ИЗЪ ОГНЯ ДА ВЪ ПОЛЫМЯ.
(ПОВСТЬ).
ИЗЪ ОГНЯ ДА ВЪ ПОЛЫМЯ.
(ПОВСТЬ).
I.
II.
III.
IV.
V.
Из огня да в полымя, Бажин Николай Федотович, Год: 1867
Время на прочтение: 102 минут(ы)
На одной изъ старинныхъ улицъ сквернаго губернскаго города стоитъ старый барскій домъ, отличающійся нсколько мрачноватою наружностью. Его массивные ворота не стоятъ въ теченіи цлаго дня растворенными настежь, какъ они стоятъ въ сосднихъ домахъ. Изъ этого дома не вызжаютъ по вечерамъ длинныя, неуклюжія линейки, нагруженныя ребятишками, дюжими, громко смющимися мужчинами и румяными женщинами, отправляющимися въ гости или на какое нибудь общественное гулянье. Въ этомъ старомъ дом, кажется, никогда не бываетъ пиршествъ — свадебъ, крестинъ, вечеровъ и вообще какихъ бы то ни было увеселительныхъ собраній, сопровождающихся большимъ свтомъ въ окнахъ, звуками музыки и множествомъ разнообразныхъ экипажей, толпящихся около воротъ и подъзда. Но впрочемъ кажется только въ этомъ отношеніи старый барскій домъ и представляется мрачнымъ сравнительно съ своими сосдями. Широкій, поросшій муравой, дворъ его всегда чистъ, лошади сыты и щеголяютъ блестящимъ волосомъ, прислуга, собирающаяся по вечерамъ за воротами, отличается отъ своихъ сосдскихъ собратій по профессіи нкоторою щеголеватостью въ одежд, выраженіемъ полнаго довольства въ здоровыхъ открытыхъ лицахъ и сознаніемъ своего собственнаго достоинства, сказывающимся въ степенности разговора этихъ людей между собою и въ спокойствіи обращенія ихъ съ хозяевами. Сами хозяева дома съ перваго взгляда внушаютъ къ себ довріе и симпатію. Иногда изъ дверей выходящихъ на улицу выходитъ молодая стройная женщина съ большими добрыми глазами, смуглымъ, красивымъ лицемъ и, проходя мимо прислуги, рдко не скажетъ съ кмъ нибудь двухъ — трехъ словъ.
— Ко всенощной отправляетесь, Анна Петровна? спроситъ кучеръ или горничная неторопливо поднявшіеся со скамейки
— Да. А вы чтожь не идете? Залнились? скажетъ молодая женщина, окинувъ ихъ своими кроткими глазами и улыбнувшись.
— Залнились, Анна Петровна, правда ваша, что залнились, отвтятъ двое или трое вмст, ухмыляясь во всю ширину своихъ румяныхъ лицъ.
Они сядутъ и долго смотрятъ на свою, легко и спокойно идущую по улиц, стройную барыню.
— А вдь худетъ Анна Петровна, замтитъ потомъ кто нибудь.
— Совсмъ худетъ.
— И съ чего бы кажись?.. Чудно право, заключитъ прислуга и медленно, задумчиво покачаетъ головами.
Стояла тихая лтняя ночь. Ни въ одномъ окн стараго барскаго дома не видно было огня, и ни въ самомъ дом, ни во флигел, ни на двор не слышно было никакого движенія или шума, за исключеніемъ глухаго стука копытъ или тихаго фырканья, по временамъ раздававшагося изъ растворенной кошошни. Но вотъ къ массивнымъ воротамъ не торопясь подошелъ съ улицы высокій, худощавый человкъ въ охотничьемъ костюм, съ ружьемъ за плечами, въ сопровожденіи двухъ лягавыхъ собакъ и громко стукнулъ нсколько разъ, желзнымъ кольцомъ калитки. Въ людскомъ флигел скрипнула и стукнула дверь и послышались шаги.
— Кто тамъ?
— Отворяй Степанъ,— я, тихо и спокойно сказалъ охотникъ.
— Счастливо-ли охотились, Петръ Николаевичъ? спросилъ кучеръ, не успвъ еще совсмъ отворить калитку.
— Ничего, есть, отвчалъ охотникъ.
— Ого! замтилъ Степанъ, принимая: на рука и взвшивая охотничій ягдташъ, неторопливо снятый охотникомъ.
— Есть, также тихо и сдержанно повторилъ охотникъ. Ружье отдай Михайл прочистить, завтра къ вечеру оно мн понадобится… Больше ничего не нужно…
— Спокойной ночи Петръ Николаевичъ.
Петръ Николаевичъ Дорогинъ былъ хозяинъ этого дома. Онъ тихо поднялся по лстниц въ свою комнату, соединявшую въ себ библіотеку, спальную и арсеналъ охотничьихъ орудій, зажегъ свчу, посмотрлъ кругомъ, закурилъ сигару и слъ въ кресло, вытянувъ по полу усталыя ноги и медленно поглаживая плечи, натертые ремнями ягдташа и ружья. Дорогинъ былъ высокій, худощавый мужчина съ широкою костью, съ довольно красивымъ, загорлымъ лицомъ, окруженнымъ темной бородой, уже богатой серебристыми сдинами. Маленькіе черные глаза его смотрли сурово и задумчиво, тонкія губы почти всегда были сжаты. Нсколько минутъ неподвижно сидлъ онъ въ своемъ кресл, потомъ всталъ, постоялъ, опять слъ, перемнилъ охотничьи сапоги на туфли, взялъ свчу и вышелъ изъ комнаты. Пройдя нсколько пустыхъ и темныхъ комнатъ, онъ остановился передъ спальней жены, взялся за ручку двери и тихо отворилъ ее. Два окна выходящіе въ садъ были растворены, передъ образами горла лампадка, на долу пестрлъ причудливыми цвтами огромный коверъ и на одномъ углу его передъ кіотомъ стояла на колняхъ Анна Петровна, озаренная свтомъ лампадки, игравшимъ своими лучами на серебряныхъ и золоченыхъ ризахъ иконъ — и горячо молилась.
Дорогинъ остановился передъ полурастворенной имъ дверью. Съ минуту смотрлъ онъ на молодую женщину, потомъ какая-то странная улыбка мелькнула на его губахъ, и онъ началъ тихо затворять дверь.
— Петръ! назвала его жена, когда онъ уже оставилъ ручку двери и хотлъ возвратиться въ свою комнату.
Дорогинъ опять вошелъ въ спальную жены. Молодая женщина стояла, повернувшись лицемъ къ двери и ожидала его.
— Я помшалъ теб? полувопросительно замтилъ Дорогинъ и опять таже улыбка, грустноватая, нжная: и немного насмшливая, мелькнула на его загорломъ лиц.
— Нтъ, ты не помшалъ мн, отвчала молодая женщина. Здравствуй же, вдь мы съ тобой не видались сегодня… Ты рано ушелъ?
— Рано, отвтилъ Дорогинъ, поставилъ на столъ свою свчу и прилегъ на диванъ.
— Ты усталъ?
— Да.
Дорогина пододвинула къ дивану скамейку, сла на нее и взяла въ свои нжныя, маленькія руки загорлую руку мужа.
— Зачмъ ты взялъ въ послднее время такую скверную привычку возвращаться со своей охоты ночью! заговорила молодая женщина.— Вс спятъ… Некому даже самовара поставить для тебя… Прежде ты этого не длалъ…
— Надодаетъ мн эта охота, тихо отвтилъ Дорогинъ.
Анна Петровна посмотрла въ его суровые, черные глаза.
— Мн кажется, что ты опять скучаешь? сказала она сжавъ его руку.
Въ глазахъ молодой женщины, устремленныхъ на мужа выразилось какое-то грустное сожалніе, изъ ея груди вылетлъ легкій, полуподавленный вздохъ.
— Это правда, что я скучаю, сказалъ Дорогинъ усмхнувшись.
— Но отчего-же! Отчего эта скука? тихо вскричала Анна Петровна, тревожно и пытливо наблюдая лицо своего мужа. Она какъ будто боялась, что можетъ быть сама она омрачаетъ его счастіе и что можетъ быть именно въ ея отношеніяхъ къ нему заключается причина его скуки.
Дорогинъ, ничего не отвчая, устремилъ въ ея свтлые глаза свой болзненно-спокойный взглядъ. Молодая женщина не выдержала этого взгляда и краска выступила на ея лице, сердце ея сильне забилось. Ей казалось, что эти суровые, черные глаза способны прочитать ея самыя затаенныя мысли. Но Дороинъ и не подозрвалъ ея волненія.
— Ты вспомни, продолжала молодая женщина,— когда ты не скучалъ?.. Когда было такое время!.. Подобныя минуты находили на тебя даже въ первые мсяцы посл нашей свадьбы… Общество теб надоло.
— Общество, насмшливо прервалъ ее Дорогинъ.
— Ну, да, общество, въ недоумніи повторила молодая женщина.
— Общество, въ сред котораго нтъ ни одного члена, имющаго въ своей груди честное сердце, а въ своей голов — умную и свтлую мысль… За что я буду любить такое общество? желчно сказалъ Дорогинъ.
