Вмсто демона — лакей.
(В. В. Розановъ).
Вмсто демона — лакей.
(В. В. Розановъ).
Подъ демономъ скрывался просто лакей.
В. Розановъ. ‘Опавшіе Листья’.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
X.
Ал. Ожиговъ.
‘Современникъ’, кн. VI, 1913 г.
Вместо демона — лакей, Ашешов Николай Петрович, Год: 1913
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Весною этого года, когда пронеслись всти объ ожидавшейся амнистіи, злостное волненіе охватило весь черный лагерь. Не въ силахъ былъ онъ, одурманенный местью и лютою враждою къ своимъ противникамъ, подняться до моральныхъ высотъ умной государственности и понять необходимость формальной ликвидаціи счетовъ, жизнью уже законченныхъ и отнесенныхъ въ архивы историческаго прошлаго. И ненавистью дышали рчи справа о тхъ, кто прожилъ свой чередъ, кто выбылъ изъ строя, заплативъ за пережитое нечеловческими мученіями, и кто былъ теперь вправ ожидать по отношенію къ себ, по крайней мр, элементарной справедливости.
Прошла весна. Боле, чмъ скромная амнистія, мало задвшая недавнія политическія бури и грозы, въ свою очередь отошла уже въ скоропроходящую исторію. Казалось бы, и этотъ моментъ, когда неожиданно среди реакціонной темноты замерцали просвты надеждъ, хотя бы наивныхъ, тоже ликвидированъ уже и долженъ отойти въ прошлое. Но нашелся писатель на Руси, который не могъ амнистировать даже амнистіи, который не могъ простить Россіи просвта надеждъ и упованій, и который ударомъ ножа въ спину проводилъ тни прошлаго, воскресшія естественно при воспоминаніяхъ о столь дорого обошедшейся ложной тревог 1905-го года…
Этотъ писатель — В. В. Розановъ.
Уже посл того, какъ амнистія была объявлена, этотъ рыцарь слова, вчно копающійся въ вопросахъ церковныхъ и религіозныхъ, нашелъ въ себ мужество поднять знамя мятежа противъ ‘прощенія’. Со всей силой сумасшедшаго гнва, въ паос дикаря надъ трупомъ сраженнаго врага, алчно раздувая ноздри отъ запаха крови, кривляясь и неистовствуя, онъ истерически закричалъ на страницахъ ‘Богословскаго Встника’ {‘Б. В.’. 1913. III. Изъ церковной и общественной жизни. 641 и слд.} свое запоздалое ‘caveant’.
‘Не нужно давать амнистіи эмигрантамъ’,— таково заглавіе его статьи въ благочестивомъ орган благочестивой московской духовной академіи. И точно въ припадк бшенства, В. В. Розановъ обливаетъ помоями всхъ дятелей нашего недавняго бурнаго прошлаго и не находитъ словъ на своемъ распущенномъ всегда язык, чтобы облить грязне ихъ своей ненавистью.
‘Что же намъ длать съ этими дтьми,— пишетъ г. Розановъ объ эмигрантахъ,— проклявшими родную землю и проклинавшими ее все время, пока они жили въ Россіи, проклинавшими устно, проклинавшими печатно, звавшими ее не отечествомъ, а клоповникомъ, ‘чернымъ позоромъ человчества’, ‘тюрьмой народовъ, ее населяющихъ и ей подвластныхъ’, что, вообще, длать матери съ сыномъ, вонзающимъ въ грудь ей ножъ, ибо таковъ смыслъ революціи… хохочущей и хохотавшей надъ всмъ русскимъ’…
‘Чего расхвастались’,— кричитъ съ хамствомъ городового г. Розановъ по адресу эмигрантовъ,— ‘сидите смирно’!
‘Эти райскіе люди, наши эмигранты, невинные, непорочные, безъ грхопаденій въ себ и только немного нуждающіеся въ деньгахъ. Вотъ нкоторое ‘мамашино наслдство’ имъ интересно, а нисколько не ‘могилка на родин’. Перехавъ сюда, они сейчасъ же найдутъ примненіе талантамъ и враждебному усердію нашоптывать, внушать, распространять. Они будутъ нашептывать нашимъ дтямъ, еще гимназистамъ и гимназисткамъ, что мать ихъ воровка и потаскушка, что теперь, когда они по малолтству не въ силахъ всадить ей -ножъ, то, по крайней мр, должны понатыкать булавокъ въ ея постель,— въ ея стулья, въ ея диваны, набить гвоздочковъ везд на полу… и пусть мамаша ходитъ и кровянится, ляжетъ и кровянится, сядетъ и кровянится’…
Безсильный изобрсти хоть какой-нибудь убдительный доводъ, какой-нибудь основательный аргументъ и исключительно Обуянный бшеной злобой, кончаетъ въ изступленіи г. Розановъ свою статью такими кликушескими пророчествами:
‘Не будетъ! Не будетъ гадостей, и эмигранты не вернутся!
‘Домъ ихъ сожженъ ими самими. Сожженъ ими въ сердц своемъ!
‘Нтъ у нихъ родной земли. Нтъ имъ ни жизни, ни могилы въ проклятой, отреченной земл. Отреплись,— пусть отреченіе будетъ полнымъ! Ни киселя, ни помады, ни крапленыхъ картъ!’.
Этотъ бредъ пьянаго или безумнаго охранника вышелъ изъ у-сть писателя, который въ послдніе годи вышелъ въ широкую публику и пріобрлъ себ относительную популярность. Этотъ кровожадный выкрикъ принадлежитъ человку, который, хотя и состоитъ сотрудникомъ политической трущобы, именуемой ‘Новымъ Временемъ’, но все же въ теченіе ряда лтъ писалъ многое и на ряду со многими прогрессивными писателями въ ‘Русскомъ Слов’. Эти инквизиторскія слова написаны авторомъ извстной книги ‘Когда начальство ушло’.
