ВЪ ЛСУ.
ВЪ ЛСУ.
(ПОВСТЬ.)
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
В лесу, Бажин Николай Федотович, Год: 1868
Время на прочтение: 198 минут(ы)
Въ одной изъ скромныхъ улицъ губернскаго города, далеко отъ обихъ столицъ, стоялъ маленькій, одноэтажный домикъ дворянина Починкова.
Починкова знали въ город очень немногіе,— больше старожилы, люди пожилые,— да и т, услышавъ эту фамилію, нсколько призадумывались, потирали лобъ и вообще рылись въ своихъ воспоминаніяхъ о годахъ давно минувшихъ. Подумавъ и поприпомнивъ, они могли сообщить, что Починковъ — помщикъ не изъ бдныхъ, извстенъ былъ лтъ двадцать назадъ своими пирами, буйствомъ, жестокостью,— потомъ вдругъ очувствовался, давно уже зажилъ отшельникомъ и теперь славится своею начитанностью по части духовной литературы,— и только. Они даже не могли бы положительно сказать, живъ Починковъ или уже давно умеръ. Другіе, знавшіе Починкова не по однимъ преданіямъ и темной молв, а раза два встрчавшіеся и даже говорившіе съ нимъ, утверждали, что онъ дйствительно ученый человкъ, знаетъ еврейскій языкъ, удивительно начитанъ, но, къ сожалнію, сектантъ,— сильно уклоняется въ ересь. О прошломъ Починкова они не могли сообщить ничего опредленнаго. Легко догадаться, что Починковъ рдко является въ обществ,— никто его не знаетъ хорошо и близко.
Въ небольшой комнатк, выходящей своими двумя окнами во дворъ, ходилъ задумчиво самъ Починковъ. Въ углу стояла кафельная лечь съ лежанкой, въ одной изъ стнъ, прилегающихъ къ ней, была дверь въ прихожую, вдоль другой стны длинный, широкій, обитгй кожею диванъ, служившій и постелью. Между окнами помщался большой блый столъ съ письменными принадлежностями,— около двери комодъ, остальную стну занимали два шкапа съ книгами, а въ промежуткахъ между крупной мебелью тсно вдвинуты были кресла и стулья, все черные, кожаные. Полъ былъ блый, некрашеный, стны оклеены старенькими темносиними обоями.
Починковъ считалъ себ сорокъ семь лтъ, но на видъ ему можно было дать тридцать,— не больше. Роста онъ былъ повыше средняго, худой, гибкій, державшійся прямо и строго, когда находился въ обществ. Волосы у него темные, длинные, лице красивое, съ худыми, тонкими щеками, всегда оживленными легкимъ румянцемъ, чрезвычайно молодившимъ его. Надто на немъ нчто въ род чернаго пальто,— одежда, извстная въ провинціи подъ именемъ мшка. Двубортный жилетъ его застегивался по самое горло, а длинная шея повязана чернымъ платкомъ, скрывающимся сзади подъ длинными волосами, а спереди подъ большой, клинообразной бородой. Въ лиц, въ походк, о всхъ пріемахъ Починкова держаться — всегда было нчто сосредоточенное, невозмутимо спокойное, даже суровое.
Едва только поднялся онъ изъ-за своего письменнаго стола, у котораго онъ, очевидно, не въ первый разъ перечитывалъ какое-то письмо, и началъ ходить по комнат, какъ въ прихожую вошелъ кто-то. Вслдъ за тмъ въ дверяхъ появился маленькій, плотный человкъ лтъ пятидесяти съ лишнимъ, полный и румяный, съ добродушнымъ, нсколько простоватымъ взглядомъ. Въ одежд и лиц его было что-то неуловимое для наблюденія, но тмъ по мене изобличавшее купца.
— А!.. Здравствуйте, Семенъ едорычъ,— произнесъ Починковъ остановившись.
— Здравствуйте, здравствуйте, батюшка, Валерьянъ Петровичъ,— отвчалъ гость, особенно дружески хлопнувъ его по рук.— Я думаю, цлую недлю не видались? А? Какъ вы полагаете!…
Онъ развернулъ красный носовой платокъ, громко высморкался, подошелъ къ столу и придвинулъ свчу къ раскрытой книг.
— Что, какъ?.. Что подлываете?.. Что теперь изучаете?— А-а!.. Да это чтожь такое? Чмъ это вы занимаетесь?
Къ словахъ Кононова (такова была фамилія гостя) слышно было значительное уваженіе къ занятіямъ Починкова, да и слова-то онъ выбиралъ боле книжныя, тяжеловсныя.
Починковъ опять началъ ходить.
— Это я давно уже,— отвчалъ онъ, греческимъ языкомъ занимаюсь…
— Языкъ греческій,— съ особенной остановкой и нкоторымъ смиреніемъ повторилъ Кононовъ. Да-съ…
И онъ перенесъ книгу за свчу, посмотрлъ на нее въ этомъ положеніи, немного наклонивъ голову на бокъ, потомъ омять положилъ на мсто, еще посмотрлъ и затмъ медленно покачалъ головой.
— Да-съ, греческій даже языкъ,— въ раздумь повторилъ онъ какъ-то даже безсмысленно, смотря куда-то въ воздухъ, но близко отъ себя и все качая головой. А вотъ мы гршные, я думаю, и во сто лтъ не дошли бы до этого, не уразумли…
— Отчего же?
— Нтъ, недошли бы.— Это и подумать-то только, такъ ой-ой… Языкъ греческій… Потомъ и лта-то уже не такія. Не йдетъ одно къ одному… Это вдь представить себ надо: какъ старуха моя съ очками на носу чулки вяжетъ, а я тутъ, съ своей сдой головой за книжечкой сижу, за складами. Какъ представить себ это,— такъ и не тово… А вы вотъ и еврейскій-то… и вона еще… греческій…
Онъ опять развернулъ свой платокъ.
— А вы слышали? Упадышевъ, мой племянникъ, пріхалъ, сказалъ Починковъ.
— Нтъ, не слыхалъ… Племянникъ, вы говорите? Точно спохватился гость.
— Да, и съ женой…
— И съ женой…Что же это, право… И совсмъ это вдь, совсмъ у меня изъ головы вылетло, что у васъ племянникъ есть… И вдь я его, бывало, баловалъ, конфетки ему таскалъ. Тихонькій такой былъ мальчикъ, скромненькій. Потомъ вы его въ Петербургъ отправили, такъ я ему туда-то одинъ разъ даже письмо писалъ, по вашему желанію… Это и есть племянникъ?
— Онъ самый…
— И скажите, что онъ тамъ такое? Это вдь лтъ десять какъ я ему писалъ?..
— Семь лтъ…
— Семь… Тогда вдь онъ желалъ оставить свое изученіе богословія, и мы съ вами усовстить его пытались… Это я помню. Письмо-то я писалъ — помню. Что же онъ потомъ? Гд онъ былъ?.. Какъ это тамъ онъ?..