Молодая женщина не отвтила ни слова и опустила голову на руку мужа.
Дорогинъ тихо высвободилъ эту руку. Анна Петровна взглянула на него съ испугомъ и недоумніемъ.
— Эта рука болитъ, сказалъ Дорогинъ.
Онъ сдвинулъ разорванный рукавъ и жена его увидла запятнанный кровью платокъ, плотно обвязывавшій его худую руку немного повыше кисти.
Она вскрикнула. Дорогинъ усмхнулся.
— Что съ ней сдлалось? вскричала молодая женщина.
— Пустяки, сказалъ Дорогинъ, закуривая потухшую сигару.— Когда я проходилъ сегодня но мосту, я увидлъ что какой-то кучеръ ведетъ купать лошадь какъ разъ въ то самое мсто, гд купались мальчишки. Они закричали ему, чтобы онъ шелъ съ своею лошадью въ другое мсто. А онъ нагнулся, взялъ пригоршню песку и бросилъ имъ въ глаза какому-то мальчишк. Ребенокъ закрылъ руками глаза и заревлъ. Тогда я, не помня себя, бросился къ кучеру, кажется ругалъ его, сбросилъ на землю…
— Кажется! переспросила Анна Петровна, качая головой.
— Кажется, не помню я хорошо… А когда я уже пошелъ дальше, тогда почувствовалъ, что пальцы мои мокры, а руку жжетъ. Должно быть разодралъ и рукавъ, и ее,— о перила въ то время, когда я бросился съ моста.
Ноздри Дорогина слегка раздувались, когда онъ передавалъ этотъ случай, широкія черныя брови нахмурились, глаза оживились.
— Позволь мн перемнить повязку, сказала молодая женщина.
— Не стоитъ Аня… Пустяки это… Не стоитъ изъ за нихъ безпокоить ни себя, ни мою руку, отвчалъ Дорогинъ.
Жена его осторожно и нжно коснулась своими губами платка.
Дорогинъ опять усмхнулся своей грустноватой улыбкой. Наступило молчаніе.
— И онъ здсь?… спросилъ онъ черезъ нсколько минутъ, указавъ глазами на стну.
— Кто?
— Отецъ мой. Этотъ портретъ такъ и забыли перенести въ мою новую комнату.
Молодая женщина молча посмотрла на сухое, морщинистое лице, смотрящее на нихъ изъ золоченыхъ рамокъ своими маленькими, умными и грустноватыми дорогинскими глазами.
— Твердый былъ старикъ, продолжалъ Дорогинъ. Хотлъ онъ сдлать изъ меня неробкаго человка — и сажалъ меня, еще ребенка, на полубшеную лошадь. Хотлъ онъ сдлать изъ меня стоика-философа не увлекающагося мірской суетой, знакомство съ которой досталось старику цной почти всего состоянія и всего здоровья — и ради этой цли морилъ онъ меня моралью и книгами.
Дорогинъ прилегъ головой на валикъ дивана и задумался, машинально гладя своей рукой нжную круглую руку молодой женщины.
— Хочешь я принесу теб подушку? сказала она.
— Нтъ Аня, не нужно, я скоро пойду къ себ.
Онъ опять задумался.
— Для тебя вотъ странна и непонятна моя хандра и скука, заговорилъ онъ потомъ.— Но для меня она ясна, совершенно ясна… Чего можно ожидать другаго? Юность моя прошла въ заперти, сдавленная, за сухою моралью, за книгами, безспорно умными, но не могущими замнить собой недостатокъ жизни, такъ привлекательной для юности. Но чмъ сильне мы сдавливаемъ, какія бы то ни было силы, тмъ сильне он вырываются на просторъ, когда къ этому представляется какая бы то ни было возможность. Ты съ этимъ согласна Аня? Отецъ слишкомъ сильно сдерживалъ мои стремленія жить и когда онъ умеръ наконецъ — то я пожилъ, поувлекался въ волю, насмотрлся на то, что называется радостями нашей жизни… Я узналъ людей, и радости жизни,— потому что я узналъ ихъ, мн опротивли и наши люди и наши радости… Я знаю все это и потому скучаю, ты не знаешь жизни и потому еще надешься, волнуешься и увлекаешься.. Я старъ и пережилъ всю нашу жизнь, ты молода и не жила еще.
— Я помню время, когда ты не скучалъ, тихо сказала молодая женщина прислонившаяся головой къ его груди и смотрвшая въ его задумчивое лицо.
Дорогинъ вздохнулъ.
— Да, я не скучалъ въ то время, когда я полюбилъ тебя, возразилъ онъ.— То было время страсти… Иногда я спрашиваю самого себя — неужели я того хочу, чтобы каждую минуту моей жизни наполняла какая нибудь сильная кипучая страсть!.. Неужели я хочу, чтобы каждымъ моимъ поступкомъ руководила не привычка, не обычаи, а страсть и страсть? Смшно вдь это, но я дйствительно жилъ и свободно дышалъ тогда только, когда во мн жила какая нибудь страсть, когда передо мной стояла какая нибудь желанная, привлекательная цль. А какая здсь появится желанная цль?.. Откуда и когда придетъ то, что опять могло бы пробудить во мы страстное чувство?.. Есть только карты, охота, обды, танцы и глупая болтовня.
Дорогинъ провелъ руками по лицу и поднялся.
— Не жившій — пользуйся жизнью, а извдавшій ее, умирай,— сказалъ онъ насмшливо.
Анна Петровна молчала. Дорогинъ прошелся по комнат, остановился надъ лежащей на столик книжкой журнала и медленно пересмотрлъ ее.
— Ты читаешь эту книгу? спросилъ онъ.
Молодая женщина отрицательно покачала головой?
Дорогинъ опять просмотрлъ книгу, потомъ взглянулъ на часы, поцловалъ жену и пошелъ въ свою комнату.
А Анна Петровна долго еще сидла все на томъ же мст и о чемъ-то думала.
Думалъ въ кабинет и мужъ ея, припоминалась ему вся прожитая жизнь. Вотъ видитъ онъ зимніе вечера, проводимые въ опустлыхъ барскихъ хоромахъ. Сидитъ маленькій Петя за книгой, зорко слдитъ за нимъ суровый отецъ. Тяжелаго характера былъ покойникъ. Вс въ дом боялись его, боялся и Петя. Все это смутно припоминается Дорогину. Но эти невеселыя воспоминанія смняются другими, въ которыхъ тоже немного радости. Вспоминаетъ онъ небольшое путешествіе, сдланное имъ по Германіи и Франціи для усовершенствованія своихъ познаній въ языкахъ и наконецъ совершенно отчетливо воскресаетъ въ его воображеніи картина смерти его отца. Долго перебиралъ Дорогинъ въ своей памяти начавшійся съ этого событія періодъ самостоятельной жизни, молодости и еще свжихъ, нерастраченныхъ силъ. Богато было это время лицами, событіями и происшествіями. Многое испыталъ онъ, когда, освободившись отъ строгой опеки своего отца, жадно бросился къ той жизни съ блескомъ, музыкой, пніемъ, звономъ стакановъ,— которая еще съ дтства раздражала его молодое воображеніе. Слишкомъ крпко сжатыя его силы въ отцовской опек, тмъ свободне развернулись съ устраненіемъ ея. Многіе лучшіе годы прошли въ этой жизни и эти-то годы извдыванія раскинувшагося передъ нимъ міра новыхъ впечатлній, испытанныхъ радостей, годы свжихъ и сильныхъ чувствъ перебиралъ Дорогинъ въ своей памяти. Что же было въ этихъ лучшихъ годахъ такого, на чемъ можно бы было остановиться съ любовью и чувствовать, что не безплодно была прожита жизнь? Холодно проходилъ онъ еще не совсмъ забытыя лица, многія мимолетныя исторіи, когда-то глубоко волновавшія его сердце, многія сцены, нкогда казавшіяся ему на вки врзанными въ его память, безчисленныя наслажденія, представлявшіяся ему въ былыя времена лучшими страницами его жизни, а теперь онъ чувствовалъ, что все это мертво, что отъ всего этого не осталось ни одного теплаго луча, могущаго пролить благотворный свтъ на его позднйшую жизнь.
Но когда эта жизнь опротивла Дорогину, онъ вдругъ, ни съ того, ни съ сего, отдался глубокому уединенію и сталъ волей-неволей вдумываться въ самого себя, въ свои отношенія къ встрчавшимся ему людямъ и скоро почувствовалъ къ нимъ горькое разочарованіе.
