ВЪ КАМЫШАХЪ,
повсть Н. Каразина.
ВЪ КАМЫШАХЪ,
повсть Н. Каразина.
I.
Семейство ‘стараго пушкаря’.
I.
Семейство ‘стараго пушкаря’.
II.
Въ камышахъ.
II.
Въ камышахъ.
В камышах, Каразин Николай Николаевич, Год: 1873
Время на прочтение: 155 минут(ы)
Волосы на голов его были коротко острижены, усы — длинные, совсмъ сдые, брови, тоже почти блыя, нависли надъ глазами и придавали смуглому, изборожденному морщинами лицу суровый, нсколько даже сердитый видъ. Онъ былъ высокъ и сухощавъ, походку имлъ тяжелую и уже далеко не такую твердую, какъ въ прежніе годы… Онъ подошелъ къ окну, протеръ рукавомъ напотвшія стекла, поправилъ въ зубахъ коротенькую трубочку, такъ-называемую ‘носогрйку’, и произнесъ:— Гм!… подмораживаетъ къ ночи.
— Что значитъ — дло къ зим становится, какіе дни короткіе стали: не успли обернуться — накось — уже ночь! произнесла полная, пожилая женщина, накрывая столъ красною камчатною салфеткою.— Петра Михайловича будемъ ждать къ чаю или нтъ?
— Еще бы, маменька, что это вы? раздался молодой женскій голосъ изъ сосдней комнаты…— Человкъ назябся, проголодался, вотъ уже второй день какъ на охот, общалъ быть непремнно сегодня къ вечеру… а вы — не ждать…
— Ну-ну, подождемъ. Ишь ты какъ!
Старикъ подмигнулъ глазами за перегородку. Пожилая женщина вздохнула и ползла въ шкафикъ за посудою.
— Огонь пора зажигать, а то перебьешь все въ потьмахъ-то. Федорычъ, черкни-ка спичкою.
— Ромку-бы къ чаю не мшало.. Оно съ холоду-то первый сортъ, заявилъ старикъ, зажигая спичку и прикрывъ ея ладонью. Онъ лукаво прищурилъ свой подслповатый глазъ и прищелкнулъ пальцемъ по воротнику своего затасканнаго форменнаго сюртука.
— У маркитанта — ромъ вонъ по два съ полтиною бутылка сталъ! не по карману покупать-то!
— Можетъ прежняго осталось, что изъ Ташкента стрлки намъ къ именинамъ прислали?
— Эвось когда хватился!
— Есть, маменька, есть, я сама видла внизу, въ поставц, немного а есть, заявилъ голосъ за перегородкою.
— Да ты-то что? вдругъ вспылила маменька.— Для своего Петра Михайловича все откопаешь — послднюю рубашку….
— Онъ такой же мой какъ и вашъ! обидилась дочка.
— Какъ и вашъ! ворчала маменька — и сердито, съ нескрываемой досадою, поставила на столъ подносъ съ чашками, такъ что на немъ запрыгала и зазвенла разнокалиберная чайная посуда.
— Расходилась старуха! засмялся усатый старикъ и сталъ бережно перелистывать пожелтлыя страницы ветхаго календаря, чуть ли не тридцатыхъ годовъ, отыскивая себ для чтенія что нибудь поинтересне.
— Да что, право, въ самомъ дл! тоже жалованье получаетъ неменьше нашего… могъ-бы когда нибудь… ну хоть бы что по хозяйству…
— Онъ же таскаетъ къ намъ всякой дичи, мало что-ли? Вотъ на прошлой недли кабана привезли… вчера вотъ прислалъ…
— Еще бы недоставало этого! Неужели же намъ эту дрянь, прости Господи, покупать, когда свой охотникъ…
— То-то вотъ, маменька, теперь вы сами говорите — свой.
— А то нтъ? я не къ тому чтобы какъ понимаю иначе…
— Ну-ну-завирайся!..предостерегъ старикъ.
— Да какъ же — сами знаете: если не на охот, гд Петръ Михайлычъ? у насъ,— гд обдаетъ? у насъ,— чай пьетъ? опять же у насъ — только разв не ночуетъ… Да и то разъ, вонъ на томъ диван…. Казначейша приходила — видла.. просто странъ!.. что могутъ подумать! Ужь и такъ пошли толки.
— А ты, матушка, не слушай, что говорятъ…
— И рада бы не слушать… Да не затыкать же себ уши пальцами! Пойдетъ слава не хорошая. Другой бы и радъ какъ слдуетъ подъ внецъ — да послушаетъ и раздумаетъ…
— Эхъ, надола ты мн… Ну что ты мелишь?.. Кто насъ знаетъ, тотъ худо не подумаетъ,— а кто не знаетъ, до тхъ мн и дла нтъ… Наташа у насъ двушка рабочая — добрая… да но нашему положенію ей отъ хорошихъ жениховъ отбою не будетъ! Да къ тому-же, я такъ полагаю, старикъ понизилъ голосъ,— она уже себ намтила.. Чтожъ! я не прочь… онъ мн тоже по душ.
— Добра не видали! хорошъ женихъ!.. ни-за собою ни передъ собою — а въ чин-то и не говори, чуть-чуть отъ солдатъ отошелъ. Нтъ, ей нужно не такого.
— Какого-же?
— Да ужь я не знаю какого., а кое что другое знаю.
— Что же такое?
Старикъ заложилъ пальцемъ то мсто въ книг, на которомъ остановился,— и пытливо посмотрлъ на свою жену.
— Шубу кунью показывалъ,— серебра на двадцать четыре персоны, свой экипажъ, да еще два, говорила маменька, равнодушно перетирая чашки,— ‘жениться, говоритъ, собираюсь… уже и невсту себ подыскалъ, да не знаю какъ къ длу приступить’ Самъ говоритъ, а на меня такъ понятливо смотритъ — что я сразу вижу къ чему рчь идетъ…
— Понимаю я самъ, про кого ты говоришь. Ну, дальше.
