В. Брагинский. Разговор с читателем о книге 'Похождения Хаджи-Бабы', о её авторе и герое и кой о чём прочем, Мориер Джеймс Джастин, Год: 1970 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 18 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

В. Брагинский

РАЗГОВОР С ЧИТАТЕЛЕМ

О КНИГЕ ‘ПОХОЖДЕНИЯ ХАДЖИ-БАБЫ’, О ЕЁ АВТОРЕ И ГЕРОЕ И КОЙ О ЧЁМ ПРОЧЕМ

ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЮ

Если Вы ещё не читали эту книгу, непременно

прочтите, а если читали, перечитайте — жалеть не будете!

из статьи иранского учёного М.Минови

Можно не сомневаться, что каждый, кто начнёт читать книгу ‘Похождения Хаджи-Бабы’, не захочет оторваться от неё, пока не дочитает до конца. Уместно ли вклиниваться в увлекательное чтение предварительным ‘Разговором’?

Но столь же твёрдо можно предсказать, что не раз во время чтения появится морщинка на лице читателя. Он остановится и задумается над тем, что так смешно и весело описано в книге. Только ли о Персии начала XIX века говорится в книге? Нет ли аналогий и с современной действительностью? Возможно, что предисловие поможет читателю в подобных раздумьях и разгонит набежавшую морщинку?

К ИСТОРИИ КНИГИ

Habent sua fata libelli.

(И книги имеют свою судьбу)

Латинская поговорка

История всякой книги связана прежде всего, а вероятно, и больше всего с жизненной судьбой её автора. Автором книги назван Дж. Мориер [154]. О нём в своё время настолько кратко и занимательно рассказал Виктор Шкловский в предисловии к первому советскому изданию книги, что можно ограничиться приведением выдержки:

[154] — Точнее было бы писать эту фамилию с приближением к произношению: ‘Морье’, — но сохраним привычное ‘Мориер’.

‘Джемc Юстиниан Мориер — автор ‘Хаджи-Бабы’ и многих других романов — по своей биографии и биографии своей семьи для нас может быть интересен не менее, чем его романы.

Отец Джемса Мориера, потомок гугенотов, бежавших в Англию из Франции от религиозных преследований, был уже вполне англичанином и служил в Смирне по дипломатической части. Впоследствии он был генеральным консулом Деванской Компании, то есть дипломатическим служащим крупнейшей торговой компании… В Смирне в 1780 году родился Джемс Юстиниан Мориер. Он учился в Англии. Вся семья состояла из отца и четырёх братьев. Все братья были дипломаты. Один из них даже исполнял в Египте тонкую дипломатическую работу — был шпионом-путешественником. Попался, но отделался одной высылкой. Дети братьев Мориер впоследствии тоже занимались дипломатической службой. Вся эта компания постоянно работала на Востоке. Молодой Мориер поэтому, после окончания своего воспитания в Англии, был отправлен в Персию секретарём посла. В Персии он пробыл только три месяца и был отправлен обратно в Англию, вероятно, с поручением осмотреть дорогу. Ехал он из Персии в Англию сухим путём, по Азиатской Турции. Добравшись до Константинополя, Джемс Мориер попал в свою семью. В Константинополе его отец был консулом, младший брат — секретарём посольства. Старший же брат в это время был генеральным консулом в Албании и тоже, вероятно, хотя бы письменно, мог сообщать своему брату необходимые сведения… Джемс Мориер пробыл в Лондоне несколько месяцев и был снова отправлен в Персию, уже не секретарём посла, а секретарём посольства… В 1814 году английский посол… вернулся в Англию, и Мориер остался главой посольства. В 1815 году Мориер был отозван обратно в Англию по собственной просьбе.

Персия, которую описывает Мориер, это — та самая Персия, которую знал Грибоедов. Те условия, в которые попал Грибоедов и в которых он погиб, вероятно, в значительной мере были подготовлены Джемсом Юстинианом Мориером, умевшим не только писать романы.

В 1817 году Джемс Мориер получил за свою сравнительно недолгую, но, очевидно, плодотворную службу пенсию. После этого он занимался главным образом литературой и только в 1824-1826 годах был особоуполномоченным по подписанию договора между Англией и Мексикой’. Умер Джеймс Мориер в преклонном возрасте — в 1849 году. Такова история жизни автора ‘Похождений Хаджи-Бабы’. Какова же история самой книги?

Предысторией её можно, пожалуй, считать публикацию в 1812 году первых записей Мориера. ‘Путешествие по Персии, Армении и Малой Азии до Константинополя в 1808 и 1809 годах’. Некоторые записи и эпизоды, например о шахском гареме, о дервишах, о придворном поэте, о лекарях, о любовной паре Юсуф и Мариам и многие другие, предвосхищают иные страницы в ‘Похождениях Хаджи-Бабы’.