Въ этотъ періодъ своей жизни Дорогинъ встртилъ существо, которое вывело его на время изъ его одеревенлаго состоянія. Это была чистая, кроткая двушка, съ дтскимъ свтлымъ взглядомъ на міръ, съ горячею врою въ будущее… Подолгу засматривался Дорогинъ на ея красивое, смуглое лицо, оживленное блескомъ большихъ, задумчивыхъ глазъ и юношеской доврчивостью къ людямъ,— и съ каждымъ днемъ ясне и ясне сознавалъ онъ въ себ пробужденіе новаго чувства. И опять жизнь его просвтлла. Опять началъ онъ встрчать свтлыя стороны въ такихъ предметахъ, къ которымъ уже давно не чувствовалъ ничего, кром холоднаго равнодушія, опять стали ему открываться симпатическія черты въ людяхъ, отъ которыхъ за нсколько недль назадъ онъ бжалъ, какъ отъ мертвецовъ, самые лса и степи, въ которыхъ онъ иногда охотился, заговорили ему не тмъ суровымъ, печальнымъ языкомъ, какимъ говорили недавнему аскету, языкомъ поэтическимъ, раздражающимъ жажду жизни, вызывающимъ жить, искать и радостей, и волненій, и страданій,— жажда жизни снова появилась въ Дорогин.
Вспомнилъ Дорогинъ свое признаніе въ любви, глупыя, горячія слезы, полившіяся у него изъ глазъ, когда любимая двушка согласилась отдать ему свою жизнь, и въ сотый разъ началъ онъ доискиваться причины этихъ необъяснимыхъ слезъ, неожиданно вырвавшихся изъ его груди. Было-ли это глубокое волненіе радости, тайное сожалніе о покидаемой имъ суровой, одинокой, но вольной жизни, было ли это слдствіе глубокаго предчувствія, что и семейная жизнь не утолитъ его недовольства — этого не разршитъ онъ. А можетъ быть, тутъ дйствовало все это вмст: и радостное волненіе, потому что вспыхнувшая въ немъ страсть была дйствительно велика, и сожалніе о покидаемой жизни, потому что въ сердц его никогда не исчезало странное влеченіе къ свободному, ничмъ не стсняемому одиночеству, и предчувствіе разочарованія въ семейной жизни.
Скоро прошла его слпая страсть, уступившая мсто тихой привязанности къ кроткой жен, и съ удаленіемъ этой страсти, наполнявшей все его существо, опять началъ онъ чувствовать по временамъ припадки гнетущей тоски. Чего же онъ хочетъ отъ жизни? спрашивалъ онъ въ это время самого себя. Неужели онъ хочетъ, чтобы каждую минуту его жизни наполняла какая нибудь сильная страсть? Неужели онъ хочетъ, чтобы подобная страсть руководила его каждымъ поступкомъ? Неужели натура его до того выдается изъ среды окружающихъ его людей, что не можетъ удовлетвориться тми радостями, которыми сплошь и рядомъ наслаждаются другіе отъ дтства до могилы, и даже въ могилу уносятъ сожалніе о нихъ. Смялся онъ надъ этими вопросами и опять на долгое время предавался тихому теченію обыденной жизни, и опять черезъ нсколько недль или мсяцевъ, въ минуту, подобную настоящимъ, поднимались въ немъ далеко не обыденныя чувства и сливались въ одно жгучее ощущеніе боли, пустоты и отчаянія…
Вечеромъ на другой день въ гостинной Дорогина собралось небольшое общество. Около большаго круглаго стола, покрытаго старинной съ фантастическими узорами скатертью, на которой возвышалась тоже старинная съ костяными барельефами рабочая шкатулка — сидла на диван Анна Петровна Дорогина, а рядомъ съ ней помщалась погруженная въ свою работу жена на дняхъ пріхавшаго въ этотъ городъ молодаго лекаря Пильщикова. Самъ Пильщиковъ сидлъ противъ нихъ по другую сторону стола. Не было въ этихъ трехъ лицахъ ни особенно выдающейся красоты, ни поражающей съ перваго взгляда характеристичности выраженія, но не было въ нихъ и тупой безличности, обыкновенно достающихся въ удлъ тмъ людямъ, которые всю свою жизнь прожили ничмъ не волнуясь, ни надъ чмъ не задумываясь… Молода еще была жена Дорогина, но и въ ея смугломъ лиц, и въ ея большихъ, яркихъ глазахъ, сказывалась во время перерыва разговора какая то тревожная мысль, быстро вытсняющая съ ея лица веселое или спокойное выраженіе и замняющая его легкимъ отпечаткомъ затаеннаго безпокойства. Глубоко спокойно было красивое съ тонкими очертаніями лицо Катерины Егоровны Пильщиковой, но и по ея умному и доброму лицу, прорзанному около глазъ и губъ легкими морщинами, можно было подумать, что ея спокойствіе было скоре спокойствіемъ человка нашедшаго возможность отдохнуть посл тревожно проведенной молодости, чмъ спокойствіемъ человка не жившаго. Лекарь былъ высокій, худощавый молодой господинъ съ глубоко ввалившимися щеками, тощими руками, казавшимися непомрно длинными, съ узенькой грудью и вообще съ фигурой очень болзненной. Молоды и прекрасны были только глаза его — большіе, голубые глаза, съ постоянно покоящимся въ нихъ симпатическимъ выраженіемъ, оживляющимъ ихъ лихорадочнымъ блескомъ. Онъ былъ нкогда товарищемъ дтскихъ дней Дорогиной и теперь, возвратившись посл многихъ лтъ въ свой родимый городъ, говорилъ съ ней о нкоторыхъ изъ своихъ школьныхъ товарищей.
Поодаль отъ этой группы, помщалась за шахматнымъ столикомъ другая, состоящая изъ Дорогина, погрузившагося въ сисю игру и чиновника особыхъ порученій Бирюзина терпливо посматривавшаго на него не то съ веселой, не то насмшливой улыбкой, игравшей на его розовыхъ губахъ. Эта группа поражала рзкимъ контрастомъ между составляющими ее двумя лицами. Высокій, нагнувшійся надъ шахматами Дорогинъ съ его повисшей на воздух широкой загорлой рукой, которой онъ инстинктивно заслонился отъ яркаго свта лампы, съ его высоко обнажившимся лбомъ, рдкими волосами, съ густыми надвигавшимися на глаза суровыми бровями, съ глубокими кольцами около глазъ и съ какъ бы застывшей на губахъ полуболзненной, полупрезрительной насмшкой представлялъ своей особой олицетвореніе рзкости, суровости и вмст съ тмъ силы, пробивавшейся въ каждой черт его лица. Ничего подобнаго не было въ его противник по игр, беззаботно откинувшемся въ кресл и съ улыбкой перебиравшемъ кольца на своихъ блыхъ рукахъ. Вмсто рзкости здсь была молодая, розовая красота, вмсто суровости — постоянная веселая или насмшливая улыбка, сопровождаемая утонченной вжливостью,— вмсто сдержанной силы Дорогина какая то преувеличенная, бросающаяся въ глаза изнженность. Между этими людьми существовала самая глубокая, но затаенная до времени антипатія. Дорогинъ не терплъ сладко улыбающагося взгляда своего партнера по шахматамъ, потому что въ этомъ взгляд онъ подмчалъ оскорбительно-снисходительную увренность Бирюзина въ превосходств своемъ надъ окружающими людьми. Прислащенный взглядъ этотъ переходилъ въ боле натуральный тогда только, когда Бирюзинъ говорилъ о чемъ нибудь съ женой Дорогина, это еще боле усилило его непріязнь къ этой холодно-вжливой кукл, которую онъ терплъ въ своемъ дом потому единственно, что не имлъ противъ нее никакихъ осязательныхъ данныхъ и притомъ стыдился выказывать ненависть, основанную на одной только антипатіи. Бирюзинъ съ своей стороны, не смотря на неизмнную вжливость, оказываемую ему Дорогинымъ, видлъ въ немъ грубаго полудикаго степняка, который, при первомъ удобномъ или даже вовсе неудобномъ случа, сочтетъ себя въ прав отбросить всякую свтскую учтивость и пуститъ въ ходъ свои дюжіе кулаки. Онъ не понимая непріязненнаго чувства, не разъ проглядывавшаго въ отношеніяхъ къ нему Дорогина и, не находя себя въ прав разсчитывать на ненависть богатаго, и гордаго барина, пребывалъ въ увренности, что Дорогинъ, извстный своей эксцентричностью и въ жизни, и во взгляд на людей, чувствуетъ къ нему ни что иное, какъ презрніе. Эта увренность глубоко раздражала щекотливое самолюбіе молодаго чиновника. Оно-же заставляло его по нскольку разъ въ недлю садиться съ Дорогинымъ за шахматы и добиваться выигрыша хоть одной партіи, оно вовлекало его каждый разъ въ какой нибудь упорный споръ, въ которомъ об стороны всегда чувствовали себя одержавшими полную побду, оно наконецъ разожгло въ Бирюзин давно уже появившуюся въ немъ любовь къ жен Дорогина, и это же страдающее самолюбіе въ теченіи цлаго года поддерживало въ немъ желаніе добиться любви жены человка, оскорблявшаго его убійственнымъ равнодушіемъ. Онъ не забывалъ Дорогина и вн его дома. Въ знакомымъ ему семействахъ онъ стращалъ дтей его именемъ и находилъ не малое удовольствіе видть, что высокая и угрюмая фигура Дорогина, проходящая по улиц съ ружьемъ, съ охоты, въ сопровожденіи нсколькихъ собакъ, начала наконецъ обращать на себя тревожное вниманіе мальчиковъ и двочекъ, пугливо выглядывавшихъ на него изъ-за цвтовъ или оконныхъ занавсокъ. Дорогинъ конечно не могъ подозрвать этихъ мелкихъ происковъ, но догадывался о желаніи Бирюзина стать въ хвост довольно многочисленныхъ поклонниковъ его жены, и только выжидалъ благопріятнаго случая, чтобы открыть глаза жен, знакомой съ Бирюзинымъ еще въ дтств и повидимому принимавшей въ его длахъ самое живое участіе. Дорогинъ былъ твердо увренъ, что не ошибается въ своемъ взгляд на молодаго человка и не сомнвался, что рано или поздно ожидаемый случай представится.
