Собраніе сочиненій
А. В. ДРУЖИНИНА
(РЕДАКЦІЯ ИЗДАНІЯ Н. В. ГЕРБЕЛЯ)
САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ВЪ ТИПОГРАФІИ ИМПЕРАТОРСКОЙ АКАДЕМІИ НАУКЪ (Вас. Остр., 9 д., No 12)
1867
УВЕСЕЛИТЕЛЬНО-ФИЛОСОФСКІЕ ОЧЕРКИ ПЕТЕРБУРГСКАГО ТУРИСТА.
I. Цлебныя умствованія по поводу петербургскихъ людей, сующихся не въ свое дло
II. Мысли, разсказы и свтскія воззрнія на петербургскую жизнь моего новаго друга, занимающаго скромную должность швейцара при палаццо княгини Чертопхаевой
III. Весьма глубокомысленный фельетонъ о томъ, что петербургскій человкъ стерться не уметъ
IV. Полнощная бесда съ пустынникомъ Буйновидовымъ, или кое-что интересное по поводу женщинъ и жантильничанья
V. Мое приключеніе съ двумя безпріютными скитальцами города Петербурга
VI. Мысли моего друга, швейцара Макара Парфеитьеввча, о причинахъ упадка знатныхъ родовъ вашего отечества
I.
Цлебныя умствованія по поводу петербургскихъ людей, сующихся не въ свое дло.
Россія всегда изобиловала особами обоего пола, вмняющими себ въ первйшую, даже священнйшую обязанность соваться именно въ т дла, къ которымъ они не имли ни призванія, ни способностей. Мой учоный другъ Пайковъ, столь добросовстно изучившій древнйшую Русь, говоритъ, что ровно за тысячу лтъ назадъ, именно по самому этому случаю, и варяги были призваны изъ-за моря. Стоитъ провести одинъ вечеръ съ Пайковымъ, дабы сказанная истина для васъ засіяла ясне златовласаго Феба. По его словамъ, самое изрченіе: ‘Земля наша велика и обильна, но порядка въ ней нтъ’, кончалась тако: ибо всякій ея житель любитъ соваться туда, гд никто его не спрашиваетъ. Славянинъ Буйновидъ (родоначальникъ нашего общаго друга Буйновидова) все воевалъ съ кривичами, или, можетъ быть, съ древлянами, хотя, по мсту жительства, ему было бы полезне вырубать лса, осушать болота и сколько нибудь распахать земли, хотя бы около своего жилища. Въ то же время родственникъ его Просвтъ, вмсто того, чтобъ спокойно пить малиновый медъ или охотиться за турами, захотлъ съ кмъ-то торговать, выхалъ въ море и тамъ замерзъ со всми спутниками. Что было длать съ подобными руководителями? И весьма немудрено, что старцы, въ род Гостомысла, вознамрились позвать варяговъ, для возстановленія порядка. Оно конечно, и варяги любили зазжать въ т края, куда ихъ не звали, и гд никто не радовался ихъ прізду, но, по крайней мр, варягамъ дома нечего было длать, и, не разъжая по морю, они перемерли бы безъ пропитанія, какъ мухи въ октябр мсяц.
