В долине Иордана, Елисеев Александр Васильевич, Год: 1886 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 42 минут(ы)

Въ долин Іордана

‘Русскій Встникъ’, No 4, 1886

Тихо все, не шелохнется вокругъ… И земля, и небо, и воздухъ словно сговорились между собой и заснули въ серебристой мгл, которая,какъ свтлая риза, одла весь міръ… Сдавленное крутыми мрачными скалами, заснуло и Мертвое Море, гудвшее и стонавшее весь день подъ порывами бури всколыхавшей его полукаменныя волны… Словно въ черной оправ вставленный алмазъ искрилось, играло, блистало и вновь замирало проклятое Богомъ и людьми море-озеро, покрывшее, по библейскому сказанію, Гоморру и Содомъ. Снопы луннаго сіянія серебрили набгавшія струйки, озаряли какимъ-то фантастическимъ свтомъ еще не вполн улегшееся море и освщали будто отблескомъ зарницы изъденныя мрачныя скалы его береговъ. Для уха нечестивыхъ Франковъ, для чувства гяуровъ не просвщенныхъ ученіемъ Корана, холодный камень этихъ скалъ беззвученъ и нмъ, неподвиженъ и мертвъ, но для правоврнаго мусульманина онъ живетъ, чувствуетъ и говоритъ. Десять ушей, сто глазъ и тридцать три ума человческихъ можетъ вмстить въ себ тотъ на кого падетъ благословеніе Пророка, кого коснется архангелъ, принесшій съ небесъ великую Каабу, и къ кому отнесутся слова фетхи (молитвы): ‘смотри и увидишь, слушай и услышишь, внимай и уразумешь.’ И если прикоснется ухомъ счастливецъ къ береговой скал Бахръ-эль-Лута, {Такъ называютъ Арабы Мертвое Море.} если заглянетъ въ ея темныя трещины и ущелья и постарается проникнуть въ тайну ея — Вахіявъ эл-расулъ (во имя Пророка) — его ухо, глазъ и сердце преисполнятся новымъ вдніемъ. Онъ услышитъ стоны и вопли погребенныхъ гршниковъ, увидитъ мрачныя тни ихъ, блуждающія въ ущельяхъ, и почувствуетъ въ сердц своемъ желаніе молиться и рыдать. Уста его невольно зашепчутъ слова молитвы о согршившихъ, изъ глазъ противъ воли польются горячія слезы, и рыданіе заглушитъ стоны гршниковъ и вопли потрясенной скалы… Аллахъ-ху-акбаръ (Богъ великъ).

Горячій арабскій конь твердо стукалъ копытами о полукаменистую почву Іорданской долины, порой выская искры изъ крпкаго кремня, вылетавшія изъ-подъ ноги какъ рои веселыхъ свтляковъ, какъ отблески драгоцнныхъ камней. Три часа тому назадъ мы покинули знаменитую обитель Маръ-Саба, пріютившуюся на обрыв Кедрскаго потока, то орлиное гнздо православія которое врнымъ стражемъ стоитъ у преддверія Богомъ выжженной страны. За ними чуднымъ амфитеатромъ вздымались горы Іудейскія, исполинскою волной вставшія вдоль морскаго берега, отъ плодоносной Яффско-Саронской долины он, подобно морскому валу окаменвшему въ ту минуту какъ готовъ былъ ринуться на берегъ, подались крутымъ ребромъ и отлого спустились къ долин Іордана. На самомъ гребн этого каменнаго вала сталъ трижды благословенный Іерусалимъ, по склонамъ его облегла страна Евангельскихъ событій, а у подножія серебристою струйкой змится Іорданъ. Отъ тихаго озера Тиверіады, таящаго жизнь въ своей глубин, онъ катитъ свои быстрыя струи туда гд замираетъ всякая жизнь, гд пресыщенныя солью воды не могутъ питать даже простйшаго существа. Живыя воды Іордана сливаются съ мертвыми водами озера Лота и посл нкоторой борьбы возл устья замираютъ сами, выбрасывая на поверхность погибшихъ моллюсковъ и рыбъ. Нигд въ мір земной рельефъ не представляетъ такого великаго пониженія, {Поверхность Мертваго Моря лежитъ почти на 3.000 футовъ ниже уровня океана.} ни въ одной точк земной поверхности кора земли не осла такъ глубоко, и мрачныя скалы окружающія отовсюду Мертвое Море кажутся стнками гигантской каменной чаши наполненной водой лишь на самомъ дн. Удивительный самъ по себ географическій фактъ восточная фантазія украсила всми цвтами своего воображенія, окрестности Мертваго Моря и Іорданской долины дали обильную пищу сказаніямъ и легендамъ. Этихъ чудныхъ преданій, которыя только цвтистый языкъ Араба можетъ передать, заслушивается зазжій Европеецъ-туристъ.

Упоенный чудною ночью, убаюкиваемый разказами моего проводника, я мчался на своемъ кон прямо къ устью Іордана. Не чувствуя удилъ, словно инстинктивно, умное животное несло своего сдока туда, гд серебрящіяся струйки воды набгали на солончаковый, матово-блестящій берегъ и разбиваясь на немъ покрывали его серебристою искрой. Подъ ногами коня скрипла солончаковая почва, порой издававшая брилліантовый отблескъ отъ вкрапленныхъ кристалликовъ соли, порой же сіявшая ровнымъ блесоватымъ свтомъ мловой поверхности. Темная лазурь неба съ яркоблестящими звздочками, серебристое сіяніе колыхающейся воды и мрачныя краски каменныхъ громадъ, посеребренныхъ лишь по верхамъ, сочетавшись между собой, породили тотъ фантастическій колоритъ въ которомъ потонули и небо, и море, и земля. Еще полчаса, и мы у самаго берега моря. Мертвыя соленыя воды лижутъ копыта нашихъ лошадей, которыя пытаются наклониться къ жемчужной струйк воды и утолить свою жажду. Какъ-то невольно я ринулся впередъ, и покорный конь, шумно взбивая искрящуюся воду, съ наслажденіемъ погрузился по самую грудь въ соленыя струи, обдавъ всадника тучей брызгъ, заблиставшихъ алмазами.

— Левара варакъ хаваджа (воротись назадъ, господинъ) раздался внезапно за мной голосъ Османа, моего каваса и проводника. Заслышавъ знакомый окрикъ, остановился мой конь, постоялъ мгновеніе и, взвившись на дыбы, однимъ-двумя прыжками очутился на берегу, унизанномъ кристаллами соли, разноцвтными бусами голышей и обломками сучковъ принесенныхъ моремъ и инкрустированныхъ его водами.

— Господинъ молодъ и горячъ, обратился ко мн съ укоризной Османъ,— онъ не знаетъ что Бахръ-эль-Лутъ не выноситъ оскорбленій и губитъ тхъ кто пытается нанести ему обиду. Самъ великій Пророкъ не ршился бороться съ нимъ, потому что это не угодно Аллаху. Всемогущій заключилъ въ мертвыя воды Бахръ-эль-Лута тридцать три тысячи триста тридцать три прегршенія, запретивъ имъ выходить снова на міръ, человкъ окунающійся въ мор проклятомъ Богомъ и людьми, добровольно идетъ на грхъ и искушаетъ Аллаха, черная грязь легко пристаетъ къ блому одянію, черный грхъ еще легче можетъ омрачить самое чистое, свтлое сердце. Грхъ войдетъ въ тло и душу незамтно вмст съ водой которая омываетъ тло, вмст со вдыханіемъ пара проклятой, оскверненной грхами людскими воды. Видишь облачко что подымается налво у береговой скалы, то облачко грха, которое исходитъ изъ мрачной пещеры, выдыхаемое погребеннымъ отверженнымъ народомъ, идетъ разстилаясь по морю и заражаетъ своимъ ядомъ грудь каждаго подходящаго близко къ вод. Уйдемъ скоре отсюда, господинъ, чтобы намъ невольно не принять на себя частицу грха, чтобы не прогнвить Бога. Недалекъ теперь Эль-Шеріа (Іорданъ), чистыя воды котораго благословилъ самъ Иса (Іисусъ), великій пророкъ. Османъ не будетъ больше вдыхать паровъ оскверненнаго моря, когда можетъ дышать благоуханіями Эль-Гора {Такъ называютъ Арабы долину Іордана.}.

Османъ пришпорилъ своего коня и вынесся впередъ чтобы какъ можно скоре и какъ можно дале отъхать отъ береговъ вредоноснаго моря. Вслдъ за нимъ помчался и я какъ будто убгая въ самомъ дл отъ облачка быстро разносившагося по поверхности Мертваго Моря и затуманившаго его серебристыя струи. Мы мчались между стнами известковыхъ причудливой формы скалъ, порой перебираясь чрезъ нкоторыя горбины ихъ, правя свой путь на темню полосу лса таящаго въ себ Іорданъ. Тихо, безмолвно и отрадно было все вокругъ, даже жалобный крикъ шакаловъ среди известковыхъ холмовъ, не смущалъ беззвучія ночи. Кони ступали какъ-то осторожне и тише, словно боясь наступить на змю, порой ноги ихъ утопали въ сыпучемъ песк, а порой хрустли въ сухомъ бурьян покрывавшемъ долину и полузасохшихъ кустарникахъ тарфъ, плохо росшихъ на почв пропитанной солью и въ атмосфер пронизанной соляными испареніями. Темныя, густыя чащи Іордана манили насъ издалека, потому что во всей Палестин нтъ лсовъ гуще, шире и привольне дебрей Эль-Гора.

Разумется, мы, жители Свера, богатаго непроходимыми лсами, тянущимися на цлые десятки и сотни верстъ, не назвали бы даже и лсомъ густую поросль идущую по берегамъ Іордана, но въ Палестин, стран выжженной солнцемъ и представляющей въ общемъ унылую картину обнаженныхъ скалъ съ небольшими островками зелени, каждая кучка деревьевъ представляется лсомъ. Чмъ ближе къ солончаковому побережью Бахръ-эль-Лута, тмъ жиже и скудне становился этотъ лсъ, который на среднемъ теченіи Іордана образуетъ такую низкорослую поросль что служитъ пріютомъ кабановъ и барсовъ, приходящихъ изъ за-іорданскихъ странъ. Не прошло и получаса быстрой скачки какъ мы уже възжали подъ гостепріимную снь іорданскаго лса.

Свжій запахъ зелени пріятно защекоталъ обоняніе, а нжное благоуханіе мирта и теревина, которому ночь придала силу и ароматъ, заставляло глубже вдыхать бальзамическую атмосферу лса. Запахъ сосноваго лса, свжей еловой шишки и можжевельника, вотъ что напомнилъ мн ароматъ іорданскаго теревина, но насколько отличается этотъ послдній отъ могучей сосны и раскидистой ели, настолько и благоуханіе палестинскаго лса было отлично отъ сильно озонирующаго запаха нашихъ сверныхъ хвойныхъ чащей. Свжій втерокъ тянулъ изъ-за рки эирную струйку аромата сорваннаго съ блорозовыхъ губокъ олеандра, а сильное благоуханіе аравійской камеди, откуда-то приносимое порой втеркомъ, заглушало благовонія мирта, теревина и олеандра.

Тихо и осторожно вступили кони наши въ чащу зелени, по тропинк ведшей прямо къ змящейся стру Іордана. И торжественность этой минуты ожиданія скоре увидть воды священной рки парализовала вс другія чувства и размышленія. Впереди, за темно-срою стной зелени уже слышится журчаніе бурливой рки, слышится лязгъ камней шелестящихъ по его дну и лепетаніе струй набгающихъ на обрывы глинистаго берега. Чудныя, непередаваемыя ничмъ минуты ожиданія! И чмъ боле приближался я къ Іордану тмъ лучше и чище становилось мое внутреннее я, оно повидимому примирилось не только со своею совстью, но и со всмъ міромъ, со всми людьми…

— Шималакъ, Эль-Шеріа, эфенди (возьми налво, господинъ, вотъ и Іорданъ) раздался сзади меня голосъ Османа.

Я очнулся на время изъ своего чуднаго забытья, и изъ міра созерцаній опустился снова на гршную землю. Нтъ! По всему міру можетъ быть гршна земля, но здсь, на Святой Земл, на берегахъ Іордана священна каждая песчинка, каждый камешекъ попираемые ногами. Какъ-то невольно при громкомъ окрик Османа глаза мои обратились налво и упали на зыбкую поверхность воды, залитую луннымъ сіяніемъ…

Какъ чешуя исполинской зми, переливаясь и дробясь, блистали быстрыя струйки священной рки, словно горсть брошенныхъ невидимою рукой алмазовъ искрились, горли и потухали, чтобы вновь загорться прежнимъ блескомъ, отдльныя капли воды, взлетавшія на воздухъ. Густыя заросли зелени раздвинулись тутъ какъ стны, пропустили струи быстротечной рки и наклонились надъ самою водой, омакивая въ нее свои зеленыя втви. Пушистые стебли болотной травы и тростника ушли въ самыя воды Іордана, пріютившись за мыскомъ чтобы не снесла ихъ сила струи. Глинисто-песчаный берегъ не высокъ, и мстами сходитъ прямо въ рку, мутя ея чистыя воды, несущіяся со склоновъ Ермона. Нервно дернулъ я коня пытавшагося ринуться къ рк и войти въ ея священныя воды, неся на копытахъ еще слды отложившейся соли изъ водъ Мертваго Моря... Какъ вкопанный, насторожа уши, остановился конь надъ самымъ обрывомъ Іордана, замеръ и всадникъ, досел порывавшійся впередъ… Іорданъ евангельскихъ сказаній, тихій, чудный, священный Іорданъ былъ подъ ногами путника пришедшаго сюда изъ лсовъ далекой Россіи! Трудно высказать и описать, но легко перечувствовать то что ощутилось въ моемъ сердц въ минуту свиданія съ Іорданомъ, мн казалось тогда что передо мною предстала не рка, не струя быстротечной воды, а нчто живое, одаренное чувствомъ и пониманіемъ… Предъ нимъ-то и затрепетало радостно мое сердце, наполнились слезами мои глаза, и въ душ загорлась та искорка вры которую можно раздуть въ пламень если міръ не поглотитъ ее снова…

— Таала хуна, бе исмъ Лиллахи (поди сюда, во имя Божье). Пора намъ и отдохнуть, проговорилъ Османъ, слзая съ лошади и подходя ко мн.

Машинально я придержалъ коня и спустился на землю. Нога ушла по щиколодку въ вязкую почву. Оставивъ лошадь Осману, я приблизился къ вод и вошелъ въ нее съ цлію увлажить пересохшее горло. Мн казалось что въ живыхъ струйкахъ, уходившихъ у меня подъ ногами, играли сотни золотыхъ рыбокъ, блистая своею чешуей. Взявъ пригоршню священной воды, я глотнулъ ее съ тмъ чувствомъ которое подсказывало мн мое сердце и долго пилъ… Только въ Палестин, бдной текучею водой, гд Іорданъ представляется главною водною артеріей, вода его можетъ быть названа ‘лучшимъ напиткомъ страны’. Мутная отъ примси ила и глины, съ илистымъ вкусомъ и легкимъ землистымъ запахомъ, обусловленнымъ тою же примсью, вода Іордана уступаетъ не только вод живыхъ ключей, но даже нкоторыхъ колодцевъ. Утоливъ свою жажду, долго еще я стоялъ по щиколодку въ вод, между тмъ какъ быстрыя струи набгали на мои ноги, обрызгивая ихъ серебромъ и алмазами. Какъ-то дтски радовало меня что у ногъ моихъ плещется Іорданъ, и что сбылась давно взлелянная мечта — ступить гршною ногой въ его священныя струи. Между тмъ мой Османъ, уже разсдлавъ коней и, пустивъ ихъ на подножный кормъ, началъ дятельно готовиться къ ужину и ночлегу. Съ намреніемъ добыть дровецъ, мы разошлись по разнымъ сторонамъ въ густой чащ поросли и принялись ломать сухіе сучья тарфъ и низкорослаго дубняка.

Не прошло и получаса, какъ на нашей стоянк уже яркимъ огонькомъ вспыхивалъ костерокъ, на которомъ старый Османъ ухитрялся подвсить чайникъ съ іорданскою водой. Я лежалъ, распростертый на своемъ дорожномъ плащ, поглядывая на веселое пламя, трещавшіе сучья и копошащагося каваса. Только испытавшій сладость подобныхъ ночлеговъ въ лсу или степи можетъ представить себ всю прелесть нашей стоянки на Іордан, съ которою не могли сравниться никакіе ночлеги въ пустын. Говорилось какъ-то мало, хотлось скоре прислушиваться и молчать, глаза невольно смыкались, но не для того чтобы заснуть, а чтобы дать мысли возможность собраться и уйти вглубь. Багровый отсвтъ костра, игравшій на темно-бронзовомъ лиц Османа, порой раскидывался широко, скользя по вырзнымъ силуэтамъ деревъ, а порой замиралъ до того, что не могъ затмить даже блеска свтляковъ, рявшихъ въ темной зелени чащи. Снопы луннаго сіянья, отблескъ нашего костра, блестящія звздочки на неб и яркія живыя искорки на земл, вотъ четыре рода свта придававшіе колоритъ ночи, которая обозначала себя разв темною зеленью деревъ, потому что все остальное искрилось и блистало, утопало въ серебристой мгл.

— Добрая ночь сегодня, господинъ, заговорилъ наконец посл долгаго молчанія мой кавасъ.— Посмотри какъ разыгрались огненныя мухи, какъ весело носятся он надъ заснувшею землей, только въ добрыя ночи он такъ веселы и легки, потому что такъ угодно Аллаху. Нигд въ мір нтъ такого множества огненныхъ мухъ какъ въ долин Эль-Гора, он раждаются изъ цвтковъ олеандра и, какъ добрые духи свта, противны афритамъ (злымъ духамъ). Гд кружится огненная муха, тамъ мсто чисто и свято, куда не залетаетъ она никогда, тамъ земля осквернена грхомъ или служитъ притономъ африта. Нтъ мста святе Эль-Гора на земл, нтъ поэтому и страны гд обильне водится золотая муха ночи, въ которой огонекъ зажженъ самимъ Аллахомъ.

И при вид блестящихъ свтляковъ, кружившихся роями вокругъ насъ въ темной зелени окружающей чащи, какъ-то невольно хотлось врить тому могуществу очистительной силы свта и огня, вра въ которую прошла чрезъ религіозное міросозерцаніе человчества. Самъ Аллахъ затеплилъ искорку въ тл золотистой мухи невольно повторилъ я, припоминая русскую сказку о томъ, какъ Богъ вложилъ огонекъ въ тло райской птицы и пустилъ ее на землю пугать нечистую силу. Точно также рыбаки далматинскихъ береговъ въ фосфорическомъ блеск морскихъ ноктилукъ видятъ свточъ зажженный Богомъ для освщенія морской глубины.

Не долго слушалось мн Османа за чашкою душистаго кофе, которымъ угостилъ меня кавасъ. Глаза невольно отяжелли, дыханіе стало медленне и глубже, ясность представленія начала туманиться, и убаюкиваемый тихимъ журчаніемъ Іордана и трещаніемъ зеленыхъ цикадъ, я уснулъ, какъ можетъ спать только усталый путникъ, достигнувъ цли своего пути…

II.

Османъ бодрствовалъ всю ночь надъ своимъ спящимъ господиномъ не столько изъ боязни нападеній бедуиновъ сколько изъ страха потерять коней, которыми онъ очень дорожилъ. Старикъ-арабъ, которому я далъ на ночь свою берданку, былъ очень польщенъ этимъ довріемъ и важно бродилъ вокрутъ нашего становища, словно разыскивая притаившихся враговъ.

Какъ два мгновенія промелькнули незамтно для меня и волшебная ночь, залитая луннымъ сіяніемъ, и чудное утро, расцвтившее красками спектра и небо, и землю, и воздухъ, еще пронизанный испареніями ночи. Отблески этой утренней игры цвтовъ еще не сбжали съ розовыхъ тучекъ, повисшихъ въ голубой атмосфер, и съ позолоченныхъ каемокъ за-іорданскихъ горъ. Быстрыя струйки Іордана, потерявшія свой серебряный блескъ, казались теперь поглотившими вс цвта, какой-то свинцовый матовый отблескъ еще держался на нихъ и еще рельефне оттнялъ силуэты деревьевъ, склонившихся надъ поверхностью рки. Зеленый лсъ уже проснулся давно и заплъ свою утреннюю псню.

— Добрая ночь была, господинъ! привтствовалъ меня при пробужденіи Османъ,— и за то наступило теперь доброе утро. Аль-хума (пятница) благословенный день, то знаетъ и человкъ, и зврь, и птица. Послушай только, какъ славятъ Предвчнаго голосистыя птицы, какъ согласно поютъ он свои чистыя псни, молчатъ только т что прогнвили Аллаха, какъ нечистая хубара (сова), врагъ Бога и другъ шайтана.

Въ міровоззрніи Араба, какъ и всякаго жителя Востока, борьба двухъ началъ, добраго и злаго, слдъ зендскихъ и сабеистическихъ воззрній, проходитъ такъ рельефно что въ самомъ мелкомъ явленіи жизни природы, въ каждомъ событіи изъ жизни народовъ или отдльнаго человка пылкій сынъ Востока видитъ вліяніе той или другой силы или результатъ борьбы ихъ между собою. Человкъ, какъ и всякое другое живое существо, является только существомъ страдательнымъ, къ которому прилагается то или другое воздйствіе. Смотря по тому какое начало взяло верхъ въ тл или душ даннаго субъекта, онъ является въ свою очередь добрымъ или злымъ. Не только люди, но и животныя, даже растенія являются вмстителями того или другаго начала и сообразно съ тмъ раздляются на добрыя и злыя въ отношеніи къ человку, какъ и въ отношеніи къ Пророку, посреднику между Богомъ и людьми. Если въ нашихъ понятіяхъ какъ-то не вяжется представленіе о добрыхъ и злыхъ животныхъ и растеніяхъ помимо ихъ вредности или полезности, то въ понятіяхъ мусульманина самое полезное существо можетъ быть злымъ, какъ и добрымъ, смотря по тому какимъ ореоломъ окружила его мудрость народная или сказка любимыхъ рапсодовъ. Мусульманинъ вчно живетъ въ мір добрыхъ и злыхъ существъ, съ послдними онъ борется при помощи Пророка, съ первыми онъ служитъ послднему. Даже камень, вода и другія неодушевленныя существа могутъ служить вмстилищами добраго и злаго начала и соотвтственно этому въ понятіяхъ сына Востока являются сочувствующими и враждебными человку, разъ они неугодны Аллаху.

Подобное одушевленіе предметовъ неодушевленныхъ, вмст съ зендскими воззрніями на весь остальной міръ какъ продуктъ происшедшій вслдствіе борьбы двухъ началъ, безъ сомннія остатки міросозерцанія древнихъ религій, но ихъ нельзя не отмтить какъ воззрнія пришедшіяся по духу жителю Востока. Исходя изъ этой точки зрнія, истый сынъ Востока, особенно свободолюбивый Арабъ, не можетъ никогда впадать въ крайности оптимизма или пессимизма, тмъ боле что у него есть въ отвтъ на все готовая формула: Иншаллахи (такъ угодно Богу)!

Между тмъ разгорлся мало-по-малу чудный безоблачный день. Сбжали съ поверхности воды испаренія ночи, пропало свтлое облачко, несшее изъ глубины таинственныхъ пещеръ грхи обитателей Сдума (Содома), и солнце разгоняющее ужасы ночи поднялось надъ вершинами за-іорданскихъ горъ. Золотисто-краснымъ цвтомъ сперва засіяли мрачныя скалы, легкія тни какъ-то пугливо сбжали съ ихъ откосовъ и пропали въ ущельяхъ, куда вслдъ за ними полились снопы солнечныхъ лучей. Въ высокоподнявшемся надъ Іорданомъ столб испареній сверкнула радуга, затмъ столбъ началъ таять снизу и разлетаться на верху, растворяясь въ голубомъ, прозрачномъ какъ эиръ, воздух Эль-Горской долины.

Оставивъ Османа сторожить становище, я углубился въ чащу густой заросли и побрелъ безцльно, утопая въ зелени, продираясь въ колючихъ кустахъ и проваливаясь порой въ полужидкой грязи поросшей высокою травой. И чмъ глубже пробирался я въ веселую зеленую чащу, тмъ сильне и неудержиме рвался впередъ, мн казалось что грудь моя исполнилась какою-то силой, что ноги бгутъ сами собой, весь организмъ живетъ какою-то особою жизнью и что никакое препятствіе не можетъ удержать моего безотчетнаго стремленія. Подъ ногами моими убгали десятками юркія ящерицы, черныя зми спшили скрыться въ кустахъ и трав, испуганныя птички съ криками ужаса взлетали предо мною. Но вотъ до уха моего донеслись какіе-то хриплые, глухіе звуки, невдомое животное, казалось, бжало прямо на меня, ломая сучки и продираясь въ чащ колючей заросли, мн казалось что я слышу какъ оно цпляется о нее, какъ топочутъ его ноги и какъ спазматически вырываются изъ его груди хриплые крики. То была огромная полосатая гіена, старавшаяся уйти отъ какого-то преслдованія, вся безобразная фигура ея была преисполнена ужаса, шерсть на затылк и спин ерошилась, останавливаясь по временамъ, гіена боязливо прислушивалась и озиралась назадъ, словно по стопамъ ея шелъ грозный охотникъ.

