С. Ф. ГОДЛЕВСКИЙ. СМЕРТЬ НЕВОЛИНА И ЕГО СКИТАНИЯ ПО СИБИРИ
С. Ф. ГОДЛЕВСКИЙ. СМЕРТЬ НЕВОЛИНА И ЕГО СКИТАНИЯ ПО СИБИРИ
Издание Т. Беккер. С.-Петербург, 1900. Стр. 243.
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
С. Ф. Годлевский. Смерть Неволина и его скитания по Сибири, Розанов Василий Васильевич, Год: 1900
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Юдаизм. — Статьи и очерки 1898—1901 гг.
М.: Республика, СПб.: Росток, 2009.
Автор, посвятив несколько этюдов знаменитым мыслителям Англии, Германии и Франции и некоторым посредственным мыслителям русским — в ‘Смерти Неволина и его скитаниях’, пытается накидать в сфере мысли кое— что свое. Книжка носит полубеллетристический, полуфилософский характер, это — беллетристика сквозь философию и философия сквозь беллетристику — род творчества, крайне сродный русским и для которого в ‘Дневнике лишнего человека’ Тургенева дан ранний и неувядаемый образец. Неволин — бедняк-идеалист, Гамлет новой русской действительности, еще ‘Гамлет Щигровского уезда’ — опять вспоминается невольно Тургенев. ‘В течение нескольких лет попадалось мне его имя под серьезными научными статьями, но на крупный труд, о котором он мечтал еще в юности, должно быть у него не хватило ни средств, ни сил, и не достиг он громкой известности, венчающей так часто в наши дни жокеев, берущих призы, и ловких дельцов, шагающих по головам людей, как по гранитной мостовой. Преждевременная смерть явилась для него, вероятно, не простой случайностью, а его благие стремления, упорный труд и знания, добытые ценой тяжелых жертв, погибли бесследно, потому что он был одинок и, быть может, даже в страшный час смерти некому было закрыть глаза умирающему’ (стр. 16). Так набрасывает автор очерк нравственной физиономии своего героя. Этот сумеречный герой, без рассвета в душе и в биографии, — учитель автора в детстве, горячо привязавший к себе мальчика. Он вспоминает первую встречу с ним еще студентом, отыскивает уже после его смерти его одинокую квартиру на Петербургской стороне, полную всевозможного книжного хлама и хаоса, единственное украшение которой составлял портрет молодой и прекрасной женщины, с загадочным лицом. Он спрашивает хозяйку квартиры, не осталось ли после покойника каких-нибудь рукописных трудов, — и получает от нее кипу полуистребленных бумаг: это и есть ‘Записки’ Неволина, семь отрывков из которых он предает печати. Часть их посвящена Сибири: ‘Женщина в изгнании’, ‘Падшие ангелы’, ‘Амурские лихачи’. Два отрывка автобиографичны: ‘Судьба’ и ‘Призрак’, и один философично-мечтателен: ‘Смерть — пробуждение’. С внешней стороны наибольший интерес представляют очерки Сибири, ярко колоритные, новые для жителя Европейской России. Идет автор по улице городка, в который только что приехал для исправления обязанностей товарища прокурора, — и встречает ‘тутошнего жителя’. ‘Скажите, почтеннейший, как называется эта улица?’ — ‘Улица’.— ‘Вижу, что улица, да как она называется?’ ‘Улица улицей и называется, чаво еще’. И на лице туземца выразилось недоумение, почти испуг. Автор предается размышлениям об истории многих таких сибирских городов: ‘Вот выстроили для благоустройства острог в глухом селе, соорудили не
сколько казенных желтых домов да полосатых будочек, пустили, как водится, инвалидную команду и несколько штук секретарей да регистраторов — и город готов’ (стр. 74). Увы! много городков возникло таким образом и по сю сторону Урала. И вот, среди этой дичи и первобытности вдруг наталкиваешься на роскошь, но тоже какую-то дикую: ‘Хозяин подвинул мне жестянку с закуской. На ней был штемпель: ‘Сан-Франциско’.
— Стоит вам покупать закуски из-за океана, когда здесь всякого мяса не оберешься? — удивился я.
— Стоит, стоит! Попробуйте, какова индейка. Мясо-то какое белое, нежное, точно у выхоленной барышни, — возразил он смакуя, с видом гастронома.
Я взял кусок. Действительно, индейка оказалась очень вкусной. Сладковатое, сочное мясо так и таяло во рту.
— Да-с, мы здесь не едим сальных свеч, как про нас еще думают на Западе. Мы знаем толк в еде. На том стоим. Вот бы вы посмотрели на резиденциях…
— Чьи же это резиденции? — удивился я.
— Так у нас называют местопребывание золотопромышленного начальства. Вот где умеют пожить! Всякие деликатесы и вина, крупная картежная игра, все в самых широких размерах. Даже поражает с непривычки: кругом пустыня, тайга, бродят инородцы, которые даже хлеба не знают, а питаются протухлой рыбой, — и вдруг этакий, можно сказать, ‘букет цивилизации’ (стр. 98).
А вот и страничка этого ‘букета’. Доезжает автор до золотопромышленных мест. Нанимает мужика довезти до следующей станции. Тот ломит за один перегон пятнадцать рублей. Турист в отчаянии и недоумении.
Ему объясняют:
— Народ уж в нашем селе такой. Зачем ему трудиться везти вас, когда, примерно, муж отдает приисковому рабочему жену свою напрокат дня на два, — вот у него и есть сорок рублей в кармане, не считая угощения, да и лошадь гонять не надо (стр. 138).
В очерке ‘Падшие ангелы’ автор выводит ‘сосланного в места отдаленные’ знаменитого петербургского адвоката. Какое падение! Его теперь бьют, бьют мужики, рабочие, — а он уж только сосет водку ‘для забвения’. Когда-то он блистал в столице, прожигая десятки тысяч рублей в год. Невозможно ярче нарисовать образ человека с испорченным юридическим прошедшим. Те же знания, та же голова… все то же: но пала юридическая чернильная капля на человека — и во что он обратился! Очень полезен и для соображений судебного ведомства очень важен очерк: ‘Женщины в изгнании’. Это — судьба безвинных жен, следующих за мужьями в каторгу и ссылку. Тут что-нибудь можно сделать закону и администрации, отереть кой-какие безвинно гниющие раны.
Нашу заметку о книжке не очень яркого, но очень вдумчивого автора кончим заключительным аккордом, которым кончается очерк его: ‘Смерть — пробуждение’: — ‘И умирая, я понял, что мир-фантом — великое произведение духа, в сравнении с которым творения Рафаэля и Шекспира — лишь жалкая мазня, что вселенная, как всякое произведение гения, соткана из неуловимых впечатлений и внушений, возникших в сознании творческого духа. Я понял, что материи нет, а есть гипноз материи, власть высшей непреодолимой воли над человеческой душой, а жизнь — лишь гипнотический сон. И как только я это понял, все мои земные скорби и желанья, страх смерти и все мои надежды рассеялись, как дым. Предчувствие иной жизни проникло в мою душу и на пороге вечности я понял, что я — бессмертен, бессмертен’ (стр. 243). Да и Платон греческий говорил, что ‘умереть — значит вернуться к подлинной действительности’ из действительности неподлинной, а кажущейся и призрачной, какая нас окружает здесь. Что же, умрем — узнаем. Мне всегда казалась смерть человека похожею на момент, когда муха переползает по краешку стола с верхней плоскости его доски на нижнюю: в один момент — и совсем новое зрелище! Все — другое! Муха видит теперь ноги людей, о которых, ползая по верхней плоскости доски, она не имела никакого понятия, видит ножки стола, паркетный пол — вместо лепного потолка и лиц людей, сидящих за столом. Смерть есть перемена не нас, но вокруг нас, совершившаяся от перемещения нашей точки зрения. Прежде (во время жизни) душа смотрела в мир органами матерьяльных стихий — и слышала ухом — звон, глазом — краски, и вообще видела стихийное и по линиям стихийного сцепления. Умерши, наше ‘я’ отрывается от стихий, и разом стихийное для нее исчезнет, но как душа есть ‘смысл’, — то разом наполнится она вечным смыслом, пониманием вечно осмысленного. Так брежжется, гадается, а впрочем, помрем — увидим…
Вернемся еще раз к нашему автору, книжка которого заняла нас на несколько дней. Удивительно правильная книжка, в смысле написания, но не характерная. Ангору, образованному и чуткому, недостает все-таки того неуловимого и неопределимого, что называется ‘талантом’, и что мы перевели бы термином ‘литературная терпкость’. Есть сыр ‘со слезой’ и без ‘слезы’, есть веши ‘с остротой’ и без остроты, есть лица некрасивые (даже очень), но ‘с характером’, надолго запоминаемым. У автора — прекрасное по правильности лицо, но я боюсь, что мало найдется лиц среди читателей, которые скажут: ‘Раз только видел и не могу забыть, и не понимаю, почему не могу забыть’. А когда недостает этого автору, ему в сущности бесконечного недостает…
НВип. 1900. 22 нояб. No 8887.