Совершенно соглашаясь съ изслдованіями Пайкова, и подмчая въ россіянахъ, до сей поры, охоту къ дламъ, мало до нихъ касающимся, я все-таки не могу достаточно надивиться тому, почему нашъ Петербургъ, и. Петербургъ по преимуществу, наиболе набитъ людьми, сующимися не въ свое дло? Кажется, онъ лежитъ на берегу Варяжскаго моря, на земл завоеванной, и завоеванной у народа аккуратнаго, трезваго, дльнаго, поминутно оный городъ обновляется персонами, жаждущими поскоре нажить деньгу и удрать изъ него, отряхая прахъ со своихъ сандалій. Природа его не представляетъ ничего фантастическаго, его мостовая, особенно, когда по ней дешь на гитар, способна толчками отрезвить самую отуманенную голову — отчего же Петербургъ сверху до низу набитъ людьми, такъ и порывающимися соваться не въ свое дло? Сознаюсь откровенно, эта печальная загадка часто тревожила мой послобденный сонъ, и приводила меня въ отчаяніе. Другой мой учоный другъ, профессоръ Антропофаговъ, пытался меня успокоить, прибгалъ даже къ весьма неожиданнымъ парадоксамъ. ‘Тебя дивитъ’, говорилъ онъ, ‘то, что въ Петербург такая гибель людей, не длающихъ своего дла, а сующихся въ чужія дла: но что такое самъ Петербургъ, если не городъ, подобно нкоему хитрому грибу, быстро выросшій тамъ, гд никто не чаялъ и не требовалъ города, подобнаго Петербургу? Онъ разслся въ болот, на которое и рыбачьи шалаши ставились неохотно, уперся въ море, въ коемъ мало приволья и снтку, не то чтобъ омару или устриц, раскидалъ загородные дома по такимъ мстностямъ, гд дождь идетъ изъ подъ земли, и гд въ половин іюня мсяца приходится топить вс печи. Другіе города располагаются тамъ, гд продовольствіе дешево, а нашъ забрался въ такой земной рай, что въ немъ дешева одна клюква, другіе города садятся туда, гд человку удобно, а Петербургъ сунулся отнимать удобства у волковъ и лягушекъ. Самъ не прикрпленный ни къ чему прочному, онъ естественно долженъ былъ сдлаться пріютомъ людей, годныхъ не для дла, а для витанія на облакахъ воздушныхъ. Житель Петербурга есть совершенно здоровый фруктъ своего роднаго древа, какъ же ему не совмщать въ себ коренныхъ элементовъ города, его породившаго или пріютившаго?’
Хотя Антропофагова за парадоксъ осудили вс слушатели, и хотя маленькій князь Борисъ сообщилъ, что панталоны и фраки, шитые въ Петербург, превышаютъ все лучшее по этой части въ самомъ Париж,— не проходитъ однако же дня, чтобъ я самъ себ не повторялъ тысячекратно: ‘Правъ ты, правъ ты, проницательный и хитроумный Антропофаговъ!’ Оглядимся вокругъ себя, выдемъ на улицу, постимъ индйскую ночь на островахъ, снарядимся на пышный вечеръ, заглянемъ въ бдную квартиру, въ которой кружокъ недоучившихся юношей бесдуетъ о томъ, какъ бы осчастливить весь родъ человческій — всюду цлыми группами кинутся намъ въ глаза люди, такъ и норовящіе соваться не въ свое дло! Умолчимъ о горькихъ примрахъ того, какъ эта привычка тыкать носъ не въ свои дла иногда несетъ за собой гибель и вчное раскаяніе — моя свирль не любитъ воспвать слишкомъ плачевныхъ предметовъ. Но, не касаясь очень печальнаго, сколько явленій смшныхъ, безобразныхъ, нелпыхъ, вопіющихъ, почти сказочныхъ, порождено этой страстью петербургскаго человка длать все, кром того, къ чему онъ способенъ, и въ чемъ заключается его прямая выгода! Взгляните напримръ на этого убленнаго сдинами старца, откалывающаго такую чушь о современной Италіи, о томъ, гд Англія начинаетъ добывать себ хлопокъ, и о томъ, чмъ гршитъ, въ художественномъ отношеніи, послдняя книга нашей даровитой музы, Анны Егоровны Брандахлыстовой. Что ему Италія? Онъ не видалъ ея и наврное соскучился бы въ ней страшно. Какое ему дло до хлопка? Скромное количество хлопчатой бумаги, нужное ему для затыканія праваго уха въ холодную погоду, отыщется для него всегда, безъ Остъ-Индіи, и даже въ такомъ случа, если бъ штаты Джефферсона Девиса раздлили участь Содома и Гомора. Брандахлыстову онъ презираетъ, какъ и всякаго изъ скрипящей перомъ братіи. Его спеціальность не въ политик и не въ литератур. Въ старое время, онъ отлично разсыропливалъ бы водку, ревизовалъ бы приставовъ по винной части, на откупныхъ торгахъ сіялъ бы лучезарной звздою: въ наши дни, неласковые для откупа, онъ могъ бы прекрасно вести дла какой нибудь небольшой акціонерной компаніи, требующей въ распорядителяхъ не генія, а терпливости и порядка, соединенныхъ съ трудолюбіемъ. Изъ-за чего же сребровласый старецъ предается толкамъ о политик, вникаетъ въ вопросъ о хлопк и о талант женщинъ-писательницъ? Подите-ка и допросите его, а мы между тмъ станемъ продолжать нашъ обзоръ людямъ, сующимся туда, гд никто ихъ не спрашиваетъ.
