В горах Сихотэ-Алиня, Арсеньев Владимир Клавдиевич, Год: 1917

География
Время на прочтение: 272 минут(ы)
Скачать в PDF
Владимир Клавдиевич АРСЕНЬЕВ. Собрание сочинений в 6 томах. Том II
Владивосток, Альманах ‘Рубеж’, 2009.

В ГОРАХ СИХОТЭ-АЛИНЯ

ОЧЕРК ЭКСПЕДИЦИИ ПРИАМУРСКОГО ОТДЕЛА РГО
с 24 ИЮНЯ 1908 г. по 20 ЯНВАРЯ 1910 г.

СОДЕРЖАНИЕ

От издательства
От автора
Глава I. Амур в нижнем течении
Глава II. Вверх по Анюю
Глава III. Перевал
Глава IV. Смотритель маяка
Глава V. Орочи
Глава VI. Вдоль берега моря на лодках
Глава VII. По реке Самарги
Глава VIII. Тревога
Глава IX. Филин-рыболов
Глава Х. Охота
Глава XI. Снежная буря
Глава XII. По горным речкам
Глава XIII. Обратный перевал через Сихотэ-Алинь
Глава XIV. Опять к морю
Примечания издательства

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Повесть ‘В горах Сихотэ-Алиня’, по мнению многих исследователей творчества В.К. Арсеньева, — прямое продолжение его первых прозаических произведений: ‘По Уссурийскому краю’ и ‘Дерсу Узала’. Действительно, являясь, как указывал сам автор, ‘очерком экспедиции Приамурского отдела РГО с 24 июня 1908 г. по 20 января 1910 г.’, эта повесть логически и композиционно завершает описание, пожалуй, самого сложного и насыщенного событиями периода экспедиционных исследований В.К. Арсеньева — с 1906-го по 1910-й годы. Другой вопрос: почему эта книга вышла в свет только в 1937 году, через семь лет после смерти автора? Ведь сам он ещё в предисловии к книге ‘По Уссурийскому краю’, изданной в 1921 году, указывал: ‘К 1917 году к печати были готовы три книги: 1) ‘По Уссурийскому краю’, 2) ‘Дерсу Узала’ и 3) ‘В горах Сихотэ-Алиня’.
Некоторые письма В.К. Арсеньева говорят о том, что сам автор рассматривал эти произведения как своеобразную трилогию об Уссурийском крае. Тем не менее в ‘арсеньеведении’ укрепилось мнение, что последняя книга осталась незавершённой (главным образом потому, что хронологически она заканчивается апрелем 1909 года, т.е. за 9 месяцев до окончания самой экспедиции). Хотя известный дальневосточный литературовед С.Ф. Крившенко ещё 20 лет назад в книге ‘Берег Отечества’ (М., ‘Современник’, 1988) указывал на то, что арсеньевский очерк ‘Зимний поход по реке Хунгари’, впервые опубликованный в VI томе собрания сочинений В.К.Арсеньева в 1949 году, ‘прекрасно завершает знаменитое третье путешествие’. ‘Очерк этот, — добавляет С.Ф. Крившенко, — следовало бы печатать в книге ‘В горах Сихотэ-Алиня’, вслед за главой ‘Опять к морю’. Что, собственно, и решил сделать редакционный совет данного собрания сочинений.
Заметим, что за 10 лет до выхода указанной книги С.Ф. Крившенко мнение о том, что три главные прозаические книги В.К. Арсеньева являются единой по замыслу и содержанию трилогией, высказывал критик Н.В. Старовойтов. Не вступая в дискуссию по этому вопросу, мы отсылаем всех интересующихся к специальной литературе, в том числе к работе действительного члена ОИАК, доцента Уссурийского государственного педагогического института, кандидата филологических наук H.H. Плотниковой, издавшей книгу ‘Трилогия В.К. Арсеньева об Уссурийском крае: жанровое своеобразие’ (Уссурийск, Издательство УГПИ. 2006).
В то же время следует отметить, что повесть ‘В горах Сихотэ-Алиня’ в каком-то смысле действительно оказалась незавершённой. Во-первых, над её окончательным текстом, как следует из писем самого В.К. Арсеньева, он продолжал трудиться и в 1927-м, и в 1928 годах, но при жизни автора она так и не пришла к читателю. Во-вторых, на это указывают сохранившиеся многочисленные варианты различных фрагментов повести, свидетельствующие о кропотливой и творческой работе автора над ней. В архиве Общества изучения Амурского края (ОИАК, г. Владивосток) имеются рукописи и машинописные тексты, относящиеся к повести ‘В горах Сихотэ-Алиня’ (Ф. 14. Оп. 1. Д.д. 65-69, 73 и др.). Наибольший интерес представляют подготовительные и черновые материалы, находящиеся в деле 66, а также в делах 66а-66в. Это полный текст повести с правкой В.К. Арсеньева и М.Н. Арсеньевой (судя по почерку), насчитывающий в общей сложности 549 листов машинописи.
Оставляя работу над этими безусловно интересными текстами для будущих исследователей, редакция собрания сочинений решила не вносить данную правку в публикуемую во II томе повесть ‘В горах Сихотэ-Алиня’, ограничившись сверкой с первым её изданием, посмертным для В.К. Арсеньева (издательство ‘Молодая гвардия’, М., 1937, 274 стр. с илл.). При этом полностью сохранено авторское предисловие, имеющее вполне самостоятельную ценность и фактически представляющее собой исторический очерк исследований Уссурийского края, выстроенный в хронологическом порядке. Представляет интерес и обширный список литературы, приведённый В.К. Арсеньевым в предисловии. В данном собрании сочинений воспроизведены подстраничные примечания издания 1937 года — как авторские, так и редакционные с единой нумерацией. Примечания от издательства вынужденно помещены после основного текста повести.
В тексте 1937 года встречаются как километры, метры, сантиметры, так и вёрсты, сажени, футы, вершки и даже ли (китайская мера длины) — в данном издании к единообразию не приведено, то же самое касается разночтений в географических названиях (Найхин — Найхинь, Онюй — Анюй, Тунгузка — Тунгуска и т.п.). Оставлены без исправлений все термины, многие из которых (особенно геологические) в настоящее время не применяются, устарели или заменены более современными. В публикуемом тексте сохранены устаревшие написания слов: ‘чорт’, ‘шопот’, ‘удэхейцы’, ‘поварёшка’, ‘цыновка’, ‘стланец’ (кедровый) вместо принятого теперь ‘стланик’, ‘плёссо’ вместо ‘плёс’, ‘ильма’ вместо ‘ильм’, ‘галло’ вместо ‘гало’ и т.д. По возможности сохранена авторская пунктуация, лишь в случае необходимости приведённая в соответствие с современными требованиями, исправлены явные опечатки. Неясные случаи (двусмысленные опечатки, разночтение географических названий и пр.) оговорены в примечаниях от издательства.
Очерк ‘Зимний поход по реке Хунгари’, фактически завершающий повествование ‘В горах Сихотэ-Алиня’, непосредственно в текст повести не включён (хотя многие исследователи считают правомерным сделать это), но читатели данного тома собрания сочинений могут ознакомиться с ним. Сверка произведена с текстом тома VI собрания сочинений (Примиздат, Владивосток, 1949) и с текстом, опубликованном в сборнике ‘Год девятнадцатый’ (Альманах десятый, Государственное издательство ‘Художественная литература’, М., 1936). Судя по вариантам некоторых фрагментов очерка, редакция 1936 года является более ранней, но издатели собрания сочинений 1947-49 годов при подготовке к печати пользовались черновиками из архива ОИАК. Поэтому рассматривать какой-либо из двух текстов как основной не представляется правомерным. Все значимые разночтения между текстами учтены в примечаниях от издательства данного собрания сочинений.

В ГОРАХ СИХОТЭ-АЛИНЯ

Очерк экспедиции Приамурского отдела РГО с 24 июня 1908 г. по 20 января 1910 г.

ОТ АВТОРА

В 1908 году Приамурский отдел Русского географического общества снарядил экспедицию для обследования части Дальнего Востока, заключённой в границах: нижний Амур — на западе, пролив Невельского (Татарский) — на востоке, реки Хор и Самарга — на юге. Цель экспедиции естественно-историческая, продолжительность — 19 месяцев (с 24 июня 1908 года по 20 января 1910 года).
В состав экспедиционного отряда вошли следующие лица: начальник экспедиции, автор настоящей книги В.К. Арсеньев и его сотрудники: помощник по хозяйственной и организационной части Т.А. Николаев, известный флорист H.A. Десулави, естественник-геолог С.Ф. Гусев и большой знаток охотничьего дела и сотрудник журнала ‘Наша охота’ И.А. Дзюль. Кроме того, в экспедицию были назначены семь человек стрелков, от 23-го Восточносибирского стрелкового полка: Пётр Вихров, Станислав Глегола, Михаил Марунич и Иван Туртыгин, от 24-го Восточносибирского стрелкового полка: Михаил Курашев, Илья Рошков и Павел Ноздрин и от Уссурийского казачьего дивизиона казаки: Григорий Димов и Иван Крылов.
В начале июня Т.А. Николаев получил задание отправиться морем в Императорскую (ныне Советскую) Гавань и устроить три питательных базы: 1) при устье реки Самарги, 2) при реке Ботчи и 3) в бухте Андреева. По прибытии в Императорскую Гавань ему надлежало повидать орочских старшин и узнать, в бассейн какой реки выйдет экспедиция после перевала через Сихотэ-Алинь, и тогда по этой реке с запасами продовольствия идти ей навстречу. С Т.А. Николаевым отправились все стрелки, а с автором пошли: H.A. Десулави, С.Ф. Гусев, И.А. Дзюль, Чжан-Бао и оба казака — Иван Крылов и Григорий Димов.
Все участники экспедиции были одеты однообразно. Летняя одежда состояла из рубах защитного цвета, таких же штанов, поясного ремня, фуражки и трёх смен белья. Для защиты от паразитов была заготовлена одна пара дегтярного белья, которая надевалась по очереди, когда это было нужно. Обувь была сшита в Хабаровске по форме орочских унтов. Автор рассчитывал также приобрести их у местного туземного населения. Кроме того, все имели для защиты от комаров: сетки на головы, нарукавники и нитяные перчатки. Зимняя одежда состояла из меховых шапок с наушниками, полушубков, тёплого белья, суконных шаровар, шерстяных перчаток и той же туземной обуви, но только большого размера. Для ног каждый участник экспедиции имел по паре суконных обмоток. Они хорошо защищают голени от ушибов и гораздо удобнее кожаных голенищ.
Летние палатки, как и во время путешествия 1906-1907 годов, отсутствовали. Взамен их были взяты комарники. Зимой путешественники были лучше обставлены. Прежде всего имелся большой суконный шатёр, в котором свободно могло разместиться до двадцати человек. Он имел вид шестиугольной призмы, покрытой шестиугольной же пирамидой, и держался на одном колу, поставленном посредине. К углам его были прочно пришиты кольца с длинными верёвками, при помощи которых шатёр и растягивался во все стороны. Свет во внутренность его проникал через два небольших окна с толстыми стёклами. Обстановка зимней палатки состояла из коллекционных ящиков, складного столика со свёртывающейся доской и обрезков древесных стволов, заменяющих стулья. Чугунная печка с вращающимся флюгером на трубе давала тепла больше, чем нужно. На ней варили чай и кипятили воду для стирки белья. Обед и ужин варились снаружи. Пол в шатре прикрывался еловыми ветками и сухой травой. Все спали вместе, плотно прижавшись друг к другу и прикрывшись сверху шерстяными одеялами и полушубками.
Начальник экспедиции и его спутники были вооружены винтовками системы Маузера и Винчестера и дробовыми ружьями Зауэра и Ремингтона с достаточным запасом пороха и дроби. Стрелки имели трёхлинейные винтовки без штыков, патронташи и по триста патронов на человека.
Бивачное снаряжение состояло из поперечной пилы, двух лопат, нескольких топоров, котелков с дужками разной величины, входящих друг в друга, сковороды, поварешки, эмалированных чашек для еды, кружек и пр.
Необходимой принадлежностью всякой продолжительной экспедиции является комплект плотничных и слесарных инструментов. Не забыта была также походная аптечка с достаточным запасом перевязочного материала.
Особое внимание было уделено научному снаряжению экспедиции.
Всем успехом своего предприятия автор обязан самоотверженной и бескорыстной службе своих младших сотрудников. Несмотря на то, что их сверстники были уволены в запас армии, несмотря на полную возможность уехать из Императорской Гавани во Владивосток на пароходе, они, понимая, что уход даже одного человека из отряда был бы очень чувствителен, добровольно остались до конца экспедиции. Едва ли когда стрелкам и казакам приходилось переносить большие лишения, чем вынесли эти скромные труженики. Несмотря на постоянное переутомление и физические страдания от холода и голода, которых невозможно передать словами, они мужественно боролись с природой и не жаловались на свою судьбу. Многие из них погибли во время империалистической войны. Какая судьба постигла остальных — не знаю.
Автор считает себя весьма обязанным И.В. Палибину, определившему растения, собранные на побережье моря, после отъезда H.A. Десулави. По просьбе И.В. Палибина мхи определил профессор Бротерус в Гельсингфорсе, лишайники — доктор Цалькбрукнер в Вене и морские водоросли — профессор Окамура в Токио. Другие специалисты любезно взяли на себя работу: Я.С. Эдельштейн — по обработке петрографического материала и С.А. Бутурлин — по определению птиц.
С такими материалами автор чувствует себя во всеоружии и с уверенностью приступает к физико-географическому описанию маршрутов, пройденных им в 1908-1910 годах.
Рассматривая карту Дальневосточного края, мы замечаем, что некоторые пути обследования его были особенно излюблены. Одни учёные за другими идут по проторенным дорожкам. Большинство совпадающих маршрутов мы видим: 1) в районе реки Суйфуна и около города Никольска-Уссурийского, 2) по восточному берегу озера Ханка, по реке Сунгаче и по реке Уссури, 3) по рекам Даубихе, Улахе, Фудзину и далее через Сихотэ-Алинь к морю, 4) по нижнему течению рек Бикина, Имана и Баку.
Меньше всего исследований производилось в прибрежном районе к северу от залива Ольги и в центральной части горной области Сихотэ-Алиня.
Самым первым исследователем нижнего Амура является казацкий старшина Василий Поярков, который в 1643 году со 132 казаками, будучи послан якутским воеводой Петром Головиным, прошёл в Амурский край таким путём, который после него никто из русских не повторил. Поярков поднялся из Якутска по рекам Алдану, Учуру и Гонаму и, перевалив через Становой хребет, спустился по рекам Брянте и Зее к Амуру, а по ней проплыл до устья и вышел в Охотское море. В 1646 году Поярков благополучно вернулся в Якутск после четырёхлетнего путешествия, сопряжённого с большими лишениями, потеряв половину своего отряда, частью в битвах с даурами, частью от голода и болезней {П. Словцов, Историческое обозрение. Сибирь, 1886 г. Также смотри: Н. Боголюбский, Очерк Амурского края, 1876 г.}.
Следом за ним в 1647 году казак Семён Щелковников спустился по реке Амуру и, войдя в лиман, направился на север к устью реки Охоты.
Приблизительно через полтораста лет после Пояркова на Амуре появляются два японских путешественника: Могами Токнай в 1785 году и Мамия Ринзо в 1808 году (1).
Ссыльный Васильев трижды плавал до устья реки Амура (1815-1826 годы), но всякий раз маньчжурцы задерживали его на возвратном пути и выдавали нашему правительству. При допросе он дал подробные сведения о климате, природе и богатстве недр края, проверенные потом Ладыженским в 1832 году.
В 1845 году французский миссионер де ла Брюньер по поручению китайского императора Кханси предпринял путешествие на реку Амур. 16 июля он отправился из города Сансина на восток по узкой тропе и, пройдя 120 миль, 19 сентября достиг реки Амура, где и зазимовал в гольдской деревне Фурме {У подножия хребта Хехцир, о чём речь будет ниже.}. 5 апреля 1846 года он поплыл к устью реки Амура и близ деревни Гутонг был зверски убит туземцами. Они вырвали у него глаза, выбили зубы и оставили тело на берегу, где оно лежало до тех пор, пока волны Амура не унесли его в море {А. Мичи, Путешествие на восток Сибири, 1868 г.}.
Другой миссионер, Рено, посланный викарием Маньчжурии Веролем для расследования участи де ла Брюньера, в 1850 году спустился по реке Амуру почти до деревни Ху-Дунь, расположенной около озера Кизи. Экспедиция Рено не дала никаких результатов, кроме печального повествования о гибели де ла Брюньера.
1849 год является знаменательным на Дальнем Востоке. Г.И. Невельской при обследовании Амурского лимана установил, что Сахалин есть остров, а не полуостров, как думали раньше. Следствием его открытия явились торговые сношения одной Североамериканской компании (2) с туземцами реки Амура, но купцам в самую реку воспрещено было входить, чтобы не вызвать осложнений с Китаем.
Г.И. Невельской, узнав, что владычество сынов Поднебесной империи не распространяется так далеко на восток, превысил данную ему инструкцию, вошёл в реку Амур, основал Николаевский пост, обращенный впоследствии в город Николаевск, и проплыл по реке около ста вёрст до озера Кизи. 1 августа 1850 года он поднял русский флаг и салютовал ему из орудия {‘Подвиги русских моряков на крайнем востоке России в 1849-1852 гг.’ и ‘Морской сборник’, 1878 г., NoNo 3 и 4.}.
Лейтенант И. Бошняк в 1852 году тоже достиг озера Кизи и оттуда сухопутьем прошёл в залив Де-Кастри. Ему принадлежит честь открытия залива Хади, который он окрестил Императорской гаванью {И. Бошняк, Экспедиция в Приамурский край. ‘Морской сборник’, 1858 г., No 12. Ныне Императорская гавань переименована в Советскую гавань.}.
С открытием навигации в 1854 году генерал-губернатор Восточной Сибири H.H. Муравьёв с отрядом забайкальских казаков и частей 13-го и 14-го линейных батальонов спустился на баржах и плотах по реке Амуру от Усть-Стрелочного караула до поста Мариинского, основанного им у входа в озеро Кизи {Свербеев, Описание плавания по реке Амуру (Экспедиция генерал-губернатора Восточной Сибири 1854 г.), ‘Записки Сибирского отдела Русского географического общества’, 1857 г., книга 3.}.
В августе того же года от устья реки Амура к Усть-Стрелочному караулу на пароходе ‘Надежда’ пришёл адмирал Путятин и с ним Посьет, впоследствии министр путей сообщения. Последний был в кругосветном плавании на фрегате ‘Диана’, после крушения которого доставил экипаж в город Петропавловск-на-Камчатке, а оттуда проездом через Амур отправился в Иркутск и далее в Петербург {Р.К. Богданов, Воспоминание амурского казака о прошлом. ‘Записки Приамурского отдела Русского географического общества’, 1900 г., том V, вып. III. Смотри также: П.В. Шумахер, К истории приобретения Амура (Наши сношения с Китаем, 1848-1860 гг.), ‘Русский архив’, 1878 г., No 11, стр. 257-343.}.
Следующим исследователем в хронологическом порядке будет академик Л. Шренк, совершивший в 1854-1856 годах путешествие по Амуру до его устья и по Уссури до реки Нор. Его этнографические исследования касаются главным образом гольдов, ольчей и гиляков {Л. Шренк, Об инородцах Амурского края. Изд. Академии наук, 1883 г., и ‘Вестник Русского географического общества’, 1857 г., книга 19.}.
Весной 1856 года путь по Амуру от Усть-Стрелочного караула до поста Николаевского совершил чиновник Департамента уделов Г. Пермыкин {Г. Пермыкин, Путевой журнал плавания по Амуру. ‘Записки Сибирского отдела Русского географического общества’, 1857 г., книга 2.}.
В 1856 году 13-й линейный батальон на лодках был отправлен из поста Мариинского обратно в Забайкальскую область. Суровая зима застала солдат в походе. На несчастье баржа с хлебом, посланная им навстречу, села на мель где-то в верховьях Амура. Этот беспримерный поход плохо одетых и голодных солдат мало кому известен. Весь путь 13-го линейного батальона со времени ледостава был усеян трупами. Люди кормились мясом мертвецов, но это не спасло их от гибели. Плохо одетые и почти босые, они замерзали на привалах, не имея сил подняться, чтобы поддержать огонь угасающего костра.
Как только возникли переговоры русского правительства с Китаем в 1857 году, граф Муравьёв-Амурский послал в Уссурийский край геодезиста Усольцева, который проплыл по рекам Уссури и Сунгаче до озера Ханка. Затем он поднялся по реке Лефу, но не дошёл до её истоков и приблизительно с половины пути повернул к юго-западу, вышел на реку Суй-фун и спустился по ней до Амурского залива, названного так потому, что устье Суйфуна в то время принималось за устье Амура. Усольцев разъяснил это заблуждение {Усольцев, Заханкайский край. ‘Вестник Русского географического общества’, 1857 г., книга 22. Также: ‘Морской сборник’, 1864 г., No 6.}.
Горный инженер H.П. Аносов в том же 1857 году проплыл по Амуру до его устья, а в следующем, 1858 году поднялся по реке Уссури до Имана и по этой последней реке до местности Картун. Затем он прошёл по реке Сунгаче и по восточному и южному берегам озера Ханка до реки Mo. Последний маршрут Аносов сделал по реке Даубихе, почти до её истоков {‘Отчёт о действиях амурской приисковой партии в Приморской области в 1857—1858 гг.’, ‘Иркутские губернские ведомости’, 1860 г., NoNo 7, 8, 12, 14, 16, 17.}.
Честь сделать первое пересечение через Сихотэ-Алинь принадлежит М.И. Венюкову. В 1857 году по поручению графа Муравьёва-Амурского он отправился по реке Уссури, потом по её притоку Улахе и по реке Фудзину, затем перевалил через хребет Сихотэ-Алинь и вышел на реку Тадушу. Венюков хотел было пройти к заливу Св. Владимира, но собравшиеся в большом количестве вооружённые китайцы преградили ему дорогу и потребовали, чтобы он возвратился обратно. Тогда Венюков на берегу моря, при устье реки Тадушу, воздвигнул деревянный крест, на котором вырезал надпись: ‘Я был здесь в 1858 году. М. Венюков’.
Восемнадцатого июня он повернул назад и через двадцать два дня той же дорогой вернулся на Уссури {М. Венюков, Обозрение реки Уссури и земель, лежащих к востоку от неё до моря. ‘Вестник Русского географического общества’, 1859 г., часть 23-я, No 4.}.
1859 год был особенно богат исследованиями. Одна экспедиция следует за другой. Это был период ознакомления с правыми притоками Уссури и землями на юг к границам Кореи. Астроном Гамов производит ряд геодезических работ по Амуру и Уссури. Им были определены крайние географические координаты на реке Улахе (между устьями рек Фудзин и Ното), затем он прошёл по реке Сунгаче до озера Ханка и той же дорогой вернулся обратно. Один из мысов в заливе Посьет назван его именем {‘Из путевых записок астронома капитана Гамова, определявшего в 1859 году местность рек Амура и Уссури’. ‘Записки Русского географического общества’, 1862 г., книги 1 и 2.}.
В том же 1859 году Уссурийский край посетил академик К.И. Максимович. Он поднялся по долине Уссури, затем по реке Улахе до устья Фудзина, прошёл по долине этой последней до истоков, перевалил через водораздельный хребет Сихотэ-Алинь и спустился по реке Вай-Фудзину (Аввакумовке) к заливу Ольги. Результатом его исследований было обширное ботаническое сочинение, за которое он получил премию имени П.Н. Демидова. Насколько ценны работы К.И. Максимовича, говорить не приходится. Это известно каждому, кто хоть мало-мальски знакомился с литературой местной флоры. Он первый установил, что флора Уссурийского края есть флора маньчжурская. Множество растений названо именем этого исследователя {К. Максимович, Очерк верхнего Уссури и юго-восточного маньчжурского побережья. ‘Записки Русского географического общества’, 1861 г., No 3.}.
Министерство государственных имуществ для исследования лесов в Уссурийском крае командировало корпуса лесничих капитана Будищева и топографов Корзуна, Лубенского и Петровича. Экспедиция Будищева работала с 1857 года. Эти труженики ознакомили нас с географией южной части Сихотэ-Алиня. Прибрежный район к востоку от водораздельного хребта они назвали Зауссурийским краем {‘Сборник главнейших официальных документов по Управлению Восточной Сибирью’, том V. Леса Приморской области, 1898 г.}. Сам Будищев осмотрел долину Уссури, реки Даубихе и Лефу, озеро Ханка, затем спустился вдоль государственной границы до реки Суйфуна, описал леса в окрестностях селений Барабаша, Никольского, Новокиевского, на полуострове Муравьёва-Амурского, был на Улахе, Фудзине и через Сихотэ-Алинь по Вай-Фудзину (ныне Аввакумовке) спустился к морю. Топограф Корзун поднялся более чем до половины по Иману и Баку и по реке Бикину до верхнего его притока Бягаму, но дойти до Сихотэ-Алиня ему не удалось. Недостаток продовольствия принудил его вернуться обратно на Уссури. Третий спутник Будищева, Петрович, обследовал болотистые низины и леса по правому берегу Амура от устья реки Анюя (Дондон) до озера Кизи. Потом мы узнаём о его маршруте к заливу Де-Кастри и далее по берегу моря до реки Хои, откуда Петрович проник на реку Тумнин и спустился по ней до устья. Наконец, Лубенский описал леса по долине реки Амура от Хабаровска до поста Николаевского.
Одновременно с Будищевым Уссурийский край посетил известный натуралист Р. Маак. Совместно с этнографом Брылкиным в начале июня 1859 года он прибыл к устью Уссури и поднялся по ней до реки Сунгачи. По этой последней он проплыл до озера Ханка и обошёл его с восточной, южной и западной сторон. После неудачной попытки подняться далее вверх по реке Уссури Маак возвратился обратно на Амур. Исследования этого учёного поражают тонкостью наблюдений и громадным количеством собранного материала. Множество видов насекомых и растений названо его именем {‘Путешествие по долине реки Уссури, совершённое на средства С.Ф. Соловьёва’. ‘Записки Сибирского отдела Русского географического общества’, 1861 г., том I.}.
Третий французский миссионер Жербильон отправился для обследования Амура в 1861 году. Недалеко от устья реки Сунгари он встретил русских и охотно принял их предложение доехать с ними до поста Николаевского. В том же году Жербильон возвратился обратно {А. Мичи, Путешествие на восток Сибири, 1868 г.}.
Вслед за Мааком в 1860 году в течение трёх лет обследованием края занимается выдающийся геолог и палеонтолог Ф.Б. Шмидт. С ранней весны 1860 года он занимался исследованиями берегов Амура от устья реки Сунгари до поста Николаевского с заходом в озеро Кизи и залив Де-Кастри. После работ на острове Сахалине Ф.Б. Шмидт в июне 1861 года переехал морем во Владивосток. Отсюда он совершил две поездки: первую — от залива Посьет к устью Суйфуна и озеру Ханка, а вторую — по реке Сунгаче и Уссури до селения Хабаровки {Исторические отчёты о физико-географическом исследовании начальника физического отдела Сибирской экспедиции. ‘Труды Сибирской экспедиции Русского географического общества’. Физический отдел, 1866-1868 гг., том I.}.
В 1867-1869 годах вновь приобретённую страну посещает знаменитый впоследствии путешественник Н.М. Пржевальский. Маршруты его были те же, что и у Усольцева, Будищева и Венюкова. Он поднимается по рекам Уссури и Сунгаче, работает около озера Ханка, затем идёт на реку Лефу и оттуда к городу Владивостоку. Из Владивостока Н.М. Пржевальский пошёл по побережью моря на реку Сучан, реку Судзухе и далее к посту Ольги и к заливу Владимира. Свои исследования он закончил маршрутом через Сихотэ-Алинь на Фудзин, Ула-хе и Уссури {Н.М. Пржевальский, Путешествие в Уссурийском крае, 1870 г.}.
Ещё через год (в 1870 году) горный инженер И. Боголюбский в поисках рудных месторождений прошёл по реке Уссури к Владивостоку, оттуда тропой на реку Сучан и на реку Ванчин и побывал в заливе Ольги. Собрав сведения о землях прибрежного района к северу от Ольгинского поста, он в сопровождении китайца сделал попытку проникнуть на реку Тютихе, но его проводник-китаец умышленно или нечаянно заблудился, и он, не дойдя до намеченного пункта семи вёрст, повернул назад {И. Боголюбский. Поиски рудных рождений в Приморской области, 1870-1871 гг. ‘Отчёт Сибирского отдела Русского географического общества’, 1871 г.}.
В 1871 году Уссурийский край навещает лучший синолог того времени — архимандрит Палладий. Мы обязаны ему замечательными открытиями по археологии и истории края. Он проехал по рекам Уссури и Сунгаче, был на озере Ханка, оттуда перешёл на реку Суйфун, посетил село Никольское и прибыл в пост Владивосток. К сожалению, из трудов этого учёного сохранились только отрывочные письма. А. Палладий умер по дороге в Россию в 1872 году {Арх. Палладий: 1) ‘Исторический очерк Уссурийского края в связи с историей Маньчжурии’. ‘Записки Русского географического общества’, 1878 г., том VIII, 2) ‘Путешествие в Амурский и Уссурийский края’. ‘Двадцатипятилетие Русского географического общества’, юбилейное издание, 1872 г., 3) ‘Записки Русского географического общества’, 1871 г., том VII.}.
Ещё через три года партия топографов под начальством Л.А. Большева производит инструментальную съёмку прибрежной полосы Зауссурийского края (шириною от одной до пяти вёрст), от залива Рында к северу до залива Де-Кастри. Тяжёлые условия, при которых пришлось работать топографам на пустынном в то время берегу, дали С.В. Максимову богатый материал для его рассказов {С.В. Максимов, На Дальнем Востоке. Пионеры 1887 г. Сведения о работах топографов под начальством полковника Большева можно найти в ‘Известиях Русского географического общества’, 1876 г., No 3.}.
Следующим в хронологическом порядке исследователем Уссурийского края является И.П. Надаров. В 1882 году он поднялся по Бикину до местности Цамо-Дынза и по Иману до устья реки Тайцзибери. Другой раз с реки Ваку он прошёл на реку Улахе, поднялся по ней до половины и, повернув назад, вышел к урочищу Анучино и оттуда к Уссурийской железной дороге. И.П. Надаров дал много сведений по географии края и написал очерки из жизни уссурийских манз {И. Надаров, Североуссурийский край. (Материалы по изучению Уссурийского края). Смотри ‘Сборник материалов по Азии’, 1887 г., вып. 26 и 27.}.
Археологические и этнографические исследования Ив. Полякова относятся главным образом к острову Сахалину, но он также работал и в Южноуссурийском крае. В июле 1882 года он высадился во Владивостоке и направился по долине реки Суйфун к селению Никольскому (впоследствии город Никольск-Уссурийский) {И. Поляков, Отчёт об исследованиях на острове Сахалине и в Южноуссурийском крае. Изд. Академии наук, 1886 г. Смотри также приложение к XIV тому ‘Записок Академии наук’, 1884 г., No 6.}.
Продолжателем работ Палладия является основатель Общества изучения Амурского края Ф.Ф. Буссе. Работы его относятся к 1883-1889 годам. Разъезжая по области в качестве заведующего переселенческим делом, Буссе обратил внимание на древние городища, оставленные в стране её первоначальным населением, и описал некоторые из них {Ф. Буссе, Древности Амурского края. ‘Записки Общества изучения Амурского края’, 1908 г., том. XII.}. Работы Буссе впоследствии продолжал князь A.A. Кропоткин.
Гидрографическая экспедиция Великого океана не ограничивает свои работы Амурским лиманом, но распространяет их и на самую реку Амур. В 1886 году две шлюпки с лодки ‘Горностай’ прошли с промером вверх по реке около 1175 километров до устья Сунгари {М. Жданко, Работа русских моряков по описи лимана реки Амура. ‘Известия Русского географического общества’, 1916 г., том III, вып. X.}.
С 1888 по 1894 год горный инженер Д.Л. Иванов производил ряд геологических изысканий в Новокиевском и Барабашевском районах и по рекам Суйфуну, Супутинке, Майхе, Сучану и Судзухе. Потом он пошёл по реке Лефу на Улахе и далее через Сихотэ-Алинь к посту Ольги. Остаётся упомянуть ещё об одном его маршруте — именно вдоль морского побережья от села Шкотово, по рекам Таудими, Сучану, Судзухе и Таухе.
Период с 1894 по 1897 год является наиболее богатым исследованиями.
В 1894 году капитан Генерального штаба С. Леонтович производит съёмку реки Тумнина и составляет орочско-русский словарь {С. Леонтович, Орочско-русский словарь. ‘Записки Общества изучения Амурского края’, 1896 г., том V, вып. 2.}.
В том же 1894 году и следующем 1895 году геолог Д.В. Иванов совершает четыре маршрута. Первый — по Амуру от города Хабаровска до озера Кизи и затем по реке Хоюлю через хребет Сихотэ-Алинь к Императорской гавани. Второй — по рекам Анюю, Гобилли, Буту, Хуту на реку Тумнин. Третий — по реке Самарге через Сихотэ-Алинь на реку Сурпай и по этой последней на реку Хор к Уссурийской железной дороге. Четвёртый — вдоль берега моря частью на лодке, частью на паровой шхуне ‘Сторож’ от залива Ольги до Императорской гавани {Д.В. Иванов, Основные черты оро-геологического строения хребта Сихотэ-Алиня. ‘Записки Приамурского отдела Русского географического общества’, 1897 г., том I, вып. 3.}.
В том же году для обследования центральной части Уссурийского края посылаются охотничьи команды 10-го линейного батальона и 2-й стрелковой бригады. Маршруты охотничьих команд были распределены таким образом, что пути их должны были пересекаться. Одни команды должны были проникнуть как можно дальше вглубь страны, а другие нести службу связи и доставлять им продовольствие, но согласовать движение их в тайге было невозможно, и потому каждая из охотничьих команд действовала самостоятельно, вследствие чего перевалить через Сихотэ-Алинь и выйти к морю им не удалось, и после неимоверных лишений, до человеческих жертв включительно, они возвратились обратно {‘Труды Приамурского отдела Русского географического общества’, 1895 г.}.
В период между 1895 и 1897 годами Южноуссурийский край посетил известный ботаник В.Л. Комаров. Он работал к западу от Никольска-Уссурийского в бассейне реки Суйфуна, затем углубился в Маньчжурию и на юг, прошёл до урочища Новокиевского {В.Л. Комаров, Флора Маньчжурии, том I, 1901 г.}.
В области этнографической литературы мы встречаем имя С. Брайловского, объехавшего в 1896 году долины рек Сучана и Судзухе, а в следующем, 1897 году по поручению губернатора Приморской области занимавшегося переписью туземного населения по побережью Татарского пролива, от бухты Терней к югу до залива Ольги. Этот переезд С. Брайловский совершил на лодках и частью на пароходе {С. Брайловский, Опыт этнографического исследования, ‘Живая старина’, 1901 г., вып. 2.}.
Из исследователей северной части Уссурийского края укажем ещё на горного инженера Я.С. Эдельштейна. В 1897-1901 годах он совершал следующие маршруты:
1) озеро Кизи — река Хоюль — река Тумнин,
2) реки Тумнин — Мули-дата — Хунгари — Амур,
3) реки Анюй (Дондон) — Дынми — Копи до моря,
4) Реки Самарга — Сурпай — Хор до Уссури и
5) реки Нахтоху — Биюкин до Уссурийской железной дороги {Я. Эдельштейн. Северный и Средний Сихотэ-Алинь, 1905 г.}.
С 1898 по 1900 год ряд геологических изысканий производит горный инженер М.М. Иванов, однофамилец горных инженеров, ранее работавших в Южноуссурийском крае. Он обследовал реку Бикин до местности Цамо-Дынза и Иман до Картуна с ходом в сторону между реками Нэйцухе и Баку. Затем он поднялся по Уссури и Улахе до Ното-Хойза. Другой его маршрут был от места слияния Уссури с рекой Сунгача к югу вдоль Уссурийской железной дороги до города Никольска-Уссурийского и затем круговой маршрут к озеру Ханка и к Восточной китайской железной дороге {М.М. Иванов. Предварительный отчет о геологических исследованиях в Северном Уссурийском крае. ‘Геологические исследования и разведочные работы по линии Сибирской железной дороги’, вып. 4, СпБ, 1897 г.}.
Работы геолога П.И. Яворского относятся к Амгунскому бассейну, граничащему с Уссурийским краем, и потому мы отметим один только его маршрут в 1903 году по Амуру от города Хабаровска до озера Удыль {П. Яворский, Геологические исследования 1901 года в бассейне рек Керби, Нимана и Селемджи (с картой), ‘Геологические исследования золотоносных областей Сибири. Амурско-приморский золотоносный район’, вып. 4, СпБ, 1904 г.}.
Этот перечень исследователей края был бы неполным, если бы мы не упомянули ещё двух пионеров, прибывших в край в то время, когда по Владивостокской бухте ещё плавали лебеди, а в горах бродили тигры. Я говорю о М.И. Янковском и М.Г. Шевелёве. Первый много работал по орнитологии и энтомологи и в Северной Корее и в Посьетском районе {М.И. Янковский, Орнитологический дневник с 7 мая по 5 ноября 1897 г. с прибавлением заметок о чешуекрылых (экспедиция Русского географического общества в Корею и Маньчжурию под начальством В.Л. Комарова в 1897 г.). ‘Записки Приамурского отдела Русского географического общества’, том III, вып. 3, 1898 г.}. Второй был кабинетным работником и жил большей частью в бухте Кангоуза. Имя его тесно связано с изучением истории края. Он владел китайским языком и совершенно свободно разбирался в иероглифах. В его распоряжении было много древних рукописей. В вину ему можно поставить только то, что он своевременно не позаботился опубликовать свои знания и унёс их с собой в могилу. До нас дошли только кое-какие обрывки его работ, но и те оказались весьма ценными. Они в значительной степени способствовали установлению, что Бохайское царство (VII-XII века) было на берегах Великого океана в Восточной Маньчжурии, Северной Корее и в Уссурийском крае.
В заключение отметим работы военных топографов, заснявших в 1888 году в одновёрстном и двухвёрстном масштабах весь Южноуссурийский край от китайской границы (Посьет — озеро Ханка) к востоку до рек Улахе и Судзухе включительно.
Планшеты их также тянутся по долине реки Уссури до Амура, расширяясь в долине Бикина до 60 и суживаясь около Лончакова до 20 километров. Параллельно с военными топографами съёмочные работы производили землемеры Уссурийской межевой партии.
Теперь попробуем нанести на карту Уссурийского края памятники старины, оставленные манчжурскими племенами в период между VII и XIII столетиями, отметим на ней места, которые занимали китайцы-земледельцы до прихода казаков, и наконец нанесём на ту же карту русские посёлки. Мы увидим, что все три площади совпадут. Три народа, один после другого, селятся на одних и тех же местах. Доступными для культуры будут: долины рек Амура и Уссури, нижнее течение их правых притоков, бассейны рек Даубихе и Улахе, Южноуссурийский край и узкая полоса прибрежного района до Императорской гавани, а вся центральная и северная часть горной области Сихотэ-Алиня как раньше была пустыней, такой она есть теперь.
Дикость тайги, бездорожье и полное отсутствие жилых мест были главными причинами, почему Сихотэ-Алинь и земли к востоку от него оставались так долго неизвестными. Для исследования этой нетронутой части Уссурийского края я и предпринял свои экспедиции. Настоящий труд заключает в себе повествование о третьем моём путешествии, совершённом в 1908-1910 годах.

В ГОРАХ СИХОТЭ-АЛИНЯ

ГЛАВА I

АМУР В НИЖНЕМ ТЕЧЕНИИ

В полдень 23 июня 1908 года наш небольшой отряд перебрался на пароход. Легко и отрадно стало на душе. Все городские недомогания сброшены, беганье по канцелярии кончено. Завтра в путь.
В сумерки мои спутники отправились в город в последний раз навестить своих знакомых, а я с друзьями, пришедшими проводить меня, остался на пароходе. Мы сели на палубе и стали любоваться вечерним закатом, зарево которого отражалось на обширной водной поверхности при слиянии Амура с Уссури.
Был тихий летний вечер. Янтарное солнце только что скрылось за горизонтом и своими догорающими лучами золотило края облаков в небо. Сияние его отражалось в воздухе, в воде и в окнах домов какого-то отдалённого посёлка, предвещая на завтра хорошую погоду.
Против Хабаровска левый берег Амура низменный. Бесчисленное множество проток, слепых рукавов и озерков создают такой лабиринт, из которого без опытного провожатого выбраться трудно. Когда-то всё пространство, где Амур течёт в широтном направлении от станицы Екатерин-Никольской до озера Болэн-Очжал на протяжении около 500 и шириною и 150 километров, представляло собой громадную впадину, заполненную водой. Высоты у слияния реки Уссури с Амуром являются древним берегом этого обширного водоёма.
Город Хабаровск основан графом Муравьёвым-Амурским 31 мая 1858 года на месте небольшой гольдской {‘Гольды’ — досоветское наименование народа нанайцев. Арсеньев употреблял всюду слово ‘гольды’. Редакция, не меняя текста рукописей, сочла нужным в подписях под снимками применить современную советскую терминологию.} деревушки Бури. Отсюда получилось искажённое китайское название ‘Воли’, удержавшееся в Маньчжурии до сих пор. Первым разместился здесь 13-й линейный батальон, который расположился как военный пост. В 1880 году сюда переведены были из Николаевска все административные учреждения, и деревушка Хабаровка переименована в город Хабаровск.
Тогда это было глухое и неустроенное поселение среди тайги, остатки которой долго ещё были видны в самом центре города. Единственным путём сообщения был Амур. Осенью и весною во время ледостава и при вскрытии реки Хабаровск оказывался отрезанным от других городов на несколько месяцев. Эта изоляция называлась ‘почтовым стоянием’.
На палубе парохода было тихо и пусто. Только со стороны города доносился неясный шум, которого обычно не слышно днём.
Можно подумать, что с наступлением тьмы воздух делается звукопроницаемее. На западе медленно угасала заря, а с другой стороны надвигалась тёплая июньская ночь. Над обширным водным пространством Амура уже витал лёгкий сумрак: облака на горизонте потускнели, и в небе показались первые трепещущие звёзды.
В это время шум вёсел привлёк моё внимание. Из-за кормы парохода вынырнула небольшая лодка с двумя гребцами. Молодой гольд работал вёслами, а старик сидел на корме и направлял свою утлую ладью к устью Уссури. Он что-то говорил своему юному спутнику и, протянув руку по направлению к югу, дважды повторил слово ‘Хехцир’. Машинально я перенёс свой взор на величественный горный хребет, протянувшийся в широтном направлении от озера Петропавловского до реки Уссури и носящий название, которое только что упомянул старик-гольд. Хехцир имеет наибольшую высоту в 3000 футов. Железная дорога пересекает его в самом низком месте в 34 километрах от Хабаровска. В исторической литературе этот хребет называется Хохцским, также Хехцир {А. Мичи, Путешествие по восточной Сибири, 1868 г., стр. 335.}, а в китайской географии Шуй-дао-тиган имеется глава об Уссури, переведённая академиком Васильевым, в которой означенные горы названы Хухгир (Хурчин) {М. Венюков, Обозрение реки Уссури и земель к востоку от неё до моря. ‘Вестник Русского географического общества’, 1859 г., часть 25-я.}. На западном склоне хребта Хехцир у самой реки Уссури расположилась казачья станица Казакевичево, а раньше здесь была небольшая ходзенская деревушка Фурмэ (Турме), состоящая из четырёх фанз {Парчевский, Поездка зимним путём вверх по Амуру в 1856-1857 гг. (Исследования и материалы). ‘Вестник Русского географического общества’, 1858 г., часть 21-я, стр. 168.}.
В 1859 году Р. Маак застал здесь уже русских. От гольдской деревни не было и следа, но у туземцев о ней сохранились воспоминания.
Давным-давно в одинокой фанзе жил гольд Хээкчир Фаенгуни. Он был хороший охотник и всегда имел достаточный запас юколы для своих собак. Хээкчир был однажды в Сан-Сине на реке Сунгари и вывез оттуда белого петуха. После этого он начал тяготиться своим одиночеством, потерял сон и стал плохо есть. Как-то раз ночью Хээкчир Фаенгуни вышел на улицу и сел у крыльца своего дома. Вдруг он услышал слова:
— Хозяин, закрой окна, перед светом будет гроза.
Хээкчир обернулся и увидел, что это петух говорил ему человеческим голосом. Тогда он пошёл на берег реки, но тут услышал шопот над своей головой. Это говорили между собой деревья. Старый дуб шелестел листьями и рассказывал молодому ясеню о том, чему довелось ему быть свидетелем за двести с лишним лет. Хээкчир испугался. Он вернулся в свою фанзу, лёг на кан, но, как только начал дремать, опять услышал шорох и голоса. Это говорили камни, из которых был сложен очаг. Они собирались треснуть, если их ещё раз так накалят. Тогда Хээкчир понял, что он призван быть шаманом. Он отправился на реку Нор, и там маньчжурский шаман вселил в него духа Тыэнку. Хээкчир скоро прославился — он исцелял недуги, находил пропажи и отводил души усопших в ‘загробный мир’. Слава о нём пошла по всей долине Уссури, Амуру и реке Сунгари.
Вскоре около его фанзы появились другие домики. Так образовалась деревня Фурмэ. Потом пришли русские и потеснили ходзенов. Последние должны были оставить насиженные места и уйти от неспокойных ‘лоца’ вверх по реке Уссури. Деревня Фурмэ исчезла, а название Хээкчир превратилось в Хехцир. Впоследствии казаки этим именем стали называть не только то место, где раньше была ходзенская деревня, но и весь горный хребет.
В этом сказании чувствуется влияние юга. Как попало оно на Амур к гольдам из Маньчжурии?
За разговорами незаметно прошло время. Я проводил своих друзей на берег и вернулся на пароход. Было уже поздно. Последние отблески вечерней зари погасли совсем, и тёмная ночь спустилась на землю. Где-то внизу слышались меланхолические всплески волн: пахло сыростью и машинным маслом. Я ушёл в свою каюту и вскоре погрузился в глубокий сон.
На другой день рано утром мы оставили Хабаровск.
С момента отхода от пристани все на пароходе начали жить судовой жизнью. Вместе с нами ехала публика самая разнообразная: чиновники, играющие в вист ‘по маленькой’, коммерсанты, говорящие о своих торговых оборотах, и крестьяне, возвращающиеся из города с покупками. Кто читал, кто так сидел и смотрел вдаль, а кто просто забился в каюту и под ритм машины уснул как убитый. В третьем классе очень людно — там пассажиры вплотную лежат на нарах и не встают, чтобы не потерять место, добытое с такими усилиями при посадке.
Всё дальше и дальше позади остаётся Хабаровск. Широкою полосою расстилается Амур, и кажется он большим озером и вовсе не похож на реку.
О происхождении названия Амура существуют различные показания. Его производят от слова ‘Амор’, что по-тунгусски означает ‘Добрый мир’, от маленькой речки ‘Емур’, впадающей с правой стороны около Албазина {Иакинф, Статистическое описание Китайской империи.}, и от гиляцкого слова ‘Гамур’, ‘Ямур’, что значит ‘Большая вода’. Историк Миллер Мамур’ом называет реку, на которой живут натканы (натки). Маньчжурцы называли Амур ‘Сахалян Ула’ (Река чёрной воды), а китайцы — ‘Хуньтун-цзын’, после соединения с рекой Сунгари {В.П. Васильев, Описание Маньчжурии. ‘Записки Русского географического общества’, 1857 г., стр. 91.} также ‘Гелонг-кианг’ (Река чёрного дракона) и Хей-шуй, что значит ‘Чёрная вода’ {Иакинф, Статистическое описание Китайской империи, часть 2-я, 1842 г.}, а по-якутски ‘Кара туган’ (Чёрная река). Современное туземное население называет его Дай Мангу, а ольчей — Мангунами.
Общее направление течения нижнего Амура северовосточное. С левой стороны в него впадают реки Тунгузка, Дарги, Гай и Галка, а с правой — протока из озера Петропавловского. Последнее длиною около 20 и шириною около 8 километров. В недавнем прошлом оно было значительно больше и простиралось на юг и юго-запад до предгорий Хехцира. Сита была небольшой речкой, и Обор впадал в озеро самостоятельно. Возвышенность, где ныне расположено селение Волконское, представляет собой древний берег большого озера, а обширные болота с западной стороны указывают места, которые совсем недавно освободились от воды. Процесс дренажирования еще не закончен. Нынешнее озеро Петропавловское быстро мельчает, и недалеко время, когда оно тоже превратится в болото. Широкая долина Амура наполняется наносами его притоков — ила и песка, обычных спутников наводнений. В местах обвалов у подмытых берегов видно, как располагаются они в последовательном порядке. В самом низу лежит песчано-галечниковый слой, над ним нижнеаллювиальная глина, а выше слои песка, потом опять глина и поверх неё почвенно-перегнойный (гумусовый) слой, проросший высоким вейником и тростником, длинные корни которых в белых и фиолетовых чехликах прорезывают всю толщу наносов. Около протоки из озера Петропавловского находится много песчано-илистых островов. Некоторые из них едва выступают из воды, другие имеют вид плоских рёлок, поросших травой и кустами лозняка. Пески перемещаются летом водою, а зимой — ветрами. Иногда зимой можно видеть поверх снега слой песку, который при вскрытии реки переносится вместе со льдом на значительные расстояния.
К вечеру наш пароход дошёл до селения Вятского {В 1926 году в селении Вятском был 61 дом, и в селении проживало 278 человек обоего пола.}, расположенного на правом, нагорном берегу Амура. Здесь на несколько часов была сделана остановка для погрузки дров. Я тотчас сошёл на берег, чтобы осмотреть селение. Невесёлый вид имело оно. Прежде всего мне бросились в глаза бесчисленные штабели дров, за ними выше на берегу виднелись жилые дома и дворовые постройки, сделанные основательно и прочно, даже заборы были сложены из брёвен. Всё указывало на достатки населения, и вместе с тем в глаза била неряшливость, на дворах развал, груды конского навоза и непролазная грязь. Вдоль деревни идёт одна улица. Две тощие гнедые лошади лениво плелись по дороге, они часто останавливались, хлопали губами, подбирая травинки, и подымали пыль. Следом за ними шёл пожилой человек. Он ругал лошадей, кричал на них и размахивал руками. Амурские жители не имеют телег и ездят по Амуру летом на лодках, а зимой по льду на санях. Вот почему на каждом дворе было по две-три пары саней. На возвратном пути я опять увидел того же крестьянина. Он сидел на скамейке у ворот одного из домов и с кем-то переговаривался через дорогу. Нехотя ответил он на моё приветствие и спросил меня, не я ли буду новый учитель. Мой отрицательный ответ, видимо, его успокоил. Он подвинулся на скамейке и предложил мне присесть. От него я узнал, что крестьяне переселились сюда из Вятской губернии около полустолетия тому назад. Живут они с достатком и занимаются зимним извозом и доставкой дров на пароходы. Земледелие не в почёте потому, что нигде поблизости нет хорошей земли, а также потому, что есть другие, более выгодные заработки. И в самом деле! Один пуд осетровой рыбы продавался по 40 рублей, а пуд чёрной икры — по 320. Если ход кеты был удачный, то средняя семья, из четырёх взрослых душ, могла поймать столько рыбы, что, продав её в посоленном виде, за вычетом всех расходов на соль, бочки, фрахт и прочее, она не только вполне обеспечивала себя до нового улова, но даже откладывала значительную сумму денег на чёрный день.
Поговорив немного с вятским старожилом, я пошёл к берегу. Пароход, казалось, был насыщен электричеством. Ослепительные лучи его вырывались из всех дверей, люков и иллюминаторов и отражались в чёрной воде. По сходням взад и вперёд ходили корейцы, носильщики дров. Я отправился было к себе в каюту с намерением уснуть, но сильный шум на палубе принудил меня одеться и снова выйти наверх.
Был второй час ночи. По небу плыла полная луна, серебрившая своим трепетным светом широкий плёс Амура. Впереди неясно вырисовывались контуры какого-то мыса. Селение Вятское отходило на покой, кое-где в избах ещё светились огни…
И вот в эти ночные часы из воды вышло и поднялось на воздух бесчисленное множество эфемерид. В простонародьи их называют подёнками. Их личинки живут в воде и ведут хищнический образ жизни. Но потом вдруг все разом они подымаются на поверхность воды и превращаются в изящные крылатые создания бледно-голубого цвета с прозрачными крылышками и тремя хвостовыми щетинками. Подёнок было так много, что если бы не тёплая летняя ночь и не душный запах рано скошенной где-то сухой травы, их можно было принять за снег. Их было тысячи тысяч, миллионы. Они буквально наполняли весь воздух, бились в освещенные окна кают, засыпали палубу и плавали по воде. Эфемериды торопились жить. Их век короток, всего лишь 24 часа. Из тёмной пучины вод они поднялись на воздух для того, чтобы произвести себе подобных и умереть.
Я не мог долго быть на палубе. Насекомые буквально облепили меня. Они хлестали по лицу, заползали в рукава, набивались в волосы, лезли в уши. Я пробовал отмахиваться от них, это оказалось совершенно бесполезным занятием. В каюте было жарко и душно, но нельзя было открыть окон из-за тех же самых прелестных эфемерид. Долго я ворочался с боку на бок и только перед рассветом немного забылся сном.
Когда на другой день я проснулся, пароход уже был в пути. Между озером Катар и селением Вятским Амур некоторое время течёт в широтном направлении, но затем вновь поворачивает на северо-восток. Здесь правый берег состоит из ряда плоских возвышенностей, изрезанных глубокими оврагами. Он слагается из базальтовой лавы и древнейших горных пород. Около селения Елабужского возвышенности отходят от Амура в глубь страны и вновь появляются после Гасинской протоки, вытекающей из озера того же наименования.
По показаниям Пояркова, от устья Уссури вниз по Амуру на четыре дня плавания жили дючеры, а далее натки {Назаров, Материалы военно-статистического обзора Приамурского края. ‘Сборник материалов по Азии’, 1883 г., вып. XXXI, стр. 23.}. Такого самоназвания туземцев в указанных местах мы теперь нигде не находим. Позднейшие писатели говорят о ходзенах и гольдах. Наиболее крупные гольдские селения по правому берегу Амура от Хабаровска до села Троицкого расположились в следующем порядке: Чепчики, Хованда, Сакачи-Алян, Люмоми, Хоухолю, Муху Гаси, Дады, Дыэрга, Найхон Джагри.
Около Сакачи-Аляня на берегу Амура есть писаные камни, затопляемые во время половодья. На одном камне схематически изображено человеческое лицо. Можно ясно различить глаза, нос, брови, рот и щёки. На другом камне — два человеческих лица: глаза, рот и даже нос сделаны концентрическими кругами, а на лбу ряд волнообразных линий, отчего получилось выражение удивления, как бы с поднятыми бровями. Рядом профиль какого-то фантастического животного с длинным хвостом и семью ногами. Оно изображено при помощи четырёх концентрических кругов, из которых задний наибольший, потом два малых и на месте головы — круг среднего размера. Линия, объемлющая круги, частью ломаная, частью кривая, изображает контур животного. На последнем камне довольно верное изображение в профиль оленя. Круп животного тоже разрисован концентрическими кругами. На боках видны рёбра в виде кривых линий, а на шее и спине ближе к холке какие-то непонятные завитки.
Часам к десяти утра пароход дошёл до села Троицкого, расположенного также на правом берегу Амура. От Вятского оно отличалось разве только размерами. Общий колорит старожильческий. В давние времена здесь было гольдское селение Толчека.
Несмотря на то, что пароходы ходят по Амуру довольно часто, для амурских крестьян это всегда событие. Заслышав свистки, всё население бросает дома и устремляется к берегу для того, чтобы принять доставленное из Хабаровска продовольствие, посмотреть, не едет ли кто из знакомых, а то и просто посмотреть на публику. Так было и на этот раз. В толпе на берегу я узнал Косякова, приехавшего из селения Найхин на двух гольдских лодках для того, чтобы встретить нас и в последний раз сделать кое-какие закупки. Покончив с делами, мы забрали свой багаж и отправились к лодкам. Около них на прибрежной гальке сидело пять человек гольдов. Все они были среднего роста и хорошо сложены. Они имели овальные лица, слегка выдающиеся скулы, небольшие носы и тёмно-карие глаза. Длинные чёрные волосы их были заплетены в косы по маньчжурскому образцу. Костюм наших новых знакомых состоял из короткой тельной рубашки белого цвета и одного или двух пёстрых халатов длиною до колен, полы которых запахивались одна на другую и застёгивались сбоку на маленькие металлические пуговицы, похожие на бубенчики. Рукава около кистей рук были стянуты нарукавниками. На ногах гольды носили короткие штаны, сшитые из синей дабы, наколенники, привязываемые к поясу ремешками, и мягкую обувь в виде олочей из толстой замшевой кожи.
Ни одна из туземных народностей на Амуре не любит так украшать себя, как гольды. Вся одежда их от головы до пяток орнаментирована красивыми нашивками. Добавьте к этому тяжёлые браслеты на руках и несколько колец на пальцах, и вы получите представление о внешнем виде молодых гольдов, щеголяющих в своих нарядных костюмах в праздничные дни и в будни. Когда принесли наш багаж, гольды принялись укладывать лодки и размещать пассажиров. Гольдская лодка состоит из трёх досок, одной донной и двух бортовых. Корма имеет фигуру трапеции. Донная доска выгнутая, она длиннее других и значительно выдаётся. Нос прикрыт двумя короткими досками под углом в 60. При таком устройстве встречная волна не может захлестнуть лодку, но зато бортами она сидит глубоко в воде. Гребцы помещаются впереди на маленьких скамеечках. Грузы на лодке располагаются посредине, а кормчий с веслом находится позади.
Часов в одиннадцать утра мы оставили село Троицкое и поплыли вверх по протоке Дырен к гольдскому селению Найхинь.
Был один из тех знойных и душных дней, которые характеризуются штилем, ясным, безоблачным небом и зеркально-гладкой поверхностью воды. Солнечные лучи, отражённые от воды, слепили глаза и утомляли зрение, а долгое сидение в лодке в неподвижной позе вызывало дремоту. Часа через два плавания гольды причалили к берегу, чтобы отдохнуть и покурить.
Воспользовавшись остановкой, я решил размять немного ноги и пошёл прогуляться по берегу. Слева тянулись обширные луга, поросшие высокой травой. Главную массу поёмной растительности составлял всё тот же вейник до полутора метров высотою с недеревенеющими стеблями в виде соломы. Он растёт чрезвычайно обильно, почти без примеси других трав, занимая обширные пространства. Места посуше были заняты обыкновенной полынью с перистыми листьями, издающими приятный запах, если их потереть между пальцами, и тростниками, вполне оправдывающими своё видовое название и вытеснившими почти всякую растительность. Оригинальный вид имеют заросли тростников с длинными листьями, легко вращающимися в ту сторону, куда дует ветер. Точно их кто-нибудь нарочно расчёсывает и расправляет. Дальше виднелась какая-то полудревесная, полукустарниковая растительность. Я направил туда свои шаги. Это оказались тальники и ольшаники, словно бордюром окаймляющие берега проток и озерков со стоячей водой.
Луга, поросшие столь буйной растительностью, довольно богато населены пернатыми. В этот знойный день большая часть их попряталась в траве, но всё же некоторых, наиболее прожорливых, голод заставлял быть деятельными. Прежде всего я заметил восточную чёрную ворону, всеядную, полуоседлую общественную птицу. От своей европейской товарки она отличается оперением чёрного цвета с фиолетово-синим оттенком. Ворона сидела на земле и кого-то караулила — должно быть, мышь. При моём приближении она испугалась, снялась с места и торопливо полетела к кустам лозняка. Тут же поблизости на жиденькой ольхе сидела сорока. Она вела себя неспокойно, всё время вертелась, задирая хвост кверху, прыгала с одной ветки на другую и вдруг совершенно неожиданно камнем упала в траву, но вскоре опять появилась на одной из нижних ветвей дерева. При моём приближении трусливая птица бросилась наутёк и, оглашая воздух сухими и резкими криками, полетела вслед за вороной. Затем я увидел большого восточного веретенника, типичного обитателя сырых лугов. Веретенник неожиданно вынырнул из тростников, подлетел ко мне вплотную, затем быстро свернул в сторону и вновь спрятался в траву. Это, вероятно, был самец, старавшийся отвлечь всё внимание от того места, где самка высиживала яйца. На обратном пути я ещё вспугнул зелёную овсянку — небольшую птичку, ведущую одиночный образ жизни среди болот и глухих проток. Она села на куст, очень близко от меня, и совершенно не выражала беспокойства.
К сумеркам лодки наши дошли до гольдского селения Най-хин, расположенного около самого устья Анюя. На ночь мы устроились в туземной школе. После ужина казаки принесли свежей травы. Мы легли на полу с намерением соснуть, но комары никому не дали сомкнуть глаз до рассвета.
Часов в девять утра мы с Косяковым пошли осматривать гольдское селение Найхинь. Прежде всего мне бросился в глаза целый лес жердей, увешанных сетями, и сушила для рыбы. Немного в стороне высились бревенчатые амбары на сваях, в которых хранится всё ценное имущество гольдов. Чтобы мыши не могли проникнуть в амбар, на каждую сваю надевается кверху дном старый испорченный эмалированный тазик. На берегу протоки лежало множество лодок. Те, которые находились в употреблении, были просто вытащены на песок и во всякое время могли быть снова спущены в воду, другие были опрокинуты кверху дном и, видимо, давно уже покоились на катках. Сотни собак встретили нас злобным лаем. Гольды пригрозили им палками, и собаки с неохотой снова улеглись на прежние места. Спасаясь от мошек и комаров, они зарывались в землю. Песок сыпался им на голову. Собаки тёрли свои морды лапами так сильно, что совершенно выскоблили шерсть вокруг глаз, отчего получилось впечатление, будто на их головы надели очки.
Гольдское селение Найхинь тогда состояло из 18 фанз, в которых проживало 136 человек — мужчин и женщин {В 1926 году в Найхине было 22 фанзы с населением в 144 души обоего пола.}. В конце его из одной фанзы вышел нам навстречу Николай Бельдос, мужчина лет тридцати, с которым я впоследствии подружился. Он приветствовал нас по-своему и предложил войти в его дом.
Гольдская фанза по внешнему виду похожа на китайскую. Это четырёхугольная постройка с двускатной крышей. Остов её состоит из столбов, пространство между ними, кроме тех мест, которые предназначены для окон и дверей, заполнено ивовыми прутьями и с обеих сторон обмазано глиной. Крыша тростниковая, а чтобы траву не сорвало ветром, нижние слои её также обмазаны глиной, а верхние прижаты жердями.
Перешагнув через порог, мы попали в довольно просторное помещение. Вдоль стен с трёх сторон тянулись каны, сложенные из камней. Они имели ширину в рост человека и покрыты были чистыми цыновками, сплетёнными из тростника. Свет в жилище проникал через три окна с одинарными рамами и с частыми решетинами, склеенными тонкой китайской бумагой. Потолка в фанзе нет вовсе: крыша поставлена прямо на стены, а вверху под самым коньком сделано небольшое отверстие для выхода дыма. Зимой его затыкают тряпицей или сухой травой. Пол земляной, плотно утрамбованный. Очагов два. Один находится у самых дверей, другой — у противоположной стены, где кончается кан.
Что такое очаг? Это низкая печка, сложенная из дикого камня, в которую сверху вмазан довольно большой котёл. Дымовые ходы проложены под канами и выведены наружу в трубу, сделанную из дуплистого дерева и стоящую несколько поодаль от фанзы. Обыкновенно топится та печь, которая находится ближе к дверям. Вторую печь топят только зимой, во время больших морозов. Естественно, что каны ближе к топке нагреваются сильнее, чем те места, где дымоход выходит наружу. Иногда каны нагреваются так сильно, что без досчатых подстилок спать на них невозможно. Около очагов имеются полочки, на которых всегда можно увидеть одну или две бутылки, деревянные корытца, берестяную посуду, поварёшку, кухонный нож и коробку с палочками для еды. Немного в стороне, прямо на полу, стоит большой глиняный сосуд для воды. Он высотою в метр и вместимостью вёдер на двадцать. Эту глазированную и хорошо обожжённую посуду раньше гольды приобретали в Маньчжурии. Посредине фанзы устроены на стойках в два ряда полки, на которых сложены разные охотничьи принадлежности, как-то: рыболовные крючки, остроги, копья, луки и стрелы. На жердях, протянутых через всю фанзу, над канами лежат лыжи, вёсла от лодок, большие куски бересты и свёртки рыбьей кожи. Вследствие того, что дымовые ходы очень длинны и расположены горизонтально под канами, тяга в них не всегда равномерна, и печи часто дымят. Поэтому все предметы, находящиеся в фанзе выше роста человека, так закопчены, что не всегда удаётся узнать, что именно находится под слоем копоти. Неосторожный человек при малейшем прикосновении к ним осыпается в изобилии серой пудрой.
Почётным местом считается средняя часть кана. Иногда здесь можно видеть одну или две цветных подушки в виде валиков и перед ними резные столбики в 30 сантиметров высотою и с отверстиями в верхних частях, в которые вставлены курительные трубки. Здесь, по повериям гольдов, место обитания душ усопших родственников, ожидающих, когда шаман отведёт их в загробный мир. В углу прислонён к стене большой деревянный идол, грубо изображающий худотелого человека на длинных согнутых ногах, без рук и с редькообразной головой. Это Калгамадух, охраняющий жилище от ‘злых духов’. Две маленькие скамеечки, небольшой столик на низеньких ножках, нечто вроде шкафа или комода в углу на кане и сундук, ярко окрашенный, с медным замком, дополняют убранство гольдской фанзы. Наблюдателя поражает обилие орнаментов не только снаружи, но и внутри жилища. Все вещи, большие и малые, покрыты резьбой. Стойла фанзы, деревянные корытца, оружие, вёсла, ложки, палочки для еды и в особенности берестяные изделия, коробки, миски, подносики и прочее, — словом, решительно всё украшается при помощи красок и ножа.
В фанзе мы застали двух женщин и старика. Одна женщина, которая была помоложе, варила обед, а другая, постарше, сидела на кане и что-то шила. Около неё стояла детская зыбка, в ней спал будущий рыболов и охотник.
Гольдская зыбка состоит из двух половинок, сложенных под углом в сто двадцать градусов, так что ребёнок находится в ней в полулежачем положении. К накладной стенке зыбки привешиваются в качестве побрякушек бусы, пустые ружейные гильзы, копытца кабарги и кости рыси, тоже охраняющие мальчика от посягательства злого духа.
Насколько гольды-мужчины удаляются от монгольского типа (среди них можно нередко встретить овальные лица без выдающихся скул и с правильными прямыми носами), настолько женщины сохраняют его. Лица обеих женщин были типично монгольские, которые характеризуются плоским скуластым лицом, вдавленной переносицей и узкими глазными щелями с явно выраженной монгольской складкой век. Все гольдячки невысокого роста и имеют маленькие руки и ноги.
Женский костюм отличался от мужского только длиною халатов и обилием вышивок и украшений. Кроме того, халаты их по подолу ещё обшиваются медными бляшками. Кроме браслетов и колец на руках, они имели в ушах серьги с халцедоновыми и стеклянными бусами. Особенного же внимания заслуживают серьги в носу. Молодая женщина носила одну серьгу, продетую сквозь носовую перегородку так, что бляшка серьги, свёрнутая спиралью из тонкой серебряной проволоки, лежала на верхней губе. Старая женщина имела две таких серьги, продетых по сторонам в крылья носа.
Хозяин усадил нас на почётное место и велел подать угощение. Та женщина, которая шила около ребёнка, постелила на кан суконное одеяло с неудачно разрисованным на нём тигром и поставила низенький резной столик на маленьких ножках, а другая женщина принесла на берестяном подносе сухую рыбу, пресные мучные лепёшки, рыбий жир с кабаньим салом и ягодами, гранёные стаканы из толстого стекла и чайник с дешёвым кирпичным чаем.
Тотчас в фанзу стали собираться и другие гольды. Они расселись на канах и молча стали ждать конца нашей трапезы, чтобы принять участие в разговорах. Я обратил внимание на старика, седого, как лунь, и сгорбленного годами. От него я узнал, что реки Дондона нет вовсе. Дондон — это название острова, селения на нём и смежной с ним протоки, а та река, по которой нам следовало идти, называется Онюй. Орочи называют её Найхин — по имени гольдского селения при устье.
Что значит Онюй? Гольды к названиям правых притоков Амура прибавляют слово Анэй, например: Анэй Хунгуры, Анэй Вира, Анюй, Анэй Пихца и т.д. Этимологию этого слова выяснить мне не удалось. Любопытно, что и на севере, именно в Колымском крае, мы встречаем два притока Колымы с тем же названием — Большой Анюй и Малый Анюй. Удэхейцы называют Дондон Уни. Возможно, отсюда произошло Онюй (‘у’ легко переходит в ‘о’), искажённое впоследствии в Анюй.
Когда гольды узнали, что мы хотим идти по Анюю, они начали рассказывать про реку всякие страхи. Говорили о том, что плавание по ней весьма опасно вследствие быстроты течения и множества завалов. Идти к истокам они отказались наотрез, и даже такие подарки, как ружьё с патронами, не могли соблазнить их на это рискованное предприятие. Далее из расспросов выяснилось, что в нижнем течении Анюя живут гольды, а выше удэхейцы.
Видно было, что амурские гольды боятся Анюя. Оно и понятно. Лодки их, приспособленные для плавания по спокойным протокам Амура, совершенно не пригодны для быстрых горных речек. Уговаривать их на эту поездку я не стал (это было бы и бесполезно), но мы условились, что они доставят нас до ближайшей фанзы Дуляля, а оттуда мы найдём новых проводников. Так и будем передвигаться от стойбища к стойбищу. После этого Николай Бельдос велел назначенным для сопровождения нас гольдам расходиться по домам и готовиться к походу.
Посидев ещё немного, мы начали прощаться с хозяином. Он взял с нас слово, что вечером мы придём к нему ещё раз.
На самом краю между школой и селением находилась одна развалившаяся фанза. Глинобитные стены её обрушились, и соломенная крыша, почерневшая от времени, лежала на земле. Вся местность вокруг фанзы заросла высокой сорной травой. Вышло как-то так, что я ушёл вперёд, а Косяков отстал немного. Проходя мимо фанзы, я вдруг услышал жалобный писк котёнка. Сначала я не обратил на него внимания, но когда я подходил ближе к фанзе, до слуха моего донеслось опять то же жалобное мяуканье, в котором слышались нотки страха. Полагая, что котёнок куда-нибудь завалился и не может выбраться наверх без посторонней помощи, я свернул с тропы и сквозь бурьян направился прямо к развалинам фанзы.
По мяуканью я скоро обнаружил котёнка. Он был обычного серого цвета с белой мордочкой и белыми передними лапами. Котёнок был чем-то напуган. Он изогнул спину дугой, поднял кверху свой хвостик и весь ощетинился. Сперва я не мог найти причину его страха. Тут были груды мусора, из которого торчало много палок. Как я ни напрягал зрение, я ничего не видел.
В это время котёнок опять пискливо замяукал и прыгнул вправо. Тотчас одна из палок качнулась вправо. Котёнок метнулся влево, палка тоже двинулась влево и так несколько раз. Я осторожно приблизился к котёнку и увидел большую рыжую змею. Судя по той части её тела, которая была приподнята от земли, пресмыкающееся было длиною метра полтора и толщиною около пяти сантиметров. Голова змеи была обращена к котёнку, и изо рта высовывался чёрный вилообразный язычок.
Котёнок казался парализованным, и вместо того, чтобы спасаться бегством, он пищал и в испуге делал прыжки, а змея, не спуская с него глаз, раскачивалась вправо и влево, постепенно приближаясь к своей жертве. Как раз в это время проходил мимо Косяков. Я стал делать ему знаки рукой. Увидев, в чём дело, он схватил палку и с силой ударил змею. Последняя метнулась в заросли, как раз по направлению к крыше. В траве послышалось шипение и шорох убегающего пресмыкающегося, а затем всё стихло. Я взял на руки котёнка и стал его гладить. Он всё ещё продолжал жалобно мяукать и дрожал, как в лихорадке.
Случайно мимо развалившейся фанзы проходили две гольдских девушки. Косяков крикнул им, чтобы они позвали людей, а сам принялся разбрасывать крышу и поднял большую пыль. Одна девушка взяла у меня котёнка, а другая побежала в деревню. Через несколько минут из Найхина пришло четверо гольдов с лопатами и топорами. Они перевернули всю развалившуюся фанзу, не оставив на земле ни одного камня, но змеи не нашли. Меня несколько удивила настойчивость, с которой гольды искали змею, удивила также неприязнь, которую они питали к ней. Это было тем более странно, что к другим змеям они относились довольно равнодушно. Признаться, и на меня рыжая змея произвела очень неприятное впечатление. Такого большого пресмыкающегося на Амуре я никогда не видывал. Известно, что полозы глотают мышей, бурундуков и разных птиц, но никогда ещё не было случая нападения их на щенка или котёнка.
Когда выяснилось, что змея ускользнула и надежды найти её нет никакой, гольды забрали свои лопаты и через бурьян пошли на берег. Они сели на опрокинутые вверх дном лодки и стали курить. По выражению их лиц я видел, что они чем-то встревожены. На мой вопрос, что случилось, один из гольдов ответил, что это была не простая змея, а шаманка, которая служит чорту, и теперь надо в селении ждать какого-нибудь несчастья. Я сразу понял, что появление рыжего полоза связано с каким-то событием, и решил вечером расспросить туземцев подробно. Докурив трубки, гольды пошли в селение, а мы с Косяковым направились в школу, в которой остановились.
Когда начало темнеть, я вместе с Косяковым отправился в дом старшины. Гольды только что кончили ужинать. Женщины выгребли жар из печки и перенесли горящие уголья в жаровню. Мы подсели к огню и стали пить чай. Разговор начался о родах. Говорил наш хозяин, а старик внимательно слушал и время от времени вставлял свои замечания.
Все гольдские роды территориальные, и названия их в большинстве случаев указывают место, где тот или иной род обитал исстари. Так, род Дэонка родился на ключике того же имени, впадающем в реку Эльбин, Перминка получил своё название от местности Пермин, Актенка — с реки Мухеня, Соянка — от местности Соян (ниже села Троицкого), Кофынка — от местности Кофынь, Марянка — из Маря, что на левом берегу Амура против села Сарапульского. На месте последнего было стойбище Уксяма. Отсюда и произошёл род Уксаменка. Люди Очжал родились и жили на берегах озера Болэна, где в давние времена добывалась серебро-свинцовая руда. Утёс с рудой назывался Очжал-Хонкони, а озеро — Болэн-Очжал. Род Ходзяр повёл своё начало от протоки Атуа — немного выше ‘серебряного’ утёса, Цзахоури — из местности того же имени, а Удынка и Юкомика жили на реке Тунгуске.
До русских гольды платили ясак маньчжурам, причём разные роды вносили его в разное время, вследствие чего в самом выгодном положении оказался род Бельды, а в наиболее тяжёлом — род Дэонка. Тогда очень многие гольды из родов Дэонка, Перминка, Актенка, Соянка, Цоляцанка и Кофынка при опросе их маньчжурами назвались Бельды. Остальные роды — Марян, Посар, Очжал, Ходзяр, Моляр, Цзахсур и Юкомика — остались с прежними названиями.
Самыми старыми селениями на Амуре были Найхин, Дырен и Баоца. До прихода русских гольды имели торговые сношения с маньчжурами. Последние на больших лодках спускались по течению реки один или два раза в год, привозили с собой разные товары и выменивали их на пушнину. Тогда всё было дорого, в особенности железные котлы и огнестрельное оружие. Старик рассказывал, что, когда он был ещё мальчиком, на всём Амуре гольды имели только два фитильных ружья, за которые было заплачено 100 отборных соболей. Котёл стоил около 10 соболей, а фунт пороху — 4 соболя. Достойно удивления, что чай пить гольды научились не от маньчжур, а от русских. Раньше у них было значительно больше спирта, чем теперь. Доставляли его китайцы из Сан-Сина.
Затем старик рассказал о первом появлении русских на Амуре. Весть о страшных белоглазых лоца, которых боялись даже маньчжуры, принёс им шаман из селения Баоца. От них так сильно пахло мылом и прогорклым салом, что с людьми делалось дурно. Тогда все окрестные шаманы собрались на совещание в селении Найхин и решили, что лоца — черти и отогнать их можно только камланием. Было приказано по всем стойбищам в первую же новолунную полночь погасить в фанзах огни и камлать. Так и поступили, а наутро увидели на реке пароход, буксирующий две баржи. Гольды испугались и, побросав свои жилища, убежали, кто куда мог. Найхинские гольды на лодках ушли вверх по Анюю. Хозяин фанзы сообщил, что от старых людей он слышал, будто бы русские в первый раз пришли со стороны моря, и никто не знал, какие это люди и зачем они пришли на Амур, а на другой год лоца приплыли сверху и останавливались около озера Кизи. Некоторые гольды, ушедшие вверх по Анюю, остались там жить навсегда. Так образовывались стойбища: Дуляла, Сира и Тахсале. Другие гольды ушли на озеро Болэн-Очжал и тоже не вернулись назад. С той поры на Амуре гольдов стало меньше, а русские всё увеличивались в числе, и остановить движение их было невозможно.
Лет пятьдесят тому назад (1883 год) селение Найхин выгорело от пожара во время грозы. Гольды не особенно горевали, потому что по их представлению гром всегда бьёт в то место, где долго сидит чорт. Иногда молния поражает чорта, скрывшегося в человеке. Если бы не случилось пожара от грозы, чорт своими кознями погубил бы много людей. Обсудив этот вопрос, старики сказали, что пожар от грозы принёс им избавление от несчастий, и все остались довольны. Деревня была выстроена вновь на том же месте.
Старик замолк и, уставившись глазами в одну точку, погрузился в воспоминания о временах, давно прошедших. Тогда я обратился к старшине с просьбой рассказать мне о рыжей змее, которую связывают с именем какой-то шаманки. Сначала он отмалчивался, но потом разговорился и рассказал мне следующее:
— Лет шестьдесят тому назад в большом гольдском селении Ховын на берегу озера Гаси родилась девочка с рыжими волосами. Уже это одно обстоятельство встревожило туземцев. Ещё в детском возрасте она стала проявлять свой скверный характер: не хотела работать, выказывала старшим явное неповиновение и всегда дралась с другими ребятишками, пуская в дело ногти и зубы. Когда она достигла совершеннолетия, с ней стали делаться припадки, которые кончились буйным помешательством. Она бегала по деревням, бросалась на людей, била окна в фанзах, рвала рыболовные сети и отнимала у собак пищу. Неоднократно гольды связывали её, но она всегда находила возможность освободиться от ремней и тогда бесчинствовала ещё больше. Напрасно приглашали шаманов, напрасно они камлали и изгоняли злого духа. Ничего не помогало. Тогда гольды решили отвезти её подальше в лес и там привязать к дереву. Так и сделали. Через несколько суток они пошли посмотреть, не умерла ли рыжая девка с голоду или не съел ли её какой-нибудь дикий зверь. Но велико было их удивление, когда они увидели, что женщина исчезла, а верёвки, которыми она была привязана, остались на месте и все узлы были целы. Как раз на том месте, где стояла она, на земле лежала шкурка большой змеи. Тогда все люди поняли, что женщину с рыжими волосами взял чорт. Вскоре после этого в селении Гаси стали один за другим умирать люди. Через год из ста домов остались только сорок, потом двадцать. Напуганные гольды стали разбегаться по другим селеньям. На Гаси остались только два старика, но и они поплатились жизнью. В один прекрасный день их обоих нашли мёртвыми. С той поры это место было заброшено, и на нём никто не решался селиться вновь. Тогда мёртвая шаманка стала бродить по другим селениям, появляясь то красным волком, то какой-нибудь невиданной птицей, странной рыбой в неестественно яркой окраске, то рыжей змеёй, и каждый раз появление её приносило какое-нибудь несчастье.
В это время заплакал ребёнок. Я взглянул на часы. Была уже полночь. Все обитатели фанзы и кое-кто из гостей спали на канах. Старшина окликнул свою жену. Она поднялась, зевнула, почесала себе голову и полусонная стала кормить грудью ребёнка. Попрощавшись с хозяином, я надел шляпу и вышел на улицу. Собиралась всходить луна, и от этого на небе было светлее, чем на земле. Неподвижно-тёплый и влажный воздух был наполнен подёнками и комарами. Где-то очень далеко, должно быть на другом берегу Амура, виднелся огонь. Тёмная вода в протоке блестела холодным блеском стали. Отдалённый собачий лай, крик какой-то птицы в лесу и шорохи зайцев в траве будили чуткую тишину ночи.
В школе мои спутники давно уже спали. Я пробрался на свое место, но не мог уснуть. Меня беспокоили сведения, сообщенные гольдами. Они знали только стойбища своих сородичей и ничего не могли сообщить об удэхейцах, а также не знали, в бассейн какой реки мы попадём после перевала через Сихотэ-Алинь и скоро ли найдём туземцев по ту сторону водораздела. Наконец усталость начала брать своё, мысли мои стали путаться, и я незаметно погрузился в сон.
Двадцать девятого утром явились гольды. Утренний чай не отнял у нас много времени. Собрав всё имущество, мы перешли на берег и разместились в лодках.
Когда имущество было уложено и все пассажиры сели на свои места, лодки отчалили от берега. Река Анюй в устье разбивается на шесть рукавов, образуя дельту, причём чистая её вода с такой силой входит в протоку Дырэн, что прижимает мутную амурскую воду к противоположному берегу. Протока Дырэн мелководна. Во многих местах на отмелях виднелись стволы деревьев с обломанными ветвями, принесённые сюда Анюем во время наводнения. Берега Амура и островов его состоят из чередующихся слоев песка и ила, но от села Пайхин (3) вплоть до Троицкого в основе строения берегов и на дне Дырэнской протоки лежат мощные слои окатанной гальки, нанесённой Анюем. Этой галькой заполнено также всё низменное пространство правого берега в глубину километров на пять вплоть до возвышенностей Мыныму.
Раньше Анюй впадал около села Троицкого. От устья Мыныму он поворачивал к северо-востоку и некоторое время тёк вдоль хребта того же имени. Здесь можно видеть многочисленные его старицы, расположенные параллельными рядами и перпендикулярно к протоке Дырэн. Между старицами также параллельными рядами расположились длинные рёлки, поросшие редколесьем из ильмы. По ним видно, как Анюй постепенно отодвигался к юго-западу, пока не дошёл до возвышенности Пайхинского (4) берега. Тогда началось заполнение Дырэнской протоки. Недалеко то время, когда она совсем заполнится галькой. Бесчисленные множества отмелей и кос, выступающих на поверхность воды, уже налицо. Тогда Анюй пойдёт по протоке к селению Торгон и будет впадать в Амур где-нибудь около острова Дондона.
Едва мы отчалили от берега, как вдруг откуда-то сбоку из-под кустов вынырнула оморочка. В ней стояла женщина с острогой в руках. Мои спутники окликнули её. Женщина быстро оглянулась и, узнав своих, положила острогу в лодку. Затем она села на дно лодки и, взяв в руки двухлопастное весло, подошла к берегу и стала нас поджидать. Через минуту мы подъехали к ней.
Читатель, пожалуй, и не знает, что такое оморочка? Эта маленькая лодочка, выдолбленная из тополя или тальника. Русское название ‘оморочка’ она получила от двух слов — омо (один) и ороч (человек). Буквальный перевод, значит, будет ‘одночеловечка’. Кроме того, русские иногда в шутку называют её ‘душегубкой’. Она очень неустойчива. От одного неосторожного движения она перевёртывается, и неопытный человек попадает в воду.
Нашей новой знакомой было лет сорок пять. Она принадлежала к роду Камедича. Немного скуластое, смуглое, загорелое лицо, тёмно-карие, почти чёрные глаза и такие же чёрные волосы, заплетённые в две косы, острый подбородок, прямой нос с низкой переносицей — таков был её облик. Движения её были спокойны. Она держала себя с достоинством и на вопрос отвечала коротко. Одета она была, как и все другие женщины её племени, но без украшений. От своих спутников я узнал, что она была вдова и имела двух взрослых сыновей, из которых один пошёл по делам на Хор, а другой отправился на охоту за сохатыми. Узнав, кто я такой, она только мельком взглянула на меня и не проявила ни малейшего любопытства. Поговорив немного, гольды взялись за шесты и пошли дальше. Женщина тоже оттолкнула свою оморочку от берега и затем встала на ноги. Лёгкое судёнышко качалось и прыгало на волнах. Вдруг женщина подняла свой трезубец, метнула им в воду и тотчас подняла на воздух большую рыбину. Она сбросила её в лодку и снова уперлась острогой в дно реки. Ещё удар, и вторая рыбина запрыгала в лодке, а за ней последовала третья, четвёртая…
‘Вот так женщина! — подумал я, любуясь ловкостью её движений. — Плыть через перекаты реки, стоя в оморочке, да ещё бить острогой рыбу, — на это не всякий и мужчина способен. Видимо, эта женщина прошла суровую жизненную школу’.
За это время лодки разделились. Мы перешли к правому берегу, а женщина свернула в одну из проток. К сумеркам мы достигли устья реки Люундани, по соседству с которой, немного выше, стояло две юрты. Дальше мы не пошли и тотчас стали устраивать бивак.
Было уже совсем темно. Мы сидели в односкатной палатке и смотрели на огонь, который весело пожирал сухие дрова. Я слушал рассказы гольдов о том, как жили они раньше. Мне живо представилась страна, заселённая туземцами, жизнь которых шла спокойно, пока не пришли к ним ниинка (китайцы) и лоца (русские). Они принесли болезни, спирт и деньги, погубившие впоследствии так много людей.
В это время на реке послышались тихие всплески, и вслед за тем из темноты вынырнула женщина на оморочке. Она пристала к берегу и втащила оморочку на берег. Подойдя к огню, она подала мне две больших рыбины и пару уток, которых тоже заколола острогою. Я поблагодарил её и обещал дать её сыновьям ружейные патроны, в которых, как я узнал, они очень нуждались.
Женщина покурила у нашего огня, потом пошла к своей лодке и скрылась в темноте. С минуту слышны были всплески двухлопастного весла.

