Н. Н. Каразин
Н. Н. Каразин
Три дня в мазарке
Три дня в мазарке
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/01-125.jpg)
К. Брож. Почтовая станция в степи
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/02-69.jpg)
В. В. Верещагин. Могила богатого киргиза
Три дня в мазарке, Каразин Николай Николаевич, Год: 1872
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Беспокойное волнение, охватившее Киргизскую степь в 1870 году, обильное кровавыми эпизодами, только что кончилось… Оно еще не выяснилось совсем, но уже отовсюду неслись мрачные вести предзнаменования более или менее грозных событий.
Я рассказываю теперь только один из моих дорожных эпизодов, относящихся к этому времени, и потому считаю лишним распространяться о причинах, вызвавших восстание кочевников Средней орды, в обыкновенное время очень миролюбивых, давно уже отвыкших от разбойничьей, хищнической жизни своих предков…
День был яркий, солнечный и довольно морозный. Буроватою лентою тянулась ровная, степная дорога… Справа и слева разлеглась бесконечная белая пелена снега, покрывавшего степь… Синяя полоса окаймляла далекий горизонт… Однообразная даль не пересекалась ни одним деревцом, ни одним холмиком.
Легкие облака почти неподвижно плавали в голубом воздухе… Резкий крик орла несся откуда-то сверху, с невидимых глазу высот, может быть, даже из-за этих облаков… Однообразно звенел, захлебывался разбитый колокольчик под дугою, фыркали усталые пристяжные, и ровная топотня дружной тройки заглушала скрип полозьев моих саней, снабженных войлочною будкою.
Сегодня я уже успел проехать две станции. Еще очень рано, и скоро я должен увидать вдали гостеприимный дымок третьей… Скоро, потому что мой ямщик киргиз уже приглядывается, заслоняя рукою свои косопрорезанные глаза от солнца, уже веселей покрикивает на лошадей, да и сами кони значительно прибавили шагу и бойко, вприскочку, бегут по гладкой, легкой дороге.
— Джакым (близко)! — говорит, махнув кнутом, ямщик.
— Джирайда — гайда джур (ладно — ступай скорее)! — отвечаю я, закуривая новую сигару, рассчитывая докурить ее как раз к приезду на эту третью станцию…
Дорога незаметно стала подыматься, как будто в гору… Теперь уж ясно видно… Вот она, эта станция! Маленькая сакля видна отчетливо… Ее черный, закоптелый четвероугольник так и рисуется на белом фоне окружающей степи. Вот и кибитки, две по сторонам… Обе дымятся… Вот и люди ходят, словно точки черные копошатся. Вот и лошади бродят поблизости, добывая себе из-под глубокого снега сухие осенние стебельки… Вот и сани стоят… Одни, другие, третьи… Что-то много экипажей… Чего это они здесь съехались, именно на этой станции? Это редко случается… Что бы это значило?
Вот ямщик обернулся и посмотрел на меня вопросительно… Он тоже как будто удивлен несколько.
— Шюнд коп адам бар (так много народу)! — говорит он, показывая кнутовищем и беспокойно ворочаясь на облучке.
— Трогай скорей! — отвечал я. — Приедем — узнаем… погоняй!..
Лихо понеслись мы последнюю версту, — колокольчик даже звонить перестал и только позвякивал на своей привязи… Вся тройка в карьер неслась, взметывая ногами комья грязного дорожного снега…
Вот мы спустились в лощину, и станция пропала из виду, поднялись — показалась она вновь, чуть не перед самым носом… Справа мелькнула желтоватая изгородь из камыша, какая-то лошадь на воле, брыкнувшая задними ногами, когда наша тройка чуть не сбила ее с ног… Несколько собак встретило нас оглушительным лаем… Дымом пахнуло в нос…
— Якши (хорошо)! — даже крякнул мой киргиз ямщик, когда мы подъехали и стали.
— Самовар есть?.. Готовьте лошадей пока… Я здесь с полчаса побуду, а там и в путь! — распорядился я, вылезая из саней и с удовольствием расправляя занемевшие от долгого сиденья ноги…
Казак-смотритель выслушал мое распоряжение, взял протянутую ему подорожную, посмотрел ее, взглянул на меня, опять на подорожную… И нерешительно стал скрести свой широкий, мясистый затылок.
— Есть, что ли, лошади? — спросил я.
