По Уссурийскому краю, Арсеньев Владимир Клавдиевич, Год: 1906

Ботаника
Время на прочтение: 365 минут(ы)
Скачать в PDF

Владимир Клавдиевич АРСЕНЬЕВ

По Уссурийскому краю
Путешествие в горную область Сихотэ-Алинь в 1906 г.

Собрание сочинений в 6 томах. Том I
Под ред. ОИАК.— Владивосток, Альманах ‘Рубеж’, 2007

СОДЕРЖАНИЕ

ПО УССУРИЙСКОМУ КРАЮ

Путешествие в горную область Сихотэ-Алинь в 1906 г.
Предисловие автора к изданию 1921 года
Необходимое предуведомление

1902 г.

I. СТЕКЛЯННАЯ ПАДЬ
II. ВСТРЕЧА С ДЕРСУ
III. ОХОТА НА КАБАНОВ
IV. ПРОИСШЕСТВИЕ В КОРЕЙСКОЙ ДЕРЕВНЕ
V. НИЖНЕЕ ТЕЧЕНИЕ РЕКИ ЛЕФУ
VI. ПУРГА НА ОЗЕРЕ ХАНКА
VII. РАССТАВАНИЕ С ДЕРСУ

1906 г.

VIII. СБОРЫ В ДОРОГУ И СНАРЯЖЕНИЕ ЭКСПЕДИЦИИ….
IX. НА СБОРНОМ ПУНКТЕ
X. ВВЕРХ ПО УССУРИ
XI. ОТ ЧЖУМТАЙЗЫ ДО ДЕРЕВНИ ЗАГОРНОЙ
XII. МАРШРУТ ЧЕРЕЗ ГОРЫ К ДЕРЕВНЕ КОКШАРОВКЕ….
XIII. ДОЛИНА РЕКИ ФУДЗИНА
XIV. СКВОЗЬ ТАЙГУ
XV. ВЕЛИКИЙ ЛЕС
XVI. ЧЕРЕЗ СИХОТЭ-АЛИНЬ — К МОРЮ
XVII. ДЕРЕВНЯ ФУДИН И СЕЛО ПЕРМСКОЕ
XVIII. ЗАЛИВ СВ. ОЛЬГИ
XIX. ЭКСКУРСИЯ НА РЕКУ СЫДАГОУ
XX. ПРИКЛЮЧЕНИЕ НА РЕКЕ АРЗАМАСОВКЕ
XXI. ЗАЛИВ С.В. ВЛАДИМИРА
XXII. РЕКА ТАДУШУ
XXIII. ДЕРСУ УЗАЛА
XXIV. АМБА
XXV. ЛИ-ФУДЗИН
XXVI. ПУТЬ ПО РЕКЕ НОТО
XXVII. ПРОКЛЯТОЕ МЕСТО
XXVIII. ВОЗВРАЩЕНИЕ К МОРЮ
XXIX. ВВЕРХ ПО РЕКЕ ТЮТИХЕ
XXX. РЕВ ИЗЮБРЕЙ
XXXI. ОХОТА НА МЕДВЕДЯ
XXXII. ОТ РЕКИ МУТУХЕ ДО СЕОХОБЕ
XXXIII. ВСТРЕЧА С ХУНХУЗАМИ
XXXIV. ПОЖАР В ЛЕСУ
XXXV. ЗИМНИЙ ПОХОД
XXXVI. КИМАНУ
XXXVII. ОПАСНОЕ ПЛАВАНИЕ
XXXVIII. ТЯЖЕЛОЕ ПОЛОЖЕНИЕ
XXXIX. ОТ ВАГУНБЕ ДО ПАРОВОЗИ
XL. ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ
Приложения
Р. Ваку и ее притоки
Алфавитный указатель петрографических названий
Алфавитный указатель ботанических названий
Алфавитный указатель зоологических названий
Алфавитный указатель географических названий
Примечания от издательства к тексту ‘По Уссурийскому краю’

ПО УССУРИЙСКОМУ КРАЮ

Предисловие автора к изданию 1921 года

Настоящий труд, предлагаемый мною читателям, есть популярный обзор путешествия, предпринятого мною в горную область Сихотэ-Алиня в 1906 году. Он заключает в себе географические описания пройденных маршрутов и путевой дневник.
В моей книге читатель найдет картины из природы страны и ее населения. Многое из этого уже в прошлом и приобрело интерес исторический. За последние пятнадцать лет Уссурийский Край сильно изменился. Первобытные девственные леса в большей части страны выгорели, и на смену им появились леса, состоящие из лиственницы, березы и осины. Там, где раньше ревел тигр — ныне свистит паровоз, где были маленькие фанзочки китайцев звероловов — появились большие русские селения, инородцы отошли на север, и количество зверя в тайге сильно уменьшилось. Край начал утрачивать свою оригинальность и претерпевать то превращение, которое неизбежно несет за собой цивилизация.
Изменения произошли главным образом в южной части страны и в низовьях правых приток р. Уссури, горная же область Сихотэ-Алиня к северу от 44 широты и поныне осталась такою же лесною пустыней, как и во времена Будищева и Венюкова (1857-1869 гг.).
Вначале я считаю своим долгом принести благодарность тем лицам, которые так или иначе способствовали моим начинаниям в деле исследования Уссурийского Края.
Более всего я обязан бывшему в то время Приамурскому Генерал-Губернатору П.Ф. Унтербергеру. Этот государственный деятель был моим истинным покровителем. Три мои экспедиции в Сихотэ-Алинъ снаряжаются на средства, отпущенные им отчасти из сумм военного ведомства, отчасти из экстраординарного кредита, бывшего в его распоряжении.
Среди морских офицеров я тоже нашел доброжелателей и друзей в лице С.З. Балка, А.Н. Пелль и П.Г. Тигерстедта. В 1906 году они устроили для меня на берегу моря питательные базы и на каждый пункт, кроме моих ящиков, добавили от себя еще по ящику с красным вином, консервами, галетами, бисквитами и т.д. П.Г. Тигерстедт, командуя отрядом миноносцев, неоднократно оказывал мне всяческую помощь. Когда в 1907 году я, больной и обессиленный голодовками, лежал на берегу моря около устья р. Кулумбе, он, обеспокоенный моим долгим отсутствием, предпринял поиски и пришел на помощь ко мне в самую критическую минуту. Ныне С.З. Балк отошел уже в вечность, А.Н. Пелль живет еще в г. Владивостоке, П.Г. Тигерстедт служит в Балтийском море. Я перед ними в долгу и не знаю, удастся ли мне когда-нибудь ответить им также услугой.
Если во время путешествий я и достиг хороших результатов, то этим я в значительной степени обязан своим спутникам: Н.А. Десулави, Г.Г. Гранатману, А.И. Мерзлякову и П.П. Бордакову.
Большую часть своего успеха я отношу к примерной самоотверженности и честной службе солдат и казаков, бывших со мной в путешествиях. Мне не только не приходилось их понукать или подбадривать, а наоборот, приходилось останавливать из опасения, что они надорвут свое здоровье. Несмотря на лишения, эти скромные труженики терпеливо несли тяготу походной жизни, и я ни разу не слышал от них ни единой жалобы. Многие из них погибли в войну 1914-1917 г.г., защищая свою Родину. С остальными же я и по сие время нахожусь в переписке.
Во время путешествий командиры судов, г.г. военные, учителя, врачи и многие частные лица нередко оказывали мне различные услуги и советами и делом неоднократно содействовали и облегчали мои предприятия. Шлю им дружеский привет и благодарю за радушие и гостеприимство.
Не владея китайским языком в такой степени, чтобы разбираться в иероглифах, я обратился к ориенталисту П.В. Шкуркину, двадцать шесть лет прожившему в Уссурийском Крае и хорошо знающему жизнь местного манзовского населения, с просьбой транскрибировать китайские названия, записанные землемерами, военными топографами, разными исследователями и мною во время путешествий. П.В. Шкуркин, со свойственной ему энергией, быстро выполнил эту большую работу и написал к ней ‘Необходимое предуведомление’, которое при этом и прилагается. Благодарю П.В. Шкуркина за услугу.
Каждый раз, когда я оглядываюсь назад и вспоминаю прошлое, передо мной встает фигура верхнеуссурийского гольда Дерсу Узала, ныне покойного. Сердце мое надрывается от тоски, как только я вспоминаю его и нашу совместную с ним странническую жизнь.
Если мы взглянем на этнографическую карту Уссурийского Края и отыщем на ней гольдов, то увидим, что инородцы эти распределились узкою полосою по долине р. Уссури до устья Дауби-хе. Часть гольдов обитала ранее по р. Улахе и ее притокам. Нас интересуют именно эти последние. Я сказал, обитавших ранее. Это совершенно верно, потому что теперь верхнеуссурийских гольдов нигде нет. Они все вымерли. В 1901 году на р. Улахе их оставалось всего только три человека: Капка Белдай, Око Белдай и Дерсу Узала {Дэрчу Очжал.}. Первые двое в том же году весной были убиты хунхузами нар. Ното, a Дерсу в 1908 году погиб в горах Хехцира в 36 верстах от гор. Хабаровска.
Было бы ошибочно относить этих людей к какой-либо особой народности и отделять их от прочих гольдов. В антропологическом отношении они нисколько не отличались от своих соседей рыболовов, расселившихся по Уссури. Отличительной особенностью их была страсть к охоте. Живя в таких местах, где рыбы было мало, а тайга изобиловала зверем, они на охоту обратили все свое внимание. В погоне за соболем, на охоте за дорогими пантами {Молодые рога оленей, ценимые китайцами очень высоко как лекарство.} и в поисках за целебным могущественным жень-шенем {Растение, которому китайцы приписывают чудодейственные свойства возвращать молодость старческому телу и исцелять все недуги. О нем будет подробнее сказано ниже.} гольды эти далеко проникали на север и не раз заходили в самые отдаленные уголки Сихотэ-Алиня. Это были отличные охотники и удивительнейшие следопыты. Путешествуя с Дерсу и приглядываясь к его приемам, я неоднократно поражался, до какой степени были развиты в нем эти способности. Гольд положительно читал следы, как книгу, и в строгой последовательности восстанавливал все события.
Трудно перечислить все те услуги, которые этот человек оказал мне и чинам моего отряда. Не раз, рискуя своей жизнью, он смело бросался на выручку погибающему, и многие обязаны ему жизнью, в том числе и я лично. В 1895 году во время грозного наводнения в урочище Анучине Дерсу спас от гибели многих солдат и несколько семейств офицеров, священника и почтово-телеграфного чиновника.
Ввиду той выдающейся роли, которую играл Дерсу в моих путешествиях, я опишу сначала маршрут 1902 года пор. р. Цимухе и Лефу, когда произошла моя первая с ним встреча, а затем уже перейду к экспедиции 1906 года.
Свои путешествия я закончил в 1910 году. Следующие три года мною были посвящены обработке собранных материалов при любезном содействии известных специалистов Л.С. Берга, И.В. Палибина, С.А. Бутурлина и Я.С. Эдельштейна.
К 1917 году к печати были готовы три книги: 1) ‘По Уссурийскому Краю’, 2) ‘Дерсу Узала’ и 3) ‘В горах Сихотэ-Алиня’. Еще в черновом виде они ходили по рукам среди моих друзей и знакомых, в числе которых немало было и педагогов. Их отзывы и мнения утвердили меня в том, что общество приветствовало бы появление такого научно-популярного описания Края, из которого учащаяся молодежь почерпнула бы немало интересных и полезных сведений.
Однако революция и связанный с нею крах печатного дела в России принудили отложить издание этих книг до более благоприятного времени.
Навстречу мне в этом отношении пошел г-н З. Ивадо, предоставив по современным условиям возможность наиболее льготного печатания книг в своей типографии ‘Эхо’, что в свою очередь позволило удешевить первое издание, предназначенное для широкой публики и учащейся молодежи. Не могу не упомянуть также о моем друге H.A. Спешневе, благодаря посредничеству которого в этом деле первая моя книга ‘По Уссурийскому Краю’ увидела свет.
АВТОР.

НЕОБХОДИМОЕ ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

Установить точную транскрипцию китайских названий и точно перевести их возможно, в большинстве случаев, лишь тогда, когда имеется запись этого названия иероглифами, причем запись должна быть сделана образованным местным жителем — китайцем. При невыполнении хотя бы одного из этих условий — ручаться за правильность транскрипций и перевода нельзя, п.ч. один и тот же звуковой комплекс может быть записан огромным количеством разных иероглифов — а, следовательно, — такое же количество (или еще большее) будет и разных переводов одного и того же названия.
Часто случается, что и местный житель, но малообразованный китаец (образованных же между охотниками, дававшими первые названия — не встречается вовсе) вместо иероглифа, например, ‘пи’ — кожа ставит иероглифы: ‘пи’ — числительную частицу лошадей, ‘пи’ — числительную частицу материй, или даже ‘би’ — нос {Такая ошибка была допущена даже в одном учебнике китайского языка для русских, автор которого знал разговорный китайский язык, но не знал иероглифов и доверился малообразованному китайцу.}, ‘би’ — непременно и т.д.
Если иероглифы будет устанавливать хотя бы и образованный китаец, но не местный житель, — то и он, не зная местных особенностей, на которые указывает название, — часто не может определить, какой следует поставить иероглиф, ибо звучащих похоже или одинаково, но пишущихся разно и имеющих разные значения иероглифов очень много.
Еще хуже обстоит дело, если названия записывал европеец, особенно не изучавший специально китайского языка и незнакомый с общепринятой транскрипцией. Не улавливая звуков китайского языка, не имея возможности разделить сложное название на отдельные слоги, он, при всем своем желании и даже опытности, не может правильно написать по-русски китайского названия. Напр., ‘Сеузгу’ — нужно писать Сяо-цзы-гоу, ‘Мизангоу’ — Ми-шань-цзы-гоу и т.д.
Если же еще принять во внимание своеобразное произношение шаньдунского наречия, на котором говорит большинство живущих в Уссурийском Крае китайцев, — то будет очевидным, что все эти причины часто сделают совершенно невозможным точное установление правильной транскрипции и перевода китайских названий местности.
Поэтому не все приведенные в настоящем труде В.К. Арсеньева китайские названия транскрибированы мною и переведены (конечно, с помощью ученого китайца) с ручательством за точность: в тех случаях, где у меня самого возникали сомнения, брал наиболее подходящие из нескольких чтений и значений, — и такие сомнительные места обозначал звездочкой.
П.ШКУРКИН.
Харбин, 20 марта 1917 г.

1902 г.

I
СТЕКЛЯННАЯ ПАДЬ

Бухта Майтун. — Село Шкотово. — Река Бэйца. — Встреча с пантерой. — Да-Дянь-Шань. — Изюбри

В 1902 году во время одной из командировок с охотничьей командой я пробирался вверх по реке Цимухе, впадающей в Уссурийский залив около села Шкотова. Мой отряд состоял из шести человек сибирских стрелков и четырех лошадей с вьюками. Цель моей командировки заключалась в обследовании Шкотовского района в военном отношении и в изучении перевалов в горном узле Да-Дянь-Шань1, откуда берут начало четыре реки: Циму, Майхе, Даубихе2 и Лефу. Затем я должен был осмотреть все тропы около озера Ханка и вблизи Уссурийской железной дороги.
Горный хребет, о котором здесь идет речь, начинается около Имана и идет к югу параллельно реке Уссури в направлении от северо-северо-востока к юго-юго-западу так, что на запад от него будут река Сунгача и озеро Ханка, а на восток — река Даубихе. Далее он разделяется на две ветви. Одна идет к юго-западу и образует хребет Богатую Гриву, протянувшийся вдоль всего полуострова Муравьева-Амурского, а другая ветвь направляется к югу и сливается с высокою грядою, служащею водоразделом между реками Даубихе и Сучаном3.
Верхняя часть Уссурийского залива называется бухтою Майтун. (1) Бухта эта раньше значительно глубже вдавалась в материк. Это бросается в глаза с первого взгляда. Береговые обрывы ныне отодвинуты вглубь страны верст на пять. Устье реки Тангоузы4 раньше было на месте нынешних озер Сан5 и Эль-Поуза6, а устье реки Майхе7 находилось немного выше того места, где теперь пересекает ее железная дорога. Вся эта площадь в 22 квадратных версты представляет из себя болотистую низину, заполненную наносами рек Майхе и Тангоуза. Среди болот сохранились еще кое-где озерки с водою, они указывают, где были места наиболее глубокие. Этот медленный процесс отступания моря и нарастания суши происходит еще и теперь. Скоро та же участь постигнет и бухту Майтун. Она и теперь уже достаточно мелководна. Западные берега ее слагаются из порфиров, а восточные из третичных отложений: в долине Майхе развиты граниты и сиениты, а к востоку от нее — базальты8.
Моим исходным пунктом было село Шкотово, расположенное при устье реки Цимухе, на правом берегу. Основание его относится к 1864 году. В 1868 году его сожгли хунхузы, но на другой год оно возродилось снова. Пржевальский в 1870 году в нем насчитал 6 дворов и 34 души обоего пола9. Я уже застал Шкотово довольно большим селом10.
Здесь мы провели двое суток, осматривали окрестности и снаряжались в далекий путь. Река Цимухе, длиною в 30 верст, течет в широтном направлении и имеет с правой стороны один только приток — Бэйцу. Долину, по которой протекает река, здешние переселенцы называют ‘Стеклянной падью’. Такое название она получила от китайской зверовой фанзы, в окно которой был вставлен небольшой кусочек стекла. Надо заметить, что тогда в Уссурийском Крае не было ни одного стекольного завода, и потому в глухих местах стекло ценилось особенно высоко. В глубине гор и лесов оно было своего рода меновой единицей. Пустую бутылку можно было выменять на муку, соль, чумизу и даже на пушнину. Старожилы рассказывают, что во время ссор враги старались проникнуть друг к другу в дом и перебить стеклянную посуду. Немудрено поэтому, что кусочек стекла в окне китайской фанзы11 был роскошью. Это обратило внимание первых переселенцев, и они назвали ‘Стеклянной’ не только фанзу и речку, но и всю прилегающую местность (2).
От Шкотова вверх по долине Цимухе сначала идет проселочная дорога, которая после села Новороссийского сразу переходит в тропу. По этой тропе можно выйти и на Сучан, и на реку Кангоузу12к селу Новонежину. Дорога несколько раз переходит с одного берега реки на другой, и это является причиной, почему во время половодья сообщение по ней прекращается.
Из Шкотова мы выступили рано, в тот же день дошли до Стеклянной Пади и свернули в нее. Река Бэйпа течет на запад-юго-запад почти по прямому направлению и только около устья поворачивает на запад. Ширина Стеклянной Пади не везде одинакова: то она суживается сажен до пятидесяти, то расширяется более, чем на полуверсту. Как и большинство долин в Уссурийском Крае, она отличается удивительной равнинностью. Окаймляющие ее горы, поросшие корявым дубняком, имеют очень крутые склоны. Границы, где равнина соприкасается с горами, обозначены чрезвычайно резко. Это свидетельствует о том, что здесь были большие денудационные процессы. Долина раньше была гораздо глубже и только впоследствии выполнилась наносами реки.
По мере того, как мы углублялись в горы, растительность становилась лучше. Дубовое редколесье сменилось густыми смешанными лесами, среди которых было много кедра. Путеводной нитью нам служила маленькая тропинка, проложенная китайскими охотниками и искателями жень-шеня. Дня через два мы достигли того места, где была ‘Стеклянная фанза’, но нашли здесь только ее развалины. С каждым днем тропинка становилась все хуже и хуже. Видно было, что по ней давно уже не ходили люди. Она заросла травой и во многих местах была завалена буреломом. Вскоре мы ее совсем потеряли. Встречались нам и зверовые тропы, мы пользовались ими, пока они тянулись в желательном для нас направлении, но больше шли целиною. На третий день к вечеру мы подошли к хребту Да-Дянь-Шань, который идет здесь в меридиональном направлении и имеет высоту в среднем около 2450 футов. Оставив людей внизу, я с унтер-офицером Олентьевым (3) поднялся на одну из соседних вершин, чтобы оттуда посмотреть, далеко ли еще осталось до перевала. Сверху хорошо были видны все горы. Оказалось, что водораздел от нас был в двух или трех верстах. Стало ясно, что к вечеру нам не дойти до него, а если бы мы и дошли, то рисковали заночевать без воды, потому что в это время года горные ключи в истоках почти совсем иссякают. Я решил встать на бивак там, где остались лошади, а завтра с свежими силами идти к перевалу.
Обыкновенно свой маршрут я никогда не затягивал до сумерек и останавливался на бивак так, чтобы засветло можно было поставить палатки и заготовить дрова на ночь. Пока стрелки возились на биваке, я пользовался свободным временем и отправлялся осматривать ближайшие окрестности. Постоянным моим спутником в такого рода экскурсиях был унтер-офицер (4) Поликарп Олентьев — отличный человек и прекрасный охотник. Ему было тогда лет двадцать шесть. Он был среднего роста и хорошо сложен. Русые волосы, крупные черты лица и небольшие усы дадут читателю некоторое представление о его лице. Олентьев был оптимист. Даже в тех случаях, когда мы попадали в неприятные положения, он не терял хорошего настроения и старался убедить меня, что ‘все к лучшему в этом лучшем из миров’ (5). Сделав нужные распоряжения, мы взяли с ним ружья и пошли на разведку.
Солнце только что успело скрыться за горизонтом, и в то время, когда лучи его еще золотили верхушки гор, в долинах появились сумеречные тени. На фоне бледного неба резко выделялись вершины деревьев с пожелтевшими листьями. Среди птиц, насекомых, в сухой траве — словом, всюду, даже в воздухе, чувствовалось приближение осени.
Перейдя через невысокий хребет, мы попали в соседнюю долину, поросшую густым лесом. Широкое и сухое ложе горного ручья пересекало ее поперек. Тут мы разошлись. Я пошел по галечниковой отмели налево, а Олентьев — вправо. Не прошло и двух минут, как вдруг в его стороне грянул выстрел. Я обернулся и в это мгновение увидел, как что-то гибкое и пестрое мелькнуло в воздухе. Я бросился к Олентьеву. Он поспешно заряжал винтовку, но, как на грех, один патрон застрял в магазинной коробке, и затвор не закрывался.
— Кого ты стрелял? — спросил я его.
— Кажется, тигра, — отвечал он. — Зверь сидел на дереве. Я хорошо прицелился и, наверное, попал.
Наконец, застрявший патрон был вынут. Олентьев вновь зарядил ружье, и мы осторожно двинулись к тому месту, где скрылось животное. Кровь на сухой траве указывала, что зверь действительно был ранен. Вдруг Олентьев остановился и стал прислушиваться. Впереди, немного вправо от нас, слышался храп. Сквозь заросли папоротников ничего нельзя было видеть. Большое дерево, поваленное на землю, преграждало нам путь. Олентьев хотел было уже перелезть валежник, но раненое животное предупредило его и стремительно бросилось навстречу. Олентьев второпях выстрелил в упор, даже не приставляя приклада ружья к плечу, — и очень удачно. Пуля попала прямо в голову зверя. Он упал на дерево и повис на нем так, что голова и передние лапы свесились по одну сторону, а задняя часть тела по другую. Убитое животное сделало еще несколько конвульсивных движений и начало грызть землю. В это время центр тяжести переместился, оно медленно подалось вперед и грузно свалилось к ногам охотника.
С первого же взгляда я узнал маньчжурскую пантеру13 (Felis orientalis Schleg), называемую местными жителями ‘барсом’. Этот великолепный представитель кошачьих был из числа крупных. Длина его тела от носа до корня хвоста равнялась 4 футам и 8 дюймам. Шкура пантеры, ржаво-желтая по бокам и на спине и белая на брюхе, была покрыта черными пятнами, причем пятна эти располагались рядами, как полосы у тигра. С боков, на лапах и на голове они были сплошные и мелкие, а на шее, спине и хвосте — крупные, кольцевые.
В Уссурийском Крае пантера держится только в южной части страны и, главным образом, в Суйфунском, Посьетском и Барабашевском районах. Главной пищей ей служат пятнистые олени, дикие козули и фазаны. Животное это крайне хитрое и осторожное. Спасаясь от человека, пантера влезает на дерево и выбирает такой сук, который приходится против ее следов на земле и, следовательно, как раз против луча зрения охотника. Растянувшись вдоль ветви, она кладет голову на передние лапы и в этом положении замирает. Пантера отлично понимает, что со стороны головы ее тело, прижатое к суку, менее заметно, чем сбоку.
Снимание шкуры с убитого животного отняло у нас более часа. Когда мы тронулись в обратный путь, были уже глубокие сумерки. Мы шли долго и наконец увидели огни бивака. Скоро между деревьями можно было различить силуэты людей. Они двигались и часто заслоняли собою огонь. На биваке собаки встретили нас дружным лаем. Стрелки окружили пантеру, рассматривали ее и вслух высказывали свои суждения. Разговоры затянулись до самой ночи.
На другой день мы продолжали наш путь. Долина суживалась, и идти становилось труднее. Мы шли целиною и только заботились о том, чтобы поменьше кружить (6).
Вожатый всегда должен далеко смотреть вперед. У него должно быть развито чутье ориентировки. Он должен брать наиболее выгодные направления и в то же время избегать круч, он должен помнить, что там, где прошли лошади, пройдут и люди, но не всегда пройдут кони там, где прошел человек. Вожатый не должен кружить, чтобы не тратить напрасно силы людей и лошадей, и в то же время он должен обходить каменистые осыпи и буреломные завалы. Эта трудная роль выпала на меня как на начальника отряда. Не знаю, насколько удалось мне выполнить эту задачу, кажется — сносно.
В полдень мы подошли к самому гребню. Подъем был крутой и трудный. Лошади карабкались на кручу изо всех сил, от напряжения у них дрожали ноги, они падали и, широко раскрыв ноздри, тяжело и порывисто дышали. Чтобы облегчить путь, пришлось идти зигзагами, часто останавливаться и поправлять вьюки. Наконец мы взобрались наверх. Здесь дан был получасовой отдых. По хребту, поросшему лесом, надо идти всегда осторожно, надо часто останавливаться, осматриваться, иначе легко сбиться с пути — в особенности во время тумана. Если неопытный путник станет держать направление по высоким вершинам, виднеющимся у него впереди, можно наверно сказать, что он заблудится. Сплошь и рядом высокие горы находятся где-нибудь в стороне на отроге, который легко принять за главный хребет и уклониться в сторону. Помню, раньше я несколько раз делал такие ошибки. Чтобы теперь они не повторялись, я приказал людям остановиться и, выбрав высокий кедр, не без труда взобрался на самую его вершину (7).
Отсюда я увидел весь горный хребет Да-Дянь-Шань как на ладони. Он шел на север с легким изгибом к востоку. Здесь он имел характер расплывчатый, неясный, а далее на восток (вероятно, в верховьях Даубихе и Улахе14), был высок и величественен. Западные его склоны казались крутыми и обрывистыми, восточные — более пологими. Слева вдали виднелись Майхе и Цимухе, справа — сложный бассейн Сучана. С этой стороны местность была такой пересеченной, что я долго не мог сообразить, куда текут речки и к какому они принадлежат бассейну. Впереди, верстах в пяти от нас, высилась какая-то куполообразная гора. Ее-то я и наметил пунктом, где следовало второй раз ориентироваться.
На вершине хребта Да-Дянь-Шань растет лес крупный, чистый, вследствие чего наше передвижение с вьюками происходило довольно быстро. В одном месте мы спугнули двух изюбрей — самца и самку. Олени отбежали немного и остановились как вкопанные, повернув головы в нашу сторону. Один из солдатиков (8) хотел было стрелять, но я остановил его — мне жаль было убивать этих прекрасных животных. Продовольствия мы имели достаточно, а лошади были перегружены настолько, что захватить с собою убитых оленей мы все равно не могли бы. Я несколько минут любовался изюбрями. Наконец самец не выдержал. Он издал короткий крик и, положив рога на спину, сильными прыжками пошел наискось под гору.
Благородный олень, обитающий в Приамурском Крае, называется изюбрем (Cervus canadensis Luehdorfi Bolau). Это стройное и красивое животное имеет в длину 6 футов, а в высоту 4 1/2 фута. Вес тела достигает 12 пудов. Шерсть изюбря летом светло-коричневая, зимой — серовато-бурая с бело-желтым зеркалом сзади. На длинной и сильной шее, украшенной у самцов гривой, помещается красивая голова с большими трубчатыми и подвижными ушами. Вилообразно расходящиеся рога имеют впереди два прямых бивня и несколько верхних отростков. Рога эти зимой спадают и весной вырастают вновь, и притом каждый раз одним отростком больше. Поэтому по числу отростков можно судить о возрасте оленя, считая один лишний год, когда он ходит безрогим (саёк). Однако количеству отростков есть предел. Обыкновенно взрослый самец имеет их не более семи. В дальнейшем идет только увеличение веса рогов, их размеров и толщины. Молодые весенние рога, наполненные кровью и еще не затвердевшие, называются пантами.
В Уссурийском Крае благородный олень обитает в южной части страны, по всей долине реки Уссури и ее притокам, не заходя за границу хвойных насаждений Сихотэ-Алиня. На побережье моря он встречается до мыса Олимпиады.
Летом изюбрь держится по теневым склонам лесистых гор, а зимой — но солнцепекам и в долинах, среди равнинной тайги, где полянки чередуются с перелесками. Любимый летний корм изюбря составляет лесиедеца, а зимой — молодые побеги осины, тополя и низкорослой березы.
В полдень мы сделали большой привал. По моим соображениям, теперь мы должны были находиться недалеко от куполообразной горы.
В походе надо сообразоваться не столько с силами людей, сколько с силами вьючных животных. И в самом деле, они несут большие тяжести, и поэтому при всякой более или менее продолжительной остановке надо облегчить их спины от груза.
Как только лошади были расседланы, их тотчас пустили на свободу. Внизу под листьями трава была еще зеленая, и это давало возможность пользоваться кое-каким подножным кормом.
1 Да-цзянь-шань — большие остроконечные горы.
2 Дао-бин-хэ — река, где много было сражений.
3 Су-чан — площадь, засеваемая растением су-цзы, из которого китайцы добывают так называемое травяное масло.
3 Тан-гоу-цзы — болотистая падь.
5 Сан — разлившееся озеро.
6 Эр цао-цзы — вторая заводь.
7 Май-хэ — река, где много сеют пшеницы.
6 Д.Н. Мушкетов. Геологическое описание района Сучанской ж. д. 1910 г.
8 Н.М. Пржевальский. Путешествие по Уссурийскому Краю. 1869 г. стр. 135-136.
10 В 1902 году в селении насчитывалось 88 семейств.
11 Решетчатые окна в китайских фанзах оклеиваются тонкой бумагой.
12 Гань-гоу-цзы — сухая падь (долина).
13 Научные названия животных мною получены от консерватора Музея в гор. Владивостоке А.И. Черского.
14 У-ла-хэ — река, где растет много травы у-ла, вкладываемой в китайскую охотничью обувь.

