В. Г. Kopoленкo.
(Къ шестидесятилтю со дня его рожденя).
В. Г. Kopoленкo.
(Къ шестидесятилтю со дня его рожденя).
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
X.
XI.
XII.
XIII.
XIV.
XV.
XVI.
XVII.
Ал. Ожиговъ.
В. Г. Kopoленкo, Ашешов Николай Петрович, Год: 1913
Время на прочтение: 27 минут(ы)
В. Г. Короленко — несомннно, самый счастливый изъ русскихъ писателей. Онъ родился въ сорочк, подъ счастливой звздой, и его пстовала какая-то фея, нжная, красивая и обаятельная. Онъ одинъ изъ немногихъ, у которыхъ дтство оставило очаровательнйше слды въ сердц и душ и на порог жизни образовало громадное духовное богатство, точно вчный капиталъ. Несмотря на вншне-сурово сложившуюся жизнь,— ссылки и заключене въ тюрьм отняли у него ровно десять лтъ,— В. Г. Короленко — самый жизнерадостный русскй писатель съ изумительной кристальной душой, чуждой злобы, злости, ненависти и всхъ тхъ элементовъ, которые возмущаютъ чистый духъ и гнвомъ питаютъ сердце — настоящй сынъ солнца. И самый жизнерадостный русскй писатель въ то же время пользуется признанемъ во всхъ литературныхъ лагеряхъ. Его цнятъ, какъ сторонники его въ лвомъ стан, такъ и умренные элементы, такъ и правая критика. Какъ публицистъ и общественный дятель, онъ также былъ быстро оцненъ. Его, какъ художника, признали сразу же. Не надо было ему продлывать медленной мучительной карьеры, когда признане приходитъ слишкомъ поздно. Слава коснулась его быстро. Извстность пришла сама собой безъ особыхъ усилй. И въ настоящее время Владимръ Галактоновичъ Короленко,— можно сказать это безъ преувеличеня,— самый популярный русскй писатель, общепризнанный, внчанный на славу, самый популярный и окруженный такими симпатями, какими судьба даритъ весьма немногихъ избранниковъ.
В. Г. Короленко 15 юля исполнилось шестьдесятъ лта. Посл Толстого, жившаго все-таки въ исключительныхъ условяхъ, Короленко побиваетъ рекордъ долголтя, русскому писателю такъ чуждаго. Мы быстро горимъ и сгораемъ даже тогда, когда природа даетъ намъ много физическихъ силъ. Проклятемъ славянской судьбы лежитъ это фейерверочное существоване съ раннею смертью, наканун того, какъ открываются настоящя возможности, и жизнь показываетъ самыя красивыя и содержательныя перспективы.
В. Г. Короленко — въ расцвт силъ. Онъ много и упорно работаетъ. Ко многому, данному уже имъ, онъ дастъ еще большее. И, какъ хотите, это — все-таки загадка русской жизни: писатель-художникъ, публицистъ, общественный дятель, побждающй вс, столь сильныя для другихъ препоны, писатель, добивающйся всеобщаго признаня при опредленности своего лваго политическаго направленя, общественный дятель, заслужившй всеобщее уважене при всей своей ярко-протестантской и не лишенной партйной окраски работ, работ повседневной, врывающейся въ гущу самыхъ острыхъ, современныхъ интересовъ — это явлене столь рдкое на Руси, что можетъ почитаться почти чудомъ.
В. Г. Короленко — это крупнйшая культурная сила въ Росси.
Много у насъ было, есть и будетъ культурныхъ силъ во всхъ областяхъ и поприщахъ жизни. Но русскй человкъ рдко бываетъ многограннымъ. Рдко онъ сочетаетъ въ себ разнообразе во вншнихъ проявленяхъ своихъ культурныхъ богатствъ. Рдко онъ избираетъ таке широке пути, которые инымъ могутъ показаться неопредленнымъ путешествемъ, какъ говорятъ малороссы, ‘на простецъ’, прямикомъ, не соображаясь ни съ какими путями, вхами, указателями и проч. Быстро русске люди, въ томъ числ и писатели, спецализируются въ какой-либо одной области, и часто имъ грозитъ судьба замкнуться въ своей улитк и тащить ее затмъ на себ, какъ домикъ.
В. Г. Короленко развилъ широко вс свои способности и дарованя. Природа была нескупа по отношеню къ нему. Она дала ему много. И это многое онъ использовалъ въ течене всей своей жизни самымъ широкимъ образомъ.
Короленко — художникъ. Короленко — корреспондентъ провинцальныхъ и столичныхъ газетъ. Короленко — участникъ всякаго рода общественныхъ длъ и организацй на мстахъ въ провинци. Короленко — членъ продовольственной комисси, засдающй въ ней наряду съ чиновниками и такимъ административнымъ раритетомъ, какъ нижегородскй губернаторъ H. М. Барановъ. В. Г. Короленко — адвокатъ, выступающй защитникомъ по длу, которое гремитъ по всей Росси и заинтересовываетъ даже Западъ. Короленко — археологъ. Дятельный членъ архивной нижегородской комисси, составитель описей длъ, хранящихся въ архивахъ, не видавшихъ человка столтемъ, авторъ докладовъ и проектовъ по архивному длу. В. Г. Короленко — вчный мученикъ всхъ вопросовъ, возникающихъ у насъ на Руси такъ часто. И по каждому изъ нихъ онъ выступаетъ, какъ писатель и какъ общественный борецъ. Онъ производитъ поистин страшныя изысканя о смертной казни, публикуетъ свой жуткй, помрачающй сознане, отчетъ, возбуждаетъ общественное негодоване, вызываетъ общественный протестъ. В. Г. Короленко изслдуетъ легенду о ритуальныхъ убйствахъ. Длается литературнымъ адвокатомъ наци, на которую сочиняются въ изобили всякаго рода обвиненя въ лаборатори реакци. Составляетъ протестъ противъ кроваваго навта, является его организаторомъ отъ имени русскаго общества, первымъ подписываетъ его и принимаетъ на себя вс удары враговъ отъ лагеря человконенавистниковъ. В. Г. Короленко — очередной публицистъ по всмъ текущимъ вопросамъ въ ‘Русскомъ Богатств’. Редакторъ толстаго и почтеннаго народническаго журнала. Членъ родительскаго комитета. Кандидатъ въ члены Государственной Думы. Конечно, подсудимый по литературнымъ дламъ…
Не довольно-ли? Не правда-ли, этотъ изумительный формулярный списокъ является, пожалуй, единственнымъ въ истори русской общественности? И какой, дйствительно, громадной культурной силой, какимъ громаднымъ внутреннимъ культурнымъ богатствомъ долженъ обладать человкъ, который такъ активно живетъ въ нашихъ проклятыхъ условяхъ, живетъ съ такой полнотой и всесторонностью, которая поистин должна быть признана идеальной?
Да, большое культурное сокровище этотъ Короленко на Руси. И какъ бы ни относиться къ вопросу о размрахъ его дарованй и его ценз съ точки зрня геня, глубокаго, первокласснаго или просто таланта, все же нельзя не преклониться предъ этой кипучей, прекрасной жизнью, которая пропитана и ярко окрашена, служенемъ стран, служенемъ человку, служенемъ лучезарнымъ идеалистическимъ богамъ.
В. Г. Короленко началъ свою дятельность съ изящной литературы. И за нсколько лтъ былъ сразу же признанъ выдающимся художникомъ. Именно художникомъ, творцомъ и созидателемъ прекраснаго вымысла, даримаго земл съ высотъ вдохновеня. Въ томъ, что Короленко — истинный художникъ, никто въ литератур не сомнвался. Въ этомъ отношени признаня единогласны, и у Короленко — ‘очень хорошая пресса’. Объ этомъ говорятъ вс критики, писавше о Короленко, критики и нашего прогрессивнаго стана, и праваго стана (Ю. Николаевъ,— псевдонимъ Говорухи-Отрока,— Головинъ, Энгельгардтъ). За границей имя Короленко также весьма полулярно. Его произведеня переведены почти на вс европейске языки. Его ‘Слпой Музыкантъ’ вызвалъ въ итальянской литератур самую восторжевную оцнку, приводимую, между прочимъ, Ф. Д. Батюшковымъ въ его ‘Критическихъ очеркахъ и замткахъ’. И цензъ В. Г. Короленко, какъ художника крупной величины, относимаго обыкновенно въ одну линю съ Гаршинымъ и Чеховымъ, можно считать установившимся.