— Матъ! провозгласилъ онъ наконецъ среди наступившей въ комнат тишины и поднялся со стула.
Бирюзинъ наклонился на минуту надъ шахматами. Брови его слегка сдвинулись. Его самолюбіе страдало даже отъ подобныхъ пораженій и желало бы, чтобы побда надъ намъ была провозглашена гораздо тише.
— Вы мн позволите реваншъ, сказалъ онъ, поднявъ отъ доски свое лице, опять озарившееся улыбкой.
Дорогинъ взглянулъ на часы.
— Нтъ, мы не успемъ, сказалъ онъ, какъ бы мимоходомъ,
— Вы дете? быстро спросилъ Бирюзинъ.
— ду, не съ разу отвчалъ Дорогинъ.— Меня звали на сегодняшнюю ночь верстъ за пять — рыбу ловить съ огнемъ… Не правда-ли, это любопытно? мягко спросилъ онъ, остановившись передъ своимъ партнеромъ и закуривая сигару.
— Я думаю, замтилъ Бирюзинъ съ своей обыкновенной улыбкой.
— Да, сказалъ хозяинъ, отошелъ къ главной групп, слъ къ столу и направилъ свои глубокіе глаза на мало еще знакомаго ему лекаря, разговаривавшаго съ его женой.
Пильняковъ вообще не былъ блестящимъ ораторомъ,— безпрестанно останавливался среди своей наиболе оживленной рчи, опускалъ голову, кусалъ губы, потиралъ лобъ и вообще длалъ замтныя усилія для подъ исканія выраженій, годныхъ для передачи своихъ мыслей. Часто подыскиванія эти разршались наконецъ произнесеніемъ какой нибудь крайне неуклюжей фразы, но даже и въ самой неудачной изъ его рчей всегда слышалось искреннее убжденіе въ высказываемыхъ имъ мысляхъ, чувствовалось, что въ ней нтъ ни одного слова, взятаго откуда нибудь на прокатъ или употребленнаго единственно для округленія періода, да наконецъ и въ самой его фигур было столько доброты, простоты и оригинальности, что каждое изъ его странныхъ выраженій, сопровождаемое притомъ еще яснымъ взглядомъ его голубыхъ глазъ, казалось полнйшимъ выраженіемъ его личности.
— А знаете ли, я думаю, что не слдуетъ строго или черезъ-чуръ строго осуждать этихъ людей… говорилъ онъ.— Мы говоримъ, обратился онъ къ Дорогину: — о нашихъ старыхъ знакомыхъ, которые были чрезвычайно хорошими людьми въ молодости, а потомъ, потомъ…
Онъ прибиралъ выраженіе.
— Сдлались негодяями? полувопросительно замтилъ Дорогинъ.
— Нтъ, этого много,— просто исковерканными жизнію.
Дорогинъ кивнулъ головой и усмхнулся.
— Такъ я думаю, что не слдуетъ слишкомъ строго осуждать этихъ людей, продолжалъ Пильщиковъ, не замчая этой усмшки. Посмотрите только на ихъ исторію и вы многое извините имъ.— Вс они были очень хорошими людьми, пока ихъ поддерживали родители, то есть пока обстоятельства были для нихъ благопріятны. А потомъ — одинъ, правда, женился ради денегъ, но вдь потому, что его семейство было въ большой нужд… Другой пошелъ по… по нечестному, положимъ пути, но вдь опять таки потому, что имлъ любимую жену, дтей, которыхъ нечмъ было кормить… Третій все мечталъ о честномъ гражданин, а попалъ совершенно въ другую категорію, на перекоръ своему призванію.
— И все дло заключалось въ томъ только, что онъ не имлъ призванія? смясь спросилъ Дорогинъ, замтившій напряженіе молодаго лекаря подобрать боле мягкое выраженіе.
— Это все равно, замтилъ Пильщиковъ, самъ засмявшійся надъ своей мягкостью,— но дло вдь въ томъ, что его старикъ отецъ непремнно желалъ, чтобы онъ сдлался не тмъ, чмъ хотлъ быть.
Дорогинъ помолчалъ съ минуту:
— Одинъ обманулъ, обобралъ женщину, заговорилъ онъ потомъ,— женщину, которой самъ онъ не могъ дать ничего, кром презрнія или равнодушія. Другой, говоря по просту, своровалъ…
— Но вдь на все это есть необходимыя причины, прервалъ его Пильщиковъ,— на все это были свои смягчающія обстоятельства.
— Да полноте, гд же ихъ нтъ,— возражалъ Дорогинъ. Вс знакомые намъ крупные и мелкіе воришки разв не имютъ своихъ смягчающихъ обстоятельствъ. У одного они — въ невжеств, у другаго въ трусости, у третьяго наконецъ въ заботахъ о жен, дтяхъ и о всякой родн. Жена и дти у насъ вошли даже въ казенную фразу, въ поговорку. У кого же нтъ этихъ оправдывающихъ обстоятельствъ? У всхъ они есть и вс мы обманываемъ другъ друга не иначе, какъ извиняя себя разными смягчающими обстоятельствами.
Пильщиковъ повернулъ свое кресло къ Дорогину.
— Позвольте, сказалъ онъ… Я могу вамъ сдлать возраженіе…
Онъ подумалъ немного и потомъ спросилъ:
— Разв такое положеніе, о какомъ вы говорите, не уменьшаетъ отвтственности отдльнаго человка, если его тянутъ въ этотъ омутъ сотни другихъ.
— Отчего это?
— Оттого, что одинъ въ пол не воинъ, и если окружающая обстановка ставитъ насъ въ такое положеніе, то не всмъ же быть героями, чтобы выходить изъ него побдителями.
Дорогинъ съ любопытствомъ смотрлъ на заигравшее румянцемъ лице Пильщикова. Ему уже давно чуждо было это волненіе изъ за теоретическаго спора, но оно не было ему совсмъ незнакомо, напоминало его собственную молодость и, ради этого воспоминанія, онъ почувствовалъ къ своему противнику симпатію, вслдствіе которой серьезне взглянулъ на высказываемое имъ мнніе.
— Мн кажется, что вы правы,— сказалъ онъ посл минутнаго раздумья,— вы правы въ томъ, что не вс могутъ быть героями, да въ этомъ нтъ и надобности. Но если мы станемъ оправдывать всхъ и каждаго тми или другими обстоятельствами, то виноватаго тутъ никакъ не поймаешь? Еслибъ даже ради какихъ нибудь высокихъ побужденій было сдлано скверное дло, то разв это дло перестаетъ быть сквернымъ?
— Не вините человка, а обращайте ваше вниманіе на положеніе общества,— лаконически отвтилъ Пильщиковъ.
— Хорошо, мы не будемъ винить человка, будемъ возставать противъ общественной совсти,— улыбаясь продолжалъ Дорогинъ.— Но разв вы примете въ вашемъ дом человка подлаго, разв вы подадите ему свою руку, станете длиться съ нимъ вашими намреніями, задушевными мыслями, удовольствіями, неудачами?..
— Если онъ бденъ и терпитъ горе, я обязанъ сдлать для него все, что могу,— также коротко и спокойно отвчалъ лекарь.
— А если онъ благоденствуетъ?
— Тогда мн нечего съ нимъ длать…
— И вы оставите его въ поко, при случа будете съ нимъ вжливы, ласковы, вы не бросите въ него ни одного рзкаго слова?
— Зачмъ? мягко спросилъ Пильщиковъ.
— Затмъ, чтобы онъ все-таки зналъ свою настоящую цну.
— Настоящая цна опредляется не мной однимъ,— съ легкой ироніей отвтилъ лекарь,
— Нтъ,— возразилъ Дорогинъ… Я съ своей стороны считаю за честь не становиться въ ряды этой равнодушной ко всему толпы. Можетъ быть, я и помогу какому нибудь умирающему съ голода негодяю, но и его и благоденствующаго его собрата, я всегда назову настоящимъ именемъ.
Еще изъ временъ своего уединенія, когда онъ погружался въ ничмъ неразвлекаемый анализъ своей жизни и своихъ минувшихъ отношеній къ встрчавшимся ему личностямъ,— вынесъ Дорогинъ ту сильную и достойную уваженія особенность характера, которую онъ теперь высказывалъ. Дйствительно, не было еще такого человка, который, богатствомъ, лестью или униженною угодливостью, могъ бы хоть на время закупить Дорогина и заставить его говорить не то, что онъ зналъ и думалъ.