II
ВСТРЕЧА С ДЕРСУ

Бивак в лесу. — Ночной гость. — Бессонная ночь. — Рассвет

После отдыха отряд наш снова тронулся в путь. На этот раз мы попали в бурелом и потому подвигались очень медленно. Часам к четырем мы подошли к какой-то вершине. Оставив людей и лошадей на месте, я сам пошел наверх, чтобы еще раз осмотреться.
Влезать на дерево непременно надо самому. Поручать это стрелкам нельзя. Тут нужны личные наблюдения. Как бы толково и хорошо стрелок ни рассказывал о том, что он заметил, на основании его слов трудно ориентироваться (9).
То, что я увидел сверху, сразу рассеяло мои сомнения. Куполообразная гора, где мы находились в эту минуту, была тот самый горный узел, который мы искали. От него к западу тянулась высокая гряда, падавшая на север крутыми обрывами. По ту сторону водораздела общее направление долин шло к северо-западу. Вероятно, это были истоки реки Лефу.
Когда я присоединился к отряду, солнце уже стояло низко над горизонтом, и надо было торопиться разыскать воду, в которой и люди и лошади очень нуждались. Спуск с куполообразной горы был сначала пологий, но потом сделался крутым. Лошади спускались, присев на задние ноги. Вьюки лезли вперед, и, если бы при седлах не было шлей, они съехали бы им на голову. Пришлось делать длинные зигзаги, что при буреломе, который валялся здесь во множестве, было делом далеко не легким.
За перевалом мы сразу попали в овраги. Местность была чрезвычайно пересеченная. Глубокие распадки, заваленные корчами, водотеки и скалы, обросшие мхом, — все это живо напоминало мне картину Вальпургиевой ночи. Трудно представить себе местность более дикую и неприветливую, чем это ущелье.
Иногда случается, что горы и лес имеют привлекательный и веселый вид. Так, кажется, и остался бы среди них навсегда. Иногда, наоборот, горы кажутся угрюмыми, дикими. И странное дело! Чувство это не бывает личным, субъективным, оно всегда является общим для всех людей в отряде. Я много раз проверял себя и всегда убеждался, что это так. То же было и теперь. В окружающей нас обстановке чувствовалась какая-то тоска, было что-то жуткое и неприятное — и это жуткое и тоскливое понималось всеми одинаково.
— Ничего, — говорили мои (10) стрелки, — как-нибудь переночуем. Нам не год здесь стоять. Завтра найдем место повеселее.
Не хотелось мне здесь останавливаться, но делать было нечего. Сумерки приближались, и надо было торопиться (11). На дне ущелья шумел поток, я направился к нему и, выбрав место поровнее, приказал ставить палатки.
Величавая тишина леса сразу огласилась звуками топоров и голосами людей. Стрелки стали таскать дрова, расседлывать коней и готовить ужин.
Бедные лошади! Среди камней и бурелома они должны были остаться голодными. Зато завтра, если нам удастся дойти до земледельческих фанз, мы их накормим как следует.
Сумерки в лесу всегда наступают рано. На западе сквозь густую хвою еще виднелись кое-где клочки бледного неба, а внизу, на земле, уже ложились ночные тени. По мере того как разгорался костер, ярче освещались выступившие из темноты кусты и стволы деревьев. Разбуженная в осыпях пищуха подняла было пронзительный крик, но вдруг испугалась чего-то, проворно спряталась в норку и уже не показывалась больше.
Наконец, на нашем биваке стало все понемногу успокаиваться. После чая каждый занялся своим делом: кто чистил винтовку, кто поправлял седло или починял разорванную одежду. Такой работы всегда бывает много. Покончив со своими делами, стрелки стали ложиться спать. Они плотно прижались друг к другу и, прикрывшись шинелями, заснули как убитые. Не найдя корма в лесу, лошади подошли к биваку и, опустив головы, погрузились в дремоту. Не спали только я и Олентьев. Я записывал в дневник пройденный маршрут, а он починял свою обувь. Часов в десять вечера я закрыл тетрадь и, завернувшись в бурку, лег к огню. От жара, подымавшегося кверху вместе с дымом, качались ветви старой ели, у подножия которой мы расположились, и то закрывали, то открывали темное небо, усеянное звездами. Стволы деревьев казались длинной колоннадой, уходившей в глубь леса и незаметно сливавшейся там с ночным мраком.
Вдруг лошади подняли головы и насторожили уши, потом они успокоились и опять стали дремать. Сначала мы не обратили на это особого внимания и продолжали разговаривать. Прошло несколько минут. Я что-то спросил у Олентьева и, не получив ответа, повернулся в его сторону. Он стоял на ногах в ожидательной позе и, заслонив рукою свет костра, смотрел куда-то в сторону.
— Что случилось? — спросил я его.
— Кто-то спускается с горы, — отвечал он шепотом.
Мы оба стали прислушиваться, но кругом было тихо — так тихо, как только бывает в лесу в холодную осеннюю ночь. Вдруг сверху посыпались мелкие камни.
— Это, вероятно, медведь, — сказал Олентьев и стал заряжать винтовку.
— Стреляй не надо! Моя люди!.. — послышался из темноты голос, и через несколько минут к нашему огню подошел человек.
Одет он был в куртку из выделанной оленьей кожи и такие же штаны. На голове у него была какая-то повязка, на ногах унты15, за спиной большая котомка, а в руках сошки и старая длинная берданка.
— Здравствуй, капитан!16 — сказал пришедший, обратясь ко мне.
Затем он поставил к дереву свою винтовку, снял со спины котомку и, обтерев потное лицо рукавом рубашки, подсел к огню. Теперь я мог хорошо его рассмотреть. На вид ему было лет сорок пять. Это был человек невысокого роста, коренастый и, видимо, обладавший достаточной физической силой. Грудь у него была выпуклая, руки — крепкие, мускулистые, ноги немного кривые. Загорелое лицо его было типично для туземцев: выдающиеся скулы, маленький нос, глаза с монгольской складкой век и широкий рот с крепкими зубами. Небольшие темно-русые усы окаймляли его верхнюю губу, и маленькая рыжеватая бородка украшала подбородок. Но всего замечательнее были его глаза: темно-серые, но не карие, они смотрели спокойно и немного наивно. В них сквозили решительность, прямота характера и добродушие.
Незнакомец не рассматривал нас так, как рассматривали мы его. Он достал из-за пазухи кисет с табаком, набил им свою трубку и молча стал курить. Не расспрашивая его, кто он и откуда, я предложил ему поесть. Так принято делать в тайге.
— Спасибо, капитан, — сказал он. — Моя шибко хочу кушай, моя сегодня кушай нету.
Пока он ел, я продолжал его рассматривать. У пояса его висел охотничий нож. Очевидно, это был охотник. Руки его были загрубелые, исцарапанные. Такие же, но еще более глубокие царапины лежали на лице: одна на лбу, а другая на щеке около уха. Незнакомец снял повязку, и я увидел, что голова его покрыта густыми темными (12) волосами, они росли в беспорядке и свешивались по сторонам длинными прядями.
Наш гость был из молчаливых. Наконец, Олентьев не выдержал и спросил пришельца прямо:
— Ты кто будешь, китаец или кореец?
— Моя гольд, — ответил он коротко.
— Ты, должно быть, охотник? — спросил я его опять.
— Да, — отвечал он. — Моя постоянно охота ходи, другой работы нету, рыба лови понимай тоже нету, только один охота понимай.
— А где ты живешь? — продолжал допрашивать его Олентьев.
— Моя дома нету. Моя постоянно сопка живи. Огонь клади, палатка делай — спи! Постоянно охота ходи, как дома живи?
Потом он рассказал, что сегодня охотился за изюбрями, ранил одну матку, но слабо. Идя по подранку, он наткнулся на наши следы. Они завели его в овраг. Когда стемнело, он увидел огонь и пошел прямо на него.
— Моя тихонько ходи, — говорил он. — Думай, какой люди далеко сопка ходи? Посмотри — капитан есть, казак (13) есть. Моя тогда прямо ходи.
— Тебя как зовут? — спросил я незнакомца.
— Дерсу Узала, — отвечал он.
Меня заинтересовал этот человек. Что-то в нем было особенное, оригинальное. Говорил он просто, тихо, держал себя скромно, незаискивающе… Мы разговорились. Он долго рассказывал мне про свою жизнь, и чем больше он говорил, тем становился симпатичнее. Я видел перед собой первобытного охотника, который всю свою жизнь прожил в тайге и чужд был тех пороков, которые вместе с собой несет городская цивилизация (14). Из его слов я узнал, что средства к жизни он добывал ружьем и предметы своей охоты выменивал у китайцев на табак, свинец и порох и что винтовка ему досталась в наследие от отца. Потом он рассказал мне, что ему теперь пятьдесят три года, что у него никогда не было дома, он вечно жил под открытым небом и только зимой устраивал себе временную юрту из корья или бересты. Первые проблески его детских воспоминаний были: река, шалаш, огонь, отец, мать и сестренка.
— Все давно помирай, — закончил он свой рассказ и задумался. Он помолчал немного и продолжал снова: — У меня раньше тоже жена была, сын и девчонка. Оспа все люди кончай. Теперь моя один остался…
Лицо его стало грустным от переживаемых воспоминаний. Я пробовал было его утешить, но что были мои утешения для этого одинокого человека, у которого смерть отняла семью, это единственное утешение в старости. Он ничего мне не отвечал и только еще более поник головой. Хотелось мне как-нибудь выразить ему сочувствие, что-нибудь для него сделать, и я не знал, что именно. Наконец я надумал: я предложил ему обменять его старое ружье на новое, но он отказался, сказав, что берданка ему дорога как память об отце, что он к ней привык и что она бьет очень хорошо. Он потянулся к дереву, взял свое ружье и стал гладить рукой по ложу.
Звезды на небе переместились и показывали далеко за полночь. Часы летели за часами, а мы все сидели у костра и разговаривали. Говорил больше Дерсу, а я его слушал, и слушал с удовольствием. Он рассказывал мне про свою охоту, про то, как раз он попал в плен к хунхузам, но убежал от них. Рассказывал про свои встречи с тиграми, говорил о том, что стрелять их нельзя, потому что это запретные звери (15), охраняющие жень-шень от человека, говорил о злых духах, о наводнениях и т.д.
Один раз на него напал тигр и сильно изранил. Жена искала его несколько дней подряд и по следам нашла, обессиленного от потери крови (16). Пока он болел, она ходила на охоту.
Потом я стал его расспрашивать о том месте, где мы находимся. Он сказал, что это истоки реки Лефу и что завтра мы дойдем до первой зверовой фанзы.
Один из спящих стрелков проснулся, удивленно посмотрел на нас обоих, пробормотал что-то про себя, улыбнулся и заснул снова.
На земле и на небе было еще темно, только в той стороне, откуда подымались все новые звезды, чувствовалось приближение рассвета. На землю пала обильная роса — верный признак, что завтра будет хорошая погода. Кругом царила торжественная тишина. Казалось, природа отдыхала тоже.
Через час восток начал алеть. Я посмотрел на часы, было шесть часов утра. Пора было будить очередного артельщика. Я стал трясти его за плечо. Солдатик сел и начал потягиваться. Яркий свет костра резал ему глаза — он морщился. Затем, увидев Дерсу, проговорил усмехнувшись:
— Вот диво, человек какой-то!.. — и начал обуваться.
Небо из черного сделалось синим, а потом серым, мутным. Ночные тени стали жаться в кусты и овраги. (17) Вскоре бивак наш опять ожил: заговорили люди, очнулись от оцепенения лошади, заверещала в стороне пищуха, ниже по оврагу ей стала вторить другая, послышался крик дятла и трещотная музыка желны. Тайга просыпалась. С каждой минутой становилось все светлее, и вдруг яркие солнечные лучи снопом вырвались из-за гор и озарили весь лес. Наш бивак принял теперь другой вид. На месте яркого костра лежала груда золы, огня почти не было видно, на земле валялись порожние банки из-под консервов, там, где стояла палатка, торчали одни жерди и лежала примятая трава.
15 Обувь вроде олочей, сшитая из сохатиной или изюбриной кожи, выделанной под замшу.
16 Туземцы Восточной Сибири всех государственных служащих в обращении называли ‘капитанами’.

III
ОХОТА НА КАБАНОВ

Изучение следов. — Забота о путнике. — Зверовая фанза. — Гора Тудинза и верховья реки Лефу. — Кабаны. — Анимизм Дерсу. — Сон