Вотъ кстати пробирается нашъ сановный зефиръ, довольно часто упоминаемый въ моихъ ‘Замткахъ’ Максимъ Петровичъ. Человкъ онъ весьма не худой, иметъ способности къ государственной служб, взятокъ не беретъ, если его иногда и крпко ругаютъ, то лишь за то, что онъ, по слабости характера, никакъ не изъ интереса, принимаетъ на себя должности и порученія не по силамъ. Но это было бы еще ничего: кто, въ своей Сфер, не лзетъ ссть повыше? Плохо то, если онъ при этомъ совершенно вылзаетъ изъ своей Сферы. А Максимъ Петровичъ стоитъ всякаго чудодя по этой части. Вообразилось ему, что онъ маркизъ временъ регентства, милый повса, очаровывающій всю столицу, блистательный эпикуреецъ, заткнувшій за поясъ всхъ позлащенныхъ весельчаковъ родного края. И кутитъ нашъ сановный другъ, и отпускаетъ непристойно-дубоватые каламбуры, и гоняется за престарлыми француженками изъ породы гарпій, и предаетъ свою старость, лишонную всякаго достоинства, на позоръ первому встрчному. Что же увлекаетъ его на такія дла? Темпераментъ и могучее здоровье? Поглядли бы вы на него третьяго дня, посл пикника съ десятью нимфами, гд-то за Средней Рогаткой! Копернаумовъ пріхалъ оттуда безъ шляпы (и если врить слухамъ, въ одномъ сапог), но пріхалъ бодрымъ и свжимъ, а Максима Петровича привезли едва живымъ, и отпаивали какими-то кислыми каплями! Или онъ платитъ дань веселому характеру своему? Но натура его не иметъ въ себ ничего разгульнаго или широкаго. Нтъ, онъ просто суется не въ свое дло, какъ слдуетъ истому петербургскому джентльмену.
Полюбуйтесь теперь вотъ хоть на этого еще довольно молодого человка, когда-то слывшаго преобразованнымъ юношей, въ учономъ мір подававшаго ‘большія надежды’, и когда-то изучавшаго нумизматику съ особеннымъ успхомъ, да кром того знающаго многое по части русской археологіи. Конечно, безъ нумизматики прожить легко, и даже спеціальность русскаго археолога есть спеціальность весьма скромная: но все же лучше быть знатокомъ по части древностей или медалей, чмъ судить о самыхъ важныхъ предметахъ, ничего въ нихъ не понимая. А это никакъ не могъ сообразить нашъ другъ, котораго назовемъ хотя едоромъ едорычемъ. Онъ не выполнилъ надеждъ на него возлагаемыхъ, и такъ ввязался не въ свое дло, что теперь сидитъ, какъ въ болот, и ужасаетъ прохожихъ. Вообразилось ему, что онъ человкъ современный, гражданинъ по преимуществу, каратель злоупотребленій общественныхъ, вожатый юношества на пути къ преуспянію! И пошолъ лупить печатно — сегодня о гласномъ судопроизводств, завтра объ устройств благосостоянія неаполитанскихъ пролетаріевъ, черезъ недлю о томъ, какъ выучить грамот всхъ мужиковъ въ два мсяца, еще черезъ подлю — о наискорйшемъ пересозданіи русской торговли на общую выгоду. Напрасно говорили ему многіе пріятели: ‘драгоцннйшій нашъ едоръ едорычъ, да откуда же ты, въ твои еще юные годы, безвыходно засдая въ четыремъ стнахъ, около Козьяго болота, набрался такой великой премудрости? Откуда нашло на тебя наитіе? Какими чудотворными операціями увдалъ ты средства къ облагодтельствованію неаполитанскихъ пролетаріевъ? Гд видлъ ты россійскаго мужика, и умешь ли съ нимъ объясняться? Кто руководилъ тебя въ лабиринт торговыхъ длъ и существующаго судопроизводства? Твои статьи очень бойки, но никакъ мы не находимъ основанія имъ врить: ибо ни практической подготовки, ни долгаго изученія современныхъ длъ мы въ теб никогда не примчали. Другое дло, если бъ ты пустился изъяснять намъ ярославле сребро или монеты Сезостриса — мы поврили бы теб на слово. Не суешься ли ты туда, куда тебя не призывали? не промнялъ ли ты своей мирной спеціальности на фиглярскую репутацію, которая приведетъ тебя лишь къ тому, что когда-нибудь ты упрешься въ стну и доболтаешься до того, что тебя слушать перестанутъ?’