— Лошади? — отвечал урядник. — Лошадей как не быть… Кони есть… Только уж я не знаю… Нашу, вот, станцию пока Бог миловал… Проезжие вот тоже дожидаются… Сидят, не выезжают… Уж я и не знаю, право…
— У меня ‘курьерская’! — пояснил я. — Те могут ждать сколько им угодно, а мне давай сейчас… живо!.. — Не дожидаясь ответа, я вышел в сени, оттуда в довольно просторную горницу для проезжающих…
У меня даже в глазах потемнело от табачного дыму, облаками носившегося под низким потолком… Маленькие окошки, заклеенные бумагою вместо стекол, пропускали немного света, однако довольно для того, чтоб сразу заметить, что проезжающих скопилось тут таки достаточно…
Я отыскал свободное место, на скамье, у самого окна, и сел…
За столом, единственным в комнате, сидели два господина, в татарских стеганых бешметах, буквально обвешанные с ног до головы оружием: у каждого за поясом было по два револьвера в кобурах, спереди болтались длинные кавказские кинжалы… У одного так даже висела через плечо какая-то сабля в металлических ножнах, а около, на скамье, лежали два ружья тульских, двухствольных, с резными, вычурными ложами…
Поодаль рылся в дорожном саке еще какой-то господин в полушубке, валеных сапогах и фуражке с красным околышем… Из-за него виднелись длинные ноги в ботфортах со шпорами, растянувшиеся на лавке, и в самом углу сидела, поджав под себя ноги, женщина с ребенком на руках, еще молодая, и, как показалось мне с первого взгляда, довольно красивая. В противоположном углу, занимая чуть не треть всей комнаты, бурою, закопченною массою, видна была печь с лежанкою, заваленною узлами, чемоданами и мешками, — торчал пузатый угол подушки в ситцевом чехле, а на этой подушке блестела лысина еще одного проезжего… ‘Шесть человек, кроме меня, не считая ребенка’, — сосчитал я всех присутствующих и подумал о том, что не мешало бы поскорей выбраться отсюда, из этой удушливой, пропитанной паром и табачным дымом атмосферы.
— В Казалинск изволите ехать? — обратился ко мне один из вооруженных.
— В Казалинск!
— Так-с…
— Из Питера-с или откуда из другого места? — полюбопытствовал его товарищ.
Я сказал.
— Приехали сюда и довольно… Стоп! — обернулся ко мне рывшийся в мешках. — Здесь пожить придется день, или два, или три, а то и побольше…
— Почему так? Ба! Знакомый… Вот где встретились!
— И то, батюшка, то-то я слышу голос ваш на крыльце… Не он ли, думаю!
Я узнал одного из знакомых мне чиновников интендантского ведомства и, пожалуй, доволен был этою встречею.
— Что теперь будет… что теперь будет, уж я и не знаю, — начал этот господин, оставив свой мешок и разводя руками. Вот третьи сутки сидим и ждем, сидим и ждем, сидим и ждем…
— Да в чем дело?
— А вы не знаете?.. Гм!.. Странно!..
— На дороге, впереди, пошаливают! — прокашлялся один из вооруженных.
— Орда бунтует! — пояснил другой. — Мы вот приказчики, у Хлудова, Михайлы Иваныча, таперича нам дозарезу надыть к шестому числу на место поспеть, а никак невозможно…
— Да что, разве слыхать что?
— То-то и есть, что ничего не слыхать. Оттого и беда вся. Все бы узнать лучше, а то вот так сидим, ни взад ни вперед…
— Как там, позади, ничего?
— Я проехал благополучно! Эй, смотритель!
На мой призыв урядник показался в дверях, в его руках все еще была моя подорожная с знаменательною подписью: ‘Давать из курьерских’.
— Лошади готовы, ваше высокоблагородие, только воля ваша… — начал он.
— Что?
— Как бы худо не было… Четвертые сутки с той станции вестей нет, и не приезжает никто… Третьего дни, вот, один тоже выехал отсюда — обратного ямщика с лошадьми нету… Оно, положим, станция большущая, без малого пятьдесят верст, а все-таки, надо бы вернуться… Неладно, должно, что случилось…
— Понятно, — отозвался лежащий на скамье. — Понятно… та станция вырезана, дорога занята, и мы, в некотором роде, состоим в осадном, так сказать, положении… ‘Ком эн ша дан ла сак’, — исковеркал он что-то по-французски и тут же перевел: ‘Как кот в мешке!’
— Ну, положим, что не ‘дан ла сак’, — передразнил его чиновник, — а все-таки дело дрянь!
— Что же мы тут, — так и сидеть будем?
— А уж не знаю!
— Переждите малость, ваше высокоблагородие, а там что Господь даст. Все-таки, на станции людно: я, да двое казачишков со мною, ямщиков девять голов, опять же, в закрытии!
— Господа, ведь нас теперь много, — начал я, — если мы выедем все вместе…
— Я уже предлагал им! Так куда! — перебил меня чиновник.
— Тоже своя голова на плечах, не купленная! — закурил папироску приказчик.
— С нами деньги хозяйские… — поддержал его другой.
— Много? — приподнялся на локте тот, кто приводил французское сравнение.
— Да уж про то нам знать… — струсил заявивший о хозяйских деньгах.
— Эк язык у тебя! — шепнул ему на ухо товарищ его и даже в бок толкнул.
— Хо-хо… Какая скука! Позвольте познакомиться: ротмистр Колупаев, то есть был ротмистр, а теперь в пехтуру перешел, в здешние места, на службу… Очень рад, очень приятно. Вы, милостивый государь, тоже из военных?
Ротмистр Колупаев, пошатнувшись немного, подошел ко мне и стал прямо перед моим носом, протягивая свою грязную руку, с обмотанным тряпицею указательным пальцем.
Я сделал вид, что не замечаю его движения, и обернулся в окну, хотя сквозь бумагу ровно ничего не было видно.
Колупаев презрительно скосил на меня свои воспаленные глаза, сплюнул и пошел будить спавшего на лежанке.
— Господа, — начал опять я: — раз, два, три, четыре, пять, я шестой… шесть мужчин, хорошо вооруженных… Ну, чего нам бояться! Велим запрягать лошадей и едем!
— Конечно, господа, а еще мужчины! — раздался гармонический контральто в углу.
— Позвольте вас познакомить: супруга моя, Надежда Васильевна Воробьева… — перебил ее чиновник.
— Очень приятно! — улыбнулся я… — Видите, господа: дама, а храбрее вас! Что же, решайтесь!
— Ты как думаешь, Паша? — посмотрел один из приказчиков на другого.
— Да уж я и не знаю…
— Ехать, что ли?
— Столько оружия нацепили, а трусят… — заговорила опять Надежда Васильевна.
— Тоже ведь, всяко случается… Не прождать ли уж лучше еще денек!.. Ваше высокоблагородие, прикажете стаканчик чаю? Пока что? А у нас готово!
— Благодарю вас, налейте… выпью с удовольствием…
— Ами, друг, кошон! Вставай, боров заспанный! — будил ротмистр Колупаев спавшего на лежанке.
— Бррр… отстань, — мычала лысина… — Кто… Чего… Кого… А?!..
— Разбойники… грабят! — заорал вдруг во все горло ротмистр.
Спавший вскочил и сел — его толстое, заплывшее от жира и продолжительного спанья лицо было противно-комично в эту минуту.
Все невольно расхохотались… ребенок на руках у женщины испугался и заплакал. Мать начала его унимать и сердито посмотрела на ротмистра. Знакомый чиновник проговорил недовольным голосом: ‘Ну что за глупые шутки!’ — и поспешил на помощь к своей супруге.
— Веселый!.. — покачал головою приказчик Паша.
— Шутник-с! — кивнул головою приказчик Яша.
— Решим же, господа? — обратился я ко всему обществу, когда спокойствие восстановилось.
— Доедем без них, коли они трусу празднуют, едем… что за вздор! Я человек женатый, со мною семейство, и то не боюсь, а эти…
Интендантский чиновник начинал горячиться, видно, ему уже порядочно надоело трехсуточное сиденье на станции…
— У меня тут Коля заболеет от этого воздуха! — проговорила Надежда Васильевна…
— Если их мало — они не страшны, если их много — они и сюда придти могут… все равно…
Эта барыня, видимо, знала уже свойство степных бродяг и их прирожденную трусость, в словах ее слышалась решимость… Логика была тоже на ее стороне.
— Вот погодите, — усмехнулся ее супруг. — Мы уедем, а бунтовщики сюда нагрянут и прирежут они вас, рабов Божьих, как кур в курятнике…
— Ком эн ша дан ла сак! — повторил еще раз ротмистр Колупаев.