В двух первых изданиях книги (первое — в Лондоне, 1824 г.) имя автора не было указано. Во втором и в некоторых последующих изданиях приводилось письмо некоего анонимного ‘персидского паломника’, направленное священнику из шведского посольства в Стамбуле. В письме ‘паломник’ напоминал о разговоре, который произошёл у него со священником шестнадцать лет тому назад, когда священник утверждал, что иностранцу-европейцу, сколько бы он ни прожил на Востоке, невозможно полностью постичь его. И вот сейчас — пишет ‘паломник’ — он может сообщить священнику о случайной встрече в турецком городке с одним персом, Хаджи-Бабой, этот перс передал ‘паломнику’ свои записи, которые и просил опубликовать в Англии. Публикуемые ‘Похождения’ являются переводом этих записей.

‘Похождения’ вскоре были переведены на другие языки. На французский язык — сразу после их первого английского издания переводчиком романов Вальтера Скотта Аугуст-Жан-Батистом де Фоконпре. На русский язык — известным востоковедом О.Сенковским (Барон Брамбеус): ‘Похождения Мирзы Хаджи-Бабы Исфагани в Персии и Турции, или Персидский Жилблаз’, вольный перевод Барона Брамбеуса, СПб. 1831 (второе издание, СПб. 1845).

Литературная мистификация, затейливое введение читателя в заблуждение было в ту эпоху модой: достаточно вспомнить появление в 1760 году стихов знаменитого ‘древнего барда Оссиана’, якобы лишь переведённого с галльского Макферсоном. Возможно, мистификацией было и объявление ‘Похождений Хаджи-Бабы’ простым переводом с персидского. Наверняка было мистификацией определение перевода О.Сенковского ‘вольным’ и якобы сокращённым. На самом деле он очень полный и весьма точный.

Вообще же Осип Сенковский любил вольные переводы. Поскольку творчество его составляет целую эпоху в истории российского востоковедения, хотелось бы не ограничиться лишь ‘опровержением’ его мистификаций, а посвятить несколько строк русскому переводчику ‘Похождений’. Был О.Сенковский полиглотом и хорошо владел, кроме родного, польского языка, английским, французским, немецким, итальянским, новогреческим, арабским, турецким, персидским древнегреческим, латинским, древнееврейским, монгольским, маньчжурским, китайским и, конечно же, отлично — русским. В одной из своих работ он переводит стихи староузбекские (‘джагатайские’) на турецкий и арабский, стихами же, а предисловие пишет на персидском языке. И.Ю.Крачковский в статье ‘Источник ‘Витязя буланого коня’ и других восточных повестей Сенковского’ пишет о том, как, вернувшись в 1821 году из восточных стран в Петербург, молодой ещё Сенковский поражал всех блестящим знанием живого Востока. В те годы востоковеды были, как пишет И.Ю.Крачковский, ‘гораздо отзывчивей, чем впоследствии, на широкие литературные течения и запросы читающей публики’. О.Сенковский публикует свои переводы арабских повестей и удостаивается по отношению к одной из них лестной характеристики А.С.Пушкина: ‘Прелесть!’ ‘Если в первых по времени повестях Сенковский ещё несколько придерживается арабского оригинала, — заключает И.Ю.Крачковский, — то постепенно он отходит от него дальше и дальше, создавая на взятой канве уже свод собственные рисунки’. Его действительно вольный перевод ‘Антар’ (1833) вдохновил Римского-Корсакова на симфонию ‘Антар’.

О.Сенковский, как никто иной, был способен дать блестящий перевод ‘Похождений’, хоть и не ‘вольный’, в смысле отхода от подлинника, но действительно творческий, сохранивший весь аромат восточного мира.

Перевод Сенковского своеобычен: Сенковский намеренно допускает дословный перевод идиомов, употребляет иностранную лексику, архаизмы. Однако всё это переводчик делает соблюдая меру, и все эти приёмы лишь подчёркивают местный колорит. Нынешнее издание ‘Похождений’ сохраняет особенности стиля Сенковского, и поэтому отдельные выражения и грамматические формы, как стилизованные Сенковским под архаику, так и в своё время литературно правильные, но сейчас устаревшие, могут показаться современному читателю непривычными.

Ещё одно замечание по поводу своевольного включения в название книги слов: ‘Персидский Жилблаз’. Этот в своё время весьма популярный, а сейчас основательно забытый роман ‘История Жиль Блаза из Сантильяны’, написанный в 1715-1735 годах Лесажем Ален-Рене, восходит по жанру к испанскому плутовскому роману. По всему своему характеру он был ранне-просветительским произведением, способствовавшим утверждению жанра социального романа в литературе Просвещения. Своим подзаголовком О.Сенковский как бы выразил своё осмысление ‘Похождений Хаджи-Бабы’ как произведения большой социальной значимости.

В официальной Персии роман вызвал ‘благородное’ негодование, о чём косвенно свидетельствует очень колоритное письмо, присланное Мориеру шахским послом мирзой Абул-Хасаном, в котором легко узнать изображённого в ‘Похождениях’ мирзу Фируза:

‘Тегеран, 21 мая 1826 года.

