В людском стаде, Бострем Юлий Карлович, Год: 1876

Проза
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Скачать в PDF

РАЗСКАЗЫ
СТРАНСТВУЮЩАГО САТИРА

Ю. Н. БОСТРЕМА.

МОСКВА.
Типографія Ф. Іогансонъ, у Красныхъ вор., д. б. Іогансонъ.
1876.

ВЪ ЛЮДСКОМЪ СТАД.

Иль у сокола
Крылья связаны,
Иль пути ему
Вс заказаны?
Кольцовъ.

I.

Въ ожиданіи гостей, чопорно и гордо сидла на диван бабушка Олимпіада Ивановна и важно барабанила крючковатыми пальцами но столу, на которомъ были разложены дв колоды картъ. Бабушка постоянно поглядывала то на дверь, то въ противъ ее висящее зеркало, въ которомъ отражалась ея разряженная, парадная и изукрашенная кольцами, браслетами и ожерельями фигура, походившая очень на отрытый скелетъ древней этрурской жрицы.
— Саша, да перестань-же наконецъ дразнить собаченку, строго прокричала бабушка, обращаясь къ своей 16-ти лтней внучк.
— Слушаю-съ, отвчала Саша, и заложивъ на спину руки, она начала маршировать по комнат, насвистывая какую-то арію.
— Это что такое!… А разв можно свистать двиц, а?
— Отчего-же и нельзя, бабушка?
— А оттого, что…. оттого…. перестань.
— Да объясните, бабушка, отчего двицамъ нельзя свистать?
— А оттого, что если будешь все знать, то скоро состаришься — вотъ что!… Сказано — нельзя, такъ нельзя.
— Это не отвтъ, бабушка, а вы лучше докажите, отчего мн нельзя свистать?
— А вотъ отчего, оттого…. оттого, строго прикрикнула на нее бабушка,— что ты школьникъ, хуже даже всякаго школьника!… Экъ пристала съ своимъ отчего, да отчего!
И тутъ началось предлинное нравоученіе, отъ подобнаго которому Саша отдлывалась обыкновенно шутками, приводя постоянно въ недоумніе бабушку вопросами, дававшими бабушк самое жалкое понятіе о ее умственныхъ способностяхъ.
— Эхъ — ма!… Жисть! проговорила съ притворнымъ отчаяніемъ Саша, встряхнувъ головою,— ужь эти мн нравоученія!
Бабушка всплеснула руками.
— Боже праведный!… Саша!… Это опять что такое?
— А что?
— Какъ что?… Да разв можно такъ выражаться двиц, а?… Откуда ты выкопала подобныя ямщицкія выраженія?… Говори!
— Да отчего-же мн нельзя такъ выражаться, бабушка?
— А вотъ отчего…. оттого, оттого…. Ты опять за свое!… Ршительно не понимаю въ кого ты удалась?… Не въ меня, не въ отца, да и не въ покойницу мать свою, а Богъ знаетъ въ кого!… Иной, не зная тебя, подумаетъ, что ты Богъ-всть какая цаца, ну, а разузнаетъ — дрянь двченка!… Приличія — никакого, манеры — пакость, да и дрессуры нтъ…. Ты даже ходить какъ люди не умешь, а гоняешь, какъ саврасая безъ узды…. Вотъ что!
— Ужъ такъ воспитана.
— Кмъ? мною?… Сохрани меня Богъ! Бабушка поворотилась къ образу и перекрестилась, не упустивъ при этомъ случая взглянуть въ зеркало, чтобы поправить свою наколку.
— Нтъ, не вами, сама воспитала себя.
— Хорошо воспитаніе!… нечего сказать!
— А врно не дурное, если это сознаютъ даже и посторонніе люди, продолжала шутливо Саша.
— Какой нибудь сумашедшій.
— Нтъ не сумашедшій.
— Кто-же?
— Профессоръ Трутневъ.
— Ну, это человкъ хорошій, замтила бабушка: а все-же мн что то не врится, чтобы онъ сказалъ теб это, да еще въ глаза.
— Нтъ, не въ глаза….
— Кому-же онъ говорилъ?
— Моему отцу.
— А ты врно подслушала?