— Поедем, что же… Паша, что же, ведь они-с с нами, люди военные-с!
— Помолясь Богу, нешто, Яша… Только на ночь вот глядя, словно неловко!
— Да, скоро стемнеет!
Мы еще посовещались немного, Надежда Васильевна, видимо, оживилась, возможность наконец вырваться отсюда отрадно подействовала на нее… она принимала самое горячее участие в наших совещаниях и выказала при этом много опытности и знания местных нравов.
— Да вы старая степнячка? — обратился я к ней…
— Не старая, впрочем! — засмеялась она, — однако уже пятый раз проезжаю этою степью… привыкла!
— С мужем катаетесь?
— Все с мужем, а раз и одна. Вот как есть одна… Тогда еще у меня не было этого золота!
И Надежда Васильевна приподняла на руках своего мальчугана, брыкнувшего при этом своими крохотными ножками, обутыми в красные шерстяные чулки.
— Она у меня лихая бабенка! — самодовольно улыбнулся супруг и тронул ее за кругленький подбородок.
— Уж вы, ваше высокоблагородие, переночуйте лучше, — вмешался тут казак урядник. — Темнеет, станция большая… Ночью оно, того, действительно, неладно… Все едино, уж завтра утром… Я лошадей под все экипажи изготовлю, у меня они все тут согнаны, и ямщики, кроме одного, в сборе… Завтра лучше, пораньше!
Совет его был весьма основателен, а потому и был принят без возражений, только Надежда Васильевна глубоко вздохнула, предвкушая, вероятно, все прелести ночи в этой душной сакле, на коврах, изобилующих всевозможными паразитами…
— Я бы лучше на дворе, в санях переночевала, боюсь только, Коля простудится! — проговорила она и принялась возиться у себя в уголке, устраивая постель для себя и своего сынишки.
У меня был крытый возок, я велел опустить передний войлок, допил чай, и так как уже стемнело, то, пожелав покойной ночи всем присутствующим, вышел на крыльцо.
К ночи начинало сильнее морозить. Темное небо сверкало мириадами звезд. На западе еще догорал последний красноватый отблеск черней зари. Тихо, спокойно было в степи, — ни звука, ни шелеста… только здесь, у самой станции, в загороди, темною массою виднелись, сбитые в кучку, почтовые лошади. Ямщики в кибитке развели огонь и варили что-то в большом, плоском чугунном котле. В другой кибитке слышали русский говор, там поместились два казака, живущих на станции, и кони их, на всякий случай оседланные, стояли особо от почтовых, на привязи. На другом углу степной балки копошились, чернеясь на снегу, какие-то зверьки, не то собаки, не то волки, должно быть, первые, потому что ко мне в сани забралась еще одна собака и спокойно лежала, зарычав только при моем приближении.
Я погладил ее, и животное, видимо, успокоилось, собака боялась, что я сгоню ее с нагретого места, но, убедившись в моих добрых намерениях, лизнуло меня в руку и свернулось в клубок, приятно согревая мои ноги…
Два четвероугольника окон засветились… В сакле, значит, зажгли огонь… Оттуда слышался голос ротмистра Колупаева, предлагавший хлудовским приказчикам ‘срезаться по маленькой’. Те отказывались…
— Опять спать не дадут! — донесся до моих ушей голос Надежды Васильевны.
— Господа! — урезонивал шумливых знакомый мой, чиновник Воробьев, Антип Михайлович. — Господа, да имейте хоть уважение к дамам…
Почему он говорил ‘к дамам’, когда в комнате находилась всего одна дама, его супруга, я не знаю. Должно быть, для усиления убедительности.
А славно засыпать в морозную ночь в санях, закутавшись в теплую шубу! Засыпать под фырканье пережевывающих свой корм лошадей, под меланхолическое бряканье уздечек. Крепко спится в такие ночи, и сновиденья… Нет, никаких сновидений не бывает в это время. Крепок сон, и, словно только что уснувши, вы, бодрый и свежий, просыпаетесь утром, с возбужденным аппетитом, таким аппетитом, которому позавидовали бы от души петербургские гастрономы, превращающие ночь в день, не знающие, чем бы вызвать хоть каплю энергии в своих расслабленных, ожирелых желудках. Я заснул как убитый.