— А я ему говорю: ‘чтожъ дйствуйте смле. Вамъ, я полагаю, отказа не будетъ: вы въ такомъ чин и при мст’.
— Да, въ маіоры произвели., задумчиво произнесъ старикъ,— везетъ же людямъ счастье!..
— ‘Вы, говорю, знакомы съ вашею, что намтили?’.. ‘Знакомъ, говоритъ,— два раза былъ’.. Помнишь, онъ у насъ на Святой былъ съ визитомъ, а потомъ на прошлой недли зазжалъ, еще обдать у насъ остался..
— Ну, помню…
— ‘Зайдите еще разъ, говорю, пріймутъ васъ ласково… а вы подарочекъ хорошій приготовьте…
— Ну, это ты напрасно…
Во время этого діалога, въ дверяхъ перегородки показалась высокая, стройная двушка въ сромъ ситцевомъ плать и стала, не спуская глазъ съ своей маменьки.
— Ну, будетъ схватка!… пробормоталъ старикъ и поспшилъ углубиться въ чтеніе…
— Ужь очень вы, маменька, ныньче падки на подарки стали! произнесла двушка.— На чужихъ въ претензіи, что меня словомъ порочатъ, а сами хуже другихъ…
— Молчи, Наташа, молчи!
— Что молчать, я знаю что говорю.
— То то и есть, что очень много знаешь!
— Маменька!
— Я какъ разсержусь — себя не помню.
— Ну, да ты и заправду дурить начинаешь, приподнялся старикъ со стула..
— А теб-то что? напустилась теперь уже .а него вспылившая маменька.
— Ничего!.. старикъ снова медленно опустился на стулъ и началъ перелистывать книгу.
Двушка прошла быстро черезъ комнату и вышла въ сни. Она накинула на голову большой черной платокъ и оперлась на перила высокаго крыльца. Она пристально начала всматриваться въ темноту и прислушиваться.
На двор было совсмъ темно, окошки чиназскихъ домиковъ рисовались яркими четыреугольниками. Вдали стояло красное зарево отъ костровъ на солдатскихъ кухняхъ, расположенныхъ на берегу рки, на этомъ пожарномъ фон виднлись темные углы крпостныхъ стнъ и прямая черточка сигнальной мачты. Съ туземнаго базара доносились крики, пьяные голоса, псни и звуки какого-то страннаго инструмента. Два полупьяныхъ матроса и между ними солдатъ линеецъ — шли самою серединою улицы, шлепая по густой грязи своими сапогами и во все горло орали какую-то псню, темная фигура верховаго прошмыгнула мимо самаго крыльца, проскрипли высокія колеса туземной арбы… У самыхъ воротъ, подъ навсомъ, деньщикъ-солдатъ ставилъ самоваръ: слышно было усиленное пыхтеніе, вздутыя щеки и щетинистые усы ярко освщались изъ жерла самоварной трубы, всякій разъ когда деньщикъ нагибался и дулъ во всю силу своихъ богатырскихъ легкихъ, красныя искры летли во вс стороны и шипя гасли, падая на мокрую землю.
— Петя, ты?… тихо произнесла Наташа и почувствовала, что кровь прихлынула къ ея лицу.
— Федотъ да не тотъ, засмялся какой-то пшеходъ, поровнявшись съ крыльцомъ.
— Извините, произнесла двушка смущеннымъ тономъ.
— Ничего-съ.
Пшеходъ пошелъ дальше, придерживаясь поближе къ стнкамъ заборовъ, гд было посуше.
Далеко, за тою блою полосою тумана, что стояла надъ Сыръ-Дарьею, чуть слышались неясные крики.
— Чу! перевозу требуютъ, приподнялъ голову солдатъ, ставившій самоваръ.
— То должно быть наши, Никита? спросила его двушка, нагнувшись черезъ перила.
— Нашимъ бы не должно быть: хотли на ‘Чирчик’ охотиться, разв гд выше на тотъ берегъ перебрались…
— Вотъ уже второй день… начала двушка.
— Прідутъ!… утшилъ ея солдатъ.— Гляди, барышня, какихъ тебя поросятъ привезутъ, а можетъ, гляди, тигра ухлопаютъ!
Наташ стало холодно, она передернула плечиками подъ своимъ платкомъ, звнула и вошла въ комнату.
— Ну, дождалась?… спросила мать.- — Ишь, зубъ на зубъ не попадаетъ. Пей чай!
— Холодно! лаконически отвчала Наташа, сла поближе къ отцу, въ темномъ уголк, и задумалась.
Медленно взглянулъ на нее старикъ, медленно поднялъ худощавую руку и ласково, мягко погладилъ по голов свою дочку.
Въ сосдней комнат захрипли часы и приготовились бить, подъ диваномъ заворошилась старая собака, громко звнула и вылзла, потягиваясь и махая облзлымъ хвостомъ. Вс притихли.
Нсколько хохлатыхъ утокъ съ шумомъ снялись съ мутной, пнистой поверхности воды, и хлопая крыльями понеслись наискось черезъ отмели, къ камышамъ противуположнаго берега. Эти птицы до сихъ поръ спокойно плавали и ныряли въ густыхъ заросляхъ — и вдругъ испустивъ тревожный, испуганный крикъ, быстро поднялись на воздухъ, высокіе, пожелтлые стебли камыша медленно колебались, потревоженные этимъ стремительнымъ полетомъ. По мр того какъ успокоивалось движеніе камыша въ этомъ мст,— въ другомъ, нсколько подальше, такое же движеніе замтно усиливалось и усиливалось. По временамъ слышался какой-то странный всплескъ и шелестъ и даже усиленное дыханіе чего-то живаго. Высокія метелки волновались, раздвигаясь и уступая дорогу какому-то плывущему тлу. Этотъ-то странный шумъ и взбудоражилъ такъ мирное утиное общество, побезпокоивъ кстати и ту длинноногую цаплю, что до сихъ поръ стояла на одной ног, спрятавъ подъ пепельное крыло свою носатую голову.
