Двуногий волк, Каразин Николай Николаевич, Год: 1873

Повесть
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Скачать в PDF

ДВУНОГІЙ ВОЛКЪ.

РОМАНЪ ВЪ ДВУХЪ ЧАСТЯХЪ

H. Н. Каразина.

Съ 20 рисунками автора.

ТРЕТЬЕ ИЗДАНІЕ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.

0x01 graphic

Оглавленіе.

Часть I.

Глава I. ‘Двуногій волкъ’
‘ II. На добромъ мст добрые люди
‘ III. Передъ грозою
‘ IV. ‘Заметались’
‘ V. Лагерь ‘блыхъ рубахъ’
‘ VI. Плнный
‘ VII. Сестра милосердія
‘ VIII. Въ офицерскомъ кружк
‘ IX. Тни
‘ X. Что разсказывалъ старый лауча Досщакъ своимъ товарищамъ
‘ XI. Переметка
‘ XII. Работники ограбленнаго каравана
‘ XIII. Доносъ
‘ XIV. ‘Атамкулъ’
‘ XV. Ката-джиль
‘ XVI. Печальное утро
‘ XVII. Въ разъзд
‘ XVIII. Выручка
‘ XIX. Ожиданіе
‘ XX. Корреспондентъ New York’s Herald
‘ XXI. ‘Блая рубаха’
‘ XXII. Слды…
‘ XXIII. Адамъ-Крылганъ
‘ XXIV. Досщакъ и его бутылка
‘ XXV. На другихъ колодцахъ
‘ XXVI. ‘Сардыба-куль’ и ‘Учь-чучакъ’
‘ XXVII. Всти
‘ XXVIII. Досщакъ лауча что-то замышляетъ
‘ XXIX. ‘Я — мать’

Часть II.

Глава I. Побгъ
‘ II. Вн русскаго лагеря
‘ III. Атамкулова курама
‘ IV. Разладъ
‘ V. Матъ-Мурадова ставка
‘ VI. Гаремъ Муллы-Атамкула
‘ VII. Сказка о хан-женщин
‘ VIII. Провидніе
‘ IX. Досщакъ лауча попался
‘ X. Генеральское письмо
‘ XI. Судъ и казнь
‘ XII. Нсколько словъ о хан и его подданныхъ
‘ XIII. Опять въ офицерскомъ кружк
‘ XIV. Воспоминанія.— Старый знакомый
‘ XV. Досщакъ и его багажъ
‘ XVI. Суета и сборы
‘ XVII. А что если…?
‘ XVIII. Нежданная-негаданная перекочевка
‘ XIX. Враги
‘ XX. Погромъ
‘ XXI. Найдена
‘ XXII. Самое непріятное и трудное Положеніе
‘ XXIII. Письмо Сергя Николаевича и отвтъ на него
‘XXIV. Ршеніе Натальи Мартыновны и результаты вызова Ровича
Эпилогъ

ГЛАВА I.
‘Двуногій волкъ’.