Солнце только что взошло, когда мы выехали со станции.
Наш поезд составляли всего только три тройки вместо предполагаемых пяти: моя тройка, чиновника Воробьева и — хлудовских приказчиков. Ротмистр, любитель французских поговорок, и его товарищ наотрез отказались ехать, как мы их ни уговаривали.
— Вы не подумайте, господа, и вы, мадам, что я из трусости… сет енпосибль! Сорок больших сражений и восемнадцать малых… Я не трус… А есть другие, более основательные причины… И эти анафемские причины, ма-пароль-донер, лишают меня возможности быть вам полезным в предстоящих схватках с дикими, степными бандитами… ма-пароль-донер…
Так говорил ротмистр Колупаев и, обращаясь к Надежде Васильевне, беспрестанно прикладывал руку к левому боку своей засаленной венгерки.
— Да полноте, никаких схваток не предстоит… не говорите вздора! — возразила та. — Вы просто трусите, как вам не стыдно! Вот, посмотрите: приказчики, купцы, народ смирный, и то не боятся…
— Воля Божья-с… что же-с… Без Господней воли, сказано, волос с головы… — бормотал приказчик Яша и самодовольно улыбался. Улыбался тоже и товарищ его, приказчик Паша, укладывая что-то в сено, в передок саней.
Но у обоих улыбка была кислая, не совсем-то веселая. Видно было, что и они начинали слегка колебаться в своем решении, только совестились поступить так, как ротмистр, особенно после заключительной фразы Надежды Васильевны.
Как бы то ни было, однако, часу в восьмом утра наши три тройки тронулись со двора станции, напутствуемые пожеланиями благополучия и благословениями урядника и смотрителя.
И долго еще я, оборачиваясь назад, видел его высокую фигуру, взобравшуюся на плоскую крышу и оттуда глядящую нам вслед, долго еще, до самого спуска в логовину, видел я, как он махал нам своею форменною фуражкою.
А наши тройки бойкою рысью бежали по мягкой, запорошенной дороге, пересыпанной местами наносными косыми сугробами. След, тянувшийся пред нами, часто прерывался, погребенный под этими наносами, видно было, что, действительно, суток трое тому назад, если не больше, прошли здесь последние сани.
Впереди всех скакала моя тройка, за мною Воробьев со своим семейством, а сзади приказчики, взведшие курки своих ружей и не сводившие глаз с далекой, синеющей полосы степного горизонта.
День был ясный и слегка морозный, хороший, зимний, степной день, какие редко выпадают здесь на долю путешественников. Снежная равнина сверкала ослепительно на солнце, и этот яркий блеск не позволял хорошо рассмотреть окрестность, особенно с восточной стороны. Кое-где чернелись проталины, свободные от снега. Какое-то небольшое озерко, обрамленное желтыми, высохшими камышами, виднелось роговидною излучиною, поверхность этого озера, покрытая льдом, отражая в себе небо точно голубое зеркало, блестело посреди степи. Свободный ветер сдул с него последнюю снежинку, и замерзло оно гладкое, спокойное, без зыби, без волнения. Вон правильные черные круги видны на его берегу, это следы недавно снятых кибиток… вон изгородь видна, полуразвалившаяся… вон собака там роется, ищет чего-то… нет, это опять волк… ишь, как удирает по степи бродяга трусливый, заслышав звонки наших троек… вон приостановился немного, поджал хвост и опять дует без оглядки… вон он исчез, должно быть, в логовину спустился, а вон опять показался, только уж теперь нельзя его рассмотреть… далеко! Чуть заметная, черная точка мелькает вдали… ну и Бог с ним!
— Гей, гей! — покрикивает мой ямщик.
— Гей, гей! — вторит ему сзади звонкий голосок Надежды Васильевны.
— Надя, ну что кричишь на морозе? Горло простудишь! — ворчит ее супруг.
Паша и Яша вылезли совсем из-под навеса саней и сидят на облучке, свесив ноги. Так-то, должно быть, виднее…
— Ехали мы тоже раз, с хозяином из Чимкента… Только, это, поравнялись с лесочком… — рассказывал что-то один другому, но звон колокольчиков заглушал рассказ, и до моих ушей долетали только отрывочные фразы да восклицания: — Помилуй Бог, тоже ведь они не шутят. Ах ты Господи!