Никогда досел, даже въ Египт, гд гіенъ такое множество, мн не приходилось видть такъ близко днемъ трусливое животное, которое бжитъ свта и охотника, никогда и не пытаясь вступать въ какую-нибудь борьбу съ человкомъ. Увида меня въ нсколькихъ саженяхъ отъ себя, гіена остановилась, втянула въ себя воздухъ, еще больше нахохлила шерсть и завыла такъ отвратительно, какъ не можетъ выть никакое другое животное. Въ тайгахъ нашего свера я не мало наслушался дикихъ зврей никакія завыванія волковъ въ ясную зимнюю ночь не могутъ сравниться съ воемъ перепуганной на смерть гіены. Даже ночныя псни и мяуканья рысей въ пору ихъ любви могутъ назваться пріятными въ сравненіи съ тми низкими глухими октавами, звучавшими замогильнымъ тембромъ, какими гіена въ продолженіе нсколькихъ минутъ терзала мои уши и терпніе. Я не знаю, когда и какъ бы прекратилось это ужасное соло если-бы внезапный выстрлъ, раздавшійся изъ чащи кустовъ и пущенный невидимою рукой, не положилъ на мст отвратительнаго хищника.

Не усплъ еще разсяться дымокъ отъ выстрла, и гіена еще не перестала биться въ агоніи, какъ другой выстрлъ съ противуположной стороны прогремлъ не вдалек и, отдавшись глухо, раскатился по зеленой чащ. Я остановился какъ вкопаный, не понимая что происходитъ вокругъ меня. Какой-то невидимый охотникъ преслдовалъ животное, за которымъ не охотятся никогда на Восток, невдомая рука сразила оторопвшую при вид моемъ гіену, невдомый стрлокъ нарушалъ покой только-что проснувшагося лса, поражая своимъ выстрломъ невдомую новую добычу. Чувство самосохраненія заговорило во мн впервые, и я прислъ инстинктивно за кустами, не желая представлять собою хорошую цль для невидимаго стрлка. Крпко сжимая въ рукахъ врную берданку, которая не измняла мн никогда, я ожидалъ съ нетерпніемъ развязки происходившихъ событій, готовясь принять даже бой если того потрбуетъ невдомый противникъ. Вс розказни о грабежахъ и насиліяхъ со стороны за-іорданскихъ бедуиновъ, слышаныя мною въ Іерусалим, припомнились какъ-то особенно рельефно въ эти минуты трепетнаго ожиданія и неизвстности. Къ счастью, он продолжались не долго, такъ какъ высокій худощавый Арабъ въ длинной блой рубах, подпоясанной верблюжьимъ канатомъ, который увивалъ и его голову, потонувшую въ складкахъ безконечной чалмы, вышелъ на прогалину, гд лежала убитая гіена въ своей еще дымившейся крови. Въ рукахъ незнакомца было длинное кремневое ружье, на пояс весьма длинная кривая сабля, а пара старинныхъ длинныхъ пистолетовъ въ кожаныхъ чехлахъ довершала вооруженіе. Подойдя къ гіен, Арабъ презрительно ткнулъ ногой, и слова проклятія мертвому животному полились не удержимыми потоками. Человкъ проклинавшій трупъ африта (злаго духа) въ немъ обитавшаго былъ увренъ, его слова слышитъ лишь небо и лсъ, увлеченный гнвомъ, местью, онъ и не замчалъ что предъ нимъ, не скрываясь теперь, стоялъ невольный свидтель убійства и проклятій.

Увидавъ невдомаго преслдователя только-что убитой гіены, я безъ шума приподнялся изъ-за кустовъ и вышелъ насупротивъ Араба издвавшагося надъ трупомъ марафимъ (оборотня) и сахара (волшебника), которыми обыкновенно обзываютъ гіену. Легкій стукъ моей берданки о стволъ дерева, немного заслонявшаго меня, заставилъ Араба обернуться въ мою сторону и увидть внезапно появившагося гяура. Громъ грянувшій надъ головой проклинавшаго не поразилъ бы такъ суеврнаго мусульманина какъ неожиданное появленіе странно одтаго, увшаннаго оружіемъ, Франка, среди лсной чащи, куда не любитъ заходить европейскій туристъ. Я не знаю что подумалъ въ эти минуты изумленный бедуинъ, но я видлъ весь ужасъ охватившій его при вид меня, который я невольно сравнилъ съ недавнимъ ужасомъ оторопвшей гіены. Сынъ пустыни и за-іорданскихъ горъ затрепеталъ словно преступникъ пригворенный къ казни, въ глазахъ его выразился такой испугъ, смуглыя щеки его такъ поблднли какъ будто онъ увидалъ не подобнаго себ человка, а злаго духа, африта или шайтана, при одномъ произнесеніи именъ коихъ дрожитъ правоврный мусульманинъ. — Аусъ биллахи минъ—эш-шайтанъ я рабби, хауенъ аалейна я рабби, джэбъ эль-фареджи я Аллахъ (Спаси меня, Господи, отъ дьявола, помилуй меня и пошли мн спасеніе, о Боже)! лепетали поблднвшія уста Араба, которому представилось въ самомъ дл что предъ нимъ стоитъ дьяволъ, привидніе, а не человкъ, такой же охотникъ какъ и онъ самъ. Мн стали понятны теперь состояніе души Араба и весь ходъ мыслей охватившій его при вид невдомо откуда появившагося Европейца. Преслдуя зачмъ-то гіену, вроятно проявившую какое-нибудь ‘художество’, горячій бедуинъ, въ порыв охотничьяго пыла, убилъ животное пользующееся особымъ покровительствомъ дьявола и прочей нечистой силы,— убилъ гіену которую не совтуютъ никогда стрлять опытные охотники-туземцы, боясь попасть въ оборотня или злаго духа, часто являющихся въ вид гіены. Мой незнакомецъ сдлалъ это преступленіе, проклялъ африта надъ трупомъ животнаго его вмщавшаго, и не мудрено что увидавъ Европейца-гяура проклятаго Пророкомъ, принялъ его за оборотня исшедшаго изъ убитой гіены. Какъ окаменлый стоялъ бедуинъ, призывая на помощь имя Божіе и Пророка противъ страшной нечистой силы, которою представлялся ему неподвижный европейскій охотникъ, изумленный въ свою очередь, съ ружьемъ готовымъ на бой, но съ сердцемъ говорившимъ иное.

— Аллахъ енарлъ джинзехумъ (порази, Господи, проклятаго)! вдругъ произнесъ Бедуинъ, глаза его загорлись зловщимъ блескомъ, досел трепетавшее тло вдругъ выпрямилось, руки какъ-то порывисто приподняли ружье, и не усплъ я увернуться какъ длинное дуло было направлено на мою грудь. Громкій выстрлъ чуть не въ упоръ раздался у самыхъ моихъ ушей и раскаты его по лсу умчались куда-то далеко, свистъ пули, пронесшейся мимо моей головы и грузно ударившейся въ стволъ дерева, вывелъ меня изъ минутнаго оцпеннія въ которое впадаетъ обыкновенно человкъ въ моментъ роковой опасности. Едва разсялся дымокъ окутавшій мсто откуда раздался выстрлъ направленный въ меня, какъ мой противникъ, увидя невредимымъ предполагаемаго оборотня, въ ужас бжалъ, испуская страшныя проклятія вмст съ молитвами и заклинаніями. Я видлъ только съ какою поспшностью бжалъ мой невольный врагъ, какъ усиленно работали вс мышцы его тла, старавшагося уйти поскоре чтобы не заразится ядомъ тлтворнаго дыханія саахра. Машинально я приподнялъ свою берданку, взвелъ курокъ и выстрлилъ кверху не для того чтобы напугать бжавшаго врага, но чтобъ еще разъ убдить его что предъ нимъ былъ не оборотень, а такой же человкъ нечаянно столкнувшійся съ нимъ въ чащ лсной.

Съ четверть часа я простоялъ на мст загадочной встрчи, словно ожидая дальнйшихъ разъясненій, пока призывный выстрлъ Османа, заставившій меня вздрогнуть своею неожиданностью, не отвлекъ моего вниманія и не напомнилъ о возвращеніи къ своему становищу, гд Османъ долженъ былъ приготовить обдъ.

Чрезъ десять минутъ я былъ у своего костерка, на которомъ жарилась какая-то дичь. Въ то время пока я гулялъ по лсной чащ Іордана, мой проводникъ подстрлилъ пару голубей и какимъ-то искусствомъ, непонятнымъ для меня, изловилъ дв форели изъ священной рки, которыхъ и приготовилъ какъ сумлъ. Выстрлъ слышанный мною посл перваго, поразившаго гіену, принадлежалъ Осману, который слышалъ мою дуэль съ бедуиномъ и принялъ два выстрла за мою охотничью потху. Подъ вліяніемъ розказней веселаго Османа я скоро забылъ о своемъ приключеніи, общавъ своему кавасу быть впередъ осторожне на берегахъ Іордана, гд бродятъ постоянно полудикіе Арабы, очень нерасположенные къ Европейцу. Суеврный во всемъ Османъ только по отношенію къ гіен не раздлялъ подозрній встрченнаго мною Бедуина и отрицалъ возможность оборотничества со стороны этого сквернаго животнаго, и поэтому, посмялся мой кавасъ надъ испугомъ суеврнаго Араба, удивляясь самой возможности быть настолько глупымъ чтобы принять охотника, вооруженнаго берданкой, ножомъ, за оборотня. Добродушный Османъ и не подозрвалъ что онъ самъ былъ также простъ въ другихъ отношеніяхъ.

Было уже около полудня, когда мы, пообдавъ и отдохнувъ, погрузились въ священныя воды Іордана. Мой кавасъ отыскалъ открытое мстечко, гд трава спускалась къ самой поверхности воды и гд берегъ не былъ такъ вязокъ и болотистъ. Развсивъ свою одежду на ив, наклонившейся прямо надъ ркой, я спустился осторожно въ мутныя воды всегда хранящія свжесть, несмотря на ужасающіе жары царствующіе въ бассейн Мертваго Моря. Быстро и сильно неслись струи по глинистому ложу рки, захватывая съ собою ракушекъ и мелкіе камни покрывающіе ея дно. Прямые жгучіе лучи солнца падали вертикально на поверхность воды, изборожденную рябью, и освщали воду, пронизывая ее на сквозь. Въ затемненныхъ нависшею зеленью уголкахъ рки, слегка блестя своею чешуей, играли десятки рыбъ, надъ водой носились блестящія мухи, и разукрашенныя яркими красками стрекозы, а на самомъ дн, пестря и шурша, двигались камешки уносимые ркой.

Полный особаго, непередаваемаго чувства, я спустился въ Іорданъ и окунулся въ его освященныя струи, сильное теченіе рки, которому не можетъ сопротивляться никакой пловецъ, снесло меня съ мста куда я вошелъ и понесло было противъ воли впередъ вмст съ камешками бжавшими у меня подъ ногами. Упершись твердо въ почву руками, я думалъ устоять противъ теченія, но попытки мои были напрасны, и воля была быстро парализована. Послушный зову моего Османа, предупреждавшаго меня не ходить далеко въ рку, я приблизился къ берегу, ухватился обими руками за толстый сукъ ивы и, погруженный по горло въ струи прохладной воды, отдался охватившему меня чувству. На душ было какъ-то особенно хорошо, тихо и свтло, забыто было въ эти минуты все чмъ горька наша жизнь, что изнуряетъ сердце и сушитъ мозгъ… Мн казалось въ эти свтлыя мгновенія что сердце мое такъ же чисто и свтло какъ и яркая лазурь палестинскаго неба и что прожитые годы не лежатъ на моемъ сознаніи какъ годы сомнній, пустоты, увлеченья… Мн стало понятно тогда что паломникъ нашъ, купаясь въ Іордан, погружается въ струи священной рки одвшись въ чистое блье, которое снимаетъ по погруженіи и бережетъ про смертный часъ. Совлекая съ себя прежняго человка, прежніе годы, сомннія и грхи, онъ начинаетъ новую жизнь, пріобщившись благодатнаго чувства и вры. А когда наступитъ смертный часъ и сама смерть заглянетъ въ глаза воину Божьей рати, онъ наднетъ свою іорданскую сорочку какъ неуязвимую броню, и заснетъ вчнымъ сномъ, быть-можетъ переживая вновь то сладостное чувство которое онъ испыталъ на Іордан.

Когда я выходилъ изъ воды, совершивъ омовеніе тла и перечувствовавъ то, что не поддается описанію, къ нашему становищу подошел сдой, согбенный годами монахъ изъ ближайшаго къ Іордану монастыря Св. Предтечи. Узнавъ отъ Османа обо мн какъ о пришельц изъ Россіи, смиренный инокъ радостно привтствовалъ меня лобызаніемъ, прося посетить его скромную обитель. Мы немедленно начали снимать свое становище у Іордана. Не долги сборы путниковъ носящихъ все на себ, и не прошло четверти часа, какъ мы уже следовали за монахомъ по направленію къ обители Предтечи, расположенной уъ какой-нибудь верст отъ Іордана, вн егг береговой зеленой полосы.

Скудна, бдна и убога съ виду тихая обитель Предтечи, отошедшая далеко отъ суетнаго міра на границу за которой царитъ еще сынъ пустыни, за-іорданскій бедуинъ. Еще бдне обитель внутри, такой обстановки не найдешь въ самой убогой сельской церкви на Руси, всего ей не достаетъ ничмъ она не богата кром духа ея немногочисленной братіи и добродтелей которыми она славится даже среди Бедуиновъ. Нкогда богатая и славная, потомъ много вковъ стоявшая разрушенною и необитаемою, она населилась снова всего нсколько лтъ тому назадъ, въ теченіе которыхъ немного пообстроилась и приняла видъ жилаго мста вмсто развалинъ покрывавшихъ прежде все пространство занимаемое нын обителью. Добрые иноки угощали насъ чмъ могли, но кром оливокъ, хлба, рыбы и русскаго чаю у нихъ не оказалось ничего.

Подъ вечеръ, сопровождаемые двумя иноками, несшими рыболовныя снасти, мы отправились снова на Іорданъ, на мсто, гд по преданію совершилось великое событіе евангельской исторіи. На этихъ берегахъ нкогда гремлъ могучій голосъ Предтечи, призывавшій міръ къ покаянію, сюда текли сотни и тысячи людей воспріятъ свточъ той истины которую много тысячъ лтъ дотол искало и не могло найти человчество.

Помолившись мы потомъ расположились въ чудномъ, тнистомъ, зеленомъ уголочк и раскинули сти въ одномъ изъ заливовъ Іордана. Съ тихою молитвою начали свою ловлю монахи и называли ее слава Бога. Закинувъ свою уду, я прислонился къ стволу многолтней ивы и погрузился въ тихій покой, слушая степенную бесду монаховъ, не наблюдашихъ за стью.

За часъ до заката солнца мы окончили свою рыбную ловлю и расположились отдохнуть у костерка, снова запылавшаго въ зеленой сни Іорданской чащи и разогнавшаго дкимъ дымомъ мелкую мошкару которая заплясала тысячами въ сырой атмосфер увлаженной росою.

Вечеръ былъ чудно хорошъ, не даромъ мой Османъ назвалъ его краснымъ — акбаръ меса. Красный цвтъ дйствительно преобладалъ въ безчисленныхъ оттнкахъ набжавшихъ съ запада, горвшаго пурпуромъ и огнемъ. Море красныхъ лучей залило голубое небо и, смшавшись съ его лазурью, разбилось на разноцвтныя волны, какъ столбы свернаго сіянія пробжали по небу снопы пурпурнокраснаго цвта съ фіолетовыми, розовыми и лиловыми верхушками и уперлись въ зенитъ, гд и потонули въ слегка позлащенной лазури. Синезеленыя волны свта залили промежутки лучевыхъ столбовъ и мало-по-малу заполнили сверный горизонтъ, вслдъ затмъ потускнли яркія краски, красные и фіолетовые тоны потемнли и сгустились, лиловый и розовый цвта перешли въ голубой, золотистый сбжалъ глубже къ западу, а зеленоватые оттнки потонули въ потускнвшей лазури.

— Аллахъ-ху акбаръ (Богъ великъ)! прошепталъ старый Османъ, отходя въ кусты, чтобы совершить омовенье и молитву (фетху) заката.

Оба монаха, отстранивъ отъ стряпни моего каваса, скоро изготовили теплый ужинъ и чай. Словно изъ земли выросъ у костра небольшой котелокъ, и не прошло, казалось, получаса, какъ поваръ-инокъ предлагалъ уже мн отвдать ухи изъ форелей Іордана, дикіе травы и корни замнили овощи, они же послужили и приправой, которую замнилъ еще лучше нагуленый аппетитъ. Помимо ухи, какимъ-то мудренымъ способомъ на угляхъ монахъ нажарилъ рыбы, приправивъ и ее горькими травами, солью и маслинами. Душистымъ чаемъ, отдававшимъ впрочемъ боле дымомъ тарфы чмъ ароматомъ, закончился нашъ роскошный ужинъ на берегахъ Іордана, затмъ оставалось еще провести чудный вечеръ и ночь, чтобы на утро быть свжимъ и бодрымъ и идти къ берегу Мертваго Моря.

ІІІ.

Только тотъ кто бывалъ на Восток, кто знаетъ его больше чмъ туристъ, пригоняющій свой ночлегъ къ какому-нибудь хану (гостиниц) или отелю, можетъ понять сколько смысла и значенія иметъ для путника одно слово становище. Утомительный путь, вс лишенія дороги, вся проза медленнаго передвиженія на верблюд или осл забываются при магическомъ слов — кеофъ-осборъ (остановись). И если остановка твоя пришлась у колодца или при источник свжей воды, ты счастливъ въ этотъ день, для тебя путешествіе ‘не есть часть ада’, какъ говорятъ на Восток, желая выразить благополучный путь. Стоянка и ночлегъ на Іордан — лучшія на Святой Земл, если не считать остановки на берегу Тиверіады, если туристы предпочитаютъ ночевку не подъ открытымъ небомъ, а въ страннопріимиц Іерихона, то длаютъ это изъ боязни лихорадки и еще чаще изъ боязни наткнуться на бедуиновъ, приходящихъ съ противоположнаго берега рки. Странная судьба постигла Іорданъ, эту лучшую изъ ркъ всей прибрежной финикійской полосы. Берега его пустынны и мертвы, ни одна деревушка, ни одинъ шалашъ рыбака не оживляютъ его зеленой чащи, ни одна лодка не качается на его благословенныхъ струяхъ. Только стаи водныхъ и лсныхъ птицъ, да безчисленные рои наскомыхъ живятъ зеленые берега Іордана, прежде кишавшіе львами и пантерами, наводившими ужасъ на многочисленныя селенія Эль-Гора. Цлый рядъ библейскихъ мстностей шелъ по теченію Іордана, начиная съ истока его изъ моря Галилейскаго, но отъ большинства ихъ не осталось и слдовъ, такъ что простору и смлости фантазіи нельзя положить и границъ. У развалинъ Кафъ-Егуди, на мст древняго брода Виавара, на углу большаго поворота Іордана и въ другихъ пунктахъ воображеніе изслдователей искало того мста гд крестилъ приходящихъ Предтеча и откуда впервые раздался глаголъ призывавшій къ покаянію міръ утопавшій въ слпот.

— Не пытай напрасно искать умозрніемъ то на что укажетъ теб сердце и подскажетъ вра, отвчалъ мн старый монахъ. когда я обратился къ нему съ вопросомъ о мст крещенія Іоанна.— Вся земля и вода святы вокругъ, къ чему же искать иной святыни, къ чему же пытать умъ, когда столько вковъ милліоны людей на этомъ мст проливали слезы молитвы и умиленія. Не хочешь врить сердцу — не врь, но берегись поврить уму не спрося сердца…

Уже совсмъ стемнло, когда покинули насъ добрые монахи посл долгихъ уговоровъ и зазываній на ночлегъ въ монастырь. Въ такую чудную весеннюю ночь, когда дышетъ ароматами лсъ, когда поютъ не умолкая цикады, когда человкъ можетъ забыться подъ покровомъ сни зеленаго лса,— не можетъ спаться въ четырехъ стнахъ душной кельи. Не раскинувъ даже шатра, котораго не было у насъ, мы съ Османомъ остались ночевать подъ тнью развсистой ивы надъ самымъ берегомъ Іордана. Легкимъ облачкомъ тумана покрылись его темносвинцовыя воды, которыя, казалось, зашумли сильне чмъ днемъ, когда сотни веселыхъ звуковъ зеленой чащи заглушали лепетъ волнъ. Какая-то птица протяжно закричала на другомъ берегу, потомъ шлепнулась въ воду и замолчала. Слышно было только какъ кто-то плескался въ рк среди зарослей камыша и въ окрестныхъ кустахъ шелестили еще незаснувшія птицы. Мой Османъ сидлъ молча у костра и курилъ свою неизбжную трубку, отдаваясь всецло этому занятію, не замчая и не желая примчать что творилось вокругъ его. Наши кони, навшись за день въ волю свжей и сочной травы, слегка пофыркивали отъ удовольствія, словно предвкушая пріятность проваляться цлую ночь вмсто бшеной ночной скачки какою мы угощали ихъ въ предшедшіе дни. Обиліе мелкой мошкары, налетвшей изъ чащи, заставило насъ поддерживать усердно костеръ смолистыми втвями тамариска, бальзамическій дымъ коего оттонялъ рои докучливыхъ наскомыхъ, попадавшихъ въ уши, носъ, ротъ и глаза. Въ тихомъ раздумьи сидлъ я предъ веселымъ огонькомъ, подкладывая зеленыя втви и любуясь какъ огонь пожиралъ молодые листочки, сперва сморщивъ ихъ и изсушивъ, и какъ трещали сухія втки, разбрасывая рои блестящихъ искръ.

Наступила ночь, тихая звздная ночь, когда не шелохнется воздухъ и земля спитъ подъ дымкой ночныхъ испареній. Словно горсть самоцвтныхъ камней надъ складкой воздушной фаты, искрятся, горятъ и мерцаютъ сотни золотыхъ свтляковъ, пляшущихъ рзво въ волнахъ бловатой мглы. Багровый отблескъ костра, прорвавшись сквозь кружевную стну кустовъ, палъ на рку и отбросилъ красноватую тнь, дв-три рыбки всплеснулись въ вод, какая-то птица взлетла на воздухъ, покружилась надъ ркой и полетла въ кусты, а тамъ опять все пріумолкло и спитъ. Только веселыя цикады ведутъ свои немолчныя псни, вторя шелесту листвы и стрекотанью кузнечиковъ, днемъ и ночью поющихъ въ зеленой трав. Но вотъ крикнулъ гд-то жалобно шакалъ, какъ ночной сторожъ, опросившій пустыню, прокатился звучно его окрикъ въ ночной тиши, и въ отвтъ ему отозвались и горы, и лсъ, и пустыня. Десятки грустныхъ однозвучныхъ голосовъ отвчали ему, словно застонала вся долина Іордана…

Все ярче и ярче разгорался нашъ костерокъ, куда мы валили безъ сожалнія сухія и свжія втви тамарисковъ и ивъ, густой столбъ дыму поднялся высоко, разгоняя комаровъ и ‘скниповъ’, составлявшихъ издревле одинъ изъ бичей при-Іорданскихъ странъ. Выше заросли лса поднялся кверху нашъ освщенный заревомъ дымокъ, словно условный знакъ, призывающій гостей къ нашему костерку. Не прошло и получаса, какъ изъ чащи лса внезапно появился незваный гость. Какъ привидніе ночи, онъ подкрался къ еашему становищу и вдругъ предсталъ предъ нашими полусонными глазами, озаренный багровымъ отсвтомъ ярко вспыхнувшаго костерка. Высокая, сухая, блая фигура, въ одяніи напоминавшемъ скоре покрывало чмъ рубаху, придвигалась медленно и неслышно по мягкой трав, не подавая никакого знака ни голосомъ, ни движеніемъ. Отороплый Османъ вскрикнулъ, увидя благо незнакомца, и забормоталъ слова молитвы отгоняющей нечистую силу. Въ противоположность своему кавасу, прежде всего я схватился за оружіе, приготовившись съ револьверомъ въ рук встрчать постителя ночи. Замтивъ наше смущеніе и блескъ сверкнувшихъ стволовъ, незнакомецъ остановился, на смугломъ лиц его я замтилъ гримасу: углы рта, обрамленнаго черною бородкой, нервно подернулись кверху, длинный носъ какъ-то глубже ушелъ во впавшія щеки, и темныя ямки орбитъ вдругъ освтились огненнымъ взоромъ, при вспышк нашего потухавшаго костра.

— О саби ит-абеджикъ, ехериджакъ (о, другъ мой, послушай что я хочу теб сказать)! вдругъ заговорилъ незнакомецъ, опускаясь на землю саженяхъ въ двухъ отъ костра.

— Ирхабу фокъ айни у фокъ рази (добро пожаловать, моя головка, мой глазокъ)! отвчалъ я, стараясь какъ можно привтливе отнестись къ полудикому гостю.

Медленно, словно боясь, поднялся бедуинъ и подошелъ къ нашему костру. Тутъ только я замтилъ что онъ несетъ на себ цлый арсеналъ оружія и могъ бы, пользуясь ночью и засадой, перестрлять насъ по одиночк еслибы питалъ злыя намренія относительно кого-нибудь изъ насъ. Успокоившись нсколько отъ минутнаго волненія, я сталъ съ любопытствомъ разсматривать незнакомца. Увидя близко ночнаго постителя, успокоился и Османъ, и какъ будто стыдясь своего испуга, старался быть какъ можно ласкове съ незнакомцемъ. Пользуясь этимъ, я поручилъ своему кавасу переговорить съ нашимъ гостемъ и освдомиться о причин его внезапнаго посщенія.

Дикій пришелецъ былъ типъ истаго Бедуина, сына горъ и пустыни, высокая, худощавая, словно изъ стали отлитая фигура его дышала подвижностью и силой, вс мускулы тла и лица принимали участіе въ оживленномъ разговор который онъ повелъ съ Османомъ, горячась и крича какъ будто рчь шла о чемъ-нибудь необыкновенномъ, тогда какъ то было простымъ объясненіемъ. Живые глаза такъ и бгали въ своихъ орбитахъ, обращаясь то на меня, то на Османа, длинныя, сухія руки то схватывались за саблю и ружье, то простирались въ направленіи къ Моавитскимъ горамъ, гд кочуютъ сродичи нашего пришельца. Долго и шумно шло объясненіе Бедуина съ моимъ кавасомъ, мн казалось порой что они вызываютъ другъ друга на бой: такъ энергичны были ихъ жесты, такъ крикливы и наступательны выраженія которыми прерывалась эта бесда. Прислонившись къ дереву, я такъ же жадно прислушивался къ словамъ обоихъ Арабовъ, какъ и всматривался въ лицо дикаго Бедуина, къ сожалнію, я могъ понять очень немного, потому что разговоръ шелъ на арабскомъ нарчіи моавитскихъ горцевъ и притомъ такъ быстро что ухо мое не могло уловить даже связи отдльныхъ словъ, не только смысла и значенія цлыхъ фразъ, относившихся ко мн. Терпливо переждавъ окончанія оживленной бесды, я спросилъ Османа о результат его переговоровъ.

Сообщенныя мн свднія не были особенно успокоительнаго свойства. Нашъ гость пришелъ предупредить еасъ чтобы мы были осторожны и скоре уходили съ береговъ Іордана. Багровый дымъ нашихъ костровъ уже вторую ночь замченъ Бедуинами горъ, и они готовы перейти Іорданъ чтобы попросить бакшишъ у Франковъ, зашедшихъ въ область ихъ владній. Абу-Салехъ не желаетъ зла мискубъ хаджи (русскому поклоннику) котораго онъ видитъ уже третій день въ долин Эль-Гора и пришелъ оказать ему небольшую услугу, за что разумется полагается хорошій бакишишъ.

Кто былъ на Восток, тотъ знаетъ что такое бакшишъ, это растяжимое до безконечности слово. Отъ нсколькихъ пиричекъ (мелкая монета) онъ можетъ доходить до милліоновъ рублей, смотря по положенію и условіямъ дающаго и получающаго бакшишъ. Подачка нищему, бакшишъ, можетъ быть полкопйки, тогда какъ бакшишъ султана паш уже равняется тысячамъ лиръ, а бакшишъ хедива повелителю правоврныхъ измряется милліонами золотыхъ. При одномъ слов, даже намек на бакшишъ, я понялъ къ чему ведетъ хитросплетенную рчь нашъ ночной поститель. Не отрицая вовсе возможности подвергнуться нападенію за-іорданскихъ Бедуиновъ, которые часто переходятъ въ бродъ рку чтобы напасть на поклонниковъ и туристовъ, я усомнился невольно въ значеніи услуги которую навязалъ намъ Абу-Салехъ.

— Московъ аскеръ (русскій солдатъ) не боится Арабовъ, веллъ я передать своему гостю. — Для врага есть пули и сабли, какъ для друга — чашка кофе и трубка добраго табаку. Когда христіанинъ приходитъ какъ хаджа (покловникъ) на берега священной рки, онъ приходитъ молитсься, а не воевать и если Абу-Салехъ говоритъ правду, онъ увидитъ что самъ Аллахъ накажетъ тхъ кто мшаетъ молиться.

Мои слова непріятно подйствовали на Араба, который понялъ что его уловка не удалась, но надежда сорвать бакшишъ была слишкомъ велика, и онъ пытался уврять въ своей лжи, хотя самое лицо его изобличало лукавую рчь.

— Московъ храбръ, о томъ знаютъ Арабы, но онъ одинъ, а ночь темна, твой огонь идетъ высоко къ небу, и глазъ Бедуина видитъ его издали. Абу-Салехъ сказалъ все, онъ теперь покинетъ костеръ своихъ друзей. Кейсбахтъ (доброй ночи)!

Проговоривъ скороговоркой эти слова, Абу-Салехъ приподнялся, оправилъ свое ружье, осмотрлъ его кремни, и приложивъ руку ко лбу въ знакъ своего почтенія, медленно какъ тнь удалился въ кусты въ ту же сторону откуда и пришелъ.

До сихъ поръ спокойно бившееся у меня сердце теперь стало биться усиленне, и темное подозрніе пало какъ-то сразу на мою душу. Зачмъ приходилъ Абу-Салехъ, зачмъ предупреждалъ и зачмъ удалился? Не говорилъ-ли онъ правду? Не въ заговор ли онъ съ Бедуинами за-Іорданья? Что будетъ съ нами и что предпринять? Вс эти вопросы какъ-то неотвязно лзли въ голову, привода въ хаотическій безпорядокъ мысли такъ мирно и спокойно настроенныя прекрасною ночью. Если есть хотя доля правды въ словахъ Абу-Салеха, если хотя двое или трое Бедуиновъ собираются или соберутся напасть на насъ пользуясь тишиной ночи и покровомъ густой заросли іорданскихъ лсовъ, то положеніе наше не лучше чмъ запертыхъ облавой зврей, которыхъ собираются травить. Молча другъ на друга глядли мы съ Османомъ, не зная что предпринять, но чувствуя что мы не можемъ оставаться при прежнемъ ршеніи провести ночь надъ обрывомъ священной рки. Какъ-то невольно глаза наши устремлялись въ ту сторону откуда вышелъ и куда скрылся таинственный Абу-Салехъ, словно ожидая нападенія невидимыхъ враговъ. Костеръ нашъ началъ потухать, но у насъ не было охоты поддерживать его снова, намъ казалось теперь что лучше загасить его совсмъ чтобы въ самомъ дл не служить приманкой такимъ проходимцамъ какъ только-что покинувшій насъ ночной поститель, Абу-Салехъ.

Мой Османъ не былъ трусомъ на пол битвы, что доказываетъ медаль полученная имъ за экспедицію въ Іеменъ, но онъ боялся ночи, боялся ея призраковъ, все таинственное пугало его: мой утренній эпизодъ, кое-какіе разказы монаховъ и наконецъ странное появленіе Абу-Салеха разстроило окончательно моего каваса, и онъ не доврялъ самому себ. Вся фигура его выражала растерянность. Десять разъ онъ поправлялъ свои пистолеты, осматривалъ тупую саблю, къ чему-то продувалъ заряженное уже два дня ружье и вообще своимъ видомъ производилъ мрачное впечатлніе и на своего господина.

Пока мы сидли въ недоумніи, въ какой-нибудь полуверст отъ насъ раздался выстрлъ, длинный, протяжный какъ ударъ бича, онъ перекатился раза два-три въ лсной чащ и замеръ на той сторон Іордана. Я вздрогнулъ невольно, Османъ тоже, обоимъ намъ стало такъ жутко какъ предъ боемъ въ виду невидимаго врага подкрадывающагося къ намъ.

— Бжимъ скоре отсюда, господинъ! скоре зашепталъ чмъ заговорилъ мой кавасъ,— Бедуины пустыни недалеко, намъ уже не уйти отъ нихъ. Ружья ихъ быть-можетъ смотрятъ на насъ изъ чащи.

Сердце забилось у меня какъ-то неровно при этихъ словахъ Османа, мн показалось что я слышу шорохъ таинственныхъ враговъ и вижу дула ихъ ружей направленнвхъ прямо на насъ. Между тмъ оторопвшій кавасъ собиралъ кое-какіе пожитки наши, разбросанные на становищ, и сдлалъ коней, повидимому не особенно расположенныхъ идти впередъ вмсто того чтобы проваляться на душистой трав.

Прошло еще нсколько минутъ, длинныхъ, тяжелыхъ, отчаянно скучныхъ… Кругомъ все было тихо, и какъ ни прислушивалось мое настороженное ухо, оно не могло ничего услыхать. Звуки лса и ночнаго покоя не нарушали ночной тишины, только сердце стучало какъ-то сильне, да шакалы стонали чаще и тоскливе. Далеко за ркой гд-то засвисталъ восточный соловей, и его малиновыя трели понеслись по долин Эль-Гора, ‘запахъ розы съ псней соловья несетъ съ собою счастливыя ночи, ядъ измны и коварная пуля таятся тоже во мрак ночей, пестрый олеандръ открылъ для поцлуя зефировъ (ниссимо) свои ароматныя губки, звуки лобзанія слышатся въ листв, срый буль-буль (соловей) поеть о любви, пылая страстью, стрекочетъ цикада… Тутъ же рядомъ крадется злодй, острый кинжалъ пьетъ кровь намченной жертвы, горькій ядъ мертвитъ тло, а свинцовая пуля ищетъ сердца чтобъ его поразить…’

Невольно мн припомнилась теперь когда-то слышанная псня Гафиза, невольно я отдался впечатлнію охватившему уже давно моего проводника. Врагъ могъ быть уже недалеко около насъ… Я весь превратился въ слухъ и зрніе, стараясь изъ звуковъ лсной чащи выдлить шорохъ ползущаго врага. и напрягалъ все свое зрніе чтобы пронизать темную стну зелени окружавшую насъ.

Наконецъ мы собрались и тронулись въ путь, убгая предъ невидимымъ и неосязаемымъ врагомъ. Кони медленно ступали и еле пробирались по тропинк въ густой поросли, поминутно зацпляясь и путаясь въ ней. Мягкіе звуки ихъ копытъ казались намъ громкими какъ выстрлы, а легкое пофыркиваніе — криками способными привлечь врага. Не отдавая себ вполн отчета во всемъ происходившемъ вокругъ, я халъ позади Османа торопившагося впередъ, повторяя вс крюки и завороты которые продлывалъ его привычный бгунъ. Невесело у меня было на душ, но досада брала верхъ надъ осторожностью, и мн казалось подлою трусостью бжать поддаваясь страху проводника и не видя въ глаза опасности.

— Стой, Османъ, мы не подемъ дальше! наконецъ не выдержавъ закричалъ я и остановилъ своего коня. Мой кавасъ обернулся, и на его изборожденномъ морщинами лиц при слабомъ отсвт ночи выразилось изумленіе.

— Яллахъ емхи (скорй впередъ)! какъ-то отчаянно крикнулъ онъ въ отвтъ, и вслдъ затмъ раздался второй выстрлъ, гулко прокатившійся въ чащ лсной.

Было что-то особенно потрясающее въ этихъ выстрлахъ пущенныхъ незримою рукой. Кто и зачмъ нарушалъ покой заснувшей пустыни, кому угрожали эти выстрлы, въ чью грудь была направлена свинцовая пуля, когда вокругъ все дышало покоемъ и безмятежною тишиной, вотъ вопросы которые докучливою чередой лзли въ голову. Пораженный, испуганный Османъ уже не слушалъ моихъ приказаній и мчался неудержимо впередъ, призывая за собой господина. Паника моего каваса, обстановка окружавшая меня и полная беззащитность въ виду таинственнаго врага, все это до того подйствовало на меня что я послдовалъ совту Османа и мчался по лсной троп, не обращая даже вниманія на то что сотни сучьевъ и втвей зацпляли и хлестали васъ и нашихъ лошадей. Первый разъ въ жизни я испыталъ тотъ паническій страхъ который гонитъ часто цлыя тысячи людей отъ одного призрака опасности и пережилъ въ самомъ себ минуты показавшіяся длинными часами…

Чрезъ четверть часа бшеной скачки, въ теченіе коей я не видалъ своего проводника, мой конь очутился на вызд изъ лса и помчался по открытой мстности разстилающейся до береговъ Бахръ-Эль-Лута. Показавшаяся изъ-за Моавитскихъ горъ полноликая луна слегка серебрила пустыню и придавала ей тотъ фантастическій оттнокъ который Арабы зовутъ ‘сіяніемъ ночи’. При свт залившемъ пустыню я различалъ и своего Османа, и его коня, и даже небольшой блый узелокъ хранившій нашу провизію. Выскакавъ изъ густой поросли іорданскихъ лсовъ, пугавшихъ своею темнотой, и очутившись на ровномъ освщенномъ простор. на которомъ не могъ угрожать никакой невидимый врагъ, я почувствовалъ сразу что сердце перестало сжиматься, сознаніе прояснилось. И покинувшая было бодрость вернулась какъ-то сразу, когда миновали страхи порожденные мракомъ, и взоръ упалъ на поверхность залитую луннымъ сіяніемъ. Я пріостановилъ своего коня и, не желая углубляться въ пустыню, похалъ вдоль лса скрывавшаго Іорданъ. Только теперь я увидлъ ошибку которую вольно или невольно сдлалъ Османъ, бросившись со страха не поперекъ, а вдоль лсной полосы облегающей берега священной рки, что заставило насъ сдлать версты полторы-дв лишняго бга.

Не прошло и получаса какъ я, уже вполн успокоенный и не тревожимый выстрлами, пугавшими только въ густой поросли лса, лежалъ на своемъ плащ на голомъ песк, вперивъ свой взоръ въ голубое небо, гд боролось мерцаніе звздъ съ тихимъ ровнымъ сіяніемъ луны. Наши кони тоже отдыхали, только Османъ не могъ успокоиться вполн и какъ-то озабоченно посматривалъ вокругъ и особенно въ темную стну Іорданскихъ лсовъ, которые чернли недалеко отъ насъ. Прошло еще съ полчаса… Вперивъ свои взоры въ таинственный лсъ, попрежнему всматривался Османъ, давно приготовивъ свои пистолеты и ружье, мой кавасъ все еще не могъ освободиться отъ мысли о внезапномъ нападеніи Арабовъ пустыни и не разсдлывалъ коней, спокойно дремавшихъ на песк. Мои мысли не были такъ тревожны, и меня занимало боле небо чмъ вс опасенія Османа. Въ свтло-голубой серебристой синев плавали надъ нашею головой яркія созвздія. Почти въ зенит горла блистательная Вега, Арктуръ, Денебола, Регулъ и Проціонъ яркою дугой протянулись по синему небу, тогда какъ Альдебаранъ, Капелла и Алгенибъ слабо мерцали предъ золотымъ шаромъ полноликой луны. Привыкшій глазъ находилъ на голубомъ небосклон и Пегаса, и Кассіопею, и Медвдицъ, и Корону, но его взоры тонули въ надзвздной глубин пронизанной мягкимъ сіяніемъ мсяца.

— Уа-уа! Я раголь (смотри, человкъ)! вдругъ какъ бшеный вскрикнулъ Османъ и вскочилъ словно ужаленный змей… Длинное ружье блеснуло своимъ яркимъ стволомъ въ его рук, и я заслышалъ зловщій звукъ взводимыхъ курковъ.

Быстрый взоръ мой, упавъ съ небесъ на землю, запримтилъ блое пятно, ярко озаренное лучами мсяца, показавшееся на темномъ фон Іорданскаго лса. Пятно это казалось неподвижнымъ, потомъ начало отдляться и мало-по-малу очутилось на ровной поверхности залитой фосфорическимъ сіяніемъ, длинная металлическая полоска сверкнувшая на этомъ пятн позволила заподозрить ружье въ рукахъ новаго незнакомца, который подвигался не торопясь по направленію къ нашему становищу. Завидя новый предметъ, зафыркали наши кони и насторожили свои уши, арабскіе скакуны чуютъ издали друга и врага, говорятъ Бедуины, полагаясь часто на чутье лошадей.

— Эш-и-макъ (кто ты)? крикнулъ я выходя на встрчу блому незнакомцу. Отвта не было, но вся закутанная въ бломъ фигура продолжала приближаться. Сердце опять забилось сильне, рука невольно сжала крпче врную берданку, и я повторилъ свой вопросъ. Незнакомецъ въ отвтъ отчаянно замахалъ руками и показывая правою рукой на лсъ лвою ладонью давалъ мн знать чтобъ я замолчалъ…

Я подвинулся еще стараясь своею быстротой заглушить трепетаніе сердца и ободрить Османа, уже готовившаго нашихъ коней. Чмъ ближе подходилъ я къ блому незнакомцу, тмъ смле и порывисте былъ мой шагъ, и когда я былъ всего въ трехъ-пяти саженяхъ разстоянія отъ Бедуина, я услышалъ знакомый голосъ, по которому узналъ Абу-Салеха.

— Энта рагулъ таибъ Московъ (ты Русскій — молодецъ)! заговорилъ Арабъ,— но ты неостороженъ какъ женщина или овца. Бдный Абу-Салехъ снова пришелъ предупредить тебя что враги недалеки и что они ищутъ тебя и Османа. Бги поскоре въ эль-Риха (Іерихонъ), гд ты найдешь тихій покой и куда проведетъ тебя Абу-Салехъ.

При напоминаніи о врагахъ я почувствовалъ снова что моя смлость покидаетъ меня, но одинъ пристальный взглядъ на Араба, не умвшаго скрыть свою радость при вид моего страха, открылъ снова мн глаза. Съ какою-то особенною логическою силой представилось мн теперь что Абу-Салехъ лжетъ, что разказъ о дикихъ Бедуинахъ выдуманъ имъ самимъ для того чтобы сорвать съ меня бакшишъ, и что даже выстрлы напугавшіе насъ произведены были тоже его рукой.

— Аллахъ и его Пророкъ наградятъ Абу-Салеха за его любовь къ ближнему, отвчалъ я посл нкотораго молчааія,— но напрасно сынъ Эльгорской пустыни пытается напугать и обмануть Москова. Не первый годъ онъ живетъ въ лсу и самъ можетъ распознать друга и врага. Бедуиновъ нтъ въ лсахъ Іордана, кром Абу-Салеха, это его ружье стрляло въ ночи, думая напугать одинокаго путника. Такъ не длаетъ честный Арабъ, и если Абу-Салехъ не покинетъ насъ, то мы имемъ ружья которыя не даютъ промаха. Иди съ миромъ откуда пришелъ. Аллахъ архамту (Господь тебя да помилуетъ).

Мои ршительныя слова не понравились коварному Бедуину, надо было видть какъ исказились черты его лица, какъ передернулась вся его длинная мускулистая фигура, когда Абу-Салехъ понялъ что его планы запугиванья рушатся, что его хитрость разгадана врагомъ, и тотъ надъ кмъ онъ хотлъ зло потшаться заставилъ отступить его самого. Руки его судорожно перебирали то винтовку, то широкій ханджаръ торчавшій за поясомъ. Глаза Абу-Салеха метали искры и готовы были, казалось, пронизать меня. Я слдилъ за каждымъ движеніемъ Араба, боясь его внезапнаго нападенія. Моя острожность впрочемъ была напрасна, потому что Османъ въ свою очередь не спускалъ глазъ съ Абу-Салеха, и пуля его винтовки пронизала бы послдняго при первой попытк къ нападенію.

— Московъ слпъ и глухъ, какъ-то отчаянно вполголоса пробормоталъ Бедуинъ, не столько въ свое оправданіе сколько для того чтобъ отвтить что-нибудь. — Абу-Салехъ такъ честенъ какъ и Османъ и никогда не предастъ друга.

Съ этими словами Бедуинъ повернулся, вскинулъ на плечо свое ружье и удалился въ темную чащу лса. Ложь и выдумка Абу-Салеха были до того очевидны что я не могу простить себ цлаго получаса паники которую онъ навелъ на меня и Османа, заставивъ насъ постыдно ускакать съ зеленющихъ береговъ Іордана. Ворочаться было поздно, а проводить ночь въ пустын, когда въ нсколькихъ верстахъ отсюда можно найти гостепріимный кровъ въ руской страннопріимниц Іерихона, было бы неостроумно, тмъ боле что все равно мы не могли бы заснуть спокойно эту ночь. Мы ршились, поэтому, хать въ Іерихонъ, гд можно было отдохнуть посл двухъ малосонныхъ ночей.

—Эль-Риха, эль-Риха! радостно кричалъ Османъ, узнавъ о моемъ ршеніи не оставаться больше въ пустын.— Туда не придутъ къ намъ Абу-Салехъ и Бедуины пустыни.

Словно предвкушая скорый отдыхъ, наши кони помчались быстро по равнин, звонко постукивая своими крпкими копытами о металлическую почву и слегка пофыркивая, когда свжій втерокъ ночи прилеталъ къ намъ съ береговъ Мертваго Моря.

І.

Іерихонъ, Іерихонъ! Какъ много сливается въ нашемъ представленіи при одномъ имени этого нкогда великаго города и какъ мало отъ него осталось теперь! Палестина изъ конца въ конецъ покрыта великими развалинами прошлаго, отъ котораго часто уцлли лишь одни жалкіе слды, но рдко гд отъ толикаго величія осталось такъ мало какъ на мст Іерихона. Пока кони наши неслись быстрымъ аллюромъ вдоль долины Эль-Гора къ темной кучк зелени скрывающей жалкія лачуги современнаго Іерихона, мысль путника витала далеко за предлами дйствительности. Воображеніе рисовало иныя картины, иныя времена, когда высокія стны окружали столицу царей Ханаанскихъ, одно имя которой — Риха — говорило о благовоніяхъ разлитыхъ въ долин текшей медомъ и млекомъ. Перистыя купы пальмъ осняли благословенный городъ, тонущій въ ароматныхъ садахъ, и чудный источникъ Елисея, котораго воды давали сказочное плодородіе окружающимъ полямъ. Но вотъ зазвучали трубы Навина, пали стны великаго Іерихона, и на заклятомъ вождемъ Езреевъ мст заглохъ и засорился чудный источникъ, терніи и волчцы замнили бальзамники и пальмы, а вмсто стадъ развелись гіены, шакалы и львы, которые своимъ ревомъ напоминали забредшему путнику о второмъ Содом Ханаанской земли….

По полю покрытому колючими травами и кустами наши кони примчали насъ скоро къ небольшому блому домику за каменною стной, гд на мст древней Галгаллы пріютилась русская страннопріимница. Остановились наши взмыленные скакуны. Османъ слзъ съ сдла и постучалъ въ ворота прикладомъ своего ружья. На нашъ зовъ откликнулся заспанный женскій голосъ, и въ перемежку съ арабскими словами я услышалъ русскую молитву. Стуча ключами, хозяйка страннопріимницы отворила ворота, наши кони переступили порогъ русской земли,а за ними вступилъ и я подъ мирную снь Антониновской постройки. {Архимандритъ Антонинъ, настоятель русской миссіи въ Іерусалим, творецъ цлаго ряда русскихъ страннопріимницъ во Святой Земл.}

Какое-то тихое, свтлое чувство охватило меня когда почувствовалъ что стою на русскомъ уголк земли, среди долины Іордана, у древней Галгаллы Навина, и когда вмсто арабскаго привтствія я услышалъ русское ‘милости просимъ’. Невысокая благообразная женщина, вся въ черномъ, стояла предо мной освщенная двойнымъ свтомъ луны и небольшой масляной лампочки. На ея чисто русскомъ лиц было написано столько кротости и смиренія въ ея добрыхъ глазахъ было столько ласки и материнской нжности, что одинокому путнику, прибредшему сюда изъ далекаго свера, въ лиц доброй старушки представилась настоящая мать которая вышла на встрчу сына.

Несмотря на глухую ночь, хлопотунья-хозяйка хотла угостить дорогаго гостя чаемъ и закуской, и только мои усиленныя просьбы удержали ее отъ этого намренія. Кони наши были поставлены подъ навсъ, въ ясли имъ былъ засыпанъ зернистый ячмень. Османъ мой примостился въ нижнемъ помщеніи страннопріимницы, куда хозяйка нанесла ему цновокъ и одялъ, тогда какъ для меня на верху былъ приготовленъ быстро чистенькій нумерокъ съ блыми занавсками, диваномъ и желзною кроватью съ эластическимъ матрацомъ и кисейнымъ пологомъ, защищающимъ спящаго отъ нападенія скниповъ, которыхъ очень много въ долин Іордана. При вид комфортабельной постели меня потянуло невольно на отдыхъ, но яркій дискъ луны, смотрвшей прямо въ раскрытое окно, откуда неслись благоуханіе апельсиновъ и лимоновъ въ цвту и немолчное пніе цикадъ, потянулъ снова на открытый воздухъ, въ садъ, гд ряли рои блестящихъ свтляковъ, гд дышали ароматами чашечки нжныхъ цвтовъ, гд въ жасминовомъ куст надъ журчащимъ ручейкомъ плъ соловей…

Утопая въ сіяніи и нг царившихъ вокругъ, дремалъ безмятежно Іерихонъ, его усыпляли трели бульбуля и крпкій ароматъ его зелени, пьющей воды благословеннаго Кельта. Крики шакаловъ не доносились сюда изъ пустыни, стоны хубары (совы) не тревожатъ сна обитателей эль-Риха.

Кроткій призывъ моей хозяйки напомнилъ мн что тло проситъ отдыха и покоя. Съ какою-то грустью покинулъ я апельсинный садъ и поднялся на верхъ, гд ожидали меня большая кружка козьяго молока, тарелка оливъ и ломоть русскаго чернаго хлба. Отказавшись отъ угощенія, я поспшилъ раздться и упалъ въ кровать, опустивъ пологъ. Іерихонъ царей Хананейскихъ, Іерихонъ временъ Адріана и крестоносцевъ, полумертвая пустыня вокругъ, чудное Море Смерти вблизи, священный Іорданъ, и русскій уголокъ съ мягкими кроватями, кисейными пологами, чернымъ хлбомъ и самоварами какою-то безсвязною чередой промелькнули въ моемъ воображеніи, и я заснулъ какъ можетъ заснуть только тотъ кто не спалъ дв ночи и перенесъ рядъ впечатлній которыхъ не забыть никогда…

Поздно утромъ на другой день я проснулся съ тмъ чтобъ отдаться всецло тихому, торжественно радостному настроенію. Сброшено было ненужное оружіе съ пояса, съ сердца спали тревоги и опасенія, свтло и чудно было у меня на душ когда я вышелъ въ зеленый садъ, еще дышавшій свжестью ночи, и увидалъ въ тни апельсинныхъ деревъ столъ накрытый чистою скатертью, на которомъ весело шиплъ самоваръ, раздуваемый хлопотуньей-старушкой. На стол, кровл хлба, молока и оливъ, красовалась русская яичница, деревянныя русскія ложки, салфетки и полный чайный приборъ. Какъ-то странно было видть все это подъ яркимъ небомъ Палестины, на мст Иродова театра и въ виду Галгаллы, жертвеннаго ка.мня временъ предшедшихъ Навину. Но исторія не знаетъ невозможности и ставитъ русскую страннопріимнпцу какъ въ долин Іордана, такъ и подъ дубомъ Маамрійскимъ и въ апельсинныхъ садахъ благоухающей Яффы. Часа полтора я прочайничалъ съ доброю хозяйкой и въ бесд съ нею убдился какою могучею нравственною силой обладаетъ эта на видъ хилая, не богатая здоровьемъ старушка и какимъ цивилизующимъ началомъ она является среди полудикихъ обитателей Риха. Много пеняла мн добрая женщина что я провелъ дв ночи на берегахъ Іордана, не воспользовавшись кровомъ обители Предтечи и съ ужасомъ выслушала разказъ о моихъ приключеніяхъ… Сильно ругнула она ‘разбойника Салеха’, котораго знала съ нехорошей стороны и считала способнымъ навести на путника шайку за-іорданскихъ грабителей. Между тмъ мой кавасъ сводилъ напоить коней и приготовилъ ихъ къ экскурсіи на Джебель-Карандаль, Сорокадневную Гору, куда я хотлъ взобраться сегодняшнимъ утромъ.

Незадолго до полудня выхали мы съ Османомъ изъ воротъ русскаго дома и похали вдоль небольшаго ручья, берега коего заросли густо колючимъ кустарникомъ, теревинъ, цаккумъ и нэбтъ, небольшое деревцо приносящее плоды величиной въ вишню, называемые акридами, и небольшіе лубки съ маленькими колючими листьями, вотъ главныя растенія окрестностей Іерихона. Подъ голубымъ небомъ Палестины, среди панорамы горъ стснившихъ Іорданскую долину, предъ грознымъ очеркомъ Сорокадневной Горы, эти небольшіе лски, залитые снопами сирійскаго солнца, кажутся прекрасными и гармонируютъ вполн съ окружающею природой. Какъ огромные круглые плоды, на многихъ деревьяхъ висятъ бумажныя гнзда осъ и пчелъ, обильныхъ въ этихъ лскахъ, десятки птицъ оживляютъ ихъ своими мелодичными пснями, тогда какъ ящерицы, зми и многочисленныя наскомыя придаютъ жизнь полуприкрытой зеленью почв, полувысохшей трав и сровато желтымъ глыбамъ известняковъ и глинъ, составляющихъ почву Іорданской долины. Черезъ полчаса зды отъ русскаго дома мы были у источника пророка Елисея.

Изъ груды нагроможденныхъ природой камней, журча и переливаясь алмазами на солнц, бьетъ сильная струя, которая питается водами со склоновъ Сорокадневной Горы. Немло во всей Палестин такихъ водообильныхъ струй, какъ струя Айнъ эс-Султанъ, источника Царей, еще мене такихъ гигантскихъ бассейновъ какъ бассейнъ источника Елисея. Сложенный изъ огромныхъ камней, едва носящихъ слды обработки, и напоминающій постройки циклоповъ при длин почти во сто саженъ и ширин въ семьдесятъ, этотъ бассейнъ поражаетъ туриста, даже привыкшаго встрчать въ Палестин колоссальныя гидравлическія сооруженія. Рядъ развалинъ на холмахъ окружающихъ Айнъ эс-Султанъ, съ остатками циклопическихъ стнъ, какъ-то живе напоминаетъ о стнахъ великаго Іерихона и переноситъ воображеніе къ тмъ временамъ, когда эти нын пустынныя страны цвли городами и многочисленнымъ населеніемъ, когда соглядатаи Навина изумились плодородію Хананейской земли, которую еще Флавій назвалъ божественнымъ мстомъ ( ), не имвшимъ соперниковъ во всемъ мір.

Русскій архимандритъ первый положилъ основаніе четвертому Іерихону, около страннопріимицы Антонина уже ютится населеніе: въ самомъ дом вчно толпятся русскіе туристы и паломники для которыхъ Палестина стала давно уже своею землей. Безвстные, убогіе, скудные матеріальными средствами, но богатые врой и энергіей, они давно уже проходятъ изъ конца въ конецъ Евангельскую страну, переская ее, по способу апостольскаго хожденія, во всхъ направленіяхъ. Предъ русскою, простою, не хитрою, но могучею силой рушатся вс преграды, и нашъ одинокій паломникъ, срый мужичокъ или старушонка съ посохомъ въ рук и ранцемъ на плечахъ, встрчается въ такихъ уголкахъ Палестины куда зазжій туристъ считаетъ рискомъ показаться даже увсившись оружіемъ и въ сопровожденіи конвоя.

У источника Елисея глазамъ моимъ предстали живыя доказательства этой русской силы и желзной энергіи, предъ которою отступаетъ въ изумленіи даже полудикій грабитель-Бедуинъ. Растянувшись на своихъ зипунахъ, подложивъ свои сумки подъ головы, подъ прямыми лучами сирійскаго солнца лежали два хилые мужичонка, возл нихъ, смотря на міръ потемнвшими очами, сидлъ старый слпецъ, свтлая радость была написана на его безжизненномъ чел, увлаженномъ потомъ и слезами, катившимися по загорлымъ щекамъ, уста шептали молитву, хилыя руки творили крестное знаменіе, вся фигура слпаго старца дышала умиленіемъ и восторгомъ.

Мн понятна и ясна та великая сила воли которая привела за тысячи верстъ слпаго старика, та мощь духа и побда надъ немощною плотію которыхъ не одолютъ даже стихіи. Съ врой въ Бога въ сердц, съ посохомъ въ рук и съ желзною настойчивостію въ груди русскій паломникъ почти тысячу лтъ, со временъ Владиміра Святаго, переплывалъ ‘семь морей’ и переходилъ ‘тридевять земель басурманскихъ’ для того чтобы ‘Господней Земл поклонитися, въ Ердань рк искупатися’. Высшимъ апогеемъ тысячелтняго паломничества мн показалось, поэтому, появленіе русскаго старца-слпца, котораго привелъ въ Палестину изъ далекой Руси крошечный мальчикъ-поводырь.

Слпой старецъ со своими провожатыми только-что спустились со Сорокадневной Горы, за одно восхожденіе на которую католическіе патеры общаютъ полную индульгенцію. Этотъ подвигъ былъ теперь предъ нами и начинался недалеко отъ источника пророка Елисея.

Много горъ въ Палестин, этой горной стран по преимуществу: тихая гора Маслинъ, высокій Ермонъ, покрытый снгами, зеленющій куполъ Галилеи, аворъ, и рядъ другихъ, неотмченныхъ Евангельскою исторіей вершинъ, но ни одна изъ горныхъ массъ не производитъ такого цльнаго впечатлнія и сердце паломника и туриста, какъ Джебель Каранталь, Горп Искушенія, мрачная, огромная, голая, изрытая многочисленными пещерами, царящая надъ цлымъ хаосомъ горъ замыкающихъ долину Іордана. Помимо Евангельскаго сказанія, само сердце невольно говоритъ вамъ что съ этою мрачною каменной массой могутъ связаться лишь самыя темныя представленія.

Арабы говорятъ: Джины, африты (злые духи) и другая нечистая сила любятъ гнздиться въ пещерахъ Джебель Карантала куда ихъ загналъ Великій Пророкъ изъ долины эль-Шерія. Въ темныхъ зіяющихъ пещерахъ они размстились десятками, и горе путнику который осмлится нарушить ихъ покой! Въ мрачныхъ узкихъ переходахъ и подземельяхъ слышатся по ночамъ стоны, крики и завыванія адской силы, виднются блья тни, огненныя чудовища, въ вид кофагнъ (летучихъ мышей), вылетаютъ въ глухую полночь африты покружиться надъ пропастями заклятой горы. Далеко разносится вяніе ихъ крылъ, которое путникъ принимаетъ за шелестъ листьевъ, за говоръ журчащаго ручейка, и обманутый идетъ по склонамъ горы въ пещеры — откуда нтъ возврата. Но не всегда мрачный Джебель Каранталь былъ обиталищемъ нечистой силы. Великій Иша (Іисусъ), говорятъ Арабы, жилъ нкогда со своими учениками въ одной изъ пещеръ Каранталя. Пропала тогда нечистая сила, великая святость сошла съ неба на склоны горы, каждую ночь оно разверзалось надъ нею, и ангелы обитали на вершин ея, птица ночи, кофашъ, сотворенная Ишой служила Пророку и возвщала ему захожденіе солнца и тотъ часъ когда муэззины призывали правоврныхъ къ молитв. Разверзалось тогда небо надъ вершиной Каранталя, и оттуда спускался столъ, покрытый плодами небесныхъ садовъ, предъ Великимъ Пророкомъ и Его учениками. Но ушелъ Иша изъ пещеры Каранталя и вернулись туда африты, человкъ избгаетъ этой горы, и только отшельникъ и монахъ. хранимый Аллахомъ, живетъ въ пещерахъ этой дивной горы.

Христіанское преданіе назвало Джебель Каранталь горой Искушенія или Сорокадневною, связавъ постъ и искушеніе Спасителя съ этою мрачною горой, изрытою пещерами и ходами, которые по всей вроятности имютъ связь между собою и образуютъ подземный городъ въ род Бетъ-Джибрина и Эль-Харей-Тунъ. Одна изъ этихъ пещеръ, ближайшая къ вершин, расширенная и превращенная въ храмъ царицей Еленой, служила, по преданію, мстомъ сорокадневнаго уединенія Спасителя. Туда и направились мы по горной тропинк, прихотливо вьющейся по каменнымъ уступамъ и чрезвычайно неудобной для восхожденія. Масса камней, рытвинъ и выступовъ преграждали дорогу, несмотря на это, черезъ 12—15 минутъ восхожденія мы были уже у монастыря Сорокадневной Горы, пріютившагося въ вертепахъ изсченныхъ въ толщ каменной скалы. Громкое пніе монаховъ встртило бодро взобравшихся путниковъ, и подъ сладостныя слова молитвы мы проникли въ большую пещеру, гд таится убогая церковь во имя Христа Спасителя.

Бдная и вмст необыкновенная обитель! До сихъ поръ мн не приходилось встрчать ничего ей подобнаго. Ни прославленные монастыри Пиренеевъ, ни обители ессаліи гнздящіяся также на высокихъ скалахъ, ни даже удаленный ото всего міра монастырь Синайской пустыни не поражаютъ въ такой степени взоръ и сердце паломника, какъ эта убогая обитель Сорокадневной Горы. И бднота, и расположеніе, и мсто напоминающее столько Евангельскихъ событій, и ласковость монаховъ, поражающихъ своею христіанскою простотой, все это дйствуетъ и на воображеніе, и не сердце. Изсченная скоре на обрыв чмъ на склон дикой, ужасной и мрачной горы, сокрытая въ пещерахъ гд сошлись Вчный Свтъ съ исчадіемъ мрака и ада, обитель Горы Искушенія представляетъ все для того чтобы забыть о мір и его сует.

Небольшой уступъ скалы, въ род балкона, служитъ посредникомъ между вншнимъ міромъ, разстилающимся вокругъ, и внутреннимъ, сокрьггымъ въ дивной пещер и сердцахъ ея подвижниковъ. Стоя на этомъ балкончик, надъ обрывомъ саженъ въ 200 глубиной, въ самой середин огромной каменной массы, забываешь о мір и паришь высоко надъ его низменными интересами и суетой. Предъ глазами, кром безконечнаго простора небесной синевы, далеко внизу лежатъ мста, изъ коихъ каждое будитъ сердце, дйствуетъ на воображеніе и возсоздаетъ въ памяти образы давно минувшаго. Прямо внизу разстилается долина Іорданская, таящая въ своихъ зеленыхъ берегахъ струю священной воды, прямо на сверъ и западъ вздымаются горы замыкающія долину Іордана, на восток, тотчасъ за ркой, встаютъ стны Моавитскихъ горъ, за которыми идутъ страны древней культуры, заселенныя полудикимъ народомъ, на свер и запад объемля съ трехъ сторонъ Джебель Каранталь, возвышаеются горы Іудеи, таящія на своихъ склонахъ мста Евангельскихъ событій, а на вершин — благословенный Іерусалимъ, Іерихонъ, Галгалла, мсто крещенія, монастырь Претечи и обитель Св. Герасима приковываютъ благочестивое вниманіе паломника, смотрящаго на долину Іордана съ высоты каменнаго уступа Сорокадневной Горы. Голубая, блистающая серебристыми струйками поверхность Мертваго Моря, окаймленная, какъ бы стнами, мрачными каменными громадами, замыкаетъ съ юга долину эль-Гора, которая представляется въ вид пестраго ковра, натянутаго въ рамки между горами Моавіи и Іудеи. Чудная, поразительная картина, лучше которой нтъ въ предлахъ Палестины!

И чмъ больше смотришь на эту картину, тмъ боле хочется смотрть, тмъ спокойне и радостне становится на душ. Глазъ отдыхаетъ въ созерцаніи, пораженное сердце молчитъ, человкъ уходитъ въ самого себя, образы вншняго міра отразились въ его глубин, и оттуда возстаютъ одухотворенные. Какъ-то свободно и легко слагаются и растутъ новые образы и идеи, которые познаются больше сердцемъ, чмъ умомъ и говорятъ лишь для тхъ кто уметъ врить и любить. Полные чарующей живости и простоты, въ сіяніи святости и библейской чистоты проходятъ тогда передъ внутреннимъ окомъ виднія, какъ-то чище, проще и добре становишься въ эти минуты отршенія ото всего міра, оставаясь самъ съ собою предъ лицомъ неба, подъ сводами пещеры Искушенія. Въ эти минуты не надо уходить дальше въ пустыню, не нужно налагать на себя тяжелый крестъ подвижника, пустыня найдется въ твоемъ сердц, чуждой вншняго міра, и мысль, скованная врой, добровольно ляжетъ на крестъ сокрушенной гордыни. Отдайся всецло чувству охватившему тебя, перечувствуй все что дано теб въ удлъ, перечувствуй такъ чтобы не забыть никогда — и этотъ подвигъ дастъ твоему сердцу надежду, вру и любовь.

Въ пещер Горы Искушенія все дышетъ безмолвіемъ, святостью и пустыней. Убогая церковь, изсченная въ скал, похожая боле на погребальный склепъ и катакомбу, не поражаетъ благолпнымъ величіемъ, но за то въ ней легче молиться чмъ въ раззолоченномъ храм, легче въ сердц своемъ ощутить избытокъ той полноты которая не приходитъ отъ міра сего.

Немного отшельниковъ въ этой обители, повисшей надъ обрывомъ, заключившейся въ камень и ушедшей отъ соблазновъ міра на Гору Искушенія и Поста. Вчное безмолвіе, постъ, созерцаніе неба, борьба съ камнемъ и нуждой, вотъ на что обрекаютъ себя подвижники Сорокадневной Горы. Страшныя виднія нарушаютъ сонъ и покой молодаго отшельника, еще не привыкшаго къ пустын, даже паломники испытываютъ ихъ, оставаясь на ночь въ пещерахъ Горы Искушенія. Безмолвствуетъ сердце, уйдя въ свою глубину, но разгоряченная мысль работаетъ непрестанно въ ночной тишин и создаетъ во мрак пещеръ мнимые образы того кто дерзнулъ искушать самого Спасителя міра.

‘Я помню живо, говорилъ мн одинъ почтенный іеромонахъ, первую ночь проведенную въ вертепахъ Сорокадневной Горы. Я не спалъ, потому что не могъ спать, охваченный чувствомъ живой радости и благоговнія, потрясенный впечатлніями которыя вынесъ съ Іордана, Іерихона и подымаясь на вершину Горы Искушенія. Утомленное тло спало, физическій человкъ лежалъ въ изнеможеніи, но душа смотрла своими очами, и воображеніе рисовало чудныя виднія библейской старины. Отъ временъ Лота и Авраама до эпохи хананейскихъ царей и отъ паденія Іерихона до крещенія Предтечи припоминались событія свтлою чередой, предъ моими внутренними очами проходили маститые патріархи, мудрые вожди избраннаго народа и грозный обликъ вопіющаго на берегахъ Іордана. Текутъ волны гршнаго народа къ струямъ благословенной рки. Вс сошлись воедино, трепеща предъ гласомъ вопіющаго въ пустын, зовущаго міръ къ покаянію и встрч Богочеловка. И предъ незримымъ обликомъ Грядущаго, кажется мн, померкаютъ и убгаютъ образы древняго міра: развратъ, многобожіе, жестокость, эгоизмъ и все порожденное мракомъ, уходятъ куда-то далеко и вмсто нихъ съ береговъ Іордана разливается по міру тихій божественный небесный свтъ, я чувствую это, сознаю, знаю, но не могу видть того что не дано въ удлъ человку. Рушатся капища древнихъ боговъ. Умъ молчитъ, отринувъ свои мечтанія, но сердце горящее какъ факелъ видитъ въ этихъ свтлыхъ видніяхъ прообразы страдальцевъ за Христа, краеугольные камни новой вры, людей для которыхъ жизнь есть любовь. И чувствую я что всепроникающій свтъ проникъ и въ меня, что сердце мое запылало огнемъ, тло мое просвтлло и стало легко, а умъ, истощенный мыслью, началъ снова понимать голосъ сердца. И мн стало такъ хорошо и легко какъ будто спали вс оковы приковавшія къ міру, какъ будто я готовъ былъ воспарить и летть вслдъ за свтомъ озаряющимъ міръ, какъ дитя не имющее прошлаго, котораго вся жизнь впереди, я отдался весь настоящему, стараясь вмстить невмстимое, и мн казалось въ т минуты чуднаго виднія что я могу вмстить самый свтъ… Я пошелъ на встрчу къ нему, не зная и не заботясь о земныхъ преградахъ, пошелъ туда откуда онъ изливался, на встрчу самому Солнцу… Не долго разливалась по міру заря вчнаго сіянья, когда утро и Солнце были еще недалеко… Еще нсколько мгновеній — и оно явилось на свтломъ горизонт, озаривъ весь міръ лучами новаго свта и наполнивъ его сіяніемъ нисшедшимъ отъ небесъ. Въ этомъ царств свта, сіянья и лучей, въ которомъ утонули и небо, и земля, явился кроткій образъ Того о Комъ вщали пророки, Кого ожидалъ міръ и предъ Кмъ убгала вковая тьма. Онъ явился принося свтъ, но человкъ не сумлъ встртить Его, но сумлъ въ сердц своемъ заключить мракъ вмсто свта и ненависть вмсто любви… И представилось мн снова что въ мір тьма, что одолли древніе боги, что зло побдило добро и Вчный Свтъ заключился въ темной пещер горы. Невмстимое умстилось въ вертеп, и сіяніе озарявшее весь міръ утонуло во мрак, въ который погрузилась земля. Мракъ и ужасъ заполнили все, отяжелло снова мое тло, преисполнилось сердце порокомъ и грхомъ и темныя мечтанія завладли умомъ и наполнили его мрачными видніями. Мн казалось тогда что преисполненный тьмой и грхомъ, я вижу образы мрака который побдилъ Свтъ и поглощаетъ меня самого, какъ поглотилъ уже весь міръ. Что-то ужасное, безобразное, колоссальное, растущее представилось предо мною, я чувствовалъ что въ мои глаза смотрится кто-то, что холодъ и смерть проникаетъ внутрь меня, останавливается и леденетъ кровь, замираетъ сердце и мозгъ наполняется ужасами которыхъ не можетъ передать языкъ. Огонь и мракъ, безмолвіе и громъ, колоссальность и ничтожество, что-то и ничто, форма и хаосъ, — вотъ что предстало предъ моими умственными очами во мрак пещеры Горы Искушенія… Дикій крикъ вырвался изъ моей переполненной ужасомъ груди… Я проснулся, и надъ моимъ изголовьемъ старый монахъ читалъ святыя слова молитвы…

‘— Успокойся, брате, говорилъ многоопытный старецъ, тебя постило видніе. Проснись, возстань и принеси молитву Тому Кто въ этой пещер поборолъ Искушеніе, побдилъ мракъ и одоллъ князя тьмы…

‘Какъ гора спала съ моихъ плечъ когда я вернулся на землю изъ волшебнаго міра видній и вмсто мрака увидалъ свтъ лампады мерцавшей предъ кроткимъ ликомъ Спасителя. Никогда еще я не молился такъ пламенно, никогда до сей поры мн не представлялось такъ ясно искушеніе, въ первый разъ въ своей многолтней жизни я чувствовалъ себя такъ близко къ Тому на служеніе Которому обрекъ себя съ дтства.’

Такъ разказывалъ просвтленный духомъ старецъ, и мн казалось что слова его передаютъ то что перечувствовалъ и переиспыталъ не одинъ паломникъ проведшій ночь въ пещер Сорокадневной Горы. Углубясь въ темные своды ея и оставшись наедин со своими мысля.ми, я живо припомнилъ вдохновенный разказъ, видніе мн показалось реальнымъ, въ своемъ сердц я ощутилъ возможность врить въ него, а воображеніе готово было дорисовать то изъ чего образы слагались сами собою во мрак пещеры и въ тиши ея каменныхъ стнъ. Я поспшилъ выйти изъ вертепа Искушенія на площадку висящую надъ обрывомъ горы. Бальзамическій воздухъ пустыни наполнилъ мою грудь, лучи сирійскаго солнца облили мое лицо, и въ глазахъ заблистала нестерпимымъ блескомъ серебристая поверхность Бахръ-эль-Лута. Темные призраки мрака и ночи бжали отъ моихъ очей, грудь вздымалась высоко, жизнь клокотала ключемъ во всемъ моемъ существ и какъ-то осязательне и живе чувствовалась во мн полнота ея и желаніе жить.

И я жилъ въ эти мгновенія, и все казалось жило вокругъ меня, самый камень словно ожилъ, нагрваемый горячими лучами солнца и лобызаемый дыханіемъ втерка набгавшаго изъ мрачнаго ущелья Вади-Кельтъ. Голубое какъ индиго небо давно уже жило своею колоссальною жизнью, и кучка жемчужныхъ облачковъ бжала по немъ куда-то далеко, направляясь къ пустынямъ Петры, откуда ночью приходила луна. Откуда неслись втры Іорданской долины, легкій паръ носился надъ струей Іордана и гладью Мертваго Моря, и это облако испареній казалось тяжелымъ дыханіемъ водной стихіи, задавленной каменными объятіями косной земли. Я заглянулъ внизъ, предо мною взлетая, танцуя и кружась надъ странною глубиной, носились какія-то птички, въ род скворцовъ, которыхъ звонкія псни казались мн звукомъ оживающей скалы, псней согртаго камня. Эти птички — друзья обители Горы Искушенія, ея единственные пвцы. Прирученные монахами, веселыя птички цлыми десятками носятся надъ обрывомъ, схватывая на лету бросаемые имъ сверху кусочки пищи и тмъ утшая безмолвныхъ отшельниковъ горы.

Я не помню сколько времени простоялъ я надъ обрывомъ, вдыхая полною грудью атмосферу пустыни, упиваясь ея тишиной, голосъ монаха призывавшаго въ церковь вывелъ меня изъ созерцанія. Подъ сводами мрачнаго пещернаго храма началось богослуженіе, синій дымъ благовоннаго куренія наполнилъ вертепъ, самыя стны его казалось звучали молитвеннымъ пніемъ, которое раздавалось подъ сводами каменнаго храма, проникало въ камень и выносилось на широкій просторъ. Но голосъ жизни не проникалъ въ катакомбы умершія для міра, какъ не проникалъ сюда солнечный лучъ, и только втерокъ, порой налетавшій извн и заставлявшій еще боле клубиться иміамы, говорилъ о томъ что царство жизни не далеко. И сладко, и жутко мн было въ эти минуты, мн казалось что я стою на рубеж міра и пещеры, жизни и аскетизма, влекущихъ къ себ неудержимо частицы моего внутренняго я. И плакать, и молиться, и радоваться, и трепетать мн хотлось въ эти мгновенія, но жизнь взяла свое… Я вышелъ снова на свтъ, и, несмотря на просьбы добрыхъ иноковъ, предлагавшихъ чай и плоды, поспшилъ спуститься съ Горы Искушенія, боясь чувства которое охватило меня. Рядъ благословеній напутствовалъ меня съ вершины горы, и я чувствовалъ слезы умиленія когда спускался съ обрывовъ священной горы. Оглянувшись назадъ, я увидлъ небольшую кучку черныхъ монаховъ столпившихся на своемъ воздушномъ балкон и посылавшихъ мн благословенія съ высоты своего орлинаго гнзда.

Спустившись съ Горы Искушенія къ быстрому потоку Султанова источника, я былъ уже далеко отъ міра подвижниковъ, жителей иного міра. Тихій, слегка журчащій ручеекъ катился между зелеными берегами и указывалъ путь на Іерихонъ и къ русскому мсту, Галгалл еврейской исторіи, эта струйка вела меня къ другому міру, откуда я пришелъ и куда снова я долженъ уйти…

По знакомой дорог быстро помчались наши кони, вспугивая десятки крохотныхъ птичекъ распвавшихъ въ колючихъ кустарникахъ и топча быть-можетъ сотни незримыхъ пвцовъ стрекотавшихъ въ трав, которую уже начали опалять жгучіе лучи Палестинскаго солнца.

— Машаллахъ (да будетъ восхваленъ Богъ)! произнесъ благоговйно Османъ, замтивъ что его господинъ не можетъ оторваться отъ сильныхъ впечатлній производимыхъ Горой Искушенія даже на полудикихъ сыновъ пустыни. — Йаллахъ емхи (идемъ впередъ)! Джебель Каранталь осталась назади, счастливая Ер-Рихи лежитъ на нашемъ пути, джай москосъ (русскій чай) ожидаетъ тебя и хорошій обдъ готовъ для Османа.

Прозаическій оборотъ рчи моего проводника нсколько охладилъ полетъ вольной мысли и обратилъ ее къ земл, тлу и насущной потребности. Голодъ въ самомъ дл давалъ себя знать, а жажда длалась настолько нестерпимою что я хотлъ утолить ее водой журчащаго Кельта, еслибы не воспротивился Османъ, считавшій почему-то кристальныя воды его нездоровыми для употребленія.

(Окончаніе слдуетъ.)

Елисевъ.

Читайте также: