Н. А. Лейкин
В Академии художеств
В Академии художеств, Лейкин Николай Александрович, Год: 1906
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Лейкин Н. А. Шуты гороховые: Повести. Рассказы
М., ‘Русская книга’, 1992.
Воскресный день. Залы Академии художеств, где выставлены картины общества выставок, полны народом.
Перед картиной профессора Венига ‘Самозванец’ особенное многолюдие. Два пальта в сапогах со скрипом. У одного чисто подбритый затылок, у другого красный фуляр на шее.
— Это Гришка Отрепьев, что ли?— спрашивает подбритый затылок.
— Он, собака. Нынче вот его от анафемы освободили. Тысячу лет прошло и освободили. Препона такая: как тысячу лет — довольно! Потому кляни не кляни — как в бездонную бочку,— дает ответ красный фуляр.
— Чего же он испугался?
— А вон Маринка, жена его неверная, в дверях стоит, так ее. Яд-баба была. Смотри, как глазищи-то выпучила и ругается. Конечно, такая баба наслание человеку за грехи.
— Зачем же он к окошку подбежал?
— С отчаяния. Из-за бабы выскочить хочет. Ругались-ругались — она его переругала. Ну, а мужчине это обидно. ‘Давай, говорит, жизнь порешу по своему конфузу’. А вон боярин его уговаривает: ‘Полно, говорит, Дмитрий Самозванец! Охота тебе из-за бабы?.. Дай ей потасовку, и делу конец. Ведь отселева вниз — семь сажен. Вдребезги разобьешься. Посмотри, какая вышь. Дух замирает’.
— И уговорил?
— Конечно, уговорил. Потом они бабу вдвоем за ее подозрительность потаскали, и делу конец.
Около картины ‘Похищение Европы’ остановились муж и жена. Жена взглянула и плюнула.
— Фу, бесстыдница! Нагишом… А ты уж и рад. Как увидал — тут и глаза впялил?— обращается она к мужу.
— Какая же бесстыдница? Русалка в своем собственном мундире на быке через океан в Европу переплывает. Это ихний мундир. Им по их утопленному положению одежи не полагается. Да, наконец, ежели бы и полагалось, то всякая бы сняла с себя. Зачем юбки мочить?
— Все-таки можно было бы хоть простыней ее прикрыть.
Тут же, еще пара и с ними вместе маленький сын.
— Где же карта Европы-то, папенька, которую эта самая голая женщина похищает?
— Действительно, карты не видно, — соглашается отец и прибавляет: — А вот что: карта должна быть под женщиной, и она на ней сидит.
— Стоит из-за географической карты такую опасность претерпевать, чтоб по воде на быке ехать!— говорит мать.— Невероятная вещь даже.
— Ах, душечка, да ведь это просто шалость. Молоденькая девушка-институтка, ну и шалит. Какие из них тоже есть шалуньи! Взяла у учителя карту Европы, чтоб подразнить его, ну и везет. А на быке неопасно. Бык всегда выдержит.
— Тут не карту Европы похищают,— делает замечание какой-то стоящий сзади бородач.— Европа — это имя собственное.
— Покорнейше вас благодарим,— кланяется бородачу отец. — А мы-то прочли в каталоге, что похищение Европы, и думаем: где эта самая карта? Вот видишь, Федя: Европой бык называется,— говорит он сыну.
— Не бык, а женщина…
— Позвольте, как же это? Ведь здесь женщина быка похищает.
— Нет, не женщина быка, а бык женщину…
— Ну, уж это совсем невозможно! Помилуйте, нешто бык может силком посадить на себя женщину? И наконец, зачем ему женщина?
— Это было в мифологические времена. К тому же это не бык, а бог Юпитер, принявший образ быка. Это верование древних.
— Фу, какая галиматья! А вот говорят, что старики-то умнее нас были. Поди ж ты!
— Значит, кто же кого похищает?— спрашивает мать.— Бык женщину или женщина быка?
— Да что тебе, Анна Ивановна… Ну их… Пущай оба друг друга похищают,— добродушно машет рукой отец семейства и отводит жену и сына к другой картине.