Вонъ между пушистыми метелками камыша мелькнулъ красный верхъ лисьей шапки, блеснули стволы ружья,— показался верблюжій кафтанъ другаго пловца, за нимъ желтлъ дубленый, русскій полушубокъ третьяго. Пловцы медленно подвигались впередъ, протискиваясь сквозь чащу и упираясь въ дно длинными жердями. Невозможно было разобрать сразу, на какомъ это судн они совершаютъ свое путешествіе — и путешествіе должно быть весьма трудное, судя по тому, что они, обливаясь потомъ, съ трудомъ переводя дыханіе, поминутно подбодряли другъ друга разнообразными междометіями, возбуждая остывающую энергію.
— Ну еще наддай! ну еще!… говорилъ дубленый тулупъ.
— Правую сторону береги, тамъ засядемъ!.. кряхтла лисья шапка, упираясь всею грудью на жердь и покраснвъ до ушей отъ страшнаго усилья.
— Стой, завязли! отчаявался опять дубленый тулупъ.
— Погоди, говорилъ нерусскимъ акцентомъ верблюжій халатъ.— Переползай вс сюда, передъ и поднимется… Не съ разу — опрокинете!… Легче!… Ну, напирай!…
— Тронулся!…
— Идетъ, идетъ!.
— Фу ты, инда въ жаръ кинуло! чуть не подмочилъ патронташъ! ‘Діанка’, сиди смирно, каналья!
— Еще два три удара — на просторъ выберемся. Вонъ виднется открытая вода.
— Упрись вонъ въ ту кочку. Такъ!…
— Еще хорошо, что намъ теченье помогаетъ! а еслибы напротивъ — низачто не выбраться бы изъ этой проклятой чащи.
— Да ну, ‘Надо’, не вертись, дьяволъ тебя побери! чуть не полетлъ изъ за него…
Собака, которой дали порядочнаго пинка, завизжала.
— Не надо шайтана поминать, внушительно замтилъ верблюжій халатъ.— Мсто нехорошее, ты вонъ сказалъ, а онъ можетъ быть подъ нами сидитъ въ тип.
— Это онъ можетъ и задерживаетъ нашъ плотъ рогами? засмялась лисья шапка.— Чего добраго!
— Не надо… оставь…
— Зажги-ко спичку: сигара потухла.
На просторъ широкой Сыръ Дарьи, изъ густо-заросшаго безъимяннаго притока выбрался небольшой плотъ. Плотъ этотъ былъ кое-какъ связанъ изъ сноповъ камыша, сплоченныхъ попарно, онъ довольно устойчиво держался на вод, хотя почти все время кружился, уступая всмъ капризамъ прихотливаго теченія.
Подобные плоты въ большомъ употребленіи между прибрежными жителями, ихъ обыкновенно называютъ ‘Саллы’. Коль скоро какой нибудь туземецъ найдетъ возможность сбыть кое-что изъ своего хозяйства на чиназсколъ базар, онъ связываетъ десятка два камышовыхъ сноповъ, покрываетъ ихъ соломою, складываетъ на эту солому свой товаръ, садится самъ сверху и, совершивъ напутственный намазъ (молитву), смло пускается внизъ по рк, довряясь теченію. Случается, что этакихъ ‘саллы’ собирается разомъ десятка три и больше — и странно бываетъ смотрть на эту оригинальную флотилію, медленно подвигающуюся между пустынными, густо заросшими берегами. Дикое, заунывное пніе стелется надъ волнами, пугливо хрюкаютъ свиньи въ камышахъ, завидвъ плывущихъ, глухо рычитъ тигръ, припавъ между кочками и косясь на пловцовъ своими злыми полузакрытыми глазами, большими, концентрическими кругами расходятся на поверхности рыбьи всплески — и пронзительно, металлически кричатъ къ воздух блыя чайки, то спускаясь къ самой вод, то разомъ взлетая на страшную высоту, гд ихъ блое, ярко сверкающее, брюшко совершенно исчезаетъ изъ глазъ пловца, глядящаго изъ подъ своего косматаго малахая (родъ шапки).
На нашемъ ‘Саллы’ сидло, какъ я уже сказалъ, три человка: двое русскихъ и одинъ туземецъ. По ихъ костюмамъ, по оружію и прочимъ принадлежностямъ, наконецъ по собакамъ,— которыя, вроятно привыкши къ подобнымъ плаваніямъ, спокойно наблюдали своими умными глазами водную поверхность,— можно было догадаться, что промыселъ этихъ людей главнымъ образомъ — охота.
Едва только плотъ вытянулся на открытое мсто, какъ его тотчасъ же подхватило среднимъ теченіемъ ‘Дарьи’.
Вся эта спутанная, безобразная масса камыша быстро закружилась и понеслась къ отмелямъ. Было очень глубоко, и шесты не доставали илистаго дна рки. Пробовали гресть какъ веслами,— справились было — и снова уступили вращающей сил теченія. Собаки завыли, пловцы крпко держались за выдающіеся снопы.
Охотникъ въ лисьей шапк зорко приглядывался къ пнистой черт береговаго прибоя.
— Я говорилъ, произнесъ онъ,— надо было выше выбираться, теперь насъ верстъ за десять снесетъ. Потомъ опять какой крюкъ прійдется сдлать, чтобъ снова на ‘Тузь-куль’ выбраться!
— Хорошо колибъ снесло подальше, а то…
— Что?…
— Смотри впередъ: на отмели прямо!…
— А ну, пробуй: досталъ дна?