Дорогой мой друг, я обижен на Вас — и не без причины. Зачем написали ‘Хаджи-Бабу’, сэр? Шах очень сердит, сэр. Я ему клянусь, Вы никогда не пишете лжи, но он говорит: да, пишет ложь. Все очень сердиты на Вас, сэр. Очень плохая книга, сэр. Кто Вам рассказал эту ложь, сэр? Всё — враньё, сэр. Я очень сержусь. Зачем вы не говорили со мной, сэр? Очень плохое дело, сэр. Персы, может быть, плохой народ, но к Вам были хороши, сэр. Зачем их так бранить? Шейх Абдул-Расул пишет, о, очень длинное письмо к шаху об этой книге, сэр. Я очень сержусь, сэр. Но вы мой друг, и я говорю шаху, что шейх всё врёт. Я знаю. Вы меня называете мирзой Фирузом и говорите, что я болтаю бессмыслицу. Когда я болтаю бессмыслицу? О, Вы думаете, Вы — очень умный, но этот Хаджи-Баба очень глупый. Я думаю. Вы иногда сами жалеете, что написали. Я не знаю, но думаю — очень глупая книга. Вы не должны сердиться на меня, сэр. Я — Ваш старый друг, сэр. Но теперь Вы должны написать другую книгу и восхвалить персов хорошенько. Я очень много клянусь шаху, что Вы не пишете Хаджи-Бабу. Я думаю. Вы простите меня, сэр. Я не умею льстить, Вы знаете. Я — прямой человек, сэр, всегда говорю напрямик, сэр, но я Вам всегда хороший друг, сэр. Но зачем Вы пишете обо мне? Видит аллах, я — Ваш старый друг, сэр.

У меня теперь очень хороший дом и очень хороший сад, сэр. Гораздо лучше того, что Вы тут видели, сэр… Англичане мне сказали, что в Мексике всё — золото и серебро. Вы теперь, я надеюсь, богатый человек, сэр. Я люблю английские цветы, в саду — очень много цветов, а шах взял весь мой фарфор и стекло. Вы пишете столько о мирзе Фирузе, я думаю, Вы пришлёте мне семян и корней, только не плохих. И потому что я защищаю вас перед шахом и, клянусь, так много, пришлите мне очень хорошего фарфора и стекла’

(Цитируется по названному предисловию В.Шкловского).

Совершенно иначе, чем официальная Персия, с восторгом встретила ‘Похождения Хаджи-Бабы’ Персия передовой общественной мысли. Вначале, во французском переводе, роман был известен только очень узкому кругу просвещённых людей, но в конце 80-х годов её перевёл талантливый земляк Хаджи-Бабы мирза Хабиб Исфагани. Отпечатать перевод не удалось. Лишь в 1905 году впервые английский востоковед и офицер Филлотт, бывший консулом в Кермане (Персия), опубликовал перевод в Калькутте, приписав его другому прогрессивному деятелю шейху Ахмеду Рухи (казнённому в Тебризе в 1896 г.). Книга была запрещена в Персии, но распространялась тайком и переписывалась, будучи принятой за оригинальное персидское литературное произведение. В 1951 году ‘Похождения’ на персидском языке были переизданы в Тегеране и тут же разошлись. В настоящее время новый перевод подготовлен к изданию известным современным прозаиком Джамаль-заде.

Знаменитый поэт и филолог Ирана, ныне покойный Малек-ош-Шоара Бехар определил перевод Мориера, наряду с произведениями Мальком-хана и Талибова, как веху нового периода персидской прозы: ‘Проза ‘Хаджи-Бабы по изяществу стиля и зрелости мысли напоминает ‘Гулистан’ Саади, а волнует она и захватывает читателя не меньше, чем лучшие образцы европейской прозы. Она может быть названа шедевром персидской прозы XX века’.

Об этом же пишут и иранские учёные П. П.Ханлари, Иредж Афшар и Моджатаба Минови [155].

[155] — Приведённые здесь данные о судьбе книги ‘Похождения Хаджи-Бабы’ в Иране и о высказываниях иранских авторов любезно сообщены мне советским исследователем Дж.Дорри.

Такова судьба книги, которая в английской литературе была в лучшем случае одно время чем-то вроде ‘бестселлера’, но заняла в новой персидской литературе одно из ведущих мест. Возникает вопрос:

К КАКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СЛЕДУЕТ ИЗНАЧАЛЬНО ОТНЕСТИ ‘ПОХОЖДЕНИЯ ХАДЖИ-БАБЫ’ — К АНГЛИЙСКОЙ ИЛИ ПЕРСИДСКОЙ?

Ты — цветок какого сада?

Из персидской народной песни

Казалось бы, вопрос решается очень просто. Если книгу написал первоначально иранец (сам Хаджи-Баба) на персидском языке, то, пожалуй, её можно отнести к персидской литературе. Если же с самого начала написал её Мориер, по-английски, те, конечно, — только к английской.

Разберёмся в этих двух вариантах ответа.

Хотя книга написана от первого лица, от имени Хаджи-Бабы, хотя Мориер не назвал себя в первых изданиях автором и более того в письме ‘паломника’ указал автором перса, а себя счёл лишь переводчиком, — однако, скорее всего, как уже указывалось, это лишь принятая в ту эпоху литературная мистификация.

В пользу же персидской изначальности неожиданно говорят такие факты, как некоторые кальки персидских идиомов в английском переводе, которые становятся бессмыслицей, если их не вернуть к персидскому подлиннику. Ограничимся лишь одним примером из ряда остальных. По-персидски существует идиом ‘дад-о-би-дад кард’, буквально: ‘делал справедливость и несправедливость’, — что означает ‘кричал’, ‘вопил’ (с оттенком: ‘взывал к справедливости’). У Мориера — по-английски — персонажу полагается вопить, а выражено это: ‘he made justice and unjustice’, то-есть — совершенно бессмысленно. Следовательно, не говоря о всей книге, уж это-то место наверняка переведено буквалистски с персидского текста.

Такие кальки настораживают. А тут ещё добавляется такой факт, который установили иранские учёные. Оказывается, в Лондоне в течение девяти лет действительно обучался врачебному делу молодой человек, по имени Хаджи-Баба, который был знаком Мориеру и, возможно, рассказал в основном ему эту книгу. Любопытно, что молодой человек после выхода книги изменил своё имя на Мирза-Баба и прекратил дружбу с Мориером.

Вот почему иранские исследователи в настоящее время, исходя из того, что европейцу невозможно было так глубоко проникнуть во все тайники персидского быта и психологии персов, предполагают, что либо книга была написана персом, либо, по крайней мере, в соавторстве с ним.

За авторство Мориера говорит литературный блеск и чисто английский юмор, свойственный Мориеру и в других его романах и довольно явственно проглядывающий сквозь всю персидскую субстанцию и оболочку книги. К тому же, как сообщалось выше, истоки многих страниц, и порою весьма колоритно персидских, можно обнаружить в записях путешествия, которые совершенно определённо написал именно сам Мориер. Способность проникать в душу иностранца и перевоплощаться в него — качество, свойственное многим мастерам художественного слова. Значит, нет возможности непререкаемо отрицать авторство Мориера, а тем самым и английскую атрибуцию книги.

Обратимся, однако, к суду самой литературной традиции обеих литератур: которая из них признаёт роман Мориера своим ?

Английская литература с самого начала признала книгу своей, английской, а устами Вальтера Скотта дала книге высокую оценку. Сравнивая книгу с такими выдающимися произведениями мировой литературы как ‘Путешествия Гулливера’ Свифта, ‘Персидские письма’ Монтескье и ‘Гражданин мира’ Гольдсмита, В.Скотт писал: ‘Но во всех этих книгах был один и тот же недостаток — их авторы не были в силах обрисовать тех людей, за изображение которых они брались. В конце концов герои их не отличались от европейцев. Персидский кафтан и китайский халат, конечно, были надеты на героев, но персидский и китайский образ мысли не был показан. В этом отношении ‘Похождения Хаджи-Бабы’ могут претендовать на полное превосходство над произведениями всех этих выдающихся писателей. Автор Хаджи-Бабы пишет, думает и говорит не как англичанин, а как обыватель Востока. Более того, Хаджи-Баба не просто восточный человек, но человек определённого класса и национальности, именно перс, и столько же разнится от турка, сколько не похож француз на англичанина и немца. В.Скотт называл Дж.Мориера лучшим современным английским романистом.

Однако, с течением времени, в истории английской литературы с Мориером произошло то же, что со многими авторами ‘бестселлеров’ своего времени. Вначале взлёт, популярность, а потом — постепенное угасание, выпадение из памяти потомства, утрата всеобщего признания и переход в число писателей второ — и n-степенных, о которых принято в работах по истории литературы либо упоминать скороговоркой в ‘поминальнике’ забытых имён, либо в категории ‘и др.’. Последнее происходит с Мориером чаще всего в энциклопедических статьях общего характера, в общих (а не узкоспециальных) работах по истории английской литературы, а тем более по западноевропейским литературам в целом: в анналах английской литературы почтеннейший и остроумнейший Мориер часто вовсе не упоминается.

Иную судьбу пережили Мориер и его книга в персидской литературе. Выше уже сообщалось об отзывах иранских учёных. Добавим, что ни в одной работе и не-иранских учёных о новой персидской литературе Мориер и его книга не пропущены, не забыты, а высоко оценены.

Следовательно, книга Мориера, независимо от того, что она впервые появилась в английской литературе, была воспринята персидской, литературой как своё, родное произведение.

В конце концов к какой же литературе отнести роман — к английской или персидской? Ответ оказывается не столь уж прост.

С целью атрибуции придётся обратиться к более сложным, но и более объективным критериям, а именно — соотнести произведение с социально-историческими и литературными условиями начала XIX века и в Англии и в Персии, породившими книгу и определившими тем самым её ‘национальность’.

Об исторических условиях этой эпохи говорится в одном определении в ‘Коммунистическом манифесте’, которое и относится одним концом к таким странам, как Англия, а другим — как Персия:

‘Потребность в постоянно увеличивающемся сбыте продуктов гонит буржуазию по всему земному шару… Так же как деревню она сделала зависимой от города, так варварские и полуварварские страны она поставила в зависимость от стран цивилизованных, крестьянские народы — от буржуазных народов, Восток — от Запада’.

По отношению к Англии это означало, что, пожиная плоды промышленной революции в конце XVIII века, она шла к вершинам своего колониального могущества. По отношению к Персии это означало, что закосневшая в средневековой отсталости, она всё больше начинала терять свою независимость. Вместе с тем с конца XVIII века Персия стала поддаваться также воздействию промышленного капитализма, приходившему извне.

Экономический рост Англии и усиление её колониальных позиций сопровождались развитием реакционных сторон её внешней и внутренней политики. Это выразилось, в частности, в роли Англии в борьбе с Великой французской революцией и в участии в реакционном ‘Священном Союзе’. Всё это приводило к идейной поляризации, например: утопический социализм Р.Оуэна и реакционная идеология тори, или размежёвка внутри английского романтизма в начале XIX века (Байрон и ‘Озёрная школа’) и т п. Антидеспотические, тираноборческие мотивы и идеи находили своё воплощение у прогрессивных писателей — в образе бунтаря-одиночки, в том числе и ‘благородного разбойника’ (например, в романе У.Годвина ‘Калеб Вильямс’).

Вот в какое время писал Мориер свой роман о Хаджи-Бабе.

Чтоб точнее определить, как он ‘вписывался’ в английскую литературу, следует, однако, коснуться ещё двух тем: некоторых черт английского романа того времени и традиций ориентализма в английской литературе.

Первая половина XIX века — это, как известно, эра великих английских романистов: В.Скотт, затем Диккенс и Теккерей. В их тени порою ярко блеснёт творчество, отдельное произведение того или иного прозаика, на короткое время завоёвывающее популярность. То это Бульвер-Литтон с его контрастными картинами ‘высшего света’ и преступного ‘дна’, то Энн Редклиф и Чарлз Метьюрин с их фантастическими романами ужасов, то Т.Пикок со своими сатирическими романами, Самуэл Уоррен и Уильям Геррисон, живописующие уголовщину, то Ф.Марриет, и Ч.Ливерс, и П.Иган и др., а то… и наш старый знакомый Джеймс Мориер. Всем им свойственны увлекательность изложения, склонность к авантюрным интригам, юмор, фантазия. Однако Мориер к тому же, как можно судить даже по одним названиям его романов — кроме двух о Хаджи-Бабе, ‘Зораб-заложник’, ‘Аиша, дева из Карса’ и др. — ещё и ориентален. Но это также восходит к очень существенной литературной традиции Англии.

Интерес к Востоку, к тайнам его культуры и экзотике проявлялся в Англии уже с давних пор. По мере роста колониальной экспансии Англии всё более раздвигался в литературе и восточный горизонт, включая в себя и Персию, и древний Египет, и аравийскую пустыню, и Сиам, и Китай. Создание научной ориенталистики в XVIII веке стимулирует развитие ориентализма в литературе, причём он развивается в двух направлениях. Первое — увлечение экзотикой Востока, которое восходит к описанию путешествий (И.Хэнвей, двухтомное путешествие через Россию до Персии, 1754 г. и т п.) и приключенческо-увлекательным романам Литлтона, пользовавшихся в своё время огромным успехом: ‘Письма перса из Англии своему другу в Исфаган’, ‘Персидские письма. Продолжение, или Второй том писем Селима из Лондона Мирзе в Исфаган’ (1735-1736). Второе направление, которое состояло в осмыслении ‘души Востока’, представляло собой по существу облечение наиболее прогрессивных идей своего времени в восточные одежды. Восток при этом служил часто лишь декорацией, а иногда и маскировкой. В творчестве многих писателей эклектически уживались оба направления.

Наиболее яркими выразителями второго направления в использовании ориентальной темы выступают такие гиганты, как Байрон в своих ‘восточных поэмах’ и Шелли в ‘Восстании Ислама’.

Иной ‘Восток’ у представителей первого направления — экзотический, гаремный, авантюрный, эстетствующий, бездумно-гедонический, пустой. Таков он у поэтов ‘Озёрной школы’ (лэйкистов) Кольриджа (‘Кубла-хан’, 1816), Саути (‘Талаба-разрушитель’, 1801, ‘Проклятие Кехамы’, 1810), у Лэндора (‘Гебир’, 1812) — зло высмеянных Байроном: ‘Тарабарщина, написанная всеми размерами и ни на одном из известных языков’. Несколько особняком, хотя определённо впадая в эклектизм в передаче ориентальной темы, стоит один из самых популярных выразителей её — Томас Мур, особенно в знаменитой ‘Лалла Рух’ (1817).