После чая стрелки начали вьючить коней, Дерсу тоже стал собираться. Он надел свою котомку, взял в руки сошки и берданку. Через несколько минут отряд наш тронулся в путь. Дерсу пошел с нами.
Ущелье, по которому мы шли, было длинное и извилистое. Справа и слева к нему подходили другие такие же ущелья. Из них с шумом бежала вода. Распадок17 становился шире и постепенно превращался в долину. Здесь на деревьях были старые затески, они привели нас на тропинку.
Гольд шел впереди и все время внимательно смотрел под ноги. Порой он нагибался к земле и разбирал листву руками.
— Что такое? — спросил я его.
Дерсу остановился и сказал, что тропа эта не конная, а пешеходная, что идет она по соболиным ловушкам, что несколько дней тому назад по ней прошел один человек и что, по всей вероятности, это был китаец.
Слова гольда нас всех поразили. Заметив, что мы отнеслись к нему с недоверием, он воскликнул:
— Как ваша понимай нету? Посмотри сам!
После этого он привел такие доказательства, что все наши сомнения отпали разом. Все было так ясно и так просто, что я удивился, как этого раньше я не замечал. Во-первых, на тропе нигде не было видно конских следов, во-вторых, по сторонам она не была очищена от ветвей, наши лошади пробирались с трудом и все время задевали вьюками за деревья. Затем, повороты были так круты, что кони не могли повернуться и должны были делать обходы, через ручьи следы шли по бревну, и нигде тропа не спускалась в воду, бурелом, преграждавший путь, не был прорублен — люди шли свободно, а лошадей обводили стороною. Все это доказывало, что тропа не была приспособлена для путешествий с вьюками.
— Давно один люди ходи, — говорил Дерсу как бы про себя. — Люди ходи кончай, дождь ходи. — И он стал высчитывать, когда был последний дождь.
Часа два шли мы по этой тропе. Мало-помалу хвойный лес начал заменяться смешанным. Все чаще и чаще стали попадаться тополь, клен, осина, береза и липа. Я хотел было сделать второй привал, но Дерсу посоветовал пройти еще немного.
— Наша скоро балаган найди есть, — сказал он и указал на деревья, с которых была снята кора.
Я сразу понял его. Значит, поблизости должно быть то, для чего это корье предназначалось. Мы прибавили шагу и через десять минут на берегу ручья увидели небольшой односкатный балаган, поставленный охотниками или искателями жень-шеня. Осмотрев его кругом, наш новый знакомый опять подтвердил, что несколько дней тому назад по траве прошел китаец и что он ночевал в этом балагане. Прибитая дождем зола, одинокое ложе из травы и брошенные старые наколенники из дабы18 свидетельствовали об этом. Тогда я понял, что Дерсу не простой человек. Передо мной был следопыт, и невольно мне вспомнились герои Купера и Майн Рида.
Надо было покормить лошадей. Я решил воспользоваться этим, лег в тени кедра и тотчас же уснул. Часа через два меня разбудил Олентьев, Проснувшись, я увидел, что Дерсу наколол дров, собрал бересту и все это сложил в балаган.
Я думал, что он хочет его спалить, и начал отговаривать от этой затеи. Но вместо ответа он попросил у меня щепотку соли и горсть рису. Меня заинтересовало, что он хочет с ними делать, и я приказал дать просимое. Гольд тщательно обернул берестой спички, отдельно в бересту завернул соль и рис и повесил все это в балагане. Затем он поправил снаружи корье и стал собираться.
— Вероятно, ты думаешь вернуться сюда? — спросил я гольда.
Он отрицательно покачал головою. Тогда я спросил его, для кого он оставил рис, соль и спички.
— Какой-какой другой люди ходи, — отвечал Дерсу, — балаган найди, сухие дрова найди, спички найди, кушай найди — пропади нету.
Помню, меня глубоко поразило это. Я задумался… Гольд заботился о неизвестном ему человеке, которого он никогда не увидит и который тоже не узнает, кто приготовил ему дрова и продовольствие. Я вспомнил, что стрелки (18), уходя с биваков, всегда жгли корье на кострах. Делали они это не из-за озорства, а так просто, ради забавы, и я никогда их не останавливал. Этот дикарь был гораздо человеколюбивее, чем я. Что же такое культура? Не путаем ли мы тут два понятия: материальная культура и культура духовная?.. Забота о путнике!.. Отчего же у людей, живущих в городах, это хорошее чувство, это внимание к чужим интересам заглохло, а оно, несомненно, было ранее (19).
— Ваше благородие (20), лошади готовы. Надо бы идти, — сказал подошедший ко мне Олентьев.
Я очнулся (21).
— Да, надо идти… Трогай! — сказал я стрелкам и пошел вперед по тропинке.
К вечеру мы дошли до того места, где две речки сливаются вместе, откуда собственно и начинается Лефу19. Здесь она шириною 3-4 сажени и имеет быстроту течения 60-70 саженей в минуту. Глубина реки неравномерная и колеблется от 1 до 2 футов (22).
После ужина я рано лег спать и тотчас уснул.
На другой день, когда я проснулся, все люди были уже на ногах. Я тотчас отдал приказание седлать лошадей, и, пока стрелки возились с вьюками, я успел приготовить планшет и пошел вперед вместе с гольдом.
От места нашего ночлега долина стала понемногу поворачивать на запад. Левые склоны ее были крутые, правые — пологие. С каждой верстой тропа становилась шире и лучше. В одном месте лежало срубленное топором дерево. Дерсу подошел, осмотрел его и сказал:
— Весной рубили, два люди работали: один люди высокий — его топор тупой, другой люди маленький — его топор острый.
Для этого удивительного человека не существовало тайн. Как ясновидящий, он знал все, что здесь происходило. Тогда я решил быть внимательнее и попытаться самому разобраться в следах. Вскоре я увидел еще один порубленный пень. Кругом валялось множество щепок, пропитанных смолою. Я понял, что кто-то добывал растопку. Ну, а дальше? А дальше я ничего не мог придумать.
— Фанза близко, — сказал гольд как бы в ответ на мои размышления.
Действительно, скоро опять стали попадаться деревья, оголенные от коры (я уже знал, что это значит), а саженях в ста от них на самом берегу реки среди небольшой полянки стояла зверовая фанза. Это была небольшая постройка с глинобитными стенами, крытая корьем. Она оказалась пустою. Это можно было заключить из того, что вход в нее был приперт колом снаружи. Около фанзы находился маленький огородик, изрытый дикими свиньями, и слева — небольшая деревянная кумирня, обращенная, как всегда, лицом к югу.
Внутренняя обстановка фанзы была грубая. Железный котел, вмазанный в низенькую печь, от которой шли дымовые ходы, согревающие каны (нары), два-три долбленых корытца, деревянный ковш для воды, железный кухонный резак, металлическая ложка, метелочка для промывки котла, две запыленные бутылки, кое-какие брошенные тряпки, одна или две скамеечки, масляная лампа и обрывки зверовых шкур, разбросанные по полу, составляли все ее убранство.
Отсюда вверх по Лефу шли три тропы. Одна была та, по которой мы пришли, другая вела в горы на восток и третья направлялась на запад. Эта последняя была многохоженая — конная. По ней мы пошли дальше. Люди закинули лошадям поводья на шею и предоставили им самим выбирать дорогу. Умные животные шли хорошо и всячески старались не зацеплять вьюками за деревья. В местах болотистых и на каменистых россыпях они не прыгали, а ступали осторожно, каждый раз пробуя почву ногою, прежде чем поставить ее как следует. Этой сноровкой отличаются именно местные лошадки, привыкшие к путешествиям в тайге с вьюками.
От зверовой фанзы река Лефу начала понемногу загибать к северо-востоку. Пройдя еще верст шесть, мы подошли к земледельческим фанзам, расположенным на правом берегу реки у подножия высокой горы, которую китайцы называют Тудинза20.
Неожиданное появление воинского отряда смутило китайцев. Я велел Дерсу сказать им, чтобы они не боялись нас и продолжали бы свои работы.
Мне хотелось посмотреть, как живут в тайге китайцы и чем они занимаются.
Зверовые шкуры, растянутые для просушки, изюбриные рога, сложенные грудой в амбаре, панты, подвешенные для просушки, мешочки с медвежьей желчью21, оленьи выпоротки22, рысьи, куньи, собольи и беличьи меха и инструменты для ловушек — указывало на то, что местные китайцы занимаются не столько земледелием, сколько охотой и звероловством. Около фанз были небольшие участки обработанной земли. Китайцы сеяли пшеницу, чумизу и кукурузу. Они жаловались на кабанов и говорили, что недавно целые стада их спустились с гор в долины и начали травить поля. Поэтому пришлось собирать недозревшие овощи, но теперь на землю осыпались желуди, и дикие свиньи удалились в дубняки.
Солнце стояло еще высоко на небе, и потому я решил подняться на гору Тудинза, чтобы оттуда осмотреть окрестности. Вместе со мной пошел и Дерсу. Мы отправились налегке и захватили с собой только одни винтовки.
Гора Тудинза представляет из себя массив, круто падающий в долину реки Лефу и изрезанный глубокими падями с северной стороны. Пожелтевшая листва деревьев стала уже осыпаться на землю. Лес повсюду начинал сквозить, и только дубняки стояли еще одетыми в свой наряд, поблекший и полузасохший.
Гора была крутая. Раза два мы садились и отдыхали, потом опять лезли вверх. Кругом вся земля была изрыта. Дерсу часто останавливался и разбирал следы. По ним он угадывал возраст животных, пол их, видел следы хромого кабана, нашел место, где два кабана дрались и один гонял другого. С его слов все это я представил себе ясно. Мне казалось странным, как это раньше я не замечал следов, а если видел их, то, кроме направления, в котором уходили животные, они мне ничего не говорили.
Через час мы достигли вершины горы, покрытой осыпями. Здесь мы сели на камни и стали осматриваться.
На востоке высился высокий водораздел между бассейном Лефу и водами, текущими в Даубихе. Другой горный хребет тянулся от востока на запад и служил границею между Лефу и рекой Майхе. На юго-востоке, там, где оба эти хребта сходились вместе, высилась куполообразная гора Да-Дянь-Шань (23).
Отсюда, с вершины Тудинзы, нам хорошо был виден весь бассейн верхнего течения Лефу, слагающийся из трех речек одинаковой величины. Две из них сливаются раньше и текут от востока-северо-востока, третья, та, по которой мы шли, имела направление меридиональное. Истоки каждой из них состоят из нескольких горных ручьев, сливающихся в одно место. В топографическом отношении горы верхнего Лефу представляют из себя плоские возвышенности с чрезвычайно крутыми склонами, покрытые густым смешанным лесом с большим преобладанием хвои.
Близ земледельческих фанз река Лефу делает небольшую излучину, чему причиной является отрог, выдвинувшийся из южного массива. Затем она склоняется к югу и, обогнув гору Тудинзу, опять поворачивает к северо-востоку, каковое направление и сохраняет уже до самого своего впадения в озеро Ханка. Как раз против Тудинзы река Лефу принимает в себя еще один приток — реку Отрадную. По этой последней идет вьючная тропа на реку Майхе.
— Посмотри, капитан, — сказал мне Дерсу, указывая на противоположный склон пади. — Что это такое?
Я взглянул в указанном направлении и увидел какое-то темное пятно. Я думал, что это тень от облака, и высказал Дерсу свое предположение. Он засмеялся и указал на небо. Я посмотрел вверх. Небо было совершенно безоблачным: на беспредельной его синеве не было ни одного облачка. Через несколько минут пятно изменило свою форму и немного передвинулось в сторону.
— Что это такое? — спросил я гольда в свою очередь.
— Тебе понимай нету, — отвечал он. — Надо ходи посмотри.
Мы стали спускаться вниз. Скоро я заметил, что пятно тоже двигалось нам навстречу. Минут через десять гольд остановился, сел на камень и указал мне знаком, чтобы я сделал то же.
— Наша тут надо дожидай, — сказал он. — Надо тихо сиди, чего-чего ломай не надо, говори тоже не надо.
Мы стали ждать. Вскоре я опять увидел пятно. Оно возросло до больших размеров. Теперь я мог рассмотреть его составные части. Это были какие-то живые существа, постоянно передвигающиеся с места на место.
— Кабаны! — воскликнул я.
Действительно, это были дикие свиньи. Их было тут более сотни. Некоторые животные отходили в сторону, но тотчас опять возвращались назад. Скоро можно было рассмотреть каждое животное отдельно.
— Один ‘люди’ шибко большой, — тихонько проговорил Дерсу.
Я не понял, про какого ‘человека’ он говорит, и посмотрел на него недоумевающе.
Посредине стада, как большой бугор, выделялась спина огромного кабана. Он превосходил всех своими размерами и, вероятно, имел около пудов 15 весу. Стадо приближалось с каждой минутой. Теперь ясно были слышны шум сухой листвы, взбиваемой сотнями ног, треск сучьев, резкие звуки, подаваемые самцами, хрюканье свиней и визг поросят.
— Большой ‘люди’ близко ходи нету, — сказал Дерсу, и я опять его не понял.
Самый крупный кабан был в центре стада, множество животных бродило по сторонам и некоторые отходили довольно далеко от табуна, так что, когда эти одиночные свиньи подошли к нам почти вплотную, большой кабан был еще вне выстрела. Мы сидели и не шевелились. Вдруг один из ближайших к нам кабанов поднял кверху свое рыло. Он что-то жевал. Я как сейчас помню большую голову, настороженные уши, свирепые глаза, подвижную морду с двумя носовыми отверстиями и белые клыки. Животное замерло в неподвижной позе, перестало есть и уставилось на нас злобными вопрошающими глазами. Наконец, оно поняло опасность и издало резкий крик. Вмиг все стадо с шумом и фырканьем бросилось в сторону. В это мгновение грянул выстрел. Одна из свиней грохнулась на землю.
В руках у Дерсу дымилась винтовка. Еще несколько секунд в лесу был слышен треск ломаемых сучьев, затем все стихло.
Кабан, обитающий в Уссурийском Крае (Sus lecomystax continentalis. Negring) — вид, близкий к японской дикой свинье, — достигает 18 пудов весу и имеет наибольшие размеры: 7 футов в длину и 3 1/2 фута в высоту. Общая окраска его бурая, спина и ноги черные, поросята всегда продольно полосатые. Тело кабана овальное, несколько сжатое с боков и поддерживается четырьмя крепкими ногами. Шея короткая и очень сильная, голова клиновидная, морда оканчивается довольно твердым и подвижным ‘пятачком’, при помощи которого дикая свинья копает землю (24). Кабан относится к бугорчатозубым, но, кроме корневых зубов, самцы вооружены еще острыми клыками, которые с возрастом увеличиваются, загибаются назад и достигают длины 8 дюймов. Так как кабан любит тереться о стволы елей, кедров и пихт, жесткая щетина его бывает часто запачкана смолой. Осенью во время холодов он валяется в грязи. От этого к щетине его примерзает вода, сосульки все увеличиваются и образуют иногда такой толстый слой льда, что он служит помехой его движениям.