— Ничего не знаю…
— И не писалъ онъ вамъ?..
— Ничего. И я ему ничего не писалъ…
— Да-съ… То-то я будто вспоминаю, говорили вы мн, что совсмъ разошлись съ нимъ… Да-съ… А вотъ и пріхалъ, и женился даже. Вы какъ это — встртили ею гд нибудь?..
— Онъ мн записку прислалъ. Пишетъ, что сегодня будетъ ко мн, повидаться хочетъ…
— Не былъ еще?..
— Не былъ…
Кононовъ вытащилъ часы.
— Шесть часовъ… Странный, очень странный онъ молодой человкъ,— проговорилъ онъ. Подумаешь, что за охота была ему ссориться съ вами, единственнымъ его родственникомъ, отцемъ, можно сказатъ… Призванія, говоритъ, нтъ. Какъ нтъ прозванія? Разв можно это?
— И что за цль его? спросилъ Починковъ, переставъ наконецъ ходить и остановившись передъ Кононовымъ, будто въ ожиданіи отъ него отвта. Зачмъ ему у меня быть? Что ему отъ меня нужно?..
Кононовъ помолчалъ.
— Да я думаю,— какая тутъ цль,— отвчалъ онъ наконецъ, никакой у него цли не можетъ быть. Просто, пріхалъ къ чужимъ, никого знакомыхъ нтъ,— къ вамъ и обратился…
Починковъ ничего не отвчалъ на это и опять началъ ходить. Кононовъ, глядя на него, тоже началъ соображать что-то,— этотъ ли самый вопросъ,— другое ли что.
Вскор хлопнула калитка. Захрустлъ снгъ,— дворная собака проснулась въ своей конур и залаяла.
— Онъ, и думаю? полушопотомъ спросилъ Кононовъ.
— Должно быть… Кому больше… Никто ко мн не ходитъ, безпокойно отвчалъ Починковъ.
— Такъ и уйду… Что мн тутъ,— заторопился гость. Ужо какъ нибудъ, на дняхъ зайду… Прощайте, прощайте…
Починковъ остался одинъ, оперся обими руками на столъ и такъ стоялъ все время до прихода племянника, склонивъ немного голову и прислушиваясь къ шуму въ передней. Наконецъ онъ обернулся и совершенно равнодушно посмотрлъ на входящаго племянника. Упадышевъ очень походилъ на дядю: тотъ же ростъ, тотъ же стройный, тонкій складъ тла, тоже очертаніе лица, только лобъ молодаго человка не былъ еще прорзанъ морщинами, да не было на его щекахъ ровнаго, здороваго румянца, оживлявшаго лицо Починкова. У вошедшаго и былъ румянецъ, но этотъ румянецъ казался скоре цвтомъ болзни и смерти, чмъ здоровья: точно два большіе, пунцовые листика розы налплены были на щекахъ Упадышева.
Онъ посмотрлъ въ лицо Починкова и протянулъ руку. Починковъ торопливо дотронулся до нея и также торопливо отступилъ назадъ.
— Моя жена,— произнесъ Упадышевъ обернувшись назадъ,
Починковъ вдругъ какъ будто окаменлъ на мгновеніе въ томъ положеніи, въ какомъ былъ, и приросъ къ мсту, на которомъ стоялъ. Въ дверяхъ, въ полумрак, стояла молодая женщина, и ея большіе синіе глаза съ какимъ-то любопытствомъ смотрли въ лице Починкова, на ея губахъ бродила странная, непонятная для него усмшка. Но не взглядъ этотъ, не усмшка эта поразили Починкова, не то поразило его, что такъ внезапно, неожиданно, въ первый разъ въ теченіе многихъ, многихъ лтъ появилась въ этой комнат, въ его кель молодая, прекрасная женщина. И это все произвело свое впечатлніе, но особенно Починковъ былъ пораженъ сходствомъ этой женщины съ кмъ-то другимъ, вроятно, давно уже умершимъ въ его памяти. омъ безсознательно, невольно разсматривалъ ея глаза, лобъ, губы, плечи,— точно онъ сравнивалъ. Когда она пожала его руку, она чувствовала, что рука эта была холодна и дрожала.
Вс сли.
— Давно вы пріхали?.. обратился Починковъ къ племяннику.
— Нтъ, сегодня только четвертый день,— отвчалъ Упадышевъ.
Онъ пристально вглядывался въ лице дяди, точно желая прочесть на немъ его мысли и чувства. Починковъ былъ суровъ, встревоженъ, глаза его все останавливались безцльно за одномъ предмет, будто онъ забывалъ о присутствіи постороннихъ и уносился мыслью куда-то далеко, далеко.
— Вы думаете поселиться здсь?.. спросилъ онъ черезъ нсколько минутъ.
— Да, меня пригласили сюда механикомъ на фабрику.
— Это Власьева?..
— Да…
Разговоръ опять прервался.
— Какъ вы поживаете? спросилъ Упадышевъ, съ какою-то тоской взглянувъ въ это суровое, холодное лице.
— Все по старому. Все такъ же,— глухо и холодно отвчалъ Починковъ, смотря куда-то въ сторону.
Упадышевъ закашлялся, долго, мучительно.
— Кашляете? спросилъ Починковъ.
— Да, грудь слаба немного…
— Давно ли это?…
— Да, давно ужь…
— Вотъ третій годъ,— сказала его жена, и въ ея непріятномъ голос послышалась не то насмшка, не то горечь.
Починковъ вздрогнулъ и искоса взглянулъ на нее. Она перелистывала какую-то книгу, низко наклонясь надъ нею. Починковъ видлъ только блый прекрасный лобъ ея и тонкую черную линію бровей, но все-таки почему-то онъ увренъ былъ, что въ ея глазахъ свтилось злобное чувство, а на губахъ была таже самая усмшка, которую онъ уже видлъ. Онъ чувствовалъ, что она считаетъ его виновникомъ болзни своего мужа.
— Какое это странное чувство, когда посл многихъ лтъ разсматриваешь комнату, въ которой провелъ свое дтство,— заговорилъ Упадышевъ, осматриваясь кругомъ. И все здсь то же, все такъ же, какъ и было. Вотъ здсь у окна, на этомъ конц стола я училъ свои уроки, писалъ… Тутъ же я и засыпалъ часто, положивъ голову на книги.
Онъ вздохнулъ и помолчалъ.
— Позволите вы мн посмотрть на другія комнаты?— спросилъ онъ.
Вмсто отвта Починковъ зажегъ другую свчу. Пошли. Остальныя дв комнаты смотрли совсмъ забытыми, нежилыми сараями, на мебели лежала пыль толстыми слоями, углы и карнизы затянуты были паутиной, вяло сиростью.