Ужасенъ и неизмримо огроменъ легіонъ особъ, сующихся не въ свое дло! Алексй Николаевичъ, напримръ, могъ бы отлично исполнять должность мирового посредника, а онъ вызываетъ духовъ, запирается съ какими-то юродивыми шельмецами въ темной комнат, и посл долгихъ усилій достигаетъ того, что стулъ съ трескомъ вертится на одной ног, а лампа на стол становится подъ угломъ сорока пяти градусовъ. Утшительный результатъ! великое открытіе! событія, несомннно удостовряющія насъ въ великой будущности господъ спиритовъ! Графиня Ирина Дмитріевна рождена славной хозяйкой, и могла бы быть славной хозяйкой на спасеніе своему мужу, который, если врить хроник, дошолъ до того, что занимаетъ деньги у своего швейцара. Но когда ей заниматься хозяйственными длами? Она открыла въ себ блестящую эпистолярную способность, твердо уврилась въ томъ, что слава россійской мадамъ Севиньи за ней утверждена общимъ приговоромъ, а вслдствіе того, пишетъ въ день, среднимъ числомъ, до тридцати писемъ и до пятидесяти краткихъ записокъ на французскомъ, англійскомъ и даже россійскомъ діалект. Богъ да предохранитъ васъ отъ знакомства съ сею дамою: оно въ дв недли заставитъ васъ возненавидть самый видъ чернилицы, пера и бумаги, что весьма нехорошо, если вы, напримръ, служите въ канцеляріи, между морями чернилъ и горами бумаги всякаго рода! А чего бы лучше для Ирины Дмитріевны, какъ не занятія хозяйствомъ? И мужъ не считался бы знатнымъ прощалыгой, и дти состояли бы въ порядк, и на послднемъ обд въ ея дом не оказалось бы дупелшнеповъ, подстрленныхъ, кажется, года за два до нашей эпохи! А братецъ ея, Иванъ Дмитріевичъ, изъ-за чего именно вообразилъ себя мореходомъ, и, забывши вс семейныя дла, проводитъ дни и ночи на какомъ-то судн, именуемомъ яхтою, но, по моему, боле похожемъ на корыто, нежели на корабль, пригодный для мореплаваній? А почему бы… Но мы никогда не кончимъ, перебирая людей, имющихъ правиломъ соваться не въ свое дло.
Говоря откровенно, я и не намренъ перебирать ихъ, а коснулся этихъ людей лишь потому, что одинъ недавній случай навелъ меня на вс вышесказанныя соображенія. Другъ мой и эскулапъ всей чернокнижной компаніи, докторъ Шенфельтъ, забравшійся въ Вюрцбургъ, какъ я уже объявлялъ, для совщанія съ медицинскими знаменитостями о сущности прыщей, садящихся на носъ, по русскому обычаю, продралъ въ Баденъ, и тамъ проигрался въ прахъ, проигрался до того, что вынужденъ былъ цлый мсяцъ, не взирая на суровое лто и насмшливые взоры десяти принцевъ, сорока двухъ князей, одного маркиза и сотни бароновъ, гулять во фрак, теплой зимней шапк, въ род треуха и блыхъ лтнихъ панталонахъ. Въ такой крайности отписалъ онъ ко мн, а я ршился добыть ему денегъ, не взирая на общее петербургское безденежье. Вспомнилъ я о двухъ моихъ должникахъ и хорошихъ знакомцахъ, къ которымъ, какъ кажется, можно было обратиться съ кроткимъ напоминаніемъ, не опасаясь того, что тебя столкнутъ съ лстницы, или велятъ облить кипяткомъ въ передней. Не долго думая, я вознамрился попытать счастья.
Первый изъ моихъ денежныхъ друзей звался Павломъ Егоровичемъ Егоровымъ, проживалъ въ собственномъ дом и, какъ говорятъ знатоки дла, отличался замчательными коммерческими способностями. Самъ я видлъ въ его кабинет капиталистовъ и докъ, на которыхъ петербургскій міръ озираетъ съ подобострастіемъ, и которые являлись для того, чтобъ совтоваться съ Павломъ Егоровичемъ. Въ особенности, какъ слышно, онъ драгоцненъ въ такихъ случаяхъ, когда какому нибудь денежному предпріятію грозитъ опасность крушенія: тутъ мой другъ предпріимчиве и изобртательне всякаго американца. Мало того, онъ юрокъ и остороженъ,— это я знаю оттого, что, имя акціи въ десяти компаніяхъ, онъ въ самую лютую годину не потерялъ почти ничего, и даже не одну жертву предупредилъ во-время. Кажется вотъ такіе-то люди нужны нашему денежному міру: но что же длать, если и они бываютъ заражены тою петербургской болзнью, которую мы теперь изучаемъ съ читателемъ!
Когда я вошолъ къ Павлу Егоровичу, мн показалось, что у него въ кабинет что-то неладно. Какіе-то два господина ходили рядомъ изъ угла въ уголъ, повторяя слова: выкупъ, положеніе, полный надлъ,— мировые посредники. На стол лежало множество исписанныхъ тетрадей канцелярскаго вида (Павелъ Егоровичъ прежде ругалъ бумаги и чиновниковъ), валялись листы русскихъ газетъ (онъ же прежде говорилъ, что лишь одни любители вранья сидятъ за газетами). Появленію моему хозяинъ очень обрадовался, ‘тмъ боле’, добавилъ онъ однако, ‘что отъ тебя я жду подробнйшихъ свдній по части волостныхъ судовъ въ вашемъ кра’.
— Да откуда же я теб эти свднія достану? сказалъ я съ недоумніемъ: — я жилъ въ деревн — это правда, но ни въ одинъ волостной судъ я не заглядывалъ. И на какого рожна теб, не владющему ни одной десятиной заселеннаго имнія, понадобились волостные суды нашего узда?
— Вотъ человкъ! вотъ помщикъ! возопилъ Павелъ Егоровичъ, подзывая гостя, ходившаго по комнат: — я прошу у него живыхъ свдній о ход крестьянскаго дла, а онъ говоритъ о рожн и еще смется.
— Свдній врныхъ я дать теб не могу, да сегодня и некогда: я пріхалъ по длу, и увренъ, что ты меня выслушаешь. Затмъ я разсказалъ что было надо, насчетъ денегъ.
Павелъ Егоровичъ провелъ по лицу рукою и отвелъ меня въ уголокъ кабинета.
— Другъ мой, сказалъ онъ поспшно: — ты будешь смяться надо мною. У меня… у меня… нтъ въ настоящую минуту на лицо той небольшой суммы, которую я теб долженъ. Мало того, я въ этомъ мсяц потерялъ двадцать тысячъ на проклятой компаніи Ледовитаго моря! Но это ничего: я теб ручаюсь, что завтра же добудемъ денегъ, и выручимъ добряка Шенфельта. Какой-то дьяволъ преслдуетъ меня уже около полугода. Ничего мн не удается, везд я теряю, всюду идутъ звки и промахи, а еще говорятъ, что я когда-то носомъ чуялъ опасность или прибыльную аферу! Ну, да что тутъ плакаться, я человкъ не слезливый. Какъ идетъ вольный трудъ въ твоемъ имніи — ужь по этой-то части ты, конечно, что нибудь знаешь?
Я сказалъ со вздохомъ, что одна компанія для выписки рабочихъ прислала мн баварцевъ, которыхъ я уже отправилъ назадъ за отчаянное пьянство, а другая поступила проще, т.-е. взяла съ меня часть денегъ, не выслала мн ни одного рабочаго, а затмъ прекратила свою, по видимому, не совсмъ честную дятельность.
— Отчего жь ты не бралъ рабочихъ русскихъ? съ азартомъ вопросилъ меня Павелъ Егоровичъ: — неужели же вы, помщики, никогда не поймете, что лишь на родной почв можетъ произойти труженикъ, годный для русской земли, и умющій обращаться съ русской землею? Хорошо еще, что не вс подобны теб, лнивцу и космополиту. Въ другихъ губерніяхъ владльцы дльне тебя, и въ доказательство я теб сейчасъ прочту свднія о вольномъ труд по девяти губерніямъ, со всми выводами, цифрами и подробностями…
Говоря это, мой пріятель взялъ со стола толстйшую тетрадъ, испещренную графами, заголовками и цифрами.