Область распространения диких свиней в Уссурийском Крае тесно связана с распространением кедра, ореха, лещины и дуба. Северная граница этой области проходит от низовьев Хунгари, через среднее течение Анюя, верхнее — Хора и истоки Бикина, а оттуда идет через Сихотэ-Алинь на север к мысу Успения. Одиночные кабаны попадаются и на реках Копи, Хади и по Тумнину (25). Животное это чрезвычайно подвижное и сильное. Оно прекрасно видит, отлично слышит и имеет хорошее обоняние. Будучи ранен, кабан становится весьма опасен. Беда неразумному охотнику, который без мер предосторожности вздумает пойти по подранку. В этих случаях кабан ложится на свой след, головой навстречу преследователю. Завидев человека, он с такой стремительностью бросается на него, что последний нередко не успевает даже вставить приклад ружья в плечо и выстрелить.
Кабан, убитый гольдом, оказался двухгодовалою свиньею. Я спросил старика, почему он не стрелял секача.
— Его старый ‘люди’, — сказал он про кабана с клыками. — Его худо кушай, мясо мало-мало пахнет.
Меня поразило, что Дерсу кабанов называет ‘людьми’. Я спросил его об этом.
— Его все равно люди, — подтвердил он, — только рубашка другой. Обмани понимай, сердись понимай, кругом понимай! Все равно как люди…
Для меня стало ясно. Воззрения на природу этого первобытного человека были анимистические, и потому все окружающее он очеловечивал.
На горе мы пробыли довольно долго. Незаметно кончился день. У облаков, столпившихся на западе, края светились так, точно они были из расплавленного металла. Сквозь них прорывались солнечные лучи и веерообразно расходились по небу (26).
Дерсу наскоро освежевал убитого кабана, взвалил его к себе на плечи, и мы пошли к дому. Через час мы были уже на биваке.
В китайских фанзах было тесно и дымно, поэтому я решил лечь спать на открытом воздухе вместе с Дерсу.
— Моя думай, — сказал он, поглядывая на небо, — ночью тепло будет, завтра вечером — дождь!..
Я долго не мог уснуть. Всю ночь мне мерещилась кабанья морда с раздутыми ноздрями. Ничего другого, кроме этих ноздрей, я не видел. Они казались мне маленькими точками. Потом вдруг увеличивались в размерах. Это была уже не голова кабана, а гора, и ноздри — пещеры, и будто в пещерах опять кабаны с такими же дыроватыми мордами.
Странно устроен человеческий мозг. Из впечатлений целого дня, из множества разнородных явлений и тысячи предметов, которые всюду попадаются на глаза, что-нибудь одно, часто даже не главное, а случайное, второстепенное, запоминается сильнее, чем все остальное. Некоторые места, где у меня не было никаких приключений, я помню гораздо лучше, чем те, где что-нибудь случилось. Почему-то запомнились одно дерево, которое ничем не отличалось от других деревьев, муравейник, пожелтевший лист, один вид мха и т.д. Я думаю, что я мог бы вещи эти нарисовать подробно, со всеми деталями.
17 Местное название узкой долины.
18 Весьма прочная синяя материя, из которой китайцы шьют себе одежду.
19 Ле-фу-хэ — река счастливой охоты.
20 Ту-дин-цзы — земляная вершина.
21 Употребляется китайцами как лекарство от трахомы.
22 Плоды стельных маток — тоже идут на изготовление лекарства для надорвавшихся от работы.

IV
ПРОИСШЕСТВИЕ В КОРЕЙСКОЙ ДЕРЕВНЕ

Приметы Дерсу о погоде. — Перестрелка. — Равнодушие корейцев. — Деревня Казакевичева. — Экскурсия на речные террасы. — Дерсу устраивается на ночь. — Тропа до деревни Ляличи. — Бивак около деревни Ляличи

Утром я проснулся позже других. Первое, что мне бросилось в глаза, — отсутствие солнца. Все небо было в тучах. Заметив, что стрелки укладывают вещи так, чтобы их не промочил дождь, Дерсу сказал:
— Торопиться не надо. Наша днем хорошо ходи, вечером будет дождь.
Я спросил его, почему он думает, что днем дождя не будет.
— Тебе сам посмотри, — ответил гольд. — Видишь, маленькие птицы туда-сюда ходи, играй, кушай. Дождь скоро — его тогда тихонько сиди, все равно спи.
Действительно, я вспомнил, что перед дождем всегда бывает тихо и сумрачно, а теперь — наоборот: лес жил полной жизнью, всюду перекликались дятлы, сойки и кедровки, и весело посвистывали суетливые поползни.
Расспросив китайца о дороге, мы тронулись в путь.
После горы Тудинзы долина реки Лефу сразу расширяется (от 1 до 3 верст). Отсюда начинались места жилые. Часам к двум дня мы дошли до деревни Николаевки, в которой насчитывалось тогда 36 дворов. Отдохнув немного, я велел Олентьеву купить овса и накормить хорошенько лошадей, а сам вместе с Дерсу пошел вперед. Мне хотелось поскорей дойти до корейской деревни Казакевичевой и устроиться на ночь под крышу.
Осенью в пасмурный день всегда смеркается рано. Часов в пять начал накрапывать дождь. Мы прибавили шагу. Скоро дорога разделилась надвое. Одна шла за реку, другая как будто бы направлялась в горы. Мы выбрали последнюю. Потом стали попадаться еще другие дороги, пересекающие нашу в разных направлениях. Когда мы подходили к корейской деревне, было уже совсем темно.
В это время стрелки дошли до перекрестка дорог и, не зная, куда идти, дали два выстрела. Опасаясь, что они могут заблудиться, я ответил им тем же. Вдруг в ближайшей фанзе раздался крик, и вслед за тем из окна ее грянул выстрел, потом другой, третий, и через несколько минут стрельба поднялась по всей деревне. Я ничего не мог понять: дождь, крики, ружейная пальба!.. Что случилось, почему поднялся такой переполох? Вдруг из-за одной фанзы показался свет. Какой-то кореец нес в одной руке керосиновый факел, а в другой — берданку. Он бежал и кричал что-то по-своему. Мы бросились к нему навстречу. Неровный красноватый свет факела прыгал по лужам и освещал его искаженное страхом лицо. Увидев нас, кореец бросил факел на землю, выстрелил в упор в Дерсу и убежал. Разлившийся по земле керосин вспыхнул и загорелся дымным пламенем.
— Ты не ранен? — спросил я Дерсу.
— Нет, — сказал он и стал подымать факел.
Я видел, что в него стреляют, а он стоял во весь свой рост, махал рукой и что-то кричал корейцам. Услышав стрельбу, Олентьев решил, что мы подверглись нападению хунхузов. Оставив при лошадях двух коноводов, он с остальными людьми бросился к нам на выручку. Наконец, стрельба из ближайшей к нам фанзы прекратилась. Тогда Дерсу вступил с корейцами в переговоры. Они ни за что не хотели открывать дверей. Никакие увещевания не помогали. Корейцы ругались и грозили возобновить пальбу из ружей.
Нечего делать, надо было становиться биваком. Мы разложили костры на берегу реки и начали ставить палатки. В стороне стояла старая развалившаяся фанза, а рядом с ней были сложены груды дров, заготовленных корейцами на зиму. В деревне стрельба долго еще не прекращалась. Те фанзы, что были в стороне, отстреливались всю ночь. От кого? Корейцы и сами не знали этого. Стрелки и ругались и смеялись.
На другой день была назначена дневка. Я велел людям осмотреть седла, просушить то, что промокло, и почистить винтовки.
Дождь перестал, свежий северо-западный ветер разогнал тучи, выглянуло солнце…
Я оделся и пошел осматривать деревню.
Казалось бы, что после вчерашней перепалки корейцы должны были прийти на наш бивак и посмотреть людей, в которых они стреляли. Ничего подобного. Из соседней фанзы вышло двое мужчин. Они были одеты в белые куртки с широкими рукавами, в белые ватные шаровары и имели плетеную веревочную обувь на ногах. Они даже не взглянули на нас и прошли мимо. Около другой фанзы сидел старик и крутил нитки. Когда я подошел к нему, он поднял голову и посмотрел на меня такими глазами, в которых нельзя было прочесть ни любопытства, ни удивления. По дороге навстречу нам шла женщина, одетая в белую юбку и белую кофту, грудь ее была открыта. Она несла на голове глиняный кувшин с водою и шла прямо, ровною походкой, опустив глаза в землю. Поравнявшись с нами, кореянка не посторонилась и, не поднимая глаз, прошла мимо. И всюду, куда я ни приходил, я видел то удивительное равнодушие, которым так отличаются корейцы. ‘Страна утреннего спокойствия’ — вспомнилось мне название, данное Корее. Это спокойствие очень похоже на тупость. Казалось, здесь не было жизни, а были только одни механические движения (27).
Корейцы живут хуторами. Фанзы их разбросаны на значительном расстоянии друг от друга, и каждая находится в середине своих полей и огородов. Вот почему небольшая корейская деревня сплошь и рядом занимает пространство в несколько квадратных верст23.
Возвращаясь назад к биваку, я вошел в одну из фанз. Тонкие стены ее были обмазаны глиной изнутри и снаружи. В фанзе имелось трое дверей с решетчатыми окнами, оклеенными бумагой. Соломенная четырехскатная крыша была покрыта сетью, сплетенной из сухой травы.
Корейские фанзы все одинаковы. Внутри их имеется глиняный кан. Он занимает больше, чем половину помещения. Под каном проходят печные трубы, согревающие полы в комнатах и распространяющие тепло по всему дому. Дымовые ходы выведены наружу в большое дуплистое дерево, заменяющее трубу. В одной половине фанзы, где находятся каны, помещаются люди, в другой, с земляным полом, — куры, лошади и рогатый скот. Жилая половина дощатыми перегородками разделяется еще на отдельные комнаты, устланные чистыми циновками. В одной комнате помещаются женщины с детьми, в других — мужчины и гости (28).
В фанзе я увидел ту самую женщину, которая переходила нам дорогу с кувшином на голове. Она сидела на корточках и деревянным ковшом наливала в котел воду. Делала она это медленно, высоко поднимала ковш кверху и лила воду как-то странно, через руку в правую сторону. Она равнодушно взглянула на меня и молча продолжала свое дело. На кане сидел мужчина лет пятидесяти и курил трубку. Он не шевельнулся и ничего не ответил на мое приветствие. Я посидел с минуту, а затем пошел к своим спутникам.
После обеда я отправился экскурсировать по окрестностям. Переправившись на другую сторону реки, я поднялся на возвышенность. Это была древняя речная терраса, высотою в 10-12 саженей. Нижние слои ее состоят из песчаников, верхний — из пористой лавы. Большие пустоты в лаве свидетельствовали о том, что в момент извержения она была сильно насыщена газами. Многие пустоты выполнены каким-то минералом черного и серо-синего цвета (29).
С высоты террасы мне открывался чудный вид на долину реки Лефу. Правый берег, где расположилась корейская деревня, был низменный. В этих местах река Лефу принимает в себя четыре притока: Малую Лефу и Пичинзу — с левой стороны и реки Ивановку и Лубянку — с правой (30). Между устьями двух последних, на такой же древней речной террасе, расположилось русское село Ивановское, насчитывающее в себе около 200 дворов24. Дальше долина реки Лефу становится расплывчатой. Пологие холмы, мало возвышающиеся над общим уровнем, покрыты дубовым и черноберезовым редколесьем.
Часа два я бродил но окрестностям и, наконец, опять подошел к обрыву. День склонился к вечеру. По небу медленно ползли легкие розовые облачка. Дальние горы, освещенные последними лучами заходящего солнца, казались фиолетовыми. Оголенные от листвы деревья приняли однотонную серую окраску. В корейской деревне по-прежнему царило полное спокойствие. Из длинных труб фанз вились белые дымки. Они быстро таяли в прохладном вечернем воздухе. По дорожкам кое-где мелькали белые фигуры корейцев. Внизу, у самой реки, горел огонь. Это был наш бивак.
Когда я возвращался назад, уже смеркалось. Вода в реке казалась черной, и на спокойной поверхности ее отражались пламя костра и мигающие на небе звезды. Около огня сидели стрелки, один что-то рассказывал, другие смеялись.
— Ужинать! — крикнул артельщик. Смех и шутки сразу прекратились.
После чая я сел у огня и стал записывать в дневнике свои наблюдения. Дерсу разбирал свою котомку и поправлял костер.
— Мало-мало холодно, — сказал он, пожимая плечами.
— Иди спать в фанзу, — посоветовал я ему.
— Не хочу, — ответил он, — моя всегда так спи.
Затем он натыкал позади себя несколько ивовых прутьев и обтянул их полотнищем палатки, потом постлал на землю козью шкуру, сел на нее и, накинув себе на плечи кожаную куртку, закурил трубку. Через несколько минут я услышал легкий храп. Он спал. Голова его свесилась на грудь, руки опустились, погасшая трубка выпала изо рта и лежала на коленях… И так всю жизнь, — подумал я. — Каким тяжелым трудом, ценой каких лишений добывал себе этот человек средства к жизни!? Но тотчас я поймал себя на другой мысли: если бы этот зверолов мог понять, что наша хваленая европейская культура основана на эксплуатации одних людей другими, он наверное не согласился бы променять на нее свою свободу. Дерсу по-своему был счастлив (31).
В стороне глухо шумела река, где-то за деревней лаяла собака, в одной из фанз плакал ребенок. Я завернулся в бурку, лег спиной к костру и сладко уснул.
На другой день чуть свет мы все были уже на ногах. Ночью наши лошади, не найдя корма на корейских пашнях, ушли к горам на отаву. Пока их разыскивали, артельщик приготовил чай и сварил кашу. Когда стрелки вернулись с конями, я успел закончить свои работы. В 8 часов утра мы выступили в путь.
От корейского села Казакевичева по долине реки Лефу есть две дороги. Одна из них, кружная, идет на село Ивановское, другая, малохоженая и местами болотистая, идет по левому берегу реки. Мы выбрали последнюю.
Чем дальше, тем долина все более и более принимала характер луговой. По всем признакам видно было, что горы кончаются. Они отодвинулись куда-то в сторону, и на место их выступили широкие и пологие увалы, покрытые кустарниковой порослью. Дуб и липа дровяного характера с отмерзшими вершинами растут здесь кое-где группами и в одиночку. Около самой реки — частые насаждения ивы, ольхи и черемухи.
Наша тропа стала принимать влево в горы и увела нас от реки версты на четыре. В этот день мы немного не дошли до деревни Ляличи25 и заночевали в шести верстах от нее на берегу маленького и извилистого ручейка.
Вечером я сидел с Дерсу у костра и беседовал с ним о дальнейшем маршруте по реке Лефу. Мне очень хотелось взглянуть на озеро Ханка, воспетое Н.М. Пржевальским. Гольд говорил, что далее пойдут обширные болота и бездорожье, и советовал плыть на лодке, а лошадей и часть команды оставить в Ляличах. Совет его был вполне благоразумный. Я последовал ему и только изменил местопребывание команды (32).
23 Село Казакевичево основано в 1872 году.
24 Основание селения относится к 1883 году.
25 Основана в 1885 году.