— Да, я была въ сосдней комнат. ‘Да согласитесь, продолжалъ профессоръ начатый разговоръ, обращаясь къ моему отцу, что дочь ваша красавица: превосходно сложена правильный носъ, изящно обрисованный ротъ, чудные глаза, ну, да при томъ, знаете, ямочка на одной — ямочка на другой щек, ямочка на подбородк…. А что за профиль!… Дивный профиль!’ И тутъ онъ началъ выводить трубкой по воздуху воображаемую линію моего профиля.
— А ты ужъ и обрадовалась!… Похвалили — какже!
— Но это еще не все, бабушка, онъ добавилъ, что я, несмотря на ваше дурацкое воспитаніе, ничуть даже не испорчена.
— Ду-уракъ же твой профессоръ!…. Да и что умнаго можетъ сказать человкъ, который больше ничего не знаетъ, какъ мариновать въ спирт разныхъ гадовъ, уродовъ, змй, ящерицъ — прости меня Господи!.. Тпфу, мерзость этакая!… Какъ вспомнишь только, то ужь начинаетъ тошнить, всю внутренность переворачиваетъ. Куда ты?… Да слушай-же, что теб говорятъ…. расхаживаетъ себ какъ шальная…. Иной, не зная тебя, пожалуй, можетъ подумать, что ты влюблена….
— Вы отгадали, бабушка.
— Что отгадала?
— Что я влюблена.
— Что? что?… какъ?… Ну, этого еще не доставало!… А въ кого, позвольте васъ спросить?
Саша молчала.
— Когда спрашиваютъ, то прошу отвчать!
— Въ Ивана Гавриловича, отвчала Саша, подтрунивая надъ бабушкой.
— Въ кого?… въ Ивана Гавриловича?… Съ ума сошла!… Да разв можно влюбляться двиц въ женатаго человка, а?
— Отчего-же и нельзя, бабушка?
— Отчего?
— Да.
— А вотъ отчего…. оттого, оттого…. Да отстань ты ради самаго Бога!… Влюбляться въ женатаго человка!… Постой ты, школьникъ, приберу я тебя къ рукамъ, да вышколю по своему!… Только и затвердила: отчего да отчего!… Брысь! прикрикнула въ заключеніе раздосадованная бабушка на своего жирнаго кота, который взобрался на столъ и услся на разложенныя карты, выдравъ кота за уши, она снова принялась раскладывать карты, оставаясь по прежнему чопорной и надутой.
Въ это самое время въ комнату вошли гости. Бабушка, цль жизни которой заключалась въ томъ, чтобы принимать гостей или здить въ гости — встртила ихъ съ очаровательной улыбкой, съ какой ее научили съ дтства встрчать каждаго человка, былъ ли онъ ей пріятенъ, или нтъ.
— Давненько не жаловали вы къ намъ, обратилась бабушка къ помщику Гусакову, отставному поручику, съ огромными сдыми усами, которые постоянно приподнимались и опускались во время дыханія.
— Все занятъ, Олимпіада Ивановна.
— Занятъ, матушка, все занятъ, подтвердила жена помщика.
— Лишь бы урожай, замтила бабушка.
— Дай Богъ, добавила со вздохомъ Гусакова.
— И будетъ, подтвердилъ Гусаковъ, потому что такой земли, какъ моя — вы не найдете: стоитъ только воткнуть въ нее палку или зонтикъ, даже пожалуй въ вид опыта — и гутаперчевый хлыстъ — и они начнутъ пускать корни, цвсть, приносить плоды — ей Богу!… Земля наиплодороднйшая!
Посл этого, Гусаковъ началъ разсказывать въ сотый разъ о томъ, какъ онъ однажды шелъ по Ришельевской улиц въ Одесс и удостоился видть поэта Пушкина, но только сзади….
Саша, чтобы скрыть невольную улыбку, подошла къ растворенному окну.
— А можно къ вамъ зайти, Александра Александровна? раздался съ улицы голосъ столоначальника Вершилина.
— Зайдите лучше въ другое время, отвчала Саша, я сегодня не расположена принимать гостей, а тлъ боле — занимать ихъ.