— Здсь вотъ я спалъ,— проговорилъ Упадышевъ, остановившись у стараго, истертаго дивана. На этомъ окн я часто сиживалъ, когда былъ болнъ,— по цлымъ часамъ смотрлъ на проходящихъ и прозжающихъ… Да, да, все цло, все живо,— все такъ же, какъ было .
Починковъ все молчалъ. Молча возвратились они обратно.
— Жалко, что зима,— сказалъ Упадышевъ, смотря въ окно. Какая славная зеленая трава бывала всегда на этомъ огромномъ двор. Часто я лежалъ на ней подъ припекомъ солнышка.
— Больше ты уже не будешь бгать,— десяти шаговъ не пробжишь,— опять замтила молодая женщина, все не поднимая глазъ отъ книги.
Починкову стало тяжело и больно отъ этихъ словъ.
Спросилъ Упадышевъ о старыхъ знакомыхъ. Одни умерли, другіе ухали, о третьихъ Починковъ ничего не зналъ. Разговоръ шелъ все тмъ же порядкомъ. Все такъ же спрашивалъ Упадышевъ то объ одномъ, то о другомъ предмет, все такъ же односложно, холодно отвчалъ ему Починковъ и все по прежнему молчала его гостья.
Наконецъ Упадышевъ всталъ.
— Прошу васъ…. къ намъ когда нибудь,— нершительно проговорилъ онъ.
— Да… когда нибудь,— вроятно,— отвчалъ Починковъ. Онъ проводилъ ихъ до двери, потомъ слъ въ кресло, подперъ рукой лобъ и надолго погрузился въ какое-то раздумье.
Упадышевы наняли для своего помщенія малелькій деревянный флигелекъ на довольно глухой улиц, недалеко отъ фабрики. Днемъ.Упадышевъ рдко бывалъ дома, только вечеромъ возвращался онъ въ семейной жизни, къ своей личной жизни. Обыкновенно онъ приходилъ домой часовъ въ семь. Къ этому времени всегда готовъ былъ самоваръ, топилась печь, разстилался передъ нею коверъ, на немъ усаживался Сережа съ своими игрушками, тутъ же садилась и Елена Павловна въ ожиданіи мужа. Сереж шелъ третій годъ. Онъ былъ ребенокъ молчаливый, сосредоточенный, нелюбившій длиться съ кмъ бы то ни было своими мечтаніями, и потому онъ возился на своемъ уголк ковра самъ по себ,— а мать большею частью сидла сама по себ. Сережа отправлялъ своихъ картонныхъ героевъ, усаженныхъ въ крошечную повозку, въ опасное путешествіе по складкамъ и изгибамъ ковра, изображавшимъ собою равнины, рки и горы,— и всмъ своимъ сердцемъ слдилъ за этимъ путешествіемъ, исполненнымъ препятствій и трудныхъ положеній. Мать по временамъ взглядывала на Сережу своимъ задумчивымъ взглядомъ.
Когда въ дом внезапно наступала какая-то мертвая тишина,— когда въ этой тишин рзко и ясно слышался на улиц отчаянный визгъ полозьевъ и какая-то особенно торопливая побжка лошади, напоминающая о лютомъ мороз,— когда гд-то за стнами проносился вдругъ пьяный, дикій крикъ, вылетающій изъ мерзлаго горла,— тогда молодой женщин становилось тяжело и страшно, дыханіе ея длалось рже, и съ тоской устремлялись ея глаза куда-то вдаль и упорно долго покоились на одной точк. Ей вдругъ слышался тамъ гд-то, среди мороза, глухой кашель мужа. Потомъ ей видлось близко здсь, въ воздух, передъ самыми ея глазами, его блдное худое лицо съ болзненно спокойными глазами. Потомъ ей видлось, уже тамъ,— въ темной сосдней комнат, что онъ умеръ, на стол лежитъ, свчи горятъ у его изголовья. Затмъ ей хотлось бы оторваться отъ этой картины, заглянуть дальше, въ будущее, но она съ ужасомъ отшатывалась отъ своего намренія и начинала пть что нибудь. Звуками она прогоняла эти мрачные образы.
Одинъ разъ, когда она сидла на ковр въ ожиданіи мужа, изъ передней выступила какая-то тощая фигура и остановилась въ дверяхъ. Звонка не было въ дом и потому неудивительно, что тощая фигура явилась совершенно неожиданно. Ходила она тихонько, задумчиво, ступала не слышно,— къ тому же какъ Упадышева такъ и ребенокъ были слишкомъ глубоко погружены въ свои размышленія,— и вслдствіе всего этого худенькій человчекъ могъ стоять на своемъ мст сколько ему было угодно, не обращая на себя вниманія хозяевъ. Сережа провозилъ своихъ путешественниковъ по трудно-проходимой гор, образовавшейся изъ брошенной на коверъ шали, а мать обняла руками колни, положила на нихъ же свой подбородокъ и смотрла на яркій огонь въ печк.
Худенькій человчекъ съ минуту смотрлъ на эту группу, потомъ опять скользнулъ въ переднюю, съ шумомъ пошаркалъ тамъ ногами, кашлянулъ и затмъ вторично выступалъ въ гостиную,
— Мн нужно бы Константина едорыча увидать,— заговорилъ онъ, кланяясь какъ-то неловко, какъ будто ему приходилось исполнять эту церемонію всего только въ первый разъ.— Я слышалъ, что они не приходили еще.. Я бы ихъ подождалъ, если бы позаолили…
Онъ скромно услся въ уголк и прилежно принялся свертывать пагіироску. До прихода Упадышева онъ не вымолвилъ ни слова. Когда же тотъ пришелъ, онъ всталъ съ своего мста, сдлалъ шага два впередъ, и они нсколько мгновеній смотрли другъ на друга съ обоюднымъ недоумніемъ.
— Трудно узнать, трудно,— проговорилъ худенькій человчекъ, покачавъ головой.
— Что-то такое знакомое есть въ вашемъ лиц, а узнать не могу,— отвчалъ Упадышевъ.
— Должно полагать, что стараго хоть что нибудь да осталось въ немъ, въ лиц-то моемъ,— съ усмшкой сказалъ гость. Я Карповъ…
Упадышевъ повернулъ его къ свту, посмотрлъ въ его лице, потомъ какъ-то порывисто обнялъ его и, не сказавъ ни слова, вышелъ переодться. Карповъ отеръ губы и опять услся въ свой уголокъ. Елена Павловна пристальне посмотрла на него. Онъ былъ тощъ, сидлъ и ходилъ сгорбившись, отчего казался ниже своего средняго роста, блденъ, жиденькіе волосы его были длинны и часто разсыпались на пряди, усики и бородка смотрли тоже какими-то хилыми клочками, одтъ онъ былъ въ короткое старенькое платье, по привычк выгибавшееся на локтяхъ и колняхъ даже въ то время, когда онъ стоялъ или вытягивалъ руки.