Вдруг мой ямщик начал привставать на своем месте и как-то подозрительно вглядываться вперед. Затем даже руку приложил к глазам.
— Что ты? — спросил я.
— Вон стоит, — отвечал киргиз, не оборачиваясь, — ишь, стоит, гляди, на дороге…
— Да что стоит?
— Арба (повозка) наша, та самая…
Я тоже начал всматриваться. Действительно, что-то чернелось впереди, на дороге, верстах в двух по крайней мере, но что это было — повозка или что другое, я не мог разглядеть, как ни напрягал своих глаз…
— Гляди-ко, гляди. Наша! — послышался тревожный голос и на задних санях. Там тоже, значит, заметили.
— Не вернуть ли?
— А кто его знает!
— Чего стал, трогай! — прикрикнул Воробьев на своего возницу. — Не отставай от передних. — Ты, Надя, вот что, сядь-ко поглубже, я кошемку опущу. Боюсь, как бы ребенок не испугался!
— Да ничего еще нет, чего ты? — бормотала Надежда Васильевна.
Однако в голосе ее дрогнула какая-то подозрительная нотка.
Мы продолжали подвигаться вперед, не уменьшая рыси, и скоро предмет, замеченный моим ямщиком и уже наделавший тревоги в нашем караване, был виден совершенно ясно. Еще минуту, и наши лошади стали испуганно храпеть и слегка упираться на ходу. Мы подъехали, все-таки, вплотную и невольно остановились…
На дороге — немного сбившись на сторону и завязнув в сугробе, стояли распряженные сани с верхом, судя по обрывкам и обрезкам упряжи, можно было видеть, что с распряжкою не церемонились и торопились, пуская в ход ножи, где трудно было развязать руками.
Снег кругом был сильно притоптан пешими и конными следами… Около валялись распоротые чемоданы с вывороченными тиковыми внутренностями, клочья сена, какое-то тряпье и забытая нагайка.
Я заглянул внутрь саней, там было пусто, обошел кругом. У самого правого полоза ничком лежал полузамерзший труп, в русском тулупе, с подбритым затылком.
Тулуп был настолько изорван в борьбе, что разбойники не сочли нужным брать его с собою и оставили на убитом, зато сапоги были сняты, и босые ноги, посинелые, окоченевшие, торчали врозь, запутанные в оборванных постромках.
Я попробовал тронуть убитого и хотел перевернуть его лицом вверх, но не мог, тело до такой степени примерзло, что не поддавалось моим усилиям. Должно быть, не менее суток, если не более, находилось оно в таком положении. Преступление совершено не в эту ночь, значит, а раньше.
— Это тот самый! — решил один из ямщиков.
— Кто?
— А тот, что последний выехал, ямщик обратный до сих пор не возвращался. Вот его здесь яу (разбойники) убили, ограбили, лошадей увели и ямщика тоже, а его самого кинули!
— Они бы и его не убили, а увели, — рассуждал другой ямщик, — да, видно, дрался очень шибко, взять нельзя живьем было… Ну, вот с ним и покончили… Ишь ты, какое дело!
— Аллах, Аллах!
— Пресвятая Богородица! Что же нам делать теперь? — коснеющим языком прошептал один из приказчиков… Эх! Не надоть выезжать было… Поторопились!
— Уж я и не знаю, — лепетал другой. — Как вот их благородие. Вертать, что ли?
— Ну, садись и трогай дальше! — угрюмо произнес Воробьев. Ну, чего высунулась, Надя! Сиди смирно, есть на что смотреть. Коля спит, слава Богу!
— Садись и пошел! — крикнул и я своему ямщику. — Половину дороги проехали…
— Воля ваша, потому как ‘волос с головы’… — твердили все свое приказчики и тоже полезли в сани, боязливо оглядываясь на следы кровавой катастрофы.
Мы уселись и тронулись. Колокольчики снова загудели на всю степь.
— А не мешало бы эти звонки, на всякий случай, отрезать! — промелькнуло у меня в голове.
Вдруг раздался сзади гневный голос Воробьева.
— Подлецы, канальи, трусы! Чтоб вам головы свои сломать! Чтобы вам… — кричал Антип Михайлович и, встав в санях во весь рост, грозил кулаком вслед удиравшим приказчикам.
Паша и Яша крепились еще, пока мы ехали, до роковой встречи, но теперь вид этого трупа, этих саней со следами борьбы вокруг произвел на них полную реакцию. Они не выдержали, отдались всецело охватившей их панике и повернув оглобли, что называется, во все лопатки неслись обратно, на прежнюю станцию.
Я видел, как они оба хлестали лошадей чем попало. Не оглядываясь, не обращая внимания на ругань и оскорбительные возгласы рассвирепевшего Антипа Михайловича, они неслись вперед и вперед, — и расстояние между ними и нашими санями быстро увеличивалось.
Трусы удирали, воротить их не было уже никакой возможности. Да и стоило ли? Ведь то же самое они сделали бы в минуту действительной опасности, а тогда их бегство наделало бы нам несравненно больше вреда, чем теперь.
Не знаю, выиграют ли они что-нибудь своим бегством, судя по времени, мы уже на половине дороги, — опасность одинаковая и впереди, и назади… Почем знать, может быть, назади даже большая… Я не желаю им зла, но, признаюсь, в данную минуту не прочь бы…
— Эх, с какою охотою я бы им пулю пустил вдогонку, если бы заряда не жалко было! — произнес охрипший даже от криков Воробьев, садясь наконец в сани.
Наши желания в эту минуту почти сходились…
Прежде чем продолжать путь, мы устроили нечто вроде военного совета. Нас было теперь трое русских и два ямщика киргиза. В числе первых я считал и Надежду Васильевну. Она хоть и женщина, но… во всяком случае, она стоит больше, чем храбрецы приказчики и оставшиеся на станции ротмистр Колупаев со своим пьяным товарищем.
На ямщиков мы рассчитывать особенно не могли. Они ведь, все-таки, киргизы. Впрочем, оба эти скуластые малые смотрели так просто и честно, что у меня ни на минуту не шевельнулось против них никакого подозрения.
В нашем маленьком совете решено было, что я пересяду в сани Воробьевых, а мои сани поедут сзади. Из саней, так сказать, пассажирских, лишний багаж был перенесен в мои, чтобы облегчить первые, на случай, если нам будет предстоять продолжительная скачка.
Мы даже перепрягли с этою целью одну из пристяжных, начинавшую уже уставать, и тщательно осмотрели свою упряжку. Боже сохрани, если в критическую минуту что-нибудь порвется или развяжется.
Если придется жертвовать, то, во всяком случае, этою жертвою послужат вторые, багажные сани.
Дорога, сколько я помню, ровная, оврагов нет, тут, левее, должны быть киргизские мазарки, в стороне от дороги, от них уже недалеко станция… Пока еще этих мазарок не видно, а странно: эти сооружения далеко видны в степи, особенно в такой ясный день… Вон что-то синеется вдали… как будто курган… не они ли…
— Ну, с Богом, трогай! Задние сани, держись вплотную, не отставай… Не гони шибко, не мори лошадей… ровною рысью… Трогай…
Колокольчики мы оба сняли… зачем поднимать шум на всю степь… Впрочем, эта предосторожность почти излишня, — глаз киргиза видит дальше, нежели слышит его ухо…
Антип Михайлович нахмурился что-то и косо смотрит на свою Надежду Васильевну… он все прикрывает ковриком ребенка. Хорошо, что мальчик все время крепко спит… Дай Бог ему покойно проснуться… уже на следующей станции… Надежда Васильевна тоже призадумалась и даже не ответила на мою шутку, попытку развеселить общество, придать всему более веселый характер…
— Если б я знал, что так случится, — нагнувшись ко мне, шепотом произнес Воробьев, — если бы я знал, что эта сволочь бросит нас, я бы не выехал… Я один не боялся бы, но теперь… поймите…
И он опять покосился на свою жену, опять потянул коврик и совсем уже с головою покрыл им спавшего мальчика.
— Э, пустяки, — бравировал я, — они были уже давно здесь… чего им тут рыскать… Эта шайка — теперь уже верст за двести отсюда… пустяки!..
— Эта — может быть, — а другая… Надя, выпей-ко рюмку хересу… у тебя губы дрожат, ты, кажется, озябла…
— Я-то? — отвечала Надежда Васильевна. — Нисколько, напротив… Вот посмотри — какая горячая!..
И она освободила свою руку из-за пазухи и приложила ее к лицу своего мужа.
— Для бодрости выпей… — улыбнулся тот. — Для куражу… хватим-ко вместе!
Он достал свою дорожную бутылку, зашитую в войлок, оловянный стаканчик, и развернул бумажный сверток с кусочками раскрошившегося полузамерзшего сыра.
Не успели мы позавтракать, как услышали фразу ямщика, фразу, заставившую нас встрепенуться и взяться за оружие.
— Вон человек гуляет! — произнес киргиз, не оборачиваясь к нам, словно про себя.
Черная точка двигалась в степи, в стороне от дороги, эта точка двигалась с одинаковой скоростью с нами… она была еще очень далеко и направлялась как будто наперерез нашего пути… по крайней мере, расстояние между нами и ею мало-помалу уменьшалось.
Минут пять спустя, мы ясно могли уже рассмотреть, что это был всадник… Но этот всадник был один… Кругом ничего другого подозрительного не было видно. Если он один и не избегает встречи с нами, значит, это не враг.
— Не наш, букеевец… — сообщил нам ямщик. — У него ружье за плечами, и конь воровски оседлан… это яу!
Посмотрим, что этот одинокий яу намерен делать дальше.
Опередив нас, он подъехал почти к самой дороге, оглянулся, посмотрел на нас и шагом поехал дальше… через минуту мы его догнали… мы поравнялись…
Тогда киргиз прибавил рыси и стал равняться с передней тройкою, не отставая уже ни на шаг.
Всадник держался теперь не более как в двадцати шагах от нас. Он был одет в яргак — халат, сшитый из жеребячьих шкур мехом вверх, малахай на голове, подшитый рыжим лисьим мехом, закрывал почти все его лицо… за плечами у всадника было кремневое, старое ружье, и у пояса болталась туземная шашка (клынч), с разорванными ножнами, из которых на свет Божий выглядывало заржавленное лезвие…
Крепкий, горбоносый кон шел, раскачиваясь, иноходью, вытянув вперед свою косматую голову… Вьюк за седлом был самый умеренный, две переметные сумки, тщательно притороченные, плотно пригнанные к задней луке седла… это и назвал наш ямщик ‘воровскою седловкою’…
Он ехал и только изредка, словно украдкою, взглядывал на нас из-под своего малахая.
Наши ямщики вступили с ним в переговоры.
— Эй, Божий человек!.. Куда путь твой лежит? — крикнул один.
Тот не отвечал.
— Куда едешь, эй? — крикнул в свою очередь Антип Михайлович, привстав на своем месте.
Киргиз молча протянул нагайку вперед и лаконически отвечал наконец:
— Туда!..
Мы оставили его пока с расспросами и только следили за его движениями.
Мало-помалу мы заметили, однако, что расстояние, отделявшее нас от букеевца, стало увеличиваться… он взял наискосок, в степь… затем с места погнал свою лошадь в карьер… и словно провалился разом… по крайней мере, мы уже его более не видали.
— Там балка есть! — пояснил нам ямщик его исчезновение.
Маневр этот был совершенно понятен для нас… По крайней мере, в нем то хорошо, что мы были предуведомлены. Букеевец видел нас, он хорошо высмотрел наше вооружение, он заметил полную готовность нашу к отпору и уведомит об этом своих товарищей. Если тех немного, они не решатся атаковать… Если же их много — то…
— Он из барсуковских аулов… а те человек по двадцати высылают и больше! — сообщил ямщик, словно угадывая наши мысли и соображения…
Однако мы подвигаемся и подвигаемся вперед… До станции теперь не должно быть далеко, верст десять, может быть, одиннадцать, не более… ‘До станции’ теперь… А что мы встретим на той станции?.. Если она цела, если там есть люди, готовые оказать нам помощь, — ну, тогда все еще идет хорошо, а если нет, если эта станция уже разбита и занята бандитами?..
Мы старались отогнать от себя подальше это последнее предположение, оно рисовало нам такую мрачную картину, что… теперь, только теперь, мы позавидовали в душе — трусам, оставившим нас… если только эти трусы выиграли что-нибудь своим бегством…
Ба!.. Я даже вздрогнул от неожиданности… Едва только мы поравнялись с устьем балки, подходившим почти к самой дороге, как оттуда выехало человек десять вооруженных всадников и загородили нам дорогу… Эти всадники не стали лицом против нас… Они гурьбою ехали шагом впереди, мы видели их спины в яргаках и верблюжьих халатах, ружья, болтающиеся за плечами, и коренастые крупы