Русский литературовед начала века — Тиандер, отражая мнение современных ему английских историков литературы, назвал роман Мориера рядом с такими ‘ориентальными’ романами, как произведения Томаса Хопа ‘Анастазий, или Воспоминания современного грека’ (1819) и Эдуарда Джона Трелоней ‘Приключения младшего сына’ (1831), и писал: ‘Все эти романы возвращаются к старой форме романа приключений, и единственная их ценность заключается в более или менее верном изображении нравов Востока’.

Итак, если соотнести роман Мориера с английским литературным процессом, можно прийти к заключению, что он занял в ней скромное место в ряду развлекательной прозы с ориентальной направленностью (в большой мере, в духе Т.Мура), причём автор сумел воспринять многие положительные достижения как просветительского реалистического романа, так и романтического приключенческого романа.

Соотнесём, однако, роман с исторической действительностью и литературой Персии.

В начале XIX века в Персии, в обстановке застоявшегося средневековья, установилась власть новой династии Каджаров, продержавшаяся до 1921 года — 125 лет с лишком. Происходило это так. В 1794 году Ага Мухаммед-хан, из рода Каджаров, побив других ханов-соперников, занял шахский престол, после чего захватил Хорасан, совершил ‘удачный’ набег на Грузию и продолжал бы процветать, если бы не был убит в 1797 году. На престол вступил более удачливый Фатх-Али-шах, который, процарствовав до 1834 года, сумел умереть своей смертью. Вначале его делами продолжал заправлять главный везир, могучий временщик, человек коварный, жестокий и ловкий, пока в 1808 году не был обвинён другими временщиками в растрате казны. Ему выкололи глаза, отрезали язык, и вскоре он умер. Царствование продолжалось, временщики между собой дрались, духовные отцы разрешали все вопросы по ‘воле аллаха’, народ, верноподданные ‘райаты’ трудились, платили бесконечные налоги, подати и сборы и безмолвствовали. Прорехи феодальной раздробленности были кой-как залатаны, культура переживала такой упадок, что не требовала расходов на своё развитие, и казна, несмотря на непрекращающиеся казнокрадство и расточительность, богатела за счёт ограбления всех слоёв населения и потока взяток, к которым позже присоединился подкуп шаха со стороны соперничавших иностранных держав. Эта обстановка неограниченной восточной деспотии и произвола броскими мазками и обрисована в романе, через изображение жизненной судьбы сына брадобрея из Исфагана, проныры Хаджи-Бабы. В момент своего появления — на английском языке, а затем во французском переводе — книга ещё не могла найти в Персии своего читателя, такового попросту ещё не было тогда. Однако жизнь требовала своего соприкосновения с Европой, что приводило к усилению зависимости, но вместе с тем вызывало в господствующей верхушке, среди наиболее дальновидных людей, стремление к ‘европеизации’. Великий везир Каем-Макам, человек просвещённый и умный, начал проведение некоторых верхушечных реформ. Это длилось до 1835 года, когда он был удушен по приказу нового шаха Мухаммеда (1834-1898), внука Фатх-Али-шаха. И всё же при новом везире, в 1852 году, было создано первое подобие светского высшего учебного заведения — Дар-ол-фонун (Дом наук), в котором стали готовить молодых аристократов к несению государственной службы. Для обучения требовалась литература, и в Персии начинается ‘эра переводов’ научной и художественной литературы. Беллетристика переводится почти исключительно с французского языка: ‘Три мушкетёра’, ‘Королева Марго’, ‘Людовик XIV и XV’ и ‘Граф Монте-Кристо’ Дюма, ‘Робинзон Крузо’ Дефо и особо отметим — ‘Жиль Блаз’ Лссажа. Такие произведения в известной мере отвечали вкусам читателей, благодаря давнишнему существованию (с XI века) — традиционного, классического персидского плутовского романа.

Плоды просвещения не замедлили сказаться, В условиях жесточайшего произвола и реакции, в 80-е годы, сложился уже тонкий слой интеллигенции, частично европеизированной, обуреваемой идеями социально-политического прогресса. Созрел наконец и персидский читатель для ‘Похождений Хаджи-Бабы’, появилась потребность в переводе и осмыслении его. Потребность породила такого переводчика. Им стал просвещённый, свободомыслящий исфаганец, страстный ненавистник произвола и религиозного мракобесия — мирза Хабиб.

Он в конце 80-х годов, в стамбульской эмиграции, и перевёл роман Мориера, сделав его подлинно персидским — по языку и по всему стилю изложения, придав сатирическую остроту многим благодушно-юмористическим сценам. Роман в списках был известен людям, идейно близким мирзе Хабибу Исфагани. Можно предполагать, что знакомство с персидским романом ‘Хаджи-Баба’ оказало воздействие на Зейн-ал-Абидина из Мераги, когда он — также в эмиграции — писал свою знаменитую книгу, ‘Путешествие Ибрахим-бека’ (первая часть вышла в 1888 г. вне Ирана, где продажа и чтение, а тем более переиздание — последнее до сих пор — были запрещены). А ведь эта книга, в которой автор в остроумных картинах обличал дикость сохранившихся обычаев и социальные пороки действительности каджарской Персии, имела огромное, революционизирующее влияние на умы не только в Персии, но и в соседних Бухарском и Хивинском ханствах и Закавказье. Вместе с вышедшим из печати в 1905 году персидским переводом романа Мориера она питала, в частности, политическую сатиру в период революции 1905-1911 годов. Обстановка в Персии при последних Каджарах, в начале XX века, настолько походила на обстановку начала XIX века, при первых Каджарах, что роман о Хаджи-Бабе оставался злободневным и приобрёл наконец широкие круги читателей на родине не Мориера, а исфаганского плута.

Но если воспринять ‘Похождения’ не как развлекательное чтиво, а как значительную сатиру весьма прогрессивного характера, то возникает одно сомнение. Герой ‘Похождений’ Хаджи-Баба — плут, пройдоха, не гнушающийся должностью шахского урядника, короче — ‘злодей’, автор ‘Похождений’ — колониальный чиновник, прожжённый дипломат, то есть не меньший ‘злодей’, а созданный им роман — положительное, социально-прогрессивное произведение. Возможно ли это: совместные ли вещи ‘гений’ и ‘злодейство’?

Начнём с Хаджи-Бабы. Такой ли уж он злодей, этот сын брадобрея, плебей, увлечённый — по собственному признанию — всю жизнь поисками счастья?

Хаджи-Баба живёт в обществе, где люди делятся на ‘секущих’ и ‘секуемых’. Не по злой воле, и как он сам выражается, ‘вынужденно’, чтобы не быть стёртым и превращённым в ‘ничто’, он хватается за профессию разбойника или урядника. ‘Я сам был уже теперь ‘некто’, — обнаруживает он, — перешёл из разряду битых в грозное сословие бьющих… и ожидал только случаю доказать роду человеческому моё полицейское к нему расположение’.

Хаджи-Баба разоблачает своими весёлыми рассказами механизм, действующий в мире отчуждения человеческой личности, втягивающий в себя, словно шестернями, человека и незаметно, исподволь превращающий в конечном счёте всякого не пожелавшего быть битым и сечённым в душевно опустошённого палача.

Хаджи-Баба сквозь все смешки задумывается над этим, сопротивляется, как может, и не хочет начисто освободиться от совести. Он всячески стремится избавиться от сословия ‘бьющих’ и ‘секущих’: ‘Я почувствовал омерзение к своей гнусной службе’. И в конце-концов, рискуя жизнью, он убегает от неё.

О его человеческой природе можно судить по его совестливому отношению к своему бывшему хозяину — турецкому купцу Осман-are, по его благородному ‘исчезновению’, чтобы не ставить в тяжёлое положение возлюбленную Зейнаб (поступить иначе, — говорит он, — ‘значило бы не иметь ни души, ни совести’), по тому, как смело и великодушно он спасает пленённого армянина Юсуфа, чтоб дать ему возможность встретиться со своей любимой Мариам, по тому, как искренне рад он их счастью. Нет, не злодей Хаджи-Баба, по натуре он человек не только добрых помыслов, но и добрых дел. Злодеи — это те, которые не давали ему быть самим собой, и Хаджи-Баба мстит им своим оружием — одурачивая и высмеивая. ‘Машаллах, Хаджи-Баба-бек! ты не напрасно родился в Исфагане. И сам Лукман не мог бы придумать ничего обстоятельнее’.

Мир угнетения на ранних стадиях борьбы против его зла породил тип ‘справедливого разбойника’, Робина Гуда, который грабил лишь богатых людей, мучителей, ‘секущих’, и отдавал бедным, униженным и оскорблённым. Решимся ли мы, исходя из подлинно гуманистических позиций, называть это злодейством?

Хаджи-Баба не тип справедливого разбойника, он тип ‘справедливого плута’, известного и в мировой литературе, и в персидской классической прозе ‘народных книг’. Хаджи-Баба полон сочувствия ‘добрым поселянам’, как он называет угнетённых жителей его родины, он не смеётся над их простодушием и наивностью. Он не может помочь им, но его природе глубоко противно вступить в ряды ‘секущих’ и достичь славы. Он не хочет, однако, оставаться и в среде ‘секуемых’, и он избирает путь пройдохи, ловко обводящего вокруг пальца самого шаха и его везиров. Так хватит ли совести, чтоб назвать его злодеем? Не случайно в процессе чтения ‘Похождений’ его главный герой становится в глазах читателя всё более обаятельным, всё более вызывает симпатии своими ловкими и уморительными проделками со всеми подлинными злодеями, носителями социального зла, и их прихлебателями. Хаджи-Баба приближается (хотя и не отождествляется) к таким народным образам, как Ходжа Насреддин, Тиль Уленшпигель, Кола Брюньон. Чтобы сравняться с ними, не хватает Хаджи-Бабе качеств народного ‘возмутителя спокойствия’, он слишком индивидуалистичен этот ‘комический’ одиночка (собрат образа бунтаря, трагического одиночки байронистского типа). Но как неотразим Хаджи-Баба, когда осуществляет такую высоко моральную миссию, как беспощадное высмеивание всяческой человеческой подлости, ханжества, лживости.