— Есть.
— Держи, упрись!…
Плотъ дрогнулъ и закачался на одномъ мст. Вертлявая Діанка свалилась въ воду, завизжала и принялась карабкаться, верблюжій халатъ перегнулся и поймалъ собаку за ошейникъ, та влзла и начала отряхиваться, обдавая всхъ мелкими брызгами. Послышался трескъ. Шестъ, которымъ упирался въ дно одинъ изъ охотниковъ, не выдержалъ напора и переломился. Весь плотъ словно подкинуло кверху, онъ скакнулъ впередъ, уперся ‘головою’ въ песчаный наносъ и запрыгалъ на мст, разрываемый напоромъ теченія.
— Ссаживай, ссаживай!… крикнули разомъ три голоса.
Почти въ одно мгновеніе, вс были въ вод, забросивъ ружья за спину. Собаки принялись усиленно выть, поднявъ кверху морды, едва держась на сильно колыхающемся плоту.
— Патроны береги пуще всего… ахъ, скверно!
— Ничего, справимся.
— Какое ‘справимся’, когда ‘его’ весь растрепало!..
Дйствительно, засвшія на отмели Саллы находились въ самомъ плачевномъ положеніи, нсколько сноповъ оторвались и поплыли по теченію, сумка съ провизіей пошла было ко дну, но ее усплъ во время подхватить охотникъ въ тулуп.
— Посл такого милаго купанья рискованно остаться безъ глотка водки, произнесъ онъ, перебрасывая себ черезъ плечо ремень спасенной сумки.
Придерживаясь за остатки плота, охотники разстегнули пояса съ патронташами и привсили ихъ на стволы своихъ ружей, такимъ образомъ заряды и порохъ были предохранены отъ подмочки. Въ томъ пункт, гд находились потерпвшіе крушеніе, вода была очень мелка и едва только достигала раструбовъ ихъ охотничьихъ сапоговъ.
— Ну-съ, такъ какъ же дальше-то? первый заговорилъ дубленый тулупъ.
— Судя по этой извилистой ряби, указалъ охотникъ въ лисьей шайк,— мы можемъ добраться вбродъ вонъ къ тому мсту,— видите, выдался мысокъ? А тамъ и до берега не далеко.
Дйствительно, вся отмель сквозила желтоватою полосою, надъ нею водная поверхность была покрыта мелкою рябью, между тмъ въ глубокихъ мстахъ вздымались довольно крупныя, послдовательныя волны.
Собаки спрыгнули съ мелкихъ остатковъ растрепавшагося плота и поплыли къ берегу. Охотники потянулись вбродъ, другъ за другомъ, быстрое теченіе сбивало ихъ съ ногъ и они принуждены были держаться взаимно за пояса. Впереди всхъ брелъ охотникъ въ лисьей шапк, сзади туземецъ.
— Брр!.. просто подъ ложечку колетъ — какъ холодно!.. замтилъ дубленый тулупъ,— хорошо еще что я не прозвалъ нашу сумку.
— За это теб первый глотокъ, процдилъ сквозь зубы путеводитель.
— Яманъ… Суокъ!… {Дурно!.. холодно!} стоналъ верблюжій халатъ.
— Будетъ теб ‘суокъ’!.. шутка ли, купанье въ декабр мсяц…
— Ухъ! словно глубже стало!…
— Въ яму попалъ…
— Смотри, смотри, тамъ что-то не ладно!…
— ‘Валетъ’ ‘Діана’… ну, впередъ… пиль!…
Собаки, добравшіяся уже до камышей, вдругъ стремительно ринулись назадъ къ охотникамъ — и съ пугливымъ лаемъ, почти вытьемъ, оглядывались на неподвижную стну береговыхъ зарослей. Шаговъ двадцать не боле оставалось до берега, охотники миновали уже быстрину, и вода была почти покойна. Вязкій илъ смнилъ крупный песокъ отмели, и между ногъ путались слизистые, темнобурые стебли водяныхъ растеній.
— Стой! осмотри замки!… распорядился охотникъ въ лисьей шапк.
Ружейные курки начали тихо щелкать, капсюли были перемнены. Собаки вплотную жались къ охотникамъ, не переставая выть.
— Кажется, что намъ придется брать берегъ штурмомъ.
— Я ничего не вижу.
— Я самъ ничего не вижу… Охотникъ въ лисьей шапк крпко стиснулъ свою двустволку,— Я самъ ничего не вижу, повторилъ онъ,— но потому-то и говорю, что опасно: ‘онъ’ не такой дуракъ, чтобъ раньше показаться чмъ слдуетъ.
— Я знаю только, что если эта ‘каналья’ иродердержитъ насъ еще хоть пять минутъ въ вод, то…
— Тс! теперь видишь?
— Шайтанъ… бормоталъ верблюжій халатъ.
— Молчи, шутъ тебя дери!
Камыши сильно заколыхались. Послышался громкій шелестъ и глухое хрюканье.
— Кабаны! прошепталъ нагольный тулупъ.
— Тише… они пришли къ намъ на выручку.
Какія-то дв черныя массы, прокладывая себ дорогу, приближались къ вод, он поминутно проваливались между кочекъ — и слышно было, какъ он съ трудомъ вытаскивали изъ топкой грязи свои ноги. Переднее животное совсмъ показалось на виду: длинная черная морда, съ торчащими врозь ушами, испуганно захрюкала и, прищуривъ глаза, глядла на людей, что стояли въ вод. Вроятно, кабанъ никакъ не разсчитывалъ на эту встрчу. Ярко сверкали четырехвершковые клыки животнаго, которое медленно принялось пятиться назадъ, косясь на воющихъ собакъ. Дубленый тулупъ вскинулъ ружье и готовъ былъ спустить курокъ, но вдругъ почувствовалъ, что его оружіе было отведено въ сторону, онъ изумленно посмотрлъ на охотника въ лисьей шапк,— тотъ смотрлъ совсмъ въ другую сторону, неотнимая руки отъ его ружья.
— Что ты?!
— Не глупи!… шептала лисья шапка.— Стрлять прійдется по чему либо другому…
— Кабаны уходятъ!
— Великъ Аллахъ!… началъ шептать верблюжій халатъ и не усплъ кончить…
Страшный ревъ покрылъ все. Громадный, старый тигръ вылетлъ изъ камышей. Всмъ показалось, что высоко въ воздух протянулось это длинное, полосатое тло, вс четыре лапы были почти крестообразно раскинуты въ стороны, хвостъ, напряженно вытянутый, дрожалъ, широкіе, блые бакенбарды животнаго придавали его голов оригинально-страшный видъ. Пронзительно завизжалъ кабанъ, придавленный къ земл тигромъ… онъ судорожно бился и зарывался мордою въ грязь, брыкался ногами, рвался. Комья, илу, грязи, стебли и цлые корни камыша летли въ воздухъ…
Тяжело упираясь задними лапами, перегнувшись дугою, вцпившись зубами въ загривокъ кабана, тигръ поволокъ добычу въ глубину чащи… Пронзительный визгъ пойманнаго животнаго смнился храпніемъ, взбудораженные, обрызганные кровью стебли камыша волновались, успокоиваясь мало-по-малу.
— Я умру… у меня не хватаетъ терпнія… у меня сердце замерзаетъ!.. стоналъ нагольный тулупъ.
— Ну, теперь впередъ! Теперь онъ его затащитъ отсюда далеко, а насъ оставитъ въ поко… Гайда!… (пошелъ).
Собаки выбрались уже на берегъ и обнюхивали окровавленное мсто страшной борьбы.
— Совтую прежде всего снять сапоги долой и вылить изъ нихъ воду, предложилъ охотникъ въ лисьей шапк, и тотчасъ же подтвердилъ свой совтъ примромъ.
Вс принялись переобуваться.
— Теперь намъ надо выбрать мсто посуше и разложить огонь.
— Огонь… какое чудное слово! мн кажется, оно одно способно согрвать.
— Толкуй!.. Вотъ тутъ будетъ не дурно.
Верблюжій халатъ уже кряхтлъ и надсаживался, срзывая своимъ туземнымъ ножемъ пучки камыша.
— А пока мы воспользуемся втромъ и разчистимъ себ мстечко!.. Охотникъ снялъ шапку, порылся за ея отворотомъ и отыскалъ тамъ жестяную коробку со спичками, потомъ онъ акуратно сложилъ пучекъ сухихъ стеблей, перегнулъ его пополамъ и зажегъ, черезъ минуту, подозженные снизу густые кусты камыша и тальника быстро разгорались, охвативъ полукругомъ тсное пространство занятое охотниками. Густой черный дымъ потянуло но втру.
— Пошла потха! говорилъ охотникъ потирая руки и глядя, какъ въ этомъ черномъ дыму извивались красные языки пламени.
— А теперь за дло!.. Ну, гд твоя спасенная сумка?
— Спасенная и вмст съ тмъ спасительная… вотъ она, вотъ! будемъ пить прямо изъ горлышка. Душа мру знаетъ! кому начинать?
— Огонь понесло какъ разъ въ ту сторону, куда ушелъ тигръ. Мы, значитъ, пока удалили это несовсмъ пріятное сосдство. Эй, Бабаджакъ, чтоже ты съ костромъ копаешься? Да, кстати, изжарь-ка намъ шашлыкъ изъ своей Діанки!
— Зачмъ изъ Діанки? Діанка — собака, у меня баранина есть не много, отозвался верблюжій халатъ, хлопоча около костра, начинавшаго уже разгораться…
Первымъ дломъ — охотники позаботились о томъ, чтобы высушить свое нижнее платье и обувь… Вс непріятности неудачной переправы черезъ ‘Дарью’ были забыты подъ вліяніемъ животворной теплоты костра, а главное, водки… Собаки, свернувшись клубкомъ, спали и взвизгивали во сн… Мало по малу темнло и на прояснвшемъ неб кое-гд замигали звзды. Къ ночи начинало морозить.
— Господа, началъ охотникъ въ лисьей шапк,— вотъ мое предложеніе: мы сегодня не доберемся до ‘Уллаева аула’, а потому не лучше ли ночевать здсь?..
— Мн все равно, согласился тулупъ.
— Затмъ, мы на разсвт пройдемъ всми затонами, пошаримъ по камышамъ и къ вечеру вернемся на курганы, а тамъ уже до Чиназа рукой подать.
— Еще бы! въ ясную погоду таловое дерево видно, что стоитъ у пароходной пристани.
— Ну, такъ вотъ,— сторожить будемъ по очереди, я пожалуй начну. Огонь всю ночь поддерживать.
— А уже сплю… произнесъ Бабаджакъ, завертываясь съ головою въ свой халатъ,— Діанка сюда!… онъ приподнялъ полу халата.— Все тепле будетъ.
— А мн что-то спать не хочется, говорилъ нагольный тулупъ,— а впрочемъ…
Онъ тоже свернулся подъ своимъ тулупомъ и притихъ.
Охотникъ въ лисьей шапк подкинулъ въ огонь еще вязанку тростника, пододвинулся поближе, положилъ къ себ на колна свое оружіе и задумался.
Черезъ минуту слышно было двойное усиленное храпніе, которому акомпанировалъ трескъ горящаго камыша и тихіе далекіе всплески береговаго прибоя…
Охотника въ лисьей шапк звали Петромъ Касаткинымъ, онъ служилъ офицеромъ въ мстномъ линейномъ баталіон. Попалъ онъ сюда уже давно, чуть ли не съ шестнадцати-лтняго возраста, а теперь ему было по крайней мр за тридцать. Глушь, скука, лишеніе всего, что хотя сколько нибудь можетъ назваться умственной пищею,— это притуплящее, давящее однообразіе мстной жизни могло бы совершенно убить его натуру, затянуть хмльною тиною все въ немъ живое, но этого не случилось.