Въ желтомъ накаленномъ песк торчалъ деревянный колъ, выкрашенный красною краскою. Нижняя часть этого кола, воткнутая въ песокъ, была окована желзомъ, на верхней-же части укрплена была короткая поперечная перекладина, — и на ней, нахохлившись, истомленный зноемъ, сидлъ красивый охотничій соколъ и дремалъ, задернувъ своими желтоватыми, поперечными вками зоркіе, разбойничьи глаза.
Эта птица олицетворяла собою полную неподвижность, начиная отъ красной шапочки на своей маленькой головк и кончая серебряною цпочкою, которою она была привязана къ поперечин за лапку, все казалось какимъ-то изваяніемъ… Не шевелился, не звякалъ даже ни одинъ бубенчикъ, украшавшій ожерелокъ на ше сокола, и, словно нарисованная, виднлась короткая, голубоватая тнь, отброшенная птицею на горячемъ, красновато-желтомъ фон мертваго песка.
Дв борзыя собаки, тощія, почти голыя, высунувъ сухіе, воспаленные языки, лежали на боку, въ растяжку, и если бы только не чуть замтное движеніе ясно-очерчивающихся реберъ,— ихъ скоре можно было принять за падаль, чмъ за существа живыя, готовыя въ одно мгновеніе, по одному призывному свистку хозяина, вскочить и воззриться въ безконечную степь — и стрлою понестись по этимъ волнистымъ, сыпучимъ пескамъ, которымъ, казалось, не предвидится ни конца, ни начала.
Красивый, гордый конь, кровный тюркменскій жеребецъ, несмотря на духоту и палящій зной, покрытый ковровою теплою попоной, тоже неподвижно стоялъ на своемъ прикол, привязанный за сухую жилистую щиколотку передней ноги тонкимъ волосянымъ арканомъ. Поводья дорогой, разукрашенной серебромъ, бирюзою и сердоликами уздечки были слегка притянуты къ высокой рогообразной лук сдла и поддерживали красивый изгибъ лебединой шеи.
Остальной конскій вьюкъ лежалъ неподалеку, въ самомъ тщательномъ порядк. Видно было, что весьма опытная рука укладывала его, и эта же рука могла въ одно мгновеніе вскинуть его на крупъ коня и ловко приторочить, несмотря на его кажущуюся сложность. Тутъ была пара переметныхъ сумъ ‘коржуновъ‘, сдланныхъ изъ тонкаго, дорогаго хивинскаго ковра, ‘кызылъ—тырнакъ‘, кожаный чехолъ съ чашками, такъ-называемый, ‘калмыкъ-башъ’ или ‘теркешь’, украшенный длинною кистью изъ сыромятной кожи, тыквенный кальянъ въ серебряной оправ съ сткою, съ длиннымъ камышевымъ чубукомъ, мдный, хитро-чеканенный кунганчикъ, козлиный турсукъ для воды, скоробившійся отъ жара, пара персидскихъ пистолетовъ — длинноствольныхъ съ раструбами на концахъ, и шерстяной тканый мшокъ для ячменя, наполненный до половины.
Кром сокола, коня и борзыхъ собакъ, было еще одно живое существо, хотя бы никто не подумалъ: зачмъ живому существу такъ долго и неподвижно лежать въ такомъ, повидимому, неудобномъ положеніи.
Это существо былъ человкъ. Онъ лежалъ совершенно навзничь, закинувъ руки себ за голову, уставившись глазами въ безконечную, сроватую даль знойнаго, раскаленнаго неба.
Рогатыя поля его войлочной, разрзной шапки защищали эти, наискось прорзанные, полу-прищуренные глаза и бросали густую тнь, раздляющую его темно-бронзовое, скуластое лицо какъ разъ на дв половины.
На человк надтъ былъ халатъ изъ верблюжьяго сукна, подъ этимъ халатомъ виднлся другой, ярко-красный,, прошитый по бортамъ золоченымъ галуномъ — красные же широкіе шаровары такъ и горли на солнц своимъ яркимъ узоромъ, вышитымъ разноцвтными шелками. Ноги были обуты въ мягкіе кожаные чулки ‘мусса’ съ зелеными пятками и башмаки съ высокими остроконечными каблуками, окованными сталью съ серебряною насчкою…
Рядомъ съ нимъ лежала дорогая сабля ‘клынчь’ въ черныхъ шагреневыхъ ножнахъ, съ блою костяною ручкою, украшенною разноцвтными камнями, бирюзою и кистями, двуствольное ружье русской работы и русскій же револьверъ въ чехл, блымъ шнуркомъ привязанный къ широкому, усаженному бляхами поясу. Кром, этого оружія виднлась еще цлая коллекція ножей, подвшенныхъ къ поясу, и разныя дорожно-боевыя мелочи: кремни, кресала, проволочные протравники и кошелекъ изъ краснаго сафьяна съ серебряною узорною вышивкою.
Подальше отъ этой неподвижной группы, всторон, въ неглубокой лощин, поросшей сухою колючкою, лежалъ другой конь, безъ сдла и сбруи. Широко вытаращилъ этотъ конь свои глаза, уже подернутые холодомъ смерти, судорожно, взбороздивъ песокъ, протянулись окоченлыя, длинныя, кованныя по-тюркменски ноги.
Здсь была уже не временная неподвижность. Это былъ дйствительно трупъ. Сомнваться въ этомъ невозможно было уже потому, что если бы кто-нибудь вздумалъ присмотрться къ поблекшимъ сухимъ ноздрямъ животнаго,— онъ наврное замтилъ бы миріады крохотныхъ, песчаныхъ муравьевъ, совершенно безцеремонно забирающихся туда, въ самую глубь, и безнаказанно выползающихъ оттуда, снова на свтъ божій.
Да и не стоило присматриваться къ такой мелочи, довольно было только потянуть носомъ воздухъ…
‘А хорошо — песъ меня затрави!— пахнетъ… Особенно на тощій желудокъ!.. Какъ это дня четыре ничего не пошь,— такъ оно весьма пріятно… Съ какой бы только стороны удобне зайти!?..’
Такъ, вроятно, думалъ малорослый степной бродяга-волкъ, давно уже потягивавшій воздухъ въ данномъ направленіи, и все еще не ршавшійся выбраться изъ-за песчанаго наноснаго бугорка въ самомъ конц лощины и подобраться поближе къ этому лакомому куску, повидимому предназначенному для насыщенія такихъ же какъ и его, отощалыхъ, истерзанныхъ голодомъ желудковъ.
‘И что это онъ расположился тутъ съ своими собаками! думалъ волкъ, вытянувшись на брюх и еле отдливъ отъ земли свою воровскую морду.— Ну, отдохнулъ, полъ самъ, покормилъ коня и ступай своею дорогою, не мшай и другимъ пость! Ишь развалился какъ важно, каналья! словно для одного его эта вся степь! Небось, коли бы у тебя поднялась такая рзь въ брюх… Эхъ! хоть бы кусочекъ рвануть! Авось не замтитъ!..’