ГЛАВА II

ВВЕРХ ПО АНЮЮ

Мы плыли по таким узким протокам, что лодку в них нельзя было повернуть обратно. Они пересекали одна другую и делали длинные петли. Скоро я потерял ориентировку, так что мне уже не помогал и компас.
Наконец протоки кончились, и мы вошли в реку как-то сбоку, с южной стороны. Здесь течение было настолько быстрое, что о продвижении на вёслах нечего было и думать. Гольды взялись за шесты. Такой способ передвижения — тяжёлый труд. Работать приходится стоя. Для этого нужны сила, выносливость и уменье. Положение лодки очень неустойчивое: она всё время качается, надо соблюдать равновесие и внимательно смотреть вперёд. С непривычки у новичка кружится голова, и всякое неосторожное движение может вызвать катастрофу. Поэтому гольды просили нас сидеть спокойно и не мешать им работать. Трудно сказать, какой здесь ширины Анюй, потому что он разбивается на протоки, отходящие в сторону, иногда километров на десять. Там, где несколько рукавов сливалось вместе, ширина реки была от двухсот до трёхсот метров при быстроте течения около шести километров в час. Как и у всех горных рек, фарватер проходит то у одного берега, то у другого, вследствие чего и отмели располагаются по сторонам реки в шахматном порядке.
Древесная и кустарниковая растительность нижнего Анюя не может похвастаться разнообразием. По обе стороны реки расстилаются поёмные луга с одиночными деревьями и высокими кустами по берегам проток. H.A. Десулави отметил в своём дневнике амурскую липу с дуплистым корявым стволом, с узловатыми ветвями и с цветами, издающими довольно сильный аромат, затем — пробковое дерево с серой морщинистой корой, бархатистой на ощупь. Оно имеет ярко-жёлтую заболонь и листву, по внешнему виду похожую на ивовую. Там и сям виднелась амурская сирень, растущая кустарником, но такой величины, что каждую ветвь, выходящую из земли, можно было бы назвать деревом. Сирень имела тёмную с белесоватыми пятнами гладкую кору и сильно пахучие белые цветочные кисти. Рядом с сиренью на солнцепёках росла калина, имеющая вид развесистого куста с крупными черешковыми листьями и цветами двух сортов: чашеобразные плодонесущие в середине и снежно-белые, бесплодные — по краям. Здесь также много было дикого винограда, цепляющегося за другие растения. Иногда он так разрастался, что под ним совершенно скрывалась листва того дерева, которое он избрал своей опорой.
Наши гольды всё время лавировали от одного берега к другому, выбирая, где было не так глубоко и течение слабее. Когда лодка у поворота попадала в струю быстро идущей воды, где шесты не доставали дна, они брались за вёсла и гребли, что есть силы. Течение сносило лодку назад к другому берегу. Тогда туземцы на шестах опять выбирались против воды до следующего поворота и опять переплывали реку. Время от времени они приставали к отмелям, чтобы отдохнуть и покурить трубки. В этот день мы прошли только восемь километров и рано расположились биваком около протоки реки Сырэн Катани.
Со стороны леса всё время неслись какие-то протяжные звуки, похожие на крики коростеля, только более мелодичные. Я спросил гольдов, не знают ли они, кто их издаёт. Туземцы ответили, что это кричит Мики, т.е. змея. Судя по описаниям их, это должен быть полоз. Они говорили с такой уверенностью, что я решил пойти по направлению услышанных звуков. Шагов через сотню я вышел на какую-то небольшую полянку. Звуки неслись как раз отсюда. Однако живое существо, издававшее их, было очень строгим и обладало хорошим слухом. Оно замирало или понижало крики и, видимо, прислушивалось к моим шагам. Это заставляло меня часто останавливаться и двигаться с большой осторожностью. Наконец я подошёл к самым камышам и увидел, что внизу на земле толстым слоем лежала прошлогодняя трава. Как раз такие места любят большие полозы. И я и змея были настороже, оба прислушивались. Мики замерла совсем, но я вооружился терпением и долго стоял на одном месте, не делая никакого движения. Вдруг совсем близко, справа от себя, я услышал шорох и действительно увидел какое-то большое пресмыкающееся. Оно ползло под сухой травой, и только иногда части его тела показывались наружу. И тотчас немного впереди опять раздался тот же звонкий звук, похожий на певучее хрипение. Затем всё стихло. Долго я стоял, но криков более не повторилось. Я вернулся назад. Уже смеркалось совсем. Ночь обещала быть ясной и тихой. По небу плыли редкие облачка, и казалось, будто луна им двигалась навстречу. Со стороны высохшего водоёма попрежнему неслись те же тоскливые мелодичные крики, а на другом берегу дружным хором им вторили лягушки.
Пока варился ужин, я успел вычертить свой маршрут. Когда стемнело, Крылов, Чжан-Бао и Косяков пошли ловить рыбу. Небольшим неводком они поймали одного тайменя и одного сазана. Сопровождающие нас гольды сообщили, что таймень в Анюе вообще попадается редко, а сазан довольно обычен в нижнем течении реки. Около устья в тихих заводях держатся щуки крупных размеров и сомы. Из лососевых по Анюю в массе идёт только кета, горбуши нет вовсе.
Когда мы вернулись с рыбацкой ловли, было уже темно. На биваке горел большой костёр. Ярким, трепещущим светом были освещены стволы и кроны деревьев. За день мы все устали и потому рано легли спать. Окарауливали нас собаки.
На другой день гольды подняли всех на ноги при первых признаках приближающегося утра. Они торопили нас и говорили, что будет непогода. Действительно, по небу бежали большие кучевые облака с разорванными краями. Надо было ждать дождя.
В низовьях на протяжении тридцати километров Анюй течёт с юго-востока к северо-западу, потом он делает большую петлю и поворачивает на запад, каковое направление и сохраняет до впадения своего в Амур. На этом участке в последовательном порядке от устья вверх по реке можно отметить следующие протоки и ориентировочные пункты. С правой стороны реки по течению река Мулому и недалеко от неё река Мыныму, затем протока Перегдыма и местность Хохтоасо, а с левой стороны — небольшие протоки Далеко и Кутэ, затем протоки Сырэн Катани и Яука и местность Суарэн с пустым балаганом и протокой Хоулосу. В том месте, где Анюй делает поворот с востока к северо-западу, местность называется Баган (по-русски ‘Балаган’). Восточнее её находится устье протоки Кан.
Гольды хорошо знали реку и, где можно, сокращали путь, пользуясь протоками, иногда же, наоборот, предпочитали идти старицей, хотя она и была длиннее нового русла, но зато течение в ней было спокойнее. Туземцы не пропускали ни одной галечниковой отмели, которые они называли ‘песками’, и вели им счёт до фанзы Дуляля, конечного пункта их плавания по Анюю.
Низовья Анюя считаются самым мошкариным местом на Амуре. И действительно, этих крылатых кровопийц здесь было так много, что решительно нельзя было смотреть и дышать. Они лезли в глаза, в рот, набивались в уши. Без предохранительных сеток на лице и без нарукавников и перчаток работать на открытом воздухе решительно невозможно. Мошка принадлежит к двукрылым. Она имеет вид маленькой мухи, но с более длинными крыльями, чем у последней. Кроме того, головогрудь у неё явственно отделяется от брюшка, отчего она имеет некоторое сходство с осою. По-видимому, мошка сгрызает эпидерму с кожи и пьёт выступающую наружу кровь, чем и объясняется сильнейший зуд в поражённых местах.
Приблизительно через час плавания мы достигли фанзы Дуляля. Она ничем не отличалась от других гольдских фанз Найхина, разве только меньшими размерами и более замысловатой резьбою. Когда лодки причалили к берегу, из дверей фанзы выбежали двое ребятишек пяти-шести лет. Они были в расстёгнутых рубашках, без штанов и босиком. Трудно сказать, отчего их кожа имела такой смуглый оттенок: от загара, от копоти, от грязи или это была её естественная пигментация. Узнав, что в лодках сидят лоца, мальчишки вдруг сделали испуганные лица и убежали назад. Через минуту появился сам хозяин. Он протянул мне руку и помог выйти на берег. В фанзе обитало трое мужчин, две женщины и трое детей. Опять началось угощение — чаем и сухою юколой.
Гольды говорили, что на завтра надо ждать ненастья, потому что появилось много мошки и она больно кусалась. Они заметили также, что рыба в протоках всплыла на поверхность воды и хватала ртом воздух. Уже после полудня небо стало затягиваться паутиной слоистых облаков.
Когда стемнело, небо было совсем заволочено тучами. Пошёл дождь, который не прекращался подряд двое суток. Видя, что ненастье принимает затяжной характер, я решил идти дальше, невзирая на непогоду. Отсюда амурские гольды возвратились назад, а на смену им взялись провожать меня обитатели фанзы Дуляля. Они говорили, что вода в реке может прибывать и тогда плавание на лодках станет совсем невозможным. Это были убедительные доводы. Узнав о нашем решении, гольды тотчас стали собираться.
Но тут произошло курьёзное событие. Хозяин фанзы, дотоле весёлый и разговорчивый, вдруг рассердился. Он достал унты, которые вчера надел только один раз, и на подошве их уже оказались дырки. Он начал ругаться, потом схватил обувь и швырнул её в угол. Скоро всё разъяснилось. Унты бывают различной прочности. Обычно летом они носятся неделю-две, но эти проносились в один день. Плохая примета! Унты разбираются в людях. Если человек, надевший их, пришёлся им по душе, они будут носиться долго, если же нет — скоро сносятся. Хозяин фанзы был вне себя. Жена подала ему новые унты и затем с серьёзным видом подняла на палку продырявленную обувь, вынесла её из фанзы и бросила с руганью в сторону собак.
Наконец всё было улажено. Как будто и дождь начал стихать. Гольды уложили грузы в лодки, указали места пассажирам, разобрали вёсла, шесты и тронулись в путь. Но погода нас обманула. После короткой передышки снова пошёл дождь, и в завершение несчастья случилась авария. В одной из проток гольды подошли к плавнику и как-то по неосторожности поставили лодку боком против течения. Вода тотчас хлынула через борт и в одно мгновение наполнила лодку до краёв. К счастью, тут было мелко. Мы выскочили из лодки, на руках подтащили её к берегу. От этой аварии особого несчастья не случилось, но весь груз наш промок, что вынудило нас раньше времени встать на бивак и просушивать на огне всю одежду.
Пройдя протоки Ерга и Кауаса, гольды причалили к берегу. Они стали оправлять лодки и распределять запасные шесты и вёсла так, чтобы они всегда были под рукой. Туземцы были чем-то озабочены. Когда мы поплыли дальше, один из гольдов, находящийся впереди лодки, часто вставал и подолгу всматривался вперёд. Я спросил его, в чём дело. В ответ на это он сделал мне знак, чтобы я молчал. Я стал вслушиваться, и тотчас же ухо моё уловило какой-то шум. Он становился явственнее и определённее. В это время туземец, стоявший в носовой части лодки, протянул вперёд руку и произнёс одно только слово: ‘Иока’. Я тоже поднялся на ноги и увидел огромный сулой в том месте, где две протоки сливались вместе. Сулой Иока имел вид большого водяного бугра, высотою до полутора метров и в диаметре около восьми метров. Здесь сталкивались два течения, идущие друг другу навстречу. Громадное количество воды, выносимое обеими протоками, не могло вместиться в русло реки. Её вздымало кверху большим пузырём, который всё время перемещался и подходил то к одному, то к другому берегу реки. Вода точно кипела и находилась в быстром вращательном движении, разбрасывая по сторонам белую пену. На вершине водяного бугра время от времени образовывалась громадная воронка. Она появлялась сразу, быстро увеличивалась в размерах, производила всасывающий звук и затем так же неожиданно исчезала. Туземцы причалили к берегу и начали разгружать лодки. Часть гольдов принялась переносить грузы, а другая пошла осматривать и исправлять просеку, устроенную для переволока. Старые порубки и сильно потёртый на земле колодник указывали, что переволок этот существует давно и не мы первые и последние пользуемся им, чтобы обойти опасный сулой стороной.
У гольдов были две охотничьи собаки. Мы заняли их места в лодках, и четвероногие пассажиры должны были теперь бежать по берегу и часто переплывать протоки. Первая встреча туземных лаек с нашими собаками носила враждебный характер. Они недружелюбно поглядывали друг на друга, скалили зубы, но потом подружились и побежали вместе догонять лодки, успевшие уйти уже далеко вперёд. Лайки бежали впереди, а наши собаки — сзади. Последний раз мы видели всех их на левом берегу Анюя и рассчитывали, что они прибегут после переволока. Но когда мы принялись перетаскивать лодки в обход сулоя, собаки появились на другой стороне. Лайки и две наши собаки побежали дальше, а одна лягавая поплыла прямо через Анюй. Напрасно казаки гнали её прочь и бросали камнями. Она не замечала опасности и едва отделилась от берега, как сильная струя воды подхватила её и понесла к сулою. Несчастное животное попало в водоворот и на наших глазах утонуло.
В этот день мы прошли только восемь километров и заночевали в стойбище Котофу Датани, состоящем из трёх юрт, в которых жило шесть мужчин, пять женщин и двое детей.
Перед сумерками я хотел было пройтись вдоль берега с ружьём, но обилие мошкары принудило меня вернуться в фанзу. Рассчитывали мы отдохнуть и подкрепиться сном, но подверглись нападению несметного количества блох, не давших ни на минуту сомкнуть глаз. Когда стало светать, я оделся и вышел из фанзы.
Было холодно и сыро. Серое небо моросило дождём. В сухой протоке (позади гольдского жилища), которую я вчера перешёл, не замочив ног, появилась вода. Значит, Анюй начал выходить из берегов. Я вернулся назад и стал будить туземцев.
Часа через полтора мы покинули стойбище Котофу Датани и опять пошли на шестах против воды. В этих местах Анюй имеет широтное течение с лёгким склонением к северу. С левой стороны находятся два урочища, а выше их протоки Колдони. Около устья последней приютилась ещё одна гольдская фанзочка Сира. Я думал, что мы пройдём дальше, но усиливавшееся ненастье позволило дойти лишь до последней гольдской фанзы Тахсале.
Спустя часа полтора после нашего прибытия, когда мы сидели на канах и пили чай, в помещение вошла женщина и сообщила, что вода в реке прибывает так быстро, что может унести все лодки. Гольды немедленно вытащили их подальше на берег. Однако этого оказалось недостаточно. Поздно вечером и ночью ещё дважды оттаскивали лодки. Вода заполнила все протоки, все старицы реки и грозила самому жилищу.
Это наводнение принудило нас просидеть на одном месте целую неделю. Томительно долго тянулось время. Я занимался этнографией и собирал сведения о гольдах и соседях их удэхейцах. Между прочим здесь я узнал, что Анюй в верховьях течёт некоторое время вдоль западного склона Сихотэ-Алиня, охватывая истоки Хора, а после принятия в себя притока Гобилли, текущего ему навстречу, поворачивает на запад, уклоняясь то немного к северу, то к югу, и впадает в протоку Дырэн. От гольдов я также узнал, что сородичи их живут только по нижнему течению реки, а удэхейцы — выше, до местности Улема, а в верхней половине Анюй совершенно необитаем. Далее те же гольды сообщили, что для того, чтобы достигнуть моря, нам потребуется времени по крайней мере суток тридцать.
Впоследствии я узнал, что не только наводнение являлось причиной нашей задержки, но были и другие обстоятельства. Дело в том, что гольды боятся Анюя и выше фанзы Тахсале никогда не заходят. Им было известно, что удэхейцы собирались спускаться на батах вниз по реке, и они решили здесь ждать их в Тахсале, чтобы передать нас, а самим ехать домой. Они не ошиблись в расчётах. Действительно, 9 июля сверху пришли удэхейцы на двух лодках.
В тот же день утром мы попрощались с гольдами и вручили судьбу свою в руки настоящих лесных людей, тогда еще мало затронутых цивилизацией.
Наши новые знакомые принадлежали к роду Кялондига. Старший из них был сорока лет, а другим было от двадцати до двадцати пяти лет. Лица их были настолько загорелы, что имели даже несколько оливково-красный оттенок. Удэхе носили по две коротких косы, туго обмотанных красными шнурами и украшенных золочёными пуговицами. Пожилой удэхеец имел в левом ухе небольшую серебряную серьгу. Головных уборов ни у кого не было. Одежда их состояла из длинных рубах, сшитых из китайской синей дабы, с застёжками сбоку и подпоясанных тонкими ремешками с напуском по талии. На ногах у них были надеты короткие узкие штаны и наколенники из той же дабы. В общем костюмы удэхейцев, орнаментированные спиральными и волнистыми линиями, напоминающими рога оленей, имели вид красивый и элегантный.
Лодка лесного жителя представляет собой нечто вроде длинного долблёного корыта с плоским дном, скошенной кормой и прямой стенкой на носу. От этой стенки, составляющей одно общее с днищем, выдаётся вперёд нос в виде большой деревянной лопаты. Он имеет несколько овальную форму и от воды подымается кверху так, что конец его приходится на уровне с бортами лодки. Такая лодка называется ‘улимагда’ и долбится из тополя. Она легка, удобоуправляема и сконструирована так, что не режет, а взбирается на воду и может проходить через самые мелкие перекаты. Длина улимагды среднего размера — 5-6 метров, высота 50-60 сантиметров и грузоподъёмность при двух пассажирах около 30-35 пудов. Кладь распределяется равномерно по всей длине лодки. Пассажиры садятся на берестяную подстилку, положенную прямо на дно. Чтобы борта не распирало, они в нескольких местах скреплены поперечинами. Туземцы помещаются на носу и на корме.
Грозный вид имела теперь река: все острова и мели были покрыты водою, течение усилилось до десяти километров в час.
После столь длительного ненастья как будто установилась хорошая погода. Тёплые солнечные лучи оживили природу. На листве деревьев и в траве искрились капли дождевой воды, которую ещё не успел стряхнуть ветер, насекомые носились по воздуху, и прекрасные бабочки с нежно-фиолетовой окраской реяли над цветами. Казалось, они совершенно забыли о вчерашнем ненастье, вынудившем их, как и нас, к бездействию в течение семи долгих суток.
Туземцы работали шестами сильно и, насколько позволяла большая вода, довольно скоро подвигались вперёд.
После фанзы Тахсале с правой стороны (по течению) реки будут лесистые местности: Конко и Ади, немного выше небольшая протока Дуйдальдо и против неё речка Хаскандяони с урочищем Мазампо.
В полдень мы сделали большой привал. Хорошая погода, красивая река, встреча с удэхейцами подняли настроение моих спутников. Вчерашние невзгоды были забыты.
В ожидании, когда сварится обед, я немного углубился в тайгу, чтобы ознакомиться с растительностью. Прежде всего мне в глаза бросился маньчжурский ясень, стволы которого легко узнать по правильно расположенной вдоль коры трещиноватости и по ланцетовидным остроконечным листьям. Тут же рос вяз с характерной светло-синеватой корой. Древесина вяза содержит в себе, по-видимому, много воды. Пуля ружья, пробивающая два-три сухих дерева насквозь, редко пройдёт сквозь один вяз, если он имеет полтора-два обхвата в окружности. Потом я увидел амурскую липу. Я узнал её по толстому приземистому стволу, большим угловатым сучьям и блестящей тёмной листве. Несколько в стороне от неё виднелся прямой ствол маньчжурского ореха. Крупные листья его расположены розетками по концам ветвей, отчего каждая из них похожа на пальму. Вероятно, здесь росли и другие представители маньчжурских широколиственных пород, но я вынужден был прекратить свою ботаническую экскурсию, побуждаемый к тому окриками моих спутников, приглашающих меня вернуться на бивак поскорее. Подлесье здешней тайги состояло из сорбарии. Она только что начинала цвести. В тех местах, куда проникали солнечные лучи, произрастала сибирская вероника с шестью сидячими (розеткой) продолговато-ланцетовидными листьями и бледно-фиолетово-синими цветами, вроде остроконечных султанчиков. Я торопился и замечал только то, что случайно мне бросалось в глаза. В одном месте я заметил какую-то крупную чемерицу с большими остроконечными плойчатыми листьями и тёмными цветами. В стороне мелькнули папоротники с ваями, весьма похожими на страусовые перья, и всюду в изобилии рос амурский виноград с шелушащейся корой коричневого цвета. Он окутывал кустарники и взбирался на деревья повыше к солнцу.
На привале всё уже было готово, задержка была только за мной. Наскоро я выпил кружку полугорячего чая и велел укладывать вещи в лодки.
Удэхейцы шли больше протоками и избегали главного фарватера. Иногда они проводили лодки через такие узкие места в колоднике, что лодки задевали сразу обоими бортами. Я любовался их находчивостью и проворством. Они часто пускали в ход топоры, прорубали в плавнике узкую лазеечку и неожиданно выходили снова на Анюй.
По словам наших проводников, река часто выходит из берегов и затопляет лес. Тогда удэхейцы бросают свои юрты и стараются спуститься к Амуру. Случается, что в течение целого дня они не могут найти сухого места, чтобы развести огонь. Спать и варить пищу приходится в лодках.
Вскоре мы миновали речку Моди и местность Хельдиони, потом прошли протоки Сюада, Кузыгзе и Чугудуони и засветло прибыли в стойбище Хонко, расположенное около сопки, носящей то же название.
Пользуясь свободным временем, я оставил своих спутников устраивать бивак, а сам поднялся на горы. Я шёл по прекрасному смешанному лесу с примесью кедра. Вершина сопки Хонко оказалась плоской. Это вынудило меня взобраться на дерево. Прежде всего я увидел, что гора Хонко была конечной вершиной длинной гряды, которая шла к юго-западу и, повидимому, служила водоразделом между рекой Хор и бассейном части нижнего Амура (от Хабаровска до Анюя). С этой стороны в поле моего зрения была небольшая долина реки Моди с притоком Чу. От горы Хонко Анюй сильно забирает к северо-востоку и подмывает правый край этой долины. К западу, насколько хватает глаз, расстилалось море лесов. Кое-где между деревьями блистала вода. Внизу у подножья сопки приютился наш отряд. Лодки были вытащены подальше на отмель, чтобы ночью не унесло их водою. На биваке горел костёр. От него тонкой струйкой кверху поднимался дымок.
Я спустился с дерева и хотел было идти назад, как вдруг увидел какую-то большую птицу и тотчас узнал в ней скопу. Она была белого цвета с чёрными концами крыльев и тёмными пятнами по всему телу. Скопа держала в лапах рыбину и летела к сухостойному дереву, на вершине которого было её гнездо. Желая получше рассмотреть птицу, я стал осторожно продвигаться вперёд, но птица бросила свою добычу и полетела прочь. Рыба стала падать с ветки на ветку и застряла на одном сучке. Когда я подошел к дереву, то увидел, что корни его сильно запачканы птичьими экскрементами и на земле валялось ещё четыре дохлых рыбы, издававших зловоние. Как я ни старался разглядеть молодых скоп, они не показывались. Птенцы видели испуг матери и притаились.
Потом я заметил большого ворона. Наподобие хищной птицы, он парил в воздухе. Я узнал его по мелодичному карканью. Ворон описывал спиральные круги и поднимался всё выше и выше. Скоро ветви деревьев заслонили небо, и я совсем потерял его из виду.
Около небольшой проточки из зарослей вылетели два рябчика. С характерным шумом поднялись они с земли и, спрятавшись в чаще, стали перекликаться между собой. Скоро я нашёл одного рябчика. Он медленно ходил по ветке ясеня, вытягивал шейку, прислушивался и начинал свистеть. Я спугнул рябчика неосторожным движением, и он улетел дальше — в чащу леса. Когда я подходил к реке, то вдруг увидел что-то яркое и синее, мелькнувшее около самой воды. Это оказался зимородок. Отлетев немного, он опять уселся в лозняке. Здесь я мог его хорошо рассмотреть. Небольшая птичка, казалось, сгорбилась и как будто спрятала голову в плечи, выставив вперёд только длинный клюв. Общая окраска её была буровато-красная с синевой по бокам. Я сделал ещё два шага и спугнул птичку. В воздухе опять мелькнула изумрудно-синяя спинка. Зимородок издал слабый крик и исчез в прибрежных кустах.
Когда я подходил к биваку, солнце только что скрылось за горизонтом. За горами его не было видно, уже чувствовалось приближение сумерек.
Мои спутники были все в сборе. После ужина меня стало клонить ко сну. Завернувшись в одеяло, я лёг около огня и сквозь дремоту слышал, как Чжан-Бао рассказывал казакам о Великой китайской стене, которая тянется на 7000 ли {Ли — китайская мера длины, равная приблизительно 500 метрам.} и которой нет равной во всём мире.
По ассоциации я вспомнил вал Чакири Мудун, который начинается где-то около Даубихе в Уссурийском крае и на многие десятки километров тянется сквозь тайгу с востока на запад. Вот он поднимается на гору, дальше контуры его становятся расплывчатыми, неясными, и наконец он совсем теряется в туманной мгле…
Наутро я проснулся раньше других. Костёр погас. Казаки спали вповалку, прикрывшись одним полотнищем палатки. Туземцы устроились на ночь под лодками.
Часа через полтора мы снова плыли вверх по Анюю. Теперь горы подошли к реке с правой стороны. Здесь находится перевал в долину реки Мыныму, о котором говорилось выше. С другой стороны тянется длинная и живописная протока Пунчи. В неё впадает речка Ачжю, против устья которой находится небольшое стойбище удэхейцев того же названия. Пунчи местами разбивается на несколько мелких рукавов, заваленных колодником и весьма опасных во время наводнения. Левый берег протоки скалистый. У подножья береговых обрывов в глубоких водоёмах держится много рыбы, преимущественно ленков.
Двадцать четвёртого июля мы достигли местности Улема, где были расположены пять юрт. Здесь от туземцев я узнал, что с Анюя на реку Хади попасть нельзя, что верховья первой соприкасаются на севере с бассейном Хуту, а на юге с реками Копи и Самарги. Хади же — небольшая речка, по которой никто не передвигается ни летом, ни зимою. Передо мной встал вопрос: идти на Копи или же на Хуту? Я выбрал последнее. На другой день я хотел было идти дальше, но в это время с одним из наших проводников сделался припадок. Он валялся на земле и кричал: ‘Анана! Анана!’ (т.е. больно, больно). Все остальные туземцы отнеслись к больному очень сочувственно и всячески старались облегчить его страдания. Тотчас на Ачжю были посланы два человека. В сумерки они вернулись и привезли с собой шамана из рода Кимунка. Это был мужчина среднего роста, лет пятидесяти от роду, весьма молчаливый. Загорелое лицо его, смуглое с красноватым оттенком, было лишено усов и бороды. Он носил длинные волосы, заплетённые в одну косу, и был одет в свой национальный костюм, лишённый вышивок и каких бы то ни было украшений.
Женщины встретили старика на берегу и отнесли в юрту его вещи. Войдя в помещение, шаман сел на цыновку и закурил трубку. Удэхейцы стали ему рассказывать о больном. Он слушал их с бесстрастным лицом и только изредка задавал вопросы. Потом он велел женщинам принести несколько камней, а сам пошёл тихонько вдоль берега.
Я стал следить за ним глазами. Шаман часто останавливался, как будто что-то искал на земле, всматривался в воду и озирался по сторонам. Первое живое существо, какое он заметил, должно быть севоном (изображением духа), который может бороться с недугом. Спустя несколько минут он воротился и сообщил, что видел ‘соксоки’ (коршуна). Затем он взял принесённые камни и высыпал их на землю раз-другой и смотрел, как они располагаются по отношению к юрте, где находился больной, и по отношению друг к другу. Это был своего рода гороскоп. Выбрав один из камней, он перевязал его жильной ниткой, конец которой взял в правую руку. Потом шаман сел на землю, скрестив ноги. Один из удэхейцев накрыл ему голову какой-то тряпицей. Шаман поднял камень с земли и дал ему ‘успокоиться’. Долго он сидел в неподвижной позе и, казалось, задремал. Впоследствии я узнал, что в это время он мысленно перебирал всех известных ему севонов, в образе которых злой дух мог вселиться в человека. При упоминании виновного севона камень должен прийти в движение. Прошло несколько минут, и вот камень в опытной руке шамана пошевельнулся. Шаман так ловко устраивал свои фокусы, что камень стал медленно поворачиваться сначала в одну, потом в другую сторону. Севон ‘злого духа’ был найден. Это лисица — ‘чигали’. Шаман встал и направился к юрте больного. Когда последний увидел приближающихся людей, он стал ещё более метаться и кричать. Началось камланье. Старик надел на себя пояс с позвонками, в левую руку взял большой бубен, а в правую колотушку, имеющую вид выгнутой пластинки, обтянутой мехом выдры и оканчивающейся ручкой, украшенной на конце резной головой медведя. Шаман стал петь свои заклинания сначала тихо, а потом всё громче и громче. Он неистово бил в бубен и потрясал позвонками. Больной пришёл в сильное волнение. Несколько человек держали его за ноги и за руки. В это время один из удэхейцев принёс в юрту грубое изображение лисы, сделанное из травы, и поставил его около огня. Шаман с пляской подошёл к больному. Он наклонился к нему и стал колотушкой как бы снимать со своего пациента болезнь и переносить её на травяное чучело, а затем вдруг закричал громко и протяжно ‘эхе-хе-э’. Тогда ‘чигали’ вынесли из юрты и спрятали где-то в лесу, а около больного воткнули в землю палочку, к концу которой было привязано изображение коршуна, вырезанное из бересты. Минут через двадцать больной, очевидно ослабевший после острого нервного возбуждения, стал успокаиваться и скоро погрузился в сон.
На другой день он был так слаб, что не мог нам сопутствовать. Нечего делать, пришлось продневать ещё один день. Тогда я решил отправиться на экскурсию по правому берегу реки. Отойдя от стойбища шагов триста, я вышел на отмель, занесённую песком. Здесь моё внимание привлекли к себе небольшие жуки светло-шоколадной окраски с белыми пятнышками на надкрыльях. Они хорошо летали, проворно бегали по песку и ловко прыгали. Жуки были всё время настороже. При каждой моей попытке приблизиться к ним они поднимались на воздух и, отлетев немного в сторону, снова садились на песок. Тогда я решил не двигаться и ждать, когда они сами приблизятся ко мне. Так и случилось. Жуки двигались порывами, останавливались и делали неожиданные прыжки в стороны. Они охотились за насекомыми, которых тут же и пожирали. Вдруг около моих ног кто-то с размаху ударился о землю. Большая оса-охотница напала на паута. Повалив его на землю, она подогнула брюшко и дважды уколола его своим жалом. Мгновенно паут был парализован. Затем оса схватила свою жертву челюстями и, придерживая её лапками, поднялась на воздух. Парализованный паут предназначался на корм личинке.
Около самой воды над какой-то грязью во множестве держались бабочки средней величины кирпично-красного цвета с тёмными пятнышками на крыльях. Они всё время то раскрывали, то закрывали крылышки, и тогда чешуйки на них переливались синими и лиловыми тонами.
Иногда над рекой пролетали дивной красоты махаоны с чёрно-синими передними и изумрудно-синими с металлическим блеском задними крыльями. Последние имели длинные отростки на концах. Всё же здесь на Анюе они не достигали таких размеров, как в Южноуссурийском крае.
Из царства пернатых я заметил крохалей. Было как раз время линьки. Испуганные птицы не могли подняться на воздух. Несмотря на быстроту течения реки, они удивительно скоро перебегали вверх по воде, помогая себе крыльями, как веслами.
Случайно я поднял глаза к небу и увидел двух орлов, они плавно описывали большие круги, поднимаясь всё выше и выше, пока не превратились в маленькие точки. Трудно допустить, чтобы они совершали такие заоблачные полёты в поисках за кормом, трудно допустить, чтобы оттуда они могли разглядеть добычу на земле. По-видимому, такие полёты являются их органической потребностью.
На обратном пути я увидел трясогузку. Миловидная птичка стояла на камешке около самой воды и грациозно помахивала своим хвостиком. Вдруг она поднялась на воздух и как-то странно стала летать, то бросаясь вперёд, то держась на одном месте и трепеща крыльями. Трясогузка ловила какое-то насекомое. Видно было, как она старалась схватить его и как будто клевала воздух. Повидимому, трясогузка или поймала насекомое, или испугалась меня, потому что вдруг бросилась в сторону и полетела вдоль берега, то снижаясь к воде, то снова поднимаясь кверху. Около полудня я возвратился на бивак и занялся вычерчиванием съёмки.
Выйдя из палатки, я увидел, что Чжан-Бао и удэхеец Маха куда-то собираются. Они выбрали лодку поменьше и вынесли из неё на берег все вещи, затем положили на дно её корьё и охапку свеженарезанной травы. На вопрос мой, куда они идут, Чжан-Бао ответил:
— Фан-чан Да-лу (оленя стрелять).
Я высказал желание присоединиться к ним. Он передал мою просьбу удэхейцу, тот мотнул головой и молча указал мне место в середине лодки. Через минуту мы уже плыли вверх по Анюю, придерживаясь правого берега реки.
Смеркалось… На западе догорала последняя заря. За лесом её не было видно, но всюду в небе и на земле чувствовалась борьба света с тьмою. Ночные тени неслышными волнами уже успели прокрасться в лес и окутали в сумрак высокие кроны деревьев. Между ветвями деревьев виднелись звёзды и острые рога полумесяца.
Через полчаса мы достигли протоки Ачжю. Здесь мои спутники остановились, чтобы отдохнуть и покурить трубки. Удэхеец что-то тихонько стал говорить китайцу, указывая на протоку, и дважды повторил одно и то же слово: ‘Кя(н)га’. Я уже начинал понемногу овладевать языком туземцев, обитающих в Уссурийском крае, и потому без помощи переводчика понял, что дело идёт об охоте на изюбра, который почему-то должен был находиться в воде. За разъяснениями я обратился к Чжан-Бао. Он сказал, что в это время года изюбры спускаются с гор к рекам, чтобы полакомиться особой травой, которая растёт в воде по краям тихих лесных проток. Я попросил показать мне эту траву. Удэхеец вылез из лодки и пошёл искать её по берегу. Через минуту он вернулся и на палке принёс довольно невзрачное растение с мелкими листочками. Это оказался водяной лютик.
Покурив трубку, Чжан-Бао и Маха нарезали ножами древесных веток и принялись укреплять их по бортам лодки, оставляя открытыми только нос и корму. Когда они кончили эту работу, последние отблески вечерней зари погасли совсем, воздух заметно потемнел, и на землю стала быстро спускаться тёмная ночь.
— Капитан, — обратился ко мне Чжан-Бао, — твоя сиди тихо, говори не надо.
Затем мы разместились так: сам он сел впереди с ружьём, я посредине, а удэхеец — на корме с веслом в руках. Шесты были положены по сторонам, чтобы они во всякую минуту были под руками. Когда всё было готово, Маха подал знак и оттолкнул веслом челнок от берега. Лодка плавно скользнула по воде. Ещё мгновение, и она вошла под тёмные своды деревьев, росших вперемежку с кустарниками по обеим сторонам протоки. Удэхеец два раза гребнул веслом и затем предоставил нашу утлую ладью течению. Не вынимая весла из воды, он лёгким, чуть заметным движением руки направлял её так, чтобы она не задевала за коряжины и ветви деревьев, низко склонившихся над протокой. Сначала мне показалось, что лодка стоит на месте, но вскоре я заметил, что берег медленно двигается нам навстречу. Тёмные силуэты кустов и бурелом, нанесённый бог знает откуда водою, один за другим появлялись из темноты и бесшумно, словно привидения, проходили, скрываясь снова за поворотом протоки.
Ночь была необычайно тихая. В великом безмолвии чувствовалось какое-то напряжение.
Чжан Бао весь превратился в слух и внимание, я сидел неподвижно, боясь пошевельнуться, удэхейца совсем не было слышно, хотя он и работал веслом. Лодка толчками продвигалась вперёд и легонько покачивалась на воде. Впереди ничего не было видно, и в тех случаях, когда мне казалось, что протока поворачивает направо, удэхеец направлял лодку в противоположную сторону или шёл прямо в кусты. Туземец хорошо знал эти места и вёл лодку по памяти. Один раз Чжан-Бао сделал мне какой-то знак, но я не понял его. Вслед за тем Маха положил мне весло на голову и слегка надавил им. Я тогда сообразил, в чём дело, и едва успел пригнуться, как совсем близко надо мною пронесся сук большого дерева, растущего в сильно наклонённом положении. Лодка нырнула в тёмный коридор, одна ветка больно хлестнула меня по лицу. Я закрыл глаза, кругом слышался шум волн, и вдруг всё сразу стихло. Я оглянулся назад и среди зарослей во мраке не мог найти того места, откуда мы только что вышли на широкое спокойное плёссо. Оно показалось мне сначала озером, но потом я ясно различил оба берега, покрытые лесом. В это время Чжан-Бао легонько толкнул челнок рукою в правый борт, удэхеец понял этот условный знак и тотчас повернул лодку к берегу. Через минуту она тихонько скрипнула дном по песку. Я хотел было спросить, в чём дело, но, заметив, что мои спутники молчат, не решился говорить и только осторожно поправил своё сиденье.
Берег, к которому мы пристали, был покрыт высокими травами. Среди них виднелись какие-то крупные белые цветы, должно быть пионы. За травой поднимались кустарники, а за ними — таинственный и молчаливый лес.
Вдруг направо от нас раздался шорох, настолько явственный, что мы все трое сразу повернули головы. На минуту шум затих, затем опять повторился, на этот раз ещё явственнее. Я даже заметил, как колыхалась трава, словно кто шёл по чаще, раздвигая густые заросли. При той тишине, которая царила кругом, шум этот показался мне очень сильным. Чжан-Бао приготовил ружьё и караулил момент, когда животное покажется из травы, но удэхеец не стал дожидаться появления непрошенного гостя: он проворно опустил весло в воду и, упёршись им в песчаное дно, плавным, но сильным движением оттолкнул лодку на середину протоки. Течение тотчас подхватило её и понесло снова вдоль берега. Отойдя саженей сто от места первого причала, мы опять подошли к зарослям. Только что лодка успела носом коснуться берега, как опять послышался шорох в траве. Тогда Чжан-Бао два раза надавил на левый борт лодки. По этому сигналу удэхеец, отведя немного лодку от берега, стал бесшумно сдерживать её веслом против воды, время от времени отдаваясь на волю течения. Шум по берегу в зарослях следовал параллельно нам. Стало ясно, что таинственный зверь следил за нашей лодкой. Потом он стал смелее, иногда забегал вперёд, останавливался и поджидал, когда неизвестный предмет, похожий на плавник с зелёными ветвями, поравняется с ним, и в то же время он чувствовал, быть может и видел, что на этом плывущем дереве есть живые существа.
Я не спускал глаз с берега и по колыхающейся траве старался определить местонахождение зверя. Один раз мне показалось, что я вижу какую-то длинную тень, но я не уверен, что это действительно было животное. Вдруг Чжан-Бао шевельнулся и стал готовиться к выстрелу. Впереди, шагах в двухстах от нас, кто-то фыркал и плескался в реке.
Широкая протока здесь делала поворот, и потому на фоне звёздного неба, отражённого в воде, можно было кое-что рассмотреть. Китаец быстро поднял вверх руку, и удэхеец сразу поставил лодку в такое положение, чтобы удобно было стрелять. В это мгновение я увидел изюбра. Благородный олень стоял в воде и время от времени в холодную тёмную влагу погружал свою морду, добывая со дна водяной лютик. Лодка, влекомая тихим течением, медленно приближалась к животному. Но вот изюбр насторожился, поднял голову и замер в неподвижной позе. Слышно было, как с морды его капала вода.
Вдруг в кустах, как раз против нашей лодки, раздался сильный шум. Таинственное животное, всё время следившее за нами, бросилось в чащу. Испугалось ли оно, увидев людей, или почуяло оленя, не знаю. Изюбр шарахнулся из воды, и в это время Чжан-Бао спустил курок ружья. Грохот выстрела покрыл все другие звуки, и сквозь отголосок эха мы все трое ясно услышали тоскливый крик оленя, чей-то яростный храп и удаляющийся треск сучьев. С песчаной отмели сорвались кулички и с жалобным писком стали летать над протокой.
Когда всё смолкло, Маха направил лодку к тому месту, где был изюбр, но там оказалось мелко. Пришлось спуститься ещё на несколько саженей, и только тогда явилась возможность пристать к берегу. Оба охотника тотчас пошли за берестой, а я остался около лодки. Прошло несколько минут, а они всё еще не возвращались. Вдруг влево от меня зашевелилась трава. Мне стало жутко, но в это время послышались голоса. Я поборол чувство страха и пошёл навстречу своим спутникам. Из принесённого берёзового корья удэхеец сделал факел. Разжёгши его, мы пошли посмотреть, нет ли крови на оленьих следах. Крови не оказалось: значит, Чжан-Бао промахнулся. Придя назад к берегу, Маха положил факел на землю и бросил на него охапку сухих веток. Тотчас вспыхнуло яркое пламя, и тогда всё, что было в непосредственной близости, озарилось колеблющимся красным сиянием.
Чжан-Бао и удэхеец набили свои трубки и принялись обсуждать происшедшее. Оба были того мнения, что зверь, следовавший по берегу за лодкой, был тигр. Китаец называл его ‘Ломаза’, а удэхеец — ‘Куты-мафа’. Благодаря ему изюбр сорвался с места, прежде чем Чжан-Бао выследил его как следует, потому и пришлось стрелять раньше времени. Он был недоволен, ругал тигра и в сердцах сплёвывал на огонь. Удэхеец волновался, но не потому, что охота была неудачной, а по другой причине. Ругань по адресу тигра и плевки в огонь казались ему двойным святотатством.
— А та тэ-э, манга-мангала би (т.е. ‘Аи, аи, совсем плохо’), — говорил он не то со страхом, не то с сожалением, поправляя огонь и как бы своим вниманием к нему стараясь парализовать оскорбление, нанесённое плевками китайца.
Чжан-Бао не унимался, а удэхеец был не на шутку встревожен поведением своего товарища. Я увидел, что пришло время вмешаться в разговор.
— Ничего, — сказал я Чжан-Бао, — не надо сердиться. На этот раз неудача, зато в другой раз будет успех. Не убили изюбра, зато если не видели, то слышали близкое присутствие тигра.
Мои слова, видимо, успокоили китайца. Он перестал ругаться и начал шутить, развеселился и Маха. Через полчаса мы стали собираться домой. Удэхеец охапкою мокрой травы прикрыл тлеющие уголья, а сверху засыпал их песком. Затем мы сели в лодку. Маха оттолкнул её от берега и на ходу сел на своё место. Мои спутники взялись за вёсла. Теперь мы плыли скоро и громко разговаривали между собою. Я оглянулся назад: тонкая струйка беловатого дыма от притушенного костра поднималась еще кверху. На гладкой и спокойной поверхности воды виднелись след от лодки и круги, оставленные испуганными рыбами. Большая ночная птица бесшумно летела вдоль протоки, но, догнав лодку, метнулась в сторону и через мгновенье скрылась в тени прибрежных кустарников.
Приблизительно с версту мы ещё плыли широким плёсом. Затем течение сделалось быстрее, протока стала суживаться и наконец разбилась на два рукава: один — большой — поворачивал направо, другой — меньший — шёл прямо в лес. Лодка, направляемая опытной рукой Маха, нырнула в заросли, и мы сразу очутились в глубокой тьме. Впереди слышался шум воды на перекатах.
— Анюй, — лаконически сказал удэхеец. И действительно, мы вдруг совершенно неожиданно вышли на реку. Теперь нам предстояло подняться против воды. Мои спутники оставили вёсла и взялись за шесты.
Несмотря на неудачу, я был очень доволен поездкой. Скоро мы миновали какие-то утёсы, обогнули галечниковую отмель, а за ней опять подошли к берегу, заросшему низкорослыми ивняками. Дальше за кустами на фоне тёмного неба, усеянного миллионами звёзд, вырисовывались кроны больших деревьев с узловатыми ветвями: тополь, клён, осокорь, липа — все они стали теперь похожи друг на друга, все приняли однотонную, не то чёрную, не то буро-зелёную окраску. На правом берегу показался громадный кедр. Он был единственным в этой местности и, словно гигантский часовой, охранял ‘порядок’ в лесу. Кедр смотрел величаво и угрюмо, точно он был недоволен сообществом лиственных деревьев и через вершины их всматривался вдаль, где были его сверстники и собратья.
Наконец показался огонь — это был наш бивак. Он то скрывался в чаще леса, то появлялся вновь и как будто перемещался вдоль берега. Ещё один поворот, и от огня по воде навстречу нам побежала длинная колеблющаяся полоса света — верный признак, что бивак был недалеко. Минут через пятнадцать мы причалили к берегу. На биваке все уже спали, и покой уснувших людей охраняли собаки. Моя Альпа лежала свернувшись недалеко от костра. Она узнала нас по голосам, но всё же для вида, не подымая головы, лениво тявкнула два раза. Я погладил её, подбросил дров в огонь, прошёл в свою палатку и, завернувшись в одеяло, крепко уснул.
На другой день мы выступили очень рано. Погода опять испортилась. Небо заволокло тучами, появился густой туман. По обилию влаги он не уступал дождю и так же был докучлив. Чем выше мы поднимались по реке, чем больше углублялись в горы, тем сильнее становилось течение. Шум воды на перекатах был слышен издалека. В таких случаях туземцы приставали к берегу, чтобы посоветоваться и собраться с силами. Они заранее уславливались, как идти, и напрягали все силы, чтобы удержать лодку против воды: шесты гнулись, дрожали и выбивали барабанную дробь о борта лодок. Каждый раз, пройдя через порог, я видел по лицам спутников-туземцев, что мы пережили несколько опасных минут.
За эти две недели мои спутники привыкли к лодкам и там, где было не так опасно, помогали туземцам проталкиваться на шестах. С непривычки у них на руках образовались водяные пузыри и болели суставы. По ночам слышно было, как стонали мои соседи от того, что неосторожно повернулись и придавили больной локоть или плечо.
Высоко в небе парит орёл, плавно описывая круги. Ему всё видно. Он зорко смотрит вниз и выискивает добычу. Последняя протока кончилась около сопки Уба. На отмели с левой стороны Анюя расположились люди на отдых. Рядом горит костёр. Минут через тридцать люди зашевелились. Одни разбирают шесты, другие несут чайники, посуду и всякий скарб. Потом они сели в лодки и поплыли дальше. Едва ушли люди, как тотчас явились вороны. Озираясь по сторонам, они начали подбирать остатки и ссориться из-за всякого пустяка. Вдруг все вороны разом поднялись на воздух и расселись по соседним деревьям. Их напугала енотовидная собака — небольшое лохматое животное. Она двигалась вразвалку, суетливо обнюхивала землю и подбирала то, что не успели утащить вороны. Орёл увидел ещё большую тучу, надвигающуюся с запада, и поднялся выше. Туча быстро неслась по небу, разрастаясь вглубь и ширь. Люди тоже заметили приближающуюся грозу и торопятся спрятаться под навесом скалы, прикрываясь полотнищами палаток, шинелями и чем попало. Вот упали первые дождевые капли, сверкнула молния, и загремел гром. От сотрясения воздуха хлынул ливень, затем послышался ещё какой-то шум. Это шёл по лесу крупный град, маленькие кусочки льда отскакивали от камней и прыгали по земле. На воде появилось бесчисленное множество воздушных пузырьков. С деревьев сыпалась листва, никла трава, как подкошенная, какая-то бабочка, застигнутая врасплох грозою, искала защиты под листком клёна, но ледяшка ударила как раз в её убежище и раздробила ей одно крыло. Бабочка сделала попытку спрятаться в траве, но порывом ветра её отнесло к реке. Мутная вода подхватила изуродованное насекомое и понесла его на пороги, где всего более пенилась вода.
Как быстро нашла гроза, так же быстро она и рассеялась. Дождь перестал, выглянуло солнце, и появилась роскошная радуга. Земной мир снова принял ликующий вид. На ветвях деревьев и на каждой былинке дрожали капли дождевой воды, превращаемой лучами солнца в искрящиеся алмазы. На лодках тоже заметно движение. Люди снимают с себя намокшие покрывала, разбирают шесты и снова идут вперёд вверх по Анюю.
После Улема к широколиственным породам понемногу стали примешиваться кедровники. Одни тальники имели вид пирамидальных тополей, другие росли кустарниками на галечниковых островках. Пучки сухой травы и всякий мусор, застрявший на них, свидетельствовали о том, что места эти ежегодно затопляются водою.
Первым большим притоком Анюя будет Тормасунь, или Тонмасу, как её называют туземцы. По их словам, это будет самая быстрая река Анюйского бассейна. По ней можно подниматься только в малую воду. Тормасунь течёт под острым углом по отношению к своей главной реке. В истоках её находится низкий перевал на реку Хор, через который перетаскивают лодки на руках.
После Тормасуня Анюй течёт одним руслом. Кое-где посредине реки встречаются небольшие островки, ещё не успевшие покрыться растительностью. Эта часть Анюя очень живописна. Горные хребты, окаймляющие долину, увенчаны причудливыми скалами, издали похожими на руины древних замков с башнями и бойницами. Местные туземцы называют их шаманскими камнями и говорят, что в давние времена здесь жили крылатые люди.
Одиннадцатого июля наш маленький отряд достиг реки Гобилли, впадающей в Анюй с правой стороны, как раз в том месте, где он меняет своё направление.
Непрекращающиеся дожди и постоянная прибыль воды в реке весьма беспокоили туземцев. Они опасались за своих жён и детей и начали проситься домой. Я обещал не задерживать их и отпустить тотчас, как только они доставят нас к подножью Сихотэ-Алиня. Около устья Гобилли мы устроились биваком в тальниковой роще.
Незадолго до сумерек тяжёлая пелена туч, покрывавшая небо, разорвалась. Сквозь них пробился луч заходящего солнца. Воздух, находившийся до сих пор в состоянии покоя, вдруг пришёл в движение. Лес зашумел, деревья ожили и закачались, стряхивая на землю дождевые капли.
Тогда я кликнул свою собаку и пошёл по берегу реки Гобилли, покрытому высокими тополями и ясенями. За ними ближе к горам виднелись кедровники, а ещё выше лиственница, ель и пихта. Подлесье из жасмина, калины, смородины, сорбарии и элеутерококкуса, переплетённых актинидиями и виноградником, образовало непролазную чащу, в которой зверьё протоптало хорошую тропу.
Я шёл осторожно, иногда останавливался и прислушивался: собака моя плелась сзади. Тропа стала забирать вправо, и я думал, что она заведёт меня в горы, но вот впереди показался просвет. Раздвинув заросли, я увидел быстро бегущую воду в реке, по которой стремительно неслись клочья пены и всякий мусор.
Дождь перестал совсем, температура воздуха понизилась, и от воды стал подниматься туман. В это время на тропе я увидел медвежий след, весьма похожий на человеческий. Альпа ощетинилась и заворчала, и вслед за тем кто-то стремительно бросился в сторону, ломая кусты. Однако зверь не убежал, он остановился вблизи и замер в ожидательной позе. Так простояли мы несколько минут. Наконец я не выдержал и повернулся с намерением отступить. Альпа плотно прижалась к моим ногам. Едва я шевельнулся, как неизвестный зверь тоже отбежал на несколько метров и снова притаился. Напрасно я всматривался в лес, стараясь узнать, с кем имею дело, но чаща была так непроницаема и туман так густ, что даже стволов больших деревьев не было видно. Тогда я нагнулся, поднял камень и бросил его в ту сторону, где стоял неведомый зверь. В это время случилось то, чего я вовсе не ожидал. Я услышал хлопанье крыльев. Из тумана выплыла какая-то большая тёмная масса и полетела над рекой. Через мгновение она скрылась в густых испарениях, которые всё выше поднимались от земли. Собака выражала явный страх и всё время жалась к моим ногам. Меня окружала таинственная обстановка, какое-то странное сочетание лесной тишины, неумолчного шума воды в реке, всплесков испуганных рыб, шороха травы, колеблемой ветром. В это время с другой стороны послышались крики, похожие на вопли женщины. Так кричит сова в раздражённом состоянии. Не медля больше, я ободрил собаку и пошёл назад по тропинке.
Ночь быстро надвигалась на землю, туман сгущался всё больше и больше, но я не боялся заблудиться. Берег реки, зверовая тропа и собака скоро привели меня к биваку. Как раз к этому времени вернулись с охоты удэхейцы.
Вечером после ужина я рассказал туземцам о том, что видел в тайге. Они принялись очень оживлённо говорить о том, что в здешних местах живёт человек, который может летать по воздуху. Охотники часто видят его следы, которые вдруг неожиданно появляются на земле и так же неожиданно исчезают, что возможно только при условии, если человек опускается сверху на землю и опять поднимается на воздух. Удэхейцы пробовали его следить, но он каждый раз пугал людей шумом и криками, такими же точно, какие я слышал сегодня.
Удэхейцы замолчали, но в это время вмешался в разговор Чжан-Бао. Он сказал, что в Китае тоже встречаются летающие люди. Их называют ‘Ли-чжен-цзы’. Они живут в горах, вдали от людей, не едят ни хлеба, ни мяса, а питаются только растением ‘Ли-чжен-цау’, которое можно узнать только в лунные ночи по тому, как на нём располагаются капли росы. Чжан-Бао даже сам видел такого человека. Дело было давно, когда он был ещё мальчиком. Однажды зимой к ним в фанзу пришёл китаец, очень легко одетый. Он сел на кан и отказывался от пищи, которую ему предлагали. Когда перед сном все стали раздеваться, пришедший человек снял с себя куртку и накрыл ею спину. Он старался занять такое положение, чтобы никто не видел его плеч. Потом он вышел из фанзы и долго не возвращался назад. Опасаясь, как бы он не простудился, кто-то пошёл за ним и стал его окликать, но на дворе никто не отзывался. Тогда мужчины оделись, взяли фонари и пошли искать этого человека. Следы по снегу привели к забору и здесь пропали. На другой день узнали, что к утру его видели в расстоянии 200 ли от посёлка в другой фанзе, где он неожиданно появился и так же таинственно исчез. Ли-чжен-цзы — сын молнии и грома, он младенцем падает на землю во время грозы. Это сильный, божественный человек, заступник обиженных, герой. Посещение им людей приносит удачу в промыслах и в тяжбах при решении спорных вопросов. По мнению Чжан-Бао, летающий человек на реке Гобилли был один из Ли-чжен-цзы, китаец и уж никак не туземец. Из этого я вывел заключение, что сказание удэхейцев о людях с крыльями позаимствовано ими от китайцев в древние времена.
На другой день удэхейцы встали рано. Они хотели поскорее доставить нас на условленное место. Я понимал их торопливость и шёл им навстречу.
С восходом солнца туман стал рассеиваться и подниматься кверху. Это был хороший признак, обещавший хорошую погоду. Ни мало не медля, мы тронулись в путь.
Удэхейцы оказались правы. Они нисколько не сгустили красок, а, наоборот, даже недостаточно ярко изобразили все трудности плавания по реке Гобилли. Выражение ‘поплыли’, пожалуй, будет неподходящим, правильнее было бы сказать — мы стали карабкаться по порогам и каскадам. Несколько раз лодки наши попадали в весьма опасное положение, из которого выходили только благодаря ловкости и находчивости удэхейцев. Пусть читатель представит себе узкий коридор с совершенно отвесными стенками, по которому вода идёт с головокружительной быстротой, шесты не достают дна, и упираться надо в выступы скал или подтягиваться на руках, хватаясь за расщелины камней. В другом месте путь нам преградил во всю ширину реки водопад в метр вышиною. Посредине его была лазейка, через которую по наклонной плоскости стремительно сбегала вода. Когда лодка стала входить в нее, вода фонтаном взвилась кверху. Тогда я оценил лопатообразный нос улимагды. Без него лодка была бы мгновенно залита водою.
На второй день пути по Гобилли мы наконец достигли конечного пункта нашего плаванья — небольшой горной речки, которую впоследствии удэхейцы назвали Чжанге Уоляни, что значит ‘Ключик на перевал, по которому прошёл Чжанге’. Так называли они меня в 1908 году.
Вечером у огня я расспрашивал удэхейцев о Гобилли и местности в верховьях реки Хуту по ту сторону водораздела. Один из них начертил мне даже план на бересте, из которого я понял, что река Гобилли течёт вдоль хребта Сихотэ-Алиня и несколько под углом к нему. Все правые нижние притоки её имеют перевалы на Анюй, а верхние — на Хунгари. В самых верховьях Гобилли никто из туземцев не бывал. Как всегда в таких случаях, про истоки её ходят нехорошие слухи. Там темно, всегда идут дожди, дуют холодные ветры. Там царство голода и смерти. Потом они говорили, что до Сихотэ-Алиня мы дойдём в двое суток, а через семь или восемь дней доберёмся до реки Хуту, где, наверно, найдём людей.