Въ этомъ только и интересъ. Если бы маніакальный бредъ принадлежалъ какимъ-нибудь выходцамъ изъ ‘Колокола’, ‘Земщины’ или ‘Русскаго Знамени’, то, конечно, не стоило бы обращать на него вниманія. Но г. Розановъ еще такъ недавно идейно почти находился въ рядахъ тхъ, кого теперь поноситъ съ грубостью дикаря, для котораго все ясно.
Г. Розановъ работаетъ почти четверть вка въ литератур. Срокъ достаточный для того, чтобы сложился окончательно типъ писателя, его физіономія, его символъ вры и его моральное содержаніе. Но всегда въ этомъ отношеніи г. Розановъ быль неуловимымъ.
Работая въ ‘Новомъ Времени’, онъ не безъ ловкости добился того, что его считали тамъ какъ бы чужестранцемъ, пришельцемъ, временнымъ гастролеромъ. О неподписанныхъ г. Розановымъ статьяхъ никто, конечно, не зналъ, а въ подписанныхъ онъ были такъ далекъ отъ злобъ дня и въ особенности отъ политики! Онъ былъ вн ея. Существовалъ цлый рядъ вопросовъ, которые властно захватили его душу, поглотили его вниманіе. Религія, школа,— семья, образованіе, церковь, дти, вопросы пола,— вотъ къ чему всегда влекла писателя его душа, вотъ въ чемъ выражалась его духовная тяга.
И, обсуждая вс эти вопросы, г. Розановъ заявилъ себя оригинальнымъ мыслителемъ, весьма своеобразнымъ и интереснымъ.
Передъ нами былъ несомннный религіозный искатель, типичный бурсакъ, со всми особенностями бурсацкаго мышленія, а потому и искатель особенный, немного тяжелый, трусливый, опасливый, вчно недоговаривающій. Какъ ни затушевывались вс, даже самыя ясныя мысли у т. Розанова, тмъ не мене въ. немъ чувствовался неизмнно шестидесятникъ-матеріалистъ съ нигилистической закваской. Нигилистъ въ немъ сидитъ прочно, прочне всхъ прочихъ налетовъ, которыхъ было у него слишкомъ много. Отъ нигилизма у него — размахъ отрицанія, презрніе ко всему установленному, жадные поиски матеріалистической истины, преклоненіе предъ физіологіей. Г. Розановъ, при всей своей трусости, любитъ мятежъ и бунтъ. Вншность стиля, правда, у него немного семинарская. Но не врьте его семинарскому облику, его приторной, иногда, набожности и елейности. -Смиренномудріе у него напускное, это только фиговый листокъ, къ тому же прозрачный. И слова его произносятся имъ только для того, чтобы лучше скрыть свои конечныя мысли.
Г. Розановъ постоянно говорить о религіи. Но это только потому, что религія была первой отправной точкой всхъ его взглядовъ. И чмъ больше онъ говоритъ о религіи, чмъ дальше углубляется онъ въ ея корни, въ ея метафизику, въ ея нравственность, тмъ боле и боле просыпается въ немъ бунтарь, нигилистъ. Созидая съ вншней стороны религіозныя построенія, онъ тутъ же разрушаетъ ихъ, разрушаетъ точно невидимыми пассами своей логики, прячущейся и въ софизмы стиля, и въ софизмы мысли.
Собственно религіознаго мыслителя въ г. Розанов мало. Въ немъ упрямый искатель, настойчивый, грубоватый, но идущій непреклонно впередъ. Въ немъ — философъ яркой реальности, дкаго анализа, упорный матеріалистъ, который богословіемъ оперируетъ, какъ матеріаломъ для своего атеизма.
Да, атеизма, какъ это ни странно,— недаромъ же казанскій миссіонерскій създъ ходатайствовалъ объ отлученіи его отъ церкви.
Г. Розановъ въ своихъ религіозныхъ поискахъ, прикрытыхъ всегда формою религіозной вдумчивости, вры, даже суеврій, остается холоднымъ матеріалистомъ. Г. Розановъ далеко не христіанинъ, не говоря уже о томъ, что вры въ Бога у него нтъ ни на этомъ. Не только вры въ Бога нтъ. Бунтъ у него противъ Бога. Онъ идетъ дальше Ивана Карамазова. Тотъ міръ Бога не принималъ. Этотъ не принимаетъ и Бога. Не врить онъ и въ Христа. Въ послднемъ его замчательномъ произведеніи ‘Русская церковь’ {‘Русская Церковь’. С.-Петербургъ. 1909 г.} г. Розановъ доходить до послднихъ граней своего скептицизма, матеріализма и атеизма. Онъ подвергаетъ бичеванію самыя основы христіанства. Онъ шагаетъ смло черезъ христіанство къ Христу и ставить вопросъ: былъ-ли Христосъ Ботъ? Былъ ли Онъ Мессія? Былъ ли Онъ не человкъ? И на вс три вопроса отвчаетъ буйный матеріалистъ отрицательно.
Религія религіей, но и она, и вс ршительные вопросы, которыхъ искренно касался г. Розановъ, въ которые онъ вдумывался, которымъ отдавалъ свой замчательный анализъ,— трогаютъ, волнуютъ и захватываютъ его лишь по стольку, по скольку можно связать ихъ съ вопросами пола. Послдніе вопросы вмщаютъ въ себ и религію, и школу, и семью, и нравственность, и церковь. Все, ршительно все исходитъ изъ проблемы пола и въ нее входитъ.
Эти вопросы — родная стихія г. Розанова. И въ сущности полъ — вотъ и вся религія, и вся философія г. Розанова.
Мужчина и женщина являются у г. Розанова философски-земнымъ сліяніемъ вчной загадки пола, которую отгадываетъ религія. Для писателя суровый раціонализмъ библіи, древне-еврейское міросозерцаніе, да и всякая религія вообще — только свточи, которые бросаютъ яркую струю свта на вопросы именно полового бытія. Физіологическія отношенія между полами (они должны по Розанову происходить въ храмахъ), рожденіе дтей и вс акты и факты, группирующіеся около этихъ моментовъ, являются сосредоточеніемъ святого святыхъ г. Розанова. Проповдуя анархическв-свободную любовь, полноту свободы въ семейныхъ отношеніяхъ, онъ, считая еврейскую ‘микву’ лучезарнымъ идеаломъ синтеза любви и религіи, доходитъ до оправданія всякихъ болзненныхъ ненормальностей, вплоть до однополой любви, любви близкихъ родственниковъ (брата къ сестр, снохачества). Въ этой области по г. Розанову не должно быть никакихъ законовъ. Полнйшая абсолютная свобода. Вс законы, всякая сдержка измышлены людьми, и въ этомъ несчастіе людей и всей нашей жизни.
Это не эпикуреизмъ, который пьетъ удовольствія везд, гд ихъ находитъ. Это специфическое розановское отношеніе къ вещамъ и призракамъ. Особая созерцательность въ перспектив пола, свободнаго, гордаго, властвующаго надъ жизнью и ей диктующаго свои законы. Философія влюбленности въ свободу любви, которая покрываетъ вс мысли своей дымкой и все освщаетъ въ одномъ свт.
Объективно анализируя,— такова схема розановской философіи пола, которую такъ упорно проповдуетъ онъ нсколько лтъ. Въ ней, конечно, много интереснаго, много притягивающаго, во всякомъ случа, оригинальнаго и свидтельствующаго о самостоятельной работ ума и мысли незаурядной, иногда глубокой, красивой и парадоксальной.
И, занятый всми этими тезами и темами, г. Розановъ преблагополучно вилъ себ гнздышки въ мст весьма подозрительномъ, нововременскомъ, но тмъ не мене ему многое прощалось.. Это ужъ прерогатива таланта: ему многое прощаютъ.
И до послдняго времени г. Розановъ въ нашей литератур занималъ все же особое мсто. Его не смшивали съ тми, кто былъ рядомъ съ нимъ въ ясляхъ господина его — ‘Новаго Времени’. Къ нему относились съ извстной сдержанностью. Съ нимъ, считались. Нагаръ его свчки сбрасывали, а въ свтъ всматривались.
Было, правда, много страннаго во всемъ томъ, что и какъ работалъ г. Розановъ. Никогда не создавалъ онъ ничего ршительнаго, искренняго, прямого, кристальнаго. Обо всхъ его выводахъ приходилось догадываться, освобождая ихъ отъ лсовъ всякаго рода постороннихъ мыслей, разсужденій и думъ. Постоянно его мысль шла извилинами. И какъ изворотлива была вншняя форма его рчи, такъ же изворотливой представлялась и его логика. Но мимо этихъ симптомовъ проходили мимо. Пили изъ колодца, не подозрвая, что въ него придется плюнуть…
В. В. Розановъ въ годы смуты сдлалъ ршительные шаги къ тому, чтобы уйти изъ нововременскаго лагеря. Осторожно, не разрывая нитей съ насиженнымъ мстомъ, г. Розановъ пробрался въ прогрессивную печать, сдлался сотрудникомъ ‘Новаго Пути’, ‘Полярной Звзды’, а затмъ ‘Русской Мысли’ и ‘Русскаго Слова’. Пытался даже перейти въ ряды соціалъ-демократіи.
Весь этотъ періодъ запечатлнъ г. Розановымъ въ его книг ‘Когда начальство ушло’ (СПБ. 1910). И книга эта представляетъ собою большой интересъ для оцнки духовнаго типа, какимъ представляется г. Розановъ, этотъ продуктъ всхъ ломанныхъ линій развитія русской культуры и славянской души…
Прежде всего г. Розановъ преклонился предъ революціей, предъ всмъ освободительнымъ движеніемъ. Политическіе дятели движенія, которыхъ онъ теперь проклинаетъ, для него — ‘тихіе ангелы’. Все освободительное движеніе онъ считаетъ не только политическимъ, но и нравственнымъ. Въ восторг предъ выборами въ первую Государственную Думу, г. Розановъ преклоняется предъ тми ‘группами нашего общества, которыя посл Шлиссельбурга, посл административныхъ высылокъ, посл всего того огня и желза, какимъ ихъ смиряли и смирили’, все же внесли въ дло выборовъ высокое безкорыстіе.
Защищая парламентаризмъ, всеобщее избирательное право, четырехвостку, избирательныя права женщинъ, г. Розановъ съ ненавистью рисуетъ старый строй и старую бюрократію. ‘Чиновники изгнали Россію изъ Россіи!’ — восклицаетъ онъ. ‘У насъ исторія русскаго терпнія, а не исторія Россіи. ‘Сколько было маленькихъ деспотовъ, азіатскихъ хановъ надъ бднымъ рабскимъ населеніемъ Россіи’! ‘Все отняли отъ народа, кром платежа податей’. Чиновничество онъ характеризуетъ, какъ ‘бездарное, копеечное, подкупное, продажное, льстивое, пугливое’.
Ко всмъ оппозиціоннымъ партіямъ онъ относится съ восторгомъ и льститъ и кадетамъ, и эсъ-эрамъ, и эсъ-декамъ. Онъ къ нимъ обращается даже съ спеціальными просьбами. Онъ носится съ аграрной соціалистической программой, какъ верхомъ мудрости.
Тогда уже республиканецъ, г. Розановъ въ замчательной стать ‘Ослабвшій фетишъ’ (она была издана и отдльной брошюрой) даетъ положительно блестящій анализъ паденія стараго режима, идеи котораго онъ именуетъ ‘фетишемъ въ миологической обстановк’.
А по адресу боевого движенія онъ говоритъ слова, которыя будетъ теперь особенно умстно припомнить:
‘Революція и ея элементы’ будутъ,— пишетъ г. Розановъ,— ‘самыми благотворными священными ея частицами, которыя залягутъ, какъ нкая непостижимая и святая евхаристія, въ огромное тло послдующаго государственнаго строя и свободнаго развитія. Чмъ боле мы примемъ этихъ частицъ, тмъ глубже переработается государственный и общественный строй, тмъ мене сохранится отъ скелета умирающаго режима, хотя, будьте уврены, отъ него сохранится еще страшно много. Онъ по окончаніи революціи выплыветъ почти весь наверхъ, какъ тонувшій и неутонувшій утопленникъ’.
Пророчество сбылось. Старый режимъ, дйствительно, всплылъ и даже не утопленникомъ, а весьма живымъ элементомъ. И, всплывши, онъ нашелъ немедленно своихъ поэтовъ и бардовъ, своихъ философовъ и толкователей, свои перья и свои аппараты для использованія ихъ…
Книга г. Резанова ‘Когда начальство ушло’ вышла въ 1910 году, но самъ авторъ далеко отошелъ отъ нея, занявшись еще ране этого года публицистическимъ и философскимъ оживленіемъ утопленника. И въ этомъ процесс онъ сталъ спускаться все ниже и ниже. ‘Глупый дьяволъ подхватилъ и несъ его на его собственныхъ нервахъ куда-то все дальше и дальше, въ позорную глубину’,— говоря словами Достоевскаго о Карамазов-отц.
И дьяволъ донесъ его до теперешнихъ граней, дальше которыхъ, въ сущности, итти некуда. Около нихъ старый, оригинальный, интересный, блещущій лукавыми, хитрыми, но манящими огнями Розановъ — умеръ. Возродился новый, странный типъ, который очень трудно конструировать, трудно отнести къ какой-либо опредлившейся величин, сформировавшейся единиц. Именно дьяволъ несъ это въ позорную глубину, и нтъ предла этой дьявольской глубин, и нтъ терминовъ для обозначенія предловъ паденія и сущности метаморфозы, пережитой г. Розановымъ, и сущности его моральнаго облика. Послднія грани розановской глубины — это дв недавно вышедшія книги ‘Уединенное’ (СПБ. 1912) и ‘Опавшіе листья’ (СПБ. 1913).
Г. Розановъ, какъ мы отмтили, былъ всегда двойственнымъ. Такова-ли мозговая его линія отъ природы или отъ судьбы, или отъ лукавства — разбирать не будемъ. Но, во всякомъ случа, въ т времена, когда г. Розановъ вилъ самостоятельное гнздышко въ ‘Новомъ Времени’, а вдь на фальшивый суворинскій огонекъ однажды, соблазнившись, прилетла даже блокрылая дайка — Чеховъ,— казалось, что врное розановское искривленіе зависитъ отъ проклятой игры судьбы. Человкъ, богато одаренный, попалъ въ казенную науку, запутался въ богословіи и казенной философіи, въ религіозныхъ дебряхъ офиціальнаго православія и, выбираясь на путь искателя, не можетъ сразу сбросить съ себя старыхъ путь. Желзные шары привязаны къ его ногамъ, и двигаться впередъ ему не въ мочь прямымъ путемъ. Приходится останавливаться, длать уступки, выпрашивать подаяніе, чтобы итти дальше. А въ характер нтъ активности. слабая воля длаетъ его пушинкой. И будучи не въ силахъ итти рзко и стремительно, онъ дошелъ зигзагами, которые иногда бывали отвратительными. И вс т смлыя мысли, которыя онъ проповдывалъ, ему приходилось всегда проводить контрабандой,— недаромъ же онъ — атеистъ и придворный философъ Антихриста, былъ другомъ К. П. Побдоносцева. Контрабандистомъ онъ и остался. А когда пришли времена и очереди, и неумолимая старость постучала подъ окномъ жизни, когда разслабленныя умственныя силы уничтожили задерживающіе центры, и отъ прошлаго не осталось даже осанки благородства, тогда двойственность ослабла, и обнажилась душевная подоплека, открылось внутреннее содержаніе, отъ котораго содрогнешься. И г. Розановъ, по его словамъ, ‘какъ въ бан нагишомъ’ предсталъ предъ нами. ‘Это мн было не трудно’,— прибавляетъ онъ съ той развязностью, которой пропитаны об его книги.
Это, собственно говоря, не книги. Это безконечныя страницы самыхъ разнообразныхъ мыслей, думъ, чувствованій, переживаній, мнній, взглядовъ, случаевъ жизни личной, семейной, общественной, литературной, политической. Длинной вереницей тянутся эти мысли и мыслишки изъ страницы въ страницу, переходя безъ всякой связи, единства, послдовательности и связанности. Просто человкъ писалъ все, что ему приходило въ голову, гд бы онъ ни находился. Не безъ цинизма г. Розановъ обозначаетъ почти подъ каждымъ своимъ изреченіемъ, гд оно родилось. Вотъ, напримръ, мста или моменты рожденія той или иной мысли:
‘На Невскомъ ремонтъ’, ‘вагонъ, думая о критикахъ своихъ’, ‘за набивкой табаку’, ‘за истребленіемъ комаровъ’, ‘на извозчик’, ‘прислонясь къ стн’, ‘въ ват…’, ‘на подошв туфли’ и т. д.
Ужъ это одно обозначеніе показываетъ ясно, какимъ нагишомъ вздумалъ предстать предъ читателемъ писатель. И, дйствительно, развязности г. Розанова нтъ границъ. О чемъ только онъ ни пишетъ! Какая бы глупая или умная, блажная или серьезная, имющая какую-нибудь литературную цну или пустозвонная мысль ему ни пришла въ голову, онъ немедленно заноситъ ее на бумажку, а затмъ составляетъ изъ этихъ грязныхъ клочьевъ цлую книгу.
Ему все равно. О читател онъ принципіально не думаетъ, говоря объ этомъ прямо. Читателя своего г. Розановъ ‘никогда не могъ вообразить’. ‘И я всегда писалъ одинъ, въ сущности, для себя. Даже когда шутовски писалъ’ (О. Л. 263) {Въ послдующемъ изложеніи ‘Опавшіе листья’ будутъ обозначаться литерами ‘О. Л.’, ‘Уединенное’ — литерой ‘У.’ Цифры обозначаютъ страницы.}.
Казалось бы, что при такихъ условіяхъ, зачмъ же г. Розановъ не оставался со своими: мыслями, написанными ‘на подошв туфли’ или ‘въ ват…’, а пускалъ ихъ въ публику? Но у г. Розанова на этотъ счетъ весьма матеріалистическіе взгляды. Для него литература — дойная корова,— о чемъ, впрочемъ, подробне укажемъ ниже.
Ходя нагишомъ предъ публикой, г. Розановъ не стсняется говорить обо всемъ: о своихъ домашнихъ длахъ, о любви къ жен и дтямъ (даже портреты приложены), о ссорахъ съ женой, о томъ, что съ дочерью мсяцъ не разговаривалъ, на нее разсердившись, о подачкахъ рублями дтямъ, о ругани по ихъ адресу и т. д. Прямо человкъ выворачиваетъ наружу всю интимную жизнь и показываетъ ее почтеннйшей публик: полюбуйтесь, молъ.
Остается удивляться, какъ это ближніе его — ‘другъ’ и дти — не прикрыли наготы мужа и отца… Не стсняясь въ этомъ отношеніи,— каждый хулиганъ бережливе и ревниве относится къ своему семейному уголку,— г. Розановъ не стсняется и вообще угощать читателя самой разнообразной своей пищей, И нужно, дйствительно, дойти до разжиженія мозговъ, чтобы не понимать всего неприличія этой публичности въ интимномъ.
Путешествіе г. Розанова нагишомъ предъ публикой, конечно, иметъ свои причины. Не спроста же человкъ вдругъ сброситъ съ себя и фиговые листки, и стыдъ, и приличіе, и начнетъ во образ первобытнаго человка щеголять публично, да еще при нашемъ климат.
И страницы ‘Уединеннаго’ и ‘Опавшихъ листьевъ’ даютъ ключъ къ душ г. Розанова въ этомъ отношенія.
Хотя г. Розановъ и категорически пробуетъ заврить, что у него нтъ цинизма: слишкомъ кротокъ онъ для него (О. Л. 204), тмъ не мене, цинизмомъ такъ и дышутъ вс строчки и страницы его письма.
Прежде всего, г. Розановъ заявляетъ, что онъ — но ту сторону доара и зла. ‘Я еще не такой подлецъ, чтобы думать о морали’,— смло Товоритъ онъ и поясняетъ: ‘даже не знаю, черезъ » или ‘е’ пишется ‘нравственность’… И кто у нея папаша былъ — не знаю, и кто мамаша, и были-ли дточки, и гд адресъ ея — ничегошеньки не знаю’,— прибавляетъ онъ съ ироніей россійскаго черта, издвающагося надъ людьми. (У. 52—55).
Этотъ цинизмъ, естественно, въ союз съ величайшимъ самомнніемъ, настоящей mania grandiosa, я самъ безконечно интересенъ’,— пишетъ г. Розановъ. (У. 57). ‘Трекъ людей я встртилъ умне себя, или, врне, даровите, оригинальне себя: Шперка, Рды и Ф-скато… Прочіе изъ знаменитыхъ людей, какихъ я встрчалъ, Рачинскій, Страховъ, Толстой, Побдоносцевъ, Соловьевъ, Мережковскій,— не были сильне меня’. (У. 227—228). ‘Можетъ быть,— продолжаетъ г. Розановъ, записывая именно эту мысль на подошв туфли,— я и ‘дуракъ’ (есть слухи), можетъ быть, и ‘плутъ’ (поговариваютъ), но только этой широты мысли, неизмримости ‘открывающихся горизонтовъ’,— ни у кого до меня, какъ у меня, не было. И ‘все самому пришло на умъ’, безъ заимствованія даже іоты. Удивительно! Я прямо удивительный человкъ!’…
Это сумасшествіе? Нтъ, это обнаженіе души, совершаемое на подошв туфли.
Г. Розановъ откровененъ. И поэтому онъ совершенно искренно признается, почему именно онъ литературу пакоститъ своимъ откровеннымъ цинизмомъ.
Литературу не ставить онъ ни въ грошъ. Вся предшествовавшая ему литература, особенно освободительнаго характера, является отзвукомъ ‘студенческой курилки’ и ‘тощей кровати проститутки’ (У. 65). ‘Литература — это празднословіе’. (У. 73). ‘Литература есть самый отвратительный видъ торга’. (У. 134). ‘Въ существо актера, писателя, адвоката, даже патера, который всхъ отпваетъ, входитъ психологія проститутки. (У. 35).
Ради чего же работать въ литератур? Ну, естественно, ради того, ради чего проститутки продаютъ себя. И съ цинизмомъ, до такой степени оголтлымъ, что невольно думаешь о психіатрической лечебниц, г. Розановъ вдоль и поперекъ своихъ книгъ непрестанно твердитъ о деньгахъ. ‘Зачмъ печатаете? Деньги даютъ’ (У. 202). И понятно, что, какъ и проститутка, г. Розановъ ненавидитъ свое ремесло: ‘Несу литературу, какъ отвращеніе свое’ (О. Л. 148). ‘Не вернусь-ли когда къ любви литературы? Пока ненавижу’ (О. Л. 258. ‘Только вырабатываю 50—80 р. ‘недльныхъ’: но никакого интереса къ написанному’ (У. 289).
‘Свобода печали, для меня,— разсуждаетъ г. Розановъ,— если мои книги окупаются’. И признается, что такая свобода печати наступила для него недавно, посл, итальянскихъ впечатлній’, т. е., съ момента появленія ‘Когда начальство ушло’, съ момента, когда г. Розановъ началъ торговать краснымъ товаромъ…
Съ этого момента онъ, по его признанію, сталъ пускать свои книги дорого, потому что ‘сочиненія мои замшаны не на вод и даже не на крови человческой, а на смени человческомъ’… И, въ связи съ этимъ, нашъ философъ ставитъ уже опредленно принципіальный вопросъ: да что такое литература? И торжественно отвчаетъ: ‘Литературу я чувствую, какъ штаны. Такъ же близко и, вообще, какъ свое. Ихъ бережешь, цнишь, всегда въ нихъ (постоянно пишу). Но что же съ ними церемониться?.. Дорогое въ литератур именно штаны… Вчное. Теплое. Безцеремонное’. (О. Л. 395—396).
Но, вдь, это мерзость, грязь, вынесенная какимъ-то ассенизаторомъ своей души? О, не безпокойтесь: г. Розановъ увренъ, что на немъ ‘и грязь хороша, потому что это я’. (О. Л. 270). И если вы все-таки недоумваете, то г. Розановъ, чтобы окончательно не было сомнній въ свойствахъ его обнаженной души, прибавляетъ: ‘во мн ужасно много гниды, копошащейся около корней волосъ. Невидимое и отвратительное’. (О. Л. 446).
Природа сдлала невидимымъ эту отвратительную грязь. А г. Розановъ торопится вынести ее на улицу, разложить, какъ товаръ, да еще продать подороже: вдь ‘со времени книгопечатанія такой книги не появлялось на рынк’…
Г. Розановъ откровененъ. И отвратительность откровенности въ другихъ онъ хорошо видитъ. И поэтому прямоту и откровенность поповъ онъ прямо называетъ ‘чистосердечнымъ кабакомъ, не свидтельствующимъ о золотыхъ розсыпяхъ нашего духа и жизни’. А свои писанія — ‘священнымъ писаніемъ’ (У. 181).
Нужно ли говорить о томъ, что въ обихъ книгахъ разсяны повсюду самые грязные, циничные, откровенные выпады противъ всего того, чему г. Розановъ будто бы молился, ‘когда начальство ушло’. Онъ прямо говоритъ, что повернулъ вправо, подъ вліяніемъ своего ‘друга’ и какихъ-то пріятелей, скрытыхъ подъ иниціалами. Но это не только поворотъ направо. Это — плеванье — въ самого себя, растаптываніе своего же достоинства, издвательства надъ своими же мыслями. Достаточно, впрочемъ, сопоставить мысли г. Розанова о революціи и ея дятеляхъ, когда не было начальства, съ мыслями его, когда всплылъ утопленникъ, чтобы понятъ, какой быстрый, точно по особому заказу, вольтъ сдлалъ философъ, нагишомъ ходящій теперь, весь усянный гнидами…
Но т. Розановъ продолжаетъ заниматься и въ этихъ книгахъ тми вопросами, которые его раньше волновали. Онъ неоднократно возвращается къ вопросу о Бог, о безсмертіи души, о женщин, воспитаніи, къ вопросу о полахъ и ихъ взаимоотношеніи.
Но какъ поблекли, посрли, увяли вс прежнія мысли! Теперь о Бог г. Розановъ разсуждаетъ такъ, какъ любилъ иногда покощунствовать Карамазовъ-отецъ, а за нимъ и Смердяковъ. О женщин онъ вспоминаетъ теперь только тогда, когда, говоритъ о проституціи, имъ столь излюбленной. И поэтому для него: ‘вс женскія учебныя заведенія готовятъ въ удачномъ случа монахинь, въ неудачномъ — проститутокъ’. (О. Л. 179). Воспоминанія ‘розановскій канонъ’: двушка безъ дтей — гршница’, г. Розановъ впадаетъ уже въ старческій маразмъ: ‘пусть объяснитъ духовенство, для чего растутъ у двушки груди?.. ну, а дальше для чего?’
Раньше теоріи пола были у него живописны и проникнуты внутреннимъ самоуваженіемъ къ своему же оригинальному творчеству. Теперь вынесено на площадь, въ сущности, исподнее блье, и поэтому г. Розановъ не стсняется. Излюбленную мечту свою, о совершеніи акта между новобрачными въ храм, излагаетъ онъ въ ‘Уединенномъ’ въ форм старческаго сладострастнаго шопота и присюсюкивая разсуждаетъ, какъ хорошо было бы отдлить въ храмахъ отдльные кабинеты для новобрачныхъ! А въ ‘Опавшихъ Листьяхъ’ идетъ и дальше и выступаетъ уже съ предложеніемъ обязывать гимназистовъ, достигшихъ 16-ти лтъ, а гимназистокъ, имющихъ 14 1/2 лтъ, немедленно вступать въ бракъ и пребывать въ храм, пока не наступитъ беременность!..
И эта теорія, вытекающая, въ сущности, изъ прежнихъ его взглядовъ, теперь среди этого хаоса обрывочныхъ мыслей, этого безбрежнаго моря пошлости, мерзости, откровенностей, цинизма и выкладыванія грязнаго блья,— тоже мерзость. Прежде вс такого рода мысли г. Розанова все же были блестящими парадоксами. Но парадоксальность исчезла теперь. Осталась одна сальность.
Мы не будемъ слдить за изворотами старческаго и дряблаго ума, очевидно, переживающаго весьма опасный уклонъ и совершенно лишеннаго самоанализа, самопроврки, самокритики. Вдь свою статью, накладывающую анаему на всю эмиграцію, тотъ же г. Розановъ помстилъ въ ‘Богословскомъ Встник’ рядомъ съ другой своей статьей, именно обряду анаемствованія посвященной. И, не замчая грубаго противорчія, г. Розановъ возмущается обрядомъ, рзко протестуетъ противъ того, что церковь проклинаетъ, что она ‘поднимаетъ дреколья’ на тхъ, кто сомнвается, напримръ, въ безсмертіи души, въ существованіи Бога…
И это не мшаетъ ему тутъ же рядомъ посылать свою анаему, дикую, жестокую, ничмъ не вызванную и къ тому же запоздалую по адресу ‘тихихъ ангеловъ’, которые дали ему возможность, по его признанію, заработать полыхъ 35 тыс. рублей. Впрочемъ, г. Розановъ унижается даже до доноса и сообщаетъ, кому вдать надлежитъ, что г. Шаляпинъ устраивалъ концерты въ пользу эсъ-де (О. Л. 95).
Не будемъ продолжать анализа и выписокъ. Ихъ вдь неисчислимое количество въ двухъ томахъ, и касаются они самыхъ разнообразнйшихъ сторонъ жизни я вопросовъ мысли, и слдить за всми аберраціями когда-то свжаго ума — не стоитъ. Это безполезно.
Но интересно знать, въ какой же психологической плоскости находятся подобнаго рода явленія? Какую бездну надо раскрыть какую почву разворотить, чтобы понять, уразумть, что же это предъ нами? Маніакъ, бредъ свой пускающій въ литературу въ надежд, что его болзни не замтятъ? Или какой-то особенный типъ, очень сложный и выходящій за обычный людской уровень?
Это большая и любопытная загадка, и, во всякомъ случа, не только для психіатра, но и для психолога послднія произведенія г. Розанова представляютъ большой интересъ.
И нельзя сказать, чтобы въ нашей литератур подобные типы не были освщены. Во всякомъ случа, такого стиля контуры были схвачены, типы намчены. Жизнь длаетъ свое, осложняетъ, увеличиваетъ наслоенія. И первоначальное литературное зерно, включавшее въ себ чистый элементъ лицемрія, теперь уже выросло махровымъ цвтомъ, мало напоминающимъ про свое происхожденіе отъ несложнаго.
Въ галлере безсмертныхъ созданій русской художественной литературы есть рядъ типовъ, съ которыми мысль невольно сближаетъ разсматриваемаго нами писателя, дйствительно, пожалуй, со временъ книгопечатанія, самаго голаго…
Но если взять первый яркій типъ лицемрія, удушку Головлева,— какимъ онъ покажется неяркимъ въ сравненіи съ Розановымъ. Ихъ, правда, сближаютъ два качества — откровенность и стяжаніе. Но у удушки все же оказалась совсть, хоть и одичавшая, но все же совсть. Она была ‘загнана и какъ бы позабыта’. И въ конц концовъ проснулась. Экая наивность! ‘Я не подлецъ, чтобы думать о морали’…
Проще, и Передоновъ и Розановъ восхищаются тмъ, что его вс любили’ (У. 55). Передонювъ тоже съ самомнніемъ маньяка заявляетъ, что въ него ‘вс влюбляются’. Передо-новъ былъ убжденный доносчикъ. Литературу тоже онъ ненавидлъ, и Пушкина отправилъ въ сартиръ. И изумлялся чистот другихъ: ‘даже въ ушахъ грязинки’. И Розановъ тоскуетъ: ‘есть же и маленькіе писатели, но совершено чистые… какъ они счастливы’! (О. Л. 241). И какъ безплодно лгалъ Перегоновъ на княгиню, которой онъ и не видлъ и которою его мистифицировали, такъ же безпардонно лжетъ г. Розановъ на всхъ дятелей прошлаго, теперь имъ анаематствуемыхъ.
Но Передоновъ въ конц концовъ былъ психически ненормальный человкъ…
Передоновъ искренно говорилъ: ‘Русскіе — дурачье. Одинъ самоваръ изобрли. Больше ничего’. Г. Розановъ вполн отвчаетъ Передоновскому настроенію, когда говоритъ еще рельефне: ‘Самъ я постоянно ругаю русскихъ. Даже почти только и длаю, что ругаю ихъ… я безспорно презираю русскихъ, до отвращенія’. (У. 119).
‘Вотъ и я кончаю тмъ, что все русское начинаю ненавидть’. (У. 200).
Знакомая эта ненависть! Это та ненависть, которую отмтилъ геніальный Достоевскій, какъ одну изъ яркихъ черточекъ Карамазовщины.
Карамазовъ-отецъ говоритъ:
‘А Россія — свинство. Другъ мой, если бы ты зналъ, какъ я ненавижу Россію… т. е. не Россію, а вс эти пороки… А пожалуй, что и Россію’.
Его достойный сынъ отъ Лизаветы Смердящей, лакей Смердяковъ, тоже вторитъ своему отцу и говоритъ такъ же ясно:
‘Я всю Россію ненавижу’.
Вотъ вамъ и корни, которые опредляютъ одинъ и тотъ же родъ и видъ растенія. Вотъ это выросшее, расползшееся осложненное лицемріе, которое прошло цлый рядъ измненій, но которое въ основ иметъ все же свое опредленное лицо.
Мы подошли вплотную къ лицу г. Розанова. Оно отъ Карамазовщины, которая распространена въ нашей жизни гораздо больше, чмъ объ этомъ думаютъ.
Вс яркія черты карамазовщины вы найдете у Розанова и помимо этой объединяющей всхъ ненависти къ Россіи, а слдовательно, и литератур русской.
‘Весь карамазовскій вопросъ’ заключается въ трехъ граняхъ: ‘сладострастники, стяжатели и юродивые’.
Это не мшаетъ карамазовщин интересоваться вопросами о Бог, о безсмертіи души и о вчно женскомъ, которое и было отыскано Карамазовымъ-отцомъ въ жаждой женщин.
Карамазовъ Иванъ ‘силу низости карамазовской’ характеризуетъ принципомъ: ‘все позволено’. И этотъ принципъ подхватываетъ и Смердяковъ. Можно подумать, что они читали выпуклыя слова г. Розанова о морали.
Ивана Карамазова возмущаетъ въ Смердяков ‘какая-то отвратительная и особая фамильярность’. У г. Розанова это просто открытый цинизмъ и откровенное ношенье грязнаго блья. Не даромъ Карамазовъ-отецъ говорилъ:
‘Въ скверн-то слаще… вс ее ругаютъ, а вс въ ней живутъ, только вы тайкомъ, а я открыто’.
Г. Розановъ выражаетъ ту же мысль еще ‘тоньше’.
‘Русская жизнь и грязна, и слаба, но какъ-то мила’. (О. Л. 173)… ‘Моя душа сплетена изъ грязи, нжности и грусти… Или еще: это золотыя рыбки, играющія на солнц, но помщенныя въ акваріум, наполненномъ навозной жижицей’.
И какъ апоозъ карамазовщины: ‘безудержь карамазовскій, нечестивый’…
Но у г. Розанова ‘безудержь’ гораздо дальше идетъ. Мечталъ-ли отецъ Карамазовъ и его сынъ Смердяковъ о такомъ размах морали и разума, какими обладаетъ т. Розановъ?
Нужно, конечно, отдать справедливость послднему: онъ сложне, богаче, трудне для анализа. Онъ въ той же плоскости, что и Карамазовы, но ушелъ уже впередъ. Русская жизнь за эти тридцать лтъ пошла быстро впередъ. И если развилась она, то вдь росла и карамазовщина, которая видоизмнялась и пріобртала новыя формы.
И если мы видимъ теперь звря изъ бездны русской реакціи, выскочившаго нагишомъ, неся въ рукахъ своихъ грязное исподнее платье и подымая его, какъ знамя, если усложненная карамазовщина вышла столь открыто на площадь, заявляя о себ барабаннымъ боемъ и грохотомъ, если даже русскій читатель, такой, въ общемъ, чуткій и тонкій, не поврилъ ненавидящему его зврю и идетъ навстрчу его откровенной работ,— то, очевидно, слишкомъ скверные сдвиги произошли съ русскимъ обществомъ. Не хотимъ сказать: въ сторону карамазовщины…
В. В. Розановъ плюетъ на общественное мнніе, смется надъ нимъ, издвается. Съ наслажденіемъ онъ пишетъ:
‘Какъ мн нравится Побдоносцевъ, который на слова: ‘это вызоветъ дурные толки въ обществ’,— остановился и не плюнулъ, а какъ-то выпустилъ слюну на полъ, растеръ и, ничего не сказавъ, пошелъ дальше’. (У. 33).
Точно также относится къ обществу, къ общественному мннію, къ литератур, къ читателю и г. Розановъ. Ибо, только относясь такъ, можно и политическіе сальто-мортале продлывать, показывая фокусы идейнаго оборотничества, и нагишомъ ходить, и грязью 3tмсто чернилъ писать, и атмосферу ассенизаціонными ароматами наполнять. Откровенно признается В. В. Розановъ, что теперь его книги идутъ, деньги у него есть, а потому ему читатель и совершенно не нуженъ. Расторговался, значитъ, краснымъ товаромъ, а теперь на все наплевать!
И вотъ это-то явленіе и глубоко противо-общественно. Правда, русскій читатель ошибся, какъ ошибались весьма многіе въ В. В. Розанов. Талантъ его получалъ постоянную амнистію, въ которой теперь онъ, разжирвшій отъ этой легкомысленной амнистіи, отказываетъ даже нищимъ. Правда, въ общественныхъ кругахъ долго еще надялись, что В. В. Розановъ здоровымъ чутьемъ своимъ пойметъ, каковы должны быть пути его работъ и исканій, благо компасъ у него въ карман, и когда онъ захочетъ, то прекрасно путешествуетъ.
И потому-то удавалось г. Розанову такъ долго обманывать читателя.
Теперь, слава Богу, маска снята самимъ же актеромъ. И гордый плащъ философа-искателя истины тоже сброшенъ. Грязное рубище оказалось подъ нимъ, да и это рубище теперь пущено владльцемъ распивочно и на выносъ, на рынокъ. И теперь уже обманываться нельзя и некому. Сожалнія запоздали: колодезь, изъ котораго пили, оказался проплеваннымъ.
Конечно, грустно, что талантливый и оригинальный человкъ, настоящій блестящій самородокъ, оказался камнемъ поддльной красоты и чистоты. Но хорошо то, что обманъ раскрытъ.
Теперь къ раскрытымъ самимъ г. Розановымъ картамъ остается сдлать только небольшое дополненіе.
Уже въ 1910 году г. Розановъ опредленно стоялъ на правомъ фронт, согласно принципу, который имъ формулированъ однимъ выразительнымъ словомъ: ‘служи’. (О. Л. 440). ‘Съ дтства, съ моего испуганнаго и замученнаго дтства, я взялъ привычку молчать’. (У. 229). ‘Я всю жизнь руки по швамъ, чертъ знаетъ предъ кмъ’! (У. 287). ‘Я по ancien regime каждаго полицейскаго почитаю обоимъ начальствомъ’…
Это не мшало г. Розанову выпустить въ свтъ сборникъ статей архирадикальнаго характера, но уже въ стать ‘Тьма’ г. Розановъ рзко обрушился на все это освободительное движеніе, начиная съ шестидесятыхъ годовъ, и писалъ:
‘Ни одинъ врагъ свободы Россіи, ни одинъ самый заклятый ея врагъ не мотъ бы придумать ничего боле дйствительнаго въ смысл ея задушенія, чмъ то, что сдлала 50-лтняя революція’.
И еще:
‘Не Магницкій, не Руничъ, не Аракчеевъ, не Толстой или Побдоносцевъ, но Чернышевскій и Писаревъ были гасителями духа въ Россіи, гасителями просвщенія въ ней. Цензура вся шла отъ этихъ господъ. Школы закрывали или ихъ не допускали — они же. Вс репрессіи студентовъ и стсненіе лекцій шло отъ нея же. Реакціонные уставы отъ нея’…
Одновременно политическій двурушникъ торговалъ и краснымъ, и чернымъ товаромъ. Одновременно курилъ иміамы опричин и краснымъ знаменамъ.
Мы не будемъ забираться въ глубину души, которая могла совершать такіе фокусы. Достаточно отмтить послдовательность автора.
Да, дйствительно, литература, какъ говоритъ г. Розановъ,— ‘рокъ’. И при томъ справедливый рокъ. И этотъ рокъ вывелъ г. Розанова на настоящую дорогу уже безъ обмана. Теперь онъ ‘вмсто демона просто лакей’ власти.