У В. Г. Короленко такое прочное имя, что всякое разномысле съ установившимся о немъ, какъ о художник, мнни, не страшно для него. Вдь онъ уже иметъ за собой окристаллизовавшугося славу, и ничто не въ состояни сбить Короленко съ постамента, на которомъ стоитъ эта громадная культурная величина Росси.
У Короленко — такое громадное, созданное имъ богатство, что если бы даже критика нсколько видоизмнила относительную цнность той или иной доли этого богатства, то ничто, въ сущности, не измнилось бы. Короленко остается прежней и окончательно признанной силой.
А между тмъ чрезвычайно любопытно произвести нкоторый пересмотръ взглядовъ на писателя, который работаетъ уже тридцать пять лтъ въ литератур и общественности, и который самъ по себ уже является любопытнйшимъ объектомъ для историко-литературныхъ изслдованй.
Когда вдумаешься въ богатую разносторонность дятельности В. Г. Короленко, невольно возникаетъ вопросъ: какъ же она согласуется съ творчествомъ художника, творчествомъ, во всякомъ случа требующимъ такого интимнаго напряженя, при которомъ шумная жизнь является досадной и вредной помхой. Творить, созидать, можно только въ своей мастерской. Но когда въ нее врывается ежеминутно жизнь, и хлопаютъ двери, и чрезъ форточку доносятся вопли и стоны жизни, когда приходятъ депутаци, устраиваются совщаня и т. д., и т. л.,— то мастерская перестаетъ бытъ мастерской. Убираются или завшиваются холсты, прячутся краски, мраморъ ставится подальше въ уголъ,— легко разбить его движенями жизни,— и мастерская обращается въ кабинетъ редактора или общественнаго дятеля въ премные часы.
Самымъ бглымъ образомъ обозрвая жизнь и дятельность В. Г. Короленко, воспроизводя самыя общя черты, ему присущя и его характеризующя, можно уловить одну простую линю. Короленко, какъ сынъ солнца, любитъ жизнь всмъ существомъ своимъ, любитъ пламенно въ предлахъ всего своего темперамента, любитъ даже безотчетно, на столько сильна эта любовь. Это отъ природы.
Природа создала въ немъ этотъ неизбывный источникъ жизнерадостности и самаго непосредственнаго отношеня къ жизни. И такъ обиленъ былъ этотъ источникъ жизнерадостности, что сталъ онъ служить не только себ, но и другимъ.
Жизнь Короленки благодаря ‘Истори моего современника’ мы знаемъ довольно хорошо, особенно на первыхъ ступеняхъ. У всхъ, конечно, остались въ памяти черты этого живописнаго быта на Западной Руси, живописныхъ людей, живописной природы и живописныхъ отъ нихъ впечатлнй на душ писателя. Здсь были положены основы его солнечной любви къ жизни, любви стихйной и всепоглощающей. Здсь закрпились въ его сердц улыбки жизни, какъ улыбки первой осознанной весны, первой пригрезившейся любви. И эти улыбки были настолько сильными и прочно вндрившимися въ сердц, что вся послдующая жизнь, со всми уклонами созерцаня въ сторону неизбжнаго зла и мерзостей, не могла прогнать тихаго озареня дтства и юности и перестроить лиру души писателя на другой ладъ…
Нжное поэтическое дтство съ нжной голубоглазой матерью и отцомъ — Донъ-Кихотомъ честности, оставивъ свой слдъ, подготовило душу ребенка къ мягкому воспрятю тхъ идейныхъ теченй, которыя напитали атмосферу тогдашняго времени — конецъ шестидесятыхъ годовъ. И въ тихй городокъ, гд учился Короленко въ реальномъ училищ, пришли отраженя идейныхъ волненй того времени. Пришелъ матерализмъ, и новая либеральная педагогика, и даже политика въ форм нечаевскаго процесса. Грозой пронеслось еще раньше польское возстане, которое растревожило душу мальчика, но опредлило его моральныя тяготня.
Когда Короленко окончилъ реальное училище и поступилъ въ технологическй институтъ, онъ духовно былъ почти законченъ, и тогда уже опредлились ршительно черты его характера. Нжная, уступчивая любовь къ людямъ, безмрная жалость къ несчастю, переходящая иногда въ сплошной, даже подсахаренный сантиментализмъ, романтическя порываня, матералистическя устремленя, не затемненныя, однако, красивыми религозными переживанями, смутныя политическя броженя, и надъ всмъ этимъ торжествующимъ аккордомъ — одинъ величайшй принципъ и смыслъ философи всей: Да здравствуетъ жизнь!’.
Идейная жизнь молодежи конца семидесятыхъ годовъ проходили подъ сильнымъ прессомъ народничества. Короленко отдается этому теченю. Врядъ-ли, однако, оно могло перемнить внутреннее содержане юноши. Онъ уже сформировывался въ тхъ направленяхъ, бъ какихъ созидало новыхъ людей Росси народничество. У Короленко были уже самимъ собою выработанныя и у него отъ природы созданныя базы для воспрятя народническихъ идей, въ которыхъ было столько возвышеннаго идеализма и даже сантиментализма но отношеню къ мужику и всмъ униженнымъ и обиженнымъ. Цнность человческой личности, которая была провозглашена народничествомъ и затмъ обоснована философски-позитивно — посл паденя крпостного права не могло быть въ русскомъ сознани иной, боле высокой цнности — нашла въ душ юноши гармоничный откликъ. Всестороннее развите личности при возможно меньшей соцальной разнородности — это такъ близко лежало къ плоскости идей самого Короленко.
А по отношеню къ литератур были провозглашены и установлены незыблемыя основы и критери для художественныхъ цнностей. Прекрасное есть жизнь. Литература должна служить исключительно общественнымъ интересамъ. Публицистическая критика гнвно клеймила всякя иныя задачи искусства и прививала отрицательное отношене ко всему, что шло отъ дьявола — отъ чистаго искусства.
И В. Г. Короленко искренно, глубоко и въ то же время чувствуя сродство съ такими взглядами, проникся ими и пламенно затмъ сталъ ихъ осуществлять…
Семидесятые годы, такимъ образомъ, дали идейное и художественное содержане Короленк. И они опредлили въ то же время и его личную жизнь.
Основнымъ символомъ вры въ то время была вра въ личный подвигъ, въ необходимость его, какъ въ законъ претвореня энерги въ жизненное дло. Развите этой теори пошло и дале и вылилось и въ хождене въ народъ, и затмъ въ террористическй догматъ. Мы не знаемъ, пошелъ-ли такъ далеко Короленко вслдъ за такими фазами въ развити народничества. Не трудно видть, однако, что символъ вры въ личный подвигъ у Короленко претворился въ боле широкую и многогранную норму. Быть можетъ, реакця восьмидесятыхъ годовъ практически-жизненно заставила его пересмотрть догматы и нормы. Но во всякомъ случа личный подвигъ теперь Короленко понимаетъ, какъ всестороннее служене общественнымъ принципамъ и идеаламъ, медленное и упорное стремлене накапливать въ жизни возможно больше идейныхъ и культурныхъ цнностей, переходящихъ въ живое дло, конкретное дло, а не въ одну отвлеченную пропаганду.
Въ ссылк Короленко, по его признаню,— какъ свидтельствуетъ весьма интересный очеркъ объ его жизни, составленный С. Д. Протопоповымъ (‘Нижегородскй сборникъ’ изд. ‘Знаня’) перестроилъ положеня народничества по боле широкому камертону и долженъ былъ съ грустью придти къ выводу, что не очень-то большое дло косить траву въ Якутской области и тачать сапоги…
Очень любопытно отмтить, какъ отразилось, кром этой перестройки личнаго подвига въ широкое всестороннее служене, народническое течене въ чисто интимныхъ переживаняхъ Короленко.
Народничество было во многихъ отношеняхъ аскетическимъ ученемъ. Оно, требуя личнаго подвига, требовало и высокаго личнаго совершенства, высокой личной нравственности, переходившей въ аскетизмъ. Аскетизмъ по отношеню къ женщин въ особенности проходитъ яркой чертой во всхъ теченяхъ народничества. И любопытно подчеркнуть, что,— если мн не измняетъ память,— изъ всхъ бографй народовольцевъ, изданныхъ партей въ восьмидесятыхъ годахъ, только бографя Валерана Осинскаго, этого свтлаго Аполлона революци, позволяла себ сказать нсколько словъ объ отношени Валерана къ женщинамъ и заканчивалась словами:
— Онъ любилъ женщинъ. Женщины любили его.