V
НИЖНЕЕ ТЕЧЕНИЕ РЕКИ ЛЕФУ

Море травы. — Осенний перелет птиц. — Стрельба Дерсу. — Село Халкидон. — Живая вода и живой огонь. — Пернатое население болот. — Теневой сегмент земли. — Тяжелое состояние после сна. — Перемена погоды

На другое утро я взял с собой только Олентьева и стрелка Марченко, а остальных людей отправил в село Черниговку с приказанием дожидаться там моего возвращения. При содействии старосты нам очень скоро удалось заполучить довольно сносную плоскодонку. За нее мы уплатили двенадцать рублей деньгами и две бутылки водки (33). Весь день был употреблен на оборудование лодки. Дерсу сам приспособлял весла, устраивал из колышков уключины, налаживал сидения и готовил шесты. Я любовался, как работа у него в руках спорилась и кипела. Он никогда не суетился, все действия его были обдуманы, последовательны, и ни в чем не было проволочек. Видно было, что он в жизни прошел такую школу, которая приучила его быть энергичным, деятельным и не тратить времени понапрасну. Случайно в одной избе нашлись готовые сухари. А больше нам ничего не надо было. Все остальное: чай, сахар, соль, крупу и консервы — мы имели в достаточном количестве. В тот же вечер по совету гольда все имущество было перенесено в лодку, а сами мы остались ночевать на берегу. Ночь выпала ветреная и холодная. За недостатком дров огня большого развести было нельзя, и потому все зябли и почти не спали. Как я ни старался завернуться в бурку, но холодный ветер находил где-нибудь лазейку и знобил то плечо, то бок, то спину. Дрова были плохие, они трещали и бросали во все стороны искры. У Дерсу прогорело одеяло. Сквозь дремоту я слышал, как он ругал полено, называя его по-своему ‘худой люди’.
— Его постоянно так гори — все равно кричи, — говорил он кому-то и при этом изобразил своим голосом, как трещат дрова. — Его надо гоняй.
После этого я слышал всплеск на реке и шипение головешки. Очевидно, старик бросил ее в воду. Потом мне удалось как-то согреться, и я уснул.
Ночью я проснулся и увидел Дерсу, сидящего у костра. Он поправлял огонь. Ветер раздувал пламя во все стороны. Поверх бурки на мне лежало одеяло гольда. Значит, это он прикрыл меня, вот почему я и согрелся. Стрелки тоже поверх шинелей были прикрыты его палаткой. Я предлагал Дерсу лечь на мое место, но он отказался.
— Не надо, капитан, — сказал он. — Тебе спи, моя буду караулить огонь. Его шибко вредный, — он указал на дрова.
Чем ближе я присматривался к этому человеку, тем больше он мне нравился. С каждым днем я открывал в нем новые достоинства. Раньше я думал, что эгоизм особенно свойствен дикому человеку, а чувство гуманности, человеколюбия и внимания к чужому интересу присуще только европейцам. Не ошибался ли я?.. Под эти мысли я опять задремал и проспал до утра.
Когда совсем рассвело, Дерсу разбудил нас. Он согрел чай и сжарил мясо. После завтрака я отправил команду с лошадьми в Черниговку, затем мы спустили лодку в воду и тронулись в путь.
Подгоняемая шестами, лодка наша хорошо шла по течению. Верст через пять мы достигли железнодорожного моста и остановились на отдых. Дерсу рассказал, что в этих местах он бывал еще мальчиком с отцом. Они приходили сюда на охоту за козами. Про железную дорогу он слышал от китайцев, но никогда ее раньше не видел.
После краткого отдыха мы поплыли дальше. Около железнодорожного моста горы кончились. Я вышел из лодки и поднялся на ближайшую сопку, чтобы в последний раз осмотреться во все стороны. Красивая панорама развернулась перед моими глазами. Сзади, на востоке, толпились горы, на юге были пологие холмы, поросшие лиственным редколесьем, на севере, насколько хватал глаз, расстилалось бесконечное низменное пространство, покрытое травою. Сколько я ни напрягал зрение, я не мог увидеть конца этой низины. Она уходила вдаль и скрывалась где-то за горизонтом. Порой по ней пробегал ветер. Трава колыхалась и волновалась, как море. Кое-где группами и в одиночку росли чахлые березки и другие какие-то деревья. С горы, на которой я стоял, реку Лефу далеко можно было проследить по ольшаникам и ивнякам, растущим по ее берегам в изобилии. Вначале она сохраняет свое северо-восточное направление, но, не доходя сопок, виднеющихся на западе верстах в восьми, поворачивает на север и немного склоняется к востоку. Бесчисленное множество проток, слепых рукавов, заводей и озерков окаймляет ее с обеих сторон. Низина эта казалась безжизненной и пустынной. Ярко блестевшие на солнце в разных местах лужи свидетельствовали о том, что долина реки Лефу в дождливый период года легко затопляется водою.
На всем этом пространстве река Лефу принимает в себя с левой стороны два притока: Сандуган26 и Хунухезу27. Последняя протекает по такой же низменной и болотистой долине, как и сама Лефу (34).
К полудню мы доехали еще до одной возвышенности, расположенной на самом берегу реки с левой стороны. Сопка эта высотою 60-70 саженей и покрыта редколесьем из дуба, березы, липы, клена, ореха и акаций. Отсюда шла тропинка, вероятно — к селу Вознесенскому, находящемуся западнее, верстах в двенадцати (35).
Во вторую половину дня мы проехали еще столько же и стали биваком довольно рано.
Долгое сидение в лодке наскучило, и потому всем хотелось выйти и размять онемевшие члены. Меня тянуло в поле. Олентьев и Марченко принялись устраивать бивак, а мы с Дерсу пошли на охоту. С первого же шага буйные травы охватили нас со всех сторон. Они были так высоки и так густы, что человек в них казался утонувшим. Внизу под ногами — трава, спереди и сзади — трава, с боков — тоже трава и только вверху — голубое небо. Казалось, что мы шли по дну травяного моря. Это впечатление становилось еще сильнее, когда, взобравшись на какую-нибудь кочку, я видел, как степь волновалась. С робостью и опаской я опять погружался в траву и шел дальше. В этих местах так же легко заблудиться, как и в лесу. Мы несколько раз сбивались с дороги, но тотчас же спешили исправить свои ошибки. Найдя какую-нибудь кочку, я взбирался на нее и старался рассмотреть что-нибудь впереди. Дерсу хватал вейник и полынь руками и пригибал их к земле. Я смотрел вперед, в стороны, и всюду передо мной расстилалось бесконечное, волнующееся травяное море.
Главными представителями этих трав будут: тростники (Phragmites communis. Trinnius) высотою до 10 футов, вейник (Саlamagrostis villosa Mutel) — 5 футов, полынь (Artemisia vulgaris) — 8 футов, (Arundinella anomala. Steudel., Miscanthus sacchariflorus, Нас.) и др. Из древесных пород, растущих по берегам проток, можно отметить кустарниковую лозу (Salix viminalis Lin.), осину (Populus tremula. L.), белую березу (Betula Latifolia Tausch.), ольху (Alnus hirsuta Turcz) и проч. (36).
Население этих болотистых степей главным образом — пернатое. Кто не бывал в низовьях Лефу во время перелета, тот не может себе представить, что там происходит. Тысячи тысяч птиц большими и малыми стаями тянулись к югу. Некоторые шли в обратном направлении, другие — наискось в сторону. Вереницы их то подымались кверху, то опускались вниз, и все разом, ближние и дальние, проектировались на фоне неба, в особенности внизу, около горизонта, который вследствие этого казался как бы затянутым паутиной. Я смотрел, как очарованный. Выше всех были орлы. Распластав свои могучие крылья, они парили, описывая большие круги. Что для них расстояния!? Некоторые из них кружились так высоко, что едва были заметны. Ниже их, но все же высоко над землею, летели гуси. Эти осторожные птицы шли правильными косяками и, тяжело, вразброд махая крыльями, оглашали воздух своими сильными криками. Рядом с ними летели казарки и лебеди. Внизу, ближе к земле, с шумом неслись торопливые утки. Тут были стаи грузной кряквы, которую легко можно было узнать по свистящему шуму, издаваемому ее крыльями, и совсем над водою тысячами летели чирки и другие мелкие утки. Там и сям в воздухе виднелись канюки и пустельга. Эти представители соколов описывали красивые круги, подолгу останавливались на одном месте и, трепеща крыльями, зорко высматривали на земле добычу. Порой они отлетали в сторону, опять описывали круги и, вдруг сложив крылья, стремглав бросались книзу, но едва коснувшись травы, снова быстро взмывали вверх. Грациозные и подвижные чайки и изящные проворные крачки своей снежной белизной мелькали в синеве лазурного неба. Кроншнепы летели легко, плавно и при полете своем делали удивительно красивые повороты. Остроклювые крохали на лету посматривали по сторонам, точно выискивали место, где бы им можно было остановиться. Сивки-моряки держались болотистых низин. Лужи стоячей воды, видимо, служили для них вехами, по которым они и держали направление. И вся эта масса птиц неслась к югу. Величественная картина!
Вдруг совершенно неожиданно откуда-то взялись две козули. Они были от нас шагах в шестидесяти. В густой траве их почти не было видно, мелькали только головы с растопыренными ушами и белые пятна около задних ног. Отбежав шагов полтораста, козули остановились. Я выпалил из ружья — и промахнулся. Раскатистое эхо подхватило звук выстрела и далеко разнесло его по реке. Тысячи птиц поднялись от воды и с криками полетели во все стороны. Испуганные козули сорвались с места и снова пошли большими прыжками. Тогда прицелился Дерсу. И в тот момент, когда голова одной из них показалась над травою, он спустил курок. Когда дым рассеялся, животных уже не было видно. Гольд снова зарядил свою винтовку и не торопясь пошел вперед. Я молча последовал за ним. Дерсу огляделся, потом повернулся назад, пошел в сторону и опять вернулся обратно. Видно было, что он что-то искал.
— Кого ты ищешь? — спросил я его.
— Козулю, — отвечал он.
— Да ведь она ушла…
— Нет, — сказал он уверенно. — Моя в голову его попади.
Я принялся тоже искать убитое животное, хотя и не совсем верил гольду. Мне казалось, что он ошибся. Минут через десять мы нашли козулю. Голова ее оказалась действительно простреленной. Дерсу взвалил ее себе на плечи и тихонько пошел обратно. На бивак мы возвратились уже в сумерки.
Вечерняя заря еще пыталась было бороться с надвигающейся тьмою, но не могла ее осилить, уступила и ушла за горизонт. Тотчас на небе замигали звезды, словно и они обрадовались тому, что, наконец-то, солнце дало им свободу. Около протоки темнела какая-то роща. Деревьев теперь разобрать было нельзя, они все стали похожи друг на друга. Сквозь них виднелся свет нашего костра. Вечер был тихий и прохладный. Слышно было, как где-то неподалеку от нас с шумом опустилась в воду стая уток. По полету можно было узнать, что это были чирки.
После ужина Дерсу и Олентьев принялись свежевать козулю, а я занялся своей работой. Покончив с дневником, я лег, но долго не мог уснуть. Едва я закрывал глаза, как передо мною тотчас появлялась качающаяся паутина: это было волнующееся травяное море и бесчисленные стаи гусей и уток. Наконец под утро я уснул (37).
На следующий день мы встали довольно рано, наскоро напились чаю, уложили свои пожитки в лодку и поплыли вниз по реке Лефу. Чем дальше, тем извилистее становилась река. ‘Кривуны’ ее (так местные жители называли извилины) описывают почти полные окружности, поворачивают назад, опять загибаются, и нет места, где бы река хоть немного текла прямо (38).
В нижнем течении Лефу принимает в себя с правой стороны два небольших притока: Монастырку и Черниговку. Множество проток и длинных слепых рукавов идут перпендикулярно к реке, наискось и параллельно ей и образуют весьма сложную водную систему. Верст на восемь ниже Монастырки горы подходят к Лефу и оканчиваются здесь безымянною сопкой в 147 саженей высоты. У подножия ее расположилась деревня Халкидон. Это было последнее русское селение. Дальше к северу до самого озера Ханка нигде жилых мест нет.
Взятые с собой запасы продовольствия подходили к концу. Надо было их пополнить. Мы вытащили лодку на берег и пошли в деревню. По середине ее проходила широкая улица, дома стояли далеко друг от друга. Почти все крестьяне были старожилами и имели стодесятинный надел. Я вошел в первую попавшуюся мне избу. Нельзя сказать, чтобы на дворе было чисто, нельзя сказать, чтобы чисто было и в доме. Мусор, разбросанные вещи, покачнувшийся забор, сорванная с петель дверь, почерневший от времени и грязи рукомойник — свидетельствовали о том, что обитатели этого дома не особенно любят порядок. Когда мы зашли на двор, навстречу нам вышла женщина с ребенком на руках. Она испуганно посторонилась и робко ответила на мое приветствие.
Я невольно обратил внимание на окна. Они были с двойными рамами в четыре стекла. Пространство между ними почти до половины нижних стекол было заполнено чем-то серовато-желтоватым. Сначала я думал, что это опилки, и спросил хозяйку, зачем их туда насыпали.
— Какие это опилки, — сказала женщина, — это комары.
Я подошел поближе. Действительно, это были сухие комары. Их тут было, по крайней мере, три или четыре фунта.
— Мы только и спасаемся от них двумя рамами в окнах. — продолжала она. — Они залезают между стекол и там пропадают. А в избе мы раскладываем дымокуры и спим в комарниках.
— А вы бы выжигали траву в болотах, — сказал ей стрелок Марченко.
— Мы выжигали, да ничего не помогает. Комары-то из воды выходят. Что им огонь! Летом трава сырая, не горит.
В это время подошел Олентьев и сообщил, что хлеб куплен. Обойдя всю деревню, мы вернулись к лодке. Тем временем Дерсу изжарил на огне мясо и согрел чай. На берег за нами прибежали деревенские ребятишки. Они стояли в стороне и поглядывали на нас с любопытством.
Через полчаса мы тронулись дальше. Я оглянулся назад. Ребятишки толпились на берегу и провожали нас глазами. Река сделала поворот, и деревня скрылась из виду.
Трудно проследить русло реки Лефу в лабиринте ее протоков. Ширина реки здесь колеблется от 8 до 40 саженей. При этом она отделяет от себя в сторону большие слепые рукава, от которых идут длинные, узкие и глубокие каналы, сообщающиеся с озерами и болотами или с такими речками, которые тоже впадают в Лефу. По мере того как мы подвигались к озеру Ханка, течение Лефу становилось медленнее. Шесты, которыми стрелки проталкивали лодки вперед, упираясь в дно реки, часто завязали, и настолько крепко, что вырывались из рук. Глубина Лефу в этих местах весьма неровная. То лодка наша натыкалась на мели, то проходила по глубоким местам, так что без малого весь шест погружался в воду.
Почва около берегов более или менее твердая, но стоит только отойти немного в сторону, как сразу попадешь в болото. Среди зарослей скрываются длинные озерки. Эти озерки и кусты ивняков и ольховников, растущие рядами, свидетельствуют о том, что река Лефу раньше текла иначе и несколько раз меняла свое русло. К вечеру мы немного не дошли до реки Черниговки и стали биваком на узком перешейке между нею и небольшой протокой.
Сегодня был особенно сильный перелет. Олентьев убил несколько уток, которые и составили нам превосходный ужин. Когда стемнело, все птицы прекратили свой лет. Кругом сразу воцарилась тишина. Можно было подумать, что степи эти совершенно безжизненны, а между тем не было ни одного озерка, ни одной заводи, ни одной протоки, где не ночевали бы стаи лебедей, гусей, крохалей, уток и другой водяной птицы.
Вечером Марченко и Олентьев улеглись спать раньше нас, а мы с Дерсу, по обыкновению, сидели и разговаривали. Забытый на огне чайник настойчиво напоминал о себе шипением. Дерсу отставил его немного, но чайник продолжал гудеть. Дерсу отставил его еще дальше. Тогда чайник запел тоненьким голоском.
— Как его кричи! — сказал Дерсу. — Худой люди! — Он вскочил и вылил горячую воду на землю.
— Как ‘люди’? — спросил я его в недоумении.
— Вода, — отвечал он просто. — Ему могу кричи, могу плакать, могу тоже играй.
И долго мне говорил этот первобытный человек о своем мировоззрении. Он видел живую силу в воде, видел ее тихое течение и слышал ее рев во время наводнений.
— Посмотри, — сказал Дерсу, указывая на огонь. — Его тоже все равно люди.
Я взглянул на костер. Дрова искрились и трещали. Огонь вспыхивал то длинными, то короткими языками, то становился ярким, то тусклым, из угольев слагались замки, гроты, потом все это разрушалось и созидалось вновь. Дерсу умолк, а я долго еще сидел и смотрел на ‘живой огонь’.
В реке шумно всплеснула рыба. Я вздрогнул и посмотрел на Дерсу. Он сидел и дремал. В степи по-прежнему было тихо. Звезды на небе показывали полночь. Подбросив дров в костер, я разбудил гольда, и мы оба стали укладываться на ночь.
На следующий день мы все проснулись очень рано. Вышло это как-то случайно, само собою.
Как только начала заниматься заря, пернатое царство поднялось на воздух и с шумом и с гамом снова понеслось к югу. Первыми снялись гуси, за ними пошли лебеди, потом утки, и уже последними тронулись остальные перелетные птицы. Сначала они низко летели над землею, но по мере того, как становилось светлее, поднимались все выше и выше.
До восхода солнца мы успели отплыть от бивака верст восемь и дошли до горы Чайдынза28, покрытой ильмом и осиной. У подножья ее протекает небольшая речка Сяохеза29. Здесь долина реки Лефу становится шириной более 40 верст. С левой стороны ее на огромном протяжении тянутся сплошные болота. Лефу разбивается на множество рукавов, которые имеют десятки верст длины. Рукава разбиваются на протоки и в свою очередь дают ответвления. Эти протоки тянутся широкой полосой по обе стороны реки и образуют такой лабиринт, в котором очень легко заблудиться, если не держаться главного русла и польститься на какой-нибудь рукав в надежде сократить расстояние. Кроме упомянутой Сяохезы, в Лефу впадают еще две речки: Люганка — с правой стороны, и Сеузгу30 — с левой. Дальше до самого озера Ханка никаких притоков нет (39).
Мы плыли по главному руслу и только в случае крайней нужды сворачивали в сторону с тем, чтобы при первой же возможности выйти на реку снова. Протоки эти, заросшие лозой и камышами, совершенно скрывали нашу лодку. Мы подвигались тихо и нередко подходили к птицам ближе, чем на ружейный выстрел. Иногда мы задерживались нарочно и подолгу рассматривали их.
Прежде всего я заметил белую цаплю с черными ногами и желто-зеленым клювом. Она чинно расхаживала около берега, покачивала в такт головой и внимательно рассматривала дно реки. Заметив лодку, птица подпрыгнула два раза, грузно поднялась на воздух и, отлетев немного, снова опустилась на соседней протоке. Потом мы увидели выпь. Серовато-желтая окраска перьев, грязно-желтый клюв, желтые глаза и такие же желтые ноги делают ее удивительно непривлекательной. Эта угрюмая птица ходила сгорбившись по песку и все время преследовала подвижного и хлопотливого кулика-сороку. Кулик отлетал немного, и, как только садился на землю, выпь тотчас же направлялась туда шагом и, когда подходила близко, бросалась бегом и старалась ударить его своим острым клювом. Заметив лодку, выпь забилась в траву, вытянула шею и, подняв голову кверху, замерла на месте. Когда лодка проходила мимо, Марченко выстрелил в нее, но не попал, хотя пуля прошла так близко, что задела рядом с ней камышины. Выпь не шелохнулась. Дерсу рассмеялся.
— Его шибко хитрый люди. Постоянно так обмани, — сказал он.
Действительно, теперь выпь нельзя уже было заметить. Окраска ее оперенья и поднятый кверху клюв совершенно затерялись в траве.
Дальше мы увидели новую картину. Низко над водой около берега на ветке лозняка уединенно сидел зимородок. Эта маленькая птичка с большой головой и с большим клювом, казалось, дремала. Вдруг она ринулась в воду, нырнула и снова показалась на поверхности, держа в клюве маленькую рыбку. Проглотив добычу, зимородок сел на ветку и опять погрузился в дремоту, но, услышав шум приближающейся лодки, с криком понесся вдоль реки. Яркой синевой мелькнуло его оперенье. Отлетев немного, он уселся на куст, потом отлетел еще дальше и, наконец, совсем скрылся за поворотом.
Раза два мы встречали болотных курочек-лысух — черных ныряющих птичек с большими ногами, легко и свободно ходивших по листьям водяных растений. В воздухе они казались беспомощными, видно было, что это не их родная стихия. При полете они как-то странно болтали ногами. Создавалось впечатление, будто они недавно вышли из гнезда и еще не научились летать как следует.
Кое-где в стоячих водах держались поганки с торчащими в сторону ушами и с воротничками из цветных перьев. Они не улетали, а спешили спрятаться в траве или нырнуть в воду.
Погода нам благоприятствовала. Был один из тех теплых осенних дней, которые так часто бывают в Южно-Уссурийском Крае в октябре месяце. Небо было совершенно безоблачное, ясное, легкий ветерок тянул с запада. Такая погода всегда обманчива, нередко после нее начинают дуть холодные северо-западные ветры, и чем дольше стоит такая тишь, тем резче будет перемена.
Часов в одиннадцать утра мы сделали большой привал около реки Люганки. После обеда люди легли отдыхать, а я пошел побродить по берегу. Куда я ни обращал свой взор, я всюду видел только траву и болото. Далеко на западе чуть-чуть виднелись туманные горы. По безлесным равнинам кое-где, как оазисы, темнели пятна мелкой кустарниковой поросли.
Пробираясь к ним, я спугнул большую болотную сову, эту ‘ночную птицу открытых пространств’, которая днем всегда прячется в траве. Она испуганно шарахнулась в сторону от меня и, отлетев немного, опять опустилась в болото. Около кустов я сел отдохнуть и вдруг услышал слабый шорох. Я вздрогнул и оглянулся. Но страх мой оказался напрасным. Это были камышевки. Они порхали по тростникам, поминутно подергивая хвостиком. Затем я увидел двух крапивников. Миловидные, рыжевато-пестрые птички эти все время прятались в зарослях, потом выскакивали вдруг где-нибудь с другой стороны и скрывались снова под сухою травою. Вместе с ними была одна камышевка-овсянка. Она все время лазила по тростникам, нагибала голову в сторону и вопрошающе на меня посматривала. Я видел здесь еще много других мелких птиц, названия которых мне были неизвестны.
Через час я вернулся к своим. Марченко уже согрел чай и ожидал моего возвращения. Утолив жажду, мы сели в лодку и поплыли дальше. Желая пополнить свой дневник, я спросил Дерсу, следы каких животных он видел в долине Лефу с тех пор, как мы вышли из гор и начались болота. Он отвечал, что в этих местах держатся козули, енотовидные собаки, барсуки, волки, лисицы, зайцы, хорьки, выдры, водяные крысы, мыши и землеройки.
Во вторую половину дня мы прошли еще верст двенадцать и стали биваком на одном из многочисленных островов.
Сегодня мы имели случай наблюдать на востоке теневой сегмент земли. Вечерняя заря переливалась особенно яркими красками. Сначала она была бледная, потом стала изумрудно-зеленой, и по этому зеленому фону, как расходящиеся столбы, поднялись из-за горизонта два светло-желтых луча. Через несколько минут лучи пропали. Зеленый свет зари сделался оранжевым и потом красным. Самое последнее явление заключалось в том, что багрово-красный горизонт стал темным, словно от дыма. Одновременно с закатом солнца на востоке появился теневой сегмент земли. Одним концом он касался северного горизонта, другим южного. Внешний край этой тени был пурпуровый, и чем ниже спускалось солнце, тем выше поднимался теневой сегмент. Скоро пурпуровая полоса слилась с красной зарей на западе, и тогда наступила темная ночь.
Я смотрел и восторгался, но в это время услышал, что Дерсу ворчит:
— Понимай нету!
Я догадался, что это замечание относилось ко мне, и спросил его, в чем дело.
— Это худо, — сказал он, указывая на небо. — Моя думай, будет большой ветер.
Вечером мы недолго сидели у огня. Утром встали рано, за день утомились и поэтому, как только поужинали, тотчас же легли спать. Предрассветный наш сон был какой-то тяжелый. Во всем теле чувствовались истома и слабость, движения были вялые. Так как это состояние ощущалось всеми одинаково, то я испугался, думая, что мы заболели лихорадкой или чем-нибудь отравились, но Дерсу успокоил меня, сказав, что это всегда бывает при перемене погоды. Нехотя мы поели и нехотя поплыли дальше. Погода была теплая, ветру не было совершенно, камыши стояли неподвижно и как будто дремали. Дальние горы, виденные дотоле ясно, теперь совсем утонули во мгле. По бледному небу протянулись тонкие растянутые облачка, и около солнца появились венцы. Я заметил, что кругом уже не было такой жизни, как накануне. Куда-то исчезли и гуси, и утки, и все мелкие птицы. Только на небе парили орланы. Вероятно, они находились вне тех атмосферных изменений, которые вызвали среди всех животных на земле общую апатию и сонливость.
— Ничего! — говорил Дерсу. — Моя думай, половина солнца кончай, другой ветер найди есть.
Я спросил его, отчего птицы перестали летать, и он прочел мне длинную лекцию о перелете.
По его словам, птицы любят двигаться против ветра. При полном штиле и во время теплой погоды они сидят на болотах. Если ветер дует им вслед, они зябнут, потому что холодный воздух проникает под перья. Тогда птицы прячутся в траве. Только неожиданное выпадение снегов может принудить пернатых лететь дальше, невзирая на ветер и стужу (40).
Чем ближе мы подвигались к озеру Ханка, тем болотистее становилась равнина. Деревья по берегам проток исчезли, и их место заняли редкие тощие кустарники. Замедление течения в реке тотчас сказалось на растительности. Появились лилии, кувшинки, курослеп, водяной орех и т.п. Иногда заросли травы были так густы, что лодка не могла пройти сквозь них, и мы вынуждены были делать большие обходы. В одном месте мы заблудились и попали в какой-то тупик. Олентьев хотел было выйти из лодки, но едва ступил на берег, как провалился и увяз по колено. Тогда мы повернули назад, вошли в какое-то озеро и там случайно нашли свою протоку. Лабиринт, заросший травою, остался теперь позади, и мы могли радоваться, что отделались так дешево. С каждым днем ориентировка становилась все труднее и труднее.
Раньше по деревьям можно было далеко проследить реку, теперь же нигде не было даже кустов, вследствие этого на несколько саженей вперед нельзя было сказать, куда свернет протока, влево или вправо.
Предсказание Дерсу сбылось. В полдень начал дуть ветер с юга. Он постепенно усиливался и в то же время менял направление к западу. Гуси и утки снова поднялись на воздух и полетели низко над землею.
В одном месте было много плавникового леса, принесенного сюда во время наводнений. На реке Лефу этим пренебрегать нельзя, иначе рискуешь заночевать без дров. Через несколько минут стрелки разгружали лодку, а Дерсу раскладывал огонь и ставил палатку.
До озера Ханка оставалось немного. Я знал, что река здесь отклоняется к северо-востоку и впадает в восточный угол залива Лебяжьего, названного так потому, что во время перелетов здесь всегда держится много лебедей. Этот залив длиною от 5 до 7 верст и шириною около версты. Он очень мелководен и соединяется с озером узкой протокой. Таким образом, для того чтобы достигнуть Ханки на лодке, нужно было пройти еще верст пятнадцать, а напрямик целиною — не более двух с половиной или трех. Было решено, что завтра мы вместе с Дерсу пойдем пешком и к сумеркам вернемся назад. Олентьев и Марченко должны были остаться на биваке и ждать нашего возвращения.
Вечером у всех было много свободного времени. Мы сидели у костра, пили чай и разговаривали между собою. Сухие дрова горели ярким пламенем. Камыши качались и шумели, и от этого шума ветер казался сильнее, чем он был на самом деле. На небе лежала мгла, и сквозь нее чуть-чуть виднелись только крупные звезды. С озера до нас доносился шум прибоя. К утру небо покрылось слоистыми облаками. Теперь ветер дул с северо-запада. Погода немного ухудшилась, но не настолько, чтобы помешать нашей экскурсии.
26 Сан-дао-ган — увал, по которому проходит третья дорога, или третий увал на пути.
27 Ху-нн-хэ-цзы — грязная речка.
28 Чай-дин-цзы — вершина, где есть дрова.
29 Сяохэ-цзы — маленькая речка.
30 Сяо-цзыгау — долина семьи Сяо.

VI
ПУРГА НА ОЗЕРЕ ХАНКА

Исторические и географические сведения об озере Ханка. — Торопливый перелет птиц. — Заблудились. — Пурга. — Шалаш из травы. — Возвращение на бивак.

Озеро Ханка (по-гольдски Кенка) имеет несколько яйцевидную форму. Оно расположено (между 4436′ и 452′ северной широты) таким образом, что закругленный овал его находится на севере, а острый конец — на юге. С боков этот овал немного сжат. Наибольшая ширина озера равна 60 верстам, наименьшая — 30. В окружности оно около 250 верст и в длину — 80. Это дает площадь в 2300 квадратных верст.
На севере Ханка имеет еще один придаток — озеро Малое Ханка (по-китайски Сяо-Ху и по-гольдски — Дабуку). Оно длиною в 15, шириною в 2.5 версты и отделено от большого озера только песчаною косою, по которой в прежнее время пролегал путь из Маньчжурии в Уссурийский Край. Верхняя часть озера Ханка (приблизительно — четвертая) принадлежит Китаю. Граница между обоими государствами проходит здесь по прямой линии от устья реки Тур (по-китайски Байминхе31) к реке Сун-гаче (по-китайски Сун-ачан32), берущей начало из озера Ханка в точке, имеющей следующие географические координаты: 4527′ северной широты и 150 10′ восточной долготы от Ферро на высоте 43 сажени над уровнем моря.
При Ляосской династии озеро Ханка называлось Бэй-Цин-Хай, а в настоящее время — Ханка, Хинкай и Синкай-ху, что значит ‘Озеро процветания и благоденствия’. Надо полагать, что название озера Ханка произошло от другого слова, именно от слова Ханхай, что значит ‘впадина’. Этим именем китайцы называют всякое пониженное место, будет ли это сухая или заполненная водою котловина. Так они называют, например, западную часть пустыни Такла-Макан. Озеро Ханка с окрестными болотами действительно представляет собой впадину, и потому название Ханхай вполне ему соответствует. Впоследствии русские переделали это слово в Ханка, а местные крестьяне в искажении пошли еще дальше — они говорят Ханькан.
Сплошные топи и болота на севере, западе и к югу от озера свидетельствуют о том, что раньше оно было значительно больше. Устье Лефу было где-нибудь около Халкидона, а может быть, и еще южнее. Река Сунгача33, вероятно, тоже не существовала, и Ханка соединялась непосредственно с Уссури протокой. В настоящее время озеро Ханка выше уровня моря не более как на 25 саженей. Средняя высота хребта, отделяющего Суйфунский34 бассейн от озера, равняется 90 саженям. Этим объясняется обилие болот и топей по долинам рек внутреннего бассейна. Самый древний берег озера Ханка — западный. Здесь в обнажениях видна глина третичной формации. Самыми старыми поселками на озере будут: Турий Рог и Камень-Рыболов. Последний у китайцев назывался Хонту-Найза. Ханка, как и все озера, через которые проходит река, находится в периоде обмеления. Наибольшая глубина его равна 5 саженям. Этот медленный процесс заполнения озера песком и илом продолжается и теперь. Вследствие мелководья оно очень бурное. Небольшое волнение уже достигает дна, поэтому прибой создается не только у берегов, но и посредине (41).
Сделав нужные распоряжения, мы с Дерсу отправились в путь. Полагая, что к вечеру возвратимся назад, мы пошли налегке, оставив все лишнее на биваке. На всякий случай под тужурку я одел фуфайку, а Дерсу захватил с собой полотнище палатки и две пары меховых чулок.
По дороге он часто посматривал на небо, что-то говорил сам с собою и затем обратился ко мне с вопросом:
— Как, капитан, наша скоро назад ходи или нет? Моя думай, ночью будет худо.
Я ответил ему, что до Ханки недалеко и что задерживаться мы там не будем.
Дерсу был сговорчив. Его всегда можно было легко уговорить. Он считал своим долгом предупредить об угрожающей опасности, и если видел, что его не слушают, покорялся, шел молча и никогда не спорил.
— Хорошо, капитан, — сказал он мне в ответ. — Тебе сам посмотри, а моя ‘как ладно, так и ладно’.
Последняя фраза была обычной формой выражения им своего согласия.
Идти можно было только по берегам проток и озерков, где почва была немного суше. Мы направились левым берегом той протоки, около которой был расположен наш бивак. Она долгое время шла в желательном для нас направлении, но потом вдруг круто повернула назад. Мы оставили ее и, перейдя через болотце, вышли к другой узкой, но очень глубокой протоке. Перепрыгнув через нее, мы снова пошли камышами. Затем я помню, что еще другая протока появилась у нас слева, мы направились по правому ее берегу. Заметив, что она загибается к югу, мы бросили ее и некоторое время шли целиной, обходя лужи стоячей воды и прыгая с кочки на кочку. Так, вероятно, прошли мы версты три. Наконец я остановился, чтобы ориентироваться. Теперь ветер дул с севера, как раз со стороны озера. Тростник сильно качался и шумел. Порой ветер пригибал его к земле, и тогда являлась возможность разглядеть то, что было впереди. Северный горизонт был затянут какой-то мглой, похожей на дым. Сквозь тучи на небе неясно просвечивало солнце, и это казалось мне хорошим предзнаменованием. Наконец мы увидели озеро Ханка. Оно пенилось и бурлило.
Дерсу обратил мое внимание на птиц. Он заметил у них что-то такое, что стало его беспокоить. Это не был спокойный перелет, это было торопливое бегство. Птица, как говорят охотники, шла валом и в беспорядке. Гуси летели низко, почти над самой землей. Странный вид имели они, когда двигались нам навстречу и находились на линии зрения. В это время они были похожи на древних летучих ящеров. Ни ног, ни хвоста не было видно — виднелось что-то кургузое, махающее длинными крыльями и приближающееся с невероятной быстротой. Увидев нас, гуси сразу взмывали кверху, но, обойдя опасное место, опять выстраивались в прежний порядок и снова спускались к земле.
Около полудня мы с Дерсу дошли до Ханки. Грозный вид имело теперь пресное море. Вода в нем кипела, как в котле. После долгого пути по травяным болотам вид свободной водяной стихии доставлял большое удовольствие. Я сел на песок и стал глядеть в воду. Что-то особенно привлекательное есть в прибое. Можно целыми часами смотреть, как бьется вода о берег.
Озеро было пустынным. Нигде ни одного паруса, ни одной лодки. Около часу мы бродили по берегу и стреляли птиц.
— Утка кончай ходи, — сказал Дерсу вслух.
Действительно, перелет птиц сразу прекратился. Черная мгла, которая дотоле была у горизонта, вдруг стала подниматься кверху. Солнце теперь уже совсем не было видно.
По темному небу, покрытому тучами, точно вперегонку бежали отдельные белесоватые облака. Края их были разорваны и висели клочьями, словно грязная вата.
— Капитан! Надо наша скоро ходи назад, — сказал Дерсу. — Моя мало-мало боится.
В самом деле, пора было подумать о возвращении на бивак. Мы переобулись и пошли обратно. Дойдя до зарослей, я остановился, чтобы в последний раз взглянуть на озеро. Точно разъяренный зверь на привязи, оно металось в своих берегах и вздымало кверху желтоватую пену.
— Вода прибавляй есть, — сказал Дерсу, осматривая протоку.
Он был прав. Сильный ветер гнал воду к устью Лефу, вследствие чего река вышла из берегов и понемногу стала затоплять равнину. Вскоре мы подошли к какой-то большой протоке, преграждавшей нам путь. Место это мне показалось незнакомым. Дерсу тоже не узнал его. Он остановился, подумал немного и пошел влево. Протока стала заворачиваться и ушла куда-то в сторону. Мы оставили ее и пошли напрямик к югу. Через несколько минут мы попали в топь и должны были возвратиться назад к протоке. Тогда мы повернули направо, наткнулись на новую протоку и перешли ее вброд. Отсюда мы пошли на восток, но попали в трясину. В одном месте мы нашли сухую полоску земли. Как мост, тянулась она через болото. Ощупывая почву ногами, мы осторожно пробирались вперед и, пройдя с полверсты, очутились на сухом месте, густо заросшем травой. Топь теперь осталась позади.
Я взглянул на часы. Было около четырех часов пополудни, а казалось, как будто наступили уже сумерки. Тяжелые тучи опустились ниже и быстро неслись к югу. По моим соображениям, до реки оставалось не более двух с половиной верст. Одинокая сопка вдали, против которой был наш бивак, служила нам ориентировочным пунктом. Заблудиться мы не могли, могли только запоздать. Вдруг совершенно неожиданно перед нами очутилось довольно большое озеро. Мы решили его обойти. Но оно оказалось длинным. Тогда мы пошли влево. Шагов через полтораста перед нами появилась новая протока, идущая к озеру под прямым углом. Мы бросились в другую сторону и вскоре опять подошли к тому же зыбучему болоту. Тогда я решил еще раз попытать счастья в правой стороне. Скоро под ногами стала хлюпать вода, дальше виднелись большие лужи. Стало ясно, что мы заблудились.
Дело принимало худой (42) оборот. Я предложил гольду вернуться назад и разыскать тот перешеек, который привел нас на этот остров. Дерсу согласился. Мы пошли обратно, но вторично его найти уже не могли.
Вдруг ветер сразу упал. Издали донесся до нас шум озера Ханка. Начало смеркаться, и одновременно с тем в воздухе закружилось несколько снежинок. Штиль продолжался всего только несколько минут, и вслед за тем налетел вихрь. Снег пошел сильнее.
Придется ночевать, подумал я и вдруг вспомнил, что на этом острове нет дров: ни единого деревца, ни единого кустика, ничего, кроме воды и травы. Я испугался.
— Что будем делать? — спросил я Дерсу.
— Моя шибко боится, — отвечал он.
Тут только я понял весь ужас нашего положения. Ночью во время пурги нам приходилось оставаться среди болот, без огня и без теплой одежды. Единственная моя надежда была на Дерсу. В нем одном я видел свое спасение.
— Слушай, капитан! — сказал он. — Хорошо слушай. Надо наша скоро работай. Хорошо работай нету — наша пропал. Надо скоро резать траву.
Я не спрашивал его, зачем это было нужно. Для меня было только одно понятно: ‘надо скорей резать траву’. Мы быстро сняли с себя все снаряжение и с лихорадочной поспешностью принялись за работу. Пока я собирал такую охапку травы, что ее можно было взять в одну руку, Дерсу успевал нарезать столько, что еле охватывал двумя руками. Ветер дул порывами и с такой силой, что стоять на ногах было почти невозможно. Моя одежда стала смерзаться. Едва успевали мы положить на землю срезанную траву, как сверху ее тотчас заносило снегом. В некоторых местах Дерсу не велел резать траву. Он очень сердился, когда я его не слушал.
— Тебе понимай нету! — кричал он. — Тебе надо слушай и работай. Моя понимай.
Дерсу взял ремни от ружей, взял свой пояс, у меня в кармане нашлась веревочка. Все это он свернул и сунул к себе за пазуху. Становилось все темнее и холоднее. Благодаря выпавшему снегу можно было кое-что еще рассмотреть на земле. Дерсу двигался с поразительной энергией. Как только я прекращал работу, он кричал мне, что надо торопиться (43). В голосе его слышались нотки страха и негодования. Тогда я снова брался за нож и работал до изнеможения. На рубашку мне навалилось много снегу. Он стал таять, и я почувствовал, как холодные струйки воды побежали по спине. Я думаю, что мы собирали траву более часа. Пронзительный ветер и колючий снег нестерпимо резали лицо. У меня озябли руки. Я стал согревать их дыханием и в это время обронил нож. Заметив, что я перестал работать, Дерсу вновь крикнул мне:
— Капитан, работай! Моя шибко боится! Скоро пропади!
Я сказал, что потерял нож.
— Рви траву руками, — крикнул он, стараясь пересилить шум ветра.
Автоматически, почти бессознательно, я стал ломать камыши и порезал руки, но боялся оставить работу и продолжал рвать траву до тех пор, пока окончательно не обессилел. В глазах у меня стали ходить круги, зубы стучали, как в лихорадке. Намокшая одежда коробилась и трещала. На меня напала дремота. ‘Так вот как замерзают’, — мелькнуло у меня в голове, и вслед за тем я впал в какое-то забытье.
Сколько времени продолжалось это обморочное состояние, не знаю. Вдруг я почувствовал, что меня кто-то трясет за плечо. Я очнулся. Надо мной, наклонившись, стоял Дерсу.
— Становись на колени, — сказал он мне.
Я повиновался и уперся руками в землю. Дерсу накрыл меня своей палаткой и затем сверху стал заваливать травою. Сразу стало теплее. Закапала вода. Дерсу долго ходил вокруг, подгребал снег и утаптывал его ногами. Я стал согреваться и затем впал в тяжелое дремотное состояние. Мне показалось, что я долго спал (44). Вдруг я услышал голос Дерсу:
— Капитан! подвинься…
Я сделал над собой усилие и прижался в сторону. Гольд вполз под палатку, лег рядом со мной и стал покрывать нас обоих своей кожаною курткою. Я протянул руку и нащупал на ногах у себя знакомую мне меховую обувь.
— Спасибо, Дерсу, — говорил я ему. — Покрывайся сам.
— Ничего, ничего, капитан, — отвечал он. — Теперь бояться не надо. Моя крепко трава вяжи. Ветер ломай не могу.
Чем больше засыпало нас снегом, тем теплее становилось в нашем импровизированном шалаше. Капанье сверху прекратилось. Снаружи доносилось завывание ветра. Точно где-то гудели гудки, звонили в колокола и отпевали покойников (45). Потом мне стали грезиться какие-то пляски, куда-то я медленно падал все ниже и ниже, и, наконец, погрузился в долгий и глубокий сон… Так, вероятно, мы проспали часов двенадцать. Когда я проснулся, было темно и тихо. Вдруг я заметил, что лежу один.
— Дерсу! — крикнул я испуганно.
— Медведи! — услышал я голос его снаружи. — Медведи! Вылезай. Надо своя берлога ходи, как чужой берлога долго спи.
Я поспешно вылез наружу и невольно закрыл глаза рукою. Кругом все забелело от снега. Воздух был свежий, прозрачный. Морозило. По небу плыли разорванные облака, кое-где виднелось синее небо. Хотя кругом было еще хмуро и сумрачно, но уже чувствовалось, что скоро выглянет солнце. Прибитая снегом трава лежала полосами. Дерсу собрал немного сухой ветоши, развел небольшой огонек и сушил на нем мои обутки.
Теперь я понял, почему Дерсу в некоторых местах не велел резать траву. Он скрутил ее и при помощи ремней и веревок перетянул поверх шалаша, чтобы его не разметало ветром. Первое, что я сделал, — поблагодарил Дерсу за спасение.
— Наша вместе ходи, вместе работай. Спасибо не надо.
И как бы желая перевести разговор на другую тему, он сказал:
— Сегодня ночью много люди пропади.
Я понял, что ‘люди’, о которых говорил Дерсу, были пернатые.
После этого мы разобрали травяной шатер, взяли свои ружья и пошли искать перешеек. Оказалось, что наш бивак был очень близко от него. Перейдя через болото, мы прошли немного по направлению к озеру Ханка, а потом свернули на восток к реке Лефу.
После пурги степь казалась безжизненной и пустынной. Гуси, утки, чайки, крохали — все куда-то исчезли. По буро-желтому фону большими пятнами белели болота, покрытые снегом. Идти было хорошо: мокрая земля подмерзла и выдерживала тяжесть ноги человека. Скоро мы вышли на реку, а через час были на биваке.
Олентьев и Марченко не беспокоились о нас. Они думали, что около озера Ханка мы нашли жилье и остались там ночевать. Я переобулся, напился чаю, лег у костра и крепко заснул. Мне грезилось, что я опять попал в болото и кругом бушует снежная буря. Я вскрикнул и сбросил с себя одеяло. Был вечер. На небе горели яркие звезды, длинной полосой протянулся Млечный Путь. Поднявшийся ночью ветер раздувал пламя костра и разносил искры по полю. По другую сторону огня спал Дерсу. Марченко приготовил ужин и хотел было будить нас обоих (46).
31 Бай-мин хэ — речка ста имен, то есть река, на которой живут многие: Китайская Река (бо-минь, бай-мин — китайцы, весь народ).
32 Архимандрит Палладий. Известия Рус. Географ. Общ. 1871 г. Т. VII стр. 91. ‘Сунчжа-Ачан’ — вероятно, название маньчжурское, означающее ‘Пять связей’, пять сходящихся лучей, пять отрогов и т. д.
33 А. Мичи. Путешествие по Восточной Сибири. 1868 г. стр. 339. Автор реку Сунгачу называет Зунгачай.
34 Суйфун — маньчжурское слово, означающее ‘шило’ — название одного из манчжурских народов, переселившихся на эту реку.

VII
РАССТАВАНИЕ С ДЕРСУ

Путь до Дмитровки. — Дерсу заботится о лодке. — Бивак гольда за деревней. — Планы Дерсу. — Прощание. — Возвращение в г. Владивосток

На другой день утром ударил крепкий мороз. Вода всюду замерзла, по реке шла шуга. Переправа через протоки Лефу отняла у нас целый день. Мы часто попадали в слепые рукава и должны были возвращаться назад. Пройдя версты две нашей протокой, мы свернули в соседнюю, узкую и извилистую. Там, где она соединялась с главным руслом, высилась отдельная коническая сопка, покрытая порослью дубняка. Здесь мы и заночевали. Это был последний наш бивак. Отсюда следовало идти походным порядком в Черниговку, где нас ожидали остальные люди с конями. Уходя с бивака, Дерсу просил Олентьева помочь ему вытащить лодку на берег. Он старательно очистил ее от песка и обтер травою, затем перевернул вверх дном и поставил на катки. Я уже знал, что это делается для того, чтобы какой-нибудь ‘люди’ мог в случае нужды ею воспользоваться.
Утром мы распрощались с Лефу и в тот же день после полудня пришли в деревню Дмитровку, расположенную по ту сторону Уссурийской железной дороги. Переходя через полотно дороги, Дерсу остановился, потрогал рельсы рукою, посмотрел в обе стороны и сказал:
— Гм! Моя это слыхал. Кругом люди говорили. Теперь понимай есть.
В деревне мы встали по квартирам, но гольд не хотел идти в избу и, по обыкновению, остался ночевать под открытым небом. Вечером я соскучился о нем и пошел его искать.
Ночь была хотя и темная, но благодаря выпавшему снегу можно было кое-что рассмотреть. Во всех избах топились печи. Беловатый дым струйками выходил из труб и спокойно подымался кверху. Вся деревня курилась. Из окон домов свет выходил на улицу и освещал сугробы. В другой стороне ‘на задах’ около ручья виднелся огонь. Я догадался, что это бивак Дерсу, и направился прямо туда. Гольд сидел у костра и о чем-то думал.
— Пойдем в избу чай пить, — сказал я ему.
Он не ответил мне и в свою очередь задал вопрос:
— Куда завтра ходи?
Я ответил, что пойдем в Черниговку, а оттуда — во Владивосток, и стал приглашать его с собой. Я обещал в скором времени опять пойти в тайгу, предлагал жалованье… Мы оба задумались. Не знаю, что думал он, но я почувствовал, что в сердце мое закралась тоска. Я стал снова рассказывать ему про удобства и преимущества жизни в городе. Дерсу слушал молча. Наконец, он вздохнул и проговорил:
— Нет, спасибо, капитан! Моя Владивосток не могу ходи. Чего моя там работай? Охота ходи нету, соболя гоняй тоже не могу, город живи — моя скоро пропади.
В самом деле, подумал я, житель лесов не выживет в городе, и не делаю ли я худо, что сбиваю его с того пути, на который он встал с детства…
Дерсу замолчал. Он, видимо, обдумывал, что делать ему дальше. Потом, как бы отвечая на свои мысли, сказал:
— Завтра моя прямо ходи. — Он указал рукой на восток. — Четыре солнца ходи — Даубихе найди есть, потом Улахе ходи, потом — Фудин, Дзуб-Гын35 и море. Моя слыхал, там на морской стороне чего-чего много: соболь есть, олень тоже есть.
Долго мы еще сидели с ним у огня и разговаривали. Ночь была тихая и морозная. Изредка набегающий ветерок чуть шелестел дубовой листвою, еще не опавшей на землю. В деревне давно уже все спали, только в том доме, где поместился я со своими стрелками, светился огонек. Созвездие Ориона показывало полночь. Наконец я встал, попрощался с гольдом, пошел к себе в избу и лег спать. Какая-то непонятная тоска овладела мною. За это короткое время я успел привязаться к Дерсу. Теперь мне жаль было с ним расставаться. С этими мыслями я задремал.
На следующее утро первое, что я вспомнил, — это то, что Дерсу должен уйти от нас. Напившись чаю, я поблагодарил хозяев и вышел на улицу. Стрелки были уже готовы к выступлению. Дерсу был тоже с ними. С первого же взгляда я увидел, что он снарядился в далекий путь. Котомка его была плотно уложена, пояс затянут, унты хорошо одеты.
Отойдя от Дмитровки с версту, Дерсу остановился. Настал тяжелый момент расставания.
— Прощай, Дерсу! — сказал я ему, пожимая руку. — Желаю (47) тебе всего хорошего. Я никогда не забуду того, что ты для меня сделал. Прощай! Быть может, когда-нибудь увидимся.
Дерсу попрощался со стрелками, затем кивнул мне головой и пошел в кусты налево. Мы остались на месте и смотрели ему вслед. В ста саженях от нас высилась небольшая горка, поросшая мелким кустарником. Минут через пять он дошел до нее. На светлом фоне неба отчетливо вырисовывалась его фигура с котомкой за плечами, с сошками и с ружьем в руках. В этот момент яркое солнце взошло из-за гор и осветило гольда. Поднявшись на гривку, он остановился, повернулся к нам лицом, помахал рукой и скрылся за гребнем. Словно что оторвалось у меня в груди. Я почувствовал, что потерял близкого мне человека.
— Хороший он человек, — сказал Марченко.
— Да, таких людей мало, — ответил ему Олентьев. Прощай, Дерсу, думал я, ты спас мне жизнь. Я никогда не забуду этого.
К сумеркам мы дошли до Черниговки и присоединились к отряду. Вечером в тот же день я выехал во Владивосток, к месту своей постоянной службы.
35 Так гольды называют Сихотэ-Алинь.