И попробовалъ-было волкъ чуточку продвинуться впередъ. Только-только тронулся — глядитъ: пошевелилъ конь своимъ стройнымъ ухомъ, медленно открылся красный, словно кровавый, глазъ у пса… Чу! слышится никакъ глухое, зловщее ворчаніе… Смертельный ужасъ охватываетъ все существо мелкаго бродяги, мгновенно заглушая рзкій позывъ мучительнаго голода.
Попятился волкъ задомъ, спрятался, проползъ подальше, вскочилъ на ноги — и ходу! по за буграми и песчаными наносами… И долго-долго не ршался онъ ближе подходить къ этому мсту, откуда, въ жаркомъ степномъ воздух, тянулась такая соблазнительная струя, возбуждавшая нервное подергиванье всей его хитрой, острорылой мордочки.
Прошелъ часъ, прошелъ другой… Прошелъ и страхъ волчій, и еще зле заворочался голодъ въ его внутренностяхъ. Снова подкрался волкъ… глядитъ: — также неподвижно стоитъ конь, на тхъ же мстахъ лежатъ ненавистныя собаки, словно мертвое чучело для приманки торчитъ соколъ на своей перекладин, — и, не пошевельнувшись ни однимъ мускуломъ, не мняя своего положенія, бездушнымъ трупомъ лежитъ, растянувшись на песк, отдыхающій батырь…
И взяло раздумье отощалаго звря… ‘Что за дьяволъ!.. вдь это онъ съ самаго утра лежитъ такъ! Ужъ не думаетъ ли онъ, что снова вскочитъ на ноги — павшій конь… и вотъ теперь онъ поджидаетъ его, не ршаясь продолжать свой путь на одной только лошади…’
Къ западу склонялось жгучее солнце. Багровыя сумерки расползались понизу, чуть-чуть потянуло прохладою. Пожарнымъ заревомъ вспыхнулъ горизонтъ, и, словно политыя свжею кровью, зааллись вершины бугровъ и наносовъ, — вершины отдльныхъ, разбросанныхъ по степи камней, отбрасывая отъ себя безконечно-длинныя, расползающія тни…
Поднялся батырь, слъ, кругомъ осмотрлся… Протеръ кулакомъ свои глаза, поправилъ рогатую шапку на голов, и разомъ вскочивъ на ноги, машинально хватился за оружіе…
Фыркулъ конь и метнулся на прикол, словно ужаленные змею вскочили псы и дико завыли, загремли бубенцы на соколиномъ ожерелк…
— Пора въ дорогу! на одномъ доду, коли тотъ не вынесъ. Эхъ ты, русская кляча!.. произнесъ про себя батырь, и пошелъ, шатаясь, къ своимъ вьюкамъ, гд, замтне всего, торчалъ длинный чубукъ его дорожнаго кальяна.
Здсь онъ привелъ въ порядокъ курительный приборъ, прочистилъ стку, наложилъ свжаго табаку изъ замшеваго мшка, выскъ огня и захриплъ на всю степь, пуская густую струю бловатаго дыма.
Темне и темне становилось кругомъ, погасли и верхушки холмовъ. Синеватый туманъ поднялся со дна лощинъ и промоинъ.
Задумался батырь, тусклыми, сонными глазами глядя на степь, сквозь густую пелену табачнаго дыма…
Когда одинокій конь видитъ, или даже чуетъ приближеніе другаго коня — онъ самъ не свой, то рвется на привязи, то мечется изъ стороны въ сторону, то вытягиваетъ длинную шею, раздуваетъ ноздри, прядетъ ушами, тихо, привтливо ржетъ, волнуется и на мгновеніе замираетъ въ выжидательной поз, словно статуя, прислушиваясь къ, приближающемуся топоту, приглядываясь къ издали замтнымъ взмахамъ хвоста и гривы незнакомаго животнаго.
И собаки не могутъ покойно — словно не замчая — относиться къ приближенію чуждаго всадника.. Лай сейчасъ поднимутъ, то грозный, злой, то веселый, привтливый, навстрчу понесутся въ перегонку. Не нужно ихъ и наускивать!..
Въ настоящую же минуту и конь, и псы оставались въ полнйшемъ поко, — а между тмъ, къ бивуаку, тихо, неслышно вовсе, подъзжалъ — всадникъ. Батырь ясно видлъ его между клубами дыма, застилавшими степь передъ его глазами.
Онъ видлъ, какъ ровною поступью еще не утомленнаго коня, не разбирая дороги, прямо на него такъ и рзалъ всадникъ, полуголый, въ однихъ кожаныхъ штанахъ. Его босыя ноги упирались въ обвернутыя войлокомъ деревянныя стремена. Руки у этого всадника не держали ни поводьевъ, ни плети, он, словно параличемъ разбитыя, безжизненно висли по сторонамъ его въ-струну-вытянутаго тла. На голов всадника не было шапки, и батырь ясно видлъ его багровосинее, налитое кровью, лицо съ вытаращенными, пожелтвшими блками глазъ, съ распухшимъ концомъ языка, судорожно закушеннаго между оскаленными зубами. На затылк всадника виднлся узелъ волосянаго аркана, и отъ этого узла, вдоль спины, болтался — конецъ его, оборванный и размочалившійся отъ постояннаго ерзанья по деревянному арчаку непокрытаго попоною киргизскаго сдла.
Рыжая тощая лошадь, повсивъ голову, кивая своимъ лысымъ лбомъ на каждомъ шагу, шла не шла, а словно только такъ ноги переставляла. Она даже земли не касалась. Сухой бурьянъ и колючки не гнулись и не шуршали подъ ея ногами. Черезъ рытвину перешла она — и не спустилась на ея дно, а словно по воздуху перебрела съ одного берега на другой.
Чудно какъ-то детъ чудный всадникъ: казалось давно бъ ему пора прямо наткнуться на курящаго кальянъ батыря, а между тмъ не уменьшается да и не увеличивается промежутокъ между тмъ и другимъ… Всадникъ словно на одномъ мст держится, словно остановился, и только., такъ, для примра, переступаютъ расходившіяся ноги, киваетъ развивавшаяся, лысая конская морда…
Одна только пара глазъ, неподвижно уставившаяся на дымъ, видла этого всадника, ни тюркменскій жеребецъ, ни собаки, ни даже соколъ изъ-подъ своей красной шапочки не видали его вовсе. Они и не слышали его, и не чуяли. Передъ ними мертво и тихо разстилалась въ мрак безконечная пустыня — и спокойно оставались они на своихъ мстахъ. Какое имъ дло до того, что, подъ одуряющимъ вліяніемъ ‘ганаши’, грезится ихъ хозяину!
— Оставь ты меня, Юнусъ, оставь! чуть слышно шевелятся губы батыря.— Ну, что ты все за мною гоняешься?.. Ну, чего ты отъ меня хочешь? Ну, виноватъ я передъ тобою… Продалъ тебя!.. Продалъ!.. Да, продалъ!.. Уйди… Уйди… Уйди… Оставь!..
И батырь опрокинулъ кальянъ порывистымъ движеніемъ назадъ. Онъ отшатнулся, уперся локтями въ землю и все не спускалъ глазъ съ одного и того же мста, ничего не замчая кругомъ… не замчая даже, какъ дымитъ и тлетъ пола его верблюжьяго халата отъ выпавшаго изъ стки горячаго угля.

ГЛАВА II.
На добромъ мст добрые люди.

— Мирза!..
— Эге?
— Ты не спишь?
— Зачмъ спать!.. Днемъ выспался… Все въ ту сторону гляжу.
— Что видишь хорошаго?
— Понизу темь одна, наверху — звзды… Больше ничего не видно…
— Да и не увидишь!
— Прідетъ. Если но этою ночью — завтра прідетъ… Ужъ это врно! Такъ врно, какъ меня зовутъ-вотъ — Османъ, тебя — Шаришь, земляка твоего коряваго — Саидъ-бае…
— Пора бы! Одвуконь на четвертыя сутки попасть можно съ текинскихъ кочевокъ, а мы здсь вотъ уже скоро шестой разъ восходъ солнца увидимъ, у меня, вонъ, въ торбахъ послдняя горсть ячменя вчера вышла.
— Можетъ на пути что повстрчалось?! Въ дорог все случается… и хорошее, и худое…
— Худое-то еще скоре. Особенно когда за плечами черный духъ гнздится…
— Духъ… ишь ты!
— А то, скажешь, нтъ! Мало онъ его изъ одного конца степей въ другой перегоняетъ… То-то… небось я видлъ. Да и не я одинъ…
— Что ты видлъ, мирза?
— Что? ночь теперь — вотъ что. Днемъ разскажу…
— Пустое болтаютъ… Эхъ эхъ эхъ! На все воля Аллаха!..
— Свтать начнетъ скоро! что-то холодновато становится.
— Да! поверху втромъ тянетъ. Слышишь, какъ шуршитъ колючка?.. Оно всегда такъ подъ утро…
Такъ переговаривались, больше отъ скуки, джигиты Османъ и Шарилъ, величая другъ друга аристократическимъ титуломъ ‘мирзы’.
Одинъ изъ нихъ лежалъ ничкомъ, на брюх, на самомъ гребн каменистаго берега сухой балки, и, покрывшись съ головою суконнымъ халатомъ, выглядывалъ изъ-подъ него, силясь что-либо разсмотрть въ этомъ мрак туманной. непроглядной, настоящей степной ночи. Другой джигитъ лежалъ немного пониже, на полускат и тоже съежившись подъ теплымъ халатомъ.
Обоимъ не спалось — также, вроятно, какъ и тмъ четыремъ джигитамъ, темноватые, неясные силуэты которыхъ рисовались совсмъ уже внизу, въ самомъ дн лощины, гд чуть-чуть краснли остатки костра, отбрасывая на сложенное оружіе и сбрую легкіе металлическіе отблески.
Это была маленькая партія бродячихъ ‘Яу’, вотъ уже нсколько дней бивакирующая въ балк ‘Учь-кудукъ’ (Три колодца), названной такъ потому, что по близости ея находились, да и теперь еще находятся три полузасыпанныя пескомъ ямы, въ которыхъ періодически скопляется небольшое количество мутной, солоноватой воды, достаточное для удовлетворенія десятка-другаго жаждущихъ желудковъ.
Вода эта была очень дурная — ‘джаманъ-су’, люди должны быть слишкомъ неприхотливыми, чтобы ее пить, или же умирать отъ жажды. Лошади пили ее неохотно, маленькими глотками, видимо только изъ необходимости, верблюды — не пренебрегали и съ большимъ аппетитомъ вылизывали даже вонючую, илистую грязь, оставшуюся на дн колодца.
Кругомъ — выжженная солнцемъ пустыня, срая, угрюмая… Втры по ней гуляютъ своенравные, непостоянные, и по всмъ направленіямъ гоняютъ пыльные столбы, засыпающіе глаза путникамъ, захватывающіе на своемъ полет и сдую полынь, и шаровидное перекати-поле, и высохшій пометъ, и птичьи перья, оставшіяся посл орлинаго обда, и даже клочекъ какой-то синей бумаги, брошенный прозжимъ человкомъ…
Лтомъ — безлюдье, жаръ, золистая пыль, безводица-безкормица и тощіе, голодные волки… Зимою — опять безлюдье, гололедка, суровая заметь и т же тощіе, голодные волки, озлившіеся подъ вліяніемъ мучительнаго голода до того, что другъ на друга бросаются, ради куска жилистаго, сухаго мяса.
Недоброю славою пользуется это непривтливое, мертвое урочище… Да и неоткуда было ему набраться хорошей, доброй молвы!
Большіе караваны далеко стороною обходятъ это проклятое мсто, выбираютъ они дорогу хоть и подальше, да гд бы воды было побольше. Маленькіе караваны — т другаго опасаются и держатъ путь, гд полюдне… Да какъ и не опасаться имъ, когда на ‘Учь-кудук’ того и гляди наткнешься на хорошихъ людей, такихъ вотъ какъ и теперь здсь засли… А отъ этихъ хорошихъ людей — чмъ дальше, тмъ лучше!