Пильщиковъ врилъ, что послдняя фраза не была хвастовствомъ со стороны Дорогина и прямо взглянулъ въ его лице.
Наступило молчаніе.
— А я вотъ столько грховъ считаю за собой, что не могу очень строго относиться къ другимъ, съ улыбкой сказала жена Пильщикова.
— Я тоже, тихо проговорила Дорогина.
Дорогинъ посмотрлъ на нихъ.
— Неправда, сказалъ онъ, выразительно взглянувъ на жену.— По мн лучше спиться съ кругу, чмъ пустить себя, какъ мелкую монету, въ обращеніе барышниковъ и на всякій случай держать въ своихъ карманахъ цлый запасъ смягчающихъ обстоятельствъ.
— Но вдь это рдкое мужество, замтилъ Пильщиковъ.
— По моему мннію, даже уродливое, вмшался Бирюзинъ, хранившій до сихъ поръ строгое молчаніе.
Дорогинъ и Пильщиковъ обернулись къ нему.
— Почему? спросили они почти въ одинъ голосъ.
— Потому что взятый вами герой хочетъ конечно пожить въ свое удовольствіе, не правда ли? продолжалъ Бирюзинъ.
— Конечно, всякому хочется пожить въ свое удовольствіе, въ недоумніи проговорилъ Дорогинъ.
— А вы рекомедуете ему пьянство или лишенія.
— Да чтожь ему длать, если всякія удовольствія жизни не даются ему въ руки? спрашивалъ Дорогинъ.
— Въ такомъ случа онъ иметъ полное право отбросить свою суровую честность, отчетливо и рзко проговорилъ Бирюзинъ, приподнявъ рукой свои прекрасные русые волосы и спокойно взглянувъ на Дорогина.
Дорогинъ молча посмотрлъ въ его лице, измрилъ его фигуру и опять взглянулъ въ его глаза. Онъ не понималъ этого возраженія.
— Почему же онъ иметъ право? спросилъ Пильщиковъ.
— Потому что онъ иметъ право требовать отъ жизни счастія и на свою долю.
— Ахъ, вы противопоставляете счастіе честности, считая ихъ несовмстными, если я не ошибаюсь, сказалъ Дорогинъ, усмхнувшись, и, отодвинувъ отъ стола свое кресло, всталъ.— Я не понялъ васъ, продолжалъ онъ: — но дло въ томъ, видите ли, что сохраненіе своего честнаго имени составляетъ для иныхъ людей самое высокое счастіе. Есть же такіе чудаки, которые находятъ въ самыхъ лишеніяхъ удовольствіе, если они спасаютъ отъ гнуснаго поступка.
— Разв только чудаки, и то рдкіе, возразилъ Бирюзинъ.
Дорогинъ позвонилъ. Вошедшій человкъ сказалъ, что лошадь готова.
— А между тмъ примры этихъ характеровъ оставила намъ и исторія, сказалъ Пильщиковъ, устремивъ на Бирюзина свои ясные, голубые глаза.
Дорогинъ извинился передъ гостями, пожалъ руку жены и вышелъ изъ комнаты.
Съ его уходомъ наступилъ минутный перерывъ спора. Пильщиковъ тихо говорилъ съ своей женой.
— Ты больна, сказалъ онъ, вглядываясь своими близорукими глазами въ ея поблднвшее лице.— Не лучше ли будетъ ухать домой?
— Голова болитъ, но это ничего можетъ быть, скоро пройдетъ, отвчала она.
Пильщиковъ пристально посмотрлъ на нее.
— Подожди немного, если не будетъ лучше, мы удемъ, сказала она и ушла съ Дорогиной въ другую комнату.
Пильщиковъ всталъ и задумчиво прошелся по комнат. Онъ былъ очень привязанъ къ жен, ставилъ ея счастье выше своего собственнаго, и сильно волновался, когда видлъ ее въ дурномъ расположеніи духа или въ болзненномъ состояніи. Бирюзинъ, казалось, понялъ его настроеніе и не продолжалъ разговора.
— Ну-съ, сказалъ наконецъ Пильщиковъ съ подавленнымъ вздохомъ: — возвратимся къ нашему спору. Высчитаете этихъ идеально-честныхъ людей исключительными личностями?
— Да, отвтилъ Бирюзинъ.
— Положимъ, что такъ, говорилъ Пильщиковъ, продолжая ходить по комнат. Но вдь исключительныя личности есть… какъ бы вамъ сказать…
Онъ думалъ.
— Они въ нкоторомъ род масштабъ для общественной совсти, они опредляютъ, до какой степени можетъ человкъ возвышаться или падать… Понятно, что намъ слдуетъ желать возвышенія всего общества до высоты идеальныхъ личностей.
— Но въ томъ-то и вопросъ: дйствительно ли он стоятъ выше всхъ другихъ.
— Какой же тутъ вопросъ? одни остались безукоризненно чистыми, другіе опошлились.
— Но вторые, вы сами говорите, неповинны въ своей пошлости.
— Неповинны, но все-таки пошлость остается пошлостью, закончилъ Пильщиковъ и прошелъ въ комнату, куда ушла и его жена.
Черезъ нсколько секундъ онъ вышелъ.
— Жена моя нездорова и я принужденъ хать домой,— сказалъ онъ, разсянно протягивая Бирюзину свою тощую руку.
Бирюзинъ остался одинъ. Нсколько минутъ просидлъ онъ на томъ же самомъ мст, въ томъ же самомъ положеніи и съ насмшливой улыбкой на губахъ просматривалъ и мысленно развивалъ неожиданно прерванный споръ. Онъ не любилъ мысли ради самой мысли, никогда не чувствовалъ потребности анализировать запутанный міръ человческихъ понятій и отношеніи, а бралъ вещи, какъ он есть, и готовъ былъ преклоняться передъ всякой ликующей глупостью, если только видлъ успхъ на ея сторон. Кром того онъ былъ молодъ и самолюбивъ, для того только, чтобы поиграть своими молодыми силами, блеснуть своими способностями, бросался онъ во всякій споръ точно съ тмъ же чувствомъ и удовольствіемъ, съ какимъ брался оспаривать у кого нибудь славу лучшаго въ город танцора или лучшаго шахматнаго игрока. Онъ любилъ минутныя побды, ради минутнаго блеска, ради впечатлнія, производимаго ими на зрителей. Его никогда не оскорбила бы человческая неправда, но онъ не спалъ бы цлую ночь, еслибъ кто нибудь изъ его мелкихъ соперниковъ отнялъ у него пальму первенства въ интрижк. И теперь онъ задумался надъ споромъ съ Дорогинымъ только потому, что чувствовалъ себя уязвленнымъ послдней холодной выходкой его. Наконецъ онъ поднялся со стула, посмотрлъ на дверь, въ которую должна была выйдти Дорогина, взялъ свою шляпу и прошелся нсколько разъ по комнат. Дорогиной все еще не было. Онъ остановился наконецъ передъ дверью на балконъ, посмотрлъ черезъ ея стекло на сіяющее звздное небо, на возвышавшіеся за ршеткой балкона темныя, неравныя, какъ волнистый рядъ холмовъ, верхушки деревьевъ,— и какъ то полу-невольно растворилъ об половинки двери. На секунду повяло въ комнату теплымъ, лтнимъ втромъ,— вздрогнуло пламя лампы, шевельнулись волосы молодаго человка и опять все замерло. Бирюзинъ стоялъ, прислонившись плечомъ къ косяку двери, смотрлъ на темныя группы деревьевъ, на блествшій между ними прудъ, на трепетавшіе листья поднявшейся передъ балкономъ высокой березы, черезъ которые сверкали звзды — и незамтно улегались, въ его сердц шевелившіеся въ немъ мелкіе разсчеты. Для немногихъ теряетъ природа свое магическое обаяніе. Въ Дорогин она поднимала изъ глубины его души недовольство жизнію, вызывала тоску, пробуждала свойственныя его сильной натур неясныя стремленія къ чему-то лучшему, въ Бирюзин она только подавляла его мелочно-самолюбивые разсчеты, вызывая на мсто ихъ боле теплыя чувства. И теперь сумракъ, тишина и благоуханіе лтней ночи, производили на него разнживающее и вмст грустное впечатлніе. Онъ думалъ о Дорогиной. Бирюзинъ давно уже любилъ ее, любилъ помимо того самолюбиваго чувства, которое управляло всмъ его существомъ, и эта любовь, проникшая въ его эгоистическое сердце, была его самой тяжелой и безпокойной раной. Онъ былъ слишкомъ мелоченъ, чтобы полюбить кого бы то ни было страстной любовію, при которой забывается о всемъ мір, о самомъ себ, о будущемъ, и видится только образъ любимаго человка. Каждый разъ, когда онъ думалъ о Дорогиной, въ его воображеніи, рядомъ съ ея дорогимъ образомъ, являлся или образъ ея мужа, или смутный очеркъ жизни вмст, о чемъ впрочемъ онъ боялся и помыслить, не разсчитывая на силу характера и любви Дорогиной, которая довела бы ее до такой высокой жертвы,— то мучила его ревность, то безпокоили размышленія о лишеніяхъ, непріятностяхъ и всякихъ случайностяхъ, которыя необходимо являлись бы въ послднемъ случа и неминуемо омрачили бы его до сихъ поръ беззаботную жизнь. Онъ не имлъ ничего кром жалованья,— часть котораго удлялъ матери и сестр, живущимъ въ другомъ город — и поэтому видлъ впереди матеріальныя лишенія. Онъ любилъ общество, а впереди предстояло и для него, и для любимой имъ женщины изгнаніе изъ этого общества. Онъ любилъ удовольствія и ничмъ нестсняемую жизнь,— а въ будущемъ видлъ удвоенный трудъ и обыденныя заботы семейной жизни. И каждый-то разъ къ его мечтаніямъ о любимой женщин примшивался этотъ тревожный взглядъ на будущее, жгучая ревность, являвшаяся въ томъ случа, если онъ отбрасывалъ всякую мысль о жизни подъ одной кровлей съ дорогимъ существомъ, каждый разъ, посл этого раздумья, овладвало имъ глубокое уныніе,— и поэтому-то любовь его была самой мучительной раной для него. Правда, иногда онъ какъ будто разнживался, всецло отдавался своему чувству, но и въ эти свтлыя минуты сказывалось въ глубин его теплаго чувства нчто грустное, бывшее признакомъ неизмннаго присутствія того же самаго колебанія между эгоизмомъ и любовью, той же самой отравляющей боли. Въ такомъ же полу-грустномъ, полу-свтломъ настроеніи былъ Бирюзинъ и въ то время, когда онъ стоялъ въ дверяхъ на балкон, ожидая прихода Дорогиной.