1906 г.
VIII
СБОРЫ В ДОРОГУ И СНАРЯЖЕНИЕ ЭКСПЕДИЦИИ

Приказ. — Денежные средства. — Состав отряда. — Вьючный обоз. — Научное снаряжение. — Одежда и обувь. Комарники. — Продовольствие.

‘В течение всего лета и осени для исследования хребта Сихотэ-Алинь и береговой полосы от залива Св. Ольга на север, насколько позволит время, а также верховьев реки Уссури и бассейна реки Имана — отправляется экспедиция, начальником и руководителем которой назначаю 29-го Восточно-Сибирского стрелкового полка штабс-капитана Арсеньева и в помощь ему того же полка подпоручика Гранатмана, Уссурийского казачьего дивизиона хорунжего Анофриева и инженерного подпрапорщика Мерзлякова. Кроме того в состав экспедиции назначить от 24-го Восточно-Сибирского стрел, полка семь нижних чинов и от Уссурийского казачьего дивизиона четырех казаков36. В силу исключительных условий службы, дисциплинарная власть начальника экспедиции увеличивается до прав батальонного командира. Всех означенных офицеров и нижних чинов полагать в означенной командировке с 15-го мая сего года’. Таков был приказ, отданный Приамурским генерал-губернатором и Командующим войск округа, сенатором, инженер-генералом П.Ф. Унтербергером от 22 мая 1906 года за No 404.
Кроме лиц, перечисленных в приказе, в экспедиции приняли еще участие: бывший в это время начальником штаба округа генерал-лейтенант П.К. Рутковский и в качестве флориста — лесничий H.A. Пальчевский. Цель экспедиции — естественно-историческая.
Средства были даны генерал-губернатором — 3000 руб. По окончании экспедиции выяснилось, что путевые расходы распределились следующим образом:
1) На организацию обоза 503 р. 58 коп.
2) Экспедиционные расходы в пути 1009 р. 28 коп.
3) Фуражное довольствие коней 534 р. 52 коп.
4) Довольствие людей 715 р. 36 коп.
5) Содержание проводников и переводчиков 541 р. 72 коп. Перерасход 214 р. 46 коп.
Маршруты экспедиции были намечены вверх по рекам Уссури, Улахе и Фудзину по десятиверстной и в прибрежном районе — по сорокаверстной картам издания 1889 года (48).
В это время все сведения о центральной части Сихотэ-Алиня были крайне скудны и не заходили за пределы случайных рекогносцировок. Что же касается до побережья моря в Зауссурийском Крае (49), то о нем имелись лишь отрывочные сведения от морских офицеров, изредка посещавших эти места для промеров бухт и заливов.
Наши сборы начались в половине марта и длились около двух месяцев. Мне (50) предоставлено было право выбора стрелков (51) из всех частей округа, кроме войск инженерных и крепостной артиллерии. Благодаря этому в экспедиционный отряд попали лучшие люди, преимущественно сибиряки Тобольской и Енисейской губерний. Правда, это был народ немного угрюмый и малообщительный, но зато с детства привыкший переносить всякие невзгоды (52).
В путешествие обыкновенно всегда просится много людей — записываешь всех, а затем наводишь справки у ротных командиров и исключаешь тех, которые стремятся попасть в экспедицию только ради того, чтобы куда-нибудь уйти из части. Затем удаляются жители городов и занимавшиеся торговлей. В конце концов остаются только охотники и рыболовы. При выборе обращалось внимание на то, чтобы люди умели плавать и знали какое-нибудь ремесло. Хотя в экспедицию требовалось только 12 человек, но я умышленно взял в полтора раза более того, чтобы впоследствии отправить с оказией назад шестерых наиболее слабых.
Кроме солдат, в экспедицию всегда просится много посторонних лиц. Все эти ‘господа’ представляют себе путешествие как легкую и веселую прогулку. Они никак не могут понять, что это тяжелый труд. В их представлении рисуются: караваны, палатки, костры, хороший обед и отличная погода. Но они забывают про дожди, ‘гнус’37, голодовки и множество других лишений, которым постоянно подвергается всякий путешественник, как только он минует селения и углубится в лесную пустыню.
Собирается ехать всегда много, а выезжают на сборный пункт два или три человека. Уже накануне отъезда начинаешь получать письма такого содержания: ‘Вследствие изменившихся обстоятельств ехать не могу. Желаю счастливого пути…’ и т.д. На сборном пункте получаешь такие же телеграммы. Наконец прибывают двое. Один из них имеет вид воскресного охотника, другой — скромный, серьезный, ко всему присматривающийся. Первый много говорит, все зло критикует и с видом бывалого человека гордо едет впереди отряда, едет до тех пор, пока не надоест ему безделье и пока погода благоприятствует. Но лишь только спрыснет дождь или появятся комары — он тотчас поворачивает назад, проклиная тот день и час, когда задумал идти в путешествие. Второй участник экспедиции, которого я назвал ‘скромным’, идет молча и работает. К нему вскоре все привыкают. Такие люди всегда оставляют по себе хорошие воспоминания. Так было и в данном случае: собиралось ехать много, а поехали только те, кто был перечислен выше.
Теперь необходимо сказать несколько слов о том, как был организован вьючный обоз экспедиции. В отряде было двенадцать лошадей. Очень важно, чтобы люди изучили коней и чтобы лошади, в свою очередь, привыкли к людям. Заблаговременно надо познакомить стрелков с уходом за лошадью, познакомить с седловкой и с конским снаряжением, надо приучить лошадей к носке вьюков и т.д. Для этого команда собиралась недели за две до похода (53).
Вьючные седла с нагрудниками и шлеями были хорошо пригнаны к лошадям и приспособлены как для перевозки тяжестей, так и для верховой езды. Впрочем, все чины отряда шли пешком, и лошадьми никто не пользовался. Для того, чтобы кони не заподпруживались, к передним ремням были пришиты кольца, за которые седельными веревками подпруги оттягивались назад — к брюху. Особое внимание было обращено на седельные ленчики. Дужки их были сделаны высокими, полочки правильно изогнутыми и потники из лучшего войлока — толстые и мягкие. В таких случаях никогда не надо скупиться на расходы. Надо помнить, что раз упущено на месте сборов, того уже нельзя будет исправить в дороге. Крепкие недоуздки с железными кольцами, торбы и путы, ковочный инструмент и гвозди, запас подков (по три пары на каждого коня) и колокольчик для передовой лошади, которая на пастбище водит весь табун за собою, — дополняли конское снаряжение. Кроме того, для каждой лошади были сшиты головные покрывала с наушниками. Без этих приспособлений кони сильно страдают от мошки. Она набивается в уши и разъедает их до крови.
Вьюками были брезентовые мешки и походные ящики, обитые кожей и окрашенные масляной краской. Ящики эти имели следующие размеры: длина — 28, ширина и высота — по 14 дюймов. Такие ящики удобно переносимы на конских вьюках, помещаются хорошо в инородческих лодках и на нартах. Они служили нам и для сидений и столами. Если не мешать имущество в ящиках и не перекладывать его с одного места на другое, то очень скоро запоминаешь, где что лежит, и в случае нужды расседлываешь ту лошадь, которая несет искомый груз.
Из животных, кроме лошадей, в отряде еще были две собаки: одна моя — маркловка Альпа, другая командная Леший, крупная зверовая, по складу и по окраске напоминающая волка (54).
Научное снаряжение экспедиции состояло из следующих инструментов38: буссоль Шмалькальдера, шагомер, секундомер, два барометра-анероида, гипсотермометры, термометры для измерения температуры воздуха и воды, анемометр, геологический молоток, горный компас, рулет, фотографический аппарат, тетради, карандаши и бумага. Затем были — ящики для собирания насекомых, препарировочные инструменты, пресс, бумага для сушки растений, банки с формалином и т.п. Кроме упомянутых инструментов, в отряде набралось еще много походного инвентаря, как-то: котлы, чайники, топоры, поперечная пила, саперная лопата, паяльник, струг, клещи, напильники и проч.
Все люди были вооружены трехлинейными винтовками (без штыков) кавалерийского образца, приспособленными для носки на ремне. На каждого было взято по 300 штук патронов, из которых по 50 патронов находилось при себе, остальные были отправлены на питательные базы, устроенные на берегу моря. Кроме этого оружия, в экспедиции были две винтовки систем Маузера и Винчестера, малокалиберное ружье Франкотта, двухствольный дробовик Зауэра и два револьвера системы Нагана.
Снаряжение людей состояло из следующих предметов: финские ножи, патронташи, которые люди носили вместо поясов, крученые веревки длиною в сажень с кольцами и небольшие кожаные сумки для разной мелочи (иголки, нитки, крючки, гвозди и т.д.). Холщовые мешки с бельем стрелки приспособили для носки на спине, сообразно чему перешили лямки. Вес вьюка каждого участника экспедиции равнялся 30-40 фунтам. Все остальное имущество было отправлено в пост Св. Ольги, кружным путем на пароходе. Наша летняя одежда стрелков состояла из рубах и шаровар защитного цвета и легких фуражек. Нарукавники, стягивающие рукава около кистей рук, летом служили для защиты от комаров и мошек, а зимой для того, чтобы холодный ветер не задувал под одежду. Вместо сапог были сшиты унты по инородческому образцу. Эта обувь оказалась наиболее пригодною. Правда, она скоро промокала, но зато скоро и высыхала. Ноги от колена до ступни обматывались суконными лентами. Сначала это не ладилось, ленты спадали с ног, закатанные туго — давили икры, но потом сукно вытянулось, люди приспособились и уже всю дорогу шли не оправляясь. На зиму были запасены шинели, теплые куртки, фуфайки, шаровары, сшитые из верблюжьего сукна, брезентовые наколенники, шерстяные чулки, башлыки, рукавицы и папахи. Зимняя обувь — те же унты, только большего размера, для того чтобы можно было набивать их сухою травою и надевать на теплую портянку.
Из опыта прежних лет выяснилось, что только тогда можно хорошо и продуктивно работать, когда ночью выспишься как следует. Днем от комаров еще можно найти защиту, но вечером от мелких мошек уже нет спасения. Эти отвратительные насекомые всю ночь не дают сомкнуть глаз. Люди нервничают и с нетерпением ждут рассвета. Единственная защита — это комарник. Он делается из такого материала (белая китайская дрель), через который воздух легко диффундирует, и в то же время не позволяет комарам проникать внуть. Сшивается он из двух полос материи по 15 футов каждая. Длина комарников 9 аршин, ширина 3 1/2 аршин и высота 5 футов. Наши комарники были устроены таким образом, что когда в них вставляли поперечные распорки и за кольца привязывали к деревьям, то получалось нечто вроде футляра, в котором можно было лежать, сидеть и работать. На случай дождя над комарником растягивалось в виде двускатной крыши еще одно полотнище. Вместо постели у каждого имелись тонкие войлоки, обшитые с одной стороны непромокаемым брезентом, под которые подвертывались края пологов. Таким образом, комарники спасали людей от дождя, от холодного ветра и от докучливых насекомых. Участники экспедиции, ведшие научные работы, имели каждый по особому комарнику, а стрелки по одному на два человека, для чего их пологи шились больше размерами. Осенью, с исчезновением насекомых, когда ночи делаются холоднее, из комарников ставятся односкатные палатки. Перед ними раскладываются длинные костры, дающие много тепла и света.
Теперь — относительно продовольствия. Общий запас его был рассчитан на шесть месяцев и состоял из муки, галет, риса, чумизы, экспортного масла, сухой прессованной зелени, соли, небольшого количества мясных консервов, перца, горохового порошка, клюквенного экстракта, сахара и чая. Ящики с продовольствием были отправлены на питательные базы заблаговременно и выгружены при устьях рек Тадушу, Тютихе, в заливе Джигит и в бухте Терней. Там, где поблизости жили китайцы, ящики оставили у них в фанзах, там же, где берег был пустынный, их просто сложили в кучу и прикрыли брезентом, обозначив место вехою.
Хлебные сухари брались только в сухое время года — осенью и зимою. Летом они жадно впитывают в себя влагу из воздуха и, чем больше их прикрывать брезентами, тем скорее они портятся. То же самое и мясной порошок. Через двадцать четыре часа после вскрытия банки он уже слипается в комки, а еще через сутки —начинает цвести и издавать запах. Мы сушили мясо тонкими
ломтями. Правда, оно занимало много места и это не спасало его от плесени, но все же его можно было употреблять в пищу. Перед тем как класть мясо в котел, его надо опалить на огне, тогда плесень сгорает и мясо становится мягким и съедобным. Сухой яичный белок и шоколад, предназначенные на случай голодовок, везлись как неприкосновенный запас в особых цинковых коробках. Жестяные банки неудобны. Они легко ломаются — достаточно малейшей щели, чтобы продукты начали портиться. Гораздо легче сохранять белую муку. Для этого следует кулек с мукою два раза окунуть в воду и, не вскрывая, просушить. Вода, проникшая сквозь холст, смешивается с мукою и образует слой теста в палец толщиною. Таким образом получается корка, совершенно непроницаемая для сырости, вместе с тем и мешок становится твердым и не рвется в дороге.
В отряде имелась хорошо подобранная походная аптечка, набор хирургических инструментов (бритва, ножницы, пинцеты, ланцеты, иглы, шелк, иглодержатель, ушной баллон, глазная ванночка, шприц Прватца) и значительное количество перевязочного материала.
14 мая все было готово, 15-го числа была отправлена по железной дороге команда с лошадьми, а 16-го выехали из гор. Хабаровска и все остальные участники экспедиции. Сборным пунктом была назначена станция Шмаковка, находящаяся несколько южнее того места, где железная дорога пересекает реку Уссури (55).
36 В состав экспедиционного отряда вошли казаки: Белоножкин, Мурзин, Эпов и Кожевников, стрелки — Дьяков, Вакушев, Егоров, Лузин, Татаринов, Бурматов, Мелян, Казанцев, Болобан, Загурскпй, Туртыгин и Бочкарев.
37 Так сибиряки называют комаров и мошек.
38 Большая часть их была дана из Военно-Топографического отдела, и только некоторые из них составляли собственность начальника экспедиции.

IX
НА СБОРНОМ ПУНКТЕ

Работа путешественника. — Отъезд. — Река Уссури. — Растительность около станции Шмаковка. — Пресмыкающиеся. — Грызуны. — Птицы.

К путешественнику предъявляются следующие требования: 1) он должен уметь организовать экспедицию и исполнить все подготовительные работы на месте еще задолго до выступления, 2) должен уметь собрать коллекции, 3) уметь вести дневник, 4) знать, на что обратить внимание: отличить ценное от рухляди, 5) уметь доставить коллекции и 6) обработать собранные материалы (56).
Последняя работа не должна откладываться в долгий ящик. Для этого нужно свободное время. Мы, русские, особенно часто грешим в этом направлении. Обыкновенно на путешественника, по возвращении его к месту службы, тотчас начинают наваливать работу, ничего общего не имеющую с тем делом, которое у него на руках. Поэтому обработка путевых дневников производится урывками, в часы досуга, которого, кстати сказать, у каждого служащего бывает ровно столько, сколько надо для подкрепления сном сил, израсходованных за день.
Что значит путешествие? В чем заключае