А случалось это со многими, почти со всми, кого только судьба забросила въ эту забытую, дикую глушь.
Игра и пьянство, пьянство и игра, вотъ два главныхъ элемента мстной жизни. Трезвыя минуты считались положеніемъ ненормальнымъ, почти болзненнымъ, и еслибы въ человк не нашлось какой нибудь противудйствующей силы, еслибы эта сила оказалась бы несостоятельною въ борьб съ своимъ страшнымъ врагомъ, тоскливою скукою, то ему приходилось бы только одно:— окунуться съ головою въ этотъ ужасный, всепоглощающій омутъ.
Въ Касаткин нашлась эти сила, она развивалась въ немъ еще съ ребяческаго возраста, она направляла въ въ немъ вс его инстинкты, она спасла его и въ данномъ случа, сдлавъ то, что годы степной жизни, тянувшіеся для другихъ безконечно, пролетали для него какъ короткіе зимніе дни, когда не успешь налюбоваться солнечнымъ свтомъ, глядь, уже пора зажигать огни и садиться за ужинъ.
Эта спасительная, благотворная сила была любовь къ природ.
Во время длинныхъ’ утомительно-однообразныхъ походовъ черезъ неизмримыя степи, когда полу-сонные его товарищи, понуривъ головы, брели, еле передвигая ноги, молодаго Касаткина все занимало — занимало все что только онъ ни видалъ кругомъ, а онъ видалъ много новаго, много такого что дйствительно могло интересовать — и видлъ тамъ, гд другіе ршительно не ждали ничего кром однообразія мертвой степи.
— Посмотри! ты видишь, какъ въ дали словно озерко протянулось? вонъ еще, обращался онъ къ кому нибудь изъ товарищей,— ну совершенно какъ вода. И еслибы я не зналъ наврное, что это марево…
— Отстань… угрюмо отвчалъ товарищъ соннымъ голосомъ,— эка невидаль!
— Черепахъ видалъ?…Вотъ тутъ сейчасъ дв поползли… обращался онъ къ другому.
— Мм!.. мычитъ тотъ во сн и клюетъ носомъ, крпко ухватившись руками за переднюю луку казачьяго сдла.
— А я сейчасъ змю убилъ! медянку… он преопасныя:— укуситъ — смерть!… говоритъ онъ третьему.
— Экъ на тебя устали нтъ! обрзаютъ его и съ этой стороны.
Тамъ на верхушк небольшаго бугра сидитъ орелъ, онъ сидитъ совершенно неподвижно и смотритъ на проходящій мимо отрядъ.
Касаткину вдругъ захотлось взглянуть: какъ это онъ взмахнетъ своими громадными крыльями? Его надо спугнуть. По бокамъ усталой лошаденки щелкаетъ плетка. Вотъ всадникъ близко къ степной птиц, ткнулъ на нее, та смотритъ изумленно: ‘что молъ ему отъ меня надо?’ Однако всадникъ подъзжаетъ еще ближе, орлу приходится оставить свое насиженное мсто, и долго-долго слдитъ глазами за орломъ молодой юнкеръ, любуясь его величественнымъ полетомъ.
— Ты, братъ, совсмъ какъ собака птицъ по степи гоняешь!… встрчаетъ его угрюмая фраза, когда онъ догоняетъ отрядъ.
— Да вдь занятно, оправдывается Касаткинъ и уже посматриваетъ по сторонамъ:— нтъ ли еще чего нибудь ‘занятнаго?’
Годы шли за годами, изъ шестнадцати-лтняго мальчика развился и выросъ здоровый мужчина,— не красавецъ да и не уродъ, съ добрыми срыми глазами, съ рыжеватою бородою, съ длинными мускулистыми руками, ногами не. знающими устали, съ сердцемъ не знающимъ страха, съ головою, не знающей, что это за странное такое чувство — растеряться въ минуту опасности.
Подъ вліяніемъ разнообразной, дикой природы, тронутой еще цивилизаціей, обильной всякаго рода дичью крупною и мелкою, изъ него образовался охотникъ въ обширномъ значеніи этого слова… Еслибъ его учили чему нибудь кром одной грамоты, можетъ быть изъ него вышелъ бы замчательнйшій натуралистъ,— но такъ какъ ему положительно не приходилось познакомиться съ наукою, то изъ него вышелъ только охотникъ.
Положимъ, что когда въ эту глушь прізжали люди науки собирать свднія по части фауны и флоры, эти люди не брезгали нашимъ охотникомъ, да впрочемъ, имъ и не выгодно было бы брезгать имъ, иначе они вернулись бы съ пустыми руками, и не привезли бы съ собою такихъ богатыхъ и разнообразныхъ коллекцій.
По цлымъ недлямъ бродилъ онъ но окрестностямъ, съ своею нехитрою двустволкою тульскаго происхожденія, подбиралъ себ боле или мене подходящихъ товарищей и снабжалъ чуть ли не весь горнизонъ плодами своихъ похожденій.
Туземцы знали его вс очень хорошо, они постоянно являлись къ нему съ своими жалобами: у того кабаны вытоптали и взрыли рисовый посвъ, у того тигръ уволокъ его любимую кобылу, у того волки совсмъ одолли его барановъ… и т. д.— На вс эти жалобы чутко отзывался средней-азіятскій Немродъ и тотчасъ же являлся съ своимъ оружіемъ и собаками въ то мсто, гд требовались его услуги.
Его закаленное здоровье выдерживало вс невзгоды охотничьей жизни: ему нипочемъ были купанья въ рк, по которой шли льдины, ему нипочемъ было выдержать безъ капли коды переходъ верстъ въ пятдесятъ подъ палящимъ, сорока-градуснымъ жаромъ. Даже царапины и весьма серіозныя заживали у него какъ-то очень скоро. Годъ тому назадъ тигръ прокусилъ ему плечо: думали, прійдется отнимать руку, думали даже, что совсмъ пришелъ конецъ нашему охотнику,— но не прошло и двухъ мсяцевъ, какъ онъ снова отправился въ ‘чардари’ отыскивать своего врага, который его чуть-чуть не искалечилъ.
Да, это было желзное тло.
Страсть къ охот поглощала въ немъ вс остальныя страсти,— она даже не дозволяла развиваться этимъ другимъ страстямъ, подкашивая ихъ въ самомъ зародыш. Да и когда было заняться чмъ либо другимъ, когда Касаткину приходилось разв что одинъ день въ недлю провести дома въ обществ людей,— все же остальное время было посвящено охот… И Богъ всть до какихъ поръ шло бы этимъ порядкомъ, еслибы не испортилъ всего дла одинъ случай.
Года три тому назадъ, пошелъ онъ въ камыши стрлять фазановъ. Рано утромъ, еще до восхода солнца началъ онъ свой обходъ, а когда сталъ выбираться къ старой чиназской дорог, то солнце стояло уже надъ самою головою и пекло такъ, что прохватывало жаромъ даже его круглую блую фуражку съ холщовымъ назатыльникомъ. Собака его замаялась окончательно и опустивъ хвостъ брела сзади, что называется на охотничьемъ жаргон — чистила шпоры, да и самъ Касаткинъ, не смотря на свою неутомимость, почувствовалъ, что пора дать отдыхъ своимъ ногамъ и удовлетворить настойчивому требованію своего желудка.
Когда онъ взобрался на курганъ, возвышавшійся надъ волнующимся моремъ высокихъ стеблей, ему стало далеко видно кругомъ: видны были скалистые обрывы селенія Дзингаты, видна была высокая насыпь стараго Чиназа, видны были таловыя деревья на берегу Сыръ-Дарьи, блла точка комендантскаго дома и свтло-срою полосою тянулась старо-чиназская дорога. Все это было видно далеко-далеко, и только привычный взглядъ охотника могъ распознавать кое какія подробности.
— Разв направиться къ старому Чиназу? туда ближе всего будетъ, подумалъ онъ.— Тамъ у пріятеля Курбанъ-бія можно поваляться въ тни навса, на узорной кошемк, можно напиться чаю изъ хозяйскихъ зеленыхъ чашечекъ, можно закусить превосходными жирными пельменями…. Его собака ‘Альфа’ врно понимала о чемъ думаетъ хозяинъ, она завиляла своимъ пушистымъ хвостомъ и подхватила краснымъ языкомъ потянувшіяся съ обвислыхъ губъ слюни.— Ну, Альфа, гайда!— крикнулъ Касаткинъ и сбжалъ съ кургана.
Опять исчезла даль, закрытая непроницаемыми, однообразными стнами камыша. Блыя клочковатыя облака быстро бжали по темно-синему небу, въ воздух весело чирикали и щебетали розовые скворцы, цлыми стаями перелетая съ мста на мсто, длиннохвостые фазаны поминутно вылетали почти изъ подъ самыхъ ногъ, сверкая на солнц своими золотистыми перьями. Нашъ охотникъ не обращалъ уже на нихъ никакого вниманія — онъ даже до ружья не дотрогивался, и покойно висло оно за правымъ плечомъ, качаясь на шитой шелкомъ перевязи, весь поясъ охотника былъ унизанъ убитыми птицами и больше не было мста для добычи. Только Альфа, казалось, еще не хотла прекратить охоты, она вздрагивала при каждомъ неожиданномъ вылет, поднимала кверху свою голову, слдила за полетомъ птицы и косилась на стрлка, какъ бы говоря ему:— что же ты, братъ, валяй! или не видишь?…
Вдругъ онъ услышалъ голоса… Говоръ несся съ дороги, которая уже виднлась сквозь выгорвшій камышъ. Касаткинъ подбавилъ шагу: его заинтересовало не то, что на дорог говорятъ,— мало ли кто здитъ но этой дорог, и рты ни у кого не завязаны, разговаривать могутъ сколько угодно,— а то что слышенъ былъ русскій говоръ, слышенъ былъ между прочими молодой, полный мелодіи женскій голосъ и вдобавокъ совершенно незнакомый. Касаткинъ зналъ хорошо всхъ чиназцевъ и положительно могъ быть увренъ, что на дорог говорятъ люди прізжіе, новые, голоса которыхъ онъ слышитъ еще въ первый разъ — особенно этотъ серебристый голосъ — экъ зазвенлъ!… Экъ заливается… хохочетъ!.. Вонъ старикъ на кого-то прикрикнулъ… опять смхъ… Альфа принялась рычать… Касаткинъ перелзъ черезъ широкую канаву, до половины наполненную водою, онъ раздвинулъ послдніе кусты и вскарабкался на дорожную насыпь.
Какъ разъ посреди дороги стоялъ большой, старый казанскій тарантасъ, заднее колесо котораго находилось въ самомъ безнадежномъ положеніи. Экипажъ не могъ продолжать дальше своего путешествія. Около разбитаго колеса въ раздумь стоялъ высокій старикъ въ изношенномъ офицерскомъ пальто, онъ сосредоточенно разсматривалъ расколотый ободъ и разсыпавшіяся, торчащія врозь спицы. Въ тарантас дремала толстая женщина въ чепц, комично сбившемся на сторону. Выше всхъ, стоя на какомъ-то сундук и ухватившись руками за фордекъ, расположилась молодая двушка и сообщала самыя оригинальныя предложенія относительно продолженія пути.
Лошадей только пара находилась при экипаж, на третьей ямщикъ-татаринъ ухалъ куда-то, какъ предполагалъ старикъ — на станцію за новымъ колесомъ.
— Вдь экъ какъ разъхалось! произнесъ старикъ и переложивъ трубку изъ за одной щеки за другую, потрогалъ пальцемъ искалеченное колесо.
— А мама все не можетъ проснуться,— мама, да проснись — пріхали!
Двушка расхохоталась.
— Отстань!..звнула маменька,— не могъ присмотрть раньше, разиня! Она злобно покосилась на старика и опять погрузилась въ дремоту,
— Въ двадцать восьмомъ году… началъ старикъ.
— А знаешь, объ чемъ я думаю? обратилась къ нему двушка.
— А?…
— Помнишь, папа, намъ говорили, что въ этихъ камышахъ… Двушка показала рукою всторону,— водятся кабаны и тигры…
— Водятся, водятся — самъ слышалъ, на той станціи, помнишь, слдъ видли, большой такой… Да куда же это онъ запропалъ? ухалъ и пропалъ?.. Ахъ, чтобъ его волки съли!
— Здсь, папа, не волки, а тигры.— Вотъ я и думала: ну что если вдругъ, мы вотъ тутъ сидимъ… ничего не ожидаемъ…
— Ожидаемъ, матушка, ожидаемъ: подлеца ямщика ожидаемъ.
— Ты слышишь, что-то трещитъ?.. Вонъ тамъ.
Двушка пристально начала всматриваться въ колеблющіеся камыши.
— Ахъ чтобъ тебя, напугала… совсмъ!… заворчала старуха.
— Да ито правда, неровенъ часъ — мсто незнакомое.. Подай-ка мое ружье, на всякъ случай…
Старикъ взялъ протянутое къ нему ружье и поставилъ его у колеса, а самъ прислъ на подножку тарантаса.
— Скучно — ждать-то… произнесъ онъ.— Ты бы, Наташа, что нибудь спла.
— Ну, ну!… встрепенулась маменька,— на голосъ-то пожалуй скоре придутъ эти-то, какъ бишь ихъ?
— Тигры.
— Ну да, тигры — ой, батюшки, трещитъ! теперь уже сама слышала.
— Что, бабы, перетрусили? засмялся старикъ,— да отъ одного вашего визгу бабьяго вс тигры разбгутся!— А, что такое?..
— Смотри туда!
— Съ нами крестная сила!— задерните скорй фордекъ то… Ахъ Господи!
— Да ну, ничего: можетъ это такъ только.
— Ай, ай!!…
Сильно зашелествшіе камыши пропустили что-то мохнатое, это мохнатое приподнялось надъ самымъ гребнемъ дорожной насыпи, Альфа кубаремъ скатилась внизъ и съ веселымъ лаемъ ринулась къ оторопвшимъ путешественникамъ.
— Здравствуйте!.. Счастливаго пути! забормоталъ растерявшійся Касаткинъ, снимая шапку и осторожно спускаясь на дорогу.
— Мое почтеніе… здоровье ваше какъ-съ?… произнесъ не мене растерявшійся старикъ въ офицерскомъ пальто.
— Благодарю покорно — извините съ…
— Ничего, помилуйте…
Богъ всть сколько бы времени протянулись китайскія церемоніи старика съ Касаткинымъ! оба они почему-то были сильно сконфужены, особенно послдній, которому казалось, что двушка какъ-то насмшливо и подозрительно осматриваетъ его комичную фигуру.
— А мы васъ за тигра приняли — папаша стрлять хотлъ, расхохоталась блондинка.
— Тигры здсь водятся и въ большомъ количеств, отвчалъ охотникъ, неловко раскланиваясь.
— Ахъ страсти какія! высунулась маменька изъ тарантаса.— А вы изъ чиназскихъ что-ли?
— Я здшній.
— Мы вотъ тоже въ Чиназъ.
— Да, на службу демъ, перебилъ старикъ, — на старости лтъ экую дорогу ломаемъ!— вотъ со всмъ гнздомъ своимъ такъ и поднялся.
— Съ семействомъ?— Альфа, сиди смирно!
— Да, съ семьей — вонъ баба моя сидитъ, а это дочка. Наташа, смотри какъ бы не укусила!
— Нтъ — нтъ — не бойтесь, она не злая.
— На охот были? спросила Наташа,— ухъ! сколько дичи набили — да какая красивая все, особенно эти, что съ длинными хвостами.
— Фазаны-съ, позвольте-съ…
Касаткинъ отвязалъ чуть не все, что было у него на пояс, и положилъ въ тарантасъ.
— Нтъ, зачмъ же… что это вы —
— Ничего, ничего,— пригодится, заторопилась старуха.— Онъ себ еще настрляетъ. Спасибо родной,— какъ бишь звать то васъ?
— Да и взаправду! мы вотъ тутъ разговариваемъ, произнесъ старикъ,— а имени и отечества вашего не имемъ чести знать вовсе.
— Петромъ Касаткинымъ прозываюсь.
— А я, батюшка — артилеріи подпоручикъ… Чижиковъ — вы что такъ смотрите? сдъ что ли для нодпоручичьяго чина?… ничего, фортуна побаловала, вотъ уже сороковой годъ при пушкахъ службу тяну. Еще при император Александр первомъ въ бомбардирахъ состоялъ. Да-съ, старый пушкарь азъ есмь — такъ и теперь товарищи кличутъ.— Такъ и говорятъ: ‘старый пушкарь Мартынъ Федоровичъ Чижиковъ, а это дочка моя, Наташа,— жена Маланья Ивановна. Ну, вотъ и вс!.. А ямщика подлеца все еще нтъ, закончилъ старый пушкарь свой монологъ.