Наконецъ въ противоположной двери показалась ея стройная фигура.
— Вы здсь еще, сказала она тихо и, не ожидая отвта, прошла мимо Бирюзина къ ршетк балкона, обставленнаго цвтами.
— Зачмъ вы не ушли? почти съ раздраженіемъ спросила она, прислонившись къ высокой ршетк.
— Я уже собрался, отвтилъ Бирюзинъ.
— И остались? спросила Дорогина съ горькой укоризной.
— Я хотлъ бы поговорить съ вами, вкрадчиво сказалъ онъ.
— Вы хотли бы поговорить со мной? съ нетерпніемъ говорила Дорогина своимъ тихимъ, выразительнымъ голосомъ.— Разв вы думаете, что мы здсь въ пустын? Вы не знаете, что здсь всмъ извстно, кто у меня былъ, въ какое время и когда вышелъ? Вы думаете, что они не посмютъ сказать, что вы дожидались удаленія всхъ постороннихъ. Или вы хотите, чтобы вамъ сдлалось невозможно бывать у насъ и говорить со мной? Но вдь я предупредила васъ, что не могу не видть васъ и хоть изрдка не говорить съ вами.
— Я уйду, сказалъ Бирюзинъ.
Дорогина опустила голову и въ волненіи обрывала лепестки цвтка, поднятаго къ самымъ ея глазамъ. Можетъ быть, на нихъ навертывались слезы.
— Теперь все равно, сказала она.— Пойдемте въ залу, прибавила она посл минутнаго молчанія, тихо прошла къ столу, сла за прежнюю работу и наклонила надъ нею свое грустное лицо.
Она молчала, молчалъ нсколько времени и Бирюзинъ, свшій противъ нея и долго смотрвшій на ея наклоненную голову. Ему было жаль ее и больше любилъ онъ молодую женщину въ частыя минуты ея грусти, щемившей его сердце, и свободне отдавался онъ въ это время своему чувству.
— Я знаю, что вамъ тяжело, тихо заговорилъ онъ, облокотившись обими руками на столъ и сжавъ ладонями лобъ.— Но загляните же вы наконецъ и въ мое положеніе. Имйте и ко мн состраданіе. Я хотлъ бы иногда поговорить съ вами о томъ, что у меня лежитъ на сердц,— а долженъ ограничиваться общепринятыми пустыми фразами. Иногда мн бываетъ невыносимо тяжело безъ васъ, а я и видть васъ не всегда могу. Часто мн хотлось бы обмняться съ вами хоть пожатіемъ руки, хоть взглядомъ,— но и это не всегда удастся. А вдь мы любимъ другъ друга и знаемъ объ этомъ.
— Что же мн длать? грустно спросила Дорогина, не поднимая головы.
— Но разв это все? продолжалъ, помолчавъ немного, Бирюзинъ.— Далеко нтъ. Къ этому нужно еще прибавить мысль о томъ, что женщина, которую я люблю и которая меня любитъ,— жена другого. Эта мысль не на долго меня оставляетъ. Примите же и ее къ сердцу.
— Что же мн длать? повторила Дорогина.
Бирюзинъ нсколько времени молча смотрлъ на нее.
— Я уду, сказалъ онъ наконецъ съ какой-то отчаянной ршимостью и отодвинулся отъ стола.
Дорогина подняла свое еще больше поблднвшее лице, взглядъ ея упалъ на склоненное лице молодаго человка, не поднимавшаго глазъ и съ нахмуренными бровями ломавшаго пальцы.
— Это ршено? спросила она посл долгаго взгляда и губы ея дрожали.
— Это ршеніе зависитъ отъ васъ, коротко отвчалъ Бирюзинъ.
Дорогина опятъ наклонилась надъ работой, но слезы, навернувшіеся на ея глазахъ, мшали ей видть что нибудь.
— Боле мн уже ничего не остается длать, также коротко и глухо прибавилъ Бирюзинъ.
Молодая женщина длала усиліе продолжать работу.
— Пока я могъ — я терплъ и сносилъ. Больше не могу, сказалъ Бирюзинъ, не поднимая глазъ.
Дорогина отложила работу и облокотилась на столъ. Наступило молчаніе.
— Чего вы отъ меня требуете? сказала она, не сводя съ молодаго человка своего укоряющаго, страдальческаго взгляда.
— Я ничего не требую, тихо отвтилъ Бирюзинъ.
— Вы мн предлагаете выборъ, вы думаете, что легко сдлать этотъ выборъ, находите, что я могу выбирать?
Бирюзинъ молчалъ. Дорогина, казалось, задумалась надъ своимъ собственнымъ вопросомъ и тонкія брови ея приподнялисъ, какъ будто ее оснила совершенно новая и неожиданная мысль. Она смутно поняла, что Бирюзинъ общаніемъ своимъ ухать требовалъ ея признанія. Ей казалось, что онъ злоупотребляетъ своею властью надъ ней и вдругъ ей представилось, что она можетъ затаить въ себ свою любовь и предоставить Бирюзину хать, куда онъ хочетъ.
— А можетъ быть, я и могу, сказала она съ внезапной ршимостью.—Можетъ быть, я могу обсудить мое положеніе… Я думаю, что да, повторила она съ одушевленіемъ.
Бирюзинъ взглянулъ на нее. Безпокойство виднлось въ его глазахъ. Онъ хотлъ что-то спросить, но смолчалъ и опустилъ голову.
— Вы хорошо знаете моего мужа? спросила Дорогина.
— Кажется, что не ошибаюсь въ немъ.
— Вы, конечно, не откажете ему въ уваженіи?
— Вы знаете, что я не могу питать къ нему особенно пріязненныхъ чувствъ, отвтилъ Бирюзинъ.
— Знаю… Но за что-же вы можете не уважать его?
Бирюзинъ улыбнулся и молчалъ.
— Можетъ быть, у васъ просто безотчетная антипатія къ нему… Но я знаю его, я не могу смотрть на него безъ уваженія, я иногда злюсь на себя, что не могу чувствовать къ нему той любви, какую чувствую къ вамъ.
— Онъ лучше меня? спросилъ Бирюзинъ, съ насильственной улыбкой.
— Онъ стоитъ любви,— коротко отвтила молодая женщина.— Онъ уменъ, продолжала она задумчиво,— на совсти его не лежитъ ни одного грязнаго пятна и кром того я знаю, что, не смотря на свою суровость, онъ добръ, можетъ быть, добре насъ съ вами… Правда, что онъ недоврчивъ, презираетъ людей, но мн онъ вритъ во всемъ… Неужели же я должна обмануть его?.. Отплатить ему за его довренность такими мученіями?
Бирюзинъ улыбнулся.
— Вы думаете, что онъ не любитъ меня? горько спросила молодая женщина.— Вы слишкомъ самолюбивы, если думаете, что только ваша любовь есть настоящая любовь. Я желала бы, чтобы онъ не любилъ меня и вообще былъ хуже, чмъ онъ есть на самомъ дл. Но я знаю, что онъ любитъ меня. У него сердце такое же, какъ и у васъ. Оно такъ жe можетъ разрываться, какъ и ваше. А я право не стою того, чтобы изъ-за меня разрывалось чье нибудь сердце.
Она взглянула на Бирюзина и грустно улыбнулась, встртивъ его любящій взглядъ.
— Право, продолжала она, подавляя слезы,— я непостоянна, характера у меня нтъ. Я не стою, чтобы кто нибудь терзался изъ-за меня… Характера у меня нтъ, повторила она.— И такъ сдлать — дурно, и такъ поступить — не хорошо,— и я положительно теряюсь.
— Но оставимъ этотъ разговоръ, продолжала она посл нкотораго молчанія.— Сегодня я ничего не могу сказать вамъ, потому, можетъ быть, что больна. Голова у меня болитъ. Да и во всякомъ случа мн нужно подумать.
— Я буду ждать, коротко сказалъ Бирюзинъ.
— Да, въ ожиданіи моего отвта, вы можете жить здсь, не правда ли? И сколько же, годъ положимъ, вы будете ждать, не поторопите меня? съ грустной насмшкой спрашивала она.
Бирюзинъ всталъ и въ волненіи прошелся по зал.
— Зачмъ вы сметесь надо мной? спросилъ онъ, останавливаясь передъ ней.— Что дурного въ томъ, что я слишкомъ люблю васъ?
— Такъ сильно, что не можете не требовать, чтобы я поторопилась…
— Я уду! холодно прервалъ ее Бирюзинъ и взялся за шляпу.
Дорогина сидла въ прежнемъ положеніи, облокотившись на столъ, прислонившись вискомъ къ ладони и пристально смотрла на Бирюзина.
— Ну, полноте, дайте мн вашу руку и садитесь, сказала она съ прежнею мягкостью. Оставимъ этотъ разговоръ. Скажите мн лучше что нибудь о вашей матери и сестр.
Бирюзинъ слъ. Онъ держалъ въ своихъ рукахъ ея горячую руку и отрывисто передавалъ содержаніе послдняго полученнаго письма. Рдко удавалось ему получить отъ Дорогиной какую нибудь ласку, въ вид крпкаго, долгаго пожатія руки или прощальнаго поцлуя, и всегда эти маленькія нжности имли на него, можетъ быть, по своей рдкости, магическое, оживляющее дйствіе, но теперь и он, казалось, потеряли свое обаяніе. Онъ отрывисто отвчалъ на вопросы молодой женщины, поддерживавшей разговоръ, разсянно слушая ея рчи, иногда, казалось, даже совсмъ забывалъ о ея присутствіи и наконецъ рука ея выскользнула изъ его руки, а онъ не замтилъ этого, сидлъ въ прежнемъ положеніи, съ протянутой черезъ ручку кресла рукой и упорно смотрлъ на скатерть. Увлекающая сила страсти погасла въ немъ. Колебанія, упреки и грустныя насмшки Дорогиной охладили рдко появлявшееся въ немъ, безоглядное увлеченіе, и опять съ тяжелимъ чувствомъ смотрлъ онъ на эту запутанную исторію, развязку которой онъ принималъ на свои плечи. И какая же наконецъ будетъ эта развязка? допытывался онъ. Чего можетъ онъ ожидать отъ женщины, колеблющейся еще, безъ всякаго перевса на ту или другую сторону? Его раздражало открытіе этого колебанія, и краска выступала на его лиц при мысли, что онъ дйствительно поторопился, что онъ пожалуй въ самомъ дл требуетъ любви вмсто того, чтобы ждать ее, и что вмсто слпой и безумной страсти, которую ему пріятно было бы встртить въ отношеніяхъ къ нему любимой женщины, онъ можетъ увидть почти вынужденное, тяжелое чувство. Раздраженіе это было не слдствіемъ истинной любви, избгающей всякаго насилія и стсненія любимаго человка, даже не могущей подумать о какомъ нибудь стсненіи его чувства, а являлось какъ проявленіе мелкаго эпикуреизма Бирюзина, который провелъ всю свою молодость въ дешевыхъ наслажденіяхъ, пресытился ими и наконецъ началъ находить удовольствіе только въ такихъ успхахъ, гд наскучившая ему грубая чувственность, одвалась въ граціозныя, поэтическія формы раздражающей страсти. Онъ понялъ теперь, что горько обманулся въ сил чувствъ Дорогиной къ нему, самолюбіе его страдало, онъ скоре расположенъ былъ думать, что она вовсе неспособна къ страстной любви и думалъ, что ошибся въ самомъ пониманіи ея личности и принялъ за героиню слабую, не ршительную и нервно-разстроенную женщину. До сихъ поръ Бирюзинъ питалъ невольное уваженіе къ ея честности, къ отвращенію отъ всякой лжи, но посл этого разговора, уязвившаго его самолюбіе, началъ не безосновательно думать, что она способна со временемъ обмануть своего мужа. Онъ самъ сознавалъ, что онъ раздраженъ, можетъ вслдствіе уязвленнаго самолюбія преувеличивать дло, но все-таки сильно почувствовалъ, что передъ-нимъ стоитъ уже далеко не та женщина, какую онъ представлялъ въ своихъ эпикурейскихъ мечтахъ, но какъ всегда любовь переживаетъ очарованіе, какъ всегда она еще на долго остается въ человк даже и посл его разочарованія въ любимомъ предмет, даже и посл того какъ онъ уже окончательно отвернется отъ развнчаннаго существа,— такъ и Бирюзинъ все-таки ощущалъ въ себ жгучее влеченіе къ молодой женщин, только мене возвышенное, мене способное поддержать въ немъ желаніе раздлить всю свою жизнь съ жизнью Дорогиной.
Все это совершилось въ немъ какъ-то съ разу, какъ-то быстро вслдъ за разочарованіемъ въ ея чувствахъ къ нему, началъ онъ иначе смотрть на ея грустное лице, не по старому понимать ея печальныя рчи — и въ каждомъ ея движеніи, въ каждомъ слов видлъ подтвержденіе своихъ мыслей о ея слабости и безхарактерности. Но онъ былъ слишкомъ самолюбивъ, чтобы печалиться о томъ, что какой бы то ни было человкъ спускается съ своей идеальной высоты на равную съ нимъ ступень или даже становится ниже его. ‘Неужели же я должна обмануть мужа и отплатить ему за его довренность мученіями?’ повторилъ онъ про себя врзавшійся въ его памяти вопросъ и думалъ, что глубокое внутреннее отвращеніе отъ такого обмана не сказывается въ подобной форм, и пристальне вглядывался въ ея лице, какъ бы желая прочесть въ немъ подтвержденіе своей догадки.
Дорогина была блдна и печальна. Она заговорила о мало интересовавшемъ ее въ это время семейств Бирюзина, затмъ только, чтобы заглушить постороннимъ разговоромъ одолвавшую ее тяжелую тоску, но разговоръ не вязался, Бирюзинъ былъ задумчивъ, разсянъ, золъ,— и еще сильне давила ее вслдствіе этого ея тоска… Ей даже легче стало, когда Бирюзинъ взглянулъ наконецъ на часы, поднялся съ мста и взялъ шляпу.
— До свиданія,— сказала она, протягивая ему руку… Можетъ быть, въ слдующій разъ намъ будетъ веселе, чмъ сегодня.
Проводивъ его, Дорогина опять воротилась въ залу, тихо прошла на балконъ, постояла у его ршетки, посмотрла на темныя группы деревьевъ и наконецъ, проведя рукой по горячему лбу, также тихо прошла въ свою спальню. Голова ея болла. Она думала, что заснетъ и позвала горничную помочь ей раздться.
Между прочимъ горничная спросила Дорогину, воротится ли сегодня мужъ ея, и этотъ простой вопросъ глубоко уязвилъ молодую женщину, которая совсмъ было забыла, что мужъ ея ухалъ и даже не знала, когда онъ возвратится домой.
Ей сдлалось совстно передъ нимъ. Полураздтая сидла она на постели съ опущенной головой, съ сложенными на колняхъ руками и съ грустью думала о своемъ муж, о его отношеніяхъ къ ней, она чувствовала, что, можетъ быть, онъ несравненно мене дорогъ для нея чмъ Бирюзинъ, но все-таки дорогъ и занимаетъ въ ея сердц мсто между такими близкими ей людьми, которые не легко забываются. Но вмст съ этимъ она чувствовала и то, что онъ дорогъ еи скоре по нсколькимъ годамъ, прожитымъ съ нимъ, по привычк къ нему, но заботамъ его о ея счастіи, чмъ но самой своей личности. Холодомъ вяло на нее отъ его образа, стоявшаго въ ея воображеніи рядомъ съ образомъ Бирюзина, и казалось ей, что какъ будто она видитъ предъ собой какую то одушевленную, вылитую изъ бронзы статую, правда безукоризненную во всхъ своихъ поступкахъ, но мертвую, недоступную ни волненіямъ, ни увлеченіямъ, на заблужденіямъ, заставляющимъ насъ иногда жалть о человк, иногда ненавидть его, но всегда возбугадающимъ въ насъ интересъ и участіе, нердко переходящее въ безумную страсть. Дорогина не видла внутренняго огня, одушевлявшаго ея мужа, не понимала его презрнія къ людямъ, не понимала его холоднаго отношенія къ тмъ удовольствіямъ, какими наслаждались другіе, и относила вс эти проявленія не совсмъ обыденнаго характера къ черствости его натуры. Она молода была, ей хотлось жить, а мужъ ея на ея взглядъ, какъ будто, уже покончилъ съ своею жизнью, механически доживая ея послдніе годы.
Въ то время, когда, она выходила замужъ, были совсмъ другія обстоятельства и иныя времена. Не тмъ человкомъ являлся тогда передъ ней Дорогинъ, и въ самомъ дл не тмъ онъ былъ въ то время, чмъ сдлался теперь. Посл нсколькихъ лтъ сосредоточеннаго и замкнутаго въ себ существованія, въ немъ опять вспыхнула страсть, даже, можетъ быть, боле сильная, чмъ вс т, которые волновали его во время его молодости, когда онъ вырвался изъ подъ суровой опеки отца и безумно разбросалъ во вс стороны избытокъ своихъ юношескихъ силъ. Подъ вліяніемъ этой страсти, онъ иначе смотрлъ на вещи, иначе относился къ окружающимъ его людямъ и ихъ поступкамъ, не такъ говорилъ, не такъ дйствовалъ, и въ каждомъ его слов слышались любовь къ жизни и снисходительность къ людямъ. Подъ вліяніемъ этой страсти Дорогинъ думалъ найдти въ семейной жизни тотъ идеалъ существованія, который онъ напрасно искалъ до сихъ поръ. Но прошло съ полгода, страсть ослабла и мало по малу перешла въ обыкновенную привязанность. Онъ смотрлъ на жену, какъ на доброе, честное существо, которое одно только изъ всхъ, нкогда близкихъ ему, любимыхъ имъ, людей осталось около него и хоть немного наполняло пустоту его жизни, но онъ не чувствовалъ къ ней ни прежней горячей любви, ни страстнаго увлеченія. Онъ привыкъ къ ней. Въ минуты его пробужденія отъ тяжелаго сна обыденной жизни, въ минуты неясныхъ стремленій ему даже приходило въ голову, что, можетъ быть, жена его служитъ ему тормазомъ, сдерживающимъ его въ этой вялой жизни, проводимой между картами, дой и сномъ, что безъ нея онъ, можетъ быть, былъ бы и счастливе и свободне. Онъ не разъ останавливался надъ этой мыслію, не разъ думалъ, что ему нужна была бы женщина съ боле глубокимъ взглядомъ на жизнь — и каждый разъ чувствовалъ, что уже слишкомъ сильно привыкъ къ жен, чтобы равнодушно подумать о разлук съ нею.— Но все таки его теперешнія чувства къ жен были не боле какъ чувства привычки, и холодомъ вяло отъ нихъ на молодую женщину. Ей нуженъ былъ не такой человкъ, какимъ сдлался Дорогинъ. Въ это время на сцену явился Бирюзинъ, который и характеромъ и наружностію представлялъ прямую противоположность Дорогину и только этимъ былъ обязанъ тому, что Дорогина почувствовала къ нему особенную симпатію. Ей нравились подвижность, увлеченія и даже пороки этой пустой, но энергической жизни.
— Вы молоды, сказала ему однажды Дорогина,— и у васъ есть сила характера… а съ характеромъ вы сможете отдлаться отъ вашего прошлаго и начать новую жизнь… И я думаю, что вы такъ и сдлаете.
Дйствительно, она врила въ будущее Бирюзина и, сравнивая его съ неподвижною и законченною жизнію своего мужа, сочувствовала Бирюзину, она принимала самое дружеское участіе въ его длахъ и намреніяхъ. Это еще боле сблизило ихъ, изъ простыхъ дружескихъ отношеній, при извстной дол идеализаціи, обыкновенно образуется любовь. Если обстоятельства жизни обставляютъ это чувство борьбой и страданіями, то оно превращается въ сильную страсть.
Дорогина не испытала этой борьбы, и потому ея любовь къ Бирюзину не была страстію. Но онъ ошибался, заключая изъ этого, что она вовсе неспособна къ безумной страсти, забывающей всякіе разсчеты и колебанія. Явись онъ передъ нею въ нкоторомъ отдаленіи, въ полусвт хоть крошечнаго героя — и тогда, быть можетъ, онъ имлъ бы удовольствіе увидть себя предметомъ дйствительно горячей страсти.
Дорогина колебалась относительно своихъ отношеній къ Бирюзину, но онъ ошибался, заключая изъ этого, что она не способна сдлать ни одного шага впередъ, не оглядываясь назадъ, не волнуясь и не плача. Причина этого колебанія лежала вовсе не въ слабости характера молодой женщины. Она видла эгоизмъ Бирюзина, знала изъ его жизни случаи, ясно говорившіе, что всегда и во всемъ его личное удовольствіе было для него на первомъ план, знала его любовь къ комфорту, удовольствіямъ и, соображая эти отличительныя его черты съ жизнію, предстоящей въ томъ случа, еслибы они ршились ухать отсюда въ какой нибудь другой городъ и жить вмст,— съ боязнью смотрла на ожидающія ее случайности и отшатывалась отъ подобнаго ршенія.
Такъ сидла она въ эту ночь на своей постели, сидла полураздтая, съ опущенной головой, и думала надъ своимъ положеніемъ, надъ выборомъ, который ей былъ предложенъ. Въ дом была невозмутимая тишина, въ растворенное окно доносился только шелестъ деревьевъ въ саду. Стояла ночь и дарилъ везд глубокій сонъ. Кипла жизнь только въ сердц молодой женщины, жизнь полная сценъ уже прожитыхъ и сценъ воображаемыхъ въ будущемъ. То думалось ей, что она переломитъ себя, сдержитъ свою любовь и простится съ дорогимъ ей человкомъ. И создавалась въ ея воображеніи наступившая за этой разлукой жизнь.
Съ безнадежнымъ отчаяніемъ приподнялась она съ постели, упала передъ образомъ и съ рыданіями припала ницъ горячимъ своимъ лицомъ.
На другой день часовъ въ пять вечера въ домъ Дорогиныхъ вошла съ чернаго хода чрезвычайно просто одтая молодая женщина. Легкимъ наклоненіемъ головы отвтила она на поклонъ шедшей навстрчу къ ней горничной, тихо, вжливо, не поднимая на двушку глазъ, спросила она: дома ли Доронина и, получивъ утвердительный отвтъ, вошла въ комнату гд моя, нсколько блдная и усталая посл тревожной ночи, героиня сидла за своей обыкновенной работой. Молодая гостья была старшая сестра Анны Дорогиной — Лизавета Босомыгина. Она чрезвычайно походила на Анну и немногимъ была старше ее, но красота ея уже увядала, морщины кое-гд глубоко прорзывали ея худощавое лице и вмсто нсколько сантиментальной, неопредленной задумчивости младшей сестры лежала на немъ печать неотступной заботы и прожитаго и проживаемаго горя. При первомъ взгляд на лицо Анны Дорогиной можно было думать, что она или не совсмъ здорова, или получила грустное извстіе, или иметъ на своихъ рукахъ больнаго близкаго ей человка, но во всякомъ случа угнетена какимъ нибудь случайнымъ горемъ, неожиданно вошедшимъ въ ея до сихъ поръ свтлую жизнь, при первомъ же взгляд на тихую, боязливую старшую сестру видно было, что если не вся ея жизнь, то по крайней мр значительная часть ея — была однимъ безпрерывнымъ томленіемъ.
— А я только-что думала о теб! радостно вскричала Анна, поднявшись при вход сестры.— Только-что хотла създить къ теб. Сколько ужъ дней мы не видлись съ тобой,— говорила она, цлуя ее.
— Я къ теб зашла на одну минуту,— тихо сказала старшая сестра, оглянула комнату какъ бы съ опасеніемъ увидть кого нибудь изъ постороннихъ и сла.— Я оставила дтей съ моей старухой и тороплюсь къ нимъ,—прибавила она, вздохнувъ отъ усталости и развязывая шляпку.
— А гд же нянька?
— Нянька ушла отъ насъ… Жалованье мы ей плохо платили,— тихо отвчала Лизавета, избгая взгляда сестры.
Анна пристально взглянула на ея кроткое, грустное лице.
— Я виновата передъ тобой,— сказала она нжно.
— Чмъ? спросила старшая сестра, быстро поднявъ на нее свои большіе, добрые глаза.
— Тмъ, что я давно не была у тебя… У тебя дти на рукахъ, заботы, а я что длаю?
— Что же длать, если у меня такой мужъ, что не совсмъ пріятно встрчаться съ нимъ,— возразила Лизаветасъ какой-то болзненной усмшкой. Впрочемъ его нтъ теперь… Онъ ухалъ въ Нижній на ярмарку.
— Что ему тамъ длать?
— Что-же онъ обыкновенно длаетъ, отвчала старшая сестра съ серьезнымъ, почти холоднымъ взглядомъ.— Вроятно купцовъ обманываетъ въ карты, пьянствуетъ, а, можетъ быть, и еще что нибудь хуже.
Наступило молчаніе.