Но это рдкй случай. Это исключене. Пожалуй, въ конц семидесятыхъ годовъ появлене такой свтлой ереси было бы невозможно.
На Короленко догматъ аскетизма тоже отразился весьма рельефно и въ высокой степени интересно.
Набрасывая этотъ штриховой портретъ, мы хотли бы подчеркнуть эти данныя характера и физономи Короленко потому, что ихъ читатели могутъ затмъ увидть и ихъ вляне прослдить ршительно во всхъ сторонахъ его дятельности.
Короленко какъ бы окристаллизовался еще при переход въ юношество. Все то, что мы видимъ теперь въ немъ посл шестидесяти лтъ жизни и тридцати пяти лтъ энергичнйшей и активнйшей работы, все это въ возможностяхъ залегло въ немъ еще тогда, въ розовыхъ даляхъ дтства и юности. Народничество положило окончательныя краски, выдлило отдльныя черты, обострило психологю, утончило переживаня. Но все оставалось въ немъ цльнымъ. точно прекрасная фея, наввавшая ему очаровательные сны дтства, заколдовала его отъ проклятыхъ чаръ жизни, когда человкъ мняется, какъ воскъ, подъ влянемъ окружающей среды, и когда, какъ одуванчикъ, носится онъ среди капризныхъ жизненныхъ вихрей.
И если хотите, въ этомъ отношени Короленко однообразенъ. Вдь въ течене тридцати пяти лтъ его дятельности жизнь мнялась въ самыхъ разнообразныхъ и разноцвтныхъ фазахъ. Литература отражала вс эти переживаня и переходы. Смнялись литературныя а критическя теченя. Мнялись политическя цнности, разрушались одн, создавались другя. А Короленко оставался тмъ же свтлымъ, жизнерадостнымъ, яснымъ, но по содержаню прежнимъ. Природа дала ему хорошй фундаментъ, и душа его не нуждалась въ вчныхъ надстройкахъ.
Отъ этого онъ, однако, и цльне. И въ этомъ одна изъ причинъ его обаятельнаго воздйствя на людей, какъ своей литературной и общественной дятельностью, такъ и чисто личнымъ влянемъ, какое легко и остро чувствуютъ вс, приходяще съ нимъ въ соприкосновене.
Собственно говоря, критика, удлявшая всегда много вниманя Короленк, не разъ оказывалась въ затруднени. Какъ провести демаркацонную линю между нимъ, какъ художникомъ и какъ публицистомъ, и какъ разграничить въ этомъ направлени его произведеня? Короленко называли истиннымъ первокласснымъ художникомъ, а въ то же время ясно видли въ цломъ ряд его произведенй какой-то переходъ въ публицистику, иногда тонкй, а иногда просто длаемый съ конкретною очевидностью. Это обстоятельство, однако, не заставляло остановиться на любопытномъ вопрос, представляется-ли зачислене Короленко исключительно по разряду изящной словесности абсолютно безспорнымъ?
И уже одно затруднене критики, хотя бы, напримръ, относительно ‘Павловскихъ очерковъ’, ‘На затмени’, ‘За иконой’, указываетъ ясно, что въ первоначальномъ анализ сдлана какая-то ошибка, опущена какая-то величина или установлена несуществующая цнность.
Дло, однако, въ томъ, что причислить Короленко къ художникамъ въ настоящемъ, тсномъ значени этого слова, и невозможно.
Трудно, конечно, установить формулой, точной, какъ алгебраическая, конструкцю творчества. Но ясно, что оно, будучи творчествомъ, должно выражаться въ создани новыхъ духовныхъ цнностей, въ претворени жизненныхъ впечатлнй или внутренняго малозависимаго отъ жизни экстаза въ изящную видимость, отошедшую уже отъ реальной земли. Гд нтъ претвореня жизни въ творческомъ горнил, гд нтъ этого таинственнаго процесса работы вымысла, воображеня, работы высшаго мышленя и высшаго чувствованя, аналитическаго или синтетическаго, тамъ не можетъ быть художественнаго творчества въ точномъ и тсномъ смысл этого слова. Тамъ можетъ быть, даже при литературной красивой форм, только воспряте жизненныхъ явленй. красиво передать жизненное впечатлне это не значитъ создать, сотворить. Это значитъ только повторить. Значить, сдлать второе издане природы, реальнаго, въ улучшенной форм литературной рчи. И есть у насъ красивыя фотографическя дарованя въ литератур, дарованя, которыя въ предлахъ фотографи такъ и остаются.
Толстой является высшимъ жрецомъ искусства, потому что жизнь, отъ которой никогда онъ не отрывался, онъ претворялъ въ синтетическе образы изумительной правды, высшей синтетической правды. Это отъ духа Святаго. Отъ Его прикосновеня къ мышленю, отъ его сошествя. Здсь и есть вдохновене.
И самъ Короленко, въ сущности, провелъ отчетливо линю между собою, какъ писателемъ и настоящимъ творцомъ-созидателемъ.
Въ ‘Отошедшихъ’, вспоминая А. П. Чехова, Короленко, между прочимъ, пишетъ:
‘Среди его разсказовъ былъ одинъ (кажется, озаглавленный ‘Встрча’): гд-то на почтовой станци встрчается неудовлетворенная молодая женщина и скитающйся по свту, тоже неудовлетворенный, сильно избитый жизнью русскй искатель лучшаго. Типъ былъ только намченъ. Но онъ изумительно напомнилъ мн одного изъ значительныхъ людей, съ которымъ меня сталкивала судьба. И я былъ пораженъ, какъ этотъ беззаботный молодой писатель сумлъ мимоходомъ, безъ опыта, какой-то отгадкой непосредственнаго таланта такъ врно и такъ мтко затронуть самыя интимныя струны этого, все еще не умершаго у насъ долговчнаго рудинскаго типа’…
В. Г. Короленко здсь проткрываетъ секретныя двери въ лабораторю своей работы. Онъ искренно удивленъ, какъ можно при беззаботности и при отсутстви опыта, не зная, значитъ, жизни, мало вдая людей, всe же врно и талантливо наитемъ схватить интимныя черты типовъ и явленй? Да вдь у Чехова творчество было силы большой, мощной. Именно у него переработка жизни шла смлымъ, вдохновеннымъ образомъ. Ему не нужно было видть всего, чтобы возсоздать цльный образъ. Онъ наитемъ, прикосновенемъ святаго Духа оживлялъ, давалъ плоть и кровь тому, что реально представлялось только слабымъ очертанемъ. Это-то и есть секретъ творчества. Это-то и длаетъ художника.
Все то, что отнесено нашей критикой къ области художественныхъ созданй Короленко, легко и просто можно раздлить на чисто географическя труппы. Два разсказа написаны на сюжеты изъ студенческой поры. Дале идетъ серя сибирскихъ разсказовъ. Затмъ серя разсказовъ изъ дтства. Затмъ серя нижегородскихъ разсказовъ. И небольшая группа разсказовъ, такъ сказать, дунайскихъ, вынесенныхъ В. Г. Короленко изъ своихъ путешествй въ Румыню. И, наконецъ, два разсказа изъ путешествя въ Англю и въ Америку (въ Чикаго, на выставку).
Мы не приводимъ наименованй этихъ разсказовъ, потому что авторская географя каждаго устанавливается самимъ же авторомъ. Гд онъ жилъ, тамъ и писалъ. И писалъ то, что видлъ. Безъ того, чтобы видть, онъ писать не могъ. Пока жизнь не давала ему достаточнаго матерала, онъ не владлъ карандашомъ. А карандашъ рисовалъ только то, что онъ видлъ. И это не только въ переносномъ значени, но и въ буквальномъ.
С. Д. Протопоповъ передаетъ (ib) слова самого Короленко:
— Когда я что-либо описываю, я ясно вижу всю картину. Однажды, работая надъ очерками Сибири, я вдругъ увидлъ на бумаг, вмсто строчекъ, рисунокъ описываемаго пейзажа въ краскахъ, какъ въ камеръ-обскур {Въ (цитированной стать С. Д. Протопопова эти слова переданы не въ точной редакци. Мы приводимъ эту характерную фразу В. Г. Короленко въ имъ исправленной форм.}.