— Нтъ, ужь уволь, дорогой хозяинъ, дла много и безъ того, возражаю я, ужасаясь при вид тетради. Шенфельту теперь нехорошо въ Баден, и надобно поскоре…
— Поскоре… поскоре… все это дло я завтра покончу въ минуту: неужели ты думаешь, что я мене тебя люблю нашего доктора? А записку все-таки выслушай: важность крестьянскаго дла, говорилъ я теб…
— Да что теб далось это крестьянское дло? сказалъ я съ негодованіемъ: — и какого чорта ты въ немъ понимаешь?…
— Какъ, какого чорта? Я не понимаю ничего въ крестьянскомъ дл? возразилъ Павелъ Егоровичъ.— Да ты совершенно отсталъ отъ вка: или ты не слыхалъ, съ какими лицами я имлъ еще на этой недл совщаніе? Моя вторая записка ходитъ по рукамъ, даже знатныя дамы ее копируютъ! Моя соображенія о выкуп повсюду признаны за самое дльное слово въ цломъ вопрос. Ко мн стекаются массою драгоцннйшія свднія, о которыхъ теб и твоимъ сосдямъ и во сн не грезится. Да вотъ кстати я раскажу теб содержаніе моего новаго труда: о важности кормовыхъ травъ при настоящемъ помщичьемъ кризис…
— Экая пустомеля! сказалъ я, засмявшись: — что же, ты вздумалъ кормить помщиковъ клеверомъ, покуда ихъ хозяйство подвергнуто кризису?
Тутъ Павелъ Егоровичъ взялъ меня за пуговицу, и вознамрился передать мн свои воззрнія насильно, но я вырвался и не перевелъ духа, покуда не спустился на улицу и не отошолъ шаговъ сотни отъ его подъзда.
‘Кажется’, говорилъ я самъ себ, отдохнувъ немного, ‘кажется, что съ этими уродами пива не сваришь. Шенфельта онъ точно любитъ, но покуда изъ его головы не выскочитъ крестьянскій вопросъ, не мшаетъ имть въ резерв человка подльне’. Тутъ я оглядлся вокругъ, и глаза мои остановились на хорошенькомъ домик для отдльнаго семейства,— домик, отдланномъ въ англійскомъ комфертабельномъ вкус. ‘Чего же я затрудняюсь, въ самомъ дл’, сказалъ я опять: ‘вдь тутъ живетъ Тарарыкинъ, тоже мой другъ и въ добавокъ сосдъ по имнію. За нимъ есть мой должокъ, и конечно я его получилъ бы двадцать разъ: самъ онъ мн не однажды предлагалъ и деньги! Да, Тарарыкинъ человкъ и помщикъ славный, хоть это лто почему-то не зазжалъ въ свое —ское имніе. Отъ такого помщика-знатока готовъ я прослушать какую хочешь лекцію о вольномъ труд и выкуп! Ему можно заниматься крестьянскимъ вопросомъ: онъ разбогатлъ отъ хозяйства, и мужики его самые зажиточные въ узд. А я-то было совсмъ забылъ Тарарыкина, вотъ что значитъ эта петербургская толпа друзей: никогда не хватишься за самаго дльнаго’. Я позвонилъ и дйствительно не ошибся въ дружескихъ ко мн чувствахъ своего деревенскаго сосда. Завидвши меня изъ окна, онъ самъ выскочилъ въ переднюю, охватилъ меня своими могучими руками, покрылъ поцалуями и закидалъ распросами всякаго рода. Я упрекнулъ его за то, что онъ не постилъ нашихъ сельскихъ мстъ за лто.
— Зовите меня старымъ дуракомъ, выщиплите вс мои волосы, и Тарарыкинъ нагнулъ свою голову, на которой, впрочемъ, имлось такъ мало волосъ, что не стоило ихъ и выщипывать: — не только по имнію, которое возл васъ, но и по всмъ моимъ владніямъ я запустилъ дла постыднйшимъ образомъ! Не только доходы за этотъ годъ будутъ пустые, но, если я не приму должныхъ мръ, то и уставныя граматы не поспютъ къ сроку. Скажу вамъ просто срамное дло — даже деньги занимаю подъ вексель, батюшка: вотъ ужь двадцать лтъ, какъ не случалось со мной такого безобразія!
— А я-то, замтилъ я съ досадою: — именно и пришолъ къ вамъ за деньгами! Ужъ если вы, такой хозяинъ и мастеръ жить, начинаете сидть безъ гроша, то къ кому мн теперь обратиться? И я разсказалъ положеніе Шенфельта, совокупно съ моими усиліями добыть ему хотя тысячу цлковыхъ, но безъ промедленія.
— Тысячу цлковыхъ я постараюсь добытъ вамъ, отвчалъ Тарарыкинъ:— не оставлять же добраго пріятеля въ бд, да еще на чужой сторон, да еще въ такомъ хлыщеватомъ вертеп, какъ Баденъ-Баденъ. Спущу какія нибудь акціи. Не хочетъ ли кто изъ вашихъ друзей купить Водопроводы или Милиранда?… Впрочемъ нтъ, оно ненадежно, я надувать не желаю. Вотъ разв акціи желзныхъ дорогъ, этимъ я служить могу…
— Что слышу я, сосдъ достопочтенный! вскричалъ я съ изумленіемъ: — вы обладаете акціями: вы входите въ дла съ различными окаянными компаніями? Не обманываютъ ли меня мои уши: точно ли я вижу передъ собой образцоваго помщика Тарарыкина?
— Да разв, возразилъ хозяинъ: — хорошему помщику нельзя быть знатокомъ акціонерныхъ длъ, и будто уже вс акціонерныя компаніи окаянны? Нтъ, дорогой другъ, продолжалъ онъ, какъ-то особенно оживившись, пришло время когда способнымъ людямъ нельзя сидть, сложа руки, и когда голосъ энергическаго человка всюду выслушивается съ почетомъ. Да вы разв не читали моей рчи въ обществ пароходства по рк Плюгавой? А? Каково отбрили мы бывшую дирекцію? Помните это мсто рчи: ‘людей, до такой гнусной степени злоупотребившихъ довріемъ акціонеровъ, слдуетъ окунуть въ жидкую смолу, вывалять въ птичьихъ перьяхъ, заставитъ плясать на канат, а потомъ пронзить осиновымъ коломъ въ сердц!’ Достоврно скажу вамъ, что, вслдствіе этой рчи, директору Болдыреву акціонеры даже синякъ подставили на подъзд. И то ли еще будетъ посл того, какъ мы по-своему повернули дла этой компаніи!…
— Неоцненный мой Тарарыкинъ, возгласилъ я съ ужасомъ:— слова ваши меня поражаютъ хуже, чмъ удары осиноваго кола въ сердце! Да вы танцуете соло, и даже не на канат, а на краю дымящагося волкана! Какой чортъ оторвалъ васъ отъ всегдашней вашей помщичьей работы, и сунулъ васъ въ эти дла по пароходству рки Плюгавой? Тутъ ничего не можетъ быть, кром раззоренія. Вы столкнули плутовъ-директоровъ, но сами не сдлаете ровно ничего, потому-что вся афера придумана нечестивцами безъ гроша, для надуванія ближнихъ, а если можно, то и правительства. Не врите мн, спросите Андрея Кондратьича Брандахлыстова, спросите Егорова, у котораго я былъ еще сегодня…
— Брандахлыстовъ привыкъ ругаться со всми, а Егоровъ былъ когда-то дльнымъ малымъ, да теперь повредился на крестьянскомъ вопрос. Ужь одно это рекомендуетъ человка: кинуться въ такой вопросъ, не имя десятины земли, и никогда не живши въ деревн! Я бы его отправилъ на два мсяца въ лечебницу холодной водой, да выбрилъ ему голову для освженія мозга!
Я только пожалъ плечами, не считая нужнымъ защищать бднаго Егорова. Однако я все-таки подумалъ, кинувши взглядъ на лысину Тарарыкина: ‘теб-то, по крайней мр, любезный другъ, и головы брить не придется!’
— Да, да, да! продолжалъ импровизированный знатокъ акціонернаго дла, принявши мой взглядъ за дань почтительнаго сочувствія: — да, честь имю доложить вамъ, что черезъ годъ компанію пароходства по рк Плюгавой никто уже не станетъ называть плюгавой компаній. Желзные пароходы заказаны въ Англіи, французы повыгнаны вс, а двоимъ