ГЛАВА III

ПЕРЕВАЛ

На следующий день мы расстались. Удэхейцы вошли в лодки и, пожелав нам счастливого пути, отчалили от берега. Когда обе улимагды достигли порога, удэхейцы ещё раз послали нам приветствия руками и скрылись в каменных ловушках. Мы остались одни и сразу почувствовали себя отрезанными от мира, населённого людьми. Теперь нам предстояло выполнить самую трудную часть пути.
Я не хотел тратить напрасно время и предложил моим спутникам собираться в дорогу. Наладив тяжёлые котомки, мы пошли по ключику Чжанге Уоляни, представляющему собой горный ручей километров в двадцать длиной и протекающему по распадку между двумя отрогами главного водораздела. Западный склон Сихотэ-Алиня, обращенный к реке Гобилли, покрыт смешанным лесом, носившим на себе следы огня. На местах пожарищ выросли тонкоствольные березняки в возрасте от пятнадцати до двадцати лет. Деревья росли как-то странно, в сильно наклонном положении, иные вершинами совсем пригнулись к земле, что, вероятно, можно объяснить обледенением их зимой. В самых истоках речка разбилась на три небольших ручейка. Памятуя указание, данное удэхейцами, мы пошли вправо. Подъём на гребень Сихотэ-Алиня был настолько крут, что вынуждал нас двигаться зигзагами и карабкаться на четвереньках, хватаясь руками за корни деревьев. Самый перевал представлял собой седловину высотою 1200 метров над уровнем моря, покрытую лесом, состоящим из ели, пихты, берёзы и лиственницы. Добравшись до вершины, мы сели отдыхать. Чжан-Бао лёг на землю и тотчас же поднялся.
— Суй ню (вода есть), — сказал он уверенно.
Мы стали прислушиваться, и, действительно, где-то неглубоко под землёй тоненькой струйкой лилась вода. Мы поспешно стали разбрасывать камни и через несколько минут открыли источник с чистейшей ледяной водой. Здесь мы и заночевали.
На другое утро все встали раньше солнца и разделились на три части. Я и Чжан-Бао пошли на юг по водоразделу.
Сихотэ-Алинь представляет собой высокую гряду, которая тянется по направлению от северо-востока к юго-западу и слагается из ряда плоских вершин, покрытых осыпями. Обломки каменной породы лежат так ровно и плотно, что можно подумать, как будто нарочно их кто-нибудь пригонял друг к другу. На гребне водораздела леса нет, лишь по обширным ягельным тундрам разбросаны одиночные кусты багульника и кедрового стланца. Я ожидал, что после дождей атмосфера очистится, но сверх всякого ожидания воздух был наполнен мглою. В ней тонули не только дальние сопки, но и те, что были в непосредственной близости. По небу проходили большие облака и то открывали, то закрывали солнце, отчего панорама принимала то весёлый, то мрачный вид, сообразно с этим вселяя в нас то надежду, то сомнение.
Я сел на камень и стал зарисовывать профили виднеющихся вдали горных цепей.
Некоторое время я сидел неподвижно и смотрел на планшет. Когда я поднял голову, то вдруг увидел на соседней вершине животное аспидно-бурого цвета со странной удлинённой головой и большими ветвистыми рогами. Это был северный олень. Он, видимо, учуял меня и пустился наутёк. Через минуту животное скрылось в лощине, заросшей кедровым стланцем.
Кстати, два слова о северном олене. Южная граница его распространения в Уссурийском крае проходит от реки Саласу через верхнее течение Хунгари, потом Анюй, верховья Копи и выклиняется у моря около мыса Успения. Но и в этих местах он немногочисленен и держится на гольцах по вершинам гор, где есть достаточно корма. Орочи называют его Ию и убивают его только тогда, когда он случайно попадает под выстрел.
В пятницу, 27 июля мы начали спуск с водораздела. На следующий день я определил поправку хронометра, а в полдень взял высоту солнца.
Тишина в лесу, гулкое эхо и хмурое небо предвещали непогоду. Когда мы выступили с бивака, начал накрапывать дождь. Несмотря на ненастье, все были бодро настроены. Сознание, что мы перешли Сихотэ-Алинь и теперь спускались по воде, бегущей к морю, радовало моих спутников. Но радость их была преждевременной, потому что успех нашего предприятия зависел от многих причин и главным образом от того, как скоро удастся найти орочей на реке Хуту.
Восточный склон Сихотэ-Алиня более полог, чем западный, и слагается как бы из нескольких больших террас. Горный ручей, служивший нам путеводной нитью, то низвергался вниз мелкими каскадами, то просачивался под мхом, заболачивая почву иногда на значительном протяжении.
Второго августа наш маленький отряд достиг места, где Паргами впадает в Буту. Перед нами открылась большая болотистая котловина, со всех сторон обставленная невысокими сопками, имеющими вид размытых холмов. Такой ландшафт типичен для предгорий Сихотэ-Алиня. Широкая, слабо всхолмлённая равнина была покрыта сфагновым мхом и редкою лиственницей. Здесь не было видно ни зверей, ни птиц, ни насекомых. Свист ветра, пробегающего по вершинам полузасохших деревьев, ещё более усугублял впечатление лесной пустыни. Переходя болото, я как-то отделился от отряда и, взглянув со стороны на своих спутников, увидел, что каждый из них окружён как бы облаком лёгкого тумана. Это вились над ними мошки и комары. К вечеру мы достигли устья реки Паргами. После дождей она разлилась и во многих местах затопила болото.
Километров через пять мало-помалу начал вновь вырисовываться характер горной страны, сделалось суше, но зато стали встречаться непропуски. Читатель, пожалуй, не знает, что значит ‘непропуск’. Это горный отрог, подходящий к реке вплотную. У подножья его образовались глубокие водоёмы, и потому обойти его со стороны реки нельзя. Надо с тяжёлыми котомками взбираться на кручи. Чтобы взять один непропуск, иной раз уходит полдня времени и много сил.
Этот переход показался всем очень утомительным, в особенности он трудно дался С.Ф. Гусеву, попавшему в тайгу впервые. Почтенный геолог совершенно не обладал чувством ориентировки, часто отставал, терял наши следы и уходил в сторону. Каждый раз надо было разыскивать его и напрасно терять дорогое время. Близорукий, он плохо видел без очков, да и очки часто терял, и тогда он уже совершенно ничего не видел. Сухую ель С. Ф. Гусев принимал за утёс, разговаривал с пнём и прыгал через канаву там, где её не было вовсе. Самым же большим недостатком его была полная беспомощность. Есть такие люди, с которыми случаются всякие неприятные истории. Палатка обвалится ни на кого другого, а именно на него. Однажды он попал босой ногой в котёл с кашей, другой раз уронил мыло в реку, а потянувшись за ним, сам упал в воду. Не замечая, что одна лямка вытянулась, Гусев долгое время нёс котомку на одном плече, отчего страдал физически. Однажды мы дали ему нести алюминиевый котелок. Гусев привязал его так, что крышка болталась и звенела. Я рассчитывал убить какого-нибудь зверя в пути, но Гусев своим звоном мешал охоте. Он шёл впереди, а я производил съёмку и немного отстал. Я попросил казака догнать Гусева и привязать его котелок, как следует.
— Не надо, — ответил казак. — Пусть идёт так. Если он потеряется, легче найти его будет в лесу.
По рассеянности Гусев, собираясь в путешествие, захватил с собой неравные комплекты белья: трое кальсон и одну старенькую рубашку, которая скоро изорвалась. Тогда он проявил инициативу и ухитрился надеть на себя кальсоны вместо рубашки. На груди у него получился косой крест с пуговицами, а сзади пузырь, надуваемый ветром. Штрипки белых панталон он разрезал и завязал около кистей рук, вследствие чего получились рукава с буфами. В этом странном одеянии Гусев походил на ландскнехта. Сначала мы все помирали со смеху, но потом привыкли к его наряду.
Пусть читатель не подумает, что С.Ф. Гусев был посмешищем моих спутников. Мы все относились к нему с уважением, сочувствовали его неприспособленности и всячески старались ему помочь. Больше всего был виноват я сам, потому что взял с собой человека, мало приспособленного к странствованиям по тайге.
Пятого августа мы дошли до впадения реки Аделами в Буту. Отсюда уже можно было плыть на лодках. Мы решили долбить две улимагды. Нашли подходящие деревья, свалили их и оголили от коры. На изготовление лодок ушло четверо суток.
По тому, как начался рассвет, по тишине в лесу и по быстро бегущим облакам на небе видно было, что опять собирается ненастье. И действительно, часов в восемь утра первые дождевые капли упали на землю. Недостаток продовольствия заставлял нас торопиться. Вода в реке была мутная и стояла на прибыли, а лодки были сделаны недостаточно умело, тяжёлые, неповоротливые. В первый же день малая улимагда разбилась о камни. Люди успели выбраться на бурелом, а палатки, фотографический аппарат и значительная часть продовольствия погибли. Тогда мы разделились на две группы: одна с грузами следовала на лодке, а другая шла пешком. К вечеру 11 августа мы дошли до какой-то высокой скалистой сопки. Казаки принялись устраивать бивак, а я пошёл на гору, чтобы посмотреть, нет ли где дыма, указывающего на присутствие людей. Сверху мне хорошо была видна долина реки Буту. Около левого скалистого берега на камнях пенилась вода. Правый низменный берег выступал вперёд мысом. Здесь река делала поворот. На самом конце низменного берега, наклонившись, росла большая старая ель. Возвратившись на бивак, я сказал Крылову, чтобы завтра он держал лодку поближе к старой ели и подальше от левого берега, где много опасных камней.
Надо сказать, что путешествие по Уссурийскому краю, и в особенности плавание по горно-таёжным рекам, сопряжено с такими неожиданностями, что заранее быть уверенным в выполнении намеченного маршрута невозможно. Так случилось и с нами. Ночью старая ‘натулившаяся’ ель упала в воду и вершиной застряла на камнях у левого берега, а мы, ничего не подозревая, сели в лодку и поплыли вниз по течению реки, стараясь держаться правого берега. На повороте улимагду подхватила сильная струя воды, и в это время я увидел злополучную ель. Комель её лежал на берегу, а ствол почти касался воды, сучья были загнуты по течению. Не успели мы схватиться за шесты, как ель со скоростью быстро бегущего поезда сразу надвинулась на нас. Дальше случилось что-то такое, в чём я совершенно не мог отдать себе отчёта. Помню воду кругом себя, затем пошли какие-то зелёные полосы и камни, точно бочки, поставленные друг на друга. Что-то зацепило меня за рубашку, но вскоре отпустило. Потом я всплыл на поверхность и вздохнул полной грудью. Впереди из воды показался обломленный нос лодки, рядом плыли шесты и ещё какие-то вещи. Я сообразил, что надо плыть по течению, направляясь к берегу. Скоро руки мои коснулись дна, и я встал на ноги.
Авария обошлась без человеческих жертв. С большим трудом мы вытащили лодку из-под плавника. Она была пуста и так изломана, что не годилась для плавания. Всё имущество погибло: ружья, продовольствие, походное снаряжение, запасная одежда. Осталось только то, что было на себе, у меня — поясной нож, карандаш, записная книжка и засмоленная баночка со спичками. Весь день употребили на поиски утонувшего имущества, но ничего не нашли.
Печальную картину представлял собой наш бивак. Все понимали серьёзность положения: обратный путь отрезан, на Гобилли не было ни лодок, ни людей. Оставалось одно — идти вперёд без всякой надежды найти помощь. Надо было решить, какой стороны реки держаться. Несомненно, дальше река сделается шире и многоводнее, и переправа будет затруднительной. Почему-то всем казалось, что удобнее идти левым берегом. В одном месте Буту разбилась на два рукава, заваленных плавником, по которому мы и перешли на другую сторону реки. Это была ошибка, как выяснилось несколько дней спустя. Левый берег оказался гористым, частые непропуски вынуждали нас взбираться на кручи и тратить последние силы.
Трудно передать на словах чувство голода. По пути собирали грибы, от которых тошнило. Мои спутники осунулись и ослабели. Первым стал отставать Гусев. Один раз он долго не приходил. Вернувшись, я нашёл его лежащим под большим деревом. Он сказал, что решил остаться здесь на волю судьбы. Я уговорил Гусева идти дальше, но версты через полторы он снова отстал. Тогда я решил, чтобы он шёл между казаками, которые за ним следили и постоянно подбадривали.
На третий день к вечеру Чжан-Бао нашёл дохлую, скверно пахнущую рыбу. Люди бросились к ней, но собаки опередили их и в мгновение ока сожрали падаль. Измученные, голодные люди уныло и молча шли друг за другом. Только добраться бы до реки Хуту. В ней мы видели своё спасение.
Мы все ужасно страдали от мошки, её особенно много появлялось во вторую половину дня, когда солнце начинало склоняться к горизонту. С радостью мы встречали вечерний закат: сумерки и ночная тьма давали отдых от ужасного ‘гнуса’ {Так называют сибиряки мошку.}.
На четвёртые сутки мы дошли до топкого болота, пришлось опять взбираться на кручи. В это время Альпа поймала молодого рябчика и стала его торопливо есть. Я бросился к ней, чтобы отнять добычу. Собака отбегала и старалась скорее съесть рябчика. Я крикнул на неё, отнял изжёванную птицу и первый раз в жизни толкнул свою Альпу ногой. Она отошла в сторону и нехорошо посмотрела на меня. В этот же день вечером мы убили её и мясо разделили на части. Бедная Альпа! Восемь лет она делила со мной все невзгоды походной жизни. Своею смертью она спасла меня и моих спутников.
Между тем с Гусевым стало твориться что-то неладное. То он впадал в апатию и подолгу молчал, то вдруг начинал бредить с открытыми глазами. Дважды Гусев уходил, казаки догоняли его и силой приводили назад. Цынги я не боялся, потому что мы ели стебли подбела и черёмуху, тифозных бактерий тоже не было в тайге, но от истощения люди могли обессилеть и свалиться с ног. Я заметил, что привалы делались всё чаще и чаще. Казаки не садились, а просто падали на землю и лежали подолгу, закрыв лицо руками.
Наконец 16 августа мы дошли до места слияния рек Хуту и Буту. Ни через ту, ни через другую переправиться было нельзя: у нас не было ни топоров, ни верёвок, чтобы сделать плот, не было сил, чтобы переплыть на другую сторону реки.
Один раз понадобилось перебросить через маленькую проточку жердь длиною в 7 метров и толщиною в обыкновенную пивную бутылку. Вшестером мы не в силах были перенести её на расстояние шестидесяти шагов. Она выскальзывала из рук и казалась невероятно тяжёлой.
Семнадцатого августа поднялись на ноги только я, Чжан-Бао и Дзюль. Мои спутники находились в каком-то странном состоянии: сделались суеверны, начали верить снам, приметам и ссориться из-за всякого пустяка. Все мы были как нервнобольные.
Какая-то ворона летела над рекой и, увидев на берегу лежащих людей, села на соседнее дерево и каркнула два раза. Вдруг Гусев сорвался с места:
— Ворона, ворона! — дико закричал он и бросился в лес за птицей.
Следом за ним вскочили Косяков и Димов и с теми же криками ‘Ворона, ворона!’ побежали вдогонку за Гусевым. Я тоже было побежал, но вдруг опомнился.
— Стойте, сумасшедшие! — закричал я что было силы. — Куда вы бежите?!
Косяков остановился и стал звать Димова. Мало-помалу все успокоились и пошли искать Гусева. Они нашли его в кустах среди бурелома. Он лежал на земле ничком и что-то шептал. На глазах его были слёзы. Гусев не сопротивлялся и дал привести себя обратно на бивак.
Прошло ещё трое суток. На людей было страшно смотреть. Они сильно исхудали и походили на тяжёлых тифознобольных. Лица стали землистого цвета, сквозь кожу явственно выступали очертания черепа. Мошка тучами вилась над не встававшими с земли людьми. Я и Дзюль старались поддерживать огонь, раскладывая дымокуры с наветренной стороны. Наконец свалился с ног Чжан-Бао. Я тоже чувствовал упадок сил, ноги так дрожали в коленях, что я не мог перешагнуть через валежину и должен был обходить стороною.
На берегу рос старый тополь. Я оголил его от коры и на самом видном месте ножом вырезал стрелку, указывающую на дупло, а в дупло вложил записную книжку, в которую вписал все наши имена, фамилии и адреса.
Теперь всё было сделано. Мы приготовились умирать.
Было начало сентября. Осень властно вступала в свои права. Ночи стали холоднее. Днём мы страдали от мошки, а ночью от холода. Одежда наша износилась до последней степени, а обувь была в ещё более печальном состоянии.
В ночь на 4 сентября никто не спал, все мучились животами. От того, что мы ели всё, что попадало под руки, желудки отказывались работать, появлялась тошнота и острые боли в кишечнике. Можно было подумать, что на отмели устроен перевязочный пункт, где лежали раненые, оглашая тайгу своими стонами. Я перемогал себя, но чувствовал, что делаю последние усилия.
Вдруг где-то далеко внизу по реке раздался выстрел, за ним другой, потом третий, четвёртый. Все заволновались и начали спорить. Одни настаивали на необходимости как-нибудь дать знать людям, стреляющим из ружей, о нашем бедственном положении, другие говорили, что надо во что бы то ни стало переплыть реку и идти навстречу охотникам, третьи советовали развести большой огонь. Но выстрелы больше не повторялись.
Ночь была очень холодная, и никто не смыкал глаз. Я смотрел на огонь и думал. Если стреляли туземцы, то, вероятно, они били медведя, а присутствие медведя на берегу реки указывает на начавшийся ход рыбы. Если охота туземцев была удачной, они вернутся назад, и мы погибли, если нет, они пойдут дальше вперёд по реке, и мы спасены. Потом я вспомнил про Альпу, и мне стало жаль её. С этими мыслями, сидя на валежине, я задремал. Мне грезился какой-то бал, где было много людей. Танцующие пары вертелись у меня перед глазами и постоянно закрывали собой огонь. Вместо музыки слышалось какое-то пение, похожее на стоны. В зале открыты окна, и оттого было так холодно. Вдруг среди пляшущих людей появилась ворона, она прыгала по земле, воровски озираясь по сторонам. Я потянулся, чтобы схватить её, качнулся, чуть было не упал и открыл глаза.
Светало. Костёр догорал. Над рекой повис густой туман. Сквозь него неясно были видны горы по ту сторону Хуту. В это время на самой середине реки появился какой-то тёмный предмет. Это была улимагда и в ней два туземца. Не спуская глаз с лодки, я протянул руку и тронул спящего рядом со мной человека, думая, что это Дзюль, но это оказался Гусев. Он вскочил на ноги и дико закричал. Тогда поднялись все остальные и тоже принялись кричать. Я видел, как туземцы задержали лодку, проворно повернули её назад и скрылись в тумане. Возбуждение моих спутников сменилось отчаянием. Они стали кричать и в одиночку, и все разом, спорили и укоряли друг друга. Только Дзюль и Чжан-Бао сохранили самообладание.
Минут через двадцать туман стал подниматься кверху. Река была совершенно пустынна. Я просил моих спутников успокоиться и подождать восхода солнца. Была слабая надежда, что лодка, может быть, еще вернётся.
Прошёл час, другой, я уже начал терять надежду. Вдруг Крылов сделал мне какой-то знак. Я не сразу его понял. Казак пригибался к земле, стараясь возможно больше скрыть своё присутствие, и шопотом повторял одно слово:
— Собака!
Я взглянул в указанном направлении и, действительно, увидел собаку. Она сидела на противоположном берегу и, насторожив уши, внимательно смотрела на нас. На душе у меня сразу отлегло. Значит, туземцы не ушли, а спрятались где-то в кустах. Тогда я вышел на берег и закричал:
— Би чжанге, нюгу лоца, агдэ ини бу цзяпты маймакэ (т.е. ‘Я Чжанге, шесть русских, много дней ничего не ели’).
Через несколько минут из зарослей поднялся человек. Я сразу узнал в нём ороча. Мы стали переговариваться. Выслушав меня, он сказал, что их лодка находится ниже по течению, что он отправится назад к своему товарищу и вместе с ним придёт к нам на помощь. Ороч скрылся, собака тоже побежала за ним, а мы уселись на берегу и с нетерпением стали отсчитывать минуты.
— Идут, — вдруг сказал Дзюль.
Действительно, одна лодка показалась из-за поворота.
— Ещё лодка, — заметил Крылов.
— Третья, — крикнул Косяков.
— Люди много ходи, — сказал, поднимаясь на ноги, Чжан-Бао.
Действительно, плыли три лодки, на которых люди усиленно работали шестами. Через четверть часа они подошли к нашему биваку. Это был встречный отряд Т.А. Николаева. Тогда случилось то, чего я вовсе не ожидал. Меня, Дзюля и Крылова оставили силы, и мы опустились на землю, а те, кто лежал, не вставая, уже несколько дней на гальке, поднялись на ноги.
Наши спасители привезли с собой жидкий отварной рис. Мы с жадностью набросились на пищу, но с первых же глотков почувствовали себя дурно. Началась сильная рвота. Несколько раз мы принимались за еду и каждый раз с тем же результатом.
Из расспросов выяснилось, что Николаев по прибытии отправился на поиски нас вверх по реке Хади, поднялся по ней километров на сто и, не найдя наших следов, возвратился назад к морю. Спустя две недели он возвратился с орочем с реки Тумнина. Старшина селения Хуту-Дата Фёдор Бутунгари, прослышав, что я пошёл к Анюю и что Николаев ищет нас на реке Хади, послал к нему гонцов с извещением, что надо итти вверх по Хуту, Буту и Паргами.
— Судя по времени, — говорили орочи, — Чжанге должен был давно уже выйти к морю, значит, случилось какое-то несчастье и потому надо торопиться.
Мой помощник тотчас выступил в путь. Фёдор Бутунгари подробно рассказал ему, где и как нас искать, и дал переводчиков. Николаев поднимался по реке Хуту очень быстро, сокращая ночёвки и время на отдыхах. Последняя ночь застала его в пути, километрах в трёх от нашего бивака. Случайно впереди него шла ещё одна улимагда с двумя орочами-охотниками, которые ничего не знали о нашем путешествии. Каждый вечер Николаев делал в воздух три-четыре выстрела. Их-то мы и слышали, а на рассвете увидели туземцев, которые приняли нас за чолдонов (бродяг) и спрятались в прибрежных зарослях.
После такого сильного нервного напряжения появилась необычайная слабость. Едва я вошёл в лодку и лёг на приготовленное мне место, как почувствовал, что веки мои слипаются сами собою. Мне стало трудно говорить и ни о чём не хотелось думать. Когда лодки отходили от берега, я в последний раз взглянул на бивак, который едва не стал нашей могилой. Дуплистое дерево с затёской, примятая трава и груда золы на месте угасшего костра — всё это так запечатлелось в моей памяти, что потом, хотя прошли многие годы, никакие другие образы не могли заслонить собою воспоминаний об этом случае.
Река Хуту течёт сначала с севера на юг, а после принятия в себя реки Буту круто поворачивает на северо-восток. Наш голодный бивак, как помнит читатель, находился у слияния обеих рек. Каждая из них близ устья принимает в себя по большому притоку — Содолинго и Аделами. Местность эта называется Чжауса. Отсюда на значительном протяжении правый берег реки Хуту высокий, нагорный и слагается из пород массивно-кристаллических. С левой же стороны выступают речные террасы новейшего образования, состоящие из обломков горных пород, перемешанных с глиной, песком и илом.
Лодки, управляемые опытными руками орочей, быстро плыли вниз по течению. Туман рассеялся окончательно. Было тепло и светло. Порой я приходил в себя, открывал глаза и видел красивые горы, чистые плёсы реки и лес по берегам её. Какие-то пёстрые птицы порхали и, вытянув длинные шеи, торопливо проносились над лодкой. С.Ф. Гусев каждый раз пугался их, принимая за ворон.
В самой долине леса состоят из пород широколиственных — мельком я видел маньчжурский ясень, тополь Максимовича, белую берёзу и какие-то высокоствольные тальники. Лиственницы выбирались на более возвышенные места, постоянно смешиваясь с елью и пихтой, которые по вершинам горных хребтов царили безраздельно и в своем сообществе терпели только каменную берёзу.
Река Хуту и все её притоки по справедливости считаются богато населёнными зверем. В верховьях Буту держатся лось, кабарга, соболь и росомаха. По среднему течению в горах с левой стороны обитают северные олени. По правым притокам туземцы иногда видят изюбров, кабанов и изредка тигров.
Когда начало смеркаться, мы пристали к острову в местности Лелю. Одеяние Гусева и странное поведение его обратило на себя внимание орочей. Они долго смотрели на него и затем спросили, таким ли он был на Анюе. По их словам, местность, где мы долбили лодки, считается ‘нечистой’. Туземцы боятся туда ходить и всегда рассчитывают свой маршрут так, чтобы, ночевать выше или ниже. Там неоднократно были случаи, когда люди вдруг беспричинно чего-нибудь пугались и после этого становились душевнобольными. То же случилось, по их мнению, и с Гусевым. Вот почему он и блуждал по лесу, а мы потерпели аварию и чуть не погибли от голода.
Нам всё время хотелось есть, и мы жадно набрасывались на пищу, но каждый раз после еды появлялись головокружения и тошнота. Всю ночь напролёт мы лежали у огня, страдая приступами болезни. Когда рассвело, я не узнал своих спутников. У всех нас оказались распухшие лица и ноги. Пересилив себя, я еле добрался до лодки. Солнечный восход застал нас уже в дороге.
Красивая и спокойная в верхнем течении, река Хуту становится бурливой и быстрой около устья. Здесь она разбивается на несколько проток, иногда таких узких, что в них едва могли повернуться лодки, иногда очень широких, порожистых и заваленных валежником.
— Тумни ходи есть, — сказал один из орочей и указал рукой на горы, расположенные под прямым углом к реке Хуту.
Протока, по которой мы плыли, стала забирать вправо, а слева подошла ещё какая-то другая большая протока.
Солнце стояло высоко на небе и светило ярко, по-осеннему. Вода в реке казалась неподвижно гладкой и блестела, как серебро. Несколько длинноносых куликов ходили по песку. Они не выражали ни малейшего страха даже тогда, когда лодки проходили совсем близко. Белая, как первый снег, одинокая чайка мелькала в синеве неба. С одного из островков, тяжело махая крыльями, снялась серая цапля и с хриплыми криками полетела вдоль протоки и спустилась в соседнее болото.
Орочи взялись за вёсла, направляя лодку к тому берегу, где течение было быстрее. Протоки становились шире, многоводнее и казались длинными озёрами.
Но вот и сам Тумнин! Удэхейцы называют его Томди, а орочи — Тумни (к последнему названию русские прибавили букву ‘н’). Большая величественная река спокойно текла к морю. Левый берег её нагорный, правый частью низменный и поёмный и слагается из невысоких террас. Кое-где виднелись небольшие островки, поросшие древесной растительностью. Они отражались в воде, как в зеркале, до мельчайших подробностей. Словно там, под водою, был другой мир, такой же реальный, как и тот, в котором мы обитали.
Солнечное сияние, широкий водный простор, даль, открывающаяся на необозримое пространство, и душевное равновесие после пережитых страданий благотворно действовали на истомлённый организм и вызывали дремоту.
Проехав километра три по Тумнину, орочи свернули в одну из правых проток, на берегу которой расположилось селение Хуту-Дата. Несколько ребятишек сновало по воде в разных направлениях. Это орочские дети забавлялись в лодках. Весёлые крики и смех оглашали воздух. Мальчики с острогами в руках приучались колоть рыбу. Самые маленькие ребятишки, полуодетые, стояли по колено в грязи и что-то доставали из воды. Завидев нас, они пустились бежать к селению. Через минуту из домиков вышли взрослые люди. Некоторое время они стояли неподвижно, но потом, узнав сородичей, не торопясь, пошли к берегу.
— Ну, здравствуй, — говорили орочи, протягивая нам руки.
Как при первом свидании на Хуту, так и теперь, когда я поближе присмотрелся к ним, я не нашёл их однотипными. Одни из них имели овальные лица без усов и бороды, небольшой нос, смуглую кожу и правильный разрез глаз. У других было плоское скуластое лицо, обросшее чёрной бородой, широкий выгнутый нос и глаза с монгольской складкой век. Первые были небольшого роста и с поразительно маленькими руками и ногами, вторые роста выше среднего, широкие в костях и с хорошо развитыми конечностями.
Все орочи были одеты в костюмы, представляющие собой точные копии удэхейских, только без вышивок.
Мужчины носили волосы, заплетённые в одну косу, а женщины — в две косы. Прибавьте к этому браслеты и кольца на руках и большие серебряные серьги в ушах, и вы получите ясное представление об орочском прекрасном поле. Только старые женщины имели в носу маленькие серёжки (тэматыни).
Орочский старшина Фёдор Бутунгари принадлежал ко второй антропологической группе. Это был крупный человек лет сорока с чёрной окладистой бородой. Наделённый от природы живым и проницательным умом, он имел большое влияние на всех тумнинских туземцев. Я поблагодарил его за оказанную мне помощь.
— Спасибо не надо! Спасибо не надо! — ответил Бутунгари смущённо и тотчас распорядился отнести наши вещи к себе в дом.
Пока разгружались лодки, я стал осматривать деревушку. Селение Хуту-Дата (что в переводе значит ‘Устье реки Хуту’) расположено по обе стороны Тумнинской протоки и состояло из бревенчатых домиков и нескольких юрт. Орочские домики имеют вид русских построек, но плохо сколочены, и сруб с маленькими окнами и досчатыми дверцами. Они расположены как попало, без всякого порядка. За домиками, ближе к лесу, стояли амбары на высоких сваях. Несколько лодок валялось на берегу. Собаки были на привязи. Тучи мошкары, словно серый туман, вились над ними. Чтобы укрыться от гнуса, собаки вырыли глубокие норы в земле и залезли в них так, что снаружи остались видными только хвосты. У большинства их гноились глаза.
Скоро всё селение приняло свой обычный вид. Люди разошлись по домам, собаки забились в ямы ещё глубже, и ребятишки снова побежали на берег. Глядя на этих малышей, я невольно поражался умению и ловкости, с которой они плавали на оморочках и бросали острогами в небольшие кусочки дерева, которые должны были изображать рыб. Если бы наши дети очутились в лодке на середине реки, какой переполох подняли бы матери, а здесь орочёнки спокойно поглядывали на своих ребят. Одна женщина закричала своему сыну, чтобы он съездил зачем-то на другую сторону реки. Тут же я видел маленьких девочек, которые носили на спине большие связки хвороста, значительно превосходящие их размерами.
Бутунгари пригласил нас к себе. Его дом состоял из одной большой комнаты с дверьми, отворяющимися прямо на улицу, и с двумя окнами, обращенными на реку. В одном углу стояла небольшая железная печка с коленчатыми трубами. У двух других стен тянулись деревянные нары, на которых лежали вместо подстилок кожи сохатых и шкуры медведей. Около окон стояла скамья и стол с двумя табуретками. Простая лампа с закопчённым стеклом, четыре старых фотографии неизвестных лиц, сундучки, берестяные коробки, лучки, стрелы, два ружья, копьё и шаманский бубен дополняли убранство помещения. Пол и потолок были сколочены плохо. Множество комаров, мух и слепней с жужжанием билось в стёкла.
Тотчас женщины поставили на стол закопчённый чайник, стаканы из толстого стекла, белые блюдца и купленный хлеб.
Ожидался ход рыбы. Весенний ход кеты был очень слабый и на несчастье совпал с большой водой.
— Наша шибко боится, — говорил Бутунгари. — Рыба нету — собака пропади, собака пропади — охота ходи не могу, охота ходи нету — чего-чего купи не могу.
Вечером я опять почувствовал себя плохо и вышел из дома пройтись по берегу реки. На небе не было ни звёзд, ни луны, дул ветер с моря, начинал накрапывать дождь. На той стороне реки горел костёр, и свет его ярко отражался в чёрной, как смоль, воде.
Вдруг я увидел какую-то фигуру, приближающуюся ко мне быстрыми шагами, без головного убора, завёрнутую в одеяло и с палкой в руках. Это был Гусев. Он остановился, посмотрел на огонь и, протянув вперёд руку, медленно сказал:
— Так вот оно что!
Я окликнул его. С.Ф. Гусев вздрогнул и мелкими шажками подбежал ко мне.
— Знаете, куда мы попали, — заговорил он скороговоркой. — Мы снова пришли на Анюй. Я узнаю это место. Вот и река, вот и остров, и сопка знакомая…
Я стал его уговаривать идти спать.
— Куда? — спросил он. — Где наш бивак? Он на той стороне. Видите огонь. Как мы теперь туда попадём, — бормотал он в беспамятстве.
Я взял его под руку и привёл к дому Бутунгари. Когда С.Ф. Гусев успокоился, я снова вышел на берег реки и долго сидел на опрокинутой вверх дном лодке. Сырость, проникшая под складки одежды, давала себя чувствовать. Я вернулся домой и лёг на кан, но сон бежал от моих глаз. Меня беспокоило душевное состояние С.Ф. Гусева. Я решил как следует одеть его в Императорской Гавани {Ныне Императорская Гавань переименована в Советскую.} и на пароходе отправить во Владивосток.
Снаружи слышался какой-то шорох. Словно крадучись, накрапывал дождь. Капли его били в стёкла окон. По соседству ворчали не поладившие между собою собаки, и кто-то бредил во сне.
На другой день, несмотря на ненастье, мы распрощались с Бутунгари и отправились к морю на двух лодках.
Ветер дул нам навстречу, и потому орочи шли на шестах, придерживаясь мелководья. До устья реки было километров сорок пять. После принятия реки Хуту Тумнин разливается на несколько рукавов. С левой стороны главного русла тянутся обширные торфяные мари, поросшие редкостойной лиственницей, а за ними виднеется большая гора Иодо с магнитной аномалией на 16.
Самые низовья Тумнина представляют собой обширную заводь. Раньше это был залив, глубоко вдающийся в сушу. Потом он отделился от моря широкою песчаной косою и превратился в лагуну, постепенно заполняемую выносами рек. Современная лагуна — наиболее глубокое место залива. Многочисленные острова в устье реки совсем недавнего образования. Они ещё не успели покрыться растительностью. Границами древнего залива является базальтовая гряда, которая в настоящее время образует правый край лагуны, а слева такой же длинный базальтовый язык около реки Улике. Последняя раньше непосредственно вливалась в море, а теперь впадает в лагуну около теперешнего устья Тумнина.
Уже смеркалось, когда мы достигли селения Дата. В нём была полная тишина. Ночные тени неслышными волнами обволакивали горы, лес и орочские домики. Точно серые, невзрачные зверьки, испугавшись чего-то, они сбились в кучу и притаились около высокого утёса. В неподвижной и зеркально-гладкой воде лагуны отражались отблески вечернего заката. Слышался запах моря. Вот и Улике! Орочи повернули лодки. Учуяв наше приближение, собаки начали выть все разом. Из ближайшей юрты вышел мужчина. Это был ороч Антон Сагды, с которым впоследствии я подружился. Он позвал свою жену и велел ей помочь нам переносить вещи. Здесь мы узнали, что всё мужское население ушло на охоту за морским зверем и дома остались старики, женщины и дети. Через несколько минут мы сидели в юрте по обе стороны огня и пили горячий чай. Первый маршрут от Амура к морю был окончен.
После ужина ороч и его жена ушли к соседям, предоставив в наше распоряжение всю юрту. Вследствие болезненного состояния я опять не мог спать. Я лежал на жёстком ложе с открытыми глазами и ни о чём не хотел думать. Слышно было, как снаружи доносился шум морского прибоя, слышно было, как квакали лягушки в воде и стрекотали ночные кузнечики. На рассвете в юрту вошёл А. Сагды и объявил, что море разбушевалось, ехать нельзя и потому вставать не надо. Я воспользовался советом его и, повернувшись на другой бок, уснул тяжёлым сном. Когда я проснулся, было уже поздно.
При дневном освещении селение Дата имело совсем иной вид. Семь бревенчатых домиков и десять юрт из корья растянулись вдоль берега Улике. Юрты орочей больше размерами, чем у родственных им удэхе. Кроме крыш, они имеют ещё боковые стенки. Люди помещаются на полу по обе стороны огня, женщины ближе к дверям. Тут же на полках, связанных лыком, помещалась деревянная и берестяная посуда, среди которой я заметил несколько белых тарелок.
Орочские женщины трудолюбивы и молчаливы. Весь день они работают: носят дрова, скоблят шкуры зверей или мнут рыбью кожу, варят обед или шьют обувь и починяют одежду. Они много курят и как будто совершенно не замечают посторонних людей у себя в доме. В глазах их нельзя прочесть ни испуга, ни гнева, ни любопытства, ни радости.
Орочи любят держать около своих домов разных птиц и животных. В селении Дата был настоящий зверинец. Близ юрты А. Сагды в особом помещении, сложенном из толстых брёвен, сидел медведь. Его убьют на празднике, когда он достигнет полного возраста, как это делают гиляки и айны. Медведь был злой и сквозь щели в брёвнах старался лапой хватить любопытных, заглядывающих в его темницу. В другом домике я увидел молодую лису. В движениях её было что-то порывистое, собачье и что-то грациозное, кошачье. По соседству на сушилках, привязанный за ногу, сидел орёл. Он успел уже свыкнуться со своей неволей, равнодушно поглядывал по сторонам и только время от времени клювом перебирал перья у себя на груди. Около крайнего дома в деревянном ящике сидели только что пойманные две молодые уточки. Они пищали и просовывали свои неуклюжие головы между решетинами клетки. Тут же внутри юрты по полу прыгала привязанная за ногу озорница-сойка. Она издавала резкие крики и, согнув на бок головку, поглядывала в дымовое отверстие в крыше, где виднелось небо и солнце.
После осмотра селения я хотел перебраться на другую сторону реки Улике. Сагды охотно взялся проводить меня к морю. Мы сели с ним в лодку и переехали через реку. Коса, отделяющая её от моря, оказалась шире, чем я предполагал. Она заросла лиственницей в возрасте от ста до ста пятидесяти лет. За перелеском широкой полосой тянулись пески, на которых во множестве валялись створки раковин.
Самое устье Тумнина узкое. Огромное количество воды, выносимое рекою, не может вместиться в него. С берега видно, как сильная струя пресной воды далеко врезывается в море, и кажется, будто там ещё течёт Тумнин. Навстречу ему идут волны, тёмные с острыми гребнями. Они вздымаются всё выше и выше, но, столкнувшись с стремительным течением реки, сразу превращаются в пенистые буруны.
И вот в такую-то ветреную погоду орочи селения Дата выходят в море на охоту за нерпами. Я сел на берегу и стал любоваться прибоем, а мой спутник закурил трубку и рассказал, как однажды семнадцать человек орочей на трёх больших лодках отправились за морским зверем. Дело было весной, в марте месяце. Надо было дойти до сплошного льда, где они рассчитывали найти много тюленей. Погода была хорошая, море тихое. Мыс, где ныне стоит Николаевский маяк, чуть виднелся на горизонте. После полудня орочи заметили лёд и на нём много нерп. Они принялись за охоту с увлечением. В короткий срок они убили девяносто одно животное. Вдруг с северо-восточной стороны надвинулся холодный туман и пошёл снег. Старики уговаривали молодых орочей бросить убитых животных и спешно идти назад к берегу, которого теперь уже не было видно. Тяжело нагружённые лодки не могли скоро двигаться. Небо всё больше и больше заволакивало тучами. Туземцы потеряли ориентировку и гребли наугад до самых сумерек, а ветром их относило в сторону. Так промаялись они всю ночь, а наутро, когда стало светать, опять увидели перед собой ледяное поле и на нём трупы убитых ими тюленей. Тогда они вытащили на лёд лодки, укрепили на вёслах палатки и стали выжидать конца бури. Двое суток бушевало море. Опасаясь, что волнением может взломать лёд, старики велели держаться около лодок. За неимением дров они жгли в котлах нерпичье сало, на растопку шли палки и доски от сидений. Огонь раскладывали только тогда, когда надо было согреть воду. На третий день ветер начал стихать, море понемногу стало успокаиваться. Когда атмосфера очистилась, они увидели землю. По очертаниям гор старики узнали, что находятся против устья реки Копи. Уезжая со льдины, побросали всех тюленей в воду, отдав их в жертву хозяину морей Тэму, в глубоком убеждении, что это он наказал их за убой такого большого количества своих собак. Орочи дали обет на будущее время бить зверя ровно столько, сколько надо для прокормления. Велика была радость женщин селения Дата, увидевших своих мужей и братьев, которых они считали погибшими.

ГЛАВА IV

СМОТРИТЕЛЬ МАЯКА

В ночь с 11 на 12 сентября ветер начал стихать. Сагды несколько раз ходил на берег моря, смотрел вдаль и по движению облаков старался угадать погоду. Глядя на него, можно было подумать, что обстоятельства складываются неблагоприятно. Я уже хотел было идти на экскурсию к горе Иодо, как вдруг орочи засуетились и стали готовить лодки.
Нам с читателем придётся совершить длинное путешествие вдоль берега моря и потому необходимо познакомиться с конструкцией орочской мореходной лодки (тамтыга). Она очень легка и сшивается из тонких досок. Вместо железных гвоздей орочи употребляют деревянные (лиственничные) колышки. Будучи плоскодонной, тамтыга сидит в воде главным образом своей средней частью, имея нос и корму приподнятыми. Такая конструкция делает её очень удобной и позволяет приставать к берегу в любом месте, лишь бы не было острых камней. Грузы в лодке распределяются так: две трети — в корме между гребцами и рулевым и одна треть — в носу. Так как дно лодки выгнуто, то вся вода, просачивающаяся сквозь щели, стекает к середине и легко выкачивается за борт берестяными ковшиками. Гребное весло состоит из рычага с рукояткой, отверстием для уключины и лопастью, дискообразной у основания и суживающейся к концу. Уключины делаются из еловых сучков, которые привязываются лыками к бортам лодки в вертикальном положении. Вместо паруса употребляется четырёхугольное полотнище палатки, прикреплённое к нему жердями, косокрестообразно привязанными к одной из скамеек. Мореходная туземная лодка среднего размера при четырёх гребцах, одном рулевом и двух пассажирах может поднять до 30-40 пудов полезного груза.
Часов в десять утра мы вошли в лодки и тронулись в путь. Главным старшиной и руководителем был Сагды. Я удивился той дисциплине, которая царила в отряде. Все его распоряжения молодые орочи исполняли быстро: они работали молча, проворно, не было ни споров, ни пререканий. Таков закон у всех мореходов. Только при соблюдении строжайшей дисциплины можно успешно бороться с водяной стихией. Сухопутные люди не всегда это понимают.
Когда мы вышли из реки Улике, течение подхватило нашу лодку и понесло её в море. Навстречу шли большие волны, увенчанные белыми гребнями: одна другой выше, одна другой страшнее.
Сагды велел гребцам сдерживать лодку на вёслах, а сам встал на корму и пытливо всматривался вперёд. Казалось, он выжидал удобного момента. Улучив минуту, он крикнул:
— Га!
Орочи дружно навалились на вёсла. Как только лодка поровнялась с внешним краем песчаной косы, Сагды круто повернул её вправо. Тотчас слева выросла громадная волна. Она неслась прямо на нас, всплескивалась, пенилась и шипела. Повинуясь кормовому веслу рулевого, лодка пошла ей навстречу и немного наискось. Вслед за тем она взметнулась кверху и накренилась на правый борт. Волна прошла: гребцы сильнее налегли на вёсла. Опять волна и опять тот же маневр. На мгновение тамтыга очутилась в водяной котловине, потом сразу взлетела на гребень, грузно осела кормой и вслед за тем зарылась носом в белой пене. Это был девятый вал. Потом лодка выправилась: бар и прибойное волнение остались сзади. Тогда Сагды дождался второй лодки, дал несколько советов рулевому и велел грести.
Всё пространство между реками Хуту, Тумнин и Копи заполнено базальтом. Этот лавовый поток двигался с запада к востоку и вклинился в море длинными языками, благодаря чему здесь образовалось много полуостровов, бухт и заливов. Императорская Гавань представляла собой глубокий провал. Берега её тоже слагаются из базальтов. Лес, состоящий из лиственницы, аянской ели и белокорой пихты, густо покрывает все мысы и по распадкам спускается до самого моря.
Я сидел рядом с Сагды и старался запомнить всё, что он говорил.
Первая бухточка называлась Намшука (искажённое ‘Намука’ от слова ‘Наму’, что означает море). За ней дальше на юг между мысами Шинаку и Чжуанка вытянулась большая бухта Силантьева. В неё впадает небольшая речка Чжуанка, которая получила своё имя от слова ‘Чжу’, что значит домик. ‘Чжуанка’ в переводе на русский язык будет ‘деревушка’. И действительно, в глубине самой бухты приютилось небольшое орочское селение. Затем следует бухта Тона с мысом Тона и с речкой Тона, а за ними небольшая, но очень уютная бухточка Сякта с безымянной речкой. На ней есть водопад Сыдю, около которого живёт чорт. Там часто трясётся земля, кто-то ходит по лесу, кричит, свистит и не даёт людям спать. Ещё отметим выдающийся мыс Ая (слово это значит ‘хорошо’). Такое странное название он получил потому, что сейчас же за ним находится большая бухта Ванина. Если во время непогоды орочам удаётся на лодках достигнуть этого мыса, они кричат: ‘Ая, Ая!..’. Сагды тоже издал это традиционное восклицание, налёг на кормовое весло и свернул в бухту Ванина.
Высокие скалистые берега её, тёмная неподвижная вода и никем не нарушаемая тишина создавали обстановку неприветливую, угрюмую. В глыбах камней, хаотически нагромождённых на берегу, в покачнувшихся старых деревьях и в мрачных утёсах чувствовалась какая-то насторожённость. Точно кто-то неведомый, страшный прятался в лесу и наблюдал за нашими лодками. В глубине бухты впадала небольшая речка Уй, около устья которой находился один орочский домик. Присутствие людей несколько смягчало суровую красоту бухты Ванина, и жуткое чувство, навеянное столь странной обстановкой, понемногу стало рассеиваться.
Когда орочи пристали к берегу, они пошли по своим делам. Мне наскучило сидеть в лодке на одном месте, и я пошёл пройтись по наплывной полосе прибоя. Она суживалась всё более и более и наконец сошла на нет. Я обратил внимание на большую глубину бухты. Слева была высокая стена, а справа — вода. Если бы море вдруг отступило, я почувствовал бы себя на карнизе, повисшем над пропастью. Дойдя до конца тропы, я сел на один из камней и стал осматриваться. Взор мой остановился на медузе. Она то развёртывала свою мантию, то быстро сжимала её, выталкивала воду и толчками подвигалась вперёд. Вдруг несколько в стороне на воде появились круги, и вслед за тем над поверхностью её показалась большая голова какого-то страшилища. Буро-серого цвета, с маленькими ушами, чёрным носом и щетинистыми усами, голова была больше человеческой раза в четыре. Животное глубоко вздохнуло и потом раскрыло свою пасть, показав большие зубы. Вслед за тем оно повернуло голову и уставилось на меня своими чёрными выпуклыми глазами. Если бы оно вздумало вылезти на узкую намывную полосу прибоя, то отрезало бы мне путь назад, и я очутился бы прижатым к береговому обрыву. Тогда я решил опередить его и спрыгнул с камня, но зверь сам меня испугался. Он ещё раз шумно вздохнул и скрылся под водою.
Вернувшись назад, я рассказал орочам, что, по-видимому, видел сивуча. Этот крупный представитель ушастых тюленей в недавнем прошлом был весьма распространён, но вследствие постоянного преследования человеком он почти совсем исчез около Императорской Гавани. Ныне сивучи встречаются южнее мыса Туманного.
Орочи считают сивуча морским медведем, находящимся в антагонизме с его наземным братом. Появление его в бухте Ванина означает, что он был или ранен, или напуган касаткой-гладиатором (Тэму).
Орочи также сообщили мне один из их многочисленных предрассудков, а именно: ножом, которым хоть раз пришлось снимать шкуру с сивуча, нельзя резать мясо медведя и вообще брать его с собой на охоту не следует. Лучше всего такой нож бросать в море.
Через полчаса мы поплыли дальше. Между тем погода опять испортилась: юго-восточный ветер принёс туман, и море снова взволновалось. К счастью, до Императорской Гавани было недалеко. Обогнув мыс Туманный, лодки вошли в открытую бухту Безымянную. Слева был большой остров Меньшикова, недавно соединившийся узкою песчаной косой с материком. Орочи перетащили лодки через косу и сразу попали в бухту Уая (Северную), составляющую часть Императорской Гавани. Последняя длиной 11 и шириной до 3 километров и отделена от моря высоким горным хребтом Доко, слагающимся из массивно-кристаллических пород. Императорская Гавань расположена в направлении от юго-запада в северо-востоку и в свою очередь имеет несколько заливов и бухт с туземными названиями, которые впоследствии были вытеснены русскими. Если идти от входа в гавань по восточному берегу и, обогнув в конце, продолжать путь по западному к полуострову Меньшикова, то эти бухточки располагаются в следующем порядке: первая — Цаапкай (Маячная). Здесь выгружаются грузы, предназначаемые для маяка. Следующая бухточка Даянь-кая (Японская). В глубине её приютилось несколько домиков русских рыбопромышленников. Далее две бухточки рядом: Чабакая и Окача. Тут были постройки Австралийской лесопромышленной компании. Как раз напротив них находится мелководная бухта Хади, в которую впадает река того же имени. По соседству с ней и севернее — бухта Баудя (Косторева) и далее к северо-востоку — Аггэ (залив Константиновский), о котором речь будет ниже, и наконец Уая, в которую мы попали через переволок из бухты Безымянной. Против Маячной бухты есть небольшой островок Сеогобяцани, ныне называемый Коврижкой.
В сумерки мы дошли до концессии и встали биваком на самом берегу моря около обильного водою источника. Наш истомлённый вид и наши изношенные костюмы привлекли общее внимание. Вести о маршруте экспедиции и тяжёлой голодовке разнеслись по всем окрестностям. Служащие концессии приходили к нам расспрашивать о том, как мы шли, и приглашали к себе на чашку чая. Это было весьма стеснительно, но ничего нельзя было поделать и приходилось отдавать дань популярности, приобретённой такой тяжёлой ценою. От новых знакомых я узнал, что в конторе концессии имеются для нас письма и деньги, а в складах хранятся ящики с одеждой, продовольствием и научным снаряжением, высланным из Владивостока. Следующий день был воскресный, но, несмотря на это, для нас открыли склады и выдали всё, в чём мы нуждались. Мы вымылись в бане, сбросили с себя лохмотья и надели новые костюмы и чистое бельё.
Через неделю прибыл пароход, на котором я отправил С.Ф. Гусева. Он тоже отдохнул, и душевное равновесие его стало восстанавливаться, чему мы все были очень рады. Впоследствии я узнал, что он выздоровел совершенно.
Первую экскурсию я совершил в залив Константиновский. Пусть читатель представит себе изломанную трещину в восемь километров длиною, заполненную водой. В самом конце его впадает небольшая речка Ma. Высокие скалистые берега, покрытые густым хвойным лесом, очень живописны и выступают то с одной стороны, то с другой, как кулисы в театре. Первый мыс на северном берегу носит название Сигнальный, за ним расположилась красивая бухточка Путаки (Постовая) глубиною в 30 метров. Здесь был потоплен фрегат ‘Паллада’. В 1854-1855 годах, во время Севастопольской кампании, когда военные суда были уведены к Николаевску, фрегат ‘Паллада’ вследствие своей глубокой осадки не мог пройти через бар Амура и остался в Императорской гавани.
Я велел пристать к берегу. До сумерек было ещё далеко, и потому, предоставив своим спутникам устраивать бивак, взял ружьё и пошёл осматривать местность, которая на картах носит название поста Константиновского. Здесь мечтали построить город Константиновск, и всё это рухнуло как-то сразу. Большой корабль погребён на дне бухты, над ним стоит неподвижная и чёрная, как смоль, вода, на берегу кладбище с развалившимися могилами, истлевшими изгородями и упавшими крестами, на которых кое-где сохранились надписи. От казарм и цейхгаузов следов не осталось. От батарей, спешно выстроенных тогда же, в 1855 году, сохранились валы, разрушенные временем и размытые водой. На опушке леса, на самом краю берегового обрыва, стоит покачнувшийся чугунный памятник, на котором сделана следующая надпись: ‘Погибшим от цынги в 1853 году транспорта Иртыш штурману Чудинову и 12 матросам с ним и Российско-американской компании 4 матросам и 2 рядовым’. Над бухтой и в лесу над кладбищем царила мертвящая тишина. Погибли люди, погибли надежды, погибло всё, — только смерть оставила свои следы. Я задумался над бренностью людского существования. Как бы в подтверждение моих слов, один крест, стоявший в наклонном положении и, видимо, подгнивший у самого основания, с глухим шумом упал на землю. Испуганный паучок, прятавшийся за дощечкой, на которой когда-то было написано имя погребённого, пробежал по дереву и проворно скрылся в траве. У основания креста копошились муравьи. Грустное чувство навеяли на меня развалины поста. Мне захотелось к людям. Я забросил ружьё на плечо и медленно пошёл к биваку.
День клонился к вечеру. Солнце только что скрылось за горами и посылало кверху свои золотисто-розовые лучи. На небе в самом зените серебрились мелкие барашковые облака. В спокойной воде отражались лесистые берега. Внизу у ручейка белели две палатки, и около них горел костёр. Опаловый дым тонкой струйкой поднимался кверху и незаметно таял в чистом и прохладном воздухе.
На биваке я застал своих спутников в сборе. На другой день мы рано вернулись в концессию.
Через два дня я отправился на маяк Св. Николая, где намеревался привязать свои съёмки к астрономическому пункту и произвести поправки хронометра. Путь от концессии идёт лесом вдоль восточного берега Императорской Гавани. Эта конная тропа очень грязная, и ею можно пользоваться только при дневном свете. Километров через шесть она выходит на дорогу, проложенную от Маячной бухты по всхолмлённой местности, и пересекает несколько горных ручьёв. По сторонам её на местах старых пожарищ тянутся пустыри, поросшие молодой лиственницей и белой берёзой.
Самый маяк построен в 1897 году на оконечности хребта Доко, слагающегося из гранита и имеющего несвойственную ему столбчатую отдельность. Туземцы в торчащих из земли утёсах видели окаменевших людей и боялись туда ходить. В дальнейшем при постройке маяка эти страхи рассеялись.
Смотрителем маяка был старый боцман парусного флота Майданов. Он встретил меня на крыльце и протянул руку. Я увидел перед собою полного человека лет сорока с лысиной на голове, с крупными чертами лица и слабой растительностью на верхней губе. Он был одет в чёрную флотскую тужурку с медными пуговицами, такие же чёрные штаны и высокие сапоги. Старые моряки имеют особую походку. Так и Майданов при ходьбе покачивал корпусом и как-то странно держал руки, точно хотел схватиться за что-нибудь. Он постоянно улыбался, и серьёзная мина совсем не шла к его лицу. Это был весьма добродушный человек и исправный служака.
Надо отдать ему справедливость, что маяк он содержал в образцовом порядке: всюду была видна рука заботливого хозяина и чистота такая, какую можно встретить только на военном судне. Полы были вылощены и блестели, как полированные, стены, выкрашенные масляной краской, спорили в чистоте с печами, которые не только красились, но ещё и мылись еженедельно. Все металлические части были вычищены, стёкла протёрты мелом. Приятно было видеть весь этот порядок, и я не мог отказать себе в удовольствии пробыть на маяке трое суток. Перед сумерками мы с Майдановым сели за стол, в это время в помещение вошёл матрос и доложил, что с моря идёт густой туман.
— Заведи граммофон, — сказал ему смотритель маяка.
— Есть! — ответил матрос и удалился.
Через десять минут страшный рёв всколыхнул пропитанный морскими испарениями тяжёлый воздух. Звук был настолько силён, что от него зазвенели стёкла в окнах. От неожиданности я даже вскочил с места.
— Что это такое? — спросил я своего собеседника.
— Граммофон! — ответил он мне.
— Какой граммофон? — вновь спросил я его в недоумении.
— А сирена, — сказал он простодушно.
Через две минуты звук повторился ещё и ещё, и так весь вечер, всю ночь и весь следующий день до вечера. Скоро ухо моё привыкло. Я перестал замечать ритмический рёв сирены. Она не мешала мне не только работать, но даже и спать.
На другое утро Майданов разбудил меня и объявил, что погода туманная и дождливая. Это подтверждала и сирена, которая гудела, не переставая, посылая мощные звуковые волны в туманную даль.
Первую половину дня я провёл за своими путевыми дневниками. Покончив с работой, я спросил смотрителя маяка, нет ли у него какой-нибудь книжки.
— Нет, — ответил он. — Этого у нас не водится.
Я выразил удивление, что на маяке, где от скуки, казалось бы, умереть можно, нет книг.
— Нам некогда читать, — ответил Майданов, — днём и ночью работы много.
Я посоветовал ему выписать несколько книг и обещал дать их список, но Майданов предупредил меня. Он списал заглавия всех тех книг, которые я имел с собою.
Впоследствии мне рассказывали, что книги эти он получил и поставил их на видном месте. Каждому посетителю он показывал их и говорил, что это я посоветовал ему приобресть их для чтения гостям, которых судьба случайно закинет на маяк…
В сумерки мы поднялись с ним на башню для осмотра фонаря. Когда я вышел на мостик с перилами, окружающими фонарь, я поражён был громадным количеством ночниц, налетевших на свет, и тотчас же стал собирать их в морилку с цианистым калием. Вечером я укладывал насекомых в конвертики и делал надписи на них.
Часов в восемь с половиной Майданов, сидя за столом, стал дремать.
— Идите спать, — сказал я ему.
— Нельзя, — ответил он.
— Почему? — спросил я опять.
— Надо в девять часов произвести метеорологические наблюдения.
Он зажёг фонарик, снова сел на своё место и стал поглядывать на часы. Когда было без пяти минут девять, я сказал, что теперь можно производить наблюдения.
— Нет, — отвечал он, — надо минута в минуту.
Затем он оделся и вышел на двор. Я видел его через окно, как он остановился перед метеорологической будкой с часами в руках и ждал, когда минутная и секундная стрелки укажут ровно девять. У него был вид человека, который исполняет чрезвычайно важное и ответственное дело, в котором ничтожное нарушение во времени может привести к весьма серьёзным последствиям.
Покончив с наблюдениями, смотритель маяка лёг спать, но зачем-то позвал меня к себе. Войдя в его ‘каюту’, как он называл свою комнату, я увидел, что она действительно обставлена как каюта. В заделанное окно был вставлен иллюминатор. Графин с водой и стакан стояли в гнёздах, как на кораблях. Кровать имела наружный борт, стол и стулья тоже были прикреплены к полу, тут же висел барометр и несколько морских карт. Майданов лежал в кровати одетый и в сапогах.
— Почему вы не разденетесь? — спросил я его.
— Что вы! Что вы! — отвечал он торопливо, как бы испугавшись чего-то. — Нельзя! Никак нельзя!
— Почему? — спросил я.
— А вдруг судно покажется, — ответил он, садясь в койке.
— Ну, так что же, — сказал я ему. — Пусть себе идёт мимо.
— Нет, нельзя, — ответил Майданов. — Если раздеваться, то какая же это служба будет. У нас бывало на корвете только ляжешь и закроешь глаза, как кричат: ‘Боцмана наверх’. Где тут раздеваться и одеваться!
Я понял, ему непременно хотелось придать своей службе серьёзное значение. Он считал себя часовым на посту. В этом был весь смысл его жизни. Это сознание важности дела наполняло его всего, одухотворяло его и делало жизнь прекрасной. Разве можно разбивать иллюзии в таких случаях?
На другой день я встал чуть свет. Майданов лежал на кровати одетый и мирно спал. Потом я узнал, что ночью он дважды подымался к фонарю, ходил к сирене, был на берегу и долго смотрел в море. Под утро он заснул. В это время в ‘каюту’ вошёл матрос. Я хотел было сказать ему, чтобы он не будил смотрителя, но тот предупредил меня и громко доложил:
— На траверсе судно!
Майданов мгновенно вскочил на ноги. Он принял важный вид, надел головной убор и вышел на берег моря. Я последовал за ним.
Ветер переменился и дул уже с материка. Внизу над водой держался туман отдельными клочьями. Было такое впечатление, будто мы находились высоко в горах, а там внизу приходят облака. За дальностью расстояния волн не было видно, и только по белой кайме у берега можно было догадаться, что море неспокойно. Майданов поднял бинокль к глазам и долго смотрел на горизонт. Затем он вернулся в свою каюту и всё с тем же важным видом в простой ученической тетради с клеенчатым переплетом, которую он важно называл ‘вахтенным журналом’, отметил день, час и минуты, когда судно, чудь заметное на горизонте, прошло мимо его маяка.
— Разве это надо записывать? — спросил я его.
— А как же! — ответил он. — В вахтенном журнале всё записывается: и погода, и всё, что делается на судне, и какие другие суда встречаются на пути, и какой курс они держат.
Я проникся уважением к этому старому боцману.
Когда атмосфера совсем очистилась, я привязал свои съёмки к астрономическому пункту, определённому М.Е. Жданко в 1902 году (48 58′ 33,6′ северной широты и 140 25′ 9,5′ восточной долготы от Гринвича), и сделал поправки своего хронометра.
Часов в восемь вечера я стал собираться ‘домой’. Майданов засуетился и проводил меня до первого ручейка. Двумя руками он пожал мою руку и очень просил следующий раз, как только я приду в Императорскую Гавань, непременно остановиться у него на маяке. Мы расстались.
Было уже поздно. На небе взошла луна и бледным сиянием своим осветила безбрежное море. Кругом царила абсолютная тишина. Ни малейшего движения в воздухе, ни единого облачка на небе. Всё в природе замерло и погрузилось в дремотное состояние. Листва на деревьях, мох на ветвях старых елей, сухая трава и паутина, унизанная жемчужными каплями вечерней росы, — всё было так неподвижно, как в сказке о спящей царевне и семи богатырях.
Минут двадцать пять я шёл целиною, но потом, действительно, нашёл тропу, которая, по-видимому, шла на лесную концессию.
Около тропы лежала большая плоская базальтовая глыба. Я сел на неё и стал любоваться природой. Ночь была так великолепна, что я хотел запечатлеть её в своей памяти на всю жизнь. На фоне неба, озарённого мягким сияньем луны, отчётливо выделялся каждый древесный сучок, каждая веточка и былинка.
Полный месяц с небесной высоты задумчиво смотрел на уснувшую землю и тихим грустным светом озарял мохнатые ели, белые стволы берёз и большие глыбы лавы, которые издали можно было принять за гигантских жаб или окаменевших допотопных чудовищ. Воздух был чист и прозрачен: кусты, цветковые растения, песок на тропе, сухую хвою на земле, словом, все мелкие предметы можно было так же хорошо рассмотреть, как и днём. Поблизости от меня рос колючий кустарник даурского шиповника, а рядом с ним поросль рябины, за ней ольховник и кедровый стланец, а дальше жимолость и сорбария.
Ещё не успевшая остыть от дневного зноя земля излучала в воздух тепло, и от этого было немного душно. Эта благодатная тишь, эта светлая лунная ночь как-то особенно успокоительно действовали на душу. Я вдыхал тёплый ночной воздух, напоённый ароматом смолистых хвойных деревьев, и любовался природой. Какой-то жук, должно быть навозный, с размаху больно ударил меня в лицо и упал на землю. Слышно было, как он шевелился в траве, видно, стараясь выбраться на чистое место. Это ему удалось. Он с гудением поднялся на воздух и полетел куда-то в сторону. Я встал и пошёл своей дорогой.
Примерно через полчаса сплошной лес кончился, и я вышел на пригорок. Впереди передо мной расстилался широкий и пологий скат, покрытый редколесьем, состоящим из берёзы, ели, осины и лиственницы. Тут росли кустарники и высокие травы, среди которых было много зонтичных. Справа была какая-то поляна, быть может, гарь, а слева стеной стоял зачарованный и молчаливый лес.
На минуту я остановился и в это время увидел впереди себя какой-то странный свет. Кто-то навстречу мне шёл с фонарём.
‘Вот чудак, — подумал я. — В такую светлую ночь кто-то идёт с огнём’.
Через несколько шагов я увидел, что фонарь был круглый и матовый.
‘Вот диво, — снова подумал я. — Кому в голову могла прийти мысль идти по тайге при свете луны с бумажным фонарём’.
В это время я заметил, что светлый предмет был довольно высоко над землёй, значительно превышая рост человека.
‘Ещё недоставало, — сказал я почти вслух. — Кто-то несёт фонарь на палке’.
Странный свет приближался. Так как местность была неровная и тропа то поднималась немного, то опускалась в выбоину, то и фонарь, согласуясь, как мне казалось, с движениями таинственного пешехода, то принижался к земле, то подымался кверху. Я остановился и стал прислушиваться. Быть может, шёл не один человек, а двое. Они, несомненно, должны разговаривать между собою…
Но тишина была полная: ни голосов, ни шума шагов, ни покашливания — ничего не было слышно. Не желая пугать приближающихся ко мне людей, я умышленно громко кашлянул, затем стал напевать какую-то мелодию, потом снова прислушался. Абсолютная тишина наполняла сонный воздух. Тогда я оглянулся и спросил: кто идёт? Мне никто не ответил. И вдруг я увидел, что фонарь двигается не по тропе, а в стороне, влево от меня над кустарниковой зарослью.
Мне стало страшно от того, что я не мог объяснить, с кем или с чем имею дело. Это был какой-то светящийся шар величиною в два кулака, матового белого цвета. Он медленно плыл по воздуху, приноравливаясь к топографии места, то опускаясь там, где были на земле углубления и где ниже была растительность, то подымаясь кверху там, где повышалась почва и выше росли кустарники, и в то же время он всячески избегал соприкосновения с ветвями деревьев, с травой и старательно обходил каждый сучок, каждую веточку и былинку.
Когда светящийся шар поравнялся со мной, он был от меня шагах в десяти, не более, и потому я мог хорошо его рассмотреть. Раза два его внешняя оболочка как бы лопалась, и тогда внутри его был виден яркий бело-синий свет. Листки, трава и ветви деревьев, мимо которых близко проходил шар, тускло освещались его бледным светом и как будто приходили в движение. От молниеносного шара тянулся тонкий, как нить, огненный хвостик, который по временам в разных местах давал мельчайшие вспышки.
Я понял, что имею дело с шаровой молнией, при абсолютно чистом небе и при полном штиле. Должно быть, каждая из травинок была заряжена тем же электричеством, что и молниеносный шар. Вот почему он избегал с ними соприкосновения. Я хотел было стрелять в него, но побоялся.
Выстрел, несомненно, всколыхнул бы воздух, который увлёк бы за собой шаровую молнию. От соприкосновения с каким-либо предметом она могла беззвучно исчезнуть, но могла и разорваться. Я стоял, как прикованный, и не смел пошевельнуться. Светящийся шар неуклонно двигался всё в одном направлении. Он наискось пересёк мою тропу и стал взбираться на пригорок. По пути он поднялся довольно высоко и прошёл над кустом, потом стал опускаться к земле и вслед за тем скрылся за возвышенностью.
Странное чувство овладело мною: я и испугался, и заинтересовался этим явлением. Очень быстро чувство страха сменилось любопытством… Я быстро пошёл назад, взошёл на пригорок и пробрался к тому кусту, где последний раз видел свет. Шаровая молния пропала. Долго я искал её глазами и нигде не мог найти. Она словно в воду канула. Тогда я вернулся на тропу и пошёл своей дорогой.
Луна немного переместилась. Длинные чёрные тени деревьев, словно гигантские стрелки, показывали, что месяц передвинулся по небу к той точке, в которой ему надлежит быть в девять часов вечера. Кругом всё спало. Сквозь ветви деревьев на тропу ложились кружевные тени листвы, я ступал на них, и они тотчас взбирались ко мне на обувь и на одежду.
Впереди меня мелькнуло что-то тёмное, и невозможно было разобрать, что это: зверь или птица. Я весь находился под впечатлением виденного. Всё время мне представлялась шаровая молния, и я очень сожалел, что не пошёл за нею следом и не проследил до момента её исчезновения.
Через час пути я вышел на просёлочную дорогу. Она привела меня прямо к концессии.
Озаряемые сияньем луны, палатки нашего бивака казались иссиня-белыми. Около них чуть теплился огонь. Мои спутники уже спали: из палаток доносился дружный храп. Кто-то бредил во сне. Я тихонько пробрался на своё место и скоро заснул крепким сном.