И, конечно, при такой блестящей памяти, Короленко воспроизводилъ природу съ фотографичностью, близкой къ дйствительности, на сколько эту близость сохранила ему память.
Вс художественные разсказы созданы Короленко на основани жизненныхъ данныхъ. Короленко говоритъ объ этомъ вполн опредленно. Онъ даже сохраняетъ въ художественныхъ разсказахъ фамили и имена дйствительныхъ лицъ, имъ списанныхъ съ жизни. Впрочемъ, иногда дйствительныя лица, фигурирующя у него въ воспоминаняхъ выходятъ гораздо ярче, сильне и значительне, чмъ въ художественныхъ разсказахъ. Достаточно указать на папа Уляницкаго въ ‘Парадокс’ и въ ‘Истори моего современника’. Это тоже характеризуетъ процессъ его описанй, какъ реальный.
И если строго прослдить, то можно легко уловить именно воспроизводительный фотографическй, а не творческй процессъ работы писателя. Онъ описываетъ превосходно. У него врный и зоркй глазъ. Острый и внимательный. Чуткй слухъ и тонкй воспринимающй умъ. Вс эти орудя отлагаютъ въ мозгу яркя воспоминаня. А даръ слова переводитъ рисунокъ памяти на бумагу.
Еще любопытне, что вс художественные разсказы Короленко имютъ своимъ перво-источникомъ не что иное, какъ публицистическе мотивы.
Это въ дух времени. И органическая теоря народничества. и вся литературная критика того времени толкали ‘искателя’ на путь, именно, отысканя публицистическихъ цнностей для литературы. Вн этого публицистическая критика не признавала литературы. И, естественно, что одаренный хорошею памятью мозговой аппаратъ охотно работалъ въ тхъ направленяхъ, гд въ перспектив были чисто публицистическя возможности влить въ слово правды жизненной слова обличеня, поученя, наставленя или лирической молитвы опредленной тенденци.
Сибирске разсказы Короленко — безспорно, очаровательны. Но вс они, будучи списанными съ жизни, неизмнно имютъ въ основ публицистическую самоцль.
‘Сонъ Макара’, отъ котораго пришелъ въ чрезвычайное восхищене г. Мережковскй, видя въ немъ ‘религозное вдохновене’ (‘О причинахъ упадка’), мене всего является результатомъ религозныхъ порывовъ. Положительный и здравый умъ автора, относящйся къ религознымъ движенямъ въ общемъ весьма чутко и съ нкоторымъ страхомъ боле глубокаго анализа, мене всего могъ видть въ своемъ Макар бунтаря, который сталъ бы сводить съ Богомъ свои счеты, какъ атеистъ или какъ грубый матералистъ. Бунта вообще въ Короленк нтъ. А противъ Бога, противъ религозныхъ основъ тмъ боле. Наоборотъ, почтене предъ тайнами религознаго сознаня человка доходитъ у него очень далеко. Вдь онъ, позитивистъ и демократъ, проникается на столько психологей упрощенной народной религи, что говоритъ едва ли не словами искренно врующихъ людей объ Оранской икон Божьей Матери.
‘Сонъ Макара’ — это продуктъ юмора, слившагося съ присущимъ Короленк лиризмомъ. И авторъ тонко смется надъ первобытной грубостью дикаря, который религю совершенно увелъ съ неба, лишилъ ее какихъ бы то ни было отвлеченныхъ красокъ и сдлалъ практической, сподручной вещью. И жалкая несчастная жизнь полуякута, котораго въ состояне полной дикости привели и бдность, и попы, и административныя власти, является намъ въ смягченной юморомъ форм, какъ сатира на первобытность религознаго пониманя. И мене всего здсь, конечно, религознаго пафоса и проникновеня, потому что Тойонъ-Богъ является предъ нами въ образ почти что исправника. Противъ такого Бога некому бунтовать. Но и такой Богъ хорошъ для жизнерадостнаго писателя. Не даромъ же Мишина (‘Государевы ямщики’ ), задумываясь надъ вопросомъ:
— Есть ли Богъ?— спрашиваетъ объ этомъ Короленко и, получивъ утвердительный отвтъ, замчаетъ глубокомысленно:
— Хоть худенъкой-худой, ну, все еще сколько-нибудь дламъ те правитъ…
Это очаровательно. Но и тсная философя автора, и его тсные религозные предлы, подходяще близко къ сатир, тоже видны ясно.
‘Сонъ Макара’ навянъ публицистическими противоположенями между врой въ казенныя абстракци и преломленями ея въ жизни, въ душ типичнаго русскаго дикаря, наряду съ картинами мерзости запустня, въ какой держитъ старый строй инородческое населене Сибири.
‘Очерки сибирскаго туриста’ — это картина правосудя въ Сибири и злостныхъ административныхъ нравовъ.
Большой популярностью изъ сери этихъ разсказовъ пользуется ‘Убивецъ’. Это, дйствительно, очень красивое воплощене и мятущейся русской души, и превозмоганя зла въ человк. И недаромъ же издатели, охотно выдляя этотъ разсказъ изъ сери, печатаютъ его отдльно.
‘Убивецъ’ въ сери стоитъ особнякомъ, но, въ сущности, онъ вдь тсно связанъ съ остальными очерками, а т имютъ своимъ заданемъ набросать яркую картину сибирскихъ безобразй, подкуповъ преступными элементами властей административныхъ и судебныхъ и полную безпомощность отдльныхъ частныхъ лицъ въ борьб съ злоупотребленями. И ясно видно по конструкци разсказовъ, что именно его безобразя, которыя такъ убиваютъ человческую личность, боле всего интересовали Короленко, и его карандашъ устремлялся къ бумаг, чтобы заклеймить неправду черную, которою была покрыта тогда Сибирь.
‘Атъ-Даванъ’ — опять обличительная картина изъ жизни сибирскихъ чиновниковъ и почтальоновъ, находящая и своего апостола въ лиц чиновника Кругликова, разсказывающаго очень много о чиновныхъ злоупотребленяхъ.
Въ ‘Черкес’ отразилось чисто сибирское преклонене предъ удалью, предъ борьбою со властью, хотя бы нелегальными и чисто уголовными премами. ‘Черкесъ’ благополучно уходитъ отъ солдатъ и жандармовъ, и авторъ, восхищающйся вообще всякаго рода чертами романтизма въ людяхъ, здсь точно апплодируетъ смлости и дерзости разбойника, плюющаго въ глаза той власти, которая въ свою очередь не только плюетъ, но и издвается надъ населенемъ.
‘Государевы ямщики’ — описане ямщицкой жизни, мстами переходящее въ страницы изъ историческаго доклада.
‘Послднй лучъ’ — оправдане легендъ о декабристахъ. ‘Марусина заимка’ полна данныхъ бытового свойства объ отношеняхъ татаръ и якутовъ, о переполнени тюремъ, о рост кражъ и усилени преступности. Наконецъ, ‘Морозъ’ — это лирическая молитва на тему о совсти, которая можетъ замерзнуть въ буквальномъ смысл слова. Это плачъ о совсти, которая въ Сибири и во всхъ ея длахъ, въ управлени, суд, отношеняхъ къ населеню,— умерла совершенно.
Мы отмчаемъ публицистическя тенденци, идеи, замыслы или черты только для того, чтобы отмтить, что первоисточникомъ и спутникомъ всхъ беллетристическихъ исканй Короленко является именно теза о служебномъ значени литературы, объ ея политическихъ и общественно-моральныхъ заданяхъ.
Это, конечно, не исключаетъ большой цнности и крупнаго интереса во всхъ этихъ произведеняхъ. Они написаны яркимъ, красочнымъ языкомъ. Они представляютъ рядъ весьма живописныхъ жизненныхъ снимковъ, полныхъ обаятельной прелести. И вполн понятно, что критика, еще въ восьмидесятыхъ годахъ,— а тогда она цликомъ находилась во власти публицистики,— признала благодаря именно этимъ сторонамъ въ Короленко художника въ тсномъ смысл этого слова, художника, автономнаго отъ жизни, созидателя.
Гипнозъ имени много значитъ. Разъ признанная теза повторяется потомъ чуть-ли не безсознательно. Точно по инерци продолжаемъ мы судить и расцнивать. Но, конечно, съ того времени, когда. Короленко былъ признанъ — съ восьмидесятыхъ годовъ — русская литература сдлала громадные успхи и завоеваня. Русская критика нашла новые пути и методы оцнокъ.
Несомннно, русская литература вышла уже изъ своего героическаго перода, изъ перода, когда ей отводилось служебное положене, когда она признавалась или публицистической или никчемной. Искусство, свободное отъ программныхъ заданй, свободное искусство, вообще — вотъ тотъ главный сдвигъ, который произошелъ ршительно съ восьмидесятыхъ годовъ. Не отрицая искусства служебнаго, современная критика все же оцниваетъ его больше съ эстетической точки зрня, а не съ публицистической. Декадентство, символизмъ и модернизмъ вообще въ этомъ отношени сыграли у насъ большую роль и дали возможность литератур выйти изъ тупика. И даже т критики, которые продолжаютъ еще и теперь молиться старому богу и, читая стихи, заглядывать въ программы-максимумъ и минимумъ, даже они перестали уже врить только одному богу и, во всякомъ случа, допускаютъ эстетическое многобоже.
И вотъ, съ точки зрня тхъ новыхъ завоеванй, которыя сдланы литературой, необходимо пересмотрть и взгляды критики на Короленко.
Онъ къ тому же чрезвычайно оригиналенъ, именно благодаря особеннымъ свойствамъ своего таланта. Его фотографическя дарованя ршительно являются какими-то вдохновенями. Но даже когда фотографя длается сама собой, разв она не большой элементъ нашей культуры?
Удалите фотографю изъ современной жизни: какъ осиротетъ она, какой сдлается скучной и нудной. И поэтому, если писатель обладаетъ простой фотографической способностью — это благо. А если квалифицированнымъ талантомъ, длающимъ изъ фотографи красивое и вдохновляющее искусство,— то мы должны только высоко оцнить его.
О сери нижегородскихъ разсказовъ мы говоритъ не будемъ. Ихъ публицистическая тенденця ясна сама собой и не скрывается авторомъ. Мы не говоримъ о ‘На затмени’, ‘За иконой’, ‘Въ облачный день’ (кстати, самый слабый разсказъ). Конечно, проходимъ мимо ‘Павловскихъ очерковъ’ и ‘Въ голодный годъ’, которыхъ и самъ авторъ не относилъ къ инымъ своимъ произведенямъ, какъ только къ публицистическимъ.
Любопытно отмтить, однако, что и въ послднихъ встрчается цлый рядъ страницъ, въ которыхъ опять блеститъ ярко-художественная отдлка. И приходится невольно думать: да какъ же попали сюда эти превосходные блестки? Почему не оберегъ ихъ авторъ про художественный запасъ, не сохранилъ ихъ и затмъ не переработалъ отдльно?
Но подобнаго рода планы врядъ ли приходили въ голову автору. Онъ писалъ непосредственно. Впечатлня жизни захватили его. Фотографи иногда разгорались въ цвтныя, люди выростали, длались выше и лучше (непремно, лучше!), глаза художника хотли красиве воспроизвести ихъ съ натуры. Но жизнь вдь не ждетъ. Здсь и тамъ столовыя, больные, переписка съ столичными кружками, собиране пожертвованй, борьба съ лукояновцами, засданя продовольственной комисси,— до тото ли, чтобъ останавливаться на соблазнахъ дать цвтную фотографю? Довольно и обыкновенной…
Отмтимъ лишь лучшй разсказъ — ‘Рка играетъ’, поистин безсмертный разсказъ. Онъ тоже взятъ изъ жизни. Списанъ съ нея. Съ дйствительнаго Тюлина. И этотъ Тюлинъ — нчто родное и при томъ замчательное. Таковъ ужъ талантъ: на ловца, и зврь бжитъ, и Короленко зарисовалъ съ натуры великолпный образъ Тюлина, лниваго, вчно съ похмлья и вчно похмлью удивляющагося, самого себя обманывающаго, неподвижнаго и безпечнаго.
Кажется, точно тысячелтняя исторя русскаго народа отразилась въ этомъ очаровательномъ перевозчик… И, анализируя это произведене, нельзя, конечно, упустить изъ виду одну черту Тюлина, которая и приводитъ автора въ художественный восторгъ: это способность проснуться во время опасности, способность обнаружить талантъ пониманя, талантъ находчивости и умнья выходить изъ бды, такъ блестяще обнаруженные Тюлинымъ. Трудно, конечно, гипотезировать, но если стоять въ кругу идей и настроенй Короленко, то кажется, что не будь у Тюлина этой черты, не попалъ бы онъ въ записную книжку Короленко… А для публицистически настроеннаго описателя, проникнутаго всегда и неизмнно тайными политическими устремленями, какъ было отрадно видть это отрицане, хотя бы на мгновенье, вковой апати, лни, самонеуваженья, не говоря о вин…
Но все же Короленко и въ этомъ лучшемъ разсказ не могъ остаться хотя бы на видимости художественныхъ высотъ. И онъ окружилъ Тюлина фигурами изъ числа религозныхъ искателей и сектантовъ. И для публицистическаго контраста, въ конц разсказа выдвинулъ суровыхъ уреневцевъ, чтобы оттнить прелесть Тюлина, ни въ какихъ публицистическихъ комментаряхъ не нуждающагося.
Въ сери разсказовъ изъ дтства Короленко наиболе остается самимъ собою, наиболе непосредственнымъ и прозрачнымъ для сужденя о характерныхъ чертахъ его произведенй.
Воспоминаня дтства съ особой силой запечатллись въ душ Короленко. И онъ не выходитъ изъ предловъ жизни и совершенно не прибгаетъ, не можетъ прибгнуть ни къ выдумк, ни къ творчеству какъ въ дтскихъ разсказахъ, такъ и въ ‘Истори моего современника’, представляющей его автобографю.
Это жизненный человческй документъ. Въ высокой степени цнный и при томъ необыкновенной красоты и привлекательности.
Здсь предъ нами Короленко-романтикъ, и при томъ въ сильной степени сантиментальный. Здсь Короленко — усиленный человколюбецъ, всхъ скорбящихъ радость, страстный любитель жизни, совершенно не понимающй, отстраняющй смерть, отворачивающйся отъ ужасовъ жизни, не понимающй ихъ, далеко уходящй отъ трагеди человческаго существованя, въ чемъ бы она ни выражалась.
Здсь брызжетъ и юморъ Короленко, лирическй и нжный, но все-таки съ большимъ налетомъ сантиментализма.
Здсь раскрывается интимная сторона души писателя: его необыкновенно сильная привязанность къ матери и непобдимое тяготне къ дтямъ, которыхъ онъ любитъ какой-то утонченной, обостренной любовью. И любопытно, что любовь къ голубоглазой матери повела къ тому, что почти вс герои Короленко — голубоглазые, и даже у куклы небесныя очи!.. Это ли не непосредственность!…
Къ этой сери, разсказовъ мы относимъ и ‘Слпого Музыканта’, который вызвалъ таке споры въ критик и такую разноголосицу. Онъ, несомннно, навянъ впечатлнями дтства, и только впослдстви Короленко приложилъ свою руку къ этимъ воспоминанямъ, сдлавъ ихъ фономъ для своего ‘психологическаго опыта’.
Вс эти произведеня, вмст съ тмъ, по методамъ и премамъ, конечно, имютъ много общаго и со всми произведенями Короленко.
Романтизмъ Короленко заставляетъ его слишкомъ часто, сплошь и рядомъ, умывать розовой водицей подлинныхъ людей. Этой розовой водицы у Короленко въ лаборатори слишкомъ много, и тратитъ онъ ее неумренно. И тратитъ потому, что жизнь вдь не шутитъ. Она длаетъ громадные посвы зла, и каждое мгновенье предъ нами выростаютъ цвты этого зла, удушливые, отвратительные, злобные.
Короленко предпочитаетъ ихъ не видть. Не потому, чтобы онъ былъ оптимистомъ. Онъ слишкомъ уменъ, чтобы быть столь однобокимъ. А потому, что любовь къ жизни превышаетъ у него чувства критики къ ней. Люди — о, Короленко такъ ихъ любятъ! Ненавидть людей — невозможно: въ каждомъ есть искра Божья. Людей надо понимать и подходить къ нимъ съ нжностью. И столько этой любви въ сердц писателя, что онъ просматриваетъ сплошь и рядомъ настоящее страдане, настоящую муку и горе. Онъ, какъ публицистъ, воспринимаетъ преимущественно вншня впечатлня. А потому онъ не психологъ. Онъ, нелюбящй Достоевскаго — слишкомъ жестокъ для него Достоевскй!— не уметъ и не хочетъ подымать тяжелымъ психологическимъ плугомъ глубины человческаго духа. Зачмъ? Жизнь прекрасна, а люди вс хороши,— точно говоритъ сынъ солнца,— есть солнце, есть свтъ, есть великолпное ощущенье жизни (‘стоить жить ради зрительныхъ впечатлнй’, писалъ онъ еще въ 1885 году).
Онъ вн вопроса: да стоютъ-ли люди такой любви? Да стоитъ-ли жизнь такой привязанности? Да оправдываетъ-ли жизнь такую привязанность? Нужны-ли брилланты таланта для мелочей жизни, когда есть и высокое томлене духа, и трагедя одиночества, и трагедя ужасовъ, соцальныхъ и личныхъ, трагедя, соцальнаго строя и большихъ городовъ, трагедя безумя и экстаза, любви къ женщин и страстей, правды и лжи?
— Вамъ, Владимиръ Галактоновичъ, мшаетъ нравственность,— говорилъ одинъ изъ замчательнйшихъ русскихъ людей, Н. Ф. Анненскй, обращаясь къ Короленк,— романистъ долженъ испытывать разную разность: и вино, и любовь, и вообще пороки… я вы думаете лишь о добродтели… Это никуда не годится {С. Д. Протопоповъ, 268.}…
Замчане чрезвычайно мткое. Н. Ф. Анненскй искренне считалъ Короленко, своего интимнйшаго друга, большимъ художественнымъ талантомъ. Но въ то же время весьма мтко этими шуточными словами опредлилъ его минусы.
Да, въ Короленк поразительно много добродтелей. Такъ много, что хочется сказать нсколько словъ въ защиту порока. Вдь и порокъ очень красивъ. Блестяще красивъ. И вдохновеня геневъ и талантовъ почерпались гораздо больше изъ обширныхъ водоемовъ порока, чмъ изъ скудныхъ ручейковъ добродтели. Пороки и страсть, возвышене и падене, грхъ и его ярке цвты, маняще и одурманивающе,— это провода, по которымъ мы воспринимаемъ вс современныя трагеди человчества, заключеннаго въ такую тсную клтку жизни.
Но Короленко — публицистъ. И для публициста добродтели всегда нужне пороковъ. Онъ къ тому же богато одаренъ изумительной красочностью своей публицистической памяти и завиднаго таланта эти краски передавать бумаг. Онъ такъ близокъ къ искусству, что его вторичное творчество подходитъ вплотную къ искусству. Но нельзя же требовать отъ публициста больше, чмъ можетъ дать его перо.
Отъ ‘Слпого Музыканта’, въ которомъ такъ мало трагеди слпоты, требовали, поэтому, чрезвычайно многаго. Одни находили въ немъ слишкомъ много психологи и мало художественнаго. Друге наоборотъ. Одни считали его произведенемъ величайшей цнности. Друге отрицали такую оцнку.
Но самое интересное заключается въ томъ, какъ построилъ свой гипотетическй разсказъ В. Г. Короленко. Его,— вдь онъ сынъ солнца!— интересовала, во-первыхъ, теза свта, какъ символическаго противоположеня тьм. А, во-вторыхъ, музыка, какъ служене общественному благу и общественнымъ интересамъ. Остальное было привходящимъ.
Въ первой редакци разсказа не было сцены встрчи съ двумя слпыми, слпорожденнымъ и ослпшимъ. Не было сцены путешествя слпого бандуриста Юрко, не было поэтому путешествя Петра со слпцами для ознакомленя съ жизнью и не было такого музыкальнаго истолкованя вдохновеня слпца при игр на рояли, какое сдлано во второй редакци.
Художникъ создалъ гипотезу. Допустилъ предположене, что слпорожденные чувствуютъ инстинктивно, вслдстве наслдственности, влечене къ свту, котораго они не видли.
Критика высказала сомнне въ возможности тяготня къ свту у тхъ, кто его не видлъ. И Короленко весьма этимъ озабоченъ. Онъ такъ привыкъ къ реальному въ жизни и въ своей литературной дятельности, что онъ начинаетъ искать доказательствъ. И опять на ловца зврь бжитъ: находитъ ихъ, встрчая двухъ слпцовъ, которые даютъ практическое доказательство его апрорному предположеню. Затмъ, находитъ и цитируетъ — это въ чисто художественномъ произведени, посвященномъ трагеди слпца!— историческй документъ…
Волновался не художникъ, а публицистъ. И публицистъ этотъ заставилъ слпого Петра въ новомъ издани играть такъ, чтобы ‘настигать людей’ среди веселья и счастья, преподавъ и рояли и музык чисто публицистическое задане…
Чисто публицистическое содержане творчества Короленко очень опредленно подчеркивается весьма любопытнымъ явленемъ, давно уже подмченнымъ нашей критикой. У Короленко почти нтъ женщинъ въ его произведеняхъ. Нтъ любви и страстей. Ревности и слезъ. Обмановъ и мукъ. Свтлой, тихой влюбленности и бурно-пламеннаго сгораня въ страстныхъ надрывахъ. Нтъ женщины — божества и женщины — дьявола. Нтъ ласки любви и гнва любви. Нтъ ни рая, ни ада любви, въ современной душ и въ современной трагеди занимающихъ такое высокое и всмъ видное мсто.
Этотъ вопросъ заслуживалъ бы спецальнаго и тщательнаго изслдованя, такъ какъ онъ очень интересенъ въ литературно-психологическомъ отношени. За недостаткомъ мста мы ограничимся лишь бглыми замчанями.
У Короленко нтъ любви.
Когда читаешь ‘Исторю моего современника’, ожидаешь, переходя къ свтозарной юности человка, который все такъ божественно-отчетливо помнитъ, что вотъ-вотъ вспыхнутъ лучи того свта, который озаряетъ съ желзной необходимостью сердца и души юношей и двушекъ.
Ждешь отъ автора, который уметъ быть волшебно-наивнымъ, откровенй въ области этихъ незабвенныхъ, весеннихъ навожденй, весеннихъ очарованй, красивой лжи мая мсяца и соловьевъ, первыхъ откровенй и перваго причастя любви.
Увы!… У Короленко этого нтъ. Въ ‘Истори моего современника’ только три раза юноша вспоминаетъ ‘ее’. Но какъ вспоминаетъ!
Зимой гимназисты катаются на пруду на конькахъ. ‘Порой,— разсказываетъ Короленко,— приходитъ съ матерью и сестрой она, кумиръ многихъ сердецъ, усиленно бьющихся подъ срыми шинелями. Въ темъ числ — увы! (обратите внимане на его ‘увы’!) и моего бднаго современника’.
Вотъ и все. Дальше юноша провряетъ воспоминаня первыхъ лтъ ученя въ ровенской гимнази и, спрашивая себя, что тамъ было свтлаго и здороваго, забываетъ о своей первой любви, помня лишь толпу товарищей да войну съ начальствомъ…
Это хладнокрове къ первой любви — ‘увы!— любви’ доходитъ до того, что, прослышавъ городскую сплетню о томъ, что его возлюбленная выходитъ замужъ, герой не мучится, не терзается, не плачетъ и не блднетъ, а романтично тотчасъ утшается: пусть женится на ней учитель, по крайней мр, перестанетъ пить…
Романъ къ ‘ней’ въ первой части ‘Истори’ заканчивается неожиданно. Герой ждалъ однажды любимую двушку на мосту довольно долго. Но минуты ожиданя мене всего были посвящены терзанямъ или нжнымъ думамъ влюбленнаго юноши: Онъ обсуждалъ доводы противъ теори матерализма, съ которыми онъ только-что познакомился. И вотъ въ тотъ моментъ, когда отъ нашелъ, наконецъ, въ своемъ мозгу неопровержимые аргументы въ пользу безсмертя души, въ этотъ моментъ прохала, возлюбленная и спугнула вс умные аргументы. И когда прозжала возлюбленная, влюбленный не глядлъ на нее, а ловилъ разлетавшеся во вс стороны отъ неожиданности аргументы!..
‘На душ было ощущене важной утраты, раскаяне, сожалне. И было тускло, какъ на улиц, на которой нечего было ждать въ этотъ вечеръ’…
И такое же холодное отношене къ женщин и къ любви проходитъ яркой нитью чрезъ вс произведеня Короленко. Женщина занимаетъ самое отдаленное мсто. Ей не посвящена ни одна яркая страница, ни одна пламенная строчка. Если съ извстнымъ чувствомъ Короленко говоритъ о двочкахъ, то о женщинахъ онъ говоришь, какъ о чемъ-то чужомъ, выходящемъ за предлы его точныхъ и большихъ воспрятй. Эвелина въ ‘Слпомъ Музыкант’ считается критикой изящнйшимъ образомъ въ русской литератур. Но вдь Эвелина-двочка не должна заслонять отъ насъ женщины. А именно женщины-Эвелины мы и не видимъ у Короленко. Есть еще двушка-Эвелина, хрупкая, минатюрная, готовая на самопожертвоване. Но въ данномъ случа мы должны только врить автору. Онъ насъ не убждаетъ поступками, бесдами, жестами, всмъ тмъ, чмъ авторъ долженъ убждать. И ограничивается характеристикой, которую мы и должны взять, какъ готовую: ‘есть натуры, будто заране предназначенныя для тихаго подвига любви, соединенной съ печалью и заботой, натуры, для которыхъ эти заботы о чужомъ гор составляютъ какъ бы атмосферу, органическую потребность’.
И женщина-Эвелина уходитъ отъ насъ, и мы только въ грезахъ своихъ должны дополнить эту обрекшую себя на жертву любящую жену, друга и помощника слпого мужа…
Не правда-ли странное явлене у писателя, съ такимъ, казалось бы, жаркимъ темпераментомъ южанина, обласканнаго солнцемъ, обвяннаго народной поэзей Польши и Малоросси?
А между тмъ этотъ любопытный фактъ предъ глазами…
Мы отчасти его объяснили вьине, говоря объ аскетическомъ вляни народническаго догмата о личномъ подвиг. Несомнно, этотъ догматъ сразу смолоду же поставилъ предъ Короленко вс вопросы любви въ опредленныя шоры, замкнулъ кругъ чувствъ въ слпое однолюбе и сдлалъ добродтель стражемъ съ мечомъ въ рукахъ противъ всякихъ искушенй и соблазновъ.
Вляне догмата, конечно, было. Но вдь для этого и нужна была почва, и такой почвой надо считать отсутстве достаточнаго темперамента, что и повело и къ аскетизму, и къ отсутствю въ пол зрня женщины, и къ преобладаню добродтелей, и къ общеласковому отношеню къ людямъ и жъ переоцнк людей.
Это отсутстве темперамента въ связи съ публицистическими особенностями литературной дятельности В. Г. Короленко повело къ нкоторымъ недоразумнямъ въ нашей критик.
Такъ, напримръ, О. Айхенвальдъ, давшй мастерскй портретъ В. Г. Короленко, въ то же время построилъ чуть-ли не обвинительный актъ противъ него, какъ художника, обвиняя его во многихъ грхахъ. Для критика въ Короленж ‘неутомимая гуманность’ ‘слишкомъ явна и настойчива’. Она заглушаетъ боле ‘мужественные тоны и не оставляетъ мста для художественной объективности’. Вмсто проникновеня въ чужую душу Короленко показываетъ свою собственную. Короленко повиненъ въ своеобразномъ эгоизм. Въ немъ много узко-человческаго. Онъ не знаетъ трагеди одиночества и т. д.
Но вдь вс эта обвиненя построены на томъ предположени, что Короленко безспорный чистйшей воды художникъ — и только. Если бы это было такъ, то вс эти критическя замчаня были бы справедливы или имли бы вообще право быть высказанными. Но разъ все основное въ Короленко отъ публицистики, то происходитъ, очевидно, недоразумне, и обвинительный актъ г. Айхенвальда ‘не стоитъ на собственныхъ ногахъ’.
И мн представляются гораздо интересне и содержательне т замчаня, которыя сдлали образованныя англичанки — въ томъ числ переводчица произведенй Короленко — лично самому автору по поводу нкоторыхъ особенностей его письма.
Дло происходило въ Лондон, гд В. Г. Короленко вмст съ С. Д. Протопоповымъ былъ проздомъ въ Чикаго на. всемрную выставку {Передаю эпизодъ со словъ С. Д. Протопопова.}.
Англичанки, горячо бесдовавшя съ Короленко объ его произведеняхъ, между прочимъ, пылко напали на автора ‘Слпого Музыканта’ за его странное отношене къ музыкальнымъ инструментамъ.
— Вы защищаете какую-то глупую первобытную дудку. охимъ вырзываетъ ее чортъ знаетъ изъ чего и чортъ знаетъ, что пиликаетъ на ней. И слпой покоряется. Возможна конкуренця съ роялью! И вы позволяете ничтожной невжественной дудк торжествовать надъ классическимъ музыкальнымъ интрументомъ!..
А по поводу ‘Сна Макара’ англичанки тоже брюзжали:
— Помилуйте, почему вы защищаете дикаря, ставите его на какую-то высоту, длаете его привлекательнымъ человкомъ, когда онъ только дикарь, котораго нужно учить, подымать, воспитывать? А вы его раскрашиваете привлекательно.
Это интересная тема. Англичанки, дти вковой культуры, стояли на своей почв, трезвой, дловой, чуждой романтизма и чуждой вамъ.
Но вдь он правы со своей стороны.
Впрочемъ, это такой громадный вопросъ о русскомъ романтизм, о русскомъ отношени къ младшему брату, о любви къ людямъ и проч.,— что не говорить, а писать цлые трактаты надо на эту тему.
Но замчане англичанокъ, конечно, въ высшей степени интересно. И мы его приводимъ здсь, какъ любопытный литературный фактъ.
Если бы Короленко ограничился своими литературными произведенями, то все же онъ оставилъ бы большой и цвтной слдъ въ литератур. Короленко — рыцарь гуманизма и такой настойчивый, послдовательный, убдительный проповдникъ началъ человчности, такой красивый служитель идей милосердя, пониманя людей, такой краснорчивый адвокатъ несчастя, что при общемъ гуманитарномъ устремлени нашей литературы его произведеня должны занять видное и цнное мсто.
Но В. Г. Короленко такъ многограненъ, что его дятельность фейерверкомъ брызжетъ во вс стороны.
Если ярко-гуманистическое направлене его работъ сразу подчинило себ сердца, и общество признало Короленко своимъ близкимъ, кровно-родственнымъ писателемъ, то его публицистическая въ тсномъ смысл этого слова дятельность и это общественное служене должны были сдлать его самымъ популярнымъ человкомъ въ Росси.
Публицистическая дятельность Короленко началась со скромной работы въ качеств простого корреспондента провинцальной газеты ‘Волжскй Встникъ’. Горячо вруя въ печатное слово вообще, въ областную печать въ особенности, Короленко видлъ въ корреспондентской дятельности общественное серьезное служене. И Короленк вмст съ кружкомъ нижегородской интеллигенци путемъ систематической борьбы въ провинцальной пресс съ дльцами всякаго хищническаго типа, удалось одержать рядъ блестящихъ побдъ, сваливъ цлый рядъ столповъ мстнаго дворянства, ютившихся въ Александровскомъ банк, въ уздной управ временъ Андреева, въ обществ ‘Дружина’ и т. д.
Все шире и шире знакомясь съ общественной жизнью Нижняго, Короленко входитъ во вс ея интересы и нужды, изучаетъ мстныя учрежденя. И вляетъ не только своей литературной работой, но и личнымъ своимъ обаянемъ, которому подчинялись даже враги. И здсь для всхъ выясняются обаятельныя черты его личности: его корректность, его рыцарское отношене къ противнику, его серьезность въ каждомъ общественномъ дл, въ каждомъ общественномъ выступлени.
Благодаря этимъ свойствамъ, ему, бывшему ссыльному изъ революцонеровъ, состоявшему подъ надзоромъ полици, сотруднику либеральныхъ журналовъ и, ‘по агентурнымъ свднямъ’, человку весьма большой неблагонадежности,— ему было предложено занять мсто члена нижегородской продовольственной комисси рядомъ со всякаго рода дльцами лукояновскаго типа и самимъ самодуромъ Н. М. Барановымъ!
И въ конц концовъ, В. Г. Короленко одерживаетъ громадную побду. Лукояновцы, дворяне-крпостники, отрицавше голодъ, были побждены. Это была громадная заслуга Короленко, помимо непосредственной помощи голодающимъ, помимо прекраснаго труда ‘Въ голодный годъ’, помимо выясненя общаго положеня у насъ продовольственнаго дла. Имя Короленко, какъ общественнаго дятеля, начинаетъ уже пользоваться широкой извстностью и понятно, почему именно къ нему обратились общественные дятели вятской губерни съ указанемъ на несправедливое дло, готовое совершиться въ вятскомъ суд..
Это знаменитое мултанское дло по обвиненю вотяковъ въ человческихъ жертвоприношеняхъ. Короленк, его необычайной энерги, его тщательному изученю дла, его обаяню, которому поддавались даже судебные дятели (тогда Щегловитова не было), его прекрасной рчи на суд {Интересно отмтить слдующй эпизодъ. Желая сохранить цликомъ текстъ защитительной рчи В. Г. Короленко, его знакомые пригласили въ судъ стенографистку. Но — увы!— къ общему огорченю, она своихъ обязанностей совершенно не исполнила. Оказалось, что съ первыхъ словъ В. Г. стенографистка была такъ зачарована голосомъ, убжденностью рчи и личностью, что бросила карандашъ и отдалась всецло рчи В. Г., которую прослушала съ жаднымъ вниманемъ точно въ гипноз.}, несчастные обязаны были своимъ оправданемъ. Недаромъ посл этого — нижегородске присяжные повренные называли его своимъ почетнымъ присяжнымъ повреннымъ {На январскомъ обд 1896 г. въ Нижнемъ-Новгород.}!
Въ 1896 году В. Г. Короленко перезжаетъ въ Петербургъ, становится однимъ изъ соредакторовъ ‘Русскаго Богатства’. Но большая столица томитъ его. Городъ блыхъ ночей, злыхъ пороковъ, тнями мелькающихъ людей, городъ торопливой, не искренней жизни и разнообразя людскихъ душъ, городъ унылаго труда, наглаго капитала, кабаковъ и продажныхъ женщинъ, шпоновъ, полици и военныхъ,— былъ не по душ Короленк. Черезъ четыре года его семья, а затмъ и онъ самъ перезжаютъ въ Полтаву.
Все это время Короленко усиленно отдаетъ публицистик.
Уже начинались общественныя волненя. Уже проходили искры электричества по стран. Вчно молчавшая, вчно покорная, она то устами молодежи, то отдльными общими вспышками говорила о большомъ внутреннемъ процесс, котораго, конечно, власть не замчала, борясь лишь съ симптомами. И слава Короленки, и безъ того популярнаго, пробртала особый всъ и значене. Особенно пылко отдается онъ публицистической дятельности, начиная съ 1905 года, когда онъ въ Полтав играетъ выдающуюся роль центра политической жизни города.
Къ обычной его корректности, сдержанности, джентльменству и ласковому отношеню къ людямъ присоединяется его и чистопартйное джентльменство. Являясь и въ своей литературной, и въ своей публицистической, и въ своей общественной дятельности убжденнымъ и послдовательнымъ демократомъ и соцалистомъ, В. Г. не примыкаетъ ни къ одной парти. Онъ, конечно, весь принадлежитъ лвому стану. Но онъ этотъ станъ понимаетъ шире, чмъ партя. Программы, указки, готовыя схемы и партйные шаблоны не по сердцу Короленко. Онъ слишкомъ широкй человкъ, чтобы ссть въ келью подъ программной елью. Слишкомъ многолюбиво его сердце, слишкомъ близко привыкъ онъ подходить къ людямъ, чтобы сразу заковать себя въ броню партйности и застыть въ партйномъ мышлени, для даннаго момента всегда неподвижномъ.
Кандидатуру В. Г. Короленко выставляютъ въ первую Государственную Думу. Но онъ отклоняетъ это предложене и потому, что онъ не к.-д., и потому, что онъ вн партй, и потому, что надъ нимъ висятъ всякаго рода статьи уголовнаго уложеня по литературнымъ дламъ. Въ выборахъ во вторую Думу его кандидатура не прошла.
Но въ политической жизни города онъ играетъ большую роль. Онъ ведетъ отдлъ передовыхъ статей ‘Полтавщин’ въ самое революцонное время. Онъ обращается въ погромный перодъ къ населеню города съ призывами о мирномъ культурномъ сожительств.
Онъ издаетъ особые листки и ‘письма къ жителямъ окраинъ’ и т. д. Вмшивается, словомъ, въ самую гущу и, рискуя даже жизнью,— потому что посл его письма къ Филонову и убйства этого истязателя по адресу писателя раздавались недвусмысленныя угрозы, извстно отъ кого исходившя.
Джентльменомъ-публицистомъ онъ остается и до сихъ поръ. Вс его публицистическя статьи, чуждаясь партйныхъ разногласй и споровъ, полемики и межпартйнаго задора, направлены на защиту конституцоннаго демократическаго строя и тхъ формъ жизни, какя при немъ обязательны. Онъ ведетъ упорную лютую борьбу со старымъ режимомъ. Въ особенности его внимане привлечено такими ужасами, какъ смертная казнь, всякаго рода кровавыя расправы, безсуде, полицейске застнки и т. д.
Нельзя сказать, чтобы Короленко былъ публицистъ оригинальный, индивидуальный съ особымъ блескомъ, хотя бы софизмовъ или парадоксовъ, со смлостью сужденй или взрывами гнва, остроумя, неожиданностей и т. д. Нтъ. Короленко говоритъ просто и ясно. И его доводы такъ прозрачны, такъ легко воспринимаемы, что кратчайшимъ путемъ достигаютъ сознаня читателя и быстрйшимъ методомъ его покоряютъ.
Онъ вращается въ кругу основныхъ демократическихъ конституцонныхъ идей. И если, какъ юристъ, онъ недостаточно вооруженъ, то бытовыми аргументами, доводами здраваго смысла и практическихъ указанй онъ выдается, какъ, пожалуй, единственный въ Росси журналистъ такого типа.
Вмст съ тмъ не проходитъ и года, чтобы Короленк не приходилось принять участе въ какомъ-либо общественномъ акт, выступлени-протест. Посл этого энергичнаго похода противъ смертной казни, который поднялъ Короленко въ ‘Русскомъ Богатств’ статьями о нашихъ ‘смертникахъ’, онъ снова заставилъ о себ говорить въ самыхъ отдаленныхъ уголкахъ Росси выступленемъ въ защиту евреевъ отъ обвиненй въ ритуальныхъ убйствахъ.
И вотъ, при такой кипучей жизни, всесторонней, воодушевленной чистымъ демократизмомъ, соединеннымъ съ утонченнымъ рыцарствомъ, в. Г. Короленко предъ нами уже какъ почтенный старецъ, убленный сдиной и окруженный безконечными симпатями и любовью и продолжающй такъ же искренно и энергично бороться теперь, какъ и прежде. Такая жизнь, жизнь активнаго кипня, вчной работы, постоянной заботы о другихъ, отреченья отъ себя ради литературы, публицистики, общественныхъ движенй всякаго рода,— такая жизнь у насъ и рдка, и прекрасна.
15 юля культурная Росся отпраздновала прекрасную дату въ жизни большого гражданина, писателя, настоящаго сына солнца, яркаго рыцаря свободы и правды, гуманиста и адвоката обездоленныхъ. Росся должна быть благодарна ему за большую, имъ совершенную работу. Не вся она приняла реальныя очертаня. Книги его произведенй и все, имъ написанное, говорятъ о немъ, какъ о писател. О практическомъ общественномъ дятел, книжныхъ слдовъ мало. Но сколько слдовъ въ сердцахъ тхъ людей, которые съ ними входили въ общене! И если бы можно было сложить вс эти слды, какъ нчто матеральное, вмст, какой грандозный памятникъ былъ бы созданъ!
Но и безъ видимаго памятника, пора воздать трумфъ прекрасному работнику, гражданину-писателю молодой, прекрасной, демократической Росси, ради которой онъ жилъ, ради которой, устали не зная, трудился и жилъ, страдалъ и любилъ…