность и полную чистоту, такъ какъ умомъ не приходится работать надъ опасной тайной, благодаря которой у насъ всякій ‘счастливый случай’ пріобртаетъ такое большое значеніе. И потому подпольный преступный характеръ любви культурнаго человка имъ совершенно чуждъ. Мужчина и женщина скоре товарищи и друзья, чмъ любовники, и въ радости и въ гор живутъ они почти безпрерывно вмст, и самое понятіе порока имъ незнакомо.
И тотчасъ въ мою душу вернулся миръ.
Мы сдлали краткій привалъ, и я испыталъ безпредльное скоре духовное, чмъ тлесное наслажденіе, погружаясь въ свжую воду.
— Тоe, toe! (холодно)!— сказалъ отефа:
— О, нтъ!— возразилъ я. И это восклицаніе разбудило громкое эхо въ лсу.
Мы продолжали свой, путь, и я со страстнымъ рвеніемъ пробивался все глубже въ чащу, какъ будто бы я такимъ образомъ могъ проникнуть къ самому сердцу нашей мощной матери-природы и слиться съ ея живыми элементами.
Со спокойнымъ взоромъ спутникъ мой шелъ ровнымъ шагомъ передо мной.
Мы достигли своей цли.
Крутыя горы постепенно сдлались боле пологими, и за плотной завсой деревьевъ разстилалось хорошо укрытое отъ взоровъ плато. Но отефа зналъ это мсто и велъ меня съ удивительной увренностью.
Дюжина розовыхъ деревьевъ тамъ простирала свои могучія втви. Мы срубили топоромъ самое прекрасное изъ нихъ и должны были принести его въ жертву цликомъ, чтобы найти подходящій сукъ для предпринятой мною работы.
Самая рубка доставляла мн большое удовольствіе, и я съ истиннымъ наслажденіемъ и радостнымъ возбужденіемъ, удовлетворяя въ себ какую-то божественно-дикую страсть, до крови ободралъ себ руки.
Не дерево рубилъ я и не его хотлъ осилить, но когда оно уже лежало простертымъ на земл, я все еще жаждалъ слышать звуки топора о другіе стволы.
Вотъ что сказалъ мн топоръ въ ритм громко звучавшихъ своихъ ударовъ:
Ты долженъ срубить весь лсъ!
Все насажденіе злого генія,
Вдохнувшаго ядовитымъ дыханіемъ своимъ
Въ тебя свое вредное смя.
Изгони изъ души своей самолюбіе,
Умертви порокъ, вырви съ корнемъ его,
Какъ рвутъ осенью цвты лотоса.
Да, отнын старый культурный человкъ во мн умеръ. Я возродился, или врне, во мн родился другой, чистый и боле сильный человкъ.
Жадно вдыхалъ я въ себя чудный чистый воздухъ. Отнын я былъ другимъ, человкомъ, настоящимъ дикаремъ, истымъ маори.
отефа и я вернулись въ Матаею, осторожно и дружно неся свою тяжелую ношу розоваго дерева: ноа, ноа!
Солнце еще не закатилось, когда мы, сильно утомленные, достигли своей хижины.
отефа сказалъ:
— Раіа?
— Да,— отвтилъ я.
И въ глубин души я повторилъ себ:
— Да!
И при каждомъ надрз на этомъ дерев я съ новой силой вдыхалъ въ себя ароматъ побды и возрожденія: ноа, ноа!
Долина Пупару, глубокая разслина, раздляющая островъ Таити на дв части, открывается на плато Томаноу. Оттуда можно видть вершины Орофена и Арораи, внецъ и центръ острова.
Мн часто говорили о нихъ, какъ о чемъ-то чудесномъ, и я ршилъ пойти одинъ и провести тамъ нсколько дней.
— А что же ты будешь длать ночью?
— Тебя будутъ пугать Тупапаусы {Души умершихъ, кобольды и ночные привиднія.}.
— Нельзя тревожить горныхъ духовъ.
— Ты съ ума сошелъ!
Можетъ быть! Потому что эта озабоченность и безпокойство моихъ таитскихъ друзей только. еще больше подзадорили мое любопытство.
И вотъ я однажды ночью еще до разсвта отправился въ путь. Въ теченіе, приблизительно, двухъ часовъ я могъ слдовать по тропинк вдоль берега рки Пунару. Потомъ мн пришлось нсколько разъ перейти черезъ рку. По об стороны ея возвышались скалистыя стны, нависшія надъ ркой почти до самой ея середины, он опирались на огромныя глыбы скалъ, какъ на каменные устои.
Въ конц-концовъ, мн не оставалось ничего другого, какъ продолжать путь по середин рки.— Вода доходила до колнъ, иногда даже до плечъ. Между обими стнами,— которыя снизу казались мн поразительно высокими и очень близко сходящимися наверху, солнце было еле видно среди бла дня. Въ полдень я могъ различить на темно-синемъ неб сіявшія звзды.
Около пяти часовъ, при наступленіи темноты, я уже началъ подумывать о томъ, гд я проведу ночь, когда я увидлъ по правую руку отъ себя почти ровную площадь, покрытую смсью папоротника, дикихъ банановъ и бурао. Я имлъ счастіе найти нсколько сплыхъ плодовъ и поспшно зажегъ костеръ, чтобы приготовить себ трапезу.
Потомъ я улегся, насколько возможно, поудобне на нижнія втви банановаго дерева, листья котораго я сплелъ, чтобы защитить себя отъ дождя.
Было холодно, и я озябъ посл ходьбы по вод.
Я плохо спалъ.
Но я зналъ, что до утра недалеко, и что мн нечего бояться ни животныхъ, ни людей. На Таити нтъ хищныхъ зврей, ни пресмыкающихся. Единственные дикіе зври здсь — свиньи, свободно живущія по лсамъ. Я могъ въ худшемъ случа опасаться только нападенія на мои ноги и потому легъ съ топоромъ въ рукахъ.
Ночь была темна. Нельзя было различить ничего, кром какой-то фосфоресцирующей пыли близъ моей головы, но она странно тревожила меня. Я улыбнулся, вспоминая разсказъ маори о тупапаусахъ, этихъ злыхъ духахъ, просыпающихся въ темнот, чтобы пугать спящихъ людей. Ихъ царство въ сердц горы, которую лсъ окутываетъ вчнымъ мракомъ. Гора кишитъ ими, потому что ихъ легіоны постоянно растутъ, пополняясь душами всхъ, умершихъ.
Горе живущимъ, которые осмлятся проникнуть въ мсто, населенное этими демонами!
Такимъ я былъ сумасброднымъ смльчакомъ!
Дйствительно, сны мои были очень тревожны.
Теперь я знаю, что эта свтящаяся пыль происходила отъ маленькихъ грибковъ, растущихъ въ сырыхъ мстахъ на тхъ же сухихъ втвяхъ, изъ которыхъ я зажегъ себ костеръ.
На слдующій день я рано поднялся и снова отправился въ путь. Рка открывала все боле разнообразные виды, превращаясь то въ ручеекъ, то въ потокъ, то въ водопадъ, и образуя странныя, причудливыя извилины, временами она, казалось, возвращалась назадъ въ свое собственное прежнее русло. Я то и дло терялъ дорогу и часто долженъ былъ пробираться впередъ на рукахъ съ втки на втку, только изрдка наступая на землю.
Со дна воды смотрли на меня раки необыкновенной величины, какъ будто они говорили: что ты здсь длаешь? Столтніе угри бжали при моемъ появленіи.
Вдругъ, при внезапномъ поворот рки, я увидлъ молодую нагую двушку, прислонившуюся къ выступу скалы. Не столько держась за него, сколько лаская его обими руками, она пила воду изъ родника, тихо сбгавшаго съ большой вышины между камнями.