0x01 graphic

— Дорога намъ скоро длинная будетъ!.. началъ помолчавъ немного Османъ.— Эй, мирза! ты слышишь, что ли?!
— А что?! а я было вздремнулъ… Кто, ты говоришь, кого ширнулъ?
— Очнись! Тебя шайтанъ своимъ кривымъ рогомъ. Далеко, я говорю, идти намъ придется.
— Ничего не далеко, мы туда къ нимъ не пойдемъ, мы на Адамъ-крылган Садыка ждать будемъ. А тамъ, слышь, ханъ не приказалъ русскихъ до тхъ поръ трогать, пока въ самые пески съ хвостомъ не уберутся.
— Пески для нихъ смерть, пески и для насъ смерть… задумался вслухъ Османъ.
— Небось, не помремъ, мы стороною… Слышишь?
— Что!..
— Лошадь бжитъ.
— Тс!.. Да ну, не возись!..
Оба джигита прилегли ухомъ къ земл и принялись слушать. Секунды три была мертвая тишина, прерываемая только легкимъ потрескиваніемъ огня внизу и шелестомъ утренняго, предразсвтнаго втра…
— Четыре ноги — надо восемь… приподнялъ голову Османъ.
— Четыре… согласился Ширинъ.
Размнявшись этими лаконическими замчаніями, джигиты снова принялись слушать.
Блдная полоса свта протянулась на горизонт, блдне и блдне становилось мерцаніе звздъ, и гасли он совсмъ, захваченныя этой полосою, все боле и боле разгорающеюся… Утренняя заря сметала съ небосклона вс эти мелкія искры свта, только одна звзда долго еще боролась, вспыхивая алмазомъ, вздрагивая своими мигающими лучами… Потухла и она… Розовымъ блескомъ загорлось полнеба… Золотистый свтъ полился по степи, гоня передъ собою голубоватыя, дымчатыя тни…
— Вонъ онъ!.. крикнулъ Османъ.
— детъ! произнесъ Шаришь.
И это восклицаніе разомъ подняло на ноги всхъ его товарищей, и заставило ихъ выбраться изъ своего оврага.
— Лошадь одна… человка нтъ… лошадь его… гндой аргамакъ… благо коня нтъ… сдло на боку…. Была бда… На все воля Аллаха!..
Проговоривъ эту обрывистую рчь, Ширинъ поправилъ поясъ, подтянулъ халатъ и пошелъ потихоньку къ своимъ конямъ, стоявшимъ неподалеку, на приколахъ…
Три человка уже неслись во всю прыть своихъ лошадей къ одинокому аргамаку со сбившимся на сторону дорогимъ сдломъ.
Испуганно, тревожно поглядлъ имъ навстрчу аргамакъ… повелъ ушами, попятился, фыркнулъ и сталъ, распознавъ наконецъ, должно быть, знакомыхъ коней, знакомыхъ джигитовъ.
Привели аргамака на мсто стоянки, окружили, начали осматривать…
— Крови нтъ… конь не тронутъ ни пулею, ни клинчемъ, ни пикою… конь въ бою не былъ… сообщилъ свои замчанія Османъ-джигитъ.
— Да, конь въ бою не былъ!.. подтвердилъ это замчаніе старый, блый совсмъ разбойникъ, пристально посмотрвъ въ большіе черные глаза кровной лошади.
— Да его ли это конь?.. усумнилась какая-то ржавая кольчуга…
Даже и слова никто не сказалъ на это… Вс только покосились на чудака и презрительно сплюнули…
Кто изъ ихняго брата — степныхъ бродягъ — не зналъ батыря ‘Атамъ-кула’, что бжалъ отъ русскихъ!— кто не видалъ его на этомъ лихомъ аргамак, которому по всему правому берегу ‘Аму’ не находилось равнаго!..
Озадачились ‘Яу’ — порастерялись немного,— на всякаго изъ нихъ напало тяжелое раздумье… Ждали батыря Атамъ-кула… Слово онъ имъ прислать, что будетъ къ этому времени на Учь-кудук… ‘Вотъ прідетъ мирза’ думалъ каждый изъ нихъ, ‘прідетъ, заберетъ ихъ, на ‘Трехлапомъ верблюд’ (названіе другаго сосдняго колодца) — еще семерыхъ захватитъ… Дальше къ ‘Хала-атъ’ еще партія ждетъ… Вотъ, соберетъ мирза Атамъ-кулъ ихъ всхъ подъ свой бунчукъ… Поведетъ… куда поведетъ?.. а Аллахъ знаетъ куда!.. про то имъ и знать нечего, его — Атамкулова — забота… А теперь вотъ что-же! какъ теперь?! Вмсто батыря — одинъ конь пришелъ… Что тутъ длать будешь!?..’
Долго совщались нершительные, оробвшіе бродяги — да ужъ Османъ всхъ выручилъ…
И по его слову — сли вс на своихъ коней, захватили прибылаго аргамака съ собою и пошли легкою трусцою — по слду, что остался отъ кованыхъ ногъ коня Атамкулова.
— Можетъ узнаемъ, что намъ знать нужно!.. говорилъ Османъ.— Можетъ еще самого отыщемъ… сообщилъ онъ свои надежды…
— Дохлаго?.. буркнулъ блобородый.
— А хоть бы и дохлаго… заговорила вдругъ ржавая кольчуга.— Халаты на немъ хорошіе… клюнчь… топанча… ножи… кошель есть съ деньгами, — зачмъ имъ пропадать безъ проку?..
И въ этомъ восклицаніи выразилась… вся наружу вылилась волчья натура бродяги, вс его совершенно волчьи помышленія…
Бредетъ гуськомъ вереница голодныхъ зврей!.. Старый, опытный волкъ идетъ передомъ… Чу!.. выстрлъ… Шарахнулись зври, озираются… еще путемъ и врага не разсмотрли, а уже накинулись на своего вожака, околвающаго съ кускомъ свинца подъ лвою лопаткою… ‘Зачмъ, молъ, даромъ пропадать мясу?.. Тамъ еще будетъ либо нтъ, а тутъ вотъ готовое!’
И вотъ, такая же точно вереница потянулась изъ балки ‘Учь-кудукъ’ въ ту сторону, куда Османъ съ Шарипомъ всю ночь проглядли, поджидая себ вожака — мирзу ‘Атамъ-кула’.

ГЛАВА III.
Передъ грозою.

Года четыре тому назадъ, еще посл бухарскаго погрома, начали по всмъ степямъ ходить тревожные, предостерегательные слухи.
Во всхъ свободныхъ кочевыхъ аулахъ, державшихъ боле или мене сторону Хивы, только и думали о томъ, что скоро придется опять браться за оружіе и продолжать борьбу, Богъ всть когда начавшуюся — Богъ всть когда кончащуюся… Они были уврены, что Самаркандъ и Зара-Булакъ {1 мая 1868 года и 2 іюня того же года въ Самарканд и 2 іюня подъ Зарабулакомъ — страшные военные удары заравшанскаго похода, ршившіе участь Бухарскаго ханства.} подорвавшіе такъ бухарскаго эмира, не пройдутъ безслдно и для ихъ хана, котораго большинство порицало за его слабую поддержку сосдняго правителя въ войн съ ‘блыми рубахами’ {Такъ обыкновенно называютъ русскихъ по цвту ихъ одежды.}.
Враждебные Россіи ‘роды‘ были убждены, что эта уклончивость и нершительность хана были умышленны.
‘Погоди!.. пойдутъ и на тебя русскіе — тогда изъ Бухары теб тмъ же откликнутся!’ слышалось въ сред кочевниковъ, гудло подъ войлочными крышами ихъ кибитокъ и, желомеекъ, носилось съ втромъ по степи и залетало даже въ роскошныя сакли самихъ приближенныхъ хана.
Чодоры, Солоры, Кара, даже отдаленные Теке открыто, готовились къ войн, мирные узбеки, землепашцы и садоводы хивинскаго оазиса — тоже брались за оружіе, послдніе не знали, впрочемъ, противъ кого придется употреблять эти допотопные фитильные мултуки, эти кривые, серпообразные клынчи и тростниковыя пики — противъ ли блыхъ рубахъ, — которыя еще, впрочемъ, не показывались, — или же противъ своихъ буйныхъ кочевыхъ сосдей, тюркменъ, уже дававшихъ знать по окраинамъ о своей готовности ополчиться за вру, пророка, за самобытность своихъ обычаевъ, за свою необузданную волю, прикрывая все это благонамренной маской своихъ обязанностей относительно хивинскаго хана, ихъ феодала.
Положеніе хана въ данное время было самое странное, почти комическое. Шахъ Назаръ, въ своихъ изустныхъ разсказахъ о положеніи длъ въ хивинскомъ дворц въ это смутное время, такъ обрисовываетъ это положеніе:
У хана Сеидъ-Магомедъ-Рахима — два уха и одинъ мозгъ, дв руки и одно тло. Въ одно ухо говорятъ ему одно, въ другое — другое, за одну руку тащутъ тюркмены въ поле, за другую — узбеки дома удерживаютъ. Что было длать хану? Или пополамъ разорваться, или на одну какуюлибо сторону склониться. Чья сторона, сильне? Узбtки просятъ: ‘Не ходи! не затрогивай! пожалй наши поля, сады, огороды, дома наши и наши семьи’. Тюркмены — шайтановы правнуки, тмъ беречь нечего, кричатъ: ‘Иди!.. чего боишься? или насъ не знаешь? Не пройдетъ и двухъ лунъ, какъ мы привеземъ теб полные коржуны русскихъ головъ, вс пески уложимъ блыми рубахами. А не пойдешь — такъ теб же хуже будетъ!.. А вотъ теб пока отъ насъ задатокъ, чтобы ты не забывалъ, какое такое войско изъ себя изображаемъ…’
И въ ханскую лтнюю ставку то и дло стали приходить жалобы отъ мирныхъ узбековъ: тамъ Чодоры скотъ отогнали, тамъ Кара цлый кишлакъ ограбили и всхъ двокъ съ собою угнали, тамъ каики на Аму Дарь захватили и такую цну за перевозъ берутъ, что выходитъ одинъ грабежъ и разореніе. ‘А что ханъ Рахимъ могъ противъ нихъ сдлать!’
‘Вотъ, погодите, писалъ онъ къ кочевникамъ по лвому берегу. Придутъ русскіе, встртимъ ихъ войною… не помирюсь! А не придутъ — не мн же самому начинать!’
Узбеки втайн радовались, узнавъ объ этомъ письм… Они были уврены, что ‘блыя рубахи’ сами не начнутъ враждебныхъ дйствій.
— Придутъ скоро! утшали себя тюркмены.— А будутъ мшкать — поторопимъ… за живое заднемъ, такъ вызовемъ!..
И вотъ началось это систематическое задваніе за живое.
Эмисары Хивы, подосланные, конечно, партіей желавшей войны во что бы то ни стало, разсыпались по степямъ и начали показываться въ сред кочевыхъ народовъ, подчиненныхъ намъ уже десятки лтъ.
Эти ловкія ‘ищейки’, у которыхъ были ‘длинные носы и гибкіе языки, смлость тигра, жадность волка, хитрость лисицы и прыткость зайца’ {Буквальный переводъ — отрывокъ изъ одной писаной инструкціи, найденной при одномъ изъ попавшихся эмисаровъ.}, пробирались песками между Аральскимъ и Каспійскимъ морями, они доходили даже до ‘Эмбы’ и волновали киргизовъ, подстрекая ихъ къ поголовному возстанію, общая со стороны хивинскаго хана самую дятельную поддержку и покровительство.