— Вотъ онъ, мой старый товарищъ по гимназіи,— заговорилъ Упадышевъ. Когда-то мы съ нимъ въ бабки игрывали, потомъ когда сдлались побольше, стихи вмст переписывали въ тетрадки, то есть такіе стихи, которые особенно гармонировали съ собственными нашими тогдашними чувствами… Помнишь ли ты это?..
— Путь широкій давно предо мною лежитъ,— вполголоса продекламировалъ Карповъ вмсто отвта, простирая въ воздух свою тощую руку.
— Такъ теб не очень повезло? спросилъ Упадышевъ. Карповъ какъ-то неловко улыбнулся и махнулъ рукой.
— Ты теперь что же такое? продолжалъ Упадышевъ.
— Чиновникъ. По переписк больше.— Выше этого какъ-то не въ силахъ подняться… Не могу…
Самолюбіе-ли его страдало, просто ли тяжело было его положеніе, только отвчалъ онъ чуть не стиснувши зубы, какъ человкъ, котораго трогаютъ за больное мсто.
— Мать твоя жива?..
— Какже. Сидитъ себ въ своемъ уголк, все по прежнему заплаты кладетъ на заплаты… Ничего, здорова. Бранится только, что я невсты не ищу. Только бы, говоритъ, теб въ кабакъ…
— Это какъ?
— Нтъ ты не думай. Это вдь она такъ только,— любя, преувеличиваетъ. Нтъ, я не такой ужь злодй.— Ради храбрости только…
— Зачмъ?.. переспросилъ Упадышевъ.
— Храбрости ради… А то, видите-ли, идешь это въ свою палату или обратно, руки запрячешь въ рукавишки,— холодно,— скрючишься, даже не идешь, а бжишь какъ-то. А тутъ вдругъ коляска какая нибудь: лошади по воздуху мчатся, баринъ и барыня грозно такъ смотрятъ,— подумаешь, какъ налетятъ они на тебя на своихъ коняхъ, такъ отъ тебя только подошвы останутся. И кто имъ запретитъ это? По тротуару, особенно по вечерамъ, народу бездна гуляетъ. Барыни такія все красивыя, веселыя, нарядныя, мужчины такіе строгіе, величественные. Ну, думаешь, какъ не понравится имъ моя фигура? Да вдь они прикажутъ кучерамъ смести метлами въ оврагъ куда нибудь! Ну и почувствуешь необходимость въ храбрости.
Вс примолкли. Упадышевъ закашлялся.
— А ты что кашляешь? Случайно или уже пошло въ привычку?.
— Да ни то, ни се,— повидимому равнодушно отвчалъ Упадышевъ.
— Вошло въ привычку,— дрогнувшимъ голосомъ сказала его жена.
Карповъ тихонько посмотрлъ на нее, потомъ на ея мужа.
— А съ морозу-то ты показался мн такимъ румянымъ, здоровымъ, только очень ужь стройнымъ такимъ, гибкимъ, какъ вс вы Починковы и Упадышевы, точно у насъ тло только ради необходимости имется,— чтобы душу облекать… Ну что, видлся съ Починковымъ? И что такое у васъ съ нимъ произошло въ бытность твою въ столиц? Поссорились вы что ли? И за что? На этомъ-то вотъ пункт и прекратилась наша переписка…
— Ты знаешь ли, зачмъ онъ отдалъ меня въ гимназію? Нтъ?.. Затмъ, чтобы я познакомился тамъ съ положительными науками… Къ чему это? А вотъ къ чему… Онъ, видишь ли, между прочимъ хотлъ сдлать изъ меня бойца противъ матерьялизма — и притомъ такого бойца, который умлъ бы владть оружіемъ противниковъ, зналъ бы вс ихъ силы и вс слабыя стороны. Понимаешь ли ты теперь?..
— А-а! съ изумленіемъ протянулъ Карповъ.
— Да. А когда я познакомился съ враждебной стороной, тогда нужно было познакомиться съ дружественной. Но я не былъ способенъ сдлаться тмъ, чего онъ ожидалъ отъ меня. Я началъ заниматься не богословіемъ, а механикой.— Конечно, Починковъ не могъ быть этимъ доволенъ. Онъ писалъ ко мн назидательныя письма, просилъ, убждалъ, одинъ разъ прислалъ даже увщаніе своего пріятеля, Кононова. Посл этого онъ прекратилъ всякія сношенія со мной.
— Онъ любилъ въ теб идеалъ свой,— идеалъ бойца этого, а не тебя,— философичсски замтилъ Карповъ.
Упадышева какъ будто испугали эти слова.
— Ты думаешь? спросилъ онъ быстро и недоврчиво.
— Разв ты не видишь этого? Любящій человкъ любитъ и блуднаго друга: плачетъ, но все таки любитъ, не оставляетъ его на произволъ…
Упадышевъ задумался.
— И теб видно не очень улыбалось счастіе,— продолжалъ Карповъ. Ты вдь былъ въ т времена такимъ кроткимъ, невиннымъ птенцомъ. Тогда какъ тамъ, въ столиц, когти нужны, сильные, когти.
— Да… Но все вдь это самая обыкновенная исторія. Сначала вещи, какія были, продавалъ понемногу. Потомъ уроковъ искалъ,— иногда находилъ, иногда нтъ. Лтомъ дрова перетаскивалъ съ барокъ на возы. Тамъ это можно,— стоитъ только одться прилично, чтобы однимъ словомъ барскаго ничего не было… На тхъ же баркахъ воду выкачивалъ… Иногда была квартира, иногда нтъ. Одно время каждый день обдалъ, а то и по три дня не лъ ничего…
Елена Павловна быстро встала и ушла изъ комнаты.
— Не любитъ, когда я разсказываю объ этомъ времени,— сказалъ Упадышевъ, кивая на дверь, въ которую она вышла. Воображеніе у нея прыткое. Сейчасъ я представляюсь ей чмъ-то въ род отощавшей собаки, слабымъ, грязнымъ, съ воспаленными, больными глазами, съ растрескавшимися губами… Да. Все было такъ, какъ обыкновенно и повседневно бываетъ съ нашей бдной молодежью, отдавшеюся служенію наук. Одинъ только періодъ,— это уже на третьемъ курс,— пришлось мн совсмъ не хорошо, и я умеръ бы, наврно умеръ бы, еслибъ не она, не Лена. Работы никакой, нигд, ни даже надежды на нее, какъ я ни бгалъ, ни искалъ. Кажется, еслибы я имлъ силу крикнуть на весь городъ и крикнулъ бы:— ‘работы мн дайте!’ такъ и то мн отвтили бы мертвымъ молчаніемъ. Подъ конецъ я уже и искать пересталъ. Все лежалъ: когда лежишь,— меньше хочется сть. Была у меня,— года два уже,— собака. Собачонка такъ себ, невзрачная, простая, но мы привыкли другъ къ другу, я ее щенкомъ взялъ. Отощала она въ это время ужасно. Это меня больше всего терзало. Я лежу,— она сядетъ передо мной, посмотритъ-посмотритъ мн въ глаза, простонетъ такъ жалобно, вздохнетъ и свернется себ клубкомъ,— тоже спать. Это больше всего меня мучило. Красть она не умла почему-то. Вотъ я и думаю: чмъ ей помочь? Отдать — некому,— кто ее, такую плюгавую возьметъ, на улицу прогнать — все такое же мученье. Додумался наконецъ до того, что лучше всего — это убить ее, разомъ все покончить. У меня и насчетъ самого себя приходили мрачныя мысли. Была зима. Лтомъ конечо лучше бы было,— утопить не трудно. На этомъ я и остановился, потому что лучшаго исхода не было. Досталъ веревку. Вечеромъ устроилъ петлю… Дикость начала на меня находить, злоба… Надлъ ей на шею петлю, сталъ на ея шею ногой и изо-всей силы затянулъ… Я думаю, у меня въ это время пна была на губахъ, глаза налились кровью, а руки мой и ноги и все тло тряслось вотъ какъ, Долго этакъ тянулъ… Потомъ усталъ,— оставилъ… Лежитъ собаченка… Взялъ я спичку, зажегъ, къ глазу ея открытому поднесъ,— глазъ не шевелится. Еще постоялъ я… Потомъ взять ее хотлъ,— выбросить. И только-что и нагнулся,— она какъ резиновый мячикъ подскочила, сла и дико, глупо озирается кругомъ себя налитыми кровью глазами, точно смотритъ, гд она и что съ ней… Сначала я какъ: будто обезпамятлъ. Потомъ дикая какая-то лютость, бшенство, смшанное съ ужасомъ напало на меня… Бросился я къ ней… Ну, убилъ…
Онъ закашлялся.
— Убилъ и снесъ,— выбросилъ…
Онъ помолчалъ.
— Эта вотъ сцена… да и нтъ,— что эта сцена? Все вмст: и положеніе мое, и голодъ этотъ, и сцена эта, какъ финалъ,— окончательно измучили меня. Въ ту же ночь,— какъ я собаченку-то убилъ,— жаръ меня схватилъ. Дальше и не помню. Горячка сдлалась. Когда я очнулся, такъ первое, что я увидлъ, это была Лена,— она со мной няньчилась,— закончилъ онъ, указывая на вошедшую въ это время жену.
— Вы тамъ какъ же случились такъ кстати? спросилъ Карповъ.
— Я жила въ томъ же дом,— отвчала молодая женщина, садясь подл мужа и крпко прижимаясь къ нему.
— Родные ваши жили тамъ? Отецъ? Мать?
— Нтъ, у меня нтъ и тогда уже не было ни отца, ни матери. Давно уже ихъ нтъ. А тамъ я жила у какой-то моей дальней родни, которые взяли меня къ себ потому, кажется, что не нашли предлога отказаться. Не правда ли, какая я неблагодарная? Но право не могу иначе говорить о нихъ,— не выходитъ. Впрочемъ, я думаю, что не особенно обремняла ихъ. Сама барыня, благодтельница моя, была далеко не такъ умна, какъ зла и не одинъ разъ проговаривалась. ‘Ваши родители, говорила она, вовсе не такіе капиталы оставили вамъ, чтобы мы кормили тебя всю твою жизнь. Своихъ приходится приплачивать’. Когда она хотла уязвить кого-нибудь, она всегда перемежала вы на ты. Она, кажется, сама не знала, чего ей хотлось отъ меня. То ей хотлось поскоре выдать меня замужъ за кого бы то ни было, то она желала, чтобы я замнила ей кухарку и горничную… Вообще мое положеніе было самое странное.
— Его, продолжала она, указывая на мужа,— до самой его болзни я видла только на двор. Окна нашей квартиры выходили на дворъ. Дворъ вашъ былъ большой, чистый такой. Жильцы были все бдный народъ, да и улица была глухая, такъ что нравы нашего двора очень походили на провинціальные. Лтомъ, напримръ, по вечерамъ, жильцы часто сидли на двор, дти играли въ мячъ, двушки прогуливались группами, мастеровые пли псни. Иногда выходилъ и Костя съ своей собаченной. Сидлъ онъ больше въ сторонк, задумчивый такой, блдный. Заинтересовалъ онъ меня. Я познакомилась съ его хозяйкой и иногда, когда его не было дома, заходила въ его комнату, разсматривала его книги. Отзывались о немъ какъ о какомъ-то нелюдим, но должно быть добромъ человк.
Упадышевъ улыбнулся.
— Когда онъ заболлъ,— я сейчасъ же узнала…
— И продала чуть ли не вс свои вещи,— добавилъ Упадышевъ.
— Какъ же ты потомъ справился?— спросилъ Карповъ.
— Все ей же благодаря. Достала она мн богатые уроки. Потомъ уже я вывдалъ отъ нея, какъ это она сдлала, да и то насилу вывдалъ. Къ нимъ, видишь ли, здилъ какой-то богатый женатый баринъ. Ея синіе глаза плнили его,— любовницу хотлъ онъ сдлать изъ нея. Она какъ-то ухитрилась скрыть свое презрніе къ нему, не отталкивала его, но желая,— видишь ли,— предварительно узнать его сердце, указывала ему на разные гуманные подвиги. Между прочимъ указала и на бднаго больного, лишеннаго работы студента. Такъ-то она и испытывала его, и длала его руками разныя благодянія многимъ бднякамъ, длала ихъ до тхъ поръ, пока я не кончилъ курса и не женился на ней. Однимъ словомъ, она гнусно обманывала этого барина. И этого конечно не проститъ ей ни одинъ добродтельный человкъ, разв что за исключеніемъ тхъ бдняковъ, которыхъ она спасла отъ голодной смерти или отъ преступленія. Ты простишь ли ей?
При этомъ вопрос Карповъ встрепенулся и отвсилъ Елен Павловн свой непривычный поклонъ.
— Не могу бросить камня,— сказалъ онъ нсколько торжественно, но въ глазахъ его, устремленныхъ на молодую женщину, можно было замтить какое-то наивное благоговніе…
Онъ прошелся своей неслышной походкой по комнат.
— Шестаковъ здсь,— сказалъ онъ вдругъ.
— Онъ что такое?
— Лекарь, модный и богатый лекарь. Онъ вдь тоже въ Петербург былъ, разв ты не видлъ его тамъ?
— Нтъ. Ну что же онъ? Какъ?
— Въ Петербург бдствовалъ, но здсь — нтъ, не бдствуетъ. здитъ въ коляск, большую игру ведетъ, на богатой женатъ. Я впрочемъ не знакомъ съ нимъ. Слышалъ я, что онъ обо мн спрашивалъ,— какъ живу, въ какомъ ранг состою, приличенъ ли, но, ты понимаешь, тмъ дло и кончилось. Я къ тому о немъ заговорилъ, что, можетъ быть, ты былъ съ нимъ знакомъ въ Петербург.— Да. У этого человка есть когти, сильные когти, и потому онъ не пропадетъ. Вообще нужно когти имть.
Отсюда разговоръ перешелъ на вопросы боле общіе. Часы летли незамтно. Вдругъ откуда-то издали слабо долетлъ въ комнату отрывочный, одинокій ударъ часоваго колокола, и Карповъ вскочилъ, прорвавъ на половин начатую фразу.
— А мать-то, а мать-то молитъ теперь Бога, чтобы меня хоть полуживаго, хоть какого нибудь, да принесли къ ней изъ кабака, чтобы она хоть еще разочикъ взглянула на меня,— вскричалъ онъ. Она вдь думаетъ, что я непремнно въ кабак. Избитаго, искалеченнаго воображаетъ… Морозъ тамъ,— прибавилъ онъ, взглядывая на окно и вздрагивая. А у васъ тепло.
Упадышевы показали ему свою квартиру. Въ спальной вс они остановились надъ спящимъ на кроватк ребенкомъ. И во сн былъ онъ такой же суровый, задумчивый, какъ и надъ своими игрушками.
— Упадышевъ,— прошепталъ Карповъ,— кровный Упадышевъ. Хоть бы тмъ, что теперь спятъ въ колыбелькахъ, полегче стало жить, чмъ намъ гршнымъ, бормоталъ онъ, выходя изъ комнаты.
— Да, что-то у насъ впереди? замтилъ Упадышевъ.
— У меня н=все тоже, что и теперь. Это только маменька моя мечтаетъ женить меня на богатой купчих. Она любя, воображаетъ, что если меня причесать, умыть, да локти заштопать, такъ вс принцессы съ ума сойдутъ отъ любви ко мн.
Прошло еще нсколько дней. Упадышевъ все чаще кашлялъ и длался день ото дня задумчиве. Какъ-то вечеромъ онъ только-что пришелъ съ фабрики, молча слъ за чайный столъ и задумался,— долго, неподвижно смотрлъ онъ куда-то въ сторону.
— Теб хуже? спросила жена.
Онъ вздрогнулъ.
— Нтъ, ничего… Все тоже… Никого не было безъ меня?
— Никого…
Онъ опять задумался.
— Нтъ, нейдетъ дядя,— проговорилъ онъ, какъ будто подождавъ. Все нейдетъ.
— Какъ видно и не думаетъ о примиреніи,— замтила жена. И зачмъ это теб нужно его? Что ты такъ ждешь его?
Упадышевъ какъ будто не слышалъ этого вопроса.
— Какъ-то странно даже видть васъ вмст,— продолжала она. Ничего-то, кажется, и не можетъ быть общаго между вами. Положимъ, ты говоришь, сердце у него доброе, да я какъ-то не врю этому. Вонъ и Карповъ говорить, что Починковъ больше занятъ своими идеалами, чмъ живыми людьми. Характеръ, ты говоришь, сильный у него и натура талантливая… Можетъ быть… Да вдь ты съ нимъ, какъ огонь съ водой, никогда не сойдешея. Ты говоришь — любишь его, а я на твоемъ мст ненавидла бы его…
— За что?
— За то, что онъ оставилъ, бросилъ тебя въ самое трудное для тебя время. А вдь онъ зналъ, что онъ одинъ у тебя близкій, что у тебя никого больше нтъ… Этого я не простила бы ему никогда…
— Во-первыхъ, онъ не зналъ, что со мной длалось,— раздражительно возразилъ Упадышевъ, во-вторыхъ онъ наврное не одинъ разъ терзался при мысли, что я, можетъ быть, бдствую. Но онъ считалъ противнымъ своему долгу — помогать мн и потому не помогалъ, хотя сердце его наврное не разъ обливалось кровью… За эту твердость можно только уважать его…
— За что же уважать? И что же это за долгъ, который запрещаетъ намъ помогать человку? Я не знаю этого.
— Ты не знаешь? А если бы вотъ онъ, сынъ мой,— все больше и больше раздражаясь отвчалъ Упадышевъ, указывая на ребенка,— если бы онъ когда нибудь отрекся отъ всего,— что я считаю непремнною принадлежностью, обязанностью всякаго порядочнаго человка,— я отступился бы отъ него,— пускай онъ умираетъ. Если бы онъ сдлался единомышленникомъ людей, которыхъ я считаю гадкими, вредными,— я отвернулся бы отъ него,— пускай онъ умираетъ..
Ребенокъ со страхомъ смотрлъ на него. Жена съ ужасомъ замтила зловщіи пунцовыя пятна, ярко загорвшіяся на тонкихъ щекахъ мужа.
— Да, да,— заговорила она торопливо. Ты правъ, какъ всегда, ты правъ, мой другъ. Я ошиблась.
Упадышевъ угрюмо наклонился надъ своимъ стаканомъ.
— Да ты, можетъ быть, такъ только? Притворяешься, что не права?— угрюмо спросилъ онъ. Ради этой проклятой моей болзни притворяешься?
Она глотала слезы.
— Право нтъ,— отвчала она дрожащимъ голосомъ. Я думаю, видишь ли, что я сама, по крайней мр, относительно сына,— можетъ быть не поступила бы такъ. Но у меня нтъ характера. Я понимаю, что сильный человкъ такъ и поступитъ, какъ ты говоришь.
— А дядя правъ или нтъ?— угрюмо допытывался больной.
— О, да,— онъ совершенно правъ…
Упадышеву стало невыносимо тяжело, когда онъ увидлъ слезы на ея глазахъ. Онъ быстро опустилъ поднятый къ губамъ стаканъ и закрылъ лице руками.
— Проклятая, проклятая болзнь, прошепталъ онъ.
Потомъ онъ подозвалъ къ себ ребенка, посадилъ его къ себ на колни и крпко поцловалъ въ голову.
— Подожди,— сказала жена: дождемся лта, уже не долго до него. Тогда подемъ на югъ куда нибудь,— въ Крымъ или на Кавказъ. Тамъ мы будемъ по старому жить…
Упадышевъ грустно усмхнулся.
— Подемъ,— повторилъ онъ какимъ-то страннымъ тономъ. Ты хочешь хать?— обратился онъ къ ребенку.
— хать? Куда хать?
— Опять далеко. На тройк лошадей, съ колокольчиками…
— Я опять сяду на козлы и буду править,— сказалъ ребенокъ.
— Да. И повезешь насъ быстро, во весь духъ,— какъ во сн говорилъ отецъ, думая о другомъ.
— Нтъ, не быстро. Я не хочу хать быстро, тише лучше. Лошади бгутъ такъ хорошо и колокольчикъ звенитъ хорошо. А то он какъ испугаются чего, глаза у нихъ такіе страшные и все стучитъ такъ — тукъ-тукъ… Тише лучше…
Вдругъ въ передней скрипнула дверь. Упадышевъ быстро поднялся, лице его вспыхнуло. Вошелъ Починковъ. Онъ неловко пожалъ руку племяннику, еще боле неловко поклонился его жен и въ смущеніи остановился, разсматривая комнату.
— Садитесь пожалуйста,— пригласилъ его Упадышевъ, подвигая кресло.
Починковъ опять сдлалъ какой-то полупоклонъ, должно быть, въ знакъ благодарности — и слъ, но переставая однакоже отирать цвтнымъ платкомъ бороду и съ видимымъ замшательствомъ разсматривать стны, мебель, какъ человкъ, попавшій въ чуждое ему общество и незнающій, за что бы ему взяться, куда двать глаза и руки. Онъ даже на потолокъ посмотрлъ.
— Удобно устроились,— замтилъ онъ наконецъ полувопросительно, обращаясь къ одному племяннику и даже какъ будто отворачиваясь отъ его жены.
— Да, ничего, на сколько возможно было при нашихъ средствахъ. Квартира маленькая, но удобна. Взгяните,— я покажу вамъ вс достопримчательности нашего жилища.
Починковъ пошелъ за нимъ. Въ каждой комнат онъ останавливался, обводилъ глазами стны — и все молчалъ.
— Вотъ моя библіотека,— рекомендовалъ Упадышевъ.
Починковъ съ сукою недоврчивостью, равнодушно пробжалъ глазами по переплетамъ книгъ — и отошелъ.
— Вотъ музей моего сына…
Гость взглянулъ на игрушки и сложилъ губы въ принужденную, снисходительную улыбку.
— Вотъ это — работа моей жены, когда она была еще моей невстой,— указалъ Упадышевъ на вышитую шерстями полушку.
Починковъ какъ-то странно торопливо шагнулъ къ ней, наклонился и долго разсматривалъ ее. Человкъ, которому вздумалось бы наблюдать за нимъ, имлъ бы полное право сказать, что Починкова, какъ какого нибудь дикаря, больше всего заинтересовали деревья и козы, изображенныя шерстями.
— Ты что же не здоровался съ дядей? — замтилъ Упадышевъ, увидвъ Сережу, внимательно наблюдавшаго въ нкоторомъ отдаленіи за гостемъ.
Мальчикъ еще пристальне посмотрлъ на Починкова и отодвинулся еще дальше, Замтно было, что Упадышевъ терпливо старается ввести въ свой домашній кружокъ своего дикаго, молчаливаго дядю,— старается познакомить его съ женой, расположить къ сыну. Цль всхъ этихъ стараній была тайной Упадышева, о которой онъ никогда даже не намекалъ жен, но эта тайна должна быть разоблачена передъ читателемъ. Упадышевъ за тмъ и пріхалъ сюда, чтобы примириться съ дядей. Онъ чувствовалъ приближеніе смерти, зналъ, что уже не въ силахъ отдалить ее, и потому, оставивъ вс помышленія о себ, думалъ только о будущемъ жены и сына. Мрачно было это будущее. Родныхъ, если не считать Починкова, не было у михъ,— немногіе друзья и товарищи были сами бдны и голодны,— капиталовъ Упадышевъ не умлъ нажить. Страшно было будущее. Не будучи пророкомъ, можно было предсказать уже въ ближайшемъ грядущемъ крайнюю нужду и горькія лишенія, а въ дальнйшемъ будущемъ самое бдное воображеніе не затруднилось бы провидть многообразныя трагическія картины. Конечно, Упадышеву он представлялись еще въ большемъ разнообразіи и съ боле мрачнымъ освщеніемъ, чмъ кому бы то ни было другому, постороннему.
Примиреніе съ дядей являлось для него единственнымъ спасеніемъ. Будь онъ одинъ и умирай съ голода, онъ не попросилъ бы у Починкова и куска хлба,— это онъ доказалъ уже, но теперь, въ виду неотразимой бды и будущаго положенія своей семьи, Упадышевъ пожертвовалъ своей гордостью. Одинъ разъ ему пришло въ голову пожертвовать даже своими убжденіями, и принести дяд притворное раскаяніе во всхъ заблужденіяхъ молодости, во всхъ своихъ мысляхъ, но всемъ направленіи своей жизни. ‘Что мн? думалъ онъ. Дв жизни, двухъ близкихъ спасу я этимъ и не обижу никого кром самого себя. Конечно, дуракомъ меня назовутъ… Да мн что изъ того, что назовутъ? Даже подлецомъ назовутъ… И пускай зовутъ… Вотъ разв другіе,— пожалуй мой же сынъ,— потеряютъ вру… Разумется, для этого нужно быть дураками… но все-таки…’
Какъ бы тамъ ни было,— онъ не пошелъ на это, не хватило духа. Бранилъ онъ себя за это, но все-таки духа не хватало и не отрекся онъ ни отъ чего. До послдней минуты онъ оправдывалъ себя тмъ, что этого вовсе по нужно, что и безъ этого дядя не отвернется отъ его жены и сына.
— Ну что? Какъ работаете? спрашивалъ Починковъ, опять усаживаясь на свое мсто.
Заговорили о фабрик, о рабочихъ. Упадышевъ жаловался на ихъ невжество, предразсудки, дикость, на грязь и бдность ихъ жизни, говорилъ, что даже не для ихъ собственнаго блага, а для спасенія будущаго поколнія необходимо серьезное вниманіе на преобразованіе ихъ быта.
— Да, отвчалъ Починковъ. Дйствительно не хорошо ихъ положеніе. Что длать. Мало сятелей… И т,— которые могли бы утвердить въ сердцахъ людей миръ и братскую любовь другъ къ другу,— и т бгутъ своего долга,.
Холодно прозвучали эти слова. Блдность покрыла лобъ Упадышева, и отчаяніе мелькнуло въ его глазахъ. Онъ понялъ, что ударъ былъ направленъ въ него. Примиреніе показалось ему невозможнымъ.
— Вы правы,— отвчалъ онъ,— людей мало. Школы, напримръ, могли бы уничтожать предразсудки. Но нтъ людей…
— Да-съ,— сказалъ Починковъ. Только для того, чтобы хозяева устроили школы, нужно, чтобы въ сердц у нихъ, у хозяевъ этихъ, любовь обитала.
— И пониманіе своей пользы, сознаніе солидарности….
— Мало-съ,— рзко и сухо прервалъ Починковъ…
— Но предположите вы, что эти самые работники узнали какъ нибудь выгоды, представляемыя общимъ дломъ… Чтобы вы тогда сказали?.. Предположите, что я хозяинъ фабрики и устроилъ школу… Что вы тогда сказали бы?..
— Тоже бы сказалъ, что мало-съ…
— Почему?..
— Потому что не хлбомъ однимъ сытъ человкъ…
— Однако, во всякомъ случа я, человкъ, избавившій десятки себ подобныхъ отъ нищеты и грязи, разв не былъ бы достоинъ вашего уваженія?..
— Что же, за это васъ и поблагодарили бы пожалуй,— уклончиво и сухо отвчалъ Починковъ.
Упадышевъ умолкъ. Тяжело было у него на сердц. Что-то непримиримо враждебное слышалось въ голос дяди. Упадышеву казалось, что чмъ больше онъ высказывается, тмъ враждебне смотритъ на него Починковъ, но все-таки, но смотря ни на что,— даже, можетъ быть, именно потому, что въ него начало закрадываться полное отчаяніе въ возможности примиренія, онъ не отказался отъ продолженія спора.
— Братской любви, о которой вы говорите,— продолжалъ онъ,— потому и нтъ между рабочими, что они бдны, очень бдны. Вы знаете, что когда человкъ голоденъ, тогда онъ способенъ убить изъ-за какого нибудь куска хлба даже лучшаго своего друга,
— А между богатыми есть она?
— Нтъ, потому что самое богатство и праздность, соединенная съ нимъ, портятъ человка.
— Такъ-то и выходитъ,— холодно возразилъ Починковъ. Бдный не красивъ, а сдлайся онъ богатымъ,— еще хуже сдлается… Кто не видалъ примровъ этому? Кто осмлится отрицать это?
— Трудно отрицать это. Грубый и неразвитый мужикъ, сдлавшійся купцемъ, становится грязне и безжалостне мужика, который ходитъ за сохой. Безъ развитія нтъ спасенія.
— Развитія… То есть, по вашему, знанія, наукъ… Незнаю-съ.. Не видалъ я что-то между образованными этими людьми, не видалъ особенной чистоты нравовъ и жалости. Не видалъ,— не могу похвастаться..
— Образованными,— горько повторилъ Упадышевъ. О, Боже мой,— воскликнулъ онъ вдругъ, но чему же, чему же обязанъ я тмъ, что когда я умиралъ съ голода,— не пошелъ я воровать, не вздумалъ убить кого нибудь, обмануть,— а умирать готовился!…
Починковъ какъ будто съ удивленіемъ поднялъ на него свои глаза и сейчасъ же опустилъ ихъ.
— И часто вы были тамъ въ такомъ положеніи… несчастномъ? спросилъ онъ, разглаживая уголокъ скатерти и пристально смотря на это мсто.
— Да, нердко,— отвчалъ Упадышевъ, съ радостью, съ удивленіемъ, но все еще недоврчиво смотря на дядю и вслушиваясь въ его перемнившійся голосъ.
Въ Починков дйствительно шевельнулось доброе чувство.
— Какъ же это вы? Съ женой-то и ребенкомъ-то какъ же жили? Трудно вдь тамъ,— произнесъ онъ все тмъ же измнившимся голосомъ.
— Да, бывало очень трудно. Но не тогда было особенно трудно, когда я женился, а тогда, когда я былъ одинъ. Когда я женился, тогда и жена моя работала. Не было у меня работы,— была у нея, у нея не было,— у меня была. Да, нужно знать эту женщину,— продолжалъ Упадышевъ съ волненіемъ. Нкогда она въ довольств жила, даже въ роскоши, среди свтскихъ удовольствій. Но она все это бросила, она не испугалась моей бдности, она работала,— изъ какихъ нибудь копекъ цлыя ночи просиживала…
Починкову ясно, какъ будто живая,— во плоти и крови,— привидлась эта женщина. Онъ видлъ ея лице, тонкія темныя брови, глаза, губы, оживленныя улыбкой, она поклонилась ему именно такъ же свободно, граціозно поклонилась, какъ поклонилась при первомъ ихъ свиданія. Онъ какъ будто слышалъ шелестъ ея платья, звукъ ея шаговъ. Онъ поднялъ глаза,— никого, кром него и племянника, не было въ комнат. Онъ прикрылъ рукой глаза,— образъ еще ярче. Лице его становилось все сурове и сурове.
— Она великолпная музыкантша, страстно любитъ музыку, но и страстью своей она пожертвовала,— донесся до него какъ издали голосъ Упадышева.
Починковъ плотне прижалъ ладонь къ своимъ глазамъ. Мысли его унеслись далеко, далеко. Онъ еще молодой, богатый помщикъ. Жизнь его летитъ, какъ на крыльяхъ среди ночныхъ оргій, пьяныхъ псень, при блеск десятковъ огней, среди непрерывающагося говора веселыхъ гостей. Онъ въ зал богатаго барина. Зала залита огнемъ, жарко, пахнетъ тонкими ароматами, слышится шелестъ женскихъ платьевъ, мелькаютъ разгорвшіяся лица. Въ уголъ втиснута толпа дворовыхъ пвчихъ въ однообразныхъ костюмахъ. Кто-то играетъ на фортепьяно, а подл, немного сзади музыканта стоитъ прекрасная женщина и поетъ русскую псню. Эта женщина принадлежала другому, а онъ, Починковъ, втайн любилъ ее и она ничего не знала объ этомъ. Странно, какъ эта женщина походила на ту, что недавно такъ неожиданно явилась передъ нимъ и теперь недалеко отъ него.
Онъ вдругъ вздрогнулъ. Что же это онъ? Онъ ли это? Какъ сметъ это прошлое являться передъ нимъ? Отчего оно не изчезаетъ?… Но оно все-таки не изчезаетъ — и волнуетъ, печалитъ его.
Упадышевъ закашлялся. Починковъ внимательно смотритъ на него.
— Нисколько не лучше? спрашиваетъ онъ.
— Нтъ…
— Вы лечились бы…
Упадышевъ махнулъ рукой.
— Къ чему отчаяваться,— говоритъ Починковъ, но голосъ его былъ холоденъ. Не можетъ быть, чтобы не было никакой надежды и никакихъ средствъ.
— Нтъ, нтъ никакихъ средствъ,— кашляя отвчалъ Упадышевъ.
Починковъ недоврчиво разсматриваетъ его лицо, грудь…. Вдругъ онъ опять какъ будто просыпается… Что же это, что же это такое? Вдь онъ какъ будто радуется смерти человка? Вдь онъ какъ будто ждетъ и не дождется его смерти?
Онъ съ какою-то торопливостью всталъ съ мста, поспшилъ проститься и уйти домой.
Въ дверяхъ онъ столкнулся съ какимъ-то богато одтымъ и красивымъ бариномъ съ черной окладистой бородой, черными усами и такими же глазами, блествшими изъ-подъ дорогой шапки, нахлобученной на брови.
Войдя въ прихожую, новый гость пристально взглянулъ въ дице Упадышева, державшаго свчу, усмхнулся и не торопясь началъ раздваться.
— Я Шестаковъ,— сказалъ онъ наконецъ, узнали вы меня!
Они вошли въ залу. Упадышевъ представилъ ему свою жену.
Шестаковъ особенно вжливо поклонился — и потомъ еще разъ довольно внимательно посмотрлъ вслдъ ей, когда она вышла на зовъ ребенка.