ГЛАВА V

ОРОЧИ

Когда на другой день утром я вышел из палатки, то увидел трёх орочей с реки Хади. Они явились с приглашением приехать к ним в селение Дакты-Боочани. Старшим среди них был Чочо Бизанка. Это был удалый охотник, смелый мореход и кузнец на славу. Только он один умел починять замки у ружей. Когда он был юношей, какой-то проезжий миссионер крестил его и назвал Иваном. В молодые годы он был известен под именем Ваньки Кузнецова, когда же Чочо перевалило за тридцать лет, его стали опять звать Иваном. Крестным отцом его был тоже какой-то случайный русский Михаил. Годы шли, в волосах Чочо заблестели серебряные нити, и с тех пор его начали величать Иваном Михайловичем Бизанка. Мы будем по-прежнему называть его орочским именем Чочо.
Старику было около семидесяти лет, но на вид ему нельзя было дать этого возраста. Он был невысокого роста, круглая его голова с жиденькой косичкой поседевших волос, мелкие черты лица, но без глубоких морщин, смуглая кожа, небольшая тёмная растительность на верхней губе и подбородке, маленькие руки и ноги дадут читателю некоторое представление о человеке, с которым впоследствии мне суждено было очень сдружиться. Тембр голоса его был выше обыкновенного, с хриплыми нотками. Нельзя сказать, чтобы он был речист, но говорил он охотно и немного подшучивал над неудачами молодых охотников. Тем не менее они любили и уважали старика. Я велел казакам угостить орочей чаем и выдать им сухарей, которые они считали большим лакомством.
Вечером я пригласил к себе в палатку Чочо и узнал от него много интересного.
На другой день утром я написал письма в концессию с просьбой отправить их во Владивосток с ближайшей оказией и затем поехал с орочами на реку Хади. Как и надо было ожидать, при устье река разбивается на несколько мелководных рукавов, разделённых наносными островами недавнего образования и ещё не успевших покрыться растительностью.
Селение Дакты-Боочани находится в лесу на правом берегу реки в пяти километрах от моря. Тогда было здесь шесть юрт, в которых мы застали всех орочей, съехавшихся сюда с рек Ma, Уй, Хади и Тутто. Юрты из корья, амбары на сваях, сушила для рыбы, опрокинутые вверх дном лодки, собаки и разные животные и птицы на привязи — всё было уже знакомо мне и напоминало селение Дата при устье реки Тумнин.
Чочо пригласил меня в свою юрту. Она была больше и опрятнее других. Сюда пришли и другие туземцы. Мы сели по обе стороны огня. Тотчас на маленьких столиках появилась сухая рыба, черёмуха и чай с мучными лепёшками, испечёнными у костра. У этих обездоленных судьбою людей свои нужды. Они просили меня помочь им советами. Я объяснил туземцам также, зачем я пришёл сюда, куда иду и какие Цели преследует экспедиция, рассказал им о своём маршруте с Анюя на Хуту, о крушении лодок и о том, как мы все едва не погибли с голода.
Среди орочей было несколько стариков. Поджав под себя ноги, они сидели на корье и слушали с большим вниманием. Потом я в свою очередь стал расспрашивать их о том, как жили они раньше, когда были ещё детьми. Старики оживились, начали вспоминать свою молодость — время, давно прошедшее, почти забытое, былое… Вот что они рассказывали.
Раньше орочей было очень много. По всему побережью моря, от мыса Хой, что южнее залива Де-Кастри, до Аку, который теперь называется мысом Успения, всюду виднелись их юрты. Те, что жили на берегу Татарского пролива к северу от Тумнина, назывались Пяка (Фяка). В 1903 году от этих Пяка оставалось только три человека: Пингау и Цатю из рода Огомунка и Тончи из рода Бочинка. Первые двое умерли в том же году, последний представитель Пяка ещё жив и поселился на реке Хунгари. Орочи Императорской Гавани туземцев, живших южнее мыса Аку (на реках Ботчи и Самарги), называли Кяка. В давние времена несколько орочей отправились за нерпами, но лёд, на котором они охотились, оторвало от берега и унесло в море. Родные считали их погибшими, но судьба распорядилась их жизнью иначе. Лёд прибило к острову Сахалину. Орочи высадились на берег и поселились на реке Куйни. По другим версиям, люди эти были на лодке, но во время тумана заблудились в море и попали на остров Сахалин, где остались навсегда. Тогда же с того же острова Сахалина бурей принесло в лодке семь человек каких-то людей с женщинами. Эти невольные переселенцы высадились в бухте Биза, которая находится рядом и немного севернее Маячного мыса и ныне называется Фальшивой. Тут они жили долго. Потом часть их поселилась на острове Сеочо. Так получились роды Сеоченка и Бизанка, которые впоследствии выделили из себя ещё два рода: Асэнка и Няннянку. Так, по мнению орочей, Бо-Эндули (высшее божеское существо) менял людей. Орочей он послал на Сахалин, а оттуда прислал других людей. По словам орочей, все Пяка были бородатые. Среди тумнинских орочей я тоже видел некоторых людей с большими бородами. Несомненно, здесь была примесь айнской крови.
Раньше орочи слышали, что где-то за морем и за горами есть другая земля и другие люди. Очевидно, речь шла о японцах, об айнах на острове Сахалине и маньчжурах на Амуре. Эти другие земли казались им так далеко, что добраться до них простому смертному невозможно. Орочи ловили рыбу, охотились со стрелами, зимой на лыжах догоняли зверей и кололи их копьями. Одевались они в звериные шкуры и шили одежду из рыбьей кожи. Самые старые селения были на реке Хади и на реке Тумнин (Хуту-Дата и Дата). В те времена в Императорской Гавани, которая также называлась Хади, царила полная тишина, изредка нарушаемая только печальными криками гагары. Тогда не было слышно ни шума лесопилок, ни свистков пароходов, ни топоров дровосеков. Порой только одинокая лодка охотника мелькнёт где-нибудь у берега и снова скроется за мысом. Орочи знали о существовании гиляков и видели ольчей. С последними иногда они вступали в сношения и через них получали железные котлы, которые ценили чрезвычайно дорого. Так жили орочи до тех пор, пока эти чужие люди не пришли к ним сами. Первые появились маньчжуры. Они привезли с собой ханшин (спирт, выгнанный из кукурузы), но им не торговали, а только угощали орочей. Прибытие маньчжур наделало много шума. Весть об этом разнеслась по всему побережью. Орочи приезжали, чтобы посмотреть на новых, до сего времени невиданных людей. С тех пор у них появились фитильные ружья. Маньчжуры жадно набрасывались на соболей. Орочи не считали их мех дорогим и ценили больше росомаху. Прошло много лет. Они привыкли к маньчжурам, привыкли ждать их ежегодно зимою и даже начали брать у них в кредит порох, свинец, котлы, топоры, бусы, пуговицы, иголки и прочее. Но вот однажды с берега прибежал испуганный человек и сообщил, что в море что-то неладно. Это было рано утром. Орочи вышли на прибрежный песок и увидели что-то странное, большое, не то рыбу, не то птицу, не то морское животное. Оно прошло мимо и скрылось за мысом Гыджу. Всю ночь они шаманили и отгоняли злого духа. На другой день повторилось то же самое, а на третий день орочи с ужасом увидели, что крылатое чудовище идёт прямо к берегу. Это был корабль — первые русские моряки. Орочи видели, как от корабля отделилась маленькая лодка, в которой сидело шесть человек. Орочи испугались и убежали в лес и тогда только вернулись назад, когда убедились, что это не выходцы с того света, а люди, такие же, как и они, но только из другой земли и говорящие на неизвестном языке. Новые люди объяснили туземцам, что хотят взять рыбу. Орочи дали им несколько штук кеты, а русские в свою очередь дали им деньги. Не имея понятия, что такое монеты, туземцы повертели их в руках и дали играть ребятишкам. Тогда русские дали им несколько кусков цветного мыла. Орочи попробовали его есть, но видя, что оно невкусное, побросали собакам, те понюхали и тоже отошли прочь. Между тем в море разыгралась буря. Парусное судно ушло в Императорскую Гавань, а высадившиеся на берег русские остались ночевать. Орочи не спали всю ночь и караулили страшных ‘лоца’ (так они называли русских). Утром буря стала стихать. Корабль вернулся. Моряки забрали у орочей ещё рыбы и совсем ушли в море. Вскоре в Императорскую Гавань пришло сразу три корабля: один большой (фрегат ‘Паллада’) и два поменьше и долго стояли в заливе Агу (Константиновском). Потом что-то случилось, русские взволновались. Они стали рыть длинные канавы (окопы) и насыпать валы (береговые батареи). Два судна ушли, а большое осталось. Далее они рассказывали о том, как русские потопили своё судно. Рассказы эти полны интересных подробностей. Это было зимой. Сперва вокруг корабля был взломан лёд. Пушки, которые они называли ‘сагды чикта мяоцани’ (большое медное ружьё), и всё ценное русские закопали в землю, но где — никто не знает. Затем на корабле был пожар, и корабль, объятый пламенем, пошёл ко дну. Будучи народом, совершенно чуждым войны, орочи никак не могли понять, зачем это русские ломают, жгут и топят своё судно. Моряки ушли, а на том месте, где раньше красовался корабль, виднелась только большая промоина, на ней плавал лёд и обгоревшие куски дерева. Весной пришло сразу одиннадцать кораблей. Это были опять другие люди, иначе одетые и говорили совсем на другом языке (соединённая англо-французская эскадра). Они сожгли русские постройки в заливе Константиновском и пустили большой пал, отчего сгорело много леса. Спустя несколько лет в Императорской Гавани снова появились русские. На месте разрушенного поста было построено две казармы и два склада. Зимой у русских не хватало продовольствия, и многие из них умерли. С той поры ‘лоца’ оставили залив Константиновский навсегда.
Время шло незаметно, часы летели за часами, а старики всё вспоминали былое и как бы снова переживали свою молодость. Голос их стал звучнее и вид моложавее.
В это время в юрту вошёл молодой ороч и сообщил, что подходит лодка с русскими рабочими, которые с пилами и топорами шли вверх по реке Хади рубить и плавить лес. Старики оживились, поднялись со своих мест и потихоньку стали расходиться по домам.
Я оделся и вышел наружу. Туманная, тёмная ночь повисла над землёю. Из отверстия в крыше юрты вместе с дымом, освещенным огнём, вылетали искры. На реке были слышны русская речь и брань. Ветер с моря донёс протяжные низкие звуки — это гудел какой-то пароход.
Когда я вернулся в юрту, в ней уже все спали. Мне была постлана медвежья шкура. Я снял обувь, положил под голову тужурку и, прикрывшись одеялом, заснул.

ГЛАВА VI

ВДОЛЬ БЕРЕГА МОРЯ НА ЛОДКАХ

С 10 сентября мы стали собираться: собранные коллекции этикировались и укладывались в ящики для хранения их на зиму, отбиралось необходимое для осеннего пути морем, люди шили палатки, снаряжали обувь, переводчик пошёл нанимать у орочей лодки. День выступления был назначен 17-го числа, независимо от погоды.
Дня за два до выступления к нам на бивак явился ороч. Вошёл он тихо в палатку и попросил разрешения сесть. На вид ему было лет сорок. Он был невысокого роста, коренаст и хорошо сложен. Круглая голова с плоским теменем и широким затылком, высокий лоб, немного выдающиеся скулы и редкая растительность на лице — вот первое, что мне бросилось в глаза. Головного убора он не носил, густые, как смоль, чёрные волосы, заплетённые в толстую косу, служили ему шапкой и прикрывали голову и от дождя, и от солнца. Он постоянно прищуривал один глаз — это была привычка, приобретённая им с детства. Одет он был так же, как и все другие орочи, и потому останавливаться на описании его костюма не стоит.
На задаваемые вопросы пришедший отвечал тихо, не торопясь, и часто короткими ‘да’ и ‘нет’. Из его слов я узнал, что он живёт на реке Копи и в Императорскую Гавань пришёл нарочно, когда услышал о нашем прибытии и узнал, что на реке Хади Чочо Бизанка собирает всех людей, но опоздал. Теперь он шёл обратно на Копи и предложил свои услуги в качестве проводника. Дело в том, что я имел только одну лодку и вторую должен был найти где-нибудь по пути. Мой собеседник посоветовал мне лодку с грузами послать морем, а самим идти на реку Копи пешком через горы. Он сказал, что дома у него есть одна лишняя лодка, которую он может уступить.
— Как тебя зовут? — спросил я его.
— Карпушка, — отвечал он, ещё более прищуривая глаз.
Так вот это кто! Это тот самый Карпушка, который слывёт лучшим мореходом, лучшим ходоком на лыжах. Никто лучше его не знает побережья моря до самой реки Самарги, никто лучше его не умеет ходить под парусами на утлых ‘тамтыга’. Он знает, где можно приставать лодкам, где есть опасные камни, где есть бухты, удобные для ночёвок, и где можно наколоть острогой рыбу. У Карпушки своя метеорология — свои приметы. Он знает, какая завтра будет погода, какое будет волнение, какой подует ветер и можно ли выходить в море. Среди орочей Карпушка слыл и самым искусным каюром. У другого собаки бегут сперва хорошо, а во второй половине пути еле волочат ноги, у него же они всю дорогу бегут ровно. Он как-то умеет влиять на собак, и они сразу привыкают к нему и не грызутся между собою, точно понимают, что ими правит каюр Карпушка.
Двадцать седьмого сентября мы оставили Императорскую Гавань. День был серый, пасмурный, собирался дождь. Ещё с вечера туман, лежавший доселе неподвижно над мысами, вдруг стал подыматься кверху и собираться в тучи. Они шли низко над землёй, скрывая сопки более чем наполовину, барометр падал.
— Однако, худо будет, — говорил Карпушка.
— Может быть, остаться и переждать ненастье? — спросил я его.
— Нет, — отвечал он. — Лодку надо послать в бухту Мафаца. Пусть там нас дожидает.
Я понял его: он хотел воспользоваться затишьем и сколько можно продвинуться с грузами на юг по воде.
Надо сказать, что в прибрежном районе к востоку от Сихотэ-Алиня осень всегда длинная. В то время, как в бассейне правых притоков Уссури выпадают снега и начинаются морозы, в прибрежном районе вода ещё не замерзает. Днём бывает настолько тепло, что можно идти в одной рубашке, но как только солнце скроется за горизонтом, роса превращается в иней и лужи покрываются тонким слоем льда. Вскоре после равноденствия летний муссон начинает сменяться северозападным ветром. Так как он дует с материка, то под защитой береговых обрывов море сравнительно спокойно, но зато около устьев рек, там, где долины совпадают с направлением ветра, порывы его бывают так сильны, что приходится выжидать затишья, иногда двое и трое суток подряд. В таких случаях плыть на лодке очень опасно.
Советы Карпушки я принял к сведению и решил идти, соблюдая все меры предосторожности.
Путевой нитью нам служила тропа. Идти по ней тяжело: угловатые камни, грязь и ямы с водою делают дорогу эту тернистым путём. Навстречу нам попались двое полесовщиков с тремя худотелыми конями. Их лошади то и дело оступались, падали на передние колени, тяжело вздыхали, с трудом вытаскивали ноги из решетин между корнями и, спотыкаясь, шли дальше.
Если подняться на мыс Николая и посмотреть по направлению к реке Тумнину и затем перенести свой взор на юг, то наблюдателю бросится в глаза разница в строении берега. К северу от гавани он слагается из базальтов. Один за другим мысы наподобие длинных языков вытягиваются в море. Отсюда они кажутся низкими и столовообразными. Там береговая линия развита хорошо, между мысами образовались весьма удобные бухточки и заливы. К югу рисуется другая картина. Большой гранитный хребет Доко тянется параллельно берегу и местами омыт вдоль оси своего простирания. Границей, где базальтовый покров соприкасается с гранитным хребтом, является бухта Труженик. Сверху, насколько позволяет прозрачность воды, видно, что широкая подводная терраса тоже состоит из гранита.
Белесоватый цвет массивно-кристаллической породы и на поверхности суши и в воде настолько характерен, что ошибиться нельзя.
Растительный слой земли по склонам хребта Доко незначителен. Тощая, чахлая растительность едва находит в земле себе пищу. Корни деревьев стелются поверху, оголяются и подсыхают. Ветры раскачивают деревья, отчего они рано гибнут и в таком виде остаются стоять, венчая прибрежную опушку широкой полосой сухостоя. Тотчас за Маячным мысом имеется небольшой изгиб береговой линии, образующий нечто вроде бухты, названной Базарной. Здесь в обрывах над гранитами залегает большой пласт конгломератов, а над ним тонкий, но плотный слой базальтовой лавы, не насыщенной газами.
Тропа шла среди хвойного леса. Я обратил внимание, что ветви елей росли не горизонтально, а под острым углом по отношению к стволу, и спросил Карпушку, отчего они так свесились.
— Когда дует суала (северо-восточный ветер), падает много мокрого снега, потом он замерзает и давит ветку вниз, так постоянно, каждый год, — отвечал ороч.
Объяснение было верное и простое.
Часам к пяти пополудни мы дошли до зимовья. Оно было старое, полуразрушенное, грязное и сырое. Отсюда тропа поворачивала на запад, а нам следовало держаться морского берега и идти к югу. С наступлением сумерек пошёл дождь. Плохо сколоченная из накатника крыша зимовья протекала всюду. Мы не спали всю ночь, переходили с одного места на другое и искали, где посуше, но всюду было одинаково сыро. Так мы промаялись до утра и рады были, когда явилась возможность снова тронуться в путь. Погода была ненастная и туманная. Карпушка шёл впереди и с лёгкостью лесного человека прыгал с одной валежины на другую. Вода по его чёрным волосам сбегала на спину и плечи, но он мало обращал на это внимания.
Чем выше мы поднимались, тем сильнее дул ветер. За перевалом начался спуск по крутому косогору. С левой стороны сквозь туман стал доноситься шум морского прибоя. С каждым шагом он становился явственнее и громче. Хватаясь руками за кусты и стволы деревьев, мы с трудом спустились в какой-то ключик и по нём вышли к устью речки Мафаца, что значит ‘Почтенный старичок’. Грозный вид имел взбудораженный океан. Огромные волны с рёвом бросались на берег, усеянный створками раковин и обрывками ламинарий. Вода захлёстывала до самого верхнего края намывной полосы прибоя. Следующая волна, встреченная отливным течением первой, вспенивалась, как кипяток, и с ещё большим озлоблением бросалась на берег. На мгновение наступала тишина, но когда морская вода начинала скатываться вниз, камни громким ропотом снова выражали свой протест. И так из года в год, из века в век…
Орочи вытащили лодку подальше на берег, из вёсел и жердей они сделали остов двускатной палатки и покрыли его парусами. Мокрый плавник горел плохо и сильно дымил. Собаки забились под лодку и, свернувшись, старались согреть себя дыханием. В такую погоду ночь кажется темнее, дождь сильнее и шум прибоя ещё более грозным.
Во вторую половину ночи ветер стал немного стихать, но дождь пошёл с удвоенной силой. Сквозь сон я слышал, как он барабанил в туго натянутые полотнища палаток. Орочи не спали и всё время по очереди подкладывали дрова в костёр. На другой день дождь перестал, но опять задул свежий ветер. По морю снова заходили беляки.
На грех мы забыли в концессии походную аптеку и весь формалин, столь необходимый для зоологических сборов. Что делать? Выручить нас взялся Карпушка. Невзирая на непогоду, он решил отправиться в гавань морем на лодке. Два ороча, которых он пригласил с собою, тотчас стали собираться. Вместе с ними поехал и Вихров.
Меня беспокоил вопрос, как они отойдут от берега во время столь сильного прибоя. Прежде всего Карпушка велел орочам принести с десяток крупных камней, но не окатаных, а угловатых, а сам принялся собирать плавник и очищать его топором от сучков. Когда всё было готово, он стал укладывать камни на дно лодки, возможно плотнее. Потом он разложил на берегу плавник, посадил гребцов на свои места, а сам остался на берегу. Выждав момент, когда самый большой вал с грохотом обрушился на намывную полосу прибоя и вслед за тем наступило короткое затишье, он сразу ослабил канат. Вследствие своей тяжести лодка быстро покатилась по валькам к воде. В тот момент, когда она готова была совсем отделиться от берега, он упёрся веслом в песок и прыгнул на её корму. Но в это время нашла вторая большая волна. Лодка взметнулась носом кверху и приняла положение более чем на 45. Ничего! Руль был в опытных руках! Несмотря на сильный толчок, Карпушка удержался на ногах. Ветер трепал его длинные волосы, брызги и пена слепили ему глаза, а он как будто не замечал их. Опять нос лодки поднялся кверху, потом поднялась корма. Фигура Карпушки то появлялась на гребнях волн, то совсем скрывалась в воде. Он махнул нам рукой и что-то стал говорить гребцам. Один из орочей начал выбрасывать из лодки камни, а другой налаживать парус. Лодка стала быстро удаляться. Мы долго следили за ней глазами. Минут через пять она сделалась едва заметной точкой и затем совсем пропала в волнах.
Накрапывающий дождь заставил меня вернуться в палатку… К вечеру опять разыгралась буря. Опять пошёл сильный дождь. Успел ли Карпушка обогнуть Маячный мыс? Море бушевало всю ночь…
Дня через два орочи вернулись благополучно и привезли аптеку, свежего хлеба и целый ящик с овощами. 20 сентября мы распрощались с речкой Мафаца и, пользуясь лёгким попутным ветром, направились к бухте Андрея, в которую впадает река Копи.
От устья реки Мафаца берег делает поворот к юго-востоку и тянется в этом направлении до мыса Песчаного. На этом протяжении массивно-кристаллические породы уступают туфам. Слои их большею частью лежат горизонтально и только местами делают небольшие уклоны в ту и другую сторону. Они резко окрашены и хорошо видны, в особенности если немного отойти от берега.
На половине пути между Императорской Гаванью и озером Гыджу выделяется гора Охровая, также состоящая из гранита.
Несмотря на прочность пород, составляющих этот берег, он всё-таки разрушается, о чём свидетельствуют береговые ворота недавнего образования. Их трое: двое — близ реки Мафаца и третьи — недалеко от горы Охровой.
Около реки Гыджу было много птиц. Шла рыба. Большие морские чайки и тихоокеанские клуши стаями сопровождали её. Они поднимались все разом с криками, кружились некоторое время в воздухе, потом опять опускались на воду и то и дело перелетали друг через друга. Их было так много, что поверхность моря казалась запорошённой снегом. Чайки — удивительно стройные птицы. С изумительной лёгкостью они садятся на воду и так же легко поднимаются на воздух. Они превосходно летают и, подобно хищникам, могут парить, не производя движений крыльями. Они плавают кокетливо и мелко сидят на воде, чуть только брюшком касаясь поверхности моря, и не менее они изящны, когда на своих стройных ножках стоят на камнях и равнодушно поглядывают на проходящие мимо лодки.
Какой-то большой ястреб гонялся за одной из чаек. Как только она садилась на воду, он не трогал её и начинал парить, но лишь только чайка поднималась на воздух, он опять бросался вслед за нею. Тогда чайка опять опускалась на воду, и ястреб снова принимался описывать круги. Почему он не трогал её, когда она сидела на воде, и наконец, почему все прочие чайки не выражали испуга? Очевидно, пернатый хищник боялся воды, но тогда почему он преследовал только одну чайку, тогда как другие свободно перелетали по воздуху, не обращая на него никакого внимания?
Мартыны-рыболовы держались несколько поодаль. Они сидели спокойно и, по-видимому, мало интересовались рыбой. Мартын кажется птицей средней величины, и только когда убьёшь его и возьмёшь в руки, то поражаешься его размерам.
Среди чаек я заметил и буревестников. С удивительной лёгкостью они держались в воздухе и при полётах постоянно поворачивали свои красивые головы то в одну, то в другую сторону. Для этих длиннокрылых, казалось, и встречный ветер не мог явиться помехой. Буревестников что-то влекло к югу. В течение целого дня они летели только в одном этом направлении, и не было ни одного, который шёл бы им навстречу.
После полудня ветер переменился и задул нам навстречу. Он стал крепчать и развил большую волну. Тогда мы подошли к берегу и высадились около речки Гыджу.
Непогода вынудила нас продневать ещё один день. Во время солнечного заката Карпушка взобрался на прибрежные утёсы и долго смотрел на горизонт и небо. Когда совсем стемнело, он вернулся назад и сказал, что завтра с рассветом можно будет ехать дальше, а поэтому надо раньше ложиться спать. После ужина я лёг на козью шкурку, заменявшую мне постель, и прикрылся одеялом. Снаружи доносился неумолчно ритмический шум прибоя, слышно было, как горели дрова в костре. Карпушка рассказывал о землетрясении, которое произошло три года тому назад. Оно ощущалось и на реке Тумнин, и в Императорской Гавани, и на реке Копи. Сначала послышался подземный гул, потом закачалась земля так, что вода расплескалась из котлов. Во многих местах на берегу моря произошли обвалы. Потом он ещё рассказывал что-то интересное, но я не мог преодолеть свой сон. Глаза закрывались сами собой. Храп моего соседа заразительно повлиял и на других людей. Через несколько минут на биваке водворилась тишина, собаки тоже уснули, костры угасли совсем…
На другой день Карпушка, действительно, разбудил нас очень рано. Ещё не рассветало, но уже по звёздам было видно, что солнце приближается к горизонту. За ночь море заметно успокоилось. Волны ласково всплескивались на камни и почти бесшумно скатывались назад.
После чая мои спутники проворно стали укладывать лодки и охотно взялись за вёсла, а я плотнее завернулся в одеяло и стал наблюдать, как просыпается жизнь на море.
Справа от лодок был высокий скалистый берег, состоящий всё из тех же цветных туфов и лав, а слева — сонный океан. Он дышал могучей грудью и на мёртвой зыби легонько подымал и опускал наши лодки.
Около реки Гыджу пласты туфов приняли наклонное положение. С некоторого отдаления можно проследить синклинали и ясно представить себе воздушные сёдла антиклиналей. Огибая мыс Чумаки, наша лодка подошла ближе к берегу. Теперь можно было рассмотреть и детали. Под влиянием атмосферных явлений в песчанике образовалось множество глубоких каверн, разделённых тонкими перегородками. В них ютились морские птицы, преимущественно чистики и топорки. Ниже произошли разрушения другого порядка. Волны выбили в горной породе нечто вроде пещеры и исполиновых котлов. Вода сгладила острые грани камней и придала им разные причудливые очертания, давшие столь богатый материал фантазии туземцев.
После мыса Чумаки прибрежные сопки принимают характер широких и пологих увалов, состоящих из кварцевого порфира.
Я хотел сфотографировать берег и велел вынуть вёсла из воды. Минут десять я провозился, пока наладил аппарат. Несмотря на то, что мы не гребли, лодки наши продолжали двигаться вдоль берега. Нас несло течением. Было ли оно ветвью общего кругового течения в Японском море или следствием муссона, нагонявшего морскую воду в бухты, откуда она направлялась на юг вдоль берега моря, я так и не понял.
После полудня мы достигли бухты Иннокентия и сделали в ней большой привал. При высадке на берег Вихров нашёл протомоллюска. Он имел вид как бы половинки удлинённо-овального плода величиной в детскую руку. Карпушка назвал его ‘Помо’ и сказал, что его можно есть сырым. Вслед за тем он вырезал ножом брюшко-ногу хитона, имеющую вид розовато-белого длинного тельца, и с аппетитом стал её жевать. Спинка животного состоит из нескольких плоских косточек, надвигающихся одна на другую и сверху прикрытых шершавой кожицей. По словам нашего проводника, эти косточки очень остры и ими очень легко порезать руку, в чем я имел случай тут же, лично на себе, убедиться.
Отдыхать нам пришлось недолго. Северо-восточная часть моря начала темнеть, шёл ветер ‘Пунэла’, который в это время года всегда бывает очень резким.
По совету Карпушки мы не стали дожидаться, когда закипит вода в чайнике, вылили её на землю и направились к лодкам.
От бухты Иннокентия до Копи — не более 7 километров. Это расстояние мы прошли под парусами очень скоро.
Издали устья реки Копи не видно — оно хорошо маскируется лесом, только прибой на баре указывает место, где пресная вода вливается в море.
Копи со стороны бухты Андреева (если можно назвать бухтой небольшое углубление береговой линии) кажется пустынной.
Около моря орочи живут только летом во время хода рыбы, а осенью, с наступлением холодов, они уходят вверх по реке {Теперь на реке Копи большое русское селение.}. Там у них есть зимние жилища, там они занимаются охотой и соболеванием.
К сумеркам ветром нагнало туман, опять стал моросить дождь. Непогода заставила нас простоять двое суток. За это время я совершил две небольшие экскурсии. Время года было переменное, уходить от моря далеко не рекомендовалось: надо было караулить погоду и для продвижения вперёд на лодках надо было пользоваться всяким затишьем. В первый день я пошёл по берегу моря вместе с Карпушкой и Чжан-Бао. Около устья реки Копи береговые валы состоят из мелкого и сыпучего песка, приходящего в движение даже при небольшом ветре. Там, куда всплески волн не достигают, выросли грубая осока и кусты шиповника, а выше — низкорослые лиственницы. Под сенью их стоят два столба с иероглифическими письменами. Это могилы японских рыбаков, умерших на чужбине. Уродливо выродившиеся деревья, листопад, засыхающая трава и пасмурное небо, грозившее дождём, навевали грустные мысли.
Мы не стали здесь задерживаться и вышли прямо на намывную полосу прибоя.
Первое, что мне бросилось в глаза, — многочисленные створки ракушника. Мелкие ракообразные очистили их от моллюсков, а ветер, солнце и дождь постарались выбелить. Внутренний, перламутровый слой сохранился хорошо, но внешний, роговой начал шелушиться. Вперемежку с этими раковинами встречались створки большого гребешка величиной с малую тарелку. Между ними попадались крышечки другого гребешка, более мелкие, но с нежной розовой окраской. В одном месте Чжан-Бао нашёл две раковины, в просторечии известные под названием морских кубышек, они имели бело-серо-зеленоватый цвет и снаружи поросли мелкими водорослями. Тут же на отмели валялся плавник, вынесенный рекою в море и выброшенный обратно волнением на берег. Некоторые древесные обломки лежали на поверхности, другие были занесены песком вперемежку с морской травой.
Один из обломков привлёк наше общее внимание. В нём было больше отверстий, чем древесины. Я узнал ажурную работу древоточца. Это была красивая и оригинальная вещица, достойная быть помещённой в музей.
Среди плавника попадались и кости кита: огромные челюсти, рёбра и массивные позвонки весом по 15-16 килограммов каждый. Чжан-Бао взял один из обломков в руку. К нему поспешно подошёл Карпушка и стал просить не трогать костей на песке. Не понимая, в чём дело, китаец бросил ребро в сторону. Ороч поспешно поднял его и бережно положил на прежнее место, старательно придав ему то положение, в котором оно находилось ранее.
— Почему не следует трогать костей кита? — спросил я ороча.
— Ими нельзя играть, — отвечал Карпушка, — нельзя даже трогать, потому что рассердится море. Оно будет бушевать долго и если не теперь, то потом непременно накажет виновного.
Чжан-Бао отошёл в сторону и сел на камень. По выражению лица его я понял, что он недоволен, и мне немало труда стоило уговорить его не сердиться на Карпушку.
На обратном пути мы разговорились о страшных бурях на море, которые северные китайцы называют ‘Да-фын’, а южные — ‘Тайфун’. Обыкновенно они зарождаются в Южнокитайском море, идут по кривой через южные Японские острова, иногда захватывают Корею и Владивосток и редко заходят к острову Сахалину и в Охотское море. Ураганы эти ужасны: они разрушают города, топят суда и всегда сопровождаются человеческими жертвами.
Причиной этих бурь, по мнению китайца, являются вовсе не киты, а черепахи. Черепахи есть маленькие и большие. Первые живут двести-триста лет и вызывают только ненастье, вторые живут тысячелетиями и являются причинами бурь. Где-то на юге обитает громадная черепаха, возраст которой определяется более чем в сто тысяч лет. Она-то и вызывает тайфуны. Вот почему черепахой нельзя играть, нельзя её перевёртывать на спину. Люди примечали, что каждый раз, как только кто-нибудь позволял фамильярное отношение к черепахам, непременно налетала буря, и виновный так или иначе был наказан.
К вечеру ветер усилился до шторма. Небо опять покрылось тучами и пошёл дождь. Юрта Карпушки была построена довольно прочно и нигде не протекала.
Снаружи завывала буря, дождь, по-видимому, шёл полосами и хлестал по стенам примитивного туземного жилища. Я хотел было ещё расспросить Карпушку о дороге вдоль берега моря, но он рано завалился спать, его примеру последовали и мои спутники.
Рассвет застал меня в состоянии бодрствования. Месяц был на исходе. Все мелкие звёзды, точно опасаясь, что солнечные лучи могут их застать на небе, торопливо гасли. На землю пала холодная роса, смочив, как дождём, пожелтевшую траву, опавшую листву, камни и плавник на берегу моря.
Мои спутники ещё спали тем сладким утренним сном, который всегда особенно крепок и с которым так не хочется расставаться. Огонь давно уже погас. Спящие жались друг к другу и плотнее завёртывались в одеяла. На крайнем восточном горизонте появилась багрово-красная полоска зари. Она всё увеличивалась в размерах, словно зарево отдалённого пожара отражалось в облаках.
Первые живые существа, которые я увидел, были каменушки. Они копошились в воде около берега, постоянно ныряли и доставали что-то со дна реки. На стрежне плескалась рыба. С дальней сухой лиственницы снялся белохвостый орлан. Широко распластав свои могучие крылья, он медленно полетел над рекой в поисках за добычей. Откуда-то взялась чёрная трясогузка. Она прыгала с камня на камень и всё время покачивала своим длинным хвостиком.
В юрте первым проснулся Карпушка. Стряхнув со своего халата налетевший от костра пепел, он наскоро обулся и, ежась от холода, стал усиленно раздувать уголья и подкладывать дрова в костёр. Тотчас появился дымок, а вслед за ним и огонь. Ороч повесил над костром чайник и стал будить моих спутников. Услышав шум и заметив людей, уточки перестали нырять. Оглядываясь назад, они торопливо переплыли на другую сторону реки, где опять занялись купаньем, но уже не так беззаботно, как раньше. Вынырнув из воды, они каждый раз встряхивались и с беспокойством озирались по сторонам.
В других юртах тоже проснулись. Из дымовых отверстий в крышах появились дымки. Около соседнего балагана орочёнская женщина, сидя на корточках, чистила на весле рыбу. Две молодые собаки сидели против неё и, наклонив набок свои востроухие головы, внимательно следили за движением её рук и ловко подхватывали на лету брошенные им подачки.
После чая мы принялись укладывать лодки.
Дальше Карпушка с нами не поехал, а послал вместо себя ороча Савушку — человека лет тридцати пяти, молчаливого и тихого.
Когда солнце взошло, мы были уже далеко от реки Копи. Не подходя к берегу, Савушка дал людям короткий отдых. Широкая мёртвая зыбь чуть заметно колебала спокойную поверхность океана и так же тихо подымала и опускала лодки на одном месте.
Стрелки и казаки стали закуривать, передвигать сиденья, перекладывать поудобнее грузы и меняться вёслами.
Побережье, освещенное лучами только что взошедшего солнца, было очень красиво. Между устьем реки Копи и мысом Сандома тянется высокий скалистый берег, слагающийся из глинистых сланцев. За ним километра на полтора выступает в море другой тип берега — плоский с двумя пресными озёрами, из которых северное более южного. Он оканчивается мысом Песчаным и затем делает поворот к юго-западу. Ещё одна маленькая географическая подробность: сейчас же за мысом с левой стороны устья реки Чалгиенса на дневную поверхность выступают прослойки горючей серы.
Около берега кое-где ещё держался туман, — он таял и прятался в распадках между гор.
Савушка мало обращал внимания на красоты природы, он давно уже привык к ним. Его занимало другое явление — тёмная полоска на горизонте, — это ветер и волнение.
Около полудня мы прошли мыс Аку. До следующего мыса Успения — конечного пункта сегодняшнего нашего плавания — недалеко, но надо было торопиться. Тёмная полоска захватывала всё большее и большее пространство.
Гребцы налегли на вёсла, и лодки пошли быстрее. Через полчаса ветер слегка пахнул в лицо, нос лодки начал хлюпать по воде, и тотчас по сторонам стали подниматься волны. Встречный ветер начал крепчать, и грести становилось труднее. Вскоре волны украсились белыми гребнями и начали захлёстывать лодку. Вот и мыс Успения. Ещё двести шагов — и мы в безопасности. Люди употребляли все усилия, чтобы скорее пройти это небольшое расстояние. Отбойные волны от берега и волны, идущие с моря, сталкивались и образовывали толчею.
Я взглянул на Савушку, но на лице его не прочесть ни беспокойства, ни тревоги. Наконец мы поравнялись с мысом, и вдруг глазам нашим представилось удивительное зрелище. Большой разбитый пароход был около самого берега. Ещё несколько минут, ещё несколько ударов вёслами, и лодки подошли к погибшему судну ‘Хедвинг’ и встали под его прикрытием с подветренной стороны.
Пароход стоял носом к северо-востоку, несколько под углом к берегу. Под защитой его мы спокойно высадились на берег.
‘Хедвинг’ разбился лет пятнадцать тому назад. Это был норвежский пароход, совершавший свой первый рейс и только что прибывший в дальневосточные воды. Зафрахтованный торговой фирмой ‘Чурин и компания’, он с разными грузами шёл из Владивостока в город Николаевск. Во время густого тумана с ветром он сбился с пути и врезался в берег около мыса Успения. Попытки снять судно с камней не привели ни к чему. С той поры оно и осталось на том месте, где потерпело аварию.
Пока мы осматривали ‘Хедвинг’, кто-то из стрелков успел сварить обед. Это было очень кстати, так как мы проголодались и с аппетитом поели каши, а затем стали греть чай. День выпал на редкость тёплый. Нагретая солнцем земля излучала теплоту настолько сильно, что даже в непосредственной близости можно было видеть, как реял горячий воздух над камнями. Мои спутники старались укрыться куда-нибудь в тень: кто залез в кусты шиповника, кто спрятался за камни, а Вихров пристроился за пароходной трубой. Один Марунич долго не мог найти себе места. Он слонялся по берегу, садился то здесь, то там и наконец решил залезть в самую трубу. Там он лёг на бок и, держа в руке кружку, приготовился пить чай. Но в это время случилось событие, которое развеселило стрелков на весь день. От того ли, что Вихров толкнул трубу, или сам Марунич неосторожным движением качнул её, но только труба вдруг повернулась вдоль своей продольной оси и затем покатилась по намывной полосе прибоя, сначала тихо, а потом всё скорее и скорее. С грохотом она запрыгала по камням, с того и другого конца её появились клубы ржавой пыли. Когда труба достигла моря, её встретила прибойная волна и обдала брызгами и пеной.
В это мгновение из неё вылез Марунич. Взрыв оглушительного хохота встретил его появление. Надо было видеть его мокрую одежду и испуганную физиономию, вымазанную ржавчиной. По его растерянному взгляду видно было, что он сам не мог отдать себе отчёта в том, что случилось и как он очутился в воде. Марунич сердито посмотрел на пароходную трубу и толкнул её ногой, но в это время другая, более сильная волна швырнула трубу обратно на намывную полосу прибоя. Марунич испугался и отбежал в сторону. Он не знал, что физиономия его выпачкана ржавчиной, и сердито молчал. Затем он разделся, выполоскал свою одежду в пресной воде и разложил её на гальке, чтобы она просохла. Вечером мы вспоминали подробности этого приключения и подтрунивали над Маруничем.
Около мыса Успения есть небольшое озерко с топкими и болотистыми берегами. Орочи называют его Аку. Оно, отделённое от моря узкою косою, имеет не более одного километра в окружности. Две маленькие речки впадают в дальнем его углу.
В озере держится кета и кунжа, обилие морской птицы, убой морского зверя, соболевание и охота на лосей издавна привлекают сюда туземцев с реки Хади.
На Аку мы застали одну семью орочей. Они тоже недавно прибыли с Копи и жили в палатке. Когда выяснилось, что дальше нам плыть не удастся, я позвал Савушку и вместе с ним отправился к орочёнскому жилищу. Привязанные на цепь собаки встретили нас злобным лаем. Из палатки поспешно выбежал человек. Это был пожилой мужчина с окладистой бородой. Узнав Савушку, он прикрикнул на собак и, приподняв полу палатки, предложил нам войти в неё. Я нагнулся и прошёл вперёд.
Посредине палатки горел огонь. Дым не успевал выйти через отверстие в крыше, ел глаза и принудил меня лечь на землю. В котле, подвешенном на сучковатой палке, варилась рыба. Вся семья ороча Игнатия (так звали нашего нового знакомого) состояла из него самого, его сына и двух женщин, из которых одна приходилась ему женою, а другая невесткой. У последней на руках была маленькая собачонка японской породы с уродливой головой. Она выходила из себя, лаяла, хрипела и старалась схватить зубами край моей одежды. От Савушки я узнал, что мыс Успения является южной границей распространения орочей на берегу моря и что дальше на юг живут Кяка, которые сами себя называют ‘удэхе’.
В это время пришли стрелки и стали проситься на охоту. Ороч Игнатий не советовал им идти на речку, потому что там у него поставлены самострелы на медведей, которые каждую ночь выходят к озеру лакомиться ‘сненкой’ (мёртвой рыбой). Тогда стрелки решили заняться охотой на птицу. На озере держалось два табунка уток. Они всё время перелетали с одного места на другое. То они уносились так далеко, что, казалось, не возвратятся вовсе, то вдруг снова неожиданно появлялись откуда-нибудь сбоку и с шумом все разом опускались на воду. Это подзадоривало стрелков. Они взяли у орочей лодку и поехали на охоту, но утки не подпускали близко. Едва лодка подходила к ним на расстояние ружейного выстрела, как они снимались все разом и, отлетев в сторону, садились на воду у противоположного берега. Охотники выпускали заряды в воздух, и чем больше они горячились, тем меньше шансов имели на успех.
Всё же одна из уток была ранена. Она поднялась было и хотела лететь к морю, но тотчас должна была опуститься вновь на воду. Бросив остальную стаю, стрелки поплыли за ней, тогда утка стала нырять. Неизвестно, долго ли продолжалась бы эта погоня за подранком, если бы на выручку не пришёл Игнатий. Заметив, куда плывёт утка, он схватил острогу и через кусты побежал к протоке. Как только утка ныряла, он подвигался вперёд, как только она всплывала на поверхность воды, он припадал на одно колено, ждал и не шевелился. Раненая птица направлялась в протоку, намереваясь войти в море. Тут-то её и ждал Игнатий. Заметив врага, утка нырнула в последний раз и быстро пошла по течению. Сверху, с крутого берега, сквозь чистую, прозрачную воду хорошо было видно, как она, вытянув шею и сложив крылья вдоль тела, торопилась проскочить опасное место. Она думала, что под водой ей удастся скрыться от человека. В это мгновенье ороч поднял острогу и с силой бросил её в воду. Мелкие пузыри вспенились на поверхности протоки. Через несколько минут острога всплыла, и на острие её беспомощно билась птица. Моим спутникам пришлось довольствоваться рыбой, благо в ней не было недостатка.
Я думал, что на другой день мы рано поедем дальше. Однако Игнатий советовал обождать восхода солнца. Приметы были какие-то неопределённые: одни облака шли на восток, другие — им навстречу, иные казались неподвижными, по морю кое-где кружились вихри.
Ничего нет хуже, когда приготовишься к отъезду, снимешь палатки, уложишь вещи и вдруг надо чего-то ждать. Время тянется удивительно долго. Мои спутники высказывали разные догадки и в десятый раз спрашивали орочей о причинах задержки. Поэтому можно себе представить, с какой радостью они приняли заявление, что к вечеру море будет тихое, но придётся плыть ночью, потому что неизвестно, какая завтра будет погода.
Около пяти часов пополудни мы оставили Аку. Море было сравнительно спокойно, только короткие порывы ветра неожиданно набегали то спереди, то сзади и мешали грести. Здесь мы впервые встретили нерп. Выставив на поверхность воды свои мокрые блестящие головы, они с любопытством разглядывали лодки, плыли сзади, ныряли и вновь появлялись иногда очень близко.
Одна из нерп вынырнула так близко от лодки, что гребцы едва не задели её веслом по голове. Она сильно испугалась и поспешно погрузилась в воду. Глегола схватил ружьё и выстрелил в то место, где только что была голова животного. Пуля булькнула и вспенила воду. Через минуты две-три нерпа снова появилась, но уже дальше от лодки. Она с недоумением глядела в нашу сторону и, казалось, не понимала, в чём дело. Снова выстрел и снова промах. На этот раз нерпа исчезла совсем. Она поняла об угрожающей ей опасности.
Кстати, два слова об этом животном. Встречающаяся у берегов нерпуха (по-орочски ‘хоота’, причём первая буква ‘о’ произносится с явственным оттенком буквы ‘ы’) относится к семейству так называемых ушастых тюленей.
Пусть читатель не подумает, что нерпа имеет большие уши: наоборот, они маленькие и едва выдаются в виде двух кожаных придатков. Взрослое животное весит от 50 до 80 килограммов и имеет длину 1,5-2 метра.
Тело молодых нерп покрыто густой мягкой шерстью серебристо-белого цвета. Через полгода после появления на свет детёныша под кожей его появляется жир, предохраняющий тело от холода. Тогда белая шерсть выпадает, и на месте её вырастают грубые, жёсткие и редкие волосы.
Обычно нерпы держатся около устьев рек. В погоне за рыбой они входят в большие реки и поднимаются по ним очень высоко.
Тело животного приспособлено к жизни в морской воде. Вес его немногим больше вытесняемой жидкости, вследствие чего оно находится в родной ему стихии как бы во взвешенном состоянии. Когда нерпа убита в морской воде, если в лёгких её находится некоторое количество воздуха, она плавает на поверхности. В пресной воде нерпа тяжелее такого же объёма воды и потому в реке она должна всё время употреблять некоторое усилие, чтобы не опуститься на дно. Вот почему нерпа, убитая в пресной воде, всегда тонет. Орочи знают это и потому, если им случается охотиться за нерпой около устья реки, они стараются загнать её на мелкое место. Убитое животное поднимается со дна острогою.
Жир нерпы идёт в пищу. Мясо орочи едят только в том случае, если нет другого. Орочи употребляют кожи на торбаза, шаманские юбки, чехлы для ружей и прочее.
К закату солнца мы успели уйти далеко от мыса Успения. Приближались сумерки. В атмосфере установилось равновесие. Море дремало. Дальние мысы, подёрнутые синеватою мглою, как будто повисли в воздухе. Казалось, будто небо узкою полосою вклинилось между ними и поверхностью воды. Это явление рефракции весьма обычно здесь в сухое время года.
Пологий берег к юго-западу от мыса Аку слагается из невысоких холмов, спускающихся широкими и пологими скатами к морю и местами переходящих даже в равнины. На этом протяжении в море впадают небольшие речки Нагача, Ичача, Ича, Уо и река Спасения. К югу от Ича в море выдвигается небольшой мыс из авгитового андезита с тем же названием, а между реками Уо и Спасения — мыс Пещерный, получивший своё название по обилию пещер и исполиновых котлов, выбитых в нём морским волнением.
Стало вечереть. От прибрежных утёсов потянулись по воде длинные тени. Температура воздуха начала быстро снижаться.
Морские птицы так же рано засыпают, как и лесные пернатые. Первыми успокоились чистики и каменушки. Как-то вдруг их не стало видно. Они залезли в трещины скал и завтра на заре проснутся первыми. Затем перестали летать бакланы. Местами отдохновения и сна они избрали камни, одиноко торчащие из воды, и такие карнизы, куда не могут забраться хорьки. Эти птицы имеют издали вид узкогорлых кувшинов. Их так много, что кажется, будто кто-то нарочно увенчал ими прибрежные камни. Тут же, среди бакланов, можно было заметить и чаек. Своей белизной они резко выделялись среди чёрных карморанов. Бакланы их не трогали и как будто совсем не замечали присутствия посторонних птиц. Одни только стрижи с криками носились около берега, и чем ниже спускалось солнце, тем выше они поднимались на воздух.
Был один из тех чудных осенних вечеров, которые в прибрежном районе обычно следуют друг за другом подряд несколько суток.
Часов в восемь вечера мы сделали второй привал. Через минуту вспыхнуло весёлое пламя и разом осветило лица людей, собак и нос лодки, вытащенной на берег.
Едва чаепитие было окончено, как приказано было снова укладываться. Люди, ослеплённые резким переходом от света к темноте, идут, вытянув вперёд руки и ощупывая ногами землю, чтобы не наткнуться на камень или не оступиться в воду.
Через несколько минут лодки стали отходить от берега. Некоторое время слышны были разговоры, шум разбираемых вёсел, и затем всё стихло. На месте костра остались только красные уголья. Лёгкий ветерок на мгновенье раздул было пламя и понёс искры к морю. Лодки зашли за мысок, и огня не стало видно.
Савушка не хотел приближаться к берегу, чтобы не наткнуться на камни, но в то же время не решался и уходить далеко в море, чтобы не заблудиться.
Морской берег ночью! Тёмные силуэты скал слабо проектируются на фоне звёздного неба. Прибрежные утёсы, деревья на них, большие камни около самой воды — всё приняло одну неопределённую тёмную окраску. Вода, чёрная, как смоль, кажется глубокой бездной. Горизонт исчез — в нескольких шагах от лодки море сливается с небом. Звёзды разом отражаются в воде, колеблются, уходят вглубь и как будто снова всплывают на поверхность. В воздухе вспыхивали едва уловимые зарницы. При такой обстановке всё кажется таинственным.
Лица Савушки не видно. Как мраморное изваяние, он стоял на корме лодки, ‘вперив глаза во тьму ночи’, и, казалось, совсем не замечал того, что вокруг него происходило. Фигура ороча с веслом в руке, лодка с людьми среди мрака напомнили мне картину Доре из мифологии греков, на которой был изображён Харон, перевозящий на лодке души умерших через подземную реку Стикс.
В такие тихие ночи можно наблюдать свечение моря. Как клубы пара, бежала вода от вёсел, позади лодки тоже тянулась длинная млечная полоса. В тех местах, где вода приходила во вращательное движение, фосфоресценция делалась интенсивнее. Точно светящиеся насекомые, яркие голубые искры кружились с непонятной быстротой, замирали и вдруг снова появлялись где-нибудь в стороне и разгорались с ещё большей силой.
Все очарованы этой картиной, у каждого свои мысли.
К югу от реки Спасения на протяжении 12 километров берег опять становится возвышенным и состоит главным образом из роговообманкового андезита и мелкозернистой базальтовой лавы.
По распадкам между отрогами сбегает к морю несколько горных ручьёв, наибольший из них называется Тахала.
Река Ботчи была недалеко. Там, где она впадает в море, береговая линия немного вдаётся в сушу, и если бы не мыс Крестовоздвиженский, то никакой здесь бухты не было бы совсем. Это небольшое углубление берега носит название бухты Гроссевича.
Так вот это то самое место, с которым связана трагическая судьба молодого топографа Гроссевича!
История этого дела такова {Записано в 1917 году со слов самого Гроссевича за несколько дней до его смерти.}.
В 1870 году в город Иркутск, где было сосредоточено всё управление Восточной Сибирью, прибыли из Петербурга два топографа, только что выпущенные со школьной скамьи. Один из них был Гроссевич. Надо представить себе юношу девятнадцати лет, который первый раз в жизни уехал так далеко от родительского дома. По прибытии в Иркутск Гроссевич узнал, что весной он должен отправиться на Амур, затем подняться вверх по Уссури до озера Ханка, а оттуда в пост Владивосток и явиться на шхуну ‘Восток’, которой тогда командовал штурман Бабкин. Он узнал также, что на него возлагается производство съёмки по берегу Японского моря между мысами Туманным и Успения. Этот берег впервые наносился на карту.
Как только солнце пригрело землю и деревья стали одеваться листвой, молодой Гроссевич, запасшись всем необходимым, отбыл в командировку. Путешествие до поста Владивостока он совершил благополучно. Во Владивостоке местное начальство назначило в его распоряжение двух солдат от местной команды. Тут Гроссевич узнал, что вдоль берега ему придётся идти пешком, а всё имущество его и продовольствие будут перевозить на лодке, которую он должен был раздобыть сам.
Ему повезло, и он, действительно, нашёл у кого-то из жителей старую килевую лодку, которую и купил за довольно большие деньги. Лицо, продавшее лодку, обязалось до отплытия шхуны привести её в исправный вид и приготовить вёсла и всё необходимое для путешествия. В начале июня шхуна ‘Восток’ снялась с якоря и направилась вдоль берега моря. Одного топографа, тоже с двумя солдатами, Бабкин высадил в заливе Рында, а другого, Гроссевича, — севернее реки Самарги, у мыса Туманного. Матросы спустили лодку в воду. Гроссевич погрузил в неё все свои вещи и сел сам. В октябре Бабкин должен был опять прийти на побережье, взять обоих топографов и доставить их обратно во Владивосток.
Первые дни работ для Гроссевича были благоприятные. Он довольно быстро подвигался вперёд. Местами съёмка его выражалась только одной линией — там, где был обрывистый и скалистый берег, но там, где открывалась долина, он углублялся в неё на несколько километров и вновь возвращался к морю.
Но вот однажды случилась буря. Море разбушевалось. Непогода застала его на лодке. Долго пришлось искать какого-нибудь укрытия в виде бухточки или речки, но ни того, ни другого не было. Высокий скалистый берег тянулся на много километров вперёд. Тогда Гроссевич решил пристать к намывной полосе прибоя, потому что дальше в море держаться было невозможно. Вот тут-то и сказалась неудачная конструкция его лодки с килем. Лишь только они дошли до полосы мелководья и лодка царапнула килем по придонным камням, как нашедшая волна в мгновение ока перевернула их и выбросила на берег. К счастью, всё кончилось благополучно, путешественники ничего не потеряли, но всё решительно, в том числе и спички, промокло насквозь. Как ни старались они разжечь огонь, им это не удавалось. Всю ночь они просидели на берегу и очень страдали от холода.
К утру туман рассеялся, небо очистилось. Они приветствовали рассвет с такой же радостью, как это делали первобытные люди, потерявшие огонь. Когда взошедшее солнце пригрело землю, Гроссевич снял с себя верхнюю одежду и разложил её на камнях для просушки, а сам остался в одних кальсонах и рубашке. У него было около трёхсот рублей денег ассигнациями. Он тоже разложил их на гальке и сверху каждую бумажку придавил ещё камушком, чтобы деньги не унесло ветром в море. Затем он сам прилёг на камни и как-то сразу уснул. По-видимому, Гроссевич спал долго. Он проснулся от того, что в лицо моросил дождь. Он поднялся и окликнул своих солдат, но на его зов никто не отозвался. В то же мгновение он заметил, что исчезли лодка, палатка и продовольствие. Кругом было пусто. Деньги исчезли тоже. Гроссевич бросился к берегу и стал кричать, но на его зов отвечали только эхо в прибрежных утёсах и волны, с шумом набегавшие на намывную полосу прибоя. Гроссевич вернулся назад, чтобы одеться, и к ужасу своему увидел, что солдаты увезли с собой всю его одежду и даже обувь. Он понял, что погиб, и почти без сознания повалился на берег. Между тем надвигались сумерки, и ночь обещала быть ненастной. Несчастный решил спрятаться в камнях, но скоро он здесь так прозяб, что решил залезть в густую траву. Ужасную ночь провёл он под дождём и до самого рассвета не смыкал глаз. Когда стало совсем светло, он решил идти вдоль берега. Но куда? Вперёд или назад? Безотчётно, сам не зная почему, он пошёл дальше к северо-востоку в том направлении, в каком вёл работы. Идти по намывной полосе прибоя и хорошо одетому человеку трудно. У подножья обрывов берег завален глыбами камней с острыми краями: всюду валяется бурелом, заросший осокой и колючими кустами шиповника, между камнями во множестве валяются обломки раковин, которыми легко поранить ноги. Можно себе представить, в каком состоянии был Гроссевич после одного только перехода. В первый же день рубашка и кальсоны разорвались. Он набрал много заноз и сильно изранил ступни ног. К утру у него опухли руки. Перемогая себя, он потащился дальше вдоль берега и ел, что попало: слоевища морской капусты, мелких крабов, мелких моллюсков-береговичков. На третий день он, почти голый, еле-еле передвигал ноги, падал в бессилии, подымался, шёл несколько шагов, опять падал и подолгу лежал без движения. Наконец он дошёл до того, что стал терять сознание. Он не знает, был ли то сон или состояние бодрствования, он потерял способность мыслить и потерял всякое представление о времени и месте. Иногда на него вдруг находил ужас. Он вскакивал и с криком бросался вперёд и бежал до тех пор, пока обессиленный опять не падал на камни. Гроссевич полагает, что он был болен, потому что его мучили кошмары днём и ночью. Мысль, что этот берег будет его могилой, мало его беспокоила. Лишь бы скорее пришло ‘это’ и прекратило его душевные и физические страдания. Он вспомнил свою мать, близких друзей, слёзы застилали глаза. Он лёг на землю и долго-долго плакал, пока не впал в забытье.
Очнулся он от того, что кто-то приподнимал его голову и вливал в рот воду. Когда Гроссевич открыл глаза, то увидел около себя каких-то сильно загорелых и странно одетых людей. ‘Дикари’, — мелькнуло в его мозгу, и он испугался. Это были удэхейцы. Они проезжали мимо на лодке и вдруг увидели человека, лежащего на камнях. Сначала они полагали, что это труп, выброшенный волнением на берег, и хотели проехать мимо, но в это время Гроссевич шевельнул рукой и простонал. Туземцы тотчас причалили к берегу и стали приводить его в чувство. Затем они дали ему кое-что из одежды и помогли добраться до лодки. Незадолго до сумерек они прибыли к устью какой-то реки и под руки дотащили его до своих балаганов.
Гроссевич полагал, что он в плену, и не знал, ухудшает или улучшает это его положение. На другой день он был крайне удивлён, что две женщины занялись извлечением заноз из его ног, потом они перевязали ему раны, положив на них мелкие стружки шиповника. Он увидел, что с ним обращаются ласково, дают есть то, что едят сами. Наконец он решил сделать опыт и без ведома своих спасителей поплёлся к берегу. Его никто не задерживал, он вернулся назад в юрту и встретил тот же приём. Убедившись, что он не находится в положении пленника, Гроссевич воспрянул духом и повеселел. Мало-помалу ноги его стали заживать. Пришла пора рыболовства. Удэхейцы отправились на реку, и Гроссевич пошёл с ними. Он помогал им ловить кету, вытаскивал из лодки рыбу, помогал её чистить и вешать на жерди. Женщины добродушно смеялись над его неумением и в свою очередь помогали ему в том случае, когда он попадал впросак. Гроссевич рубил дрова, собирал ягоды и старался всячески помочь своим спасителям. Наконец пришла осень и выпал первый снег. Туземцы пошли на соболевание, и он отправился вместе с ними.
Между тем два солдата, оставив Гроссевича на произвол судьбы, поплыли назад вдоль берега моря. Они были уверены, что он непременно погибнет и кости его растащут дикие звери. Дня через четыре они наткнулись на отряд другого топографа. На вопрос последнего, где их начальник, они ответили, что он утонул, и в доказательство представили его одежду, документы и даже небольшую часть денег. Топограф прикомандировал их к своему отряду и по окончании работ на шхуне отбыл в пост Владивосток, а оттуда в Иркутск, где и подал рапорт обо всём случившемся.
В конце года, незадолго до увольнения в запас армии, оба солдата поссорились из-за денег и один на другого донёс. Началось следствие. Солдаты сознались в том, что они бросили Гроссевича, но не могли сказать, где именно. К счастью, сохранилась съёмка береговой линии, и видно было, где она оборвалась. На следующую весну оба преступника под конвоем были доставлены в город Владивосток. На той же шхуне их повезли вдоль берега с приказанием указать место, где они оставили своего начальника. Может быть, солдаты показывали и правильно, но ни севернее, ни южнее никаких следов Гроссевича найдено не было, и экспедиция ни с чём возвратилась в город Владивосток. Солдаты были осуждены на каторжные работы, а Гроссевич был вычеркнут из списков топографов как пропавший без вести. Ни у начальствующих лиц, ни у родных и знакомых, ни у кого не было сомнения в том, что он погиб.
Прошёл год. Гроссевич совсем сжился с удэхейцами, стал понимать чужой язык, помогал им в работах и не чувствовал себя тунеядцем. Он увидел, что люди эти живут мирно, тихо и не ссорятся между собой. Его поразил тот патриархально-родовой строй, при котором все заботились о вдове и её детях, как о своих родных. Он неоднократно видел собрания стариков, на которых они спокойно и терпеливо выслушивали реплики подростков. Он видел, что молодёжь в то же время слушалась советов стариков. Его одноплеменники искали его смерти, бросили его на произвол судьбы, а эти туземцы спасли его, вылечили и одели. Он решил никогда не возвращаться к своим и навсегда остаться с удэхейцами.
Между тем через китайцев, скупщиков мехов, стали распространяться слухи о том, что на реке Ботчи у удэхейцев живёт один русский. Слухи эти дошли до Владивостока, потом пробрались и в Иркутск, а там решили, что это не кто иной, как Гроссевич, и что он находится в плену у туземцев.
Весной, когда растаяли снега и реки вскрылись ото льда, была снаряжена вторая экспедиция на той же шхуне ‘Восток’. Но когда она подходила к мысу Крестовоздвиженскому, её заметил один удэхеец. Он прибежал на Ботчи и сообщил сородичам: ‘Лоца гуны’ (т.е. ‘русские идут’). Туземцы побросали свои юрты и убежали в горы. Вместе с ними убежал и Гроссевич. Начальник десанта нашёл балаганы пустыми. Он решил, что удэхейцы увели с собою и Гроссевича. Тогда шхуна произвела демонстрацию. Она сделала вид, что уходит совсем, а на самом деле спряталась за одним из мысов, а когда совсем стемнело, высадила на берег вооружённую команду. Матросы прошли несколько километров и перед рассветом напали на стойбище удэхейцев. Когда Гроссевич увидел, что матросы арестовывают туземцев, он вступился за них и пробовал оказать сопротивление. Тогда арестовали и его.
Экспедиция с Гроссевичем и двумя пленниками вернулась на судно. Их доставили во Владивосток, где туземцев держали под стражей до производства следствия. Вскоре один из них получил скоротечную чахотку и умер в тюрьме, а другой был отпущен на свободу, но долго не мог выехать из Владивостока. Он тоже заболел и на реку Ботчи попал незадолго до своей смерти. Гроссевич был предан суду и отправлен в Иркутск, а оттуда после следствия препровождён в Николаевский военный госпиталь для испытания его умственных способностей. Там его держали около года и признали душевнобольным, что избавило его от суда. Затем он выздоровел и снова стал проситься на службу в Восточную Сибирь. Назначение состоялось. Когда он приехал во Владивосток, он тотчас стал искать случая съездить на реку Ботчи, чтобы навестить своих друзей туземцев. По службе попасть туда он не мог, тогда он взял отпуск и отправился на шхуне ‘Сторож’, которой командовал капитан Гек. Прибыв на место, он поспешил на берег. Вот и тропинка, вот и речка, где они ловили рыбу. Он побежал по дорожке через кусты. Печальное зрелище представилось его глазам. От стойбища остались только развалины. Все люди, взрослые и малые дети, погибли от какой-то эпидемии, занесённой из города. Никто не спасся. Там и сям валялись человеческие кости и предметы домашнего обихода, успевшие уже зарасти травою. Убитый горем, он вернулся в город Владивосток, где снова попал в больницу.
Туземцы на реке Ботчи вымерли, но среди соседей их на Копи и Самарги долго ещё ходили рассказы о том, как ‘омо лоца’ (один русский) попал к удэхейцам и как от него погибло всё стойбище.
Прошло более пятидесяти лет, Гроссевич умер в городе Хабаровске в 1917 году, а бухточка, в которую впадает река Ботчи, сохранила его имя и по сие время.
Я погрузился в воспоминания, и передо мною встала согбенная фигура старика Гроссевича, без усов, без бороды, с короткими седыми волосами на голове.
Я пришёл к нему расспросить о побережье моря, которое намеревался посетить во время своего путешествия.
Он достал карту и по ней стал делать описания каждого мыса и каждой бухты в отдельности. Когда Гроссевич дошёл до реки Ботчи, он вдруг поднял руки кверху, затем закрыл глаза и опустил голову на стол.
Я услышал судорожные всхлипывания, стал его успокаивать и постарался перевести разговор на другую тему.
Я так ушёл в эти воспоминания, что не заметил даже, как прошло время (5).
Лодка наша стояла неподвижно. Гребцы, вынув вёсла из воды, отдыхали. Через минуту к нам подошла вторая лодка.
Стрелки стали закуривать и посматривать по сторонам.
— Что это там?
Я взглянул в указанном направлении и увидел какой-то черный предмет на воде. Он передвигался немного, делал спиральные круги и вновь возвращался на прежнее место.
— Что бы это могло быть? — спросил я Савушку.
— Нисаа угда (маленькая лодка), — отвечал он равнодушно.
Действительно, минут через двадцать ясно можно было рассмотреть оморочку и в ней человека. Вскоре мы поравнялись с ним. Это был ороч с чёрною бородою. Он сидел в лодке, поджав под себя ноги, и длинною острогой ощупывал дно моря. Савушка окликнул его, он отвечал короткой фразой, которую я не понял.
— Что он делает? — спросил я Савушку.
— Нерпу ищет, — ответил последний, указывая на большое кровавое пятно на поверхности воды.
— Би! би! би! би! — закричал наш новый знакомый, стараясь удержать лодку около остроги, которой он нащупал мёртвое животное.
Савушка отправился к нему на помощь. Через несколько минут нерпа была поднята из воды. Голова её оказалась пробитой пулей насквозь.
Я предложил охотнику ехать вместе с нами. Он тотчас согласился. У него было одно весло с двумя лопастями. Ороч умело управлял оморочкой. Он переговаривался с нами, но сам зорко следил за волнами, чтобы они не накрыли его с наветренной стороны. Звали его Вандага.
Наконец мы подошли к реке. Белая пена отмечала бар, то место, где пресная вода смешивалась с морскою. Ороч на оморочке, немного не доходя устья реки, свернул к берегу. Улучив момент затишья, он быстро поплыл вперёд и в мгновение ока вместе с пеной выбросился на прибрежный песок. В тот момент, когда отливное течение хотело утащить его лодку назад, он выскочил из неё и, схватив своё лёгкое судёнышко за носовую часть, оттащил его подальше от воды. Всё это было проделано удивительно быстро. Неопытный человек сломал бы оморочку, утопил бы ружьё и непременно выкупался бы как следует.
Теперь настала наша очередь. Не без труда мы преодолели буруны, правда, черпнули воды одним бортом, но всё же вошли в реку.
Ботчи была первой нашей питательной базой, где были сложены запасы продовольствия, привезённые на пароходе Т.А. Николаевым. Согласно уговору, здесь я обещал отпустить Савушку и взять другого проводника. Поэтому была назначена днёвка.
Я пошёл на ближайшую сопку, чтобы сверху взглянуть на окрестности.
Река Ботчи (по-орочски ‘Икки’) длиною около 70 километров и впадает в море на 47 58′ северной широты и 139 32′ восточной долготы от Гринвича. Северо-западный край бухты Гроссевича образует небольшая сопка Чжаари, с которой я и производил свои наблюдения, а юго-восточный ограничен мысом Крестовоздвиженским.
Ботчи в низовьях с правой стороны принимает в себя два притока — реку Масаеву и реку Ихе. Здесь она разбивается на два рукава, образующие узкий остров в 4 километра длиною.
По воде на туземной лодке можно подниматься шесть суток, дальше до водораздела надо идти пешком ещё один день. В средней части её течения, в трёх днях пути от устья, есть тёплый минеральный источник с температурой в 28С.
Зимних путей с реки Ботчи есть два: на реку Копи и на реку Самарги. Первый идёт по речке Мукпа через перевал на реку Тепты (приток Копи). Берегом моря никто не ходит, потому что местность здесь пустынная и очень пересечённая. То надо подыматься несколько раз в гору, то спускаться: вниз, что очень утомляет. Второй путь с реки Ботчи идёт по правому верхнему притоку её Дулингья на Исими (верхний левый приток Самарги). На тот и другой путь времени потребуется 3—4 дня, в зависимости от количества собак и состояния дороги.
В 1908 году на Ботчи было 6 юрт с населением в 46 человек (15 мужчин, 11 женщин, 12 девочек и 8 мальчиков). Через два года туда переселился старовер Долганов, его примеру последовали и другие старообрядцы. Так образовалась деревня, сохранившая название Гроссевичи. В 1927 году в ней было до 150 человек обоего пола. Остальное население пришлое и состоит из китайцев и корейцев.
Горы, окаймляющие нижнюю часть долины реки Ботчи, покрыты густым хвойным лесом. Места эти являются, по-видимому, северной границей распространения монгольского дуба, который, как и кедр, встречается здесь весьма редко.
Недалеко от устья реки Ботчи за первой протокой жил наш новый знакомый ороч Вандага, у него-то и хранились ящики с экспедиционным имуществом. Все туземцы ушли на соболевание. Один Вандага задержался. Он знал, что мы приедем осенью, и решил дождаться нас. Это был мужчина среднего роста лет сорока с густой чёрной бородой, что указывало на родство его с сахалинскими туземцами. Одет он был, как и все орочи, но причёску носил удэхейскую.
В палатке Вандага были кое-какие японские вещи. Из расспросов выяснилось, что дед его, действительно, родился на Сахалине. Отец жил одно время в заливе Де-Кастри, потом в бухте Чжуанка, а сам он перекочевал на реку Ботчи ещё в молодые годы.
Утром следующего дня туземцы мне сказали, что у одной из наших лодок треснуло дно. Надо было хорошенько её починить и проконопатить. Часам к двум дня всё было в порядке. Дальше вместо Савушки поехал с нами Вандага со своим братом.
На вопросы, не пора ли в путь, они отрицательно качали головами. Я уже хотел было готовиться ко второй ночёвке, как вдруг оба туземца сорвались с места и побежали к лодкам. Они велели стрелкам спускать их на воду и торопили скорее садиться. Такой переход от мысли к делу весьма обычен у орочей: то они откладывают работу на неопределённый срок, то начинают беспричинно торопиться.
С Вандага никто не стал спорить. Через четверть часа мы уже плыли к морю. Обогнув мыс Крестовоздвиженский, лодки опять взяли курс на юго-юго-запад. Здесь береговая линия развита слабо. Мысов много, но они мало выдаются в море. Намывная полоса прибоя завалена глыбами, свалившимися сверху. Они так велики, что в щелях между ними свободно может укрыться крупное животное. Такое разрушение берегов происходит от действия пресной воды. Ручьи, стекающие сверху в виде маленьких каскадов с высоты в 60 и 80 метров, не достигая подошвы обрывов, превращаются в дождь, развеваемый ветром. Первый мыс — Бохамуони — слагается из базальтов с характерным для них столбчатым распадением. Некоторые столбы стоят прямо, другие изогнуты, третьи приняли совсем наклонное положение. Через полчаса мы достигли горного ручья Афа и мыса Бакланьего (по-орочски Хои, что значит ‘морской таймень’).
Бакланий мыс вполне оправдывает своё название. Этих птиц здесь было очень много. От их помёта белела вся скала, точно её вымазали известью. Грузные чёрно-серые гагары и длинношеие с синеватым металлическим отливом морские бакланы сидели по карнизам всюду, где можно было поставить ноги. Они были настороже и, подавшись вперёд, готовы были слететь при первом намёке на опасность. Когда мы поравнялись со скалой, бакланы сидели, но когда лодка прошла мимо, они вдруг все разом ринулись вниз и полетели в море.
Первого октября мы дошли до небольшой горной речки Кольма, берущей начало с возвышенностей, слагающихся из известкового песчаника и из каких-то древних, сильно метаморфизованных осадочных пород. Южнее Бакланского утёса (6) выступает острый мыс Сядуони, а за ним в одну линию тянутся четыре конических сопки, покрытых осыпями. Между речками Ящу и Кольма берег рисуется в виде невысокого горного кряжа, омытого вдоль оси простирания.
Река Кольма тоже невелика, большая часть её воды просачивается под прибрежной галькой.
Когда лодки подходили к берегу, на гребне одной из сопок появилось большое животное. Я думал, что это лось, но Вандага отрицательно покачал головой и назвал его ‘богиду’ (северный олень). По-видимому, животное заметило нас, потому что бросилось бежать и быстро скрылось за гребнем.
По словам орочей, в Уссурийском крае обитают два вида северных оленей. Один — маленький с большими рогами, тёмной спиной, белым брюхом и тёмными ногами. Другой вид более крупный, буро-серой окраски, с белесоватыми боками и небольшими, маловетвистыми рогами. Это и есть богиду, удэхейцы называют его ‘игдака’. Первый обитает к северу от Императорской Гавани, второй — южнее и спускается до реки Ботчи. Этот олень не боится снежных сугробов. Он протаптывает хорошие дороги, которыми пользуются и другие животные. На Ботчи северный олень заходит только поздней осенью и зимой, а весной, как только начинают таять снега, он отодвигается к северу. Здешний олень — животное альпийское. В поисках за кормом он взбирается на высокие горы. В жаркие дни он держится в самых истоках рек, где всегда сыро и прохладно. Питается он не только ягелем, но и листьями брусники. Северный олень в большинстве случаев ходит в одиночку и никогда не собирается в табуны. Удэхейцы не охотятся за ним, но стреляют, если зверь случайно попадёт под ружьё. Бьют они его для получения кожи, мясо обычно бросают, потому что оно чем-то пахнет. Надо сказать, что в пище туземцы очень разборчивы. Многие из них брезгуют мясом скота, зато с наслаждением едят мясо барсука, филина и выдры.
На этот раз бивак был устроен неудачно. Резкий, холодный ветер дул с материка и забивал дым в палатку. Я всю ночь не спал и с нетерпением ждал рассвета. Наконец ночная тьма стала редеть. Я поспешно оделся и вышел из палатки. От воды в море поднимался пар, словно его подогревали снизу. Кругом было тихо. Занималась кроваво-красная заря.
Сегодня мы имели случай наблюдать деформированное солнце. Сначала показался из воды только краешек его, багрово-красный и сильно растянутый. Поднявшись над горизонтом, оно приняло четырёхугольную форму с закруглёнными углами. Потом нижняя часть его стала суживаться, а само оно приняло эллипсоидальную форму, отчего стало похоже на гриб. Ножка этого гриба, сначала короткая и толстая, начала утоньшаться, одновременно с тем у основания её появилась короткая светло-золотистая полоса. Теперь солнце стало походить на печать. Ещё мгновение, и рукоять печати оторвалась и стала подниматься кверху. Ножка тоже стала сокращаться и вся ушла в светлую полоску на горизонте и затем вместе с нею яркой полосой, всё разрастаясь вширь, побежала по воде к нам навстречу. Вслед за тем эллипсоидальная форма солнца начала выправляться в круглый диск. Вместе с тем стало теплее.
Около берега ещё кое-где держались обрывки тумана, они прятались в теневатых распадках между гор, но солнечные лучи находили их всюду и уничтожали без остатка.
Вдали виднелся высокий мыс Туманный. Казалось, он отделился от воды и повис над морем. Этот мыс был конечным пунктом нашего путешествия.
Вернувшись в палатку, я стал поднимать моих спутников, что было нетрудно, потому что они зябли и, завернувшись в одеяла, ждали только сигнала.
После чая туземцы проворно уложили лодки. Холод подбадривал людей и заставлял их энергичнее работать вёслами. С восходом солнца воздух немного согрелся.
От реки Кольма берег меняет юго-западное направление на южное. От прибрежного хребта отходит к морю множество отрогов. Распадки между ними послужили путями для стока воды. Так образовались мелкие речки: Кольги, Бигиси и Гинугу.
Кольма длиною около 10 километров. По ней идёт в большом количестве горбуша. Вот почему места эти охотно навещаются туземцами с реки Ботчи. Заготовив здесь запасы юколы на год, они складывают её в амбары и оставляют в тайге до соболевания. От Ботчи к югу горные породы, собранные мною в последовательном порядке, распределяются так: сперва идёт андезитовая лава с кальцитом, затем диабазовый туф и туф кварцевого порфира, за ним опять туф дацитовый и выветренная пузыристая лава и наконец базальт.
Во время привала я поднимался на одну из сопок, покрытых растительностью, состоящей главным образом из ели и пихты. Здесь на солнцепёках произрастают дуб, даурская (чёрная) берёза и изредка кедр. Долинные места были заняты лиственницей и белой берёзой, а на каменистых местах, около моря, в массе разросся шиповник и низкорослая рябина с безвкусными водянистыми ягодами.
Километрах в семи от реки Гинугу на самом берегу моря стоит коническая сопка, своим внешним видом напоминающая сахарную голову. С правой стороны её есть небольшой красивый водопад, а слева — широкая полоса прибоя, заваленная каменными глыбами. Некоторые из них скатились в море, образовав нечто вроде маленькой бухточки, защищенной от волнения. Мы воспользовались ею и высадились на берег. Вандага велел вытащить лодки подальше от воды на гальку. Здесь мы стали устраивать бивак.
Устанавливая походную метеорологическую станцию, я обратил внимание на быстрое падение барометра. Надо было ожидать сильного шквала, признаки которого были уже налицо. Тучи спустились совсем низко и, казалось, бежали над самой водой. Горизонт исчез, море приняло грязно-жёлтую окраску, волны пенились и неистово бились о берег, вздымая водяную пыль. Вдруг завеса туч разом разорвалась. На короткое время показался неясный диск солнца.
Через минуту-две налетел сильный ветер. В одно мгновение он сорвал нашу палатку. За ней бросились вдогонку. В это время меня так больно стегнуло песком по лицу, что я закрыл глаза рукою и повернулся спиной к ветру. Подхваченные с камней слоевища морской капусты, мелкие ветки и сухая листва — всё это неслось куда-то с сумасшедшей быстротой. Какая-то чайка тщетно пыталась лететь к югу. Её сначала подняло кверху, потом кинуло в сторону. Она хотела было лететь назад, но не смогла сохранить равновесия и упала в кусты.
В это время раздались крики:
— Лодки! Лодки! Держите лодки!!
Я открыл глаза и увидел, что ветер опрокинул одну из лодок и грозил сбросить её в море. За борт её держались Вандага и Чжан-Бао.
— Верёвки! Давайте верёвки поскорей! Кладите камни!
Люди бегут, падают, опять бегут и стараются собрать верёвки. Наконец лодки привязаны, палатка поймана. В это время с моря нашла только одна большая волна. С рёвом она рванулась на берег, загромождённый камнями. Вода прорвалась сквозь щели и большими фонтанами взвилась кверху. Одновременно сверху посыпались камни. Они прыгали, словно живые, перегоняли друг друга и, ударившись о гальку, рассыпались в прах. На местах падения их, как от взрывов, образовывались облачка пыли, относимые ветром в сторону.
К сумеркам буря стихла совсем. Равновесие воздушной стихии восстановилось. Я вспомнил деформированное солнце утром.
Около Сахарной головы надо было произвести астрономические наблюдения и вычислить ход хронометра. Чтобы не задерживать лодку, я отправил её вперёд, а сам с несколькими спутниками остался для работ. Мы условились, что все сойдёмся на реке Нельме.
Для поправок хронометра я взял абсолютные высоты солнца над горизонтом и в час дня вычислил широту места.
Затем мы собрали свои котомки и пошли по намывной полосе прибоя.
Тропа, до сих пор придерживавшаяся берега, вдруг круто повернула в сторону и по одному из распадков стала взбираться в горы.
Мы остановились в недоумении. Куда идти? Держаться ли намывной полосы прибоя или следовать за тропою? В это время подошёл Вандага и сказал, что надо идти по тропе, потому что здесь ходят люди. Мы послушались его совета и, нимало не смутясь, стали карабкаться на кручу. Тропа шла зигзагами, но, несмотря на то, что проложена она была весьма искусно, всё же подъём на гору был длинный и утомительный. Мы с удэхейцем взобрались на вершину прибрежного хребта, а шедшие со мной стрелки немного отстали.
Удэхеец присел на землю, чтобы поправить обувь, а я стал осматриваться. Мы находились в хвойном лесу, состоящем из ели и пихты с примесью лиственницы и каменной берёзы. Лес был старый, деревья тонкоствольные, со множеством сухих веток, густо украшенные седыми прядями бородатого лишайника.
Был прохладный осенний день. Вверху между остроконечными хвойными вершинами виднелось безоблачное голубое небо. Солнце посылало ослепительные лучи свои и как будто хотело воскресить растительность на земле. В лесу стояла такая глубокая тишина, что всякий шум, производимый человеком, казался святотатством. Я окликнул стрелков, но эхо тотчас вернуло мой возглас обратно.
Случайно я перевёл глаза на моего спутника и увидел, что он замер в неподвижной позе. Вандага имел вид человека, который заметил что-то важное и тревожное.
— Что случилось? — спросил я его и оглянулся, но в лесу было по-прежнему спокойно. Тогда я повторил свой вопрос.
Удэхеец сделал мне знак, чтобы я молчал, потом тихонько поднял руку и указал на соседнюю пихту. А так как я всё-таки ничего не видел на ней, то он осторожно придвинулся ко мне и, указав прутиком на лишайник, шопотом сказал:
— Его живой!
Я удвоил внимание и тогда заметил, что некоторые из лишайников, вследствие своей необычной лёгкости и чувствительности ко всякому ничтожному движению воздуха, то поднимались, то снова медленно опускались книзу.
— Слушай! — сказал мне туземец шопотом.
Я напряг слух и, как мне показалось, действительно услышал тихие, едва уловимые ухом звуки, похожие на заглушённые крики зайца, только тоном выше и много слабее. Откуда исходили они? Сверху, с деревьев, или снизу, с земли. В лесу всегда можно слышать их в самых разнообразных сочетаниях: шопота, подавленного стона, глубокого затаённого вздоха и т.д.
— Его говори, — сказал удэхеец, указывая снова на лишайник, — только люди понимай нету. Не знаю, хорошо это или худо.
Я понял, что от моего ответа зависит успех нашего предприятия, и потому сказал, что погода нам благоприятствует, что наиболее трудную часть пути мы уже прошли и теперь остаётся только начать спуск в долину.
Слова мои как бы убедили его. Как раз в это время подошли стрелки. Удэхеец поднялся с земли и нехотя пошёл вперёд.
Наша тропа шла некоторое время по хребту. Она всё время кружила, обходя колодник то с одной, то с другой стороны. Мы иногда теряли её, но потом снова находили там, где меньше было травы.
Мы шли молча, Вандага впереди, за ним я, а за мною стрелки Ноздрин и Глегола. Вдруг одна из старых елей, стоящих впереди, покачнулась, стала клониться к земле, сначала медленно, а потом быстрее, и с сильным шумом упала поперёк тропы.
Наш провожатый остановился, как вкопанный, затем медленно повернулся ко мне и тоном, не допускающим возражения, сказал:
— Дальше ходи не могу. Дорогу закрывай!
Напрасно мы уговаривали его сообща. Он стоял на своём и приводил следующие доводы: первое предостережение было от лишайников, которое никто из нас не понял. Теперь упала ель, которую в таких случаях нельзя ни перерубить, ни обходить. Идти дальше значит подвергнуться явной опасности. Ноздрин стал над ним подтрунивать. Тогда Вандага рассердился и сказал:
— Ваша сам дорогу смотри, моя надо назад ходи!
Вслед за тем он повернулся и быстро пошёл по тропе обратно. Задерживать его было бесполезно. Некоторое время между деревьями мелькала его фигура, дальше тропа снижалась за гребень. Через минуту он скрылся в чаще леса.
Обсудив положение, мы решили продолжать наш путь без проводника, но к великой нашей досаде мы совсем потеряли тропу и не могли её найти вторично. Тогда, чтобы не заблудиться, мы направились к морю, но тут попали в глубокие овраги с очень крутыми склонами. Один раз Глегола чуть было не сорвался. К счастью, он вовремя ухватился за корни старой ели. Значит, надо было держаться от берега в таком расстоянии, чтобы резать овраги в самых их верховьях, но так как они были разной величины, то на обход их тратилось много времени. В довершение несчастья мы попали в такой бурелом, из которого еле-еле выбрались, сделав значительный крюк назад. Взвесив все за и против, мы решили тогда идти прямо к морю и продолжать путь по намывной полосе прибоя.
Когда мы вышли на берег, солнце было совсем уже низко над горизонтом. Температура воздуха быстро понижалась. Почему-то нам казалось, что река Нельма находится за мысом, который имел вид человеческой головы в профиль, погрузившейся в воду до самого рта.
Мы передохнули немного, затем надели свои котомки и пошли по самому берегу, имея с правой стороны скалистые обрывы высотою до 300 и 400 метров и слева море.
Намывная полоса прибоя была завалена каменными глыбами величиной с человеческий рост. Я полагал, что эти груды камней занимают небольшое пространство, и за следующей кулисой мы вновь выйдем на морскую гальку.
Через час мы дошли до мыса Омодуони. Надежда, что за ним мы увидим наш бивак, придавала энергию. Ещё сотни две шагов, и мы взобрались на скалу. Впереди был всё тот же пустынный берег, те же камни, а дальше — ещё какой-то высокий мыс.
Между тем стало смеркаться. Пора было остановиться на ночлег. Но где? Для бивака нужны дрова и пресная вода, но здесь, среди камней, ни того, ни другого не было. Летом, в тёплую погоду, можно как-нибудь скоротать ночь и без огня, но теперь, поздней осенью, когда к утру вода покрывается льдом, без тёплой одежды и с мокрыми ногами это было опасно. Обыкновенно на берегу моря вблизи рек всегда можно найти сухой плавник, но здесь, как на грех, не было дров вовсе, одни только голые камни.
Мои спутники стали уставать, и я сам чувствовал себя очень утомлённым. Мы пробовали садиться, но холод и сырость вынуждали нас идти дальше.
Через час мы добрались до второй кулисы. За ней были опять скалы, всё тот же едва заметный изгиб берега и всё та же пустынная полоса прибоя, заваленная камнями.
Недалеко от берега на большом плоском камне сидело несколько гагар. Птицы собрались на ночлег, но, услышав людские голоса, повернули головы в нашу сторону. Теперь они плохо видели и потому ещё более насторожились. Наконец одна гагара не выдержала, Тяжело взмахнув крыльями, она поднялась в воздух. Тотчас вслед за нею снялись все остальные птицы и низко над водой полетели к тому мысу, который остался у нас позади.
Чем больше сгущались сумерки, тем труднее становилось идти. В темноте невозможно было отличить ребро камня от щели. Мы всё чаще оступались и падали.
Береговые обрывы, лишённые растительности, быстро излучали теплоту. Стоячая вода в лужах покрылась тонким слоем льда, мокрые водоросли замёрзли и начали хрустеть под ногами. К ночи море совершенно успокоилось. Ни малейшего волнения, ни малейшего всплеска у берега. Мертвящая тишина вместе с мраком неслышными волнами обволакивала землю. Незаметно ночь вступила в свои права. Земля и море погрузились в глубокий мрак, так что в нескольких шагах нельзя было увидеть рядом идущего человека. Яркие звёзды мерцали на небе всеми цветами радуги, а мы всё ещё карабкались через: камни, ощупывали их руками, куда-то лезли, падали, теряли друг друга и после невероятных усилий взобрались наконец на высокий мыс.
Но здесь непропуск совершенно преградил нам дорогу. Пусть читатель представит себе теснину, ограниченную с одной стороны морем, а спереди и с другой стороны — высокими отвесными скалами.
Что делать? Я собрал маленький совет. Нам предстояло решить вопрос: возвращаться ли назад к Сахарной голове или попытаться обойти непропуск вброд по воде и потом продолжать свой маршрут дальше…
У всех нас болели ноги, руки были покрыты ссадинами, колени побиты. А что, если по ту сторону мыса мы опять не найдём дров, если до бивака ещё далеко, если нам всю ночь придётся карабкаться через камни? Да мы не выдержим! Усталость возьмёт своё, тогда можно жестоко прозябнуть и опасно заболеть. Неизвестность того, что находится по ту сторону непропуска, и надежда на счастье решили в пользу последнего предположения. Мы решили идти на риск и стали раздеваться. Чтобы сохранить одежду сухою, мы привязали её на плечи позади головы.
Прибрежные камни слегка обледенели. В темноте не видно, насколько было глубоко. С опаской я вошёл в воду по колено. Кости заныли от холода и боли. Придерживаясь за выступы скал, медленно и осторожно я подвигался вперёд, за мною шёл Ноздрин, а за ним Глегола.
У подножья непропуска на дне были такие же большие камни и с такими же острыми рёбрами, такие же щели и провалы, как и на берегу. Тёмная, как чернила, вода казалась страшною. В одном месте была глубокая выбоина. Нам удалось обойти ее после долгого ощупывания дна ногами. По мере того, как мы подвигались вперёд, становилось глубже. Вот вода уже поднялась выше пояса. Ещё шагов десять, и непропуск обойдён. Впереди в темноте виднелись два больших камня, как бы положенных один на другой, дальше — острый кекур, а за ним — плоский берег.
Вдруг один из камней, верхний, шевельнулся и с сильным шумом рухнул в воду.
От него пошла большая волна, которая окатила меня с головой и промочила одежду. Это оказался огромный сивуч (морской лев). Он спал на камне, но, разбуженный приближением людей, бросился в воду. В это время я почувствовал под ногами ровное дно и быстро пошёл к берегу. Тело горело, но мокрая одежда смёрзлась в комок и не расправлялась. Я дрожал, как в лихорадке, и слышал в темноте, как стрелки щёлкали зубами. В это время Ноздрин оступился и упал. Руками он нащупал на земле сухой мелкий плавник.
— Дрова есть, — закричал он радостным голосом, — давайте скорее спички!
Читатель помнит, что я имел при себе спички в засмоленной баночке.
Через несколько минут мы стояли около большого костра и сушили одежды.
В это время Глегола зачем-то отошёл в сторону.
— Огонь! — крикнул он из темноты. — Вон наш бивак.
Действительно, на юге, недалеко, как маленькая звёздочка, мелькал огонёк. Судя по расстоянию, на котором мы увидели огонь, до реки Нимми было еще около 5 километров. Поэтому я решил остаться на том месте, где нашли дрова. Здесь море наметало так много плавникового леса, что мы могли его жечь до утра сколько угодно.
Стрелки из одного костра разложили три, а сами поместились посредине между ними. Они то и дело подбрасывали в костры охапки хвороста. Пламя весело прыгало по сухому валежнику и освещало усталые лица людей, одежду, развешанную для просушки, завалы морской травы и в беспорядке нагромождённые камни.
Мои спутники стояли у костров и, отвернувши в сторону свои лица, сушили бельё на руках и делились впечатлениями пройденного пути.
Вспомнили мы и выругали Вандагу, покинувшего нас в трудную минуту, досталось и сивучу, вымочившему наши одежды. Спать было негде. Всю ночь мы просидели у камней и клевали носами до самого рассвета.
Не дожидаясь восхода солнца, мы обулись как следует и пошли дальше.
Заря занималась во мгле. Ночью был крепкий мороз. На поверхности земли всё заиндевело. Вода, скопившаяся в трещинах между камней, промёрзла насквозь. Берег моря, заваленный камнями, показался ещё более пустынным.
Я чувствовал себя ещё более разбитым и усталым, чем вчера: кружилась голова, болели ноги, ломило спину. Однако утренний мороз подбадривал нас и заставлял двигаться скорее.
Недалеко от Нимми мы видели одну кабаргу. По чрезвычайно крутому оврагу она спускалась на берег моря. Земля ехала у неё под ногами и дождём сыпалась вниз. Глядя на неё, я невольно подумал, до какой степени животные эти приспособились и не теряют равновесия. И делается это легко, непринуждённо, без всякого страха, как будто обрывы и осыпи в горах являются её родной стихией. Услышав посторонний шум, кабарга остановилась в ожидательной позе, но затем вдруг повернула назад и сильными прыжками стала подниматься назад в гору. Достигнув вершины, она опять остановилась, ещё раз посмотрела вниз, два раза крикнула пронзительно и скрылась в лесу. Ноздрин хотел было стрелять, но я остановил его. Правда, у нас не было мяса, но убитую кабаргу пришлось бы нести на себе, а мы сами еле тащили ноги.
К восьми часам утра мы перебрались через последний мыс и подошли к реке Нельме. На другой её стороне стояла юрта. Из отверстия её в крыше выходил дым, рядом с юртой на песке лежали опрокинутые вверх дном лодки, а на самом берегу моря догорал костёр, очевидно, он был разложен специально для нас. Его-то мы и видели ночью. Из юрты вышел человек и направился к реке. В левой руке он держал за жабры большую рыбину, а правой — нож.
Я окликнул его. Человек остановился, посмотрел в нашу сторону, затем бросил рыбу и побежал в юрту. Через минуту из неё вышли два туземца и подали нам лодку.
В юрте было тепло.
Я с наслаждением переоделся, умылся, напился чаю и лег спать. Все невзгоды ночного маршрута, холод, купанье в морскрй воде, испугавший нас сивуч — всё это осталось теперь только в воспоминаниях.
Ночью небо заволокло тучами и пошёл сильный дождь, а к утру ударил мороз. Вода, выпавшая на землю, тотчас замёрзла. Плавник и камни на берегу моря, трава на лугах и сухая листва в лесу — всё покрылось ледяною корою. Люди сбились в юрту и грелись у огня. Ветер был неровный, порывистый. Он срывал корьё с крыши и завевал дым обратно в помещение. У меня и моих спутников разболелись глаза.
К утру дождь перестал. Тяжёлая завеса туч разорвалась. Живительные солнечные лучи осветили обледенелую землю. Людям надоело сидеть в дымной юрте, все вышли наружу и стали шумно выражать свою радость.
— А та тэ! — закричал один из туземцев, указывая на запад. — Ни бязи доони согды уо имана агдэ би (т.е. в вершинах этой реки в больших горах выпало много снега).
Интересное явление: в то время как кругом небо имело густую синюю окраску, на западе оно было бледно-зелёным и точно светилось. Я понял. Там в горах выпал снег. Отражённые от него солнечные лучи освещали небо.
Этот снег на Сихотэ-Алине уже не растает до весны, он будет снижать температуру и захватывать всё большее и большее пространство.
На реке Нельме у нас опять вышла днёвка. На этот раз виною были лодки. Старенькие и слабые от частого вытаскивания их на камни, они разошлись по швам и дали во многих местах течь. С утра туземцы занялись их починкой, а я вместе с Чжан-Бао пошёл в экскурсию вверх по реке.
Нельма длиною около 4 километров и принимает в себя три притока с правой стороны и один с левой, ближайшим к морю будет река Ульгодоони. Истоки Нельмы охватываются с одной стороны притоками Самарги, с другой — Ботчи. По правым её притокам в один день можно дойти до перевалов, на реках Чафи, Чжалу и Агза, впадающих в Самарги в 10—25 километрах от моря. Левый приток реки Меу приведёт на Ботчи в 30 километрах от моря. На туземных лодках по Нельме можно подниматься на 8 километров. Около устья река разбивается на несколько мелких проток и образует много заводей и слепых рукавов. Бара нет, и вход в реку вполне доступен: течение тихое и спокойное. Острова между протоками поросли березой, ольхою и лиственницей. На одном из них каким-то шаманом поставлено фигурное дерево (Тун). И ствол, и сучья его были украшены резьбою. Туземцы ни за что не хотели туда идти. После длительных уговоров они высадили на остров нас обоих, а сами отошли к противоположному берегу, заявив, что подадут лодки снова, когда будет нужно.
Пробираясь через заросли, Чжан-Бао спугнул сову, она вылетела из-под самых его ног, села на фигурное дерево и издала резкий крик. Чжан Бао остановился и посмотрел на меня с таким видом, как будто говорил: вот так неприятный сюрприз!
— В чем дело? — спросил я его.
— Е-мао-цза (т.е. ночная кошка), — ответил он с досадой.
В это время сова, услышав наши голоса, испуганно снялась.
— Пу-хоу, пу-хоу (худо, худо), — говорил Чжан-Бао, делая нетерпеливые жесты рукой.
Вслед за тем он повернул назад к реке, сказав, что удачи нам сегодня не будет и поэтому не стоит напрасно тратить время. Я уступил.
На обратном пути я спросил его, почему он так странно назвал сову. На это Чжан-Бао ответил, что птицы делятся так же, как и четвероногие животные, на диких и домашних, наземных и водяных, дневных и ночных, хищных и некровожадных, причём каждому четвероногому соответствует птица. Например, собаке — ворона, кошке — сова. Сова имеет такую же голову, как кошка, так же хорошо видит ночью, летает бесшумно, как бесшумно ходит кошка, ловит мышей, и крик ее похож на кошачье мяуканье. Сова — плохая птица: встреча с ней всегда предвещает ссору, вражду.
Так, рассуждая, мы незаметно подошли к реке. У другого ее берега в лодке сидели удэхейцы. Чжан-Бао окликнул их. Они тотчас подали улимагду. Через десять минут мы были на биваке.
На следующий день мы расстались с рекой Нельмой. Холодный западный ветер, дувший всю ночь с материка в море, не прекратился. Он налетал порывами, срывая с гребней волн воду, и сеял ею, как дождём. Из опасения, что ветром может унести наши лодки в открытое море, удэхейцы старались держаться под защитой береговых обрывов. Около устьев горных речек, там, где скалистый берег прерывался, ветер дул с еще большею силой, и нам стоило многих трудов пройти от одного края долины до другого.
Пока речки были маленькие, мы плыли довольно благополучно, но когда достигли реки Сонье, это стало небезопасно. Два раза мы пытались пройти мимо её устья и дважды вынуждены были возвращаться назад под прикрытие скалистого берега, состоящего из андезита.
Левый край реки Сонье крутой, правый — пологий. Однообразно жёлтый ковёр кислых трав и тощие одинокие лиственницы свидетельствуют о заболоченности почвы.
Здесь, около устья реки, мы просидели до полудня. Наконец нам показалось, что ветер немного стих. Последнее время мы тащились крайне медленно, перспектива дневать на реке Сонье не улыбалась никому, и мы решили в третий раз попытать счастья.
Едва наши лодки вышли из-за своего укрытия, как сильным порывом ветра их накренило на один бок. Вода, вздымаемая при гребле вёслами, как душем обдавала людей с ног до головы. Скоро я заметил, что мы не столько плывём вдоль берега, сколько удаляемся от него. Мои спутники поняли, что если нам не удастся пересилить ветер, то мы погибли. Никто не сидел сложа руки, все гребли: кто лопатой, кто доской, кто сломанным веслом и всем, что попало в руки. Так продержались мы два часа. Наконец люди стали уставать. Меньше всех растерялся наш удэхеец-проводник.
— Оды би, наму то ая (т.е. ветер есть, но море тихое), — сказал он.
Его спокойствие передалось нам. Туземец указал рукой сначала на восток, а потом на мыс Туманный. Действительно, лодка перестала удаляться в море и двигалась теперь вдоль берега, хотя и в значительном от него расстоянии.
Причина этого явления скоро разъяснилась. Ветер, пробегающий по долине реки Сонье, сжатой с боков горами, дул с большой силой. В эту струю и попали наши лодки. Но как только мы отошли от берега в море, где больше было простора, ветер подул спокойнее и ровнее. Это заметили удэхейцы, но умышленно ничего не сказали стрелкам и казакам, чтобы они гребли энергичнее и чтобы нас не снесло далеко в море.
Мало-помалу лодки начали приближаться к берегу и через полчаса подошли к мысу, представляющему собой прекрасные образцы столбчатого распадения базальтов.
В Уссурийском крае самые большие обнажения можно наблюдать на берегу моря. Здесь прибрежные горные хребты часто отмыты вдоль оси, а отроги — поперёк их простираний и раскрывают перед наблюдателем тайны своего строения. У Безымянного базальтового мыса трое береговых ворот. Самые большие из них южные. Они стоят не в воде, а на намывной полосе прибоя. Раньше это был мыс, прорезанный вдоль жилой из весьма плотной изверженной породы. Со временем туфы с обеих сторон жилы обрушились, а сама она осталась. Потом в наиболее слабом её месте волнением пробило брешь, произошёл внутренний обвал и образовались ворота. Впоследствии море к подножью их наметало песок и гальку, и ворота очутились в стороне от воды.
Дальше опять тянутся базальты. Около реки Ниме они видны в двух ярусах. Их столбчатая отдельность распространяется и на средний пласт, состоящий из песчаника.
Я хотел было идти до самого вечера, но наши проводники сказали, что здесь надо ночевать непременно, потому что дальше два больших мыса далеко выдвигаются в море и на протяжении 30 километров приставать негде, и ночь застанет нас раньше, чем мы успеем дойти до реки Адими.
Доводы их были убедительны, я не стал противоречить и велел направить лодки к устью реки Ниме.
Войдя в реку, мы пристали к правому её берегу и тотчас принялись устраивать бивак в лесу, состоящем из ели, пихты, берёзы и лиственницы. Время года было позднее. Вода въ лужах покрылась льдом, трава и опавшая с деревьев листва, смоченные дождём, замёрзли, и мох хрустел под ногами. Натаскали много дров и развели большой костёр.
Наши туземцы долго ходили по берегу реки и часто нагибались к земле. Спустя некоторое время они пришли на бивак и сообщили, что на Ниме есть удэхейцы и среди них одна женщина. Несмотря на позднее время, они решили идти на розыски своих земляков. Я не стал их задерживать и просил только завтра прийти пораньше.
Туземцы ушли, а мы принялись устраиваться на ночь. Односкатная палатка была хорошо поставлена, дым от костров ветер относил в сторону, мягкое ложе из сухой травы, кусок холодного мяса, чёрные сухари и кружка горячего чая заменили нам самую комфортабельную гостиницу и самый изысканный ужин в лучшем городском ресторане.
После чая я оделся потеплее и вышел на берег моря.
Приближались сумерки, на западе пылала вечерняя заря. К югу от реки Ниме огромною массою поднимался из воды высокий мыс Туманный. Вся природа безмолвствовала. Муаровая поверхность моря, испещрённая матовыми и гладкими полосами, казалась совершенно спокойной, и только слабые всплески у берега говорили о том, что оно дышит.
В это время я заметил Чжан-Бао. Он шёл по окраине леса и, видимо, направлялся на бивак. Я окликнул его и предложил ему подняться со мной на одну из возвышенностей, образующих непропуск на берегу моря. Через несколько минут мы взобрались с ним на вершину ближайшей сопки. По одну сторону её была река Ниме: там виднелась палатка, двигались люди, горел огонь, по другую — небольшая сухая бухточка. В ней намывная полоса прибоя шла прямо, а береговые обрывы описывали полукруг. У самой воды я заметил какой-то тёмный предмет, который принял сперва за обгорелый пень.
Чёрный предмет шевельнулся, и я тотчас узнал в нём медведя. Он стоял на задних лапах, а передними делал какие-то странные движения и качал головой. Потом он сел на камень и стал смотреть в море. В движениях зверя было так много человеческого, что я невольно попросил Чжан-Бао не стрелять в него. Медведь, по-видимому, услышал мой голос и стремглав бросился наутёк. Раза два он останавливался, оглядывался и бежал дальше. Вскоре он скрылся в расщелине между скал. Глядя на медведя, я понял, почему многие туземные народности Сибири очеловечивают его и почему он фигурирует у них в сказках. Эти мысли я высказал своему спутнику. На это Чжан-Бао ответил мне, что не один медведь, а всякое животное хочет сделаться человеком. Некоторым это удаётся: так, есть люди, в которых можно узнать обезьяну, в других лису, черепаху, какую-нибудь птицу или паука. Такие люди при желании могут принимать свой первоначальный вид и затем опять делаться человеком. Чаще всего они видят себя во сне в зверином образе. Подражание людям у некоторых животных столь велико, что они устраивают себе жилища, мягкие ложа для спанья и делают запасы продовольствия на зиму.
Когда мы пришли на бивак, уже смеркалось совсем. Наши орочи ещё не возвращались: по-видимому, они нашли своих земляков и остались у них ночевать. После ужина, когда стали укладываться на ночь, вдруг из соседних кустов неожиданно вынырнула человеческая фигура, за ней другая, третья и четвёртая… Это были туземцы, совершенно нам не знакомые.
Пришедшие молча подошли к огню и сели на корточки, потом достали свои трубки и стали курить.
Я предложил вновь пришедшим чаю и сухарей. Минут через десять вернулись наши проводники и с ними женщина.
— Сородэ! Сородэ! — стали они приветствовать друг друга.
Оказалось, что удэхейцы разошлись. Услышав звуки топоров и увидев зарево огня на берегу моря, местные туземцы пошли на разведку. Подойдя почти вплотную к нам, они стали наблюдать. Убедившись, что они имеют дело с людьми, которые их не обидят, удэхейцы вышли из засады. Вскоре явились и наши провожатые. Они нашли юрту и в ней одну женщину. Узнав, что мужчины отправились на разведку, они позвали ее с собой и пошли прямо на бивак.
Крылов встал и подбросил дров в огонь. Теперь я мог хорошо рассмотреть наших новых знакомых.
Все четверо были братья одной и той же семьи из рода Каза: Ландыка, Янгуй, Венза и Неодыга, женщину звали Кимониу. Она была женой старшего из них — Ландыка.
Удэхейцы сказали мне, что они живут по другую сторону Туманного мыса, на реке Самарги, и сюда пришли только на охоту. Пока варился чай для гостей, наши проводники успели объяснить туземцам, кто мы, куда едем и какая от туземцев требуется помощь.
Решено было, что дальше с нами пойдёт один только Янгуй, а остальные три брата останутся на реке Ниме, чтобы готовиться к соболеванию.
На ночь разложили большой костёр. Нагретый воздух быстро поднимался кверху и опаливал сухую листву на деревьях. Она вспыхивала и падала на землю в той стороне, куда относил её лёгкий ветерок.
— Наша так нету, — говорили удэхейцы. — Наша маленький огонь клади. Ночью спи — огонь не надо.
Действительно, туземцы никогда больших костров не раскладывают и, как бы ни зябли, никогда ночью не встают, не поправляют огня и не подбрасывают дров. Так многие спят и зимою.
На ночь удэхейцы устроились в стороне от нас. Они утоптали мох ногами и легли без подстилки, где кому казалось удобнее, прикрывшись только своими халатами.
Было ещё темно, когда туземцы начали будить моих разоспавшихся спутников.
Густой туман неподвижно лежал на земле. Ни малейшего движения в воздухе. Дым от костра поднимался спокойно кверху. Море было тихое, как пруд.
Пока разбирали вещи на биваке, Чжан-Бао успел согреть воду в чайнике и захватил её с собою в лодку.
После реки Ниме берег тремя высокими мысами — Туманным, Суфрен и Золотым — значительно выдвигается вперёд. Вся эта часть побережья оголена от леса пожарами. Серые стволы деревьев, лишённые ветвей, поваленный ветром сухостой и обгорелые пни придают местности чрезвычайно унылый вид.
Мы плыли вдоль берега и иногда, опустив вёсла в воду, отдыхали, любуясь чудной горной панорамой. Вот скалистая сопка, похожая на голову великана, украшенную мохнатой шапкой, дальше каменная баба, как бы оглядывающаяся назад, а за ней из воды торчала верхняя часть головы какого-то животного с большими ушами. Когда мы подъезжали к ним вплотную, иллюзия пропадала: великан, зверь и каменная баба превращались в обыкновенные кекуры и совершенно не были похожи на то, чем казались издали.
Во многих местах береговые обрывы были разрушены деятельностью пресной воды, стекающей сверху. Другие факторы, как-то: ветры, разность температур днём и ночью, летом и зимою, морские брызги и прочее, играют второстепенную роль. В дождливое время года здесь происходят большие обвалы, изменяющие физиономию берега до неузнаваемости. Сопровождавшие нас туземцы не узнавали многих мест. Там, где раньше была одинокая скала, лежала груда обломков, где был высокий отвесный берег, образовалась расщелина. Вода промыла в ней глубокое ложе и вынесла на намывную полосу прибоя груды щебня. И всё это произошло в какие-нибудь десять-двенадцать лет.
Удэхейцы объяснили это по-своему. Здесь был Какзаму. Он разбил каменного человека (Кудани) и разрушил берег.
Весь день погода была пасмурная. Густой туман наподобие тяжелой скатерти повис над морем и закрывал вершины гор. Наиболее сильная конденсация пара происходит около мыса Гуманного, отчего он и получил своё название. Мыс Золотой гораздо ниже его и состоит из эпидотизированного порфирита, который под влиянием атмосферных явлений принимает жёлтую окраску. Осенью вершина мыса покрывается блестящей золотисто-жёлтой травой. Вероятно, оба эти обстоятельства и дали повод окрестить его таким поэтическим названием.
Мыс Суфрен со стороны моря имеет вид конусообразной башни, прорезанной наискось какой-то цветистой жилой. Море пробило в ней береговые ворота, к которым на лодке из-за множества подводных камней подойти трудно.
За этим мысом берег делает крутой изгиб на запад. Отсюда открывается вид на низменный продольный берег, идущий на протяжении 30 километров к юго-юго-западу и вдали оканчивающийся мысом Гиляк.
В углу, где скалистые обрывы мыса Суфрен соприкасаются с низменным берегом, впадает небольшая речка Адими. Пройдя от реки Адими еще 2 километра, встали биваком на широкой косе, отделяющей длинную Самаргинскую заводь от моря.
До сумерек было ещё часа два. Я воспользовался этим временем и, пока мои спутники устраивались на бивак, поднялся на ближайшую возвышенность. Сверху мне хорошо был виден весь берег на значительное протяжение. Между морем и горным хребтом Саркатуем располагается широкая и низменная полоса земли. Здесь суша сделала захват у моря. Продукты разрушения гор, выносимых реками Самарги и Единой, а также и другими мелкими речками, отлагались между мысами Суфрен и Гиляк, составляющими оконечность хребта Камуран. Море тоже принимало участие в образовании этой полосы земли. В течение многих веков оно намётывало вал за валом и выравнивало берег. Первые валы давно уже заросли лесом, но чем ближе к морю, тем растительность была моложе. Последний вал ещё не успел зарасти травою. По одну сторону его было море, по другую — заводь в виде длинных озерков, слепых рукавов с пресною водою.
На прибрежной растительности сказалось губительное влияние моря. Деформированные и обезображенные деревья, преимущественно лиственницы, имели ветви загнутыми в одну сторону. Это были своего рода флюгеры, указывающие преобладающее направление ветра. Некоторые из них производили впечатление однобокой метёлки с мелкими ветками, растущими густыми пучками, образующими по опушкам непроницаемую чащу. На склонах, обращенных к солнцу, произрастал дуб — нечто среднее между кустом и деревом. Одеяние его, поражённое листовёрткой, пожелтело, засохло, но ещё плотно держалось на ветвях. Когда-то дуб был вечнозелёным деревом, и потому листва его опадает не от холодов, а весной, когда надо уступить место новому наряду.
Среди полесья я заметил багульник. Он рос здесь слабо, листья его были мелкие и запах так силён (7), как в других местах, вдали от моря. По берегу виднелись кусты шиповника, но уже лишённые листвы. Не менее интересной является рябина: это даже не куст, а просто прутик, вышиною не более метра с двумя-тремя веточками и безвкусными, водянистыми, хотя и крупными плодами.
Днём мне удалось подстрелить трёх птиц: китайскую малую крачку в осеннем наряде с жёлтым клювом и светлосерыми ногами, потом сибирскую темноголовую чайку белого цвета с сизой мантией на спине (у неё были оранжевые ноги, красный клюв и тёмно-синие глаза) и наконец савку-морянку. Она уже оделась по-зимнему в пепельно-серые тона, за исключением головы и шеи, украшенных снежно-белыми перьями. Перелётных птиц было мало. Главная масса их направляется по долине реки Уссури. Здесь же, вдоль берега моря, изредка пролетают только казарки и небольшими стайками чирки. Последние держатся по речкам до поздних заморозков.
Возвращаясь на бивак по намывной полосе прибоя, я обратил внимание на органические остатки, валявшиеся среди песка и гальки. Это были морские звёзды, ракообразные створки съедобного ракушника и кости панцырнощёких рыб.
На следующий день, 28 октября, мы достигли устья реки Самарги. Погода по-прежнему была пасмурная. Дважды принимался идти дождь редкими крупными каплями. До сих пор спокойное море начало волноваться. Опасаясь, что прибой при устье Самарги не позволит нам войти в реку, мы перетащили лодки через косу и продолжали наш путь по заводям реки Самарги. Последние дни плавание вдоль берега моря всех очень утомило, и потому, когда мы увидели туземную юрту на берегу одной из самаргинских проток, все единодушно решили в ней заночевать. Здесь я узнал, что вверх по реке в 5 километрах от моря есть деревянный домик, который называется фанзой Кивета. Выстроил его удэхеец Дондибу, но почему-то не хочет жить в нём и даже в ненастные дни проходит мимо. Я тотчас решил сделать его своей штаб-квартирой.
Вечером с юга надвинулся шторм и море разбушевалось. Я думал о грузе экспедиции. Пароход, на котором Т. А. Николаев вёз грузы экспедиции, вследствие непогоды не мог выгрузить их на Самарги и оставил где-то около реки Кузнецовой. Там были: наша зимняя палатка, тёплая одежда, обувь и запасы продовольствия. Доставить их сюда вызвались Янгуй и Тимофей Косяков. Они решили не откладывать это дело в долгий ящик и ехать на другой же день, если позволят погода и волнение в море, а я со своими спутниками должен был пешком отправиться к фанзе Кивета.
На другой день утро было ясное, морозное. Всё заиндевело, вода в лужах покрылась льдом, по синему небу бежали обрывки туч. Западный ветер принёс стужу. Проводить нас до фанзы Кивета вызвался удэхеец Венди.
Самаргинская коса представляет собой два, а местами три береговых вала из окатанной гальки и песку, намётанных морским прибоем. Сверху она заросла грубой осокой с некоторое примесью тростника и морского горошка. Вдоль по косе была протоптана еле заметная тропинка, которой мы и не замедлили воспользоваться.
Был один из тех приятно прохладных дней, которыми отличается осень в Зауссурийском крае. Светлое, но не жаркое солнце, ясное голубое небо, полупрозрачная синеватая мгла в горах, запах моря и паутины, затканной по буро-жёлтой траве, — всё говорило за то, что уже кончилось лето и приближаются холода, от которых должна будет замёрзнуть вода в реках и закоченеть деревья.
После вчерашней бури море ещё не успокоилось. Большие волны с неумолимой настойчивостью одна за другой двигались к берегу, стройно, бесшумно, словно на приступ, но, достигнув мелководья, вдруг приходили в ярость, вздымалисй на дыбы и с рёвом обрушивались на намывную полосу прибоя, заливая её белой пеной. Вода тотчас отбегала назад, но новые волны встречали её и увлекали обратно на берег. С шипением она взбегала ещё дальше, чем в первый раз, и, достигнув каймы из буро-зелёных водорослей и мелких древесных обломков, свежевыброшенных прибоем раковин, просачивалась сквозь песок, словно вперегонки, а на её место набегали новые пенистые языки.
В воздухе пахло гарью. Вегетационный период кончился, и чем больше расцвечивались лиственные деревья в яркие осенние тона, тем резче на фоне их выступали ель и пихта своей тёмно-зелёной хвоей. Лес начинал сквозить и всё больше и больше осыпал листву на землю.
Мы шли гуськом друг за другом.
Справа и слева была вода, а посредине, где мы шли, узкая коса в 30-40 метров шириною, заросшая грубой и жёсткой осокой.
Когда мы дошли до того места, где заводь дважды прерывается узкими перешейками, Чжан-Бао с собакой отделился от нас и переправился на другую сторону протоки. Он хотел поохотиться на уток, которые держались ближе к лесу. Около последнего озерка, немного не доходя до реки Адими, кончалась коса и местность становилась возвышенной, густо поросшей различными кустарниками и полынью. Как раз здесь шёл пал. Огнём охватило широкую полосу сухой растительности. Желтовато-белый дым клубами поднимался кверху и относился ветром в море на юго-восток. Пал шёл нам навстречу и быстро приближался к косе. Нас это мало беспокоило, справа была намывная полоса прибоя, лишённая растительности, которая, правда, дальше суживалась до 3-4 метров и потому покрывалась водой каждый раз, когда волна набегала на берег, но всё же здесь можно было обойти огонь стороною. Скоро стало ясно, что пал выйдет на косу раньше, чем мы пройдём её. Уже видно было, как огни перебегали с одного места на другое и как по воздуху в клубах дыма летела горящая сухая трава. Вероятно, можно было слышать и треск горящих сучьев, в особенности в тех случаях, когда пал добирался до сухого куста, опутанного ползучими растениями, но шум морского прибоя заглушал все другие звуки.
В это время Снамука заметил впереди лису. Она уходила от нас по тропе и, видимо, торопилась добраться до материка, пока ещё огонь не вышел из косы. Однако расчёт её не оправдался. Тут были особенно густые травянистые заросли, Как только пал достиг их, сразу взвилось длинное пламя. Вместе с жаром кверху взлетела горящая ветошь, которую забросило в нашу сторону, и тотчас зажгло траву на косе сразу в нескольких местах. Путь лисе был отрезан. Тогда она бросилась к морю в надежде обойти пал по намывной полосе прибоя, но здесь уже стоял удэхеец Дилюнга. Словно сговорившись, мы втроем рассыпались в цепь по всей ширине косы. Заметив наш манёвр, лисица побежала влево к озерку с намерением переплыть на другую его сторону, но в это время к берегу подошёл Чжан-Бао с собакой. Последняя, увидев лису, бросилась в воду и поплыла к ней навстречу. Таким образом, лисица оказалась окружённой со всех четырёх сторон. Тогда она вновь вышла на косу. Теперь перед ней была дилемма: или она должна была бежать через огонь и опалить свой пушистый мех, или броситься навстречу охотникам с малым числом шансов уцелеть под обстрелом из трёх ружей. Лиса стала метаться, потом вдруг решилась: она быстро погрузилась в воду так, что оставила на поверхности её только нос, глаза и уши. Собака была от неё уже в нескольких шагах. Тогда, нимало не медля, лиса вылезла вновь на косу и, не отряхиваясь, бросилась к палу, где огонь был слабее. Выбрав момент, она прыгнула через пламя. Я хорошо видел её, потому что по ту сторону начинался подъём, лишённый растительности. Отбежав от пала шагов двадцать, лиса встряхнулась, оглянулась в нашу сторону и, увидев, что собака выходит из воды на берег, пустилась наутёк. Ещё мгновение, и она скрылась в чаще леса.

ГЛАВА VII

ПО РЕКЕ САМАРГИ

Река Самарги около устья разбивается на несколько проток. Острова между ними заросли ольхой и тальником. С правой стороны её расстилается обширное пространство с хорошей плодородной землёй, весьма удобной для земледелия. Сначала идут великолепные луга, ближе к горам видны рощи из вяза, клёна, липы, берёзы и тополя. Река придерживается левой стороны долины. Там, где она подходит к правому её краю, около устья горного ручья Кынгато, на возвышенном месте стояла фанза Кивета. Это было деревянное здание с полом и потолком, с одними дверями, открывающимися на улицу, с двумя окнами, из которых одно смотрело на реку, а другое — в лес. Против дверей была глухая стена с широкими нарами. Здание отапливалось железной печкой, поставленной в левом углу около дверей. Я нарочно так подробно описал фанзу Кивета потому, что здесь нам пришлось прожить довольно долго в ожидании грузов, без которых мы не могли двинуться в путь.
Первые дни я посвятил ознакомлению с ближайшими окрестностями. Прежде всего меня заинтересовал вопрос, откуда получилось такое странное название Самарги. Китайцы называют реку ‘Уми-да-гоу’ (т.е. Большая долина Уми), удэхейцы — ‘Дата’, что в переводе на русский язык значит ‘устье’ и потому должно быть относимо только к низовьям реки. По Емельянову A.A. {A.A. Емельянов, Северное побережье Японского моря.}, река называется Нюигый. К сожалению, он не даёт толкования этому слову. Оно весьма похоже на Ненгуй (‘нг’ произносится вместе с носовым звуком), что значит ‘красный волк’, которых вовсе не водится в этих местах. В русской литературе об этой реке впервые упоминает Бошняк {Н. Бошняк, стр. 209.}, а затем Максимов {С.В. Максимов, На Востоке, 1909 г., том XII, часть 2, стр. 32.}. Первый называет её ‘Самальги’, второй ‘Самальга’.
На реке Чоло (около Большого Хингана в Маньчжурии) есть орочёнский род ‘Моргын’. Название ‘Ca’ — собственное родовое имя. Орочи с реки Чоло называют себя ‘Са-Моргын’. Мы знаем случай, когда семья солонов пришла через Сихотэ-Алинь на реку Тахобе, где я и застал их в 1907 году. Могли также и орочи перекочевать сюда из Маньчжурии и принести с собой своё родовое название. Но это только предположение. Во всяком случае, происхождение названия Самарги остаётся загадочным.
На Самарги я застал двух стариков, которые ещё помнили о том, как появились русские. Первые сведения о лоца пришли от гольдов с Амура. Спустя некоторое время они видели в море корабли, которые без дыма под парусами медленно ходили вдали от берега. Туземцы тихонько наблюдали за ними и не зажигали огней. Потом трое лоца пришли к ним с юга. Двое ехали на лодке, а третий шёл пешком, что-то смотрел и рисовал на бумаге. Не был ли это топограф Гроссевич?
Из среды самаргинских удэхейцев выдвинулся Ингину из рода Камедига. Он был пожизненным ‘Чжанге’, т.е. судьёю и старшиною, по всему побережью от Ботчи до реки Амагу. По-видимому, это был умный и авторитетный человек, о котором у туземцев сохранилось много рассказов. Он умер лет сорок тому назад и был похоронен на возвышенном левом берегу реки, немного ниже фанзы Кивета {В 1912 году вся гробница Ингину с гробом и хорошо сохранившимся трупом (естественная мумизация) со всеми погребальными аксессуарами была мною отправлена в Музей антропологии и этнографии Академии наук.}.
Первые русские скупщики пушнины появились на реке Самарги в 1900 году. Их было три человека. Они прибыли из Хабаровска через Сихотэ-Алинь. Один из них в пути отморозил себе ноги. Двое вернулись назад, а больного оставили в юрте удэхейца Бага. Этот русский болел около двух месяцев и умер. Туземцы были в большом затруднении, как его хоронить и в какой загробный мир отвести его душу, чтобы она не мешала людям. По-видимому, это им удалось, потому что дух погибшего лоца не проявил себя ничем.
Мне нужно было привязаться к какому-нибудь астрономическому пункту. Ближайшим к реке Самарги был пункт на мысе Суфрен. Я решил воспользоваться хорошей погодой и в тот же день после обеда отправился туда, чтобы переночевать на месте работ и на другое утро при восходе солнца произвести поправки хронометра. В помощь себе я взял китайца Чжан-Бао и двух туземцев: Вензи и Янгуя из рода Каза. Я плохо рассчитал время и к устью реки Самарги прибыл поздно.
Как-то незаметно прошло лето, и осень властно вступила в свои права. Вся растительность поблёкла, и земля покрылась опавшей с деревьев листвой. Осень, победившая лето, теперь сама неохотно уступала место зиме.
Когда мы подходили к реке Адими, солнце только что скрылось за горизонтом. Лесистые горы, мысы, расположенные один за другим, словно кулисы в театре, и величаво спокойный океан озарились розовым сиянием, отражённым от неба. Всё как-то изменилось. Точно это был другой мир — угасающий, мир безмолвия и тишины.
Тропа, по которой мы шли, немного не доходя до мыса Суфрен, повернула влево к лесу. Мы оставили её и направились было прямо к речке Адими.
В это время удэхейцы Вензи и Янгуй вдруг заволновались. Они стали замедлять шаг, жаться друг к другу.
— Что случилось? — обратился я к Янгую.
— Тун, — сказал он и указал рукою на отдельно стоящее сухое дерево.
— Его, всё равно чорт! — добавил Вензи испуганным топотом.
Я хотел было подойти поближе к страшному дереву, но они стали говорить, что место это худое и ходить туда не следует.
Я взглянул на Чжан-Бао. Презрительная улыбка играла на его губах. Он смотрел на туземцев, как на людей, заражённых глупым суеверием.
Я пробовал было настаивать. Тогда Вензи и Янгуй положили на землю свои котомки и заявили, что уйдут назад. Пришлось уступить. Мы вернулись опять на тропу и пошли к лесу. Здесь через речку было переброшено большое дерево. Порубленные сучья и другие признаки указывали, что и до нас кто-то уже пользовался им как мостом. Вышло не худо. Сначала тропа немного углубилась в чащу, но затем начала забирать вправо и подыматься на мыс Суфрен. Мы воспользовались ею, пока она шла в желательном для нас направлении, а затем оставили тропу и прямо целиной подошли к береговым обрывам, где было небольшое место, свободное от древесной и кустарниковой растительности.
Приближались сумерки. Огненной рекой разливалась заря по горизонту. Точно там, на западе, произошло страшное вулканическое извержение и горела земля. Горы в отдалении стали окрашиваться в фиолетовые тона. Океан погружался в дремотное состояние.
Как только мы устроились на биваке, я пошёл побродить по окрестностям. Провожать меня вызвался Чжан-Бао. Мы пошли сначала старой дорогой, а затем, перейдя речку Адими, направились к дереву, которое так напугало удэхейцев. Толстый коренастый ствол его на грудной высоте разделялся на четыре части. Словно ветви гигантского кактуса, они прямо подымались кверху. Мелких сучков не было вовсе. На вершине одной ветви было прикреплено деревянное изображение птицы, на другой — грубое подобие человека, на третьей — какой-то зверь, вроде толстого крокодила, и на четвёртой что-то вроде жабы. Всё дерево было оголено от коры, и кроме того по стволу, на равном расстоянии друг от друга, до самой вершины правильными кольцевыми вырезами в два сантиметра глубиной была снята древесина, а на комле, как раз там, где главный ствол разделялся на четыре ветви, были ещё вырезаны четыре человеческих лица. Немного в стороне валялись чьи-то кости, судя по размерам, — лося, а может быть и медведя.
В это время по воздуху промелькнула какая-то большая тень. Я поднял голову и увидел крупную ночную птицу. Она бесшумно сделала крутой поворот, снизилась к земле и сразу пропала из глаз.
Чжан-Бао поспешил к тому месту, где он только что видел эту птицу.
— Ю (есть), — сказал он.
Я побежал к нему. Чжан-Бао стоял около другого сухого дерева, имеющего вид толстого пня с двумя наростами. Верхняя часть ствола его лежала на земле. Я тотчас узнал берёзу Эрмана.
— Где? — спросил я, думая, что Чжан-Бао поймал птицу.
— Здесь! — отвечал он, положив руку на пень.
Я думал, что коренастый ствол был дуплистым и птица сидела внутри него, но так как я никакого отверстия в нём не обнаружил, то снова спросил:
— Где?
— Здесь! — опять ответил китаец и указал на болезненный нарост сбоку пня.
— Ничего не понимаю, — сказал я своему приятелю.
Он сделал нетерпеливый жест и объяснил мне, что птицу поглотило дерево. Он сам видел, как она мгновенно пропала, едва подлетела к нему вплотную.
После этого я окончательно перестал понимать его и засмеялся. Однако Чжан-Бао настаивал на своём. Он говорил, что некоторые деревья с наплывами обладают способностью поглощать зверей и птиц, если только они сядут на них или просто как-нибудь случайно коснутся боком, лапой или крылом. Пропавших птиц и зверей всегда можно найти внутри в древесине. Мне показалось это тем более забавным, что он, только что относившийся с таким недоверием к предрассудкам удэхейцев, теперь вдруг сам на том же самом месте верил в возможность поглощения ночной птицы сухой старой берёзой. В ответ на мой смех Чжан-Бао сказал многозначительно:
— Цзунья, мин тэ ни канка (хорошо, завтра сам увидишь). Минут через двадцать мы снова взбирались на мыс Сюр-кум. По пути я стал расспрашивать Чжан-Бао о чудесном дереве. Он шёл некоторое время молча, но затем стал говорить о том, что китайцы много знают таких вещей, которые неизвестны русским. В тоне его речи слышалась убеждённость в своём превосходстве над спутником, которому волею судеб не дано этих знаний. Я старался дать понять ему, что прислушиваюсь к его поучениям. Игра на психологии удалась.
Чжан-Бао сообщил мне, что такие деревья на земле встречаются крайне редко. Это может быть и живое, и сухое дерево, безразлично. Есть опасные деревья, которые поглощают в себя всех животных и птиц. Иногда они вновь отпускают пернатых на волю, а чаще всего задерживают на всю жизнь. Есть и такие деревья, которые, как фотографический аппарат, отпечатывают под корой всех, кто к ним приближается. Человек никогда не подвергается опасности быть поглощённым, но образ его может быть запёчатлён в древесине. По мнению китайца, то дерево, которое мы видели сегодня, принадлежало к категории опасных и называется ‘Сю-чо-ля’.
Тогда я спросил, что он думает относительно шаманского дерева. Чжан-Бао как-то особенно пронзительно плюнул.
— Таза совсем дурак, — сказал он, и в голосе его послышалась презрительная ирония.
Было поздно. Ночной сумрак уже овладел землёй. Мы прибавили шагу. Лес начал редеть, тропа сделалась лучше. Наконец впереди показался свет. Это был наш бивак.
После ужина мы опять заговорили о дереве, поглотившем ночную птицу. Вензи и Янгуй ещё более укрепились в своём мнении, что всему причиной шаманское дерево и что всё это не более, как проделки ‘злого духа’. Я указал им, что с нами ничего худого не случилось. На это у Янгуя опять было по-своему веское возражение. Русские живут в городах и селениях и не бывают в тайге, а поэтому им и не приходится иметь дело с злыми духами, которые сторожат удэхейцев на каждом шагу. Опять ироническая улыбка мелькнула на губах Чжан-Бао.
После ужина все стали устраиваться на ночь, а я взял дневник и сел записывать свои дневные впечатления. Покончив с работой, я встал и по тропе взошёл на самый мыс. Величественная картина представилась моим глазам. Поверхность океана была абсолютно спокойной. В зеркальной поверхности воды отражалось небо, усеянное миллионами звёзд. Было такое впечатление, будто я нахожусь в центре мироздания, будто солнце удалилось на бесконечно далёкое расстояние и затерялось среди бесчисленного множества звёзд. Все земные радости и горе показались мне такими мизерными и ничтожным, как предрассудки моих спутников о чудесных деревьях тун около реки Адими. Когда я очнулся от своих грёз, было уже поздно, потому что звёзды значительно переместились на небе.
В той стороне, где стояло сухое дерево, ухал филин-пугач.
Возвратившись на бивак, я ещё раз подбросил дров в огонь и, завернувшись в одеяло, лёг около костра и тотчас всё покончил глубоким сном.
День чуть только начинал брезжить, когда я разбудил своих разоспавшихся спутников. Пока туземцы грели чай, я и Чжан-Бао приготовили всё для наблюдений.
Скопившиеся на востоке туманы как будто хотели заслонить собою солнце, но, убедившись в бесполезности неравной борьбы, стали быстро таять. Я выждал, когда лучезарное светило немного поднялось по небосклону, и начал инструментом брать абсолютные высоты его над горизонтом.
Эта работа отняла времени не более часа, затем мы собрали свои вещи и пошли по старой дороге. Когда мы поравнялись с шаманским деревом, Чжан-Бао снял котомку и достал из неё топор. Он попросил меня подождать немного и направился туда, где вчера мы видели ночную птицу. При дневном свете оба удэхейца не так боялись ‘чорта’, но всё же не подходили к дереву вплотную и держались в стороне. Они сели на землю и принялись курить трубки, а я пошёл посмотреть, что будет делать китаец. Чжан-Бао разыскал берёзовый пень и принялся рубить один из его наростов. Работал он хорошо, как столяр: топор в руках его мог заменить наструг. Когда он срубил выпуклую часть нароста, он стал его стёсывать начисто. Время от времени нагибаясь к пню, внимательно рассматривал место порубки, часто повторяя одно и то же восклицание: ‘Ай-яха…’.
Затем он обратился ко мне со словами: ‘Ни канка тэ иоу-цзы’ (т.е. посмотри, вот ночная птица). Я наклонился к пню и в разрезе древесины увидел такое расположение слоев её, что при некоторой фантазии, действительно, можно было усмотреть рисунок, напоминающий филина или сову. Рядом с ним был другой, тоже изображавший птицу поменьше, потом похожий на жука и даже на лягушку. По словам китайца, всё это были живые существа, поглощённые деревом для того, чтобы больше в живом виде никогда не появляться на земле. Я пожалел, что со мной не было фотографического аппарата, и хотел было зарисовать странные фигуры древесины, но у меня ничего не вышло.
Чжан-Бао, полагая, что убедил меня, отошёл от дерева с выражением удовлетворения на лице.
Всю остальную дорогу мы шли молча и вскоре после полудня прибыли в фанзу Кивета.
Ожидание грузов с реки Кузнецовой отняло много времени. Чтобы сократить его, я предпринимал экскурсии в окрестностях нашей штаб-квартиры.
Во время этих прогулок я имел возможность наблюдать, как замерзает река. 20 октября появилась первая шуга. Сибиряки называют её ‘салом’. Это маленькие, тонкие, плывущие по воде кусочки льда. Они увеличивались в количестве и в размерах. 28-го числа шуга пошла особенно густо. С 4 до 10 ноября стояла холодная и ветреная погода. В это время на перекатах стал образовываться донный лёд. Как объяснить его появление? Вероятно, в образовании его принимает участие холодный воздух, захватываемый пенящейся водою. Может быть, это была также шуга, застрявшая между камнями. Первоначально смёрзшиеся ледяные кристаллики были рыхлые и без труда отделялись от дна палкой, но потом они сделались твёрже. В течение недели на перекатах они так возросли, что образовались настоящие ледяные пороги с водопадами. Мало-помалу донный лёд стал распространяться от порогов вниз по течению на более глубокие места. Когда его накопилось много, он начал всплывать и поднимать со дна камни разной величины.
Около половины ноября на Самарги начался ледостав. Плавучий лёд в массе стал собираться на поворотах реки и образовал торосовые пробки. Лёд ломало и грудами нагромождало на берег. Тогда вода пошла по сухим протокам и затопила все низменные острова. Такие протоки в зимнее время значительно облегчают путешествие, позволяя сокращать путь. К 20 ноября Самарги встала на протяжении 25 километров от устья, но выше она была ещё свободна ото льда, если не считать заберегов, которые то узкими, то широкими карнизами окаймляли её с обеих сторон.
При ледоставе вода долго стояла высоко и затем покрылась ледяною корою. Потом уровень её стал понижаться, тогда лёд осел посредине реки, а у берегов выгнулся и местами обломился, образовав значительные пустоты.
Мы как-то шли вдвоём с Чжан-Бао по берегу реки и о чём-то разговаривали. Вдруг он остановился и сказал:
— Яза (т.е. утки)!
— Где? — спросил я его удивлённо.
— Погоди, слушай, — сказал он.
Через минуту-две я, действительно, услышал такие звуки, какие производят утки, когда ищут в воде добычу.
— Вот диво! — сказал я вслух. — Утки в декабре месяце, когда все лужи промёрзли насквозь. Да где же они?
— Здесь! — отвечал Чжан-Бао, указывая на лёд.
Мы принялись искать птиц. Чжан Бао ложился на лёд и по звукам старался определить их местонахождение.
В одном месте была большая дыра во льду. Между нижней её кромкой и уровнем воды в реке оказалось расстояние около метра. Я подошёл к отверстию и увидел двух чирков, мирно проплывших мимо меня. Один из них всё что-то искал в воде, а другой задержался рядом, встряхивал хвостиком и издавал звуки, похожие не то на писк, не то на кряканье.
Это было любопытное явление. Значит, не все утки улетают осенью, значит, часть их остаётся зимовать. В пустотах подо льдом они защищены от холодов и, по-видимому, находят себе достаточно пищи.
Около фанзы Кивета была установлена наша походная метеорологическая будка с инструментами и довольно высокая мачта с длинным вымпелом, который позволял судить о направлении ветра, силе его и направлении движения облаков. Наблюдателем был Вихров. 4 декабря рано утром он вышел из фанзы с записной книжкой в руках, но тотчас вернулся и сообщил, что на небе появились какие-то яркие цвета. Я оделся тоже и поспешил на улицу. Был полный штиль. Термометр показывал —26С при барометрическом давлении 750 миллиметров. На небе было два слоя облаков. Нижние лежали большими редкими массами, верхние — тонкие перистые. Когда солнце поднялось над горизонтом градусов на десять, верхние облака приняли чрезвычайно красивую окраску. Края их, обращенные к солнцу, были точно вылиты из расплавленного металла. За ними располагались цвета: бирюзовый, золотисто-жёлтый, пурпуровый и фиолетовый. Одновременно нижние облака окрасились в оранжевый цвет и стали похожими на дым, освещенный заревом пожара. Явление было не длительным. Оно быстро исчезло, вслед за тем началось падение барометра. На небе появились тучи, и к вечеру пошёл снег.
Два дня я просидел за приведением в порядок своих записей. На третий день я окончил свою работу, закрыл тетрадь и вышел из дому, чтобы немного пройтись по реке до переката.
Около метеорологической будки я увидел стрелка Глеголу. Он стоял нагнувшись и надевал ошейник на Хычу, самую крупную из наших собак, за спиной у него была заброшена винтовка.
— Ты куда? — спросил я его.
— Хочу на охоту сходить, — ответил он, стягивая ремень потуже.
— Пойдём вместе, — сказал я ему и стал спускаться к реке.
Глегола был один из тех людей, которым, как говорят, не везёт на охоте. Целыми днями он бродил по лесу и всегда возвращался назад с пустыми руками. Товарищи подсмеивались над ним и в шутку называли ‘горе-охотником’.
— Ну, что, видел зверя? — обыкновенно спрашивали они его, когда он голодный и усталый возвращался ни с чем домой.
— Плохо! — говорил Глегола. — Ничего не видел.
— Уж где тебе добыть зайца, ты хоть тигра убей, и то ладно будет, — иронизировали стрелки.
Но Глегола был человек тихий, терпеливый и не обижался на шутки своих товарищей.
— Завтра опять пойду, — говорил он им в ответ, смазывая свою винтовку, на которую возлагал большие надежды.
Итак, я пошёл вперёд, а через минуту догнал меня и Глегола. Собака у него была на поводке.
Река быстро замерзала. За ночь местами забереги соединились и образовали естественные мосты. Чтобы не проваливаться, мы взяли в руки тяжёлые дубины и, щупая ими лёд впереди себя, благополучно и без труда перебрались на другую сторону Самарги.
Стояла холодная погода: земля основательно промёрзла, а снегу ещё не было. Пасмурное небо, хмурые посиневшие горы вдали, деревья, лишённые листвы, и буро-жёлтая засохшая трава — всё вместе имело унылый вид и нагоняло тоску.
Против фанзы Кивета левый берег реки равнинный. Горы здесь уходят далеко в сторону, по крайней мере километров на двадцать. За ними, по словам удэхейцев, будет бассейн небольшой речки Адими.
Обширное низменное пространство, о котором здесь идёт речь, покрыто редким смешанным лесом плохого качества. Перелески, если смотреть на них с высоты птичьего полёта, наподобие ажурных кружев окружали заболоченные низины. Изредка кое-где попадались большие старые деревья: тополь, липа, осокорь и другие в возрасте от полутораста до двухсот лет.
Как только мы отошли от берега, мы сразу попали в непролазную чащу: неровная почва, сухие протоки, полосы гальки, рытвины и ямы, заваленные колодником и заросшие буйными, теперь уже засохшими травами, кустарниковая ольха, перепутавшаяся с пригнутыми к земле ветвями черёмушника, деревья с отмершими вершинами и мусор, нанесённый водой, — таков поёмный лес в долине реки Самарги, куда мы направились с Глеголой на охоту.
Дальше бурелома было как будто меньше, но кустарники и молодые деревья, искривлённые, тощие и жалкие, как рахитики, росли в удивительном беспорядке и мешали друг другу.
Мы шли с Глеголой и разговаривали. Собаку он держал на поводке. Она тащилась сзади и мешала идти: ремень то и дело задевал за сучки. Иногда Хыча обходила дерево справа, в то время как Глегола обходил его слева. Это принуждало его часто останавливаться и перетаскивать собаку на свою сторону или, наоборот, самому идти к собаке.
— Пусти ты её, — сказал я своему спутнику. — В таком лесу едва ли зверь будет.
— В самом деле, — ответил Глегола и стал снимать поводок с Хычи. Затем он заткнул его за пояс и пошёл со мной рядом. Собака почувствовала свободу, весело встряхнулась и, перепрыгнув через колодину, скрылась в чаще.
Пробравшись через заросли, мы подошли к краю большого оврага, заросшего внизу кустарниками, а по склонам — редким молодняком, состоящим из дуба и белой берёзы.
Тут мы остановились и стали совещаться. Решено было пройти немного по краю оврага, а затем идти к дому, держа направление на приметную сопку, у подножья которой находилась фанза Кивета.
Не успели мы пройти и сотни шагов, как вдруг из оврага выскочила дикая козуля. Она хотела было бежать вверх по оврагу, но в это время навстречу ей бросилась собака. Испуганная коза быстро повернула назад и при этом сделала громадный прыжок кверху. Перемахнув кусты, она в мгновение ока очутилась на другом краю оврага и здесь замерла в неподвижной позе.
Глегола быстро прицелился и спустил курок, но выстрела не последовало. Поспешно он снова взвёл курок и, приладившись, нажал на спуск, но опять у него ничего не вышло.
Увидев приближающуюся собаку, козуля побежала в чащу леса, сильно вскидывая задом.
— Осечка, — сказал Глегола и открыл затвор, чтобы вынуть испорченный патрон, но оказалось, что ружьё его вовсе не было заряжено.
Надо было видеть его досаду. Единственный раз иметь возможность стрелять в стоячего зверя и лишиться такого ценного трофея. И ради чего? Вследствие простой забывчивости. Никогда он не забывал заряжать своё ружьё перед выходом на охоту, а тут как на грех такая оплошность. Глегола был готов расплакаться.
— Ничего, — сказал я ему. — Имей терпение, брат! И на твоей улице будет праздник. Ничего не даётся сразу, ко всему надо приспособиться и присмотреться.
Мои слова, видимо, успокоили его. Он зарядил ружьё, и мы пошли дальше.
За оврагом среди высокой травы довольно часто попадались лёжки козуль.
— Вот ты теперь знаешь, где надо искать зверя, — обратился я к Глеголе. — Когда подходишь к ним, всегда иди против ветра.
При этом я объяснил ему, что всякий зверь не столько боится вида человека, сколько запаха, исходящего от него.
Так мы шли и разговаривали. Наконец я устал и сел отдохнуть на краю оврага.
Вдруг в кустах недалеко от нас послышался визг собаки. Мы бросились туда и там у подножья старой липы увидели следующую картину.
Хыча лежала на спине, а над нею стояла большая рысь. Правая лапа её была приподнята как бы для нанесения удара, а левой она придавила голову собаки к земле. Пригнутые назад уши, свирепые зеленовато-жёлтые глаза, крупные оскаленные зубы и яростное хрипение делали её очень страшной.
Глегола быстро прицелился и выстрелил. Рысь издала какой-то странный звук, похожий на фырканье, подпрыгнула кверху и свалилась на бок. Некоторое время она, зевая, судорожно вытягивала ноги и наконец замерла.
Как только собака освободилась, она, поджав хвост, бросилась было бежать, но вскоре одумалась и начала лапами тереть свою морду и встряхивать головою. В это время я услышал шорох у себя над головой. Взглянув на дерево, я увидал там другую рысь, по размерам вдвое меньше первой, Это оказался молодой рысёнок. Испуганный собакой, он взобрался на дерево, а мать, защищая его, отважно бросилась на Хычу.
Мы оба растерялись от неожиданности. Тем временем рысёнок быстро пробежал по ветке, спрыгнул на землю и исчез в кустах.
Собака же, испуганная появлением нового зверя, сорвалась с места и бросилась наутёк. Глегола было побежал за рысёнком, но ничего не нашёл и скоро возвратился назад.
— Вот видишь, — сказал я ему. — Теперь ты вернёшься в фанзу Кивета с ценным трофеем. Забирай рысь, и идём домой.
Глегола взвалил рысь себе на плечи, и мы вместе направились прямо к реке. Когда мы шли редколесьем (8), мне раза два показалось, что кто-то рядом с нами быстро бежит по кустам.
Мёртвое животное было довольно тяжёлым, и поэтому Глегола часто останавливался и отдыхал. Я предлагал ему вдвоём нести рысь на палке, но он отказался и попросил меня взять только его ружьё.
Пройдя таким образом ещё километра два, мы сели отдохнуть. Глегола стал скручивать папиросу, а я принялся рассматривать убитого зверя и стал гладить рукой по его шерсти. В это мгновение в поле моего зрения попал какой-то посторонний предмет. Я повернул голову и увидел рысёнка. Он вышел из травы, внимательно смотрел на меня и, вероятно, недоумевал, почему его мать не может двигаться и позволяет себя трогать.
Я не стрелял, но Глегола не мог утерпеть и потянулся за винтовкой. Резкие движения и шум испугали рысёнка, и он снова исчез в кустах.
На следующем привале мы опять увидели его. Рысёнок был на дереве и обнаружил себя только тогда, когда мы подошли к нему вплотную… Так провожал рысёнок нас до самой реки, то забегая вперёд, то следуя за нами по пятам. Я надеялся поймать и быть может даже приручить рысёнка.
Наконец лес кончился. Мы вышли на галечниковую отмель реки. Рысёнка не было видно, но слышно было, как он мяукал в соседней траве.
Вдруг из кустов выскочили сразу три собаки. Среди них была и Хыча, вероятно, в качестве проводника. По тому, как они бежали, по их насторожённым ушам и разгоревшимся глазам было видно, что они уже учуяли зверя.
Я принялся кричать на собак, бросился за ними, но не мог их догнать, запутался в зарослях и упал. Когда я поднялся и добежал до места, где неистовствовали собаки, рысёнок был уже мёртв.
Мне стало жаль погибших животных. Мать защищала детёныша, а детёныш следовал за мёртвой матерью.
Я хотел было поделиться своими мыслями с Глеголой, но он имел такой ликующий вид, что я воздержался.
— Поймали и эту! — воскликнул он весело. — Ну, слава богу. Вот фарт! {Сибирское выражение, означающее удачу.} Завтра я опять пойду на охоту и возьму с собой всех трёх собак.
Минут десять мы просидели на берегу. У каждого были свои думы.
— Пойдём, брат, — сказал я своему спутнику. Мы поднялись с земли.
По небу ползли тяжёлые чёрные тучи: в горах шёл снег. От фанзы Кивета поднималась кверху беловатая струйка дыма. Там кто-то рубил дрова, и звук топора звонко доносился на эту сторону реки. Когда мы подошли к дому, стрелки обступили Глеголу. Он начал им рассказывать, как всё случилось, а я пошёл прямо к себе, разделся и сел за работу.

ГЛАВА VIII

ТРЕВОГА

На другой день стрелок Марунич объявил о своём намерении идти на охоту. Заявление это было встречено дружным смехом. Ему было поручено заведывание хозяйством, и эту должность он исполнял всё время, пока мы плыли вдоль берега моря на лодках и пока стояли в фанзе Кивета на реке Самарги. Весь день он был занят хлопотами по хозяйству: утром он кашеварил, в полдень варил обед, вечером готовил ужин, потом опять варил чай. В то время как другие могли ходить на охоту, Марунич был привязан к кухне.
Но сегодня он объявил, что ему надоело сидеть без мяса и потому он забирает всех собак и идёт на охоту. Мы сначала приняли это за шутку, но потом убедились, что он, действительно, решил уйти на целый день.
Марунич уговорил остаться за себя Глеголу, а сам начал собираться: надел полушубок, валенки, большую косматую папаху и рукавицы. Затем он собрал всех ездовых собак на один длинный ремень и с ружьём в руках отправился в лес. Собаки бежали вразброд, путаясь между деревьями, и мешали ему идти. Сопровождаемый остротами и ироническими советами, он скоро скрылся в лесу.
Ночью выпал мелкий снежок и тонким слоем покрыл землю. К утру небо немного очистилось и кое-где образовались просветы. Солнечные лучи, прорвавшись сквозь облака, озарили мягкие очертания отдалённых гор, побелевших от снегов, и лес около фанзы Кивета.
Придя домой, я сел за работу: надо было записи путевого дневника сличить с вычерченным маршрутом и произвести барометрическую нивелировку, кое-кто из стрелков остался снаружи. Прошло с полчаса.
Вдруг в фанзу, как сумасшедший, вбежал Рожков. Схватив винтовку, висевшую на стене, он стремглав выбежал из дома. Следом за ним вбежал другой стрелок, потом третий, потом все начали хватать ружья и бежали куда-то, сталкиваясь в дверях и мешая друг другу. На мои вопросы, что случилось, они не отвечали, но по лицам их я видел, что все были чем-то возбуждены и спешили, чтобы не упустить какой-то редкий случай.
Поспешно следом за стрелками вышел и я из фанзы и увидел интересное зрелище.
С той стороны, куда пошёл на охоту Марунич, неслась испуганная козуля, ничего не видя перед собой, она вплотную набежала на стрелков около фанзы. Испугавшись ещё более, козуля бросилась к реке с намерением перебраться на другую её сторону, но на беду попала на гладкий лёд, поскользнулась и упала. Она силилась встать, но копытца её скользили, ноги разъезжались в разные стороны, и она падала то на один бок, то на другой.
Все стрелки, захватив ружья, бежали к козуле, растянувшись в одну линию шагов на двести. Первым прибежал Рожков. Он, не целясь, выстрелил в козулю чуть ли не в упор и, как всегда бывает в таких случаях, промахнулся. Затем стрелял следующий, потом третий, и так все по очереди. Наконец козуля поднялась и с большим трудом, скользя по зеркальной поверхности запорошённого снегом льда, направилась к другому берегу реки. Стрелки открыли по ней беглый огонь, но так как все торопились, то никто не попал. Козуля благополучно достигла противоположного берега, сделала прыжок и исчезла в кустах. Кто-то побежал следом за ней, а остальные пошли к фанзе. По жестам и интонациям голосов я понимал, что стрелки укоряли друг друга в промахах и больше всего ругали Рожкова, сделавшего первый выстрел.
В это время в лесу показались собаки. Они бежали вразброд, связанные по две, по три и в одиночку. Насторожённые уши, горящие глаза и порывистое дыхание их указывали на то, что они гнались по следам козули. Собаки пронеслись мимо нас с такой быстротой, что задержать их нам не удалось.
Минут через десять прибежал и Марунич, держа в левой руке винтовку, а правой отчаянно жестикулируя. Вид у него был растерянный, папаха сдвинута на глаза, физиономия исцарапана, одежда изорвана.
— Где? Где? — кричал он.
— Кто? — спрашивали изумлённые стрелки.
— Да коза?! — нетерпеливо отвечал он. — Она в вашу сторону побежала, — и, увидев собак на реке, он бросился за ними.
— Постой, погоди, — кричал ему Рожков, — всё уже кончено, коза давно ушла.
Марунич остановился, испытующе посмотрел на реку, потом махнул рукой и воротился назад.
Стрелки окружили его, начали осматривать со всех сторон и засыпать вопросами.
— Где ты был? В чём дело? — спрашивали они.
Марунич отдышался, поправил папаху и стал рассказывать, и чем больше он говорил, тем громче смеялись его товарищи.
А случилось с Маруничем вот что.
Собираясь на охоту, он не зарядил ружья, а обойму с патронами сунул за голенище валенка.
Двенадцать ездовых собак, которых он взял с собою, всё время сильно тянули за поводки. Опасаясь, как бы они не вырвались и не убежали, он, улучив удобную минутку, задержался у какого-то дерева и привязал их к своему поясу.
Как на грех, в это время из соседнего распадка выскочила козуля. Вспомнив, что ружьё его не заряжено, Марунич стал искать за голенищем патроны, но обойма спустилась так низко, что достать её рукой он никак не мог.
Тогда он сел, снял валенок и вытряхнул обойму. В этот момент собаки, почуяв козулю, бросились под уклон с горы.
Марунич рассказывал, что собаки его тащили по земле, как чурбан на верёвке. Он кричал, хватался за кусты, камни, за всё, что попадалось под руку.
Но скоро ему удалось заклиниться между двумя близко растущими деревьями, поводок наконец-то лопнул, и собаки уже одни погнались дальше за зверем.
Следы, оставленные Маруничем на земле, были ещё свежи, и по ним он легко дошёл до своего валенка. Тут же рядом лежала винтовка и обойма с патронами.
Зарядив ружьё, он побежал за собаками в надежде, что они догонят козулю. Людские голоса, стрельба из ружей и собачий лай привели его к фанзе Кивета.
Когда Марунич узнал, что козуля ушла, он рассердился:
— Сколько времени я с собаками гнал её, а вы, столько народу, не могли в лежачую попасть, — недовольным тоном говорил он, — не стану я больше ходить для вас на охоту.
После этого он принялся вынимать из рук занозы и смазывать йодом ссадины и ушибы, а их было так много, что после этой ‘операции’ кожа его сделалась пёстрой, как шкура пантеры.
— Полно вам зубоскалить, — огрызался Марунич на стрелков, которые продолжали комментировать его приключение и покатывались со смеху, глядя на его разрисованную йодом физиономию.
Марунич отправился на кухню и занялся своим делом, а Вихров, собрав всех свободных людей, пошёл искать собак.
Близился вечер. Усталое небо поблёкло, посинел воздух, снег порозовел на вершинах гор, а на тёмных склонах принял нежно-фиолетовые оттенки. Тишина и сумрак спустились на землю.
Совсем в сумерки возвратился Вихров с собаками. Одна из них подошла к Маруничу и начала лаять.
— И ты туда же. Уйди, окаянная! — крикнул он сердитым голосом и пустил в неё головешкой.

ГЛАВА IX

ФИЛИН-РЫБОЛОВ

Сидение в фанзе Кивета особенно было тягостно для стрелков и казаков. Они придумывали всякие способы, чтобы развлечься, и чаще всего ходили на охоту. Наиболее удачным был из них Ноздрин. Уходил он в одиночку на целый день и возвращался совсем в темноте.
Однажды он поднялся задолго до рассвета. Сквозь сон я слышал, как он собирался и заряжал ружьё. Потом я снова заснул и проснулся тогда, когда уже было совсем светло. Открыв глаза, я увидел Ноздрина. Он был недоволен тем, что рано встал, ходил понапрасну, проголодался и разорвал обувь, которую теперь надо было починять. За утренним чаем он рассказал между прочим, что спугнул с протоки филина, который, по его словам, был в воде.
Этот день прошёл как-то скучно: все записи в дневниках были сделаны, съёмки вычерчены, птицы и мелкие животные препарированы. Словом, всё было в порядке, и надо было заняться сбором новых материалов. Весь день мы провели в фанзе и рано вечером завалились спать. Как-то вышло так, что я проснулся ночью и больше уже не мог заснуть. Проворочавшись с боку на бок до самого рассвета, я решил одеться и пойти на рекогносцировку в надежде поохотиться за крохалями и кстати посмотреть, как замерзает река.
Когда я выходил из дому, чуть брезжилось. Неясный свет утра боролся с ночным сумраком, ещё господствовавшим над землей.
От дома шло несколько троп. Я наугад пошёл по одной из них. Она скоро разделилась на две, а потом на три отдельных следа. Я взял тот, который шёл к реке, два другие уходили в горы. Протока, сначала широкая, стала быстро суживаться. В одном месте две галечниковые отмели совсем близко подошли друг к другу: только узенькая полоска мелкой воды разделяла их между собой. На краю одной из них находился какой-то тёмный предмет. Мне показалось, что он шевельнулся. Я остановился, чтобы лучше его рассмотреть, но в это время тёмный предмет вдруг поднялся на воздух и полетел в лес. Я вспомнил, что вчера вечером Ноздрин говорил о том, что видел филина в воде. Что он мог тут делать? Я спустился вниз и прямо направился к гальке. Долголетние скитания по тайге и уроки туземцев приучили меня разбираться в следах. Вода в протоке была чистой, галька в нескольких местах запачкана экскрементами пернатого хищника, а на свежей пороше по льду — десятка два старых и новых следов больших птичьих лап. Значит, филин прилетал сюда часто. А так как я и Ноздрин видели его на рассвете, то надо полагать, что и впредь его можно будет застать здесь в это же время. Я решил заняться наблюдением и ещё раз прийти сюда, но пораньше. Так я и сделал. На следующий день я поднялся, когда было ещё совсем темно, оделся и, стараясь не шуметь, вышел из фанзы, тихонько прикрыв за собою дверь.
Ещё и не начинало светать. Высоко на небе почти в самом зените стояла луна, обращенная последнею четвертью к востоку. Она была такая посеребрённая и имела такой ликующий вид, словно улыбалась солнцу, которое ей было видно с небесной высоты и которое для обитателей земли ещё скрывалось за горизонтом.
В стороне от месяца над сопкой, очертания которой в ночной тьме чуть были заметны, ярко блистал Юпитер. Со стороны северо-западной тянуло холодным, резким ветром. Он сначала резал мне лицо, но потом оно обветрилось: неприятное ощущение быстро исчезло, и на смену ему явилось бодрящее чувство.
Я пошёл по старому следу сначала быстрым шагом, а потом всё тише и тише. Мне не хотелось спугивать филина, но все мои предосторожности оказались излишними. На протоке никого не было. Тогда я спустился на гальку и спрятался за колодник, нанесённый сюда большой водой. Потому ли, что я осмотрелся и глаза мои приспособились к темноте, или потому, что действительно начинало светать, я мог разглядеть всё, что делается около воды: я ясно различал гальку, следы филина на снегу и даже прутик, вмёрзший в лёд, на другой стороне протоки.
Я уже подумал, что напрасно пришёл сюда, но для очистки совести решил покараулить ещё минут двадцать. И вдруг я увидел того, ради которого предпринял утреннюю экскурсию. Большой филин появился неожиданно и совсем не с той стороны, откуда я его ждал. Он спустился на край одной из отмелей и осмотрелся, затем нагнулся вперёд и, расправив каждое крыло по очереди, сложил их по сторонам своего тела. Потом он подпрыгнул, вошёл в протоку и встал против течения. Тогда он опустил оба крыла в воду и подогнул под себя хвост, образовав таким образом запруду во всю ширину проточки между двумя отмелями. В этой позе филин оставался некоторое время неподвижно и внимательно смотрел в воду. Вдруг он быстро клюнул и вытащил небольшую рыбку, которую и проглотил, потом клюнул второй раз, третий и так далее. Вероятно, он поймал около десятка мелкой рыбёшки. Удовлетворившись добычей, филин вышел из воды и, сильно встряхнувшись, стал клювом перебирать перья в хвосте. Он не замечал меня и держал себя спокойно. Ночной пернатый хищник уже намеревался было снова залезть в воду, но в это время из лесу неожиданно выскочил хорёк. Как сумасшедший, сломя голову, он бросился через галечниковую отмель и перепрыгнул через узкую полоску воды. Испуганный филин поднялся на воздух и полетел вдоль протоки. Я видел, как он на лету встряхивался то одним, то другим крылом и вслед за тем скрылся за поворотом.
Уже светало. На востоке горизонт окрасился в багрянец, от него кверху поднималось пурпурное сияние, от которого розовели снега на высоких горах, а в долинах дремучий лес ещё грезил предрассветным сном. Месяц ещё более побледнел, тьма быстро уходила на запад…
Теперь больше делать здесь было нечего, и я пошёл домой. Когда я подходил к фанзе Кивета, из лесу вышли два удэхейца — Вензи и Дюлинга, и мы вместе вошли в дом. Я стал рассказывать своим спутникам о том, что видел, и думал, что сообщаю им что-то новое, оригинальное, но туземцы сказали мне, что филин всегда таким образом ловит рыбу. Иногда он так долго сидит в воде, что его хвост и крылья плотно вмерзают в лёд. Тогда филин погибает.
Туземцы, высмотрев место, куда он прилетает для рыбной ловли, вмораживают в лёд столбик с перекладинкой, на которой укрепляется капкан или просто волосяная петля. Ничего не подозревающий филин, прилетев на место охоты, предпочитает сесть на перекладинку, чем на гладкий лёд, и попадает в ловушку. Все амурские туземцы считают мясо филина очень вкусным и с увлечением за ним охотятся.
Последние дни мы как-то плохо питались. Утром пустая каша, в полдень чай с сухарём, вечером опять каша. Стрелки стосковались по мясу. Поэтому, заметив на снегу кое-какие следы, мы нарочно пораньше все встали, чтобы пойти на охоту.
Когда необходимые бивачные работы были закончены, пять человек пошли искать зверя.
Рожков и Глегола отправились на другой берег реки, Чжан-Бао и Ноздрин — вверх по Самарги, а я прямо с бивака стал подыматься на сопку по маленькому ключику, закаленному колодником.

ГЛАВА X

ОХОТА

Был один из тех хороших зимних дней, когда в атмосфере надолго устанавливается равновесие. Солнце светило ярко. Синее небо, чистый воздух и земля, покрытая белой зеленой, имели праздничный вид. Лес, молчаливый, засыпанный снегом, словно замер в неподвижной позе и всматривался в даль, где виднелись мягкие очертания каких-то гор, а за ними — белые кучевые облака причудливой формы. Старые мохнатые ели, под тяжестью снега опустив книзу тёмно-зелёные ветви свои, находились в том напряжении, когда бывает достаточно малейшего ветерка, чтобы вывести их из состояния покоя.
Иногда случалось, что с верхнего сучка срывался небольшой ком снега. При падении своём снег задевал за другие такие же сучки, и тогда всё дерево вдруг оживало. Большие размашистые ветви, сбросив с себя белые капюшоны, сразу распрямлялись и начинали качаться, осыпая всё дерево сверху донизу снежной пылью, играющей на солнце тысячами алмазных огней. В такие тихие дни воздух делается особенно звукопроницаемым. Тогда бывают слышны звонкие щёлканья озябших деревьев, бег какого-то зверька по колоднику, тихий шум падающего на землю снега и шелест зябликов, лазящих по коре сухостоя.
Взобравшись на гребень большого отрога, идущего к реке от главного массива, я остановился передохнуть и в это время услышал внизу голоса. Подойдя к краю обрыва, я увидел Ноздрина и Чжан-Бао, шедших друг за другом по льду реки. Отрог, на котором я стоял, выходил на реку нависшей скалой, имевшей со стороны вид корабельного носа высотою более чем в 100 метров.
Взбираясь по отрогу, я дошёл до небольшой седловины и решил здесь же ещё раз немного отдохнуть, а затем спуститься к реке по другому распадку. Вдруг из лесу выскочила кабарга. Увидев меня, она шарахнулась в сторону и тотчас скрылась в молодом ельнике. Я хотел было идти по её следам, но в это время внимание моё было привлечено другим животным. По следам кабарги бежала крупная росомаха. Появление её было так неожиданно, что я не успел даже снять ружьё с плеча. Я знал, что кабарга сделает круг по снегу и вернётся на свой след и что по этому же кругу за ней погонится и росомаха. Однако мои надежды не оправдались. Прождав напрасно минут двадцать, я решил пойти по их следам. По ним я увидел, что кабарга один раз как будто споткнулась, а росомаха бежала хотя и неуклюже, но ровными прыжками. Исход этого бегства и погони был очевиден. Скоро, очень скоро кабарга должна будет сдаться.
Следы вывели меня опять на седловину, а затем направились по отрогу к реке. Тут я наткнулся на совершенно свежий след молодого лося. Тогда я предоставил кабаргу в распоряжение росомахи, а сам отправился за сохатым. Он, видимо, почуял меня и пошёл рысью под гору. Скоро след привёл меня к реке. Лось спустился на гальку, покрытую снегом, оттуда перешёл на остров, а с острова — на другой берег.
Я был уже на середине реки, когда услышал окрики. Оглянувшись, я увидел Ноздрина и Чжан-Бао, стоявших у подножья нависшей над рекой скалы и делавших мне какие-то знаки. Я понял, что они зовут меня к себе. Догнать испуганного лося нечего было и думать, и потому, забросив ружьё на плечо, я скорым шагом пошёл к своим товарищам.
Ещё издали я заметил, что они ходили недаром. У Чжан-Бао и Ноздрина был весёлый вид, у ног их лежали кабарга и росомаха. Странным показалось мне, что я не слышал их выстрелов, и я спросил об этом Ноздрина.
— Наша стреляй нету, — отвечал за него Чжан-Бао, посмеиваясь в усы.
— Как так? — спросил я, ничего не понимая.
— Они сами сюда пришли, — сказал Ноздрин, закуривая папиросу. Наконец постепенно из ответов я понял, что случилось.
Оказалось, что кабарга, спасаясь от росомахи, случайно попала на утёс, нависший над рекой. Чжан-Бао поспешно снял с плеча ружьё, чтобы стрелять, но вдруг кабарга заметалась. Она поняла опасность, которой подвергалась, и хотела было бежать назад, но путь отступления ей был уже отрезан росомахой. Тогда она стала жаться к краю обрыва, высматривая, куда бы ей спрыгнуть. В это мгновение росомаха бросилась на неё. Кабарга рванулась вперёд, и оба животных, потеряв равновесие, полетели в пропасть. Кабарга разбилась насмерть, а росомаха ещё выказывала признаки жизни. Один раз она хотела было подняться на ноги, но тут же упала на лёд. В это время к ней подбежал Ноздрин и ударом палки по голове добил её окончательно.
Убившихся животных никак нельзя было назвать ‘трофеями’. Оба они достались нам случайно. Все трое мы были свидетелями лесной драмы. Я в лесу видел, как она началась, а Ноздрин и Чжан-Бао — как она кончилась. Забрав мёртвых животных, мы пошли домой.
Западный край неба уже нежился в закатном сиянии, над снежными полями кое-где розовел туман, и теневые склоны гор покрылись мягкими фиолетовыми тонами.
Через полчаса мы были на биваке, куда уже собрались все охотники. Рожков принёс дикую козулю. Теперь мы были обеспечены мясом, по крайней мере, на трое или четверо суток. Кабарга в тот же день пошла на ужин, а с росомахи сняли шкуру для чучела.
Дней через десять я решил предпринять ещё одну экскурсию по речке Токто, впадающей в Самарги с левой стороны в 24 километрах от устья. Я намеревался выйти на реку Укуми-га и от неё через второй перевал выйти на реку Адими, впадающую в море около мыса Суфрен. На этот раз со мной пошли Ноздрин, удэхеец Дилюнга и Чжан-Бао. Наше походное и бивачное снаряжение состояло из ружей, топора, двух полотнищ палаток и продовольствия по расчёту на пять суток.
Первую половину пути мы выполнили успешно и к концу второго дня достигли истоков реки Токто, где и решили заночевать в лесу на краю болота, покрытого большими кочками. Каждая из них была почти в метр величины и имела вид гриба, украшенного сверху длинной осокой.
Когда палатка была поставлена, Чжан-Бао и Ноздрин пошли за ельником, а я и Дилюнга — за травой. Подойдя к одной из кочек, я собрал в горсть всю растущую на ней траву, поднял кверху и сказал удэхейцу:
— Посмотри, с одной кочки можно срезать травы на постель.
— Манга! Hey октонгай дэлини, — закричал Дилюнга (т.е. нельзя трогать болотную голову).
Он убеждал меня уйти на другое место, где нет кочек. Из слов Дилюнга я понял, что по обычаю удэхейцев болотные кочки табуированы. Их нельзя дёргать и в особенности нельзя растущую на них траву заплетать в косу. С человеком, позволившим себе такие шутки, непременно случится какая-нибудь беда.
Не желая нарушать покоя своего проводника, я направился к опушке леса, где среди тальников росло много вейников. Через четверть часа мы вернулись с ним на бивак с большими охапками сухой травы.
В это время пришёл Ноздрин и сообщил, что он вместе с Чжан-Бао видел лису, которая перебежала им дорогу. Стрелок бросил в неё топором. Она остановилась на мгновенье и оскалила зубы, а потом повернула назад и скрылась в траве.
Когда все бивачные работы были закончены, мы уселись около огня и стали снимать обувь. Разговор опять коснулся лисы. Оказывается, что в китайских поверьях животному этому отводится большое место. Лисы больше, чем другие звери, стараются войти в общение с человеком и тем ослабить своё животное начало. Это им удаётся, и они часто появляются в виде оборотней. Лисы хитры и злопамятны. Человеку, обидевшему их, они стараются сделать какую-нибудь неприятность. Они делают так, что человек блуждает около жилища и никак не может попасть домой, во время ненастья залезет в какую-нибудь яму и вымажется нечистотами и т.п. По мнению Чжан-Бао, сегодняшняя встреча с лисой не предвещала ничего доброго.
Недолго длилась наша беседа. За день мы сильно устали и поэтому рано легли спать.

ГЛАВА XI

СНЕЖНАЯ БУРЯ

На другой день первое, что мне бросилось в глаза, это серое небо, покрытое слоистыми тучами. Отдалённые горы тонули в туманной мгле. Там шёл снег.
Опасаясь пурги, мы решили идти домой. Наскоро напившись чаю с сухарями, мы сняли палатки и пошли в направлении на юго-восток. Сперва мы попали в осыпи, где я больно ушиб ногу, потом залезли в ветроломную гарь, причём Чжан Бао разорвал свои штаны, затем мы вышли на зверовую тропу.
— Вот дорога, — сказал я своим спутникам. — Теперь мы пойдём хорошо.
— Маманды! Канка ба (т.е. погоди, ещё увидим), — заметил китаец многозначительно.
Покурив немного, мои спутники пошли дальше в таком порядке: впереди шёл Ноздрин, за ним Дилюнга, потом Чжан-Бао. Я замыкал шествие. Не успели мы сделать и полсотни шагов, как вдруг Дилюнга схватил стрелка за пояс и сам быстро вышел вперёд, всё время к чему-то настороженно присматриваясь.
— Что случилось? — спросил я его.
— Си исай (т.е. сам посмотри), — ответил он, указывая на стрелу, воткнутую в землю.
Это был какой-то знак, но что он означал, мне было неизвестно. Дилюнга обошёл стрелу и осторожно двинулся вперёд, глядя себе под ноги. Шагов через десять он опять остановился перед заструганной палочкой, лежащей поперёк тропы. Это был знак, что отсюда совсем близко насторожен самострел. Действительно, в 3 метрах за палочкой виднелась тонкая нить, протянутая через зверовую тропу.
— Би (вот), — сказал удэхеец, указывая на лук толщиною в человеческую руку с большой стрелой на крупного зверя.
Я понял, какой опасности подвергался Ноздрин. Не обратив внимания на условные знаки, он задел бы нить и был бы убит наповал.
От самострела дальше мы пошли целиною.
После полудня погода совсем испортилась. Сумрачное небо словно снизилось к земле. Белесоватая мгла надвинулась на нас, и пошёл снег.
На вопрос, далеко ли до фанзы Кивета, наш проводник отвечал уклончиво и, по-видимому, сам не знал, где мы теперь находимся, но всё же, по его соображению, к сумеркам мы должны были выйти на реку Самарги. Так прошли мы по компасу ещё два часа. Казалось, гари не будет конца. То встречались участки, совершенно оголённые от леса, то заросшие молодой берёзой. Местность была как-то странно пересечённая, мелкие распадки чередовались с подъёмами на увалы с крутыми и пологими склонами.
Усилившийся ветер, шум в горах, снег и короткие вихри — всё говорило за то, что собирается сильная пурга.
Мы прошли уже километров пятнадцать, по моим расчётам, и давно должны были бы выйти на реку Самарги. Возможно, что мы шли и параллельно ей, но теперь за снегом ничего не было видно.
Между тем ветер с юго-востока перешёл на восток, а теперь дул с северо-востока. Я ориентировался по закону Бэйо Балло и понял, что центр циклона шёл прямо на нас, а мы ему навстречу. Ветер, дующий теперь с острова Сахалина, то ослабевал на мгновенье, то вдруг словно зверь, сорвавшийся с цепи, бросался на людей. Он поднимал тучи снега с земли, и тогда казалось, будто в лесу пожар. Мгновенно деревья пропадали из глаз. Порыв ветра уходил, дымовая завеса исчезала, и большие древесные стволы, запорошённые снегом, опять появились в непосредственной близости. Наконец стало смеркаться. Я заметил, что мои спутники начали уставать. В это время мы вступили в густой хвойный лес. Все словно по команде бросили котомки, Чжан-Бао достал смольё, Дилюнга принёс бересту, я из сумочки вынул кусочек целлулоида, а Ноздрин собрал большую охапку хвороста. Через минуту вспыхнул огонёк и завилась струйка дыма, ветер отнёс её в сторону. Через несколько минут костёр разгорелся как следует. Потом мы поставили две односкатных палатки лицом друг к другу и принялись таскать дрова.
Чем больше смеркалось, тем сильнее неистовствовала пурга. Ночь провели мы без сна, дремали, зябли и с нетерпением ждали утра.
Наконец появились первые признаки рассвета. Небо стало очищаться, но зато ветер ещё более усилился. Он зашёл с севера и, поднимая снег с земли, его заметал.
Собрав котомки, мы снова пошли вперёд и не успели сделать и сотни шагов, как сразу вышли на реку Самарги против самой фанзы Кивета.
Это всех одновременно и обрадовало, и рассердило. В такую погоду ночевать в лесу, рядом с домом! Неудачу свою я приписывал непогоде, Дилюнга — болотным кочкам, а Чжан-Бао — лисе. Китаец и удэхеец считали себя правыми, а мои доводы ошибочными.
Через полчаса мы сидели дома, пили чай и рассказывали давно ожидавшим товарищам свои приключения.
Около полудня с северной стороны надвинулась чёрная туча с разлохмаченными краями и ветер сделался чрезвычайно сильным. Он сломал мачту нашей метеорологической станции до самого основания. К сумеркам казаки стали опасаться за крышу дома и на всякий случай привязали её к соседним деревьям.
Буря свирепствовала всю ночь. Дня через два после этой экскурсии прибыли наконец долгожданные грузы с реки Кузнецовой. К этому времени мой санный обоз был готов и собаки собраны.

ГЛАВА XII

ПО ГОРНЫМ РЕЧКАМ

В организации зимнего путешествия самый важный вопрос составляет собачий корм. Он зависит от количества юколы, заготовленной туземцами, что в свою очередь зависит от хода рыбы в этом году. Недолов рыбы заставляет удэхейцев убивать часть своих собак и отказываться от дальних выездов на соболевание. 1909 год (9) был средний по ходу рыбы, и это дало мне возможность собрать достаточное количество кормовой юколы. Надо иметь в виду, что всякая собака съедает больше, чем человек, и потому самый громадный груз в наших нартах составлял собачий корм. Поэтому в далёкое путешествие мы, к сожалению, не могли взять много собак. Каждую нарту тащит один человек, и в помощь ему впряглось три-четыре собаки. Обоз нашей экспедиции состоял из семи нарт и двадцати восьми собак, приобретённых у самаргинских удэхейцев. 29 декабря мы распрощались с фанзой Кивета и тронулись в далёкий путь.
На старых картах сорокавёрстного масштаба река Самарги названа Беглянкой и показана маленькой горной речкой. На самом деле она имеет около 200 километров в длину и охватывает бассейны рек Нельмы и Ботчи. Самарги течёт в верховьях по продольной долине, в меридианальном направлении, в среднем течении она режет горные складки в крест их простирания и поворачивает сперва на юго-восток, а потом на восток, каковое направление и сохраняет до самого впадения своего в море.
Во время последней бури ветром намело большие сугробы, а в других местах, наоборот, совершенно очистило реку от снега. Чистый и прозрачный лёд был от 40 до 60 сантиметров толщины. Во многих местах в нём находились пустоты беловатого цвета, расположенные друг над другом. Это были пузырьки воздуха, поднимавшиеся со дна и примёрзшие ко льду. Верхние пузырьки были маленькие, вторые побольше, средние самые большие, потом они опять уменьшались, и самыми маленькими были последние. Во многих местах лёд был смешан с галькой и имел вид конгломерата, в котором роль цемента играла замёрзшая вода. Размеры камней во льду были различны и в некоторых случаях (исключительно в чистом льду) величиной чуть ли не в конскую голову. Под ними ещё 1 1/2 метра глубины, где спокойно текла вода. Очевидно, эти валуны были подняты всплывшим льдом с перекатов и плыли вместе с ним до тех пор, пока река совсем не стала.
В первый день мы дошли до местности Путугу, а в следующий — до устья реки Буй (что значит зверь).
Отсюда до знакомой нам сопки Дэлахчи Самарги течёт в направлении с северо-запада на юго-восток. С правой стороны вплотную к реке подходят горы Чжангда Гуляни, состоящие из зелёнокаменного порфирита с большими шлирами красно-бурого цвета, которые входят в толщу основной породы то горизонтальными клиньями, то вертикальными куполообразными массами. Как раз напротив с левой стороны реки располагается обширное низменное пространство, поросшее поёмным хвойным и смешанным лесом и известное под названием Чжангда Мукудуони. Оно прорезается притоком Уйга и является местом, весьма удобным для заселения.
На второй день нового года наш маленький отряд достиг первого большого притока Самарги — реки Кукчи. По этой реке через перевал Де лежит путь на реку Сурпак (Сукпай), приток Хора. Местность около Кукчи носит название Мукда. Там я сделал днёвку и произвёл астрономические наблюдения.
Река Самарги от устья реки Кукчи до реки Буй течёт почти в меридианальном направлении. Если отсюда идти вниз по течению, то с левой стороны будут слагающиеся из метаморфизованных песчаников возвышенности Уаля Селини, протока Ундека и местности Улени и Си, затем две речки — Окчжа и Чжадо. Самарги проходит в ‘щеках’ между гор Кабахта, склоны которых состоят из высоких террас, покрытых осыпями. При более близком знакомстве это оказались большие обломки базальтовой лавы. Снаружи метаморфизованная порода принимает буро-красный оттенок. Края обломков под влиянием тех же атмосферных явлений несколько округлены. Камни слабо держатся на своих местах и легко обваливаются в долину. Ниже горы Кабахта Самарги принимает в себя приток Чжору с перевалом на реку Нельму, ниже будет местность Сагемукудони и два ключика — Яй и Омуге. Около устья последней есть выступающая в долину скала с тем же названием. Возле рек Кукчи и Самарги находится высокая кольцеобразной формы гора Кямо. Она очень похожа на древний разрушенный вулкан. Ниже сопки Кямо с правой стороны Самарги находится местность Лухуну, и после щёк в горах Кабахта до речки Курими и ключика Бугу следует обратить внимание на скалы, состоящие из кремнистого сланца. Здесь сохранилась надпись ‘1885 Д. И.’, оставленная геологом Д. Л. Ивановым. Я счёл своим долгом подновить её насколько это было возможно. После реки Бугу в Самарги впадает ещё два небольших ключика: Умугды и Ульга, затем следует местность Пукдотани около речки Чжаами, впадающей в реку Буй, о которой уже говорилось выше.
Географу следует посетить реку Самарги зимою и посмотреть, как она замерзает. Там он увидит весьма интересные явления. В местности Кабахтэана русло проходит у левого берега и так подмывает его, что образуется нечто вроде нависшего карниза. Здесь вода волнуется, всплескивается на лёд и тотчас замерзает. По-видимому, русло реки сжимается с боков и повышается, повышаются и ледяные карнизы по сторонам его. В конце концов получается нечто вроде коридора, по которому с большой стремительностью идёт вода. Уровень её находится на высоте глаза человека. Причиной этому является, может быть, опять-таки донный лёд. Мы полюбовались красивым зрелищем и пошли дальше.
Если мы проведём условную линию от устья реки Холонку (мыс Сосунова) через среднее течение Самарги, около Кукчи через верхнее течение Анюя и нижнее Хунгари, то получим идеальную границу двух флор: маньчжурской и охотской. Одна из них входит в другую клиньями, причём проводниками охотской флоры будут горные хребты, а проводниками маньчжурской — долины. Этим и объясняется наличие хвойных лесов (лиственница, ель, пихта) в нижней части Самарги и широколиственных маньчжурских (пробковое дерево, орех, виноград, даурская берёза и актинидия) — около реки Кукчи.
В связи с таким распределением растительности находится и распределение животных. Когда стало известным, что около Кукчи встречаются все вышеперечисленные представители маньчжурской флоры, можно было вперёд сказать, что там должны обитать тигры, кабаны, изюбры, что и подтвердилось в действительности. Фауна нижнего течения Самарги характеризуется главным образом медведем, лосем, кабаргой, лисой, соболем и росомахой.
В день нашего прибытия на реку Кукчи туземцы-охотники поблизости от нашего бивака нашли свежие следы большого тигра. Опасаясь за своих собак, я велел их забрать в палатку и всю ночь поддерживать большой огонь. Несмотря на это, перед рассветом, когда костры потухли совсем, собаки всполошились. Они ворчали, скалили зубы и жались к людям. С восходом солнца выяснилось, что другой тигр, поменьше, судя по оставленным следам, близко подходил к биваку, но, предупреждённый собачьим лаем и голосами людей, поспешил ретироваться.
Выше Кукчи километров на двенадцать Самарги принимает в себя второй большой приток Исими, по которому можно выйти на реку Ботчи. Между этой рекой и маленьким ключиком Джюкда находится сопка Сингачжалегени, а затем ещё ключик Уаки. Правый край долины Исими при соединении её с рекой Самарги оканчивается сопкой Кохтоа. В 3 километрах от неё мы нашли самое большое удэхейское стойбище Ягуя-таули. Ещё ниже, но немного выше по реке Кукчи — другое туземное селение Пяфу. Обитатели того и другого жили в юртах из корья, эти туземцы сохранили в наибольшей чистоте свой физический тип и все обычаи и нравы лесных людей. С правой стороны Самарги между этими стойбищами мы видим две горы Юку и Чуганьга, состоящие из порфира, потом ключик Сеели и ещё две горы Лендоо и Пяфу, в обнажениях которых виден песчаниковый сланец.
В этот день дальше мы не пошли. Вечером я записывал в свой дневник много интересного. От удэхейцев я узнал, что выше есть ещё два стойбища Курнау и Элацзаво, а затем начинается пустынная область. Один из туземцев, Ваника Каме-дичи, ножом на куске бересты начертил мне реку Самарги со всеми притоками. Когда я впоследствии сличил её со своими съёмками, то был поражён, до какой степени она была верно составлена и как правильно выдержан всюду один и тот же масштаб.
В здешних местах главным ориентировочным пунктом будет гора Миле, с которой видны реки Копи и Нахтоху. От Миле река Самарги течёт в направлении от северо-северо-запада к юго-юго-востоку. Километрах в пятнадцати от неё находится другая высокая гора Пио. В обнажениях её на реке выступает андезит. Между этими двумя сопками долина Самарги значительно расширяется и носит название Курнау. Правый край долины образует возвышенности Гула и Цзаа, слагающиеся из хроризованного порфирита и известкового песчаника. Ниже долина опять расширяется и образует обширное пространство, покрытое лесом, состоящим из широколиственных пород, и известное под названием Подоляго, Сантола и Актэвуани. Там, где Самарги разделяется на две речки, с запада впадает ещё небольшая речка Цзовуани, вследствие чего и местность стала называться Элацзаво, что значит Трёхречье. Около устья её Самарги шириною 100 метров. От моря до Элацзаво туземцы поднимаются на лодках десять суток, а обратно по воде спускаются в два с половиной дня. Из этого читатель ясно может представить себе, какова быстрота течения реки Самарги.
В среднем течении её встречаются открытые полыньи, а в лесу, в местах, защищенных от ветра, — незамерзающие протоки. В морозные дни от них подымаются испарения. Около таких проталин на чистом льду можно видеть изящные розетки инея, напоминающие узоры на заиндевелых окнах зимою. Если стереть иней рукой, то оказывается, что в этом месте изо льда торчит травинка или тоненький прутик. Служат ли они объектами, около которых конденсируется пар, или они сами служат проводниками его из воды на поверхность? Вопрос этот может быть выяснен только путём специальных исследований.
Чем ближе мы подходили к Сихотэ-Алиню, тем больше было снегу. Собаки не видели перед собой дороги и отказывались идти. Они останавливались и оглядывались назад. Чжан-Бао и один из удэхейцев пошли вперёд на лыжах протаптывать дорогу собакам, так как за ночь лыжница заносилась снегом.
Десятого января экспедиция наша достигла небольшой речки. За последние дни стрелки и казаки очень утомились, и потому я решил сделать днёвку.
По мере того как мы удалялись от моря, температура воздуха падала всё ниже и ниже. Утром она снижалась до -35, днём термометр показывал -26, а к вечеру опять доходил до -32С.
Воспользовавшись днёвкой, я на другой день решил отправиться на экскурсию. Сопровождать меня вызвался Чжан-Бао. Мы хотели встать пораньше, но оба проспали. Часов в девять утра, после утреннего завтрака, мы взяли ружья и направились на соседнюю сопку. Подъём на неё не был затруднителен, и минут через сорок пять мы были на её вершине.
Отсюда можно было хорошо проследить реку Самарги от места нашего бивака до горы Миле, о которой упоминалось выше. На этом участке она течёт от западо-северо-запада к востоко-юго-востоку между базальтовыми возвышенностями, которые, быть может, находятся в связи с кольцеобразной сопкой Кямо. От безымённого ключа вниз по течению географические названия в долине Самарги идут в следующем порядке. По левому берегу от Дыровитого утёса (Када Сангани) ряд невысоких сопок, оканчивающихся утёсом Хонтоаса, за которым расстилается обширное низменное пространство с речкой Пакту, потом горы опять подходят к речке и на протяжении 5 километров образуют отвесные обрывы. За ними до самой горы Миле — другая большая низина, покрытая горелым лесом. Правый берег более гористый. Сначала идёт ряд сопок, разобщённых короткими развалистыми долинами, поросшими хвойно-смешанным лесом. Ниже реки Пакту начинается равнина, прорезанная лавовым потоком. Западная часть её носит название Тиляни, а восточная — Онго. Затем следует река Фухи, а ниже её — ключик Тюхе и утёс Дукду-могуени и наконец местность Ялахчи. Как раз против утёса Полялиги находятся обрывы горы Миле.
Полюбовавшись видом долины реки Самарги, мы спустились в долину реки Пакту и пошли вверх по ней. Я стал присматриваться к следам, которых здесь было довольно много. Вот характерный след зайца. Он двигался мелкими прыжками, глодал кору тальника, затем чего-то испугался и проворно убежал в кусты. Тут же неподалёку виднелись следы глухаря. Сначала он шёл размеренным шагом, потом остановился (оба следа стали рядом) и поднялся на воздух. При первых взмахах крыльев он испещрил снег веерообразными полосами. Немного дальше изюбр перешёл через реку и направился к горам. По пути он тоже глодал кору деревьев и обкусывал кончики мелких веток. Потом попался след соболя, пробиравшегося с колодника на колодник. Так прошли мы километра четыре, но, несмотря на обилие следов, самих зверей мы не встретили. Я хотел уже было повернуть назад, как вдруг Джан-Бао остановился и сказал:
— Хай-ся-цзы (т.е. медведь).
Я взглянул в указанном направлении и, действительно, увидел старый, уже занастившийся, след медведя средней величины. Очевидно, его кто-то побеспокоил в берлоге, в которую он залезает во второй половине октября. Такие медведи-шатуны всегда очень злы, и встреча с ними считается опасной.
— Его далеко ходи нету, — сказал Чжан-Бао. — Наша скоро его могу догоняй.
Он был прав: зимой медведь не будет долго ходить по снегу и постарается забиться под первый попавшийся колодник.
Мы пошли дальше. Следы шли вдоль сопки зигзагами. Медведь подходил к большим деревьям, заглядывал под опрокинутые корневища, копался в осыпях и разбрасывал мёрзлый валежник на земле. В одном месте наводнением нанесло много мелких веток, сверху их занесло опавшей листвой и засыпало снегом. Медведь залез под этот мусор, но что-то ему не понравилось. Он пролежал, видимо, только несколько часов и пошёл снова к реке.
— Пойдём дальше, — сказал я китайцу. Чжан-Бао осмотрел своё ружьё и стал продираться сквозь чащу, стараясь как можно меньше шуметь. Минут через десять он остановился и, не говоря ни слова, протянул вперёд руку.
Интересное зрелище предстало перед нашими глазами.
Большой старый кедр лежал на земле. При падении он разломился на несколько частей. На том месте, где он рос, стоял большой пень, полый внутри и на одну треть открытый с нашей стороны. В середине его сидел медведь. Он разбросал вокруг весь снег и лапами сгрёб целый ворох мёрзлого мха, которым и обложил себя спереди и с боков до пояса. Большие лепёшки мха случайно или преднамеренно лежали у него на плечах и на голове. Сверху мох был украшен ещё капюшоном из снега. Зверь сидел неподвижно и, по-видимому, спал. Можно было подумать, что он мёртв, если бы не пар, выходивший из ноздрей.
Нам предстояло или тихонько ретироваться, или стрелять. Чжан-Бао первый поднял ружьё. Два выстрела слились почти одновременно. Снежный капюшон свалился с головы медведя, он вздрогнул, рванулся было вперёд и тут же ткнулся мордой в снег. Наши выстрелы оказались смертельными.
Чжан-Бао остался на месте охоты, чтобы снять с медведя шкуру, пока он ещё не окоченел. На обратном пути я встретил удэхейца Ваника Камедичи и рассказал ему о случившемся.
— Гы байта (худо, грех), — отвечал он мне и при этом добавил, что они никогда такое сонное животное не бьют. Каждый охотник знает, что всякого зверя сперва надо разбудить криком или бросить в него камень и стрелять только тогда, когда он подымется со своей лёжки. Это закон, который нельзя нарушать. Человек, не соблюдающий его, рано или поздно поплатится жизнью.
В тот же день убитое животное было доставлено на бивак. Часть мяса мы взяли с собою, большую часть отдали туземцам, а шкуру отправили к устью реки Самарги для доставки её весною на пароходе в город Владивосток.
Дня через два мы дошли до ключика Сололи, по которому нам надлежало подниматься на Сихотэ-Алинь. Тут был пустой балаган, выстроенный гольдами, которые ежегодно после нового года приходят сюда с Амура и соболюют на землях, принадлежащих самаргинским удэхейцам. Пользуясь своей численностью, они не обращают внимания на протесты последних.
Сопровождавшие нас удэхейцы расположились в балагане, а мы — в своём шатре. Мне хотелось определить географические координаты устья ключика Сололи, но так как небо было не совсем чистое, то я решил совершить ещё одну экскурсию по реке Самарги. Истоки её находятся в высоком горном узле, откуда берут начало реки Анюй, Копи, Хор и Самарги, текущие в разные стороны от Сихотэ-Алиня. Таким образом, с Самарги можно выйти на Уссури, Амур и обратно к морю.
В верховьях Самарги течёт вдоль Сихотэ-Алиня в направлении от северо-северо-востока к юго-юго-западу. От ключика Сололи она начинает отклоняться к югу, потом к юго-востоку. Долина реки Самарги около моря неширокая, но выше Кукчи она значительно расширяется. Небольшие разбросанные сопки, сглаженные контуры, многочисленные мелкие ручьи и общая заболоченность их долин свидетельствуют о постоянных эрозийных процессах и о древнем строении Сихотэ-Алиня, который по существу представляет собой остатки бывших когда-то величественных гор. Подтверждение этому мы находим и в плавниковом лесе, скопившемся большими завалами на поворотах реки и там, где она разбивается на протоки. В нижнем течении Самарги завалов нет вовсе.
Самым верхним притоком Самарги будет река Даагды. Туземцы говорят, что там часто встречаются кости сохатых, из чего они делают вывод, что лоси уходят туда умирать — это их место упокоения ‘Буниа’.
Географический состав горных пород от ключика Сололи до Дыровитого утёса характеризуется главным образом глинистыми сланцами с плитняковой и листовитой отдельностью. Кроме того, здесь встречается ещё какая-то тёмная порода, похожая на андезит.
В верхнем течении реки интересно отметить наледи. Под этим именем надо понимать воду, идущую поверх льда. Просачиваясь по трещинам в горных породах, она выходит в береговых обнажениях на дневную поверхность и тотчас покрывается тонким слоем льда, который не выдерживает давления ноги человека. Глубина наледей различна: от 1 до 10-15 сантиметров. Издали их можно узнать по заиндевелым деревьям и по клубам пара, который поднимается от воды утром при восходе солнца и вечером, когда температура воздуха понижается. Если воды из береговых обнажений выходит много, она бежит вниз по реке до тех пор, пока не найдёт какое-нибудь отверстие во льду. Тогда здесь образуются красивые бирюзового цвета водопады с водоворотами. Если вода по трещинам горной породы выходит на дневную поверхность высоко над рекой, то, стекая вниз по береговым обрывам, она намерзает в виде очень красивых ледяных каскадов, которые всё увеличиваются в размерах, и кажется, будто здесь, действительно, был водопад, но замёрз. На самом деле воды выходит так мало, что летом можно пройти мимо и не заметить её вовсе.
Мы сделали небольшой опыт над измерением температуры воздуха. Вечером после заката солнца, когда началось излучение тепла от земли, термометр в лесу показывал -24С. Там же (10) термометр на открытом месте, не защищенном древесной растительностью, показывал -28R (11). Вот почему все животные на ночёвку забираются в самую глушь тайги. Это делают и люди, находя в чаще леса защиту от холодного ветра.
Горы, окаймляющие верхнюю часть долины Самарги, покрыты хвойно-смешанным лесом. Берега реки ещё некоторое время дают приют широколиственным древесным породам: ясеню, белой берёзе, клёну, ольхе и тонкоствольным тальникам, но вскоре они начинают уступать свои места лиственнице, ели и пихте.
Среди пернатого населения верхнесамаргинских лесов характерны снегири.
Добродушные миловидные птички эти имеют очень красивую пурпуровую окраску. У самок преобладают жёлтые тона. Снегири подпускали нас к себе очень близко. Они пили воду, поднимая кверху свои головки, нимало не смущаясь присутствием людей, и только неосторожное движение кого-нибудь из нас заставляло их с криком подниматься со льда и садиться на ветви ближайших деревьев. Недалеко от гольдского балагана удалось застрелить северного рябчика. Самец выдал себя тонким пронзительным криком и шумом полёта, похожим на глухую дробь барабана. Среди тальников я заметил восточного воробьиного сыча с жёлтыми ногами и жёлтым клювом. Он подпустил меня к себе очень близко, но всё же нахохлился, стал переступать с ноги на ногу и поворачивать голову чуть ли не на все 180.

ГЛАВА XIII

ОБРАТНЫЙ ПЕРЕВАЛ ЧЕРЕЗ СИХОТЭ-АЛИНЬ

Двадцатого января мы покинули Самарги и направились к Сихотэ-Алиню, на ключик Солоди (12), который имеет общее направление от северо-запада к юго-востоку и в нижней своей части протекает по местности совершенно равнинной, среди густого хвойного леса плохого качества. Многие деревья стояли в наклонном положении, имели отмершие вершины и были украшены бородатым лишайником. Километрах в четырёх от Самарги начинается подъём, сначала медленный, а потом крутой. На самом перевале, высота которого оказалась равной 910 метрам над уровнем моря, стояла маленькая деревянная кумирня, поставленная китайскими скупщиками пушнины в честь ‘старого духа дорог’ (Лао ба-тоу). Восточный склон Сихотэ-Алиня со всеми реками, текущими в море, удэхейцы называют Ада-Намузани, а западный склон в бассейне притоков Уссури — Ада-Цазани. Сообразно этой терминологии и туземное население прибрежного района называет себя Удэ с Намука, в отличие от людей, обитающих по рекам Иману, Бикину, Хору, Анюю и Хунгари, носящих название Удэ с Дэзаха.
Западный склон Сихотэ-Алиня значительно положе восточного. Спустившись с перевала, мы вышли на какую-то маленькую речку, которая текла к северо-западу: по сторонам высились небольшие сопки, покрытые исключительно хвойным лесом. По мере удаления от водораздела горы становились выше. Километрах в восьми от перевала слева подошёл ещё такой же ручей. Тут мы и заночевали. На другой день километров через десять мы дошли до реки Чуина, которая течёт здесь с юга на север. Теперь глинистые сланцы остались сзади, и сначала появился мелкозернистый песчаник, а затем какая-то кварцитовая метаморфизованная порода, относящаяся, по-видимому, к эзоической сланцевой группе.
Ещё на реке Самарги от удэхейцев я слышал, что на реке Чуине есть дерево, которое выросло не на земле, а на другом живом дереве, стоящем на корню. Теперь наш проводник опять повторил то же. Я просил его показать мне это чудо и сам стал внимательно смотреть по сторонам. Долина Чуина покрыта хвойным лесом, несравненно лучшим, чем на самом Сихотэ-Алине. Около реки в изобилии росли ольха довольно крупных размеров и тальники, имеющие вид строевых деревьев, но с мелкими ветвями почти от самого корня. Места повыше заняла лиственница, а ель и пихта отступили на самые вершины гор.
Наконец-то я увидел то замечательное дерево, о котором так много говорили удэхейцы. Это был осокорь с большим наплывом с северной стороны метрах в десяти над землёй. Сверху в наплыве было естественное углубление, заполненное разным мусором и перегнившей листвою. Случайно в него попало семя, высыпавшееся из еловой шишки. В этом углублении и выросла стройная ёлочка в метр величиною.
Река Чуин некоторое время (около 15 километров) течёт параллельно Сихотэ-Алиню по продольной долине, а затем поворачивает на запад. В этом месте она проходит между двух скалистых сопок, образующих как бы ущелье. Дальше долина Чуина приобретает резко выраженный денудационный характер: широкие низины чередуются с отдельными сопками, которые в шахматном порядке подходят к реке то с одной, то с другой стороны. Образцы горных пород, собранных мной по пути следования от истоков к устью реки Чуина, располагаются в таком порядке: сначала идут филлитовый и кремнистый сланцы, потом песчаник, витрофир, друзы мелких кристаллов и роговообманковый порфирит.
Последние пять километров река Чуин протекает по лесистой равнине и встречает Хор — большую реку около двух метров глубины по фарватеру и с быстротой течения 4 километра в час в малую воду.
Истоки реки Хора находятся далеко в горах. От Сихотэ-Алиня они отделяются особой горной складкой и верховьями реки Анюя. Хор течёт по кривой от северо-востока на запад так, что выпуклая часть его дуги обращена к югу. Из притоков Уссури он занимает самый обширный бассейн, отделяемый от реки Бикина хребтом Синку. Течение его быстрое. Чистая прозрачная хорская вода с такой стремительностью входит в реку Уссури, что мутную воду последней прижимает к противоположному берегу. Устье Хора находится под 4749′ северной широты и 859′ восточной долготы от Гринвича (13).
Самым большим притоком Хора считается река Сукпай. Она имеет длину около 200 километров и течёт на западо-северо-запад. По ней лежит путь через Сихотэ-Алинь на реку Кукчи, впадающую в Самарги, о чём уже говорилось выше. Около устья Сукпая исстари живут удэхейцы. Это самое верхнее стойбище, имеющее почтенную давность. Иногда туземцы поднимаются по Хору выше и доходят до реки Сор, по которой лежит путь на реку Топмасу, приток Анюя, но долго там не задерживаются и всегда спешат снова вернуться на Сукпай. От устья последнего Хор течёт на юго-запад. На этом участке правый берег его гористый. Здесь можно отметить только два ручья Букгое и Кадаа, а с левой стороны — ручей Тынгтыма и рядом с ним сопку того же имени, затем ключик Танда и небольшую речку Чукку. Далее Хор делает небольшие изгибы. К северу глубина его в среднем 2 метра и быстрота течения 9 километров в час (14). После юрт Чукку, расположенных недалеко от устья речки того же имени, с правой стороны описание местности идёт в следующем порядке: небольшая речка Колами, затем долина сужается. Около ключика Чжуача Хор проходит в щеках. До ключика Актога правый берег нагорный и скалистый. Далее на протяжении 25 километров долина Хора значительно сужается и становится изломанной. То с одной, то с другой стороны реку подпирают скалистые сопки. После речки Актога справа впадает ручей Тулами, а в 6 километрах от него Хор опять проходит в щеках и делает длинную узкую петлю. Здесь стояли юрты Чжоннига и рядом с ними ключ, носящий то же название. Вниз по течению с правой стороны — скалистая сопка Билли и ключ Кимми. Затем долина вновь расширяется и река устремляется на юго-запад, принимая в себя ещё два ключика Бионко и Безымянный. Чтобы познакомиться с географией левого берега, читателю необходимо вновь совершить плавание по Хору, начиная от речки Чукка. Справа будут два ключа Сой и Чжульма Адани, затем в начале узкого места долины горный ручей Ясыга, а против реки Кимми — ключ Киколю. В пяти километрах от поворота Хора на юго-запад есть опасный перекат, а ниже — большой камень по самой середине реки. Весь левый край долины гористый, причём гребень хребта, окаймлявшего долину с левой стороны, украшен скалами Яагу. Это место, где в Хор впадает река Капан, а против неё — ключик Бионко, о котором говорилось выше. Ещё ниже, километрах в десяти, Хор принимает в себя большой приток Катэн. Последний при устье разбивается на два рукава, из которых западный, наиболее длинный, идёт параллельно Хору и носит название протоки Хаде. Недалеко от этой протоки с юга подходит небольшая речка Оло. Как бы следуя указанному ею направлению, Хор делает поворот и тоже течёт к северу на протяжении 10-12 километров. С крутых левобережных склонов сбегает ключик Пянг Кулукчи. Затем горы далеко отходят в сторону, и здесь правый берег делается гористым, а левый — низменным. Река Хор становится шире, глубже и разбивается на протоки. Она течёт в строго широтном направлении, причём скорость течения её увеличивается до 3,8 метра в секунду. С правой стороны в Хор впадают ключик Чжоо и речка Дукчи Силини, затем речка Уфа, ключики Имага, Сикин, Самагда и Янгу. Тут же находится протока Юмгма, немного ниже её — второй опасный порог, а ещё ниже — речка Дунгу. Здесь когда-то стояла кумирня и был последний китайский посёлок, состоящий из двух фанз. Высокие скалистые сопки Анбан прорезываются руслами ключиков: Дальми, Унгуни, Дыльма, Сикчи и Кокуя. Здесь сопки кончаются, Хор выходит на равнину, имея направление течения к северу. Следуя принятому нами правилу, укажем сперва речки, ручьи и названия местностей с правой стороны, а потом — с левой стороны. У горы Анбан от Хора отделяется одна из самых больших проток. Вновь с рекой она соединяется ниже, километрах в двенадцати. Отсюда начинают часто встречаться столбы лесоустроителей с разными знаками и зимовья, сложенные из брёвен. Хор несёт свои воды среди большого смешанного леса со скоростью 162 метра в минуту при глубине до 4 метров по фарватеру (15). Миновав протоки Буо и Чжафкди, Хор делает крутой поворот на запад. Здесь в углу с правой же стороны широко раскинулось 60 корейских фанз, носящих название селения Александро-Михайловского. Здесь же находится и переволок (Табань, Табаньдо) на Кию, которым пользуются туземцы, направляющиеся в сторону Хабаровска. Судя по тому, что долина Кии изрезана множеством протоков, стариц, вообще судя по тем следам, которые оставила здесь вода, видно, что эта река ещё в недавнем прошлом была руслом Хора.
Читателю остаётся проследить только левый край долины Хора от того места, где Хор вышел из гор на равнину. Сначала Хор разбивается на две протоки, причём левая называется Чжигдыма, ниже — ещё две протоки Большая и Малая Були и юрта Могочжи близ устья реки Мутен. Здесь последний раз к Хору подходят одинокие сопки Нита Фунеа ниже переволока, представляющие собой остатки более высоких гор, частью размытых, частью потопленных в толщах потретичных образований.
После переволока Хор течёт на запад, каковое направление и сохраняет до впадения своего в реку Уссури.
С высоты птичьего полёта бассейн реки Хора представляется лесистой горной окраиной. Наиболее ценной породой является кедр. Он занимает все возвышенные места по среднему течению до Чуина. По теневым склонам гор произрастают: ель, пихта и каменная берёза, а на солнцепёках — липа, дуб, клён и осокорь. Внизу около самой реки — поёмные леса, состоящие из самых разнообразных хвойных и широколиственных пород с преобладанием ясеня, ильма, тополя, черёмухи и тальника. Последние образуют густые заросли по галечниковым отмелям и островам.
От устья реки Чуина мы пошли вверх по Хору и через какие-нибудь 5-6 километров подошли к речке Сальму (Сниму), впадающей в него с правой стороны. В этих местах долина Хора не широка и окаймлена сопками, имеющими такое очертание, что сразу можно сказать, что слагаются они из пород, изверженных вулканами. Адресуясь к дневникам, я нашёл в них под соответствующими номерами серый гранит.
Дальнейший наш путь шёл по речке Сальму. Она имеет длину около 35 километров и имеет истоки на перевале между реками Хор и Мухенем, впадающим в Амур. Первые 5 километров она течёт с севера на юг, потом километров на двадцать в широтном направлении, при этом становится очень извилистой и разбивается на мелкие проточки, совершенно недоступные даже для плоскодонных туземных лодок. Последние 10 километров Сальму снова склоняется к югу и впадает в Хор двумя рукавами. Долина Сальму непомерно широка. Гор за лесом не видно вовсе. Впрочем, раза два они подходят к реке пологими скатами. Лес берёзовый и лиственничный. Ближе к перевалу стали попадаться заболоченные мари, покрытые сухостойной лиственницей.
Дня через два мы подошли к перевалу. Речка, служившая нам путеводной нитью, сделалась совсем маленькой. Она завернула направо к северу, потом к северо-западу и стала подниматься. Подъём был всё время равномерно пологий и только под самым гребнем сделался крутым. На перевале стояла небольшая кумирня, сложенная из тонких еловых брёвен и украшенная красными тряпками с китайскими иероглифическими знаками. На вершине хребта лес был гораздо гуще. Красивый вид имеют густые ели, украшенные белоснежными капюшонами.
Надо было немного передохнуть. Пока мои спутники курили, я произвёл измерение абсолютной высоты перевала и определил её в 604 метра.
Спуск с водораздела в долину реки Садомабирани оказался гораздо круче, чем подъём с восточной стороны. Дорога, протоптанная соболёвщиками и служившая нам нитью, была хорошо накатана, и это в значительной степени облегчило нам продвижение с грузовыми нартами.
Для таких новичков, какими являлись стрелки, подъём на лыжах в гору был гораздо легче, чем спуск с неё. Для неопытного спортсмена даже небольшой уклон книзу всегда является причиной падения. Но перед нами был большой и крутой спуск, к тому же собаки имели нарты с грузом, которые напирали сзади и развивали всё большую и большую скорость. Стрелки были в затруднительном положении. Уссурийские казаки подтрунивали над ними и давали советы, как быть. Мои спутники выпрягли собак, сняли лыжи, пустили нарты вперёд и, сдерживая их на верёвках, стали легонько спускаться вниз. Так сделали все, за исключением Марунича. Он решил спускаться на лыжах, а чтобы собаки не тянули вперёд, он привязал их сзади, рассчитывая, что они будут сдерживать нарты, упираясь лапами в снег. Но получилось наоборот. Я в это время находился внизу под перевалом, когда позади себя услышал всё приближающийся шум. Я оглянулся и увидел Марунича. Стоя на лыжах и изо всей силы упираясь в дышло своей нарты, он стремглав несся книзу. Собаки, вместо того, чтобы следовать за нартами, обежали его справа и слева и, напрягая все силы, врастяжку мчались вперёд и тем ещё более увеличивали скорость движения. Марунич несся вниз всё быстрее и быстрее, что-то кричал, и нельзя было разобрать, кричал ли он от испуга, просил ли помощи или предупреждал, чтобы идущие впереди сторонились и давали ему дорогу.
Едва я успел отскочить в сторону, как он вихрем пронёсся мимо меня, и вслед за тем точно от взрыва кверху поднялось большое облако снежной пыли. Марунич с нартами врезался в мелкий ельник, собаки оторвались и побежали дальше. Такой спуск мог кончиться очень плачевно. Казаки бросили свои нарты и, ловко лавируя между деревьями, спешили к Маруничу на выручку. Когда я приблизился к месту катастрофы, то увидел нарты, лежавшие в снегу вверх полозьями, и вылезающего из-под них злополучного Марунича. Он весь был в снегу, лицо его выражало крайнее недоумение. Видно было, что он сам не понимал, как попал в такое положение. Он ощупывал свою голову, руки, как бы желая убедиться в их целости. В это время прибежали остальные люди и окружили его. С хохотом они сравнивали себя с товарными поездами, которые становились на запасные пути, чтобы дать дорогу курьерскому поезду. Марунич не отвечал им. Он обтирал рукавом мокрое лицо и пробовал вытащить нарты из снега. В это время собаки его вернулись назад. Считая их главными виновниками своего падения, Марунич схватил палку и бросился было за ними вдогонку, но запутался в постромках и опять упал в сугроб. Стрелки и казаки снова покатились с хохоту. Они помогли ему подняться на ноги, поймали собак и затем пошли за своими нартами, а я, гольд Косяков и Чжан-Бао пошли дальше.
За перевалом река Садомабирани начинается маленьким ручейком, текущим в западном направлении на протяжении 5 километров. Тут она сливается с другой такой же горной речкой, бегущей с северо-востока. Как раз у места слияния их мы нашли юрту и около неё семью удэхейцев. Туземцы укладывали нарты и, видимо, собирались куда-то перекочевать совсем. На вопрос, кто они и куда собираются, мужчина ответил, что он с реки Хора, зовут его Миону из рода Кимунку, что живёт он на реке Хор и прибыл сюда на соболевание, но тигры потаскали у него почти всех собак. Поэтому он решил уступить им своё место и уйти обратно на реку Хор. Я сказал удэхейцу, что буду здесь ночевать, и просил его остаться с нами для того, чтобы завтра указать нам место, где чаще всего держатся полосатые звери, выжившие его с Садомабирани.
Туземная женщина, услышав, что муж её согласился на мою просьбу, совершенно равнодушно и молча стала разбирать нарты и таскать имущество обратно в юрту. Когда подошли казаки, было как раз время для остановки на бивак. Все дружно взялись за работу: одни ставили палатку и налаживали печь с трубами, другие рубили дрова, третьи резали траву для постелей, Марунич готовил обед. Когда начало смеркаться, я велел всех собак забрать внутрь помещения и всю ночь поддерживать костры на биваке, а сам вместе с Косяковым пошёл в юрту удэхейца. Миону был мужчина лет тридцати восьми, невысокого роста, бедно одетый. Обветренное и загорелое лицо его и заскорузлые руки говорили о том, каким тяжёлым трудом он добывал себе средства к жизни. В глазах его можно было прочитать тревогу и заботу, а в глазах жены — покорность судьбе.
Я стал его расспрашивать о реке, на которую мы вышли. Он сообщил мне, что все правые притоки верхнего Мухеня считаются хорошим охотничьим местом. Горы между Нефикцой и Мэка подвергались сильному разрушению, вследствие чего здесь образовалось много скал, имеющих причудливые формы. Это самое тигровое место в крае. Где бы они ни ходили, всегда туда возвращаются. Там они выводят и тигрят. Все охотники знают это, и потому никто не хочет соболевать около запрещённых скал. Тигр, который повадился у него таскать собак, пришёл именно оттуда. Это очень дерзкий зверь. Сначала он посещал удэхейца ночью, а теперь повадился ходить и днём. Не позже, как сегодня утром, он унёс ещё одну собаку — пятую по счёту. Теперь у Миону остались только две сучки и один щенок. Когда удэхеец закричал на тигра, он ощетинился, показал зубы, заревел и стал бить себя хвостом по бокам. Из этого удэхеец заключил, что ему с семьёй грозит смертельная опасность. Он решил уйти обратно на реку Хор, оставив щенка в распоряжение царственного зверя.
Были сумерки, когда я вышел из юрты и направился к своему биваку.
После ужина я снова вернулся в юрту удэхейца. Ребятишки его уже спали, жена его готовила ужин, а сам он исправлял ремни у лыж. Я подсел к огню и стал расспрашивать его о страшных утёсах Мэка. Миону некоторое время молчал, и я думал, что он не хочет говорить на эту тему, полагая, что я хочу взять его в проводники.
— Место совсем худое. Наши люди никогда туда ходи нету, — наконец ответил он.
С этого начался разговор.
Скалы Мэка считаются недосягаемыми. Это пристанище чорта Онку. Там всегда завывает ветер. Проходящие мимо люди постоянно слышат, как вверху кто-то свистит, иногда слышны голоса, шум лыж, удары топора. Вот почему скалы Мэка называются Онку Чжугдыни, что значит — жилище злого духа Онку, или Амба Чжугдыни, потому что там всегда держалось много тигров. Они в качестве собак служат Онку и исполняют его поручения. И долго ещё говорил мне этот человек про лесные страхи, которые всё больше и больше разжигали моё любопытство. После ужина жена его тоже легла спать, а мы всё ещё сидели у огня и вели дружескую беседу.
Незаметно разговор перешёл на другие темы. Миону спрашивал меня о том, как живут туземцы на берегу моря, и вспоминал кое-кого из своих старых знакомых.
Затем мы как-то оба замолчали. Я перенёсся мыслями в прошлое и вспомнил своё длинное путешествие через Сибирь, когда ехал на Дальний Восток. Миону тоже о чём-то задумался и молча смотрел на огонь.
Вдруг он вздрогнул, на лице его выразился испуг. Я видел, как он побледнел и приложил дрожащую руку ко лбу.
— Что случилось? — спросил я его в тревоге.
— Куты мафа (тигр) близко ходи есть, — прошептал он чуть слышно.
Я прислушался, но ухо моё не уловило ни малейшего шороха. Тогда я взял ружьё и вышел из юрты.
Была светлая ночь. Луна, более полная и яркая, чем накануне, только что скрылась за тучкой, нашедшей на неё с северо-запада. Порой она показывалась на мгновенье, и тогда казалось, будто облако стоит на месте, а месяц бежит сквозь него в другом направлении. В кротком сиянии звёзд на небе, в чистом морозном воздухе и в беззвучном движении воды в полынье — всюду царило невозмутимое спокойствие. Река казалась широкой белой аллеей, обсаженной по сторонам высокими старыми елями и уходящей в глубь леса. В нашей палатке было темно, из чего я заключил, что там уже все спали. От притухших костров кверху вздымались дымки тонкими струйками, пахло гарью.
Я осмотрелся и прислушался, но кругом царило полное безмолвие. Такая тишина кажется подозрительной. По ту сторону реки стеной стоял безмолвный лес, озарённый луной. Как-то даже не верилось, что в природе может быть так тихо. Словно весь мир погрузился в глубокий сон.
Я возвратился в юрту и сказал Миону, что не заметил ничего подозрительного. На это он мне ответил, что хотя я и не видел и ничего не слышал, но всё-таки тигр был поблизости. Все люди знают, что если человек вдруг испугался без всякой видимой причины, значит, страшный зверь подошёл к его жилищу.
Тогда я сказал, что можно один или два раза выстрелить в воздух или бросить несколько головешек в сторону леса. Он ответил, что это не поможет. Тигр отойдёт на время, потом снова явится, и тогда будет ещё хуже.
На другой день я не хотел рано будить своих спутников, но когда я стал одеваться, проснулся Глегола и пожелал идти со мною. Стараясь не шуметь, мы взяли свои ружья и тихонько вышли из палатки. День обещал быть солнечным и морозным. По бледному небу протянулись высокие серебристо-белые перистые облака. Казалось, будто от холода воздух уплотнился и приобрёл неподвижность. В лесу звонко щёлкали озябшие деревья. Дым от костров, точно туман, протянулся полосами и повис над землёй.
Миону был на ногах. Жена его готовила завтрак, сам он чистил ружьё, а ребятишки играли костями рыси. Во время еды он сказал, что проводит нас только до того места, где обыкновенно держится тигр, а затем вернётся назад и, не дожидаясь нашего возвращения, пойдёт на реку Хор. Я знал, что отговаривать его было напрасным трудом, и потому сказал ему, что хорошо помню своё обещание не задерживать его дольше полдня.
Когда всё было готово, мы надели лыжи и пошли вслед за нашим провожатым. Он направился по протоке вдоль обрывистого берега, поросшего вековым лесом. Во многих местах яр обвалился и обнажил корни деревьев. Одна ель упала. При падении своём она увлекла большой кусок земли. Здесь по снежному сугробу шла хорошо протоптанная тропа.
— Ни одного человеческого следа нет — все тигровые,— сказал Миону, указывая на тропу.
Видно было, что зверь ходил здесь очень часто. Тропа была хорошо утоптана и тигровые следы блестели так, как будто они были проложены по мокрому снегу и затем замёрзли. Стоило только насторожить здесь ружьё или самострел, чтобы нанести зверю тяжёлую рану, но удэхеец предпочитал уступить ему не только место, но и всех своих остальных собак.
Отсюда мы начали подъём в гору. Снег в лесу не был достаточно глубок, и потому все валежины на земле отмечались тенями, которые то розовели, то синели в зависимости от того, как высоко поднялось солнце над горизонтом. Так же синела и тигровая тропа, пока не разбилась на неколько следов. Один был совсем свежий. Удэхеец оказался прав: ночью тигр действительно подходил к его жилищу. Я обратил внимание на то, что следы были не одинаковой величины. Очевидно, Миону навещал не один зверь, а два, так как следы шли вразброд и часто навстречу один другому, значит, тигры охотились за собаками каждый сам по себе. Мы взяли свежий след и прошли по нём с версту. Он направился в гору и завёл нас в непролазный бурелом, заросший молодым ельником. Там мы нашли совершенно свежую лёжку. Тигр лежал на боку, закинув голову кверху. На снегу получился точный его позитив: голова с ушами, шея, корпус и вытянутые лапы. Лёжа, он легонько помахивал хвостом и разбросал снег в стороны. Разбираясь в следах, мы установили, что он вдруг чего-то испугался и, вскочив на ноги, некоторое время стоял неподвижно, потом отбежал немного и опять остановился. Вероятно, мы были причиной его испуга. Как ни осторожно мы шли, но всё же шум от лыж в тихом морозном воздухе должен был быть слышен на довольно большом расстоянии. Тут Миону остановился и заявил, что дальше он не пойдёт, и посоветовал нам быть осторожными, так как тигр понял, что его выслеживают. После этого он повернул назад, а мы пошли дальше по следу. Тигр сделал большой круг в направлении к реке Садомабирани. Но вот след пересечён один раз, другой. Нам стало ясно, что тигр хочет обороняться и напасть на своих врагов из-за угла. Тогда я решил оставить опасную игру и идти прямо на бивак.
Вскоре мы нашли лыжню, принадлежавшую Миону. Он почему-то бросил старую дорогу и пошёл под гору целиною.
На биваке я застал только одного Марунича. На вопрос, где остальные люди, он ответил, что все пошли на охоту вверх и вниз по реке.
Около юрты удэхейцы торопливо укладывали нарты. Я подошёл к Миону. Он был не в духе. Из расспросов выяснилось, что он едва не поплатился жизнью за то, что ходил с нами по тигровому следу. На обратном пути как-то вышло так, что ‘куты мафа’, т.е. тигр, путая следы, оказался недалеко от старой лыжни. Услышав приближение удэхейца, он пришёл в ярость. Миону видел, как он залёг на бурелом и ждал приближения двуногого врага. Тогда удэхеец круто свернул в сторону и очень быстро спустился с горы в долину Садомабирани.
Я сказал, что он упустил удобный момент для выстрела, но, по мнению удэхейца, лучший способ отделаться от страшного зверя — это уступить ему дорогу.
Когда нарты были уложены, Миону привязал щенка к дереву, запряг двух взрослых собак и пошёл по нашей дороге вверх по реке Садомабирани. Жена его стала палкой подталкивать нарту сзади, а ребятишки на лыжах пошли стороной. Щенок, которого Миону отдавал тигру, навострил свои ушки и затем, повернувшись задом, изо всей силы стал тянуться на ремешке, стараясь высвободить голову из петли.
Марунич подошёл к щенку и, отвязав ремешок, на руках отнёс в нашу палатку и накормил его кашей. Щенок как-то сразу освоился с новой обстановкой и через полчаса уже заигрывал с какой-то собакой, но той не нравилась фамильярность молокососа, она долго ворчала и скалила на него зубы.
Незадолго до сумерек возвратились стрелки и казаки с охоты. Все они видели тигровые следы. Глегола подстрелил одну кабарожку. Это было как раз кстати, потому что каша нам надоела и всем хотелось мясного. К вечеру мороз усилился. В нашей палатке было очень уютно. Докрасна раскалённая печка распространяла кругом тепло. На ней шумел чайник. Казаки поправляли ремешки у лыж и делились свежими впечатлениями, смеялись, вспоминали спуск Марунича с перевала, а я делал записи в путевой дневник. Щенок пробрался в палатку, стрелки гладили его, тормошили за уши, а он шалил, валялся на спине и легонько кусал им руки.
Так как место это было опасным, то мы решили установить очередь для окарауливания бивака. Один раз ночью собаки подняли большой шум. Мы забрали их всех в палатку и развели большой костёр.
Лишь только начало светать, Марунич разбудил меня. Я произвёл метеорологические наблюдения и приготовил планшет для съёмки, а когда утренний завтрак был готов, мы вдвоём стали будить разоспавшихся стрелков и казаков.
Наши утренние сборы заняли времени не больше одного часа. Каждый знал, что ему надо делать: движенья каждого человека были согласованы, и потому уборка палатки и укладка походной печки, увязка нарт и запряжка собак делались всегда без лишней проволочки.
Когда собаки были запряжены, курильщики, как всегда, побежали к костру, чтобы закурить на дорогу. Затем, надев на себя лямки и прикрикнув на собак, стрелки и казаки друг за другом гуськом тронулись в путь.
Отойдя от бивака шагов полтораста, я оглянулся назад и увидел тонкую струйку дыма, поднимавшуюся от костра кверху.
Начало съёмки всегда отнимает несколько больше времени, чем производство её в пути. Надо выверить шагомер, взять обратный азимут на последний отрезок вчерашнего пути, надо взять пеленги на видимые высоты и т.д. Когда я кончил проделывать все манипуляции, я вдруг вспомнил, что забыл в биваке барометр. Ничего не оставалось больше делать, как вернуться назад. Стрелки и казаки ушли уже порядочно вперёд. Я не стал их окликать в надежде, что догоню на первом же перевале.
Когда я подходил к биваку, мне показалось, что что-то большое жёлтое быстро мелькнуло в кустах.
Я остановился и прислушался, но так как ничего подозрительного не видел, то решил, что мне это показалось. Времени нельзя было тратить даром, я подошёл к дереву, на котором висел барометр, снял его с дерева и стал надевать себе на шею, для чего снял шапку, но нечаянно выронил её из рук. Нагибаясь к земле за шапкой, я увидел на снегу отпечатки больших тигровых лап. Сознание своего одиночества в присутствии такого страшного и дерзкого зверя наполнило моё сердце страхом. Я поспешно сунул барометр в боковой карман, надел шапку и, постоянно оглядываясь, пошёл по нартовой дороге. Я не бежал, шёл спокойно, держа указательный палец на спуске затвора своего ружья. Потом я прибавил шагу и через несколько минут достиг поворота реки.
Долина расширилась. Вдали около второго поворота я увидел стрелков и казаков. Чувство страха оставило меня, и я спокойно приступил к съёмке.
Долина Садомабирани залегает между двух отрогов Хорского хребта, идущих в широтном направлении. В обнажениях виден всё тот же гранит и изредка встречается какой-то плотный песчаник. Долина Садомабирани, пока она течёт в горах, покрыта великолепным лесом, состоящим главным образом из кедра с небольшой примесью других хвойных деревьев. В верхнем течении Садомабирани разбивается на столь мелкие протоки, что кажется, будто вода прямо идёт по лесу и вовсе не имеет русла. Она просачивается между корнями деревьев, исчезает среди каменистых россыпей и потом вновь появляется на дневную поверхность.
Как только река выходит из гор, хвойно-смешанные леса кончаются, и на сцену выступают широколиственные леса, состоящие из дуба, берёзы, осины и прочих пород. Здешняя осина имеет столь светлую кору, что я сначала принимал её за берёзу и, только подойдя вплотную, заметил свою ошибку. Ближе к устью лес начинает редеть. Всё чаще и чаще появляются заболоченные полянки, число и размеры их всё увеличиваются и наконец становятся преобладающими.
Самым верхним притоком Мухеня будет речка Алчи. Около устья её есть выходы бурого угля на дневную поверхность. Алчи осталась у нас правее и сзади.
Немного шире (16) Садомабирани в Мухень впадают с той же стороны (правой) ещё две речки Нефикца и Мэка, что значит ‘чорт’. Последняя получила своё название от скал, находящихся в её верховьях, служащих якобы местом обитания злых духов. Все перечисленные четыре речки заслуженно считаются зверовыми. В вершинах их живут лоси, ниже изюбры и кабаны.
Леса в верховьях Мухеня довольно богато населены пернатыми. Я видел ворон, дятлов, поползней и снегирей. Они наполняли лес криками и ударами клювов по стволам сухостойных деревьев. Вороны и ронжи при нашем приближении улетали прочь, дятлы прятались за ветвями и только одним глазом поглядывали на проходящих людей. Только поползни и снегири держали себя независимо и свободно, даже в тех случаях, когда мы подходили к ним совсем близко.
После принятия в себя Нефикцы Мухень становится чрезвычайно извилистым. Ничтожный склон долины, медленное течение — всё это характеризует старческий возраст реки.
С левой стороны против Мэка и Нефикцы расстилаются болота, покрытые сфагновым мхом и поросшие редкой лиственницей. Гари (17) где-то далеко синеют вдали.
Ещё ниже Мухень принимает в себя с левой стороны приток Пунчи и два ключика Дай Холга и Нючь Холга с ржавою болотного водою. Может быть, это обстоятельство и является причиной того, что в Мухень идёт мало кеты. Зато он богат частиковой рыбой всевозможных пород, начиная от максунов и кончая карасями.
В нижней части Мухень пролегает среди обширных низменных пространств, кочковатых и заболоченных. Древесная растительность встречается только группами по рекам, потом исчезают и одиночные деревья и на сцену выступают ольховники и тальники, имеющие вид высокоствольных кустарников, которые как бордюрами окаймляют берега реки, её притоков, стариц, заводей и слепых рукавов.
Пять дней мы шли по реке Мухеню, следуя всем её изгибам, которые удлиняли наш путь по крайней мере в два или три раза. Во время пути мы кормили собак два раза в день: немного утром, перед выступлением в поход — сухой рыбой и затем вечером на биваке — жидкой гречневой или чумизной кашей, сваренной с юколой. Сначала они неохотно ели кашицу, и это вынуждало нас прятать от них на деревья наши лыжи, обтянутые кожей, ремни, обувь и прочее имущество, иначе всё это было бы сразу съедено.
На Мухене у нас пала одна собака. Я велел оттащить её немного в сторону и бросить в кусты. Вскоре мы стали биваком.
Вечером собаки вели себя неспокойно. Они грызлись друг с другом и рвались с привязи. На другой день утром обнаружилось исчезновение двух собак. Я думал, что они убежали совсем, но незадолго перед выступлением в поход обе беглянки вернулись. Они облизывались, и животы их были вздуты.
— Где они кормились? — спросил удивлённо Крылов.
— Собака собаку всегда кушай, — отвечал Чжан-Бао.
Желая удостовериться в этом, я надел лыжи и вместе с Крыловым сбегал туда, где была брошена дохлая собака. Действительно, она оказалась съеденной более чем наполовину. На снегу виднелись собачьи следы, они шли от нашего бивака и обратно на бивак.
Мы поняли, что на длинные переходы можно брать больше ездовых собак. По мере того, как число нарт будет сокращаться вследствие расходования продовольственных грузов, слабых собак можно убивать и кормить наиболее молодых и сильных животных.
Река Мухень привела нас к реке Немпту, в которую она впадает с правой стороны. Ещё 6 километров, и мы дошли до устья последней.
Река Немпту берёт начало с Хорского хребта и имеет в длину около 200 километров. В верховьях она захватывает истоки Мухеня и состоит из двух речек, протекающих по узким долинам среди скал. По словам туземцев, там много всякого зверья, в том числе и тигров. После слияния Немпту склоняется к северо-востоку. Долина реки завалена большими камнями, промежутки между которыми заполнены вязкой глиной. Километров через двадцать Немпту поворачивает к северу. Это направление она сохраняет очень долго и по пути принимает в себя следующие притоки: с левой стороны — Си, Дайхео, Темсо и Боянсор, а с правой — Анхалга, Юшки, Полян, Осима и Мухень. По выходе из гор река начинает делать меандры и чем дальше, тем больше. В некоторых местах во время большой воды река сама выпрямляет своё русло и входы в старицы заносит илом и песком. Так образовалось множество заводей, слепых рукавов, длинных озерков, которые сопровождают реку с обеих сторон. Не доходя километров пятнадцати до озера, Немпту делает крутой поворот к востоку, затем ещё раз меняет направление на северо-восточное, которое и сохраняет до конца. Течение её медленное, вода тепловатая, ржавого цвета. Немпту впадает в озеро Синдинское и при устье образует множество островов, которые становятся всё ниже и ниже, наконец сравниваются с горизонтом воды и превращаются в мели.
Само озеро имеет неправильно округлённую форму, суженную с севера и расширяющуюся на юге, с небольшим заливом с западной стороны. Древний его берег восточный. В недавнем прошлом (в геологическом смысле) всё пространство, занимаемое реками Немпту (до притока Анхалга) и Мухень (до притока Мэка), представляло собой обширное водное пространство, только плоские возвышенности Аур и Мухеньский увал казались островами, покрытыми древесной растительностью. В это древнее озеро впадало множество мелких речек, составляющих ныне притоки Мухеня и Немпту. С течением времени громадный водоём заполнялся выносами рек, в него впадающих. Заболоченная низина, о которой здесь идёт речь, не высохла и по сие время. Гумусовый горизонт нарастает чрезвычайно медленно. Берега возвышаются над уровнем воды в реке не более как на 25-75 сантиметров, и потому в дождливое время года все низменные места, все едва заметные для глаза углубления снова заполняются водою. Особенно большие болота располагаются около южной стороны Синдинского озера. (18) Ныне оно имеет в ширину 5 километров с глубиной по фарватеру от 1 1/2 до 3 метров. Странно звучит слово ‘фарватер’ на озере, а между тем это так. Наиболее глубокие места его узкой полосой проходят сначала у восточного, а потом у западного берега. Особенно мелководна юго-западная часть этого исчезающего водоёма, где глубина не превышает 6 сантиметров.
Было бы ошибочно думать, что озеро питается водою только из рек Мухень и Немпту. Повышение уровня воды его зависит и от Амура. И в этом случае наблюдается уже знакомый нам процесс засорения озера песком и илом. В ненастное время года мутная амурская вода входит в спокойное Синдинское озеро и отдаёт ему тот материал, который находится в ней во взвешенном состоянии.
С Амуром Синдинское озеро соединяется двумя рукавами. Один — наиболее длинный и узкий — направляется на запад к селу Сарапульскому, а другой — короткий и широкий — впадает в так называемую Синдинскую протоку.
Кроме Немпту, в озеро впадают ещё две маленьких речки, с юго-запада — Бухта и с юго-востока — Тон. Между этой последней и рекой Немпту образовалось ещё маленькое озеро Доцен, соединяющееся несколькими протоками как с обеими названными реками, так и непосредственно с озером Синда.
День был уже на исходе. На западе пламенела заря, когда мы поравнялись с лысой горой Кадар на правом, возвышенном и лесистом берегу озера. Освещенные закатными лучами, покрывающие её снега окрасились в нежно-розовые тона.
Место для ловли рыбы, сушилка, составленные лодки на берегу и т.д. — всё указывало, что где-то недалеко есть люди. Собаки тоже, как бы почуяв близость человеческого жилья, пошли бодрее. Вот и дорога, вот и свежие следы лыж. Кто-то недавно рубил дрова. И действительно, едва мы вышли на Синдинскую протоку, как увидели с правой стороны огоньки. Это было гольдское селение Люмоми.
Мужчины все ушли на охоту, дома остались старики, женщины и дети. Выбрав одну из фанз побольше, я постучался в дверь. Из неё вышли две женщины. Узнав, что мы пришли издалека, они пригласили нас к себе и стали помогать распрягать собак.
Через час мы сидели на тёплых канах, сбросив с себя обувь и верхнюю одежду. Женщины угощали нас чаем, мучными лепёшками с сухой рыбой. Мы решили никуда дальше не идти и отдохнуть в селении Люмоми как следует.
Дальнейший наш путь шёл к верховью Анюя и по реке Копи к морю.
Обычно таяние снегов в бассейне правых притоков Анюя происходит чуть ли не на месяц раньше, чем в прибрежном районе. Уже в конце февраля стало ощущаться влияние весны. Снег сделался мокрым и грязным, в нём появились глубокие каверны. Днём он таял и оседал, а ночью смерзался и покрывался тонкой ледяной корой.
Я опасался распутицы: мне казалось, что реки будут в таком состоянии, что я не смогу двигаться ни на лодках, ни с нартами. Но старики гольды говорили, что Анюй всегда раньше вскрывается в нижнем течении и что в верховьях будет хорошая санная дорога, а по ту сторону водораздела мне придётся воду добывать из прорубей.
Тогда я вспомнил значение Сихотэ-Алиня, протянувшегося параллельно берегу моря, и, приняв во внимание затяжную весну на восточном его склоне, велел своим спутникам готовиться к походу.

ГЛАВА XIV

ОПЯТЬ К МОРЮ

Двадцать седьмого февраля мы расстались с Люмоми и через двое суток дошли до другого селения — Найхин, расположенного около устья Анюя. Здесь я остановился у старого своего приятеля гольда Николая Бельды. Он сообщил мне, что по Анюю сообщение не сегодня-завтра должно прекратиться и будет лучше, если я спущусь по Амуру до речки Гяу, затем, пойдя по ней до истоков, перевалю на реку Мыныму, поднимусь по этой последней и через второй небольшой перевал выйду на Анюй около местности Улема. Это — обычный путь запоздавших гольдов-соболёвщиков в том случае, когда им надо возвращаться из прибрежного района на Амур. Я мог встретить их на пути и воспользоваться проложенною ими дорогой. Надо заметить, что в Уссурийском крае снега обычно выпадают во второй половине зимы. Совет Николая Бельды был очень разумен, и я решил им воспользоваться.
Всё пространство между устьем реки Анюя и высотами, на которых расположено село Троицкое, и все острова, прилегающие к этому берегу, в основании своём слагаются из окатанной речной гальки, тогда как все берега Амура состоят из ила и песка, это свидетельствует о том, что весь правый берег Амура, о котором здесь идёт речь, намыт рекой Анюем. В недавнем прошлом она имела устье значительно ближе к селу Троицкому. Можно проследить, как Анюй постепенно перемещал русло к юго-западу, пока не дошёл до возвышенного берега около гольдского селения Найхин. Ныне он стал заносить галькой и амурскую протоку Дырэн. В недалёком будущем она тоже обречена на исчезновение. Тогда Анюй проложит себе новое русло где-нибудь около селения Торган и, может быть, смоет самый Торганский остров.
Речка Гяу протекает по одной из таких старых проток Анюя. Она имеет длину около 10 километров и берёт начало с горного хребта Мыныму, который хорошо видно с Амура. Увалы между многими селениями и старицами Анюя покрыты редколесьем, состоящим из липы, ильма и дуба. Хребет Мыныму расположен в направлении от юго-запада к северо-востоку. Одним концом он подходит к Анюю. Отсюда к северу отделяется от него длинный отрог, соединяющийся с высотами селения Троицкого.
Река Гяу привела нас сначала к этому отрогу. Перейдя его, мы попали в марь. Судя по растительности, она должна быть заболоченной. Дальнейший наш путь пролегал к югу через невысокую седловину между хребтом Мыныму и упомянутым отрогом. Тут за сопками поблизости протекала и сама река Мыныму. Истоки её находятся в горах, служащих водоразделом между ним и бассейном Гобилли. Она течёт с северо-востока по сравнительно узкой горно-лесистой долине. Один из притоков её близко подходит к Анюю. Их разделяет только невысокая сопка Амбанку Хоянбекчи. Здесь и есть тот переволок, о котором мне говорил Николай Бельды.
В 1909 году старики туземцы предсказывали раннюю весну. Действительно, в конце февраля началось уже таяние снегов. Горные ручьи как-то сразу наполнились водою, вешние реки, казалось, находились в состоянии покоя, но из-подо льда доносился шум, похожий на отдалённый гром. Слышно было, как он дрожит под напором быстро бегущей под ним воды. Местами лёд стал подниматься кверху и взламываться у берегов, всюду появились проталины. Посредине реки лёд был прочный, но в тех случаях, когда необходимость заставляла приближаться к берегу, надо было идти с палкой в руках. Вообще реки Анюй, Мыныму плохо замерзают, во многих местах круглую зиму стоят открытые полыньи. Гольды объясняют это обилием рыбы, которая якобы гуляет, дышит и не даёт воде замёрзнуть как следует.
Но как только подул холодный северо-западный ветер, лёд на реке немного окреп. Это в значительной степени облегчило наше путешествие.
Одиннадцатого марта мы достигли перевала на Анюй. Здесь мы застали семью удэхейцев, состоящую из двух мужчин, двух женщин и мальчика девяти лет.
В этот год на Анюе было много тигров, которые вели себя крайне дерзко и подходили близко к человеческим жилищам. Недели за две до нашего прихода один зверь проявил удивительную назойливость. Чуть ли не ежедневно он навещал удэхейцев и часто среди белого дня. Туземцы сначала убеждали его оставить их в покое, потом грозили ему копьями и огнестрельным оружием, шаманили по ночам и просили Буйнь Ацзани (хозяина зверей) отозвать ‘свою собаку’ обратно. Ничего не помогало. Тигр ходил по другому берегу реки, ложился на льду против юрты, зевал и пугал людей. Тогда удэхейцы поняли, что страшный зверь самовольно ушёл от своего хозяина, что он не подчиняется ему и потому убой его не ляжет тяжким грехом на них.
Однажды вечером одна из женщин хотела было выйти из юрты за водой. Это было как раз во время полнолунья. Едва она приоткрыла дверь, как увидела полосатое чудовище совсем близко от жилища. Она быстро захлопнула дверь. Тогда один из удэхейцев проделал ножом отверстие в корье юрты и сквозь него выстрелил в тигра. Зверь упал, но тотчас поднялся и пополз по льду реки. Наутро его нашли издохшим около другого берега. Удэхейцы прикрыли его снегом и по сторонам выставили два кола со стружками, чтобы дать знать проходящим людям, что место это запретное, а сами отошли немного ниже по течению, где я и застал их всех в сборе.
Узнав об этом, я на другой день отправился к тому месту, где лежал тигр. Это был великолепный рослый самец, но с бледной окраской и редкими крупными чёрными полосами на задней части тела. К сожалению, шкура его погибла совсем, шерсть из неё лезла большими клочьями. Я хотел было взять скелет животного, но мои намерения взволновали удэхейцев. Они говорили, что делать этого нельзя, потому что им житья не будет от других тигров, которые станут мстить за надругательство над одним из их сородичей. Дня через два я всё же отправился к мёртвому зверю, но, к сожалению своему, уже не нашёл его совсем. На том месте, где лежал тигр, была большая промоина: тёмная вода быстро и бесшумно бежала под лёд. Это обстоятельство убедило туземцев, что Буйнь Ацзани не допустил кощунства над своей собакой, хотя бы и вышедшей из повиновения.
Распрощавшись с удэхейцами, я отправился через переволок на Анюй. В этот день утром мы имели случай наблюдать интересное оптическое явление. Сибиряки называют его ‘солнцем с ушами’ и говорят, что оно предвещает морозы.
Часов в десять утра, когда дневное светило поднялось над горизонтом градусов на десять, справа и слева от него появилось два радужных светящихся пятна и от них в сторону протянулись длинные лучи, суживающиеся к концам. Одновременно над солнцем появилась радуга, обращенная выпуклой частью к горизонту, а концами — к зениту. День был морозный, тихий, небо безоблачное, деревья сильно заиндевели.
На другой день, 15 марта, явление повторилось, но было ещё эффектнее. Утром был лёгкий туман, а на небе тонкая паутина перистых облаков. Вокруг солнца сперва появились два концентрических радужных круга. От вершины внутреннего круга отделилась радужная дуга, тоже обращенная концами кверху. На этот раз, кроме действительного солнца, было два ложных по сторонам и одно внизу. От боковых светящихся пятен вправо и влево потянулись лучи, которые всё удлинялись до тех пор, пока не соединились, образовав по всему небу гигантский круг, параллельный горизонту. Затем появились ещё дополнительные дуги, образовавшие ряд красивых сплетений, места пересечений их тоже издавали довольно яркий свет. Положение кругов не менялось, но одни из них блёкли, другие же становились более яркими. К полудню на небе осталось одно только галло с внешней ахроматизацией. Я ждал снега, но вышло наоборот. Небо совершенно очистилось от перистых облаков. Ночью звёзды сильно мерцали. Снег хорошо занастился. Несколько дней подряд держалась тихая солнечная погода.
Перейдя через гору Анбанку Хоябекчи, мы вышли как раз к местности Улема на Анюе, где я решил сделать днёвку и астрономически определить точку своего стояния. Место для наблюдений было выбрано на гальке, а шатёр был поставлен несколько в стороне в лесу, где не так было ветрено. Я не стал терять времени и, воспользовавшись хорошей погодой, дважды произвёл поправки хронометра и взял несколько высот до и после кульминации. Во время наблюдений в трубу инструмента на солнце были видны три пятна, расположенные наискось в одну линию. Самое большое пятно было верхнее, меньшее — среднее и самое маленькое — нижнее. Большое пятно можно было наблюдать даже просто сквозь дымчатое стекло.
На другой день мы на большом дереве вырезали надпись: ’20 марта 1909 г. Астрономический пункт. В.К. Арсеньев’.
Когда всё было закончено, я сделал распоряжение готовиться к походу вверх по Анюю, но в это время случилось происшествие, задержавшее нас в Улеме ещё четверо суток.
День выдался на редкость хороший: было тихо, светло и в меру холодно. Живительный прохладный воздух подбадривал, но не знобил, дышалось легко, и на душе было весело. Пока стрелки готовились к походу, я с Крыловым, захватив с собой собаку Кады, отправился на разведки.
В местности Улема весь правый берег Анюя на небольшом протяжении представляет собой низменное пространство, изрезанное бесчисленным множеством мелких проток и стариц. Рытвины, ямы и канавы встречались нам чуть ли не на каждом шагу, они соединялись друг с другом, сходили на нет и пересекались под различными углами. Прибавьте к этому пригнутые к земле и обезображенные наводнениями деревья, кусты, росшие в беспорядке, и завалы колодника вперемешку с мусором, нанесённым сюда водою, и вы получите полное представление поёмного леса, около которого мы встали биваком.
Удэхейцы сказали правду. Здесь оказалось так много тигровых следов, что можно было подумать, будто они все, сколько их есть в Уссурийском крае, собрались на Анюй для зимовья. Однако скоро я заметил, что всего было только два следа: один большой — старый, другой поменьше — свежий. Следы шли вдоль по рытвинам и каналам в ту и другую сторону, шли поперёк, делали круги и возвращались обратно. В одном месте мы натолкнулись на совершенно свежий след зверя. Крылов спустил собаку с поводка, но она не бросилась вперёд, а, глубоко уткнувшись носом в снег, принялась обнюхивать каждую травинку, мимо которой мы проходили. Через минуту Кады опять пошла по рытвинам весьма осторожно, затем остановилась и стала прислушиваться. Раза два она ложилась на брюхо, поджав под себя задние ноги и вытянув вперёд передние лапы. По тому, как вела себя собака, и по насторожённым ушам видно было, что она что-то учуяла. Нервное настроение собаки передалось и нам, и я не был уверен, что если бы в эту минуту выскочил тигр, то стрелял бы в него спокойно. Кады не решалась идти вперёд, и мы тоже замерли на месте в томительном ожидании. Наконец Крылов не выдержал. Он подошёл к собаке, осмотрелся и погладил её. Она не шелохнулась. Тогда мы оба перешагнули через неё. Кады тихонько встала и поплелась сзади. Пройдя шагов с десяток, Крылов пропустил собаку вперёд, но через несколько сот шагов она опять остановилась. Прижав уши, она стала озираться по сторонам, потом вдруг поднялась и торопливо побежала назад. Обойдя Крылова, Кады плотно прижалась к моим ногам. Я стал гладить её и почувствовал, что она дрожит.
Значит, тигр где-то поблизости.
Любопытство и страх наполнили моё сердце. Оно усиленно билось, и мне казалось, что я слышу каждый его удар. Волнение сказалось и на дыхании. Мы оба замерли на своих местах, напрягая слух и зрение, но ни малейший шорох не нарушал глубокой тишины леса. Вдруг в тайге гулко щёлкнуло мёрзлое дерево. Словно электрический ток пронизал меня от головы до ног. Крылов круто повернулся в сторону шума, собака вздрогнула и ещё больше стала жаться к людям. Прошло некоторое время, прежде чем мы поняли, что это была шутка мороза. В это время Кады снова пошла вперёд. Мы последовали за ней. Она вела себя очень странно, шла по кривой и заглядывала в середину пространства, которое обходила по спирали. Это обстоятельство заставило нас удвоить внимание. В центре круга, который мы описывали, находился огромный тополь, росший в сильно наклонном положении. Можно было подумать, что он лежит на земле. Около тополя снег был примят, местами изрыт, а в пространстве между деревом и землёй что-то виднелось. Некоторое время мы стояли в нерешительности. Под ногу мне что-то попало, я нагнулся и поднял замёрзший клубень корневища папоротника. Крылов взял его и бросил по направлению к тополю, но там было по-прежнему тихо. Тогда мы направились к дереву смелее.
Это было логовище тигра. Тополь оказался дуплистым по всей длине, причём открытая часть дупла была обращена к земле. Снегу под ним не было вовсе, а сухая трава сильно примята, кругом, и в особенности в самом логовище, валялось много перегрызенных костей. Видно было, что полосатый хищник долго пользовался этим логовом. На соседнем дереве на высоте, которую я едва достал концом ружья, виднелся ряд продольных царапин. Я обратил внимание Крылова на ободранную кору. Я живо представил себе картину, как тигр вышел из логовища, зевнул, посмотрел вправо и влево, потом поднялся на задние лапы, оперся передними в дерево и, выгнув спину, стал расправлять свои когти.
На снегу около тополя было много старых следов — больших и малых. Значит, в логовище ютился сперва один тигр, потом он ушёл, а его место занял другой зверь, помоложе. Было неизвестно только, ушёл ли тигр сам на охоту или мы спугнули его. Вероятно, он ушёл сам, иначе он не упустил бы случая поживиться собакой, которая сама пришла к его жилищу.
Осматривая следы, Крылов удалился немного, а я остался на месте, и чем дольше я оставался один, тем страшнее казалась мне вся обстановка. Мне казалось, что страшный зверь возвращается к своему логовищу и, увидев около себя человека, сначала останавливается и смотрит в недоумении, потом ползёт на брюхе вот именно по этой самой рытвине, что находится сзади. Вдруг какой-то шум заставил меня вздрогнуть к повернуться назад. На соседнее дерево села ворона. Через минуту возвратился Крылов, и мы пошли обратно по своим следам.
Над сумрачным лесом раскинулось бледное зелёно-голубое небо, окрашенное на западе в жёлтые и оранжевые цвета, кругом стало как будто ещё тише, белый снег немного порозовел, стало заметно холоднее.
Скоро мы выбрались на протоку, но по ошибке пошли не в эту сторону и вышли на Анюй на полверсты выше того места, где мы расположились биваком.
На душе сразу стало легче: лес — предательский, полный опасностей — остался позади, а впереди расстилалась широкая полоса реки, покрытая снегом. Закат уже начал темнеть, кое-где на небе замигали первые звёзды, на смену усталому дню на землю торжественно спускалась ночь.
Через полчаса мы подходили к биваку. Там всё было в порядке: палатка поставлена, из трубы её вместе с дымом вылетали искры, а рядом с нею на подстилках из хвои и сухой травы отдыхали ездовые собаки, очередной артельщик готовил ужин.
Вечером я занялся дневниками, потом сделал необходимые распоряжения и рано лёг спать.
Ночью я проснулся и, открыв глаза, увидел сияние звёзд через окна палатки. Царившая кругом тишина нарушалась чьим-то лёгким храпом, да слышно было, как ворчали две неполадившие между собой собаки, потом они, видимо, разошлись, и тогда вновь воцарилось спокойствие. Минут через пять я уснул вторично. Вдруг меня разбудил сильный шум. Я вскочил на ноги, мои спутники тоже проснулись и недоумевающе смотрели по сторонам. Снаружи были слышны визг, лай и вой. Собаки, как сумасшедшие, рвались на своих поводках. Марунич, Глегола и Вихров наскоро надели сапоги и выбежали из палатки. Я тоже начал спешно одеваться.
Темнота на горизонте сквозила — день начал брезжить. По небу двигались большие облака, а за ними блестели редкие побледневшие звёзды, земля была окутана ещё мраком, но уже можно было рассмотреть все предметы, белоснежная гладь реки, пар над полыньёй и деревья, одетые в зимний наряд, казалось, грезили и не могли очнуться от охватившего их оцепенения.
Первое, что мне бросилось в глаза, — это собаки. Они перепутались ремнями, сбились в кучу и боязливо озирались по сторонам. Некоторые из них сорвались с привязи и, поджав хвосты, бегали, около бивака. Что случилось? Почему такой переполох?
— Должно быть, приходил тигр, — сказал Крылов, вышедший в это время из палатки.
Я велел посадить собак на места, развести огонь и согреть чай.
— Моей собаки нет, — вдруг крикнул Марунич не своим голосом.
Мы с Крыловым подошли к нему и тут на снегу увидели капли крови и свежие следы тигра. Теперь всё стало ясно. Полосатый хищник задавил и унёс собаку. Все стрелки сбежались к Маруничу, а я взял ружьё и пошёл на ближайшие разведки.
Помня уроки Дерсу, я принялся внимательно изучать следы и по ним без труда восстановил картину происшествия. Тигр шёл по реке вдоль нашего берега. Увидев бивак, он встал за бурелом, застрявший на галечниковой отмели у поворота реки. Здесь он долго стоял, потом лёг на брюхо, вытянув вперёд свои лапы. Затем он перебрался через бурелом и по рытвине, идущей параллельно берегу, подкрался к биваку. Эта рытвина своим обрывистым краем всего ближе подходила к месту, где были привязаны собаки. Выскочить из засады, схватить одну из собак и опять скрыться в зарослях — было для него делом одной минуты.
Наконец собаки успокоились. Тогда на смену им выступили стрелки. Неописуемое возбуждение воцарилось среди них: все говорили и рассказывали друг другу, как произошло нападение тигра, как кто спал и что слышал и что видел во сне, у каждого был свой план, где искать зверя и как отбить у него собаку. За чаем, обсудив всё спокойно, мы решили взять с собою четыре ружья и идти по следу тигра. Если он понёс собаку к логовищу, то мы застанем его там, а если он бросит свою добычу и убежит, то мы насторожим ружья около тополя, затем возвратимся назад и будем ждать результатов. Так мы и сделали. В шесть часов утра я, Крылов, Рожков и Глегола отправились в путь, захватив с собой всё необходимое для настораживания винтовок.
Утро было тихое. Туман над полыньёй сгустился ещё больше. Золотисто-розовые лучи восходящего солнца алели на высоких облаках в небе и на восточных склонах гор, покрытых заиндевелыми кедровниками. День обещал хорошую погоду.
Следы тигра шли прямо в лес. По нам видно было, что зверь, схватив собаку, уходил сначала прыжками, потом бежал рысью и последние 500 метров шёл шагом. Оборванный собачий поводок волочился по снегу. Отойдя с версту, он остановился на небольшой полянке и стал есть собаку. Заслышав наше приближение, тигр бросил свою добычу и убежал. Когда мы подошли к собаке, она оказалась наполовину съеденной. Мы стали настораживать здесь ружья.
Кстати, вот как это делается. Для этого в землю вбивается два кола на небольшом расстоянии один от другого. Вместо вбивания кольев, если позволяет обстановка, можно воспользоваться стволами растущих вблизи деревьев, что ещё лучше, так как щепа и свежевбитые колья в землю могут вызвать у зверя подозрение и излишнюю осторожность. К кольям привязывается ружьё перпендикулярно к тому направлению, по которому предполагается ход зверя. На тигра винтовка настораживается (судя по величине его) на высоте от 4 до 8 вершков от колена человека. Когда ружьё укреплено, оно заряжается, взводится курок, а в промежуток между скобой и спуском вкладывается деревянный рычажок, за длинный конец которого прикрепляется прочная волосяная нить или вычерненный тонкий шпагат, который протягивается через след зверя и привязывается к какому-нибудь предмету: к ветке куста, дереву, камню и прочему. Не следует сильно натягивать шнур из-за ворон, которые всегда в большом количестве слетаются на падаль. Если они сядут на бечёвку, то своей тяжестью могут произвести выстрел. Тигр, привыкший в чаще грудью рвать заросли, мало обращает внимания на шнурок, который коснётся его тела. Он продолжает лезть вперёд, натягивает шнур и ранит себя в убойное место. Таким именно способом мы поставили четыре винтовки в расчёте, что с какой бы стороны тигр ни пришёл, он непременно должен попасть в насторожённое ружьё.
Покончив с этой операцией, мы замели свои следы еловыми ветвями и возвратились на бивак. Когда стало смеркаться, я велел Вихрову разложить около собак костёр и выставить вооружённого часового. Ночь прошла спокойно, выстрелов не было слышно. Раненько утром Рожков и Крылов сбегали на лыжах к насторожённым винтовкам и сообщили, что ночью тигр приходил к своей добыче. Обойдя собаку по большому кругу, он подошёл к ней с противоположной стороны, но, предчувствуя что-то неладное, не решился тронуть её. Не доходя шагов двух до бечевы, тигр прилёг на брюхо. Судя по тому, что снег под ним подтаял, он лежал в этой позе довольно долго. Перед рассветом зверь снялся и пошёл назад. Рожков и Крылов следили его некоторое время и дошли до логовища, откуда он убежал, заслышав приближение людей.
Надо было окружить насторожёнными ружьями и самоё логовище. Эту работу взялся выполнить Крылов с двумя стрелками, а я остался на биваке. Совсем в сумерки они возвратились назад и сообщили, что на обратном пути на берегу одной из проток они нашли штабель мороженой рыбы, со всех четырёх сторон оплетённый ивовыми прутьями. Рыба принадлежала, должно быть, удэхейцу Маха Кялондига. Тигр разломал плетёнку и лакомился рыбой. Судя по следам, это было сделано вчера ночью.
Когда стало смеркаться, мы забрали всех собак к себе в палатку. Правда, это доставляло нам множество неудобств, но мы решили запастись терпением.
Вторая ночь тоже прошла спокойно. Тигр ходил вокруг логовища и около мёртвой собаки. Он чуял опасность и не хотел рисковать своей жизнью, но я решил стоять здесь хоть неделю и ждать, когда голод сделает его менее терпеливым и менее осторожным. Однако тигр оказался умнее, чем я думал. Весь день мы просидели в палатке. Каждый использовал случайную днёвку по-своему: стрелки починяли одежду, налаживали собачью упряжь, исправляли нарты. К вечеру я оделся и вышел из палатки.
День только что кончился. Уже на западе порозовело небо и посинели снега, горные ущелья тоже окрасились в мягкие лиловые тона, и мелкие облачка на горизонте зарделись так, как будто они были из расплавленного металла, более драгоценного, чем золото и серебро. Кругом было тихо, над полыньёй опять появился туман. Скоро, очень скоро зажгутся на небе крупные звёзды, и тогда ночь вступит в свои права. В это время я увидел удэхейца Маха, бегущего к нам по льду реки. Он был чем-то напуган.
— Что случилось? — спросил его Косяков.
— Гыпы, — отвечал он, — Куты-Мафа омо инаки дзябзян-гии (т.е. худо, тигр унёс одну собаку).
При этом он добавил, что зверь далеко не ушёл и ест собаку поблизости от его жилища.
До наступления полной темноты оставалось не больше полутора часов. Я рассчитал, что если я побегу за ружьями, туда и обратно — две версты, а затем полторы версты до юрты удэхейца и ещё до тигра, вероятно, с полверсты, на что потребуется не менее часа, то тигр за это время успеет съесть всю собаку и спокойно удалится. Подумав немного, я спросил удэхейца, есть ли у него ружьё. Он ответил, что имеет берданку, но стрелять священного зверя не будет, но так как Куты-Мафа сам напал на его дом, то он обещал проводить меня и указать место, где сейчас тигр находится. Тогда я решил идти с удэхейцем, а Крылов и Рожков побежали в лес за ружьями. Через двадцать минут я был уже в юрте Маха. Жена его с двумя детьми сидела испуганная, забившись в угол и разложив у входа в жилище большой огонь. Собаки тоже были собраны в юрту и привязаны к жердям, поддерживающим корьё крыши.
Удэхеец достал из-под изголовья своё ружьё и подал его мне. Это была старенькая берданка кавалерийского образца. Я осмотрел её, всё было как будто в порядке. Я оттянул замочную трубку и нажал на гашетку. Мне показалось, что пружина действовала слабо, потому что не было той резкости, которая требуется при спуске ударника. Я спросил его, не делает ли ружьё осечек и как оно бьёт. Он ответил, что винтовка исправна и бьёт хорошо. В это время я услышал позади себя шопот и почувствовал запах багульника. Обернувшись, я увидел, что жена Маха откуда-то достала деревянное изображение человека величиною в 20 сантиметров, без рук, с согнутыми ногами, вытянутой физиономией и с синими бусинами вместо глаз. Она повесила закоптелого идола на верёвочке к одной из стоек очага, называла его именем Касалянку, что-то шептала и жгла перед ним листья багульника.
Мне теперь некогда было её расспрашивать о бурхане, которому она вверяла охрану своего дома или просила оградить мужа от страшного зверя. Я стал торопить удэхейца. Он переобулся и взял копьё в руки. Перед тем, как идти, Маха заявил мне, что это не он идёт бить тигра, а я, и что копьё он берёт с собою только так, на всякий случай.
Я понял его и подтвердил, что вся ответственность за убийство грозного зверя ляжет исключительно на меня одного и что его семья тут ни при чём. После этого мы надели лыжи и пошли: он — впереди, а я — следом сзади. Пройдя шагов двести по реке, мы свернули в небольшую проточку.
Пока удэхеец бегал к нам на бивак и пока я осматривал его ружьё и патроны, произошло событие, которого мы никак не могли предусмотреть. Тигр перешёл ближе к юрте и, расположившись под яром на льду протоки, принялся за собаку.
Не подозревая, что зверь так близко, мы шли по протоке — удэхеец впереди, а я сзади по его следу — и довольно громко говорили между собой.
Вдруг Маха сразу остановился, а так как я не ожидал этого, то наткнулся на него и чуть было не упал. Я посмотрел на своего спутника. Лицо его выражало крайний испуг. Тогда я быстро взглянул в том направлении, куда смотрел туземец, и в шагах тридцати от себя увидел тигра. Словно каменное изваяние, он стоял неподвижно, опершись передними лапами в вмёрзшую в лёд колодину, и глядел на нас в упор.
Мне показалось, что зверь сделал короткую гримасу и на мгновение оскалил зубы: шерсть на спине его поднялась дыбом и тотчас опустилась, мне показалось, что у него дрогнули усы, и он дважды медленно повёл кончиком хвоста налево и направо. В таких случаях в мозгу на всю жизнь особенно ярко запечатлеваются какие-нибудь две-три несущественные детали. Я не могу сказать, чтобы в этот момент я особенно испугался, — вернее, я просто растерялся и оцепенел, как и мой спутник Маха Кялондига.
Вдруг я вспомнил про ружьё. ‘Надо стрелять’, — мелькнула мысль в голове. Обязательно надо стрелять, а то будет поздно… Я приложил приклад к плечу и нажал спуск. Курок щёлкнул, но выстрела не последовало. Быстро я снова взвёл курок, и опять не произошло выстрела. В это время шагах в двадцати пяти сзади меня показались Рожков и Крылов. Видя, что я целюсь в тигра и не стреляю, они решили открыть огонь по зверю с дальнего расстояния. Но тут случилось то, чего опять-таки никто не ожидал: их ружья, пробывшие двое суток на морозе и, вероятно, густо смазанные маслом, тоже дали осечки.
Тигр простоял на месте ещё минуты две, затем повернулся и, по временам оглядываясь назад, медленно пошёл к лесу. В это мгновение мимо нас свистнули две пули, но ни одна из них не попала в зверя. Тигр сделал большой прыжок и в один миг очутился на высоком яру. Здесь он остановился, ещё раз взглянул на своих врагов и скрылся в кустарниках.
Тогда мы вчетвером отправились на то место, где только что стоял тигр, и там на льду за колодником увидели наполовину съеденную собаку.
Взволнованный, я сел на бурелом и не знал, что делать. Винтовка удэхейца была у меня ещё в руках. В сердцах я швырнул её, как палку, в кусты. Когда удэхеец узнал, что все три ружья дали осечки, он пришёл в неописуемое волнение. Я стал ругать его берданку, но у него на этот счёт были свои соображения.
Тигр в его глазах стал ещё более священным животным. Он всё может: под его взглядом и ружья перестают стрелять. Он знает это и потому спокойно смотрит на приближающихся двуногих врагов. Разве можно на такого зверя охотиться? Эти рассуждения казались удэхейцу столь резонными, что, не говоря больше ни слова, он поднял свою винтовку, сдунул с затвора снег и молча отправился по лыжнице назад в свою юрту, а мы сели на колодину и стали обсуждать, что делать дальше.
Обменявшись мнениями, мы решили насторожить два ружья по сторонам мёртвой собаки. Третья сторона была защищена высоким яром, но четвёртая оставалась открытой.
Как быть? Вдруг мне пришла в голову счастливая мысль насторожить в этом месте самострел.
Поставив ружья, мы замели следы и по льду протоки направились обратно к юрте. Удэхеец дал свой самострел, показал, как его надо ставить, но опять упомянул, что в покушении на жизнь тигра он участия не принимает. Я опять должен был успокоить его и сказать, что это наше дело и за него он не будет отвечать.
Тотчас же мы с Крыловым вернулись обратно к мёртвой собаке. Закрыв самострелами доступ к ней со стороны протоки, мы взобрались на противоположный крутой берег и стали караулить тигра.
Было поздно. На западе уже поблёкла последняя полоска вечерней зари. На небе одна за другой зажглись яркие звёзды. Казалось, будто вместе с холодным и чистым сиянием их спускалась на землю какая-то непонятная грусть, которую нельзя выразить человеческими словами.
Мрак и тишина сливались с ней и неслышными волнами заполняли распадки в горах, молчаливый лес и потемневший воздух.
Я сидел за кустом и не смел шевельнуться. Иногда мне казалось, что я вижу какую-то тень на реке. Мне становилось страшно, я терял самообладание, но не от страха и не от холода, а от нервного напряжения. Наконец стало совсем темно, и нельзя уже было видеть того места, где лежала мёртвая собака. Я поднял ружьё и попробовал прицелиться, но мушки не было видно.
— Надо идти, — сказал я тихонько Крылову, — начинает сильно морозить. Я чувствую озноб.
— У меня ноги тоже озябли, — ответил казак и поднялся с места.
Через полчаса мы были в юрте. Там все уже спали, только удэхеец сидел у огня и ожидал нас. Мы с Крыловым согрели воду, поели мороженой рыбы, напились чаю, затем легли на медвежью шкуру и тотчас заснули как убитые.
Утром часов в шесть меня разбудила жена удэхейца, она сварила нам две рыбины с икрой и чумизой. Все уже бодрствовали, только я один заспался. Первое, что я спросил, не было ли ночью слышно выстрела. Удэхеец ответил, что он всю ночь не спал, но ничего не слышал. Я попросил его сходить к насторожённым ружьям. Он тотчас начал одеваться, а мы стали завтракать.
Минут через двадцать Маха вернулся взволнованный и сообщил, что тигр попал на стрелу. Удэхеец не задерживался около мёртвой собаки, не рассматривал как следует следов. Он видел только спущенную тетиву самострела и кровь на снегу. Сообщение это сразу подняло наше настроение. Если тигр ранен серьёзно, то он далеко не уйдёт и заляжет где-нибудь поблизости.
Наскоро закусив, я, Крылов и Маха Кялондига побежали к месту происшествия.
Было тихое морозное утро. Солнце только что начинало всходить. Уже розовели восточные склоны гор, обращенные к солнцу, в то время как в распадках между ними снег еще сохранял сумеречные лиловые оттенки. У противоположного берега в застывшем холодном воздухе над полыньёй клубился туман и в виде мелкой радужной пыли садился на лёд, кусты и прибрежные камни.
Когда мы прибыли на место, то в глаза нам прежде всего бросился взрыхлённый снег и на нём многочисленные ярко-красные пятна крови. Из осмотра следов выяснилось, что тигр пришёл к мёртвой собаке незадолго перед рассветом, обойдя ружья, он остановился с лицевой стороны и, не видя преграды, потянулся к своей добыче, задел волосяную нить и спустил курок лучка. Стрела попала ему в лапу. Тигр сделал громадный прыжок и, изогнувшись в левую сторону, старался зубами вытащить стрелу, но лапы его всё время скользили по льду, запорошённому снегом. Извиваясь, он свалился в полынью, но тотчас выбрался из неё. Тут же валялось помятое зубами древко стрелы, но наконечник остался в ране и, видимо, сильно беспокоил зверя. По следам видно было также, что тигр долго бился, чтобы достать наконечник: он ложился на бок, круто сгибал своё тело, упираясь лапами во всякую неровность льда. Наконец он забился под яр. Здесь, упёршись спиной в скалу, передними лапами — в бурелом, а задними — в смёрзшуюся гальку, ему удалось зубами захватить наконечник стрелы и вырвать из своей лапы.
Здесь на снегу было больше всего крови. Освободившись от стрелы, тигр тотчас направился в лес. Сначала он волочил лапу, но затем стал на неё легонько наступать. Солнце взошло, и хотя на небе не было ни единого облачка, но цвет его был странный, белесоватый в зените и серый ближе к горизонту. Всё наше внимание было сосредоточено на следах тигра. Он шёл и выбирал места, где были гуще заросли и меньше снега. След, оставленный правой лапой, был глубокий, а левый только слегка отпечатывался на снегу. Видно было, что зверь берёг больную ногу и старался не утруждать её. Крови становилось всё меньше и меньше, и наконец она исчезла совсем. Значит, зверь был ранен не тяжело, и потому вряд ли нам удастся его догнать скоро, тем более, что и снег в лесу был недостаточно глубок и позволял животному двигаться без особых затруднений.
Чем дальше, тем лес был гуще и больше завален буреломом. Громадные старые деревья, неподвижные и словно окаменевшие, то в одиночку, то целыми колоннадами выплывали из чащи. Казалось, будто нарочно они сближались между собой, чтобы оградить царственного зверя от преследования дерзких людей. Здесь царил сумрак, перед которым даже дневной свет был бессилен, и вечная тишина могилы изредка нарушалась воздушной стихией, и то только где-то вверху над колоннадой. Эти шорохи казались предостерегающе грозными.
Один раз мы подошли было близко к тигру. Он забрался под бурелом и лежал на боку, видимо, зализывая рану. Он так был занят этим делом, что не заметил, как мы подошли к нему почти вплотную.
В таких случаях надо быть очень осторожным.
— Капитан, — шепнул мне удэхеец, — не надо торопиться.
И в этот миг я услышал сильный шум и увидел большое пёстрое тело, мелькнувшее по другую сторону лесного завала. Зверя заметил и Рожков, но не успел выстрелить, как и я.
Было около полудня. Здесь у бурелома мы отдохнули и закусили сухой юколой, которую предусмотрительно захватил с собой удэхеец.
На общем совещании решено было продолжать преследование зверя, но туземец остался при особом мнении. Он говорил, что дальше гнать зверя бесполезно, потому что он ранен слабо, успел оправиться и не только не избегает бурелома, а наоборот, всячески старается идти там, где гуще заросли и больше валежника.
Доводы удэхейца были убедительны, но мы всё же решили ещё раз испробовать счастье. После скудного завтрака, поглотав немного снега, чтобы утолить жажду, мы пошли снова за тигром. По следам было видно, что он сначала пошёл прыжками, потом рысью, а затем опять перешёл на шаг.
Но вот поёмный лес остался позади, и теперь мы вступили в старый кедровник. Громадные стволы хвойных деревьев высились кверху и словно пилястры старого заброшенного храма поддерживали тяжёлый свод. Внизу рядом с ними разросся молодняк. И старые и молодые деревья переплелись между собою ветвями и были густо опутаны ползучими растениями, которые образовали как бы сплошную стену из зарослей. Девственный лес стоял плотной стеной. Сосредоточенное молчание наполняло весь лес. Зелёная полутьма, словно какая-то невыносимая тайна, тяготела вокруг, и невольно зарождалась мысль, не лучше ли вернуться назад, пока не поздно.
Вдруг шедший впереди Крылов остановился и, указывая на землю, сказал тихонько:
— Тигр нас обходит.
Действительно, наискось и поперёк следа преследуемого нами тигра шёл ещё другой такой же след. Предательская хромота на левую лапу выдала тигра с головою. Стало ясно, что, выведенный из терпения настойчивыми преследованиями, он решил сам перейти в наступление. Для этого он сделал большую петлю и, перейдя свой след дважды, решил где-нибудь устроить засаду. Дело становилось серьёзным. Мы удвоили внимание и пошли ещё медленнее. Метров через пятьсот тигр пересёк свой след в третий раз.
Мы так увлеклись охотой, что и не заметили, как исчезло солнце и серый холодный сумрак спустился на землю. Вверху сквозь просветы между ветвями деревьев виднелось небо в тучах.
— Манга, — говорил удэхеец, поглядывая наверх. — Тамна. Имаса сагды би… (т.е. плохо, тучи — снег большой будет).
В лесу стало совсем сумрачно. Казалось, будто стволы деревьев плотнее сдвинулись между собою, чтобы преградить нам дорогу. Казалось, что лес, видя, что не в силах остановить людей, преследовавших его зверя, позвал на помощь небесные стихии.
Я взглянул на часы. Было около пяти часов пополудни. Скоро солнце должно было скрыться за горизонтом, и наступят сумерки.
Взвесив все шансы за и против, мы пришли к заключению о необходимости возвратиться назад, хотя бы для того, чтобы утолить голод, который всё настойчивее давал себя чувствовать. Вместе с тем появилось и другое чувство — чувство горечи и досады на неудачу. Крылов и Рожков ругались, поглядывая в сторону тигровых следов. И в самом деле, обстоятельства принуждали ‘оставить поле’ за зверем в то время, когда он уже начал было сдаваться. Но голос благоразумия подсказывал: как бы тигровая шкура ни была дорога, своя всё же дороже.
— Имаса би, — сказал удэхеец (т.е. снег будет).
Я взглянул на небо. Оно быстро темнело и как будто спустилось к земле, и от этого становилось неприятно и жутко. На лице своём я почувствовал прикосновение падающих сверху снежинок.
В это время опять над тайгой пронёсся порыв ветра. Лес зароптал, зашумел, когда ветер ударил с другой стороны, потом налетел сзади и оборвался. И тотчас весь воздух наполнился белесоватой мутью, в которой потонули соседние сопки, земля и всё, что было видно до сих пор. Ветер налетал порывами, и в промежутках между ними слышно было шуршание снега, большими хлопьями падающего на землю.
— Надо торопиться, — сказал Крылов, — а то как бы нам не пришлось ночевать в лесу.
Мы прибавили шагу, но от этого не пошли скорее. Лыжню быстро заносило снегом. Она чуть только была заметна. Скоро следы пропали совсем. Крылов остановился. Тогда удэхеец пошёл вперёд. Он хорошо знал эти места и прокладывал новую дорогу через снежные сугробы напрямик к своей юрте. Стало совсем темно, так темно, что трудно было рассмотреть, что делается шагах в десяти. Ветер и снег, словно сговорившись, с ожесточением набрасывались на всё, что попадалось им на пути. Изредка сквозь мглу виднелась какая-нибудь ель, ветви которой неистово качались из стороны в сторону, иногда из темноты неожиданно выплывали то большой пень, запорошённый снегом, то валежина на земле или сухостой, лишённый сучьев. Мы шли дальше, а они, как привидения, проносились мимо и исчезали бесследно в ночной мгле.
Удэхеец скоро вывел нас на какую-то старицу, которая шла, как мне показалось, вовсе не туда, куда надо. Точно понимая мои мысли, он повернулся ко мне и лаконически сказал: ‘Далеко нету’. Минут через пятнадцать старица вывела нас на тропу. Последняя круто повернула влево. Здесь порывы ветра сделались сильнее. Я начал зябнуть и стал опасаться за своих стрелков, которые легкомысленно оделись легко, чтобы на лыжах было удобнее преследовать зверя.
Идти становилось всё труднее и труднее: мешал встречный ветер и рыхлый снег, в котором глубоко тонули лыжи. Я совершенно забыл про тигра и думал только о том, как бы поскорее добраться до юрты. Напрягая остаток сил, я еле волочил ноги. У меня сильно озябли руки и ознобилось лицо. Как раз в эту трудную минуту мы подошли к месту, где были насторожены наши ружья около мёртвой собаки. Это всех нас подбодрило. Ещё минут десять хода, и я увидел между деревьями красноватые клубы дыма, которые вместе с искрами вырывались из отверстия в крыше юрты.
Слава богу, опасность миновала! Наученный горьким опытом, я схватил горсть снега и, повернувшись спиной к ветру, стал натирать им лицо. Это было нестерпимо больно, но я тёр долго и крепко, с сознанием, что это нужно и даже очень нужно. Онемевшая на щеках кожа стала понемногу отходить, пальцы на руках тоже сделались подвижными и чувствительными. Теперь можно было войти в тёплое помещение.
В юрте ярко горел огонь, распространяя свет и тепло. Жена Маха тотчас принялась варить ужин, а мы согрели чай и с аппетитом взялись за сухари. После ужина удэхеец расстелил нам медвежьи шкуры. Мы разулись и легли на них с величайшим удовольствием. Я пил чай и слушал, как пурга бушует снаружи.
— Хорошо, что мы вовремя повернули обратно, — высказал я вслух свои мысли. — Дальнейшее преследование тигра было бы совершенно невозможно. Вьюга замела бы его следы, и мы напрасно только измучились и потеряли бы время.
У удэхейца на этот счёт были свои соображения.
Тигр — священное животное. Его охраняют леса и горы. Бороться с ним с помощью оружия никогда не следует. Можно только шаманить и просить его удалиться в другое место.
Крылов пробовал было ему возражать, но он не соглашался с ним и в подтверждение своих слов приводил целый ряд доказательств: три ружья дали осечки, раненый стрелою зверь скоро оправился, лесная чаща старалась скрыть его, создавая нам всяческие препятствия, а когда мы почти совсем уже догнали его, вдруг неожиданно разразилась буря, ветер замёл его следы и принудил нас вернуться обратно.
Удэхеец был глубоко убеждён, что если бы мы продолжали преследование запретного зверя, несомненно, случилось бы несчастье, мы заблудились бы в тайге и погибли бы от голода и вьюги. Слушая его слова, я стал дремать.
Сильные порывы ветра потрясали юрту до основания. Вьюга злобно завывала в лесу, точно стая бешеных животных, которые с рёвом неслись куда-то в пространство. По соседству с юртой качалось и скрипело какое-то дерево. На крыше кусок коры дребезжал разными тонами, в зависимости от того, усиливался или ослабевал ветер. Убаюкиваемый этими звуками, иззябший и утомлённый долгой ходьбой на лыжах, я крепко уснул.
Ночью меня разбудили какие-то звуки. Открыв глаза, я увидел, что огонь в юрте был притушен: в очаге только тлелись уголья. Прямо против меня на берестяном коврике сидел Маха. В руках у него был шаманский бубен и колотушка. Он пел что-то заунывное и прижимал лицо своё к бубну, отчего звук его голоса, отражаясь от туго натянутой кожи, то усиливался, то ослабевал до шопота. Маха пел и в то же время бил тихонько колотушкой в свой бубен. Перед удэхейцем на верёвочке висел тот самый деревянный идол с глазами из синих бус, перед которым вчера женщина жгла листья багульника. Постепенно пение Маха перешло в речитатив. Он поднялся со своего места, взял топор, два маленьких деревянных колышка и железный котёл, в который положил четыре уголька, и вышел из юрты. Я поднялся и пошёл за ним следом.
Снаружи бог знает что творилось. Была абсолютная тьма. Ветер чуть было не опрокинул меня с ног, словно кто нарочно бросал горстями снег в лицо. Лес гудел, и в ропоте его слышались недовольство, жалобы и угроза. Через минуту я освоился с мраком и кое-как огляделся.
Удэхеец вбил два колышка в снег перед входом в своё жилище, затем обошёл юрту и у каждого угла, повёртываясь лицом к лесу, кричал ‘э-е’ и бросал один уголёк. Потом он возвратился в жилище, убрал идола с синими глазами, заткнул за корьё свой бубен и подбросил дров в огонь. Затем Маха сел на прежнее место, руками обтёр своё лицо и стал закуривать трубку. Я понял, что камланье кончено, и начал греть чай.
Минут пять мы просидели молча, потом я начал говорить о пурге, перешёл к тигру и осторожно коснулся деревянного идола, повешенного на верёвочке. Я спросил его, что означает камланье колышками и угольками.
— О, это изображение духов, — сказал удэхеец.
Затем он сказал мне, что трижды чувствует себя виновным перед тигром: во-первых, потому, что он сообщил мне о похищенной у него собаке, во-вторых, потому, что дал мне своё ружьё и лучок, и, в-третьих, потому, что вместе со мной ходил преследовать раненого зверя. Он просил Касалянку оградить его дом от тигра, для чего наговорёнными колышками закрыл доступ в юрту и окружил жилище священным огнём со всех четырёх сторон. Теперь он может по-прежнему ходить без опасения на охоту.
Выкурив трубку, Маха стал укладываться, я тоже последовал его примеру, но долго не мог уснуть.
Часа через два буря стала понемногу стихать. Ветер сделался слабее, и промежутки затишья между порывами стали более удлинёнными. Сквозь дымовое отверстие в крыше виднелось тёмное небо, покрытое тучами. Снег ещё падал, но уже чувствовалось влияние другой силы, которая должна была взять верх и успокоить разбушевавшуюся стихию, чтобы восстановить должный порядок на земле.
На другой день мы все встали довольно поздно, немного закусили печёной рыбой и отправились на свой бивак.
С юго-запада тянулись хмурые тучи, но уже кое-где между ними были просветы, и сквозь них проглядывало голубое небо. Оно казалось таким ясным и синим, словно его вымыли к празднику. Запорошённые снегом деревья, камни, пни, бурелом и молодые ёлочки покрылись белыми пушистыми капюшонами. На сухостойной лиственнице сидела ворона. Она каркала, кивая в такт головою, и неизвестно, приветствовала ли она восходящее солнце или смеялась над нашей неудачей.
Невдалеке виднелась наша палатка, и около неё струйка беловатого дыма поднималась кверху. Это Марунич готовил себе утренний завтрак.
Через три дня мы были около устья реки Гобилли, памятной нам по маршруту на реку Хуту в прошлом году, где мы едва не погибли с голоду.
Все большие притоки Анюя находятся в верхнем его течении. Если идти вверх по течению, то первой рекой, впадающей в него с левой стороны, как мы уже знаем, будет река Тормасунь, потом в двух днях пути от неё — река Гобилли. Затем в половине дня расстояния с левой же стороны две реки — Малая и Большая Поди, а за ними в четырёх километрах — река Дынми. По ней я и наметил путь на реку Копи, впадающую в бухту Андреева.
На этом участке (между Гобилли и Дынми) Анюй протекает в меридианальном направлении по чрезвычайно узкой и изломанной долине, обставленной высокими горами с остроконечными вершинами. Места эти можно было бы сравнить со Швейцарией, если бы эта красота не была такой дикой и суровой.
Петрографические образцы, взятые мною из обнажений с обеих сторон реки, идут в следующем порядке: гнейс, слюдяной сланец и кремнистый песчаник, по-видимому, относящиеся к азоическим метаморфизованным.
Оставив свой отряд около устья реки Дынми, я с двумя удэхейцами и с Чжан-Бао поднялся ещё по Анюю километров на тридцать и встал биваком на правом нагорном берегу.
Вечером у огня мои провожатые на бересте начертили мне план верхнего Анюя со всеми притоками. Их география всё время переплеталась с рассказами о разных приключениях то со зверями, то со злыми духами. Чжан-Бао вставлял свои критические замечания, которые поражали меня то верностью, то своеобразной китайской фантазией. Например, он был убеждён, что тигр в каждом человеке видит чушку и потому хочет его съесть. На всякий случай у него были готовые примеры, взятые из жизни предков Китая, а всё, что исходит из ‘Великого срединного царства’, достоверно и не подлежит сомнению.
Уверенный тон, которым говорил Чжан-Бао, сильно действовал на туземцев, и я увидел, что авторитет моего приятеля поднимался всё выше и выше. Это нисколько не задевало моего самолюбия, и я со вниманием слушал повествования всех троих.
Не помню, как я заснул, и не знаю, долго ли сидели у огня мои спутники, рассказывая друг другу разные былицы и небылицы.
На другой день мы все полезли на сопку к одинокой ели, чтобы последний раз взглянуть на Анюй. Он уходил куда-то далеко на юго-юго-запад. Вдали виднелся хребет Тальдаки Янгени, закутанный в облака. За ним были истоки Хора. Ещё южнее виднелось много гор, расположенных как бы в беспорядке, но имеющих, по-видимому, один общий узел, с которого берут начало четыре главных реки Североуссурийского края: Хор, Анюй, Копи и Самарги. По словам туземцев, истоки Анюя слагаются из трёх маленьких горных речек. Место слияния их называется Элацзаво. Там есть солонцы, где всегда держится много сохатых, ниже есть пещера, откуда выходят горячие пары, есть и водопад, но места те запретны, так как там хозяйничает Буйнь Ацзани…
Двадцать пятого марта утром я присоединился к своему отряду и в тот же день пошёл дальше вверх по реке Дынми.
Если встать лицом против течения, то движение вверх по реке Дынми проходит в юго-восточном направлении. Река Дынми небольшая, но она разбивается на много проток, которые летом из-за их засорённости должны очень мешать плаванию на лодках, но теперь, зимой, они облегчали наш путь, давая возможность без труда переходить из одной протоки в другую, пересекать петли реки в любом месте и т.д. Путеводной нитью нам служила нартовая дорога, проложенная гольдами. Правда, она была занесена снегом и заплыла наледями, но плавник везде был прорублен, разобран, вследствие чего наше продвижение происходило довольно быстро.
Чем дальше я уходил от Амура, тем больше отставала весна. Николай Бельды был прав, на Дынми уже совсем не было проталин, не было талого снега, и воду для питья нам приходилось добывать из проруби.
Петрографу стоит посетить Дынми. Он увидит древнейшие слоистые породы. От устья к Сихотэ-Алиню они идут в следующем порядке: сильно перемятый глинистый и филатовый сланцы, потом амфиболит и эпидиорит. Геолог увидит здесь большие пороги, вроде водопадов, гроты, пробитые водою, слоистые породы, поставленные на голову с белыми, жёлтыми и чёрными прослойками. Некоторые слои во время повторной дислокации образовали красивую плойчатость, одни имеют плитняковую отдельность, другие при выветривании рассыпаются на мелкие чешуйки, третьи оказываются очень устойчивыми и, несмотря на все климатические невзгоды, только снаружи покрываются какой-то твёрдой корой, по внешнему виду совершенно отличной от основной породы.
За день мы прошли далеко и на бивак встали около первой развилки, которую удэхейцы называют ‘цзаво’. Этим же именем они называют и речку, по которой можно выйти в самые истоки реки Наргами (приток Буту). На этом биваке произошёл курьёзный случай. Вечером после ужина один из удэхейцев стал раздеваться, чтобы посмотреть, почему у него зудит плечо. Когда он снял нижнюю рубашку, я увидел на груди у него медный крест и спросил:
— Что это такое?
Туземец спокойно ответил:
— Лоца чиктама севохини (т.е. русский медный ‘севохи’).
Чтобы читатель понял, в чём дело, надо сделать маленькое разъяснение. Дух, помогающий человеку, — ‘севон’, изображение его называется ‘севохи’, причём этот ‘севохи’ бывает и медный, и железный, и деревянный. Туземные шаманы на основании снов делают ‘севохи’ в виде человечков, фантастических зверей, рыб, птиц, насекомых, иногда тех и других вместе в разных позах, в разных комбинациях, причём такая фигурка нашивается под одежду к больному месту: на живот, на грудь, на плечо. Их возят с собой на охоту, ‘севохи’ крупных размеров держат в юртах, им мажут губы кровью и салом убитых животных и т.д.
— Кто тебе его дал? — спросил я удэхейца.
— Лоца самани (т.е. русский шаман).
После этого он сам стал меня спрашивать о том, почему у них, удэхейцев, много есть разных ‘севохи’, а у нас, русских, только один, почему всегда он изображает человека с раскрытыми руками, почему его носят на груди. В заключение он выразил своё неудовольствие по адресу какого-то Фоки, который привёз ему ‘лоца севохини’, но не сказал, зачем его надо носить. Если для удачной охоты, то на какого зверя, а если против болезни, то какой именно.
Забавным мне показалось столь естественное недоумение туземца, которого, по-видимому, сначала где-то окрестили, потом с каким-то Фокой послали крест с приказанием носить на груди.
От места скрещивания двух перекладинок шло сияние, вроде расходящихся во все стороны коротких лучей. Чжан-Бао сказал, что это перья. Вот почему у ‘лоца севохини’ всегда руки раскрыты и вот почему он улетел на небо. И опять начались разговоры про летающих людей, у которых на спине и руках вырастают крылья — и у китайца, и у туземца были свои аргументы. Первый обосновывал свои доказательства на мнениях древних мудрецов, а удэхейцы ссылались на какого-то гольдского шамана, сильнее которого не было ещё на земле.
Ещё один день пути, и я подошёл к подножию Сихотэ-Алиня. Река Дынми здесь течёт вдоль водораздела с некоторым уклоном к северо-западу, обходя, насколько возможно, многочисленные отроги хребта. Местность, где мы остановились, представляла собой как бы большую котловину, кругом высились горы, состоящие из плотных метаморфизованных песчаников и зеленоватых кремнистых глинистых сланцев.
С той поры, как мы расстались с Анюем, широколиственные древесные породы стали быстро сокращаться в числе: сначала они уступили место сибирской лиственнице, а теперь и эту последнюю стали вытеснять аянская ель и белокорая пихта. Только по самому низу долины около воды ещё виднелись тальники, ольха, рябина и ещё какие-то деревья, лишённые листвы, которые по внешнему виду издали определить было трудно.
Узнав от проводников, что самый перевал через Сихотэ-Алинь покрыт хвойным лесом, я выбрал место, где заросли были не так густы, и стал готовиться к астрономическим наблюдениям. Казаки срубили несколько больших деревьев так, чтобы открыть возможно большую часть неба. На следующий день утро было тихое, солнце взошло в туманной мгле. Воздух был наполнен мельчайшими снежными кристалликами. Немного позже на небе опять появились круги и ложные солнца, потом поднялся ветер и нагнал облака с разлохмаченными краями. Однако мне всё же удалось вычислить поправку хронометра и взять несколько высот солнца до и после кульминации.
Во время наблюдений я заметил, что солнечные пятна, впервые замеченные мною несколько дней тому назад, остались в том же соотношении друг к другу, но переместились к верхнему краю диска.
Был уже конец марта. Со дня на день надо было ждать оттепели, а путь нам предстоял ещё длинный. Продовольствие наше тоже быстро иссякало. Надо было торопиться. Мучимый этими сомнениями, я почти всю ночь не спал и поэтому, как только появились первые признаки рассвета, поднял на ноги всех своих спутников.
Чем ближе к Сихотэ-Алиню, тем подъём на его гребень становился всё круче и круче. Самый перевал представляет собой седловину, имеющую вид площади высотою около 1100 метров над уровнем моря. Со стороны Анюя он был настолько крутым, что нартовую дорогу гольдам пришлось проложить зигзагами. С правой стороны тропы какой-то благочестивый китаец, вероятно, скупщик мехов, поставил небольшую деревянную кумирню и повесил в ней лубочную картинку с изображением многочисленных божеств с прищуренными глазами и сияниями вокруг голов. Против этой кумирни на дереве я прибил свою доску, на которой ножом было вырезано время нашего перехода через Сихотэ-Алинь, фамилии моих спутников, а также название перевала, который мы окрестили именем Русского географического общества.
Пока стрелки и казаки отдыхали на перевале и курили трубки, я с удэхейцем успел подняться на соседнюю вершину высотою в 1300 метров. Чем дальше к югу, тем гребень Сихотэ-Алиня всё повышался, приблизительно до 1700 и 1800 метров. Это и был тот цоколь, с которого берут начало Анюй и Копи.
Когда мы вернулись назад, то уже не застали своих товарищей на перевале. Следы указывали, что они, не дождавшись нас, пошли дальше. Нам ничего не оставалось делать, как только постараться догнать их. Как при подъёме на перевал, так и при спуске с него явственно видна была нартовая дорога. Она шла с версту по лесу и затем вдруг вышла на обширное маревое пространство, покрытое сфагновым мхом и поросшее редкостойным замшисто-хвойным лесом. Перед нами развернулась слегка всхолмлённая местность, обставленная небольшими сильно размытыми сопками. Нигде эрозийный ландшафт не выражен так типично, как в верховьях реки Копи.
Минут через двадцать хода тропа привела нас к какому-то мелкому оврагу, который вскоре оформился в долину, идущую в направлении к юго-востоку. Километрах в трёх от перевала наш безымянный ключик впал в небольшую речку, подошедшую справа. Это и есть Иггу, верхний левый приток Копи. Здесь она течёт в широтном направлении.
Прошлой ночью был небольшой мороз. Весенний талый снег хорошо занастился, что в значительной степени облегчало продвижение нашего обоза. Под уклон горы стрелки и казаки шли очень скоро, а мне, наоборот, приходилось идти медленно. Река Иггу делала бесчисленное множество мелких изгибов, которые я должен был наносить на планшет. Это вынуждало меня часто останавливаться, чтобы делать всё новые и новые измерения. Идя с удэхейцем, я спрашивал его, как дальше пойдёт река, и он указывал мне отдалённые предметы, к которым мы подойдём вплотную.
Удэхеец видел, что я подносил к лицу инструмент, прищуривал левый глаз и сквозь диоптры смотрел вдаль. Ему казалось, что я целюсь точно так же, как из ружья.
— Вот теперь стреляй в то сухое дерево, — говорил он, указывая мне на одинокую лиственницу, стоящую на конце обрывистого мыса.
Когда я отнял от глаза буссоль, он спросил меня:
— Как, попади есть?
— Есть, — отвечал я ему.
Через несколько минут мы подошли к приметному дереву, он побежал к нему и стал внимательно осматривать кору, рассчитывая на ней найти какие-нибудь следы моей стрельбы из буссоли. Потом он вернулся ко мне и стал засматривать через плечо в планшет.
— Где это дерево? — спросил он.
— Вот здесь, — отвечал я, указывая на мыс, изображённый горизонталями.
— Гм, — усмехнулся он. — Моя понимай, — продолжал он. — Один ружьё — пуля стреляй, другое — карточка стреляй. Как это ружьё стреляй — ни пуля нет, ни карточка нет, ничего нет. Куда попади.
Объяснить ему сущность съёмки мне не удалось. Однако мы разговорились. Я узнал, что в 1898 году он был проводником у геолога Эдельштейна. Фамилию его он забыл, но имя и отчество помнил хорошо. Он подробно рассказывал мне, как они шли зимой, где поднимались на сопки и как собирали образцы горных пород.
Случилось, что удэхеец отстал, а я ушёл вперёд.
Теперь долина круто повернула на юг, по сторонам стали появляться явственно выраженные древние речные террасы с основанием из глинисто-кремнистых сланцев. Заболоченные хвойные леса остались сзади, и на сцену вновь выступила лиственница. Кое-где виднелись следы, оставленные старыми пожарами. На местах выгоревших хвойных деревьев выросли березняки. Всюду встречались следы сохатых, но самих животных не было видно: их спугнули стрелки и казаки, идущие впереди с обозом. Вдруг я услышал позади себя крики.
— Адианан! Адианан!.. (т.е. погоди, погоди).
Обернувшись, я увидел удэхейца. Он бежал и делал мне знаки остановиться.
‘Что-то случилось’, — подумал я и сел на один из стволов, вмёрзших в лёд. Через несколько минут прибежал удэхеец.
— В чем дело? — спросил я его.
— Вот на этом самом месте у Якова Самойловича нарта сломалась, — сказал он, запыхавшись.
Я невольно усмехнулся и подумал: дикая тайга, редкое население, но какие прочные следы оставляет за собой каждый путешественник. О нём говорят. Через десять, двадцать лет можно на месте проследить маршрут каждого исследователя, узнать, как он шёл, где ночевал, чем болел, какие у него были успехи и промахи, каковы были отношения между участниками экспедиции, кто с кем ладил, кто с кем ссорился и т.д. Да где же это записано? Нигде. Люди уходят, а дела их остаются, и об этих делах из поколения в поколение будут передавать туземцы, и не только то, чему они сами были свидетелями, но и то, что они усмотрят по следам, оставленным в пути и на биваках. Тайга не город, где легко скрыться.
Молодым путешественникам это надо иметь в виду. Все хорошие и худые поступки их сохраняются там на многие годы.
Только к сумеркам мы догнали свой обоз, и то потому, что он остановился около какой-то безымянной речки, впадающей в Иггу с левой стороны. Это было дикое ущелье величественной красоты. В глубине его клубился туман, а вершины остроконечных гор ещё озарялись лучами солнца, уже скрывшегося за горизонтом.
Горный хребет с зубчатым гребнем был изрезан глубокими баранкосами и ледопадами. У подножья ближайшей сопки виднелись два небольших тёмных пятна. Они передвигались. Это были лоси. Услышав звуки человеческих голосов и увидев дым на биваке, осторожные животные проворно скрылись в березняке.
Десять лет тому назад здесь ночевал Эдельштейн. Тут заночевали и мы.
После перехода через Сихотэ-Алинь порядок рабочего дня пришлось изменить. Днём солнце начинало уже сильно припекать. Снег становился очень рыхлым, под ним стояла вода. Часа в четыре температура снова понижалась, а ночью морозило так, что промоины опять покрывались слоем льда, выдерживающим давление лыж. Хотя у нас и были дымчатые очки, но это мало помогало. Мы все очень страдали глазами от химических солнечных лучей, отражённых от блестящей занастившейся поверхности снега. Тогда я решил выступать с бивака как можно раньше и идти до десяти часов утра, затем мы ставили палатку и прятались в неё от солнца, а после четырёх часов пополудни вновь шли до самой темноты.
Согласно этому расписанию, на другой день туземцы разбудили нас ночью, когда ещё не было ни малейших признаков рассвета. Мы скоро собрались и пошли дальше по реке Иггу. Она течёт всё время к юго-востоку и местами разбивается на мелкие рукава, забитые плавником, переправа через которые доставляет немало трудов не только летом, но и зимою. В некоторых местах около заломов скопилось много гальки, вследствие чего уровень воды в реке повысился и образовались широкие водопады. Ещё одна теснина, и мы вышли на реку Копи.
Верхнее течение реки Копи представляет собой дугу, обращенную выпуклой стороной на север. Выше Иггу она принимает в себя две небольших горных речки — Буланиза и Дю, а ниже на 8 километров — речку Иоли, о которой у местного туземного населения нет никаких сведений. На ней никто не бывал, потому ли, что она безрыбная или там нет промысловых зверей, или потому, что около устья её находится сопка Омоко Мамага, перед которой все гольды и орочи совершают поклонения. Провожавший нас удэхеец Цазамбу, соблюдая прадедовские обычаи, тоже преклонил перед ней свои колена и на один из камней положил кусочек красного кумача и два листочка табаку.
Осмотр таинственной сопки не отнял много времени. Со стороны реки Копи она представляется руинами древнего замка, уже поросшего вековыми деревьями. Многочисленные скалы, украшающие её гребень, имеют весьма причудливые очертания. Одна из них — самая большая — похожа на человека — это и есть Омоко Мамага. По этому поводу у копинских орочей есть сказание о борьбе великана Кангэй с двумя великаншами — Омоко и Атынига. Все они окаменели: Кангэй остался в верховьях реки, Омоко села около устья Иоли, а Атынига — ещё ниже по течению, около реки Чжакуме. Это было в очень давние времена. С тех пор они стоят уже много веков и окарауливают порядок в долине Копи. Вот почему к именам их прибавили слово Мамага (что значит прабабушка).
К востоку от реки Иоли находится гора Инда, командующая над всеми сопками этой части прибрежного района. На вершине её есть озеро, из которого берёт начало река Хади. Длинные отроги горы Инда Иласа вынуждают реку Копи отклоняться к юго-востоку и вторично описывать большую дугу, но уже в обратном направлении. После Иоли в очередном порядке идут две реки, сравнительно близко расположенные друг от друга: Чжауса и Чжакуме, представляющие собой естественные соболиные питомники.
Как мы ни старались уйти от весны, она всё-таки догнала нас на реке Копи: дни ненастные чередовались с днями солнечными и тёплыми. Поверх льда в реке стояла талая вода. Она тотчас выступала на снегу позади лыж. Всюду появились промоины, днём они вскрывались, а к утру опять затягивались тонким слоем льда. В тех случаях, когда их нельзя было обойти стороною, мы выстраивались в одну шеренгу и по данному сигналу все разом бросались вперёд. Лёд начинал выгибаться, и на поверхности его появлялась вода. Задержись кто-нибудь хоть на мгновение, и кончено. Быстро бегущая вода сразу затянет неудачника под лёд. Всё спасение заключалось в быстроте передвижения. К счастью, перебеги через такие промоины кончились для нас благополучно.
Река Копи протекает по долине поречного прорыва. Горы то вплотную подходят к реке с той и с другой стороны одновременно, то удаляются от неё так, что их за лесом совсем не видно. Теперь вместо глинистых сланцев и песчаников на сцену стали выступать массивно-кристаллические породы: гранофир, эпидотизированный и кварцевый порфир и т.п.
За последние дни мы все очень устали. Наши нарты были почти пустые, но тащить их по талому снегу было тяжело. Лямки резали плечи. Из двадцати восьми собак, взятых нами с Амура, в живых осталось только девять. Они едва плелись, так что нартовые ремни висели фестонами. В довершение несчастья я и мои спутники стали болеть. Лучи солнца, отражённые от снега, слепили глаза. Дымчатые очки мало помогали. Нахлобучив шапки как можно глубже, мы шли, опустив головы так, чтобы видеть только то, что было в непосредственной близости под ногами.
Первый день апреля был особенно утомительным. Надежда найти людей около реки Чжакуме не оправдалась, и я видел, что мои спутники нуждаются в отдыхе более продолжительном, чем ночной сон, но опасение, что ледоход может захватить нас в дороге, заставляло идти через силу. Особенно тяжело было идущему впереди. Он должен был прокладывать дорогу. Когда он выбивался из сил, его заменял следующий, потом третий, и т.д.
Сначала эта смена происходила через полчаса, потом через пятнадцать, десять, пять минут, и наконец обоз остановился совсем. Делать нечего, надо было устраиваться на бивак, и я уже стал присматривать место поудобнее, так, чтобы его не затопило водою при ‘воспалении’ реки, как вдруг издали донёсся собачий лай.
Как немного надо, чтобы воодушевить усталых людей и животных! Собаки вскочили на ноги и натянули постромки.
Обоз тронулся.
Впереди за поворотом виднелась большая полынья, а за ней устье какой-то реки. Это была Бяпали. Один берег её был низменный, а другой возвышенный. На самом краю его стояла юрта. Из отверстия в юрте поднималась кверху голубоватая струйка дыма.
Когда последняя нарта была вытащена на берег, я почувствовал себя настолько усталым, что, войдя в юрту, не стал дожидаться ни обеда, ни чая, лег на цыновку и тотчас уснул.
Когда я проснулся, были уже сумерки. В юрте горел огонь. По одну сторону его вместе со мной были стрелки и казаки, а по другую сторону сидел сам хозяин дома, его жена и удэхеец Цазамбу.
Глава семьи был мужчина лет пятидесяти семи с сильной проседью в волосах. Он был широк в костях, имел нос с горбинкой, подслеповатые глаза, носил бороду и редкие усы. Родом он был с Амура. Отец его, как я узнал впоследствии, был полукореец, полугольд, а мать орочёнка. Нашего нового знакомого звали Лайгур.
Его жена Чегрэ родилась около Торгона и тоже была метиской. В жилах её текла смешанная кровь. Она была тоже лет пятидесяти, ниже среднего роста, с морщинистым лицом и маленькими пёстро-серыми глазами.
Минут через десять женщина сняла котёл с огня и стала по чашкам разливать похлёбку, сваренную из юколы, сухой кетовой икры и жидкой чумизы.
В это время в юрту вошёл Рожков и сообщил, что начинает идти снег. Это известие как будто обрадовало всех. Непогода сулила отдых на весь завтрашний день.
После чая мы недолго ещё сидели. Меня опять стало клонить ко сну, я откинулся на спину и сам не помню как уснул.
Ночью я проснулся и не сразу мог сообразить, где я нахожусь. Кругом было темно, край моего одеяла заиндевел. Снаружи слышался какой-то шум, словно кто-то песок бросал лопатой на корьё. Это ветер намётывал снег на стены юрты.
Я повернулся на другой бок, подобрал под ноги одеяло и хотел было снова уснуть, как вдруг ухо моё уловило другой звук, который заставил меня вздрогнуть. Это был человеческий крик.
‘Вероятно, мне послышалось’, подумал я и стал опять завёртываться в одеяло, но в это время крик повторился — протяжный, словно вымученный, сквозь слёзы.
Я быстро сбросил с себя одеяло и сел.
В юрте было темно, только в очаге тлели две головешки. Снаружи завывала вьюга. Сильные порывы ветра иногда спадали до штиля. И вот в минуту одного такого затишья я в третий раз услышал тот же крик о помощи и затем плач.
‘Где-то погибает человек, может быть, женщина, ребёнок!’.
Я разыскал удэхейца Цазамбу и стал трясти его за плечо. Он сел и, покачиваясь спросонья, спросил, что случилось. Я сказал ему, что слышал чьи-то крики снаружи и что надо идти на помощь.
— Ничего, — сказал он мне. — Это больная девка. Скоро будет светать, и тогда ей дадут кушать и принесут дрова.
— Да где же она находится, — продолжал я допытывать сонного удэхейца.
— Там, — отвечал он, указывая рукой на один из углов в юрте.
Вслед за тем он так решительно улёгся на своё место, что я понял, что поднять его мне не удастся.
Тогда я принялся будить кого-то из своих спутников. Кажется, это был Ноздрин. Старик сел и стал искать свою обувь. Я не стал его дожидаться и выбежал из юрты.
Сильным порывом ветра меня чуть было не опрокинуло на землю. Снежная пыль ударила в лицо. Я ухватился за край юрты и прислушался. Минута ожидания показалась мне томительно долгой. Затем я вернулся в юрту, захватил спички, кусок бересты, несколько смоляных щепок и, выйдя наружу, направился в том направлении, которое указал мне Цазамбу.
Ветер был очень сильный и порывистый. То он завывал тоненьким голоском, то вдруг визг его превращался в яростный рёв. Точно зверь, сорвавшийся с привязи, он бросался на всё, что встречалось ему на пути.
‘Как бы самому не заблудиться’, подумал я, но в этот момент наступило короткое затишье. Крик о помощи рассеял мои опасения. Я быстро пошёл вперёд.
Глаза мои уже несколько успели привыкнуть к темноте. Сквозь снежную пыль я различил ствол большого кедра и рядом с ним что-то тёмное. Подойдя поближе, я увидел маленькую юрту, наполовину занесённую снегом. Тихий плач и стоны исходили из неё. Я быстро откинул полог у дверей и вошел внутрь помещения.
В темноте что-то шевельнулось и притихло. Я достал спичку и зажёг бересту. При первой вспышке огня я увидел в углу юрты какое-то человеческое существо, одетое в лохмотья. Я увидел широко раскрытые испуганные глаза и чёрные растрёпанные волосы.
Когда береста и смоляные щепки разгорелись, я сложил дрова и разжёг костёр. Теперь я мог хорошо рассмотреть, с кем имею дело.
Юрта была маленькая, грязная. На полу валялись кости и всякий мусор. Видно было, что её давно уже никто не подметал. На грязной, изорванной цыновке сидела туземная девушка лет семнадцати. Лицо её выражало явный страх. Левой рукой она держала обрывки одежды на груди, а правую вытянула вперёд, как бы для того, чтобы защитить зрение своё от огня, или, может быть, для того, чтобы защитить себя от нападения врага. Меня поразила её худоба и в особенности ноги — тонкие и безжизненные, как плети.
Пока я возился с огнём, девушка сидела неподвижно и испуганно наблюдала за мною.
— Не бойся, — сказал я ей по-удэхейски.
— Мне холодно, — отвечала она, поникнув головой, и тихо заплакала.
Не медля нимало, я сходил в общую жилую юрту и принёс оттуда одеяло, чайник с водой, несколько кусков сухарей.
Одеялом я накрыл ей плечи, повесил чайник над огнём, а сам сел по другую сторону костра.
Понемногу она стала приходить в себя, выражение страха в глазах её сменилось недоумением.
— Ты больна? — спросил я её.
— Ноги болят, — отвечала она, — я не могу ходить.
Когда закипела вода, я подал ей кружку чая и сухари. Я не торопился расспрашивать её. Надо было, чтобы она присмотрелась ко мне и перестала чуждаться.
Через час она успокоилась совсем и стала связно отвечать на мои вопросы.
Я услышал печальную историю. Она была сирота, рано потерявшая родителей, умерших от эпидемии оспы, когда ей было около четырёх лет. Как и почему она попала к Лайгуру, не знает. Когда она достигла десяти лет, с ней начались делаться припадки, которые полтора года тому назад кончились параличом нижних конечностей. Девушка, лишённая ног, не могла быть работницей, к тому же она грязнила в общей юрте. Тогда её изолировали в особое помещение. Убедившись, что она неизлечима, Лайгур и Чегрэ перестали о ней заботиться, ей не всегда даже давали есть, она давно уже не мылась и не расчёсывала своих волос, одежда на ней истлела, ногти сильно отросли на руках и на ногах. Летом она мучилась от комаров, а зимой — от холодов, в особенности по ночам, когда не хватало дров.
Жестокий старик не раз говорил ей о том, что ей надо умереть, и она сама считала, что это был бы лучший способ избавиться от страданий.
Мне стало очень жаль эту ни в чем не повинную страдалицу. Надо было ей что-то сказать, как-то утешить, помочь, и я солгал, сказав, что пришлю ей хорошего лекарства (‘ая окто’), которое вернёт ей силы и здоровье.
Костёр догорал, надо было ещё принести дров. Я встал со своего места и вышел из юрты.
Начинало светать, но буря не унималась. Ветер с воем носился по лесу, поднимая с земли целые облака снежной пыли. Они зарождались вихрями, потом превращались в длинные белые языки, которые вдруг внезапно припадали к земле и тотчас вновь появлялись где-нибудь в стороне в виде мечущихся туманных привидений.
Когда я вернулся в юрту, больная сидя дремала у огня. Тихонько поправив огонь, я тоже пошёл спать.
Проснулся я поздно. Первое, что проникло в моё сознание, был сильный шум ветра, который сделался ещё порывистее. Он сотрясал юрту до основания и грозил её опрокинуть совсем. Эта угроза была настолько реальной, что туземцы привязали юрту ремнями за стволы и корни ближайших деревьев.
Первое, что я сделал, это пристыдил Лайгура и его жену за бесчеловечное отношение к безногой девушке. Вероятно, утром Цазамбу рассказал старику о том, что я будил его и сам носил дрова к больной, потому что, войдя в её юрту, я увидел, что помещение прибрано, на полу была положена свежая хвоя, покрытая сверху новой цыновкой. Вместо рубища на девушке была надета, правда, старая, но всё же чистая рубашка, и ноги обуты в унты. Она вся как бы ожила и один раз даже улыбнулась.
Вскоре пришла старуха и сказала, что будет мыть и чесать больной голову.
Двое суток свирепствовала пурга. За это время мои спутники основательно отдохнули. Я заполнял свои дневники, вычерчивал пройденный маршрут и несколько раз навещал больную девушку. Я говорил ей, чтобы она не падала духом, и опять пообещал выслать ей хорошее лекарство.
К вечеру пурга стала стихать, а ночью и небо очистилось… Я воспользовался этим и занялся астрономией. На солнце опять появилось два больших пятна рядом и третье поменьше — справа и внизу.
За последние два ненастных дня снегу выпало много. Дружное таяние его могло пресечь всякую возможность сообщения по реке. Надо было торопиться скорее выйти к морю. Поэтому я выслал Лайгура и удэхейца Цазамбу вперёд протаптывать дорогу. Вечером я позвал старуху в юрту больной и строжайше наказал ей ухаживать за девушкой, сказав, что я опять вернусь и проверю, как она держит своё обещание. Бедная девушка! В ночь накануне нашего выступления с ней сделался сильный припадок. Мне дали знать… Я застал её в полном беспамятстве. Она лежала на спине бледная, как полотно. Взяв её руку, я не нащупал пульса, зрачок глаза не реагировал на свет. Она умерла.
Мы тронулись в путь. Весь день мои мысли раздваивались: то я сосредоточивал внимание своё на маршрутной съёмке, то думал о смерти безногой туземной девушки. Мой длинный жизненный путь пересёк жизненный путь какой-то совершенно мне чуждой больной туземной девушки и оборвал его. Мы родились в разных местах, в разное время и шли разными дорогами, пока не встретились на реке Копи. Она умерла, а я продолжал свой путь и буду идти по нему дальше. Таковы были мои мысли в день выступления с реки Бяпали. Я не сразу от них смог отделаться. Мало-помалу новые образы и новые впечатления стали их заслонять. Они начали блекнуть и теперь остались только в воспоминаниях.
После притока Чжакуме Копи повернула на восток, отклоняясь то немного к северу, то немного к югу. Это широтное направление она сохраняет до впадения своего в море. Отсюда до устья реки — около 120 километров. Теперь долина сделалась заметно шире. Денудационный характер её выражен рядом больших котловин, чередующихся со щеками. На пути к морю путешественник видит с правой стороны высокую сопку Чуйхойни, а за ней в самом русле реки шаманский камень Тараки, состоящий из обогащенного эпидотом и хлоритом бескварцевого порфира. Мимо него туземцы всегда проходят с опаской, стараясь не вспоминать злых духов. Немного дальше есть две ничем особенно не замечательные сопки: Байлаки и Бокки. С левой стороны в Копи впадают две речки — Чонеко и Кумуку, разделённые гранитной горой Каданку, потом небольшая возвышенность Ку и за ней базальтовые столбы. Это и есть Алтынига Мамага.
Все сопки оголены от леса. Места старых пожарищ заросли березняком. Тут же я заметил малину, сухой прошлогодний вейник и иван-чай.
После пурги в атмосфере водворилось равновесие. На небе исчезли последние бровки туч. Снег, пригретый весенними солнечными лучами, быстро оседал. Талая вода, сбегающая с гор, распространялась по льду реки. Всюду появились большие промоины. Словом, здесь, в низовьях Копи, мы застали ту же картину, что и на Анюе месяц тому назад.
С каждым часом, с каждым километром идти становилось труднее. Представьте себе полную распутицу, снег превращается в мокрую кашу и река накануне ледохода, и вы поймёте то состояние, в котором находились мои спутники. Они выбивались из сил и с такой страстностью стремились к морю, словно это было целью их жизни. Собаки совершенно не тащили нарт, но зато были полезны в другом отношении. Они как-то чутьём узнавали, где непрочен лёд, и сами сворачивали в сторону. Как ни тяжело идти на лыжах по мокрому снегу, но это был единственный безопасный способ передвижения. Производить съёмку тоже становилось трудно, надо было зарисовывать рельеф в горизонталях, смотреть под ноги, обходить опасные места и ощупывать палкой лёд чуть ли не на каждом шагу.
Между Бяпали и Тепты, о которой будет речь ниже, тянутся андезитовые лавы, прорезанные глубокими оврагами, по которым бегут горные ключи Мононге, Моими и Но. Правый берег представляется рядом массивных террас, являющихся основанием для возвышенностей Конгосу, Сюмукуло, Добой-са и Агбуони. Против них по другую сторону реки располагается лесистое низменное пространство, прорезанное речкой Чанику.
Восьмого апреля мы подошли к реке Тепты, по которой можно выйти на реку Мука, впадающую в Ботчи. Это обычный для туземцев путь, совершающих зимнее путешествие вдоль берега моря на собаках.
Здесь мы застали одну семью удэхейцев, состоящую из старика лет шестидесяти и двух женщин: матери и дочери, пятидесяти и двадцати лет. За последние дни у моих спутников от ярких солнечных лучей, отражённых от снега, так разболелись глаза, что надо было хоть на один день сделать днёвку, хоть один день просидеть в относительной темноте или с повязкой на глазах.
Удэхейцы жили в большой, просторной юрте. Старик сам предложил нам остановиться у него. Обе женщины тотчас освободили нам одну сторону юрты. Они подмели пол, наложили новые берестяные подстилки и сверху прикрыли их медвежьими шкурами. Мы, можно сказать, разместились даже с некоторым комфортом, ногами к огню и головами к берестяным коробкам, расставленным по углам и под самой крышей, в которых женщины хранят всё своё имущество.
Вечером старик принялся оттачивать копьё. На мой вопрос, куда он собирается, удэхеец ответил, что он завтра хочет пойти поискать сохатого по свежевыпавшему снегу.
Я попросил его взять меня с собой, на что он охотно согласился, но предупредил, что встать придётся на рассвете. Чтобы выспаться и собраться с силами, я нарочно лёг спать пораньше.
Было ещё темно, когда удэхеец разбудил меня. В очаге ярко горел огонь, женщина варила утренний завтрак. С той стороны, где спали стрелки и казаки, несся дружный храп. Я не стал их будить и начал осторожно одеваться. Когда мы с удэхейцем вышли из юрты, было уже совсем светло. В природе царило полное спокойствие. Воздух был чист и прозрачен. Снежные вершины высоких гор уже озарились золотисто-розовыми лучами восходящего солнца, а теневые стороны их ещё утопали в фиолетовых и синих тонах. Мир просыпался…
Прямо от юрты мы свернули на реку Тепты, придерживаясь её левого берега, но вскоре по маленькому ключику стали подыматься в горы. Перейдя небольшой кряжик, мы начали спускаться в соседнюю долинку. На свежевыпавшем снегу, действительно, было много новых следов. Среди них я узнал лисий, — он тянулся цепочкой и был с поволокой в сторону движения животного, затем кабарожий, оставленный её маленькими острыми копытцами, а рядом другой, весьма похожий на медвежий, но значительно меньший размерами. Это шла росомаха. Старик-удэхеец не обращал внимания на них и шёл всё дальше до тех пор, пока не нашёл то, чего искал.
— Буй хоктони (т.е. дорога сохатого), — сказал он, указывая на широко расставленные большие следы.
В это время вырвавшиеся из-за гор солнечные лучи сразу озарили всю долину, проникая в самую середину леса и мгновенно превращая в алмазы иней на обледеневших ветвях деревьев. С первых же шагов было видно, что лося долго следить не придётся. Он шёл лениво, часто останавливался и, по-видимому, дремал. Один раз он даже пробовал лечь, но что-то принудило его подняться и идти дальше. Мы умерили шаг и удвоили осторожность. Минут через двадцать следы вывели нас на прогалину, поросшую редкой лиственницей. Вдруг мой спутник остановился и подал мне знак, чтобы я не шевелился. Я взглянул вперёд и увидел лося. Он лежал на снегу, подогнув под себя ноги и положив голову на брюхо. Я осторожно поднял ружьё и стал целиться, но в это время удэхеец громко крикнул. Испуганный лось вскочил на ноги и бросился бежать. Я выстрелил и промахнулся. Второй мой выстрел был также неудачен. Я рассердился на старика, думая, что он подшутил надо мной, и в этом духе высказал ему своё неудовольствие. Но удэхеец тоже был в претензии и заявил, что если бы он знал, что я промахнусь, то сам стрелял бы в зверя и, наверное, убил бы его на бегу. Я ничего не понимал. Сам он крикнул, сам вспугнул животное с лёжки, сам мне помешал и теперь ещё в претензии.
На это старик мне сказал, что стрелять в спящего зверя нельзя. Его надо сперва разбудить криком и только тогда можно пускать в ход оружие. Такой закон людям дал тигр, который сам перед тем, как напасть на свою добычу, издаёт оглушительный рёв. Человек, нарушивший этот обычай, навсегда лишается успеха на охоте и даже может пострадать. Преследовать лося теперь было бесполезно. Поэтому мы решили вернуться назад, но только по другой стороне реки Тепты, где было чище и меньше зарослей. Там мы увидели свежие следы волка, по-видимому, испуганного моим выстрелом, потом нашли следы двух колонков. Они подрались, один из них полез на дерево, а другой побежал в сторону. Теперь мы шли без опаски, свободно разговаривая вслух. Вспоминая свою молодость, удэхеец рассказывал о том, что раньше, когда у них были фитильные ружья, нужда заставляла их особенно осторожно подкрадываться к зверю. Он помнил рассказы стариков о том, как один охотник подкрался к спящему лосю и положил на него тоненькую тальниковую стружку. Возвратившись на бивак, он сказал об этом своим товарищам. Тогда другой охотник надел лыжи и пошёл по его следу. Он скоро нашёл лося, тихонько подкрался к нему, снял стружку и принёс в табор как доказательств, что он, действительно, снял её с животного.
В этом рассказе много невероятного, но всё же он иллюстрирует прежние времена, когда туземцы умели лучше выслеживать и окладывать, чем теперь.
Около полудня мы возвратились на бивак, где застали всех в сборе. Остальная часть дня прошла за различными мелкими работами. Вечером после ужина я пошёл в юрту к удэхейцу и стал расспрашивать его о том, как было раньше. Сначала разговор наш не клеился, но потом старик оживился и стал говорить с увлечением. Он говорил о прошлом, когда зверя было гораздо больше. Тогда люди понимали зверей, а теперь все животные стали пугливыми. В этот вечер он рассказал мне много любопытного. Один из эпизодов был особенно интересен. Речь шла о том, как один охотник приручил молодого лося. Он условился со своими сородичами, что приведёт лося живым в селение, но с условием, чтобы они увели подальше собак и не выходили бы из юрт, пока он их сам не позовёт. На другой день, захватив с собой достаточный запас юколы и охапку сухой травы, смоченной в растворе соли и высушенной на солнце, он пошёл за зверем. В этот год зима была глубокоснежная, и загнать сохатого не представляло особых затруднений. Удэхеец очень скоро нашёл след молодого лося и стал его преследовать и довёл его до такого состояния, что обессиленное животное остановилось, ожидая смертельного удара копьём, но человек не тронул его. Отдохнув немного, сохатый поднялся и пошёл дальше. Охотник последовал за ним и опять, когда утомлённый зверь лёг, человек расположился тоже на отдых. Такое совместное хождение по тайге продолжалось несколько суток, причём каждый раз человек устраивался на отдых всё ближе и ближе к животному. В конце концов лось понял, что охотник зла причинить ему не хочет, и стал к соседству человека относиться спокойнее. Тогда удэхеец начал подкармливать лося, время от времени бросая ему пучки солёной травы. Через несколько дней они уже поменялись ролями. Раньше вставал лось и за ним шёл человек, теперь первым поднимался человек и за ним следовал сохатый. Направление держал удэхеец и привёл его к селению сородичей, но последние не выдержали. Узнав, что по опушке леса ходит человек с лосем, они выбежали к нему навстречу. Увидев приближающуюся толпу, лось испугался и убежал в лес.
Слушая старика, я невольно подумал о том, что, возможно, первобытные люди стояли к животным ближе, чем теперешние туземцы. Между ними и дикими зверями было больше общений и, быть может, и больше взаимного понимания, чем теперь. Охотники целыми днями наблюдали за животными, изучали их нравы и повадки, знали, как подойти к ним и как их приручить. Лошади, собаки, рогатый скот и все вообще домашние животные приручены первобытным человеком. Горожане ушли от природы и навсегда утратили общение с четвероногими, но иногда и среди них встречаются отдельные личности, у которых как атавизм сохранилась способность влияния на животных. Обычно это свойственно лучшим дрессировщикам.
После реки Тепты характер местности заметно изменился, начались столовообразные горы. Громадный лавовый покров, захвативший весь бассейн реки Хади с главным её притоком Тутто, распространился и далее на юг. Вот почему по нижнему течению Копи мы видим пологие сопки с плоскими вершинами, слагающиеся из базальтов. Километрах в тридцати от устья река делает большую излучину к северу. В северозападный угол этой излучины впадает речка Никми, а немного ниже находится селение Улема. Здесь Хади ближе всего подходит к Копи. Их разделяет между собой небольшая гряда, через которую пролегает кратчайший путь на Императорскую Гавань.
В селении Улема я застал ороча Савушку Бизанка, с которым мы плыли на лодках вдоль берега моря к реке Самарги. Он сообщил нам, что Иван Михайлович (Чочо) из того же рода Бизанка, обеспокоенный нашим отсутствием, ввиду надвигавшейся распутицы выслал его нам навстречу.
Савушка дошёл до Улема и здесь решил дождаться ледохода, а затем с четырьмя орочами на двух лодках идти нам на помощь.
Я поблагодарил Савушку за внимание и рассказал ему, как мы шли, как охотились на тигров и что случилось с нами на реке Бяпали.
Селение Улема состояло из трёх деревянных домиков, в которых проживало семь мужчин, шесть женщин и семь детей, всего двадцать человек. Туземцы с рек Хади и Тумнина считают себя настоящими орочами. Копинских жителей они тоже считают своими людьми, но говорят, что язык их немного другой, и потому называют их ‘орочами-копинка’.
В этот день мы дальше не пошли и заночевали в селении Улема. Один раз я проснулся и видел орочей, сидевших у камина. Они что-то рассказывали друг другу и упоминали Омоко Мамага и какие-то каменные брёвна. Я хотел было послушать эти рассказы, но сон против моей воли осилил меня. Убаюкиваемый их говором, я снова крепко уснул.
На другой день Савушка поднял нас задолго до рассвета. Он распорядился заменить наших усталых собак свежими. Нимало не медля, мы уложили свои нарты и тронулись в путь.
Ночью был туманный мороз, мокрый снег занастился, все деревья заиндевели, сквозь мглу на небе чуть-чуть виднелись две-три крупных звезды.
К моменту восхода солнца мы отошли от селения Улема километров на двенадцать.
Ещё 15 марта, когда мы были в верховьях Иггу, в полдень на снегу при температуре -1,5 С я заметил странные живые существа, по внешнему виду очень похожие на пауков. Они двигались торопливо и каждый раз, когда я хотел поймать их, старались зарыться в снег. Второй раз я увидел эти странные создания около Бяпали. Термометр показывал + 3 С. Они были вялыми и двигались медленно. На пути от Улема к морю на рассвете я снова имел возможность наблюдать этих странных насекомых.
Пока было холодно, они довольно энергично копались в снегу, но как только взошло солнце и температура повысилась до +5 С, они стали замирать и еле-еле двигали своими длинными паукообразными ногами. Савушка называл их ‘имаса кулигани’ (имаса — снег, кулига — все наземные, ползающие живые существа: черви, гусеницы, насекомые, змеи и т.д.). Они всегда появляются весной и даже при морозах, когда лужи промерзают насквозь. Иногда их бывает так много, что можно подумать, будто снег покрыт пылью.
Чем ближе к морю, тем больше исчезали широколиственные древесные породы. Первым отстал тополь, потом клён. Отстал также и кедр, зато преобладающими сделались аянская ель, белокорая пихта и даурская лиственница. Изредка попадался тис.
Ближе к морю лавовый покров вытянулся длинными плоскими языками и в таком виде застыл. В последовательном порядке по течению они имеют следующие названия: с правой стороны — Цзюгбу, около которой в Копи впадает небольшая речка Май, затем будет местность Тектоно и за ней сопки: Таленку, Даулкей, Сунтакуле и Гулика. С левой стороны после горы Юшангу гора Сололо Гуляни. Через неё тоже лежит путь нареку Хади.
Обнажение сопки Гулика представляет собой великолепный образчик столбчатого распадения базальтов, причём столбы лежат горизонтально, как поленница дров. Я остановился и стал рассматривать отдельные глыбы лавы.
— Ни када моени (т.е. это каменные брёвна), — сказал Савушка.
И опять на сцену выступил Кангей, который из целых брёвен сложил много костров и хотел сжечь всю землю, но ему не позволили Омоко и Атынига. Сам он превратился в скалу, и костры его тоже окаменели.
За сопкой Гулика река Копи выходит на равнину Цзаусано и разбивается на несколько больших проток. Характер береговых обрывов, далеко отодвинутых в сторону, и заболоченные острова между протоками свидетельствуют о том, что раньше здесь был морской залив и что маленькие речки Яна, Улике и Копка самостоятельно впадали в море. В те времена устье реки Копи находилось около сопки Гулика.
Мы рассчитывали дойти до моря к трём часам дня, но после полудня погода стала портиться. Небо покрылось тучами, и повалил крупный влажный снег. Затем поднялся ветер.
— Манга Суала бо (т.е. плохой ветер со стороны острова Сахалина), — говорил Савушка. — Надо торопиться! Опять будет скоро пурга! Скорей вперёд идём!
Только к сумеркам мы услышали шум морского прибоя. Вот и лиственничная роща, вот и юрты орочей. Кто-то вышел нам навстречу. Я сразу узнал приземистую фигуру Карпушки.
— Сородэ, сородэ, — обменивались орочи приветствиями.
Вечером 10 апреля маршрут от Амура по Мыныму, Анюю, Дынми, Иггу и Копи был успешно нами закончен.

ПРИМЕЧАНИЯ ИЗДАТЕЛЬСТВА

(1). Данный абзац из некоторых последующих изданий был исключён.
(2). В отдельных изданиях данная фраза была отредактирована следующим образом: ‘Следствием его открытия явились торговые сношения Российско-американской компании…’ — далее по тексту.
(3). Так в тексте 1937 года издания. Ранее село Пайхин не упоминалось, возможно, это неисправленная опечатка (следует читать ‘Найхин’).
(4). См. примечание (3).
(5). Описана литературная версия событий жизни топографа П.С. Гроссевича, умершего в сентябре 1916 года. В.К. Арсеньев совершает свое путешествие в 1908 году, ‘вспоминая’ при этом рассказ П.С. Гроссевича 1917 года.
(6). Так в тексте 1937 года издания, возможно, опечатка — следует читать ‘Бакланьего’.
(7). Видимо, опечатка, по смыслу фразы должно быть ‘не так силён’.
(8). В тексте 1937 года издания напечатано ‘редкоельем’, видимо, опечатка.
(9). Так в тексте, очевидно, правильно — 1908-й год.
(10). Видимо, опечатка, по смыслу фразы должно быть ‘Тот же термометр…’.
(11). Так в тексте 1937 года издания и последующих, очевидно, ошибка: —28 также измерено в градусах Цельсия.
(12). Ранее упоминался ключик Сололи, по которому следует идти на перевал, видимо, неисправленная опечатка.
(13). Так в тексте, долгота явно ошибочная.
(14). Данная фраза в некоторых последующих изданиях была пропущена.
(15). В некоторых последующих изданиях окончание данной фразы, начиная от слов ‘со скоростью…’, отсутствовало.
(16). Видимо, неисправленная опечатка, по смыслу фразы должно быть ‘ниже’.
(17). Видимо, опечатка: вместо ‘гари’ должны быть ‘горы’.
(18). Дальнейший текст до конца абзаца из некоторых последующих изданий был исключён.
Арсеньев Владимир Клавдиевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Жизнь и приключения в тайге, Арсеньев Владимир Клавдиевич, Год: 1912
  2. В странах Средней Азии, Мозер Генрих, Год: 1885
  3. Дерсу Узала, Арсеньев Владимир Клавдиевич, Год: 1907
  4. По Уссурийскому краю, Арсеньев Владимир Клавдиевич, Год: 1906
  5. Путешествие по русским городам, Рагозин Евгений Иванович, Год: 1891
  6. Через Бухару на Памиры, Литвинов Борис Нилович, Год: 1904
  7. В стране Тамерлана и жаркого солнца, Саркизов-Серазини Иван Михайлович, Год: 1929
  8. Зимовка на ‘Торосе’, Алексеев Николай Николаевич, Год: 1939
Электронная библиотека