Кочевники слушали этихъ эмисаровъ съ большимъ любопытствомъ и вниманіемъ. Старики подсмивались и недоврчиво покачивали головами. Они хорошо помнили еще неудачные опыты прежнихъ лтъ. Молодежь, пожалуй, и не прочь бы идти на призывъ, но воздерживалась пока, видя недовріе старшихъ. Послдніе взяли перевсъ — и большинство подстреканій не достигло желанныхъ результатовъ.
Но за то около этихъ бродячихъ, удалыхъ головъ сгруппировались т, въ комъ проснулась, уснувшая было, жажда къ грабежу и набгамъ, къ разнообразію и превратностямъ боевой, попросту — разбойничьей жизни.
Въ пескахъ ‘малыхъ и большихъ Барсуковъ’ сформировались небольшія шайки барантачей и начались частые ‘поиски’ на казалинскихъ караванныхъ путяхъ. Чаще и чаще стали въ форты доходить слухи о дорожныхъ безчинствахъ. Случались даже нападенія на почтовыя станціи Орско-казалинскаго тракта. Такъ пострадали нсколько станцій въ Каракумахъ, откуда были отогнаны лошади и уведены въ плнъ казаки, находившіеся въ станціонныхъ кибиткахъ.
Въ Казалинскъ то и дло стали привозить раненыхъ и убитыхъ съ дороги. Начинала развиваться повсемстная паника.
Купцы требовали себ защиты вооруженной силы и, не получая ея, останавливали торговлю.
Маленькіе конные отряды, высланные въ степь, безплодно гонялись ‘за втромъ въ пол’ (по удачному выраженію казаковъ), томили себя, томили своихъ коней — и возвращались на стоянки, не достигнувъ никакихъ опредленныхъ результатовъ.
Весь награбленный товаръ, отогнанный скотъ, плнные люди — все свозилось къ Хив и ея окрестнымъ селеніямъ, и на тамошнихъ рынкахъ находило себ покупателей.
Совершенно независимое отъ происковъ Хивы, возстаніе въ степяхъ Средней орды 1870-го года нашло себ на берегахъ ‘Аму’ самое горячее сочувствіе. Отдльныя лица, виновные ‘роды‘ и аулы откочевывали къ этой рк и спасались отъ заслуженнаго возмездія.
Громкое по разбоямъ имя Садыка — племянникъ извстнаго Аблая—кенисара — опять загремло по степямъ, и потянулись со всхъ концовъ безшабашные бездомники бродяги, собираясь подъ его знакомые значки.
Въ отвтъ на запросы русскихъ властей, хивинскій ханъ отвчалъ, что онъ всмъ этимъ безчинствамъ не причина,— что ему самому плохо приходится отъ этихъ разбоевъ, а справиться съ тюркменами онъ, молъ, не въ силахъ. ‘Пускай, молъ, сами русскіе попробуютъ съ ними поладить!’ добавлялъ онъ не безъ двусмысленности.
И въ то же время, изъ лтняго ханскаго дворца, ежедневно скакали гонцы къ бухарскому эмиру — съ письмами и цнными подарками.
Сеидъ-Магомедъ-Рахимъ-ханъ спрашивалъ эмира Мозафара, что думаетъ длать этотъ послдній, если русскіе пойдутъ на Хиву мимо предловъ его ханства.
Партія войны въ Бухар тоже подняла голову и начала шумть. Но эмиру Мозафару слишкомъ памятны были бдствія 1868 года. Онъ не могъ забыть Самарканда и Зарабулака, не могъ забыть и рыцарскаго возмездія ‘Карши’ и ‘Шегрисябзь’… Теперь эмиръ зналъ что длать — и нсколько особенно крикливыхъ головъ, отдленныхъ отъ своихъ туловищъ, разомъ успокоили воинственныхъ проповдниковъ.
А надъ безконечными, степями ‘злой туманъ’ все сгущался и сгущался, и въ этомъ ‘зломъ туман’ слышался возбуждающій, запахъ крови…
Долго тянулось это смутное время: гроза, скопившаяся надъ головами — томила только и не разражалась. Кому было плохо, кому хорошо…
Первые робко жались по своимъ домамъ и кибиткамъ, стягивали поближе свои разбросанные стада и табуны. Послдніе рыскали по степямъ, особенно по тмъ, гд разсчитывали прежде всего столкнуться съ блыми рубахами.
Въ пустыняхъ ‘Кизилъ-кумъ’ стало людне.
Это обстоятельство не трудно было замтить сразу. Даже волковъ и орловъ стервятниковъ стало какъ будто больше въ этихъ роковыхъ мстностяхъ.
Четвероногіе и крылатые хищники должно быть предчувствовали скорую добычу.
И вотъ, съ востока, изъ-за Нуратынъ-тау, порывы степнаго втра, вмст съ пескомъ и клубами перекатиполя, донесли тревожный кликъ:
— Идутъ блыя рубахи!..

ГЛАВА IV.
‘Заметались’.

И двухъ угоновъ, какъ слдуетъ, не успла сдлать учькудукская шайка… Придержали коней, перевели духъ, хотли было опять тронуть, смотрятъ — а на горизонт, на самомъ томъ краю, гд дрожитъ и волнуется туманная, дрожащая полоса озера миража, замелькали черныя, крохотныя точки…
Первый замтилъ ихъ зоркій Османъ, перегнулся на сдл назадъ — онъ рысилъ въ голов — и тревожно произнесъ: — А то что?
— Наши… отвчалъ ему сосдній джигитъ. А самъ поблднлъ какъ пыль на дорог, и мултукъ свой изъ за плеча сталъ поспшно отпутывать.
Встревожились бродяги, въ кучу сбились и стали…
— Что-же ты это? усмхнулся сквозь зубы Османъ, кивнувъ на оружіе,— по своимъ, что ли, хочешь?.. Вдь наши?!
— Гонятъ шибко… за ними т идутъ… это врно… Ишь какъ, гляди, гляди! Ишь какъ лошадей нахлестываютъ!
— На утекъ! крикнулъ Шарипъ и закачался на сдл отъ смха.
Такъ охотно послушались барантачи этого крика… шарахнулись съ мста въ карьеръ, да замти
Каразин Николай Николаевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. В камышах, Каразин Николай Николаевич, Год: 1873
  2. Таук, Каразин Николай Николаевич, Год: 1874
  3. Через степи, Сенкевич Генрик, Год: 1879
  4. В низовьях Аму, Каразин Николай Николаевич, Год: 1875
  5. Опустошение, Муйжель Виктор Васильевич, Год: 1913
  6. Дети великого океана, Фич-Перкинс Люси, Год: 1927
  7. Микерия-Нильская Лилия, Сенковский Осип Иванович, Год: 1845
  8. Кот Васька, Гиппиус Александра Карловна, Год: 1879
Электронная библиотека