Картина Френца ‘Охота кончена’, изображающая толстого охотника на коне, трубящего в рог, и собравшихся вокруг него собак.
— Точь-точь наш Трезор,— кивает на картину усатый мужчина с лысиной.— Та же стойка, те же подпалины… Вот даже и ухо отгрызено.
— Ну, вот! я тебе говорила, что его украли, а не фурманщики убили,— трогает за плечо усатого мужчину дама.— Статочное ли дело, чтобы фурманщики стали убивать породистую дорогую собаку! Знаешь что, Сергей Петрович? Ты даже можешь таким образом отыскать Трезора. Узнай адрес художника, поезжай к нему и прямо спроси его, с кого он писал портрет этой собаки. Да пригрози ему хорошенько, ежели будет отлынивать.. За укрывательство чужого пса также можно к мировому притянуть. Небось там скажет.
— А вдруг ежели случайное сходство? Но нет: он, совсем он! У Трезора было левое ухо отгрызено и здесь левое. То-то я его видел, что он бегал на Васильевском острове по четвертой линии! А ты тогда говоришь: ‘Не он’. Надо искать.
Перед этюдом Платонова ‘Поденщица’ стоят простые люди и разговаривают:
— И поденщица чести удостоилась, чтоб на портрет попасть.
— Но почему же она поденщица? Может быть, и помесячно где-нибудь живет.
— Верно, уж художник писал с поденщицы — оттого поденщица и есть.
— С огорода?
— А кто ж ее ведает! Может, глину на гончарном заводе месила. В каталоге ничего не сказано, а просто поденщица. И из поломоек такой же сорт.
— Ну, вот! Поломойка сейчас бы ноги вымыла, а эта с грязными ногами. Разве прачка…
— А я тебе скажу, что это не прачка и не поломойка, а просто шпульница с фабрики.
— Пошел-поехал! Шпульницы-то какие франтихи бывают! У нас на фабрике одна шпульница с англичанином связалась, так у ней четыре шелковых платья было, и щеголяла она, братец ты мой, в польских сапогах с косыми каблуками. А скорей же это нянька деревенская.
— Тогда бы и в каталоге было сказано, что поднянька, а тут поденщица.
— В каталоге! Каталог и соврет — ничего не возьмет. Вон давеча в той зале: написано — раннее утро, а на портрете — бухарец со скрипкой.
К картине ‘Юдифь и Олоферн’ писарь военного министерства подводит молоденькую девушку и говорит:
— Вот, Вера Петровна, ваша коварная пронзительность до чего доводит!
— Фуй, как вам не стыдно! И ведь нарочно банную декольту выбрали!— укоризненно дает ответ девушка.
— Нет, я для того, чтоб женскую свирепость чувств доказать. Извольте видеть, предмет ейный спит и ничего не чувствует, а она супротив его нож вынимает, чтоб сердце ему заколоть. Извольте посмотреть, какая интрига.
— Что вы? Срам какой! Да нешто девушке можно на такие вещи при мужчине смотреть?
— Отчего же-с? Некоторые места прикрыты. А только вы то возьмите: какая улыбка во всем коварстве! Сейчас: чик — и смертный час пробил. И вот вся ваша женская нация такова. А еще мужчин тигрой называете! Сами вы тигры.
— Очень прекрасно, благодарю вас. Как же вы меня Бог знает с кем сравниваете! Когда же я на такой срам решалась, чтоб… Тьфу! Тут шлюха какая-то, а вы со мной уравнение. Не подходите же ко мне, коли так… И ходить с вами вместе не желаю.
Девушка вильнула хвостиком платья и отскочила от писаря. Тот испугался.
— Вера Петровна, пардон! Пардон в самом большом размере!— чуть не воскликнул он, подбегая к девушке.— У меня совсем другое уравнение. Я не насчет срамоты… Я насчет пронзительности сердца и коварства чувств… Ну, полноте же, не сердитесь! Подарите взглядом, удостойте ул…
В это время из-за картины вышел офицер. Писарь остановился во фрунт.