— Саша! прокричала съ ужасомъ бабушка, разв можно говорить человку подобныя вещи, да еще въ глаза!… Ты должна была сказать: ‘Очень рада…. милости просимъ и т. под.’
— Но тогда бы я солгала.
— Ничего, но зато такъ принято, такъ слдуетъ….
— Отчего?
— Отчего?… Да оттого, оттого…. Говорятъ теб — такъ слдуетъ, такъ принято!
Саша замолчала.
— Вы, матушка, обратилась Олимпіада Ивановна къ Гусаковой, когда он вошли въ другую комнату, скажите Александру Петровичу — сдлайте мн эту милость и благодяніе, можетъ быть, онъ васъ послушаетъ — скажите, что дочь его Саша, какъ вы изволили убдиться, просто изъ рукъ вонъ, что такое, а всему онъ, отецъ, за все виноватъ. Вотъ что!
— Скажу, матушка, сейчасъ-же все разскажу.
И Гусакова смло отправилась въ кабинетъ Александра Петровича Донцова. ‘Что жъ, думала она, когда мужъ мой удостоился видть поэта Пушкина сзади, такъ отчего я не могу видть литератора Донцова спереди… Пойду и поговорю.’

II.

Литераторъ и учитель исторіи Александръ Петровичъ Донцовъ сидлъ, съ перомъ въ рукахъ, въ своемъ кабинет у письменнаго стола, на которомъ, подъ которымъ и вокругъ котораго лежали цлыя кучи книгъ, газетъ и журналовъ. Въ кабинет этомъ по желанію Донцова, убирали одинъ лишь только разъ въ мсяцъ, да и то поверхностно. Однажды, въ день ангела Александра Петровича, Олимпіада Ивановна вздумала сдлать сюрпризъ Донцову: она позвала горничную, кухарку — и тутъ началась къ кабинет уборка на славу. Когда Донцовъ возвратился домой, то его до того поразило это смлое нововведеніе въ своемъ кабинет, что онъ молча и неподвижно простоялъ цлый часъ посреди комнаты, ни слова не отвчая на тревожные вопросы Олимпіады Ивановны и дочери своей Саши. Въ этомъ положеніи, утверждала потомъ Саша, отецъ ея очень походилъ на соннаго ибиса, задумчиво глядвшаго по цлымъ днямъ на тихія воды Нила. Посл этой уборки, а по мннію старика литератора — страшнаго безпорядка, онъ употребилъ два мсяца на то, чтобы привести свой кабинетъ въ первобытное состояніе, но окончательно онъ успокоился лишь только тогда, когда его книги и мебель покрылись толстымъ слоемъ пыли.
Если бдному человку вздумается помножить свою бдность на 2, то тотчасъ-же подвернется къ нему бдная двушка, готовая вмст съ нимъ разршить эту не мудрую задачу соціальной ариметики. Тоже самое случилось и съ Донцовымъ: 25-ти лтъ, съ 25-ю рублями въ карман — онъ женился на бдной двушк. Годъ спустя, умерла жена его, оставивъ ему дочь Сашу и мать свою Олимпіаду Ивановну, воркотливую и пустую старуху. Донцовъ, не смотря на постоянныя неудачи и свою сдину, которую онъ называлъ случайно выпавшимъ снгомъ на вулкан — все еще мечталъ съ юношескою восторженностью о лучшей будущности. ‘Наврное, предполагалъ онъ, существуетъ въ природ какой-нибудь тайный, успхъ сулящій законъ, но мы пока его не разгадали еще. Впрочемъ, добавлялъ онъ улыбаясь, моралисты утверждаютъ, что одн лишь т стремленія бываютъ безуспшны, которыя не заслуживаютъ успха’ Александръ Петровичъ былъ постоянно занятъ: бездйствіе было для него величайшимъ бдствіемъ: притомъ, какъ вс умственно трудящіеся и съ преобладающей идеей люди, онъ быль крайне разсянъ. Впрочемъ, его нельзя смшивать съ типомъ тхъ кабинетныхъ ученыхъ, которые боле знакомы съ міромъ древнихъ классиковъ и обломками Рима, Аинъ и Трои, нежели съ своимъ домашнимъ бытомъ и обыкновенно плохой мостовой своего роднаго города.
И такъ, Донцовъ сидлъ за письменнымъ столомъ. Въ кабинет его было тихо, какъ во внутренности египетской пирамиды. Тишина эта нарушалась только шелестомъ перелистываемой Донцовымъ книги. Положивъ перо на чернильницу, почтенный литераторъ задумался. ‘Предполагать, думалъ онъ, что человкъ принадлежитъ самому себ — большое заблужденіе: онъ принадлежитъ, во первыхъ своему семейству, для котораго онъ трудится, во-вторыхъ обществу, въ которомъ онъ живетъ, дале — жен, кредиторамъ, словомъ — все и вс стараются подчинить его себ, гнуть подъ свою дугу, даже такъ называемая свободная мысль — и она, по временамъ, не послушна ему: такъ человкъ мыслитъ иначе въ теплой комнат, нежели на мороз: иному удивительно какъ способствуетъ процессу мышленія сидячее положеніе, другому — лежачее, у многихъ же пробуждаются мыслительныя силы только на ходу. Странно, что иногда нравится намъ мысль, когда мы сидимъ и тотчасъ-же теряетъ всю свою прелесть, какъ только и приподнимемся съ мста.’ Мысли эти были внезапно прерваны шумнымъ приходомъ помщицы Гусаковой. Когда Гусакова передала Александру Петровичу бабушкину петицію, Донцовъ, выслушавъ ее, всталъ со своего мста и выпрямился.
— Сударыня, проговорилъ съ паосомъ старикъ литераторъ, высоко приподнимая перо,— дочери моей чуждо то почитаніе приличія, которое наставляетъ ее вести образъ жизни, несогласный съ желаніями и потребностями собственной своей природы. Хотя она еще молода, по ея прямой и твердый умъ видитъ въ этомъ общественномъ недостатк истинный источникъ зла, которое, распространившись на все, уничтожаетъ интересъ индивидуальной человческой жизни, отнимая у личнаго существованія все его величіе. Вы это, сударыня, не поймете, также какъ и Олимпіада Ивановна: вы росли при другихъ условіяхъ, но ей предстояла и предстоитъ еще борьба съ вліяніемъ предразсудковъ, среди которыхъ она выросла, и ей нельзя будетъ безнаказанно освободиться отъ рабской подчиненности общепринятымъ отжившимъ мнніямъ и условіямъ, чтимыхъ еще обществомъ. Да неужели думаете вы, что ей не должно казаться унизительнымъ для человка, какъ существа мыслящаго и разумнаго — оставаться вчнымъ подражателемъ другихъ, быть самоубійцей собственной своей воли. Я знаю, что дочери моей противенъ этотъ условный характеръ, которой общество даетъ женщинамъ и который одинаковъ для всхъ.
Гусакова, выслушавъ рчь Донцова, которую она вовсе не поняла, взглянула гордымъ театральнымъ взглядомъ на Александра Петровича и, поклонившись довольно сухо — вышла изъ комнаты.
— Отецъ твой, Саша, сказала на слдующій день бабушка голосомъ, который отличался въ этотъ, день особенной интонаціей,— получилъ вчера изъ П—ва письмо: ему сообщаютъ, что тамъ распродается какая-то частная библіотека…. Вроятно, все хламъ, старье…. Но ты ужь знаешь страсть Александра Петровича къ такимъ книгамъ, которыя годны лишь только для того, чтобы прикрывать ими кувшины съ молокомъ, или-же для выкроекъ. Сегодня онъ долженъ хать: но такъ какъ я уже знаю по опыту, что его ни въ какомъ случа нельзя пускать туда одного, потому что онъ, какъ ребенокъ въ игрушечномъ магазин, израсходуетъ тамъ вс свои деньги, то я и ршилась хать съ нимъ вмст. Но одна моя забота — это ты и служанка наша Соня. Страшно оставлять весь домъ на васъ однхъ….
— Не безпокойтесь, бабушка.
— Да, не безпокойтесь!… Ты извстная втрогонка, ну, а про Соньку — ужь нечего и говорить! Извстно, одесская прислуга…. Меня сильно тревожитъ ея страсть къ казенному саду и карусели: то и дло, что разъзжаетъ по цлымъ днямъ на львахъ и коникахъ… Ты ее не отпускай отъ себя ни на шагъ!… Ну, а если прійдутъ гости, то ты ихъ прійми и угости, какъ слдуетъ…
— Ну, этого они отъ меня не дождутся, бабушка.
— Отчего?
— А оттого, бабушка, что вс наши Гусаковы, Звонковы и тому подобный людъ глупе, чмъ отъ нихъ этого требуетъ полиція.
— Посмй только!… Все прощу теб, но разогнать гостей моихъ — Боже тебя упаси!… Во вки вковъ не забуду, въ гроб прокляну!… Да отчего-же ты такъ вооружена противъ нихъ?… Говори.
— Да я, бабушка, противъ нихъ ни имю ничего: я борюсь только съ живыми.
— Разв-же они, Господи прости меня, мертвецы?… Люди, какъ люди!
— Мертвечина, бабушка…. Богъ знаетъ, гд они почерпаютъ свои идеи.
— Ишь, что за умница нашлась!… Поди, да поучи ихъ.
— Кого?… Мертвецовъ-то?
— Затвердила свое: мертвецовъ, да мертвецовъ!… Дал Богъ имъ еще сто лтъ прожить! Пустыя ты слова говоришь — вотъ что!… Ужь и безъ того жучка третій день подъ окномъ воетъ.
Отдавъ нужныя приказанія внучк, бабушка начала укладываться въ дорогу, а часа два спустя, она уже сидла съ Александромъ Петровичемъ въ вагон.
— Саша, а Саша! кричала, высунувъ голову изъ вагона, Олимпіада Ивановна, когда ужъ поздъ началъ медленно подвигаться впередъ, присматривай за Сонькой, запирай сахаръ, чай…. ключи не выпускай изъ рукъ, а главное…. Здсь прервалась ея рчь оглушительнымъ и протяжнымъ свистомъ лакомотива.
Проводивъ отца и бабушку. Саша и Сонька возвратились домой. Сонька, какъ справедливо предсказывала бабушка, начала упрашивать свою барышню отпустить ее дня на два къ сестр на хуторъ: Саша отпустила, тогда Сонька ушла. Саша начала расхаживать по всмъ комнатамъ, напвая разныя оперныя аріи, французскіе романсы, русскія псни. Сознаніе, что она одна, безъ присмотра надодливой бабушки — удвоила еще ее веселое расположеніе духа. Оно очень походила на ребенка, который рзвится въ какомъ-нибудь уединенномъ и скрытомъ отъ глазъ людскихъ мст, тайно убжавъ отъ няни. Начало вечерть. Заглядвшись на пыльно багровую окрестность, Саша простояла у окна до самыхъ сумерекъ, но когда наступила темнота, то ею овладлъ невольный страхъ. Замеревъ на ключь двери, она зажгла свчи, выбрала въ шкафу нсколько книгъ и отправилась въ свою комнату. Всю ночь грезилась ей бабушка съ уродливой карлой, то фантастически вытянувшейся выше соборной колокольни старухой съ гигантской піявкой, вмсто носа. ‘Ты, Саша, слушай меня, старуху, проговорила бабушка, снова принимая видъ карлы и грозя своимъ длиннымъ и костлявымъ пальцемъ: шь, пей, принимай гостей, живи какъ люди живутъ, а не своей жизнью, ибо погоня утомляетъ, вчное-же исканіе безъ успха длается невыносимымъ’. При послднихъ словахъ, бабушка нахохлилась какъ курица на гнзд. ‘Не слушай ее, глупую старуху, послышался голосъ ея отца, мысли, трудись, живи для какой нибудь преобладающей идеи и старайся осуществить ее — вотъ твое назначеніе. Бабушка твоя прожила всю жизнь свою съ полною врою въ непогршимость всего, что залегло въ основаніе ея жизни, а также и съ полнымъ сознаніемъ, что такъ надо. Бабушка была счастлива: она не знала неудачной погони, тяжелой дисгармоніи между стремленіемъ и дломъ, а коснла въ обожаніи чужаго’. Потомъ снится ей, будто бы въ зал растворилась дверь — и чинно, попарно, съ смшными реверансами вошли гости, бабушка и Гусаковъ — видвшій Пушкина сзади, встртили ихъ съ такими же реверансами, раскланиваясь церемонно сперва у дверей, потомъ посреди залы и, наконецъ, у дивана. Вдругъ, вслдъ за реверансами — послдовала всеобщая драка: вс гости бросились на бабушку, вцпились въ нее и, приподнявшись съ ней на воздухъ, все выше, выше и выше — начали кружиться съ старухой какъ листья въ ноябр. Бабушка центромъ, а вцпившіеся въ нее гости, какъ исходящіе изъ центра радіусы — кружились все быстре и быстре. ‘По дломъ ей, пустой старух!’ раздался снова голосъ Донцова. ‘Не отпускай Соньку, береги ключи, запирай сахаръ, чай! кричала съ высоты бабушка, исчезая въ грязно-сроватомъ облак, а главное…’ Тутъ Саша проснулась.
Было еще довольно рано, не боле пяти часовъ когда Саша, заперевъ домъ и спрятавъ ключь въ карман, отправилась въ морскую купальню. Выкупавшись на-скоро, она, на обратномъ пути, уже издали замтила мущину, быстро спускавшагося съ сакъ-вояжемъ въ рукахъ съ бульварной лстницы. Это былъ Павелъ Львовичъ Ингуловъ, бывшій ученикъ Донцова. Поравнявшись съ нимъ, она остановилась и подала ему руку.
— И такъ, сказала Саша, намъ суждено еще разъ встртиться. Съ какимъ пароходомъ отправляетесь вы?
— Херсонскимъ.
— Вотъ счастливецъ! Право, завидую вамъ: погода хорошая, море какъ зеркало…. Вотъ я такъ ни разу еще не была даже и на пароход, а вдь родилась и живу въ приморскомъ город.
— Что-жь, если желаете побывать на пароход, то пойдемте со мной: только что раздался первый звонокъ, а до третьяго вы успете еще осмотрть его. Согласны?
— Пойдемте.
И они отправились на пароходъ. На пристани они встртили помщицу Гусакову, провожавшую своихъ знакомыхъ, послдняя замтивъ Донцову, съ удивленіемъ посмотрла на нее и шепнула что-то на ухо ему племяннику Звонкову. Звонковъ, въ отвтъ на бросивъ многозначительный взглядъ на Сашу, засвисталъ очень выразительно. Осмотрвъ палубу. Донцова и Ингуловъ вошли въ общій залъ. Раздался третій звонокъ, а по ихъ предположенію второй — и пароходъ, сперва тихо, а потомъ все шибче и шибче — вышелъ изъ гавани, въ море въ Херсонъ….
Когда Донцова вышла на палубу и увидла, что пароходъ отошелъ отъ пристани, то обстоятельство это до того разсмшило ее, что она начала смяться какъ дитя, но вскор смхъ замнился грустью, на рсницахъ ея заблистали даже слезы. Ингуловъ былъ не мене ее пораженъ: онъ началъ упрашивать капитана возвратиться обратно къ пристани. Но сдлать этого капитанъ не могъ, а общалъ только доставить Донцову на слдующій день обратно въ Одессу.
— Вините во всемъ меня, сказалъ грустно Ингуловъ, заходя къ Донцовой.
— Къ чему?… Я виновата, отвчала успокоившись Саша, интересно только знать, чмъ кончится эта divina comedia…. Кажется, ни одинъ еще естествоиспытатель не призадумывался такъ надъ пріисканіемъ названія для вновь открытой имъ породы обезьянъ, какъ я надъ выраженіемъ, которое мтко опредляло бы настоящее мое душевное состояніе.

III.

— Все-же ты должна мн разсказать, какъ это ты здила съ молодымъ человкомъ въ Херсонъ, бросила домъ, отпустила Соньку, Со-оньку-то!
— Да я уже вамъ разсказывала, бабушка.
— Еще разъ разскажи: лучше я узнаю вс подробности отъ тебя, чмъ отъ другихъ.
— Я-же не виновата, бабушка, что….
— Виновата, кругомъ, на вс четыре стороны вино вата, говорятъ теб! Срамота этакая!… Теперь ужъ прямо и на глаза никому не показывайся: весь городъ объ этомъ ужъ заговорилъ, продолжала съ отчаяніемъ бабушка, нтъ ни какого сомннія, что тебя кто-нибудь изъ нашихъ знакомыхъ да видлъ. Этого ужъ нельзя избгнуть…. Я часто замчала, что стоитъ только нарядиться въ новое платье, или повстрчаться съ важной персоной на улиц, которая вамъ милостиво поклонится, вступитъ въ разговоръ съ вами — и улицы пусты, люди, какъ на зло, попрячутся въ своихъ домахъ, даже позатворяютъ ставни, чтобы всего этого не видть, но случится-же, и то очень даже рдко, пройтись по улиц въ поношенномъ плать, въ изорванномъ башмак, да еще въ сопровожденіи человка, съ которымъ стыдно даже и знаться, то ужь наврное встртишь знакомыхъ, цлую толпу гуляющихъ, обмривающихъ васъ взглядами съ изорваннаго башмака до старой засаленной шляпки…. да-съ, сударыня! Объ этомъ вы даже и не подумали. Ну что, если отецъ твой объ этомъ узнаетъ? Умретъ, умретъ отъ стыда!
— Я все ему разсказала.
— И его не хватилъ тутъ-же, на мст — кондрашка?
— Напротивъ, бабушка, онъ сказалъ, что подобное можетъ случится со всякимъ.
— Да, но не съ двицей.
— Отчего?
— Оттого…. перестань, перестань, говорятъ теб!
И оловянные глаза бабушки, походившіе очень на начищенныя пуговицы, болтающіяся на старомъ солдатскомъ мундир этапной команды — заблистали какимъ-то желтоватымъ свтомъ:
— Но отецъ мой….
— Что твой отецъ!… Человкъ, не имющій даже малйшаго понятія о приличіи, о бонтон…. Онъ, какъ и вс мущины, созданъ только для работы.
— А женщины, бабушка?
— Для наслажденія…. Что ухмыляешься! Да, для наслажденія. Не смяться, а плакать теб слдуетъ — вотъ что!… Подумай только, что теперь вся твоя остальная жизнь…. тряпки грязной не стоитъ. Вс люди станутъ на тебя пальцами указывать, меня, бабушку обвинятъ, скажутъ, какова бабушка, такова и внучка — ей-богу, скажутъ! Пропала твоя репутація! Не я ли тебя берегла, какъ….
И бабушка прослезилась, захныкала.
— Полно, бабушка, къ чему эти вовсе ненужныя сцены, мелодрамы….
— Что-о!… Сцены, мелодрамы? Обезчестила себя, меня, отца своего, да не разыгрывать мн еще сцены, а?… Сто, двсти, триста мелодрамъ въ пяти дйствіяхъ должна ты терпливо выслушать за подобный гнусный поступокъ. Раззорила ты меня!
— Чмъ?
— Еще спрашиваетъ чмъ?… Соньку, Соньку-то, мерзавку, спроси! Сахару отъ головки отбила кусище въ пять пальцевъ, чаю цапнула, воровка, съ полъ фунта, ну, а про кофій ужъ нечего и вспоминать: три зернушка несчастныхъ на дн банки лежатъ…. Всю заднюю часть шелковой моей юбки испачкала и потерла на конькахъ, на каруселяхъ, на львахъ этихъ пакостныхъ! А говоришь еще не раззорила!… Не такъ ли, а? заключила бабушка, величественно выпивъ чашку кофе.
Саша не отвчала и не оспаривала бабушки, освобождаясь этимъ отъ скуки убждать ее или отстаивать истину. Но когда она возвратилась къ себ въ комнату, то ей сдлалось невыносимо тяжело. Строгимъ анализомъ она додумалась до того, что стала смотрть съ ненавистью на существующія формы жизни на ея пошлость. ‘Нтъ, я еще слишкомъ сильна, чтобъ подойти подъ общій уровень общества, въ которомъ я живу, проговорила она съ увлеченіемъ, разв я виновата въ томъ, что смотрю трезво на жизнь. Я знаю, что нравственный застой еще у меня не мыслимъ, потому что я молода, но что дальше…. Боже! дай мн силы перенести эту тяжелую атмосферу, въ которой задыхается человкъ, обрекающій себя — на дятельное служеніе иде, избавь меня отъ этого общества, которое превращается въ болото, и испаренія котораго заразятъ гніеніемъ и смертью! Я хочу быть человкомъ самостоятельнымъ, а не ходить въ людскомъ стад’.
— Саша! раздался у дверей голосъ бабушки.
— Что, бабушка?
— Вдь Сонька, мерзавка, вс колбасы покрала…. Сію-же минуту вонъ выгоню ее, чтобъ духу ея здсь не было… А ты что сидишь въ своей комнат, продолжала бабушка, дла нтъ?… Ступай въ гостинную, тамъ сидитъ мой кредиторъ, скажи ему, что меня дома нтъ. Просто не знаешь куда и дваться отъ этихъ кредиторовъ.
— Въ Лапландію позжайте, бабушка, ибо счастливы одни лишь лапландцы: они не знаютъ кредиторовъ.
— А ты смешь разв старшимъ давать такіе совты, а? Уваженія у тебя къ людямъ нтъ никакого, зазналась больно, рано еще теб, сударыня, своимъ умомъ жить…. Ишь какая профессорша нашлась: вздумала старшихъ учить! Видла я такихъ какъ ты много на своемъ вку, да далеко не пошли он: имъ всмъ крылья перевязали, да подрзали, чтобы держались стада, а не летали, куда и какъ имъ захочется….
— Отчего-же, бабушка имъ перевязывали и подрзали крылья?
— Отчего?
— Да.
— Оттого, говорятъ теб, чтобъ стада держались. И бабушка, гордая тмъ, что хоть разъ разршила внучк вопросъ — отправилась къ своему кредитору, а Саша, погасивъ свчу, молча и безсознательно вышла на крыльцо съ какимъ-то страннымъ ощущеніемъ совершеннаго душевнаго онменія. Дйствительность казалось ей чмъ-то недйствительнымъ, не смотря на ощущаемое ею изнеможеніе и боль въ груди. Была теплая лтняя ночь. Она грустно взглянула на тихую и воздушную картину окрестности, и ей стало больно, что въ то самое время, какъ ея бдное сердце билось, страдало и погибало въ неравной борьб — все въ природ шло своимъ неизмннымъ порядкомъ: звзды свтили и стремились по своимъ вчнымъ путямъ, деревья качали втвями, вдали искрилось и шумло Черное море, а еще дальше сверкала зарница… ‘Что значили, думала она, мои страданія въ этомъ величественномъ и безконечномъ движеніи….’
Прошло три года. Въ небольшой комнатк, съ закрытыми глазами и съ закинутой назадъ головой — лежала на кровати Саша. Больная лежала безъ движенія лишь но временамъ разводила въ бреду руками. У кровати сидлъ докторъ и бабушка, а въ сторон, съ поникшей головой — Донцовъ. Больная оглянулась, приподнялась.
— Папа, проговорила она слабымъ голосомъ, обращаясь къ своему отцу, я, кажется, должна умереть….
— Зачмъ теб умирать, отвчала бабушка, будешь жить….
— Нтъ, бабушка, жить мн нельзя. Нтъ силъ бороться: одинъ въ пол не ратникъ. Но настанетъ время, и оно не далеко, когда люди, подобно мн, не будутъ умирать оттого, что стада не держались и хотли жить не чужою, а своею жизнью.
Бострем Юлий Карлович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Сила русской плясовой песни, Бострем Юлий Карлович, Год: 1876
  2. Новороссийское предание, Бострем Юлий Карлович, Год: 1876
  3. Железнодорожные рассказы машиниста, Бострем Юлий Карлович, Год: 1876
  4. В вагоне, Бострем Юлий Карлович, Год: 1876
  5. Уездный нигилист, Бострем Юлий Карлович, Год: 1876
  6. Из записок русского путешественника, Бострем Юлий Карлович, Год: 1876
  7. Искуситель, Бострем Юлий Карлович, Год: 1876
  8. Провинциальное болото, Бострем Юлий Карлович, Год: 1876
Электронная библиотека