Напившись, она набрала воды въ об руки и плеснула ею на грудь, наблюдая за тмъ, какъ струйки бжали по тлу. Потомъ, хотя я не длалъ ни малйшаго шума, она, какъ боязливая антилопа, инстинктомъ чующая опасность, подняла голову и пытливо взглянула въ чашу, гд я стоялъ безъ движенія. Я не встртился съ нею взглядомъ. Но не успла она замтить меня, какъ съ возгласомъ гнва: ‘Таdае’ нырнула въ воду.
Я бросился къ рк — никого, ничего! Только исполинскій угорь извивался по дну между маленькими голышами.
Не безъ труда я, наконецъ, достигъ Арораи, вершины священной горы, внушающей туземцамъ такой ужасъ.
Былъ вечеръ, взошла луна, и, когда я увидлъ, какъ, она мягкимъ, нжнымъ сіяніемъ своимъ одла суровое чело горы, вспомнилъ знаменитую легенду:
Paraii Hina Tefatou (сказала Хина Тефату), древняя легенда, которую,— двушки любятъ разсказывать по вечерамъ, и ареной которой отъ обозначаютъ какъ разъ то мсто, гд я находился.
И мн казалось, что я вижу.
Вижу какъ бы на порог вселенной могучую голову богочеловка, мощную полову героя, которому природа дала гордое сознаніе своей силы, чудное лицо великана. Вижу нжную, любящую женщину, легкой рукой касающуюся волосъ бога, и слышу ея слова!
— Дай человку воскреснуть, когда онъ умретъ.
И строгія, но не жестокія уста бога открываются, чтобы отвтить:
— Нтъ, я не дамъ ему воскреснуть. Человкъ умретъ, умрутъ растенія и т, которые ими питаются, погибнетъ земля, погибнетъ, чтоібы никогда больше не воскреснуть.
Отвчаетъ Хина:
— Длай, какъ теб угодно, о, Тефату, но я дамъ воскреснуть лун. И все, что принадлежало Хин, продолжаетъ жить, все, что принадлежало Тефату, умираетъ, и человкъ долженъ умереть навсегда.
Съ нкоторыхъ поръ я началъ хандрить. Отъ этого страдала моя работа. Мн, правда, не хватало многихъ существенныхъ принадлежностей для живописи и было досадно оставаться безсильнымъ передъ лицомъ художественныхъ задачъ, которыя меня опьяняли, но главное было то, что у меня недоставало охоты.
Вотъ уже нсколько мсяцевъ, какъ я разстался съ Тити и не слышалъ больше ея веселаго дтскаго щебета объ однхъ и тхъ же вещахъ и все т же самые вопросы, на которые я неизмнно отвчалъ одними и тми же разсказами.
И эта тишина меня угнетала. Я ршилъ уйти и предпринять маленькое путешествіе по острову, не задаваясь никакой опредленной цлью.
Въ то время, какъ я былъ занятъ приготовленіями двухъ-трехъ пакетовъ для дорожныхъ надобностей и приводилъ въ порядокъ свои эскизы,— сосдъ мой и другъ Анани съ тревогой слдилъ за мной. Посл долгихъ колебаній, начатыхъ и прерванныхъ жестовъ, ясное значеніе которыхъ и забавляло и вмст трогало меня, онъ, наконецъ, ршился спросить,— собираюсь ли я уходить.
— Нтъ,— отвтилъ я,— собираюсь только сдлать экскурсію въ нсколько дней. Я вернусь.
Онъ не поврилъ мн и заплакалъ.
Къ нему присоединилась его жена, которая стала меня уврять въ своемъ расположеніи и оказала, что, живя среди нихъ, мн не нужно никакихъ денегъ, и что я, если захочу, могу современемъ покоиться тамъ — она указала на украшенный деревцомъ могильный холмъ недалеко отъ ихъ хижины.
И вдругъ мн такъ захотлось этого: покоиться тамъ! Здсь ужъ, по крайней мр, во вки вковъ никто не нарушилъ бы моего покоя.
— Вы, европейцы, странный народъ,— прибавила жена Анани.— Вы приходите, общаете остаться, и когда васъ полюбишь, вы снова уходите.
Чтобы опять вернуться, говорите вы, но вы никогда не возвращаетесь.