А каков, спросим, Джеймс Мориер, который ввёл Хаджи-Бабу в большую литературу? Прожжённый дипломат? Но из 69-ти лет, прожитых Мориером, он дипломатом был лишь с 1808 года по 1815 год и с 1824 года по 1826 год, то есть всего 9-10 лет, а остальные годы — писателем. Такой ли уж он процветающий, прожжённый дипломат?

В интересных, но чуть пристрастных заметках о нём, составленных В.Шкловским, делается намёк, весьма тяжёлый для Мориера, о его причастности к гибели Грибоедова. Но будем справедливы: Мориер навсегда покинул Персию в 1815 году, Грибоедов же был убит 30 января 1829 года персидскими фанатиками по наущению внутренней реакции и английской дипломатии, при молчаливом сочувствии (а вероятней, и содействии) исполнителей воли Николая I, мстившего Грибоедову за декабризм. Может ли Мориер нести на себе пятно за это злодеяние?

Роман написан так, что, при всей политической умеренности его автора, смог стать замечательной сатирой на всякий режим деспотии и социального зла. Это почувствовали В.Скотт и О.Сенковский. Обрисовка образа Хаджи-Бабы также свидетельствует в некоторых душевных качествах автора, отнюдь не говорящих о его злодействе. Отметим доброжелательное, прямо-таки любовное изображение русского офицера, благородного человека, ценою собственной жизни спасающего от смерти двух любящих молодых людей. Как это не похоже на злое пристрастие английского ‘прожжённого дипломата’, так же как сочувственное отношение к народу, к простым людям Персии не изобличает в авторе высокомерного английского колониального чиновника. Есть в судьбе автора-аристократа нечто, сближающее его со своим героем-плебеем. Хаджи-Баба прошёл путь от плута-балагура к дипломату, Мориер — в обратном направлении — от дипломата-плута к балагуру, сочинившему ‘Похождения’. Оба они — каждый по-своему — оставались сынами своей эпохи, социальной системы и режима, со всеми присущими слабостями, но ни тот, ни другой не могут быть оценены как ‘злодеи’. Да, ‘гений и злодейство — две вещи не совместные’. Это так, но выдающееся произведение ‘Похождения Хаджи-Бабы’, несущее людям слово правды и осуждения человеческих пороков, составлено не ‘злодеем’, а автор её достоин человеческой благодарности.

Удивительна метаморфоза, которую претерпела эта книга. Написанная не то одним лишь английским автором, не то в соавторстве с остроумным персом, но вышедшая по-английски и занявшая скромное место в английской литературе, она спустя 70-80 лет была переведена и опубликована на персидском языке, обернулась сатирой, изобличающей все и всяческие формы деспотизма, и оказала революционизирующее воздействие на читателя! Любопытно и другое: в настоящее время, если читаешь роман Мориера, зная про эту метаморфозу, то, несмотря на то, что роман всем содержанием своим, вплоть до деталей, целиком занят именно Персией, воспринимаешь его как выдающуюся сатиру, обличающую весь мир стяжательства и социального зла, деспотизма и отчуждения человеческой личности, религиозного и всякого иного ханжества и лицемерия. Невольно возникает ассоциация с нынешним положением в этом мире. Роман становится в один ряд с социально-политическими сатирами большого звучания, которые известны в мировой литературе.

При этом роман примыкает к тому типу сатир, сила которых состоит не в универсальной условности и гиперболизации, а в максимальной реалистичности и конкретности, когда именно через детальное, единичное и поражает читателя всеобщее, вся мерзость общечеловеческого зла.

После всего сказанного и можно сделать выводы об атрибуции романа ‘Похождения Хаджи-Бабы’.

Прежде всего следует этот роман отделить от остального творчества Мориера, и характеристику ‘Похождений’, их оценку и атрибуцию не распространять на остальные его романы. У Мориера получилась особого рода книга.

Книга эта относится — причём по-разному — и к английской и к персидской литературам. Это парадоксально, но это факт, а парадоксы свойственны всем областям жизни, в том числе и мировой литературе. Как английское произведение, роман остался интересным, но рядовым явлением английской литературы. Как произведение персидское, роман не только занял выдающееся место в персидской литературе нового времени, но и благодаря этому вошёл как значительное явление и во всемирную литературу.

Об этом и хотелось поговорить с читателем до того, как он прочитает эту весёлую книгу, вызывающую не только смех, но и глубокие раздумья, напоминающую о замечательной мысли Лессинга: ‘Во всей морали нет лекарства более действительного, более сильного, чем выставление на вид смешного’.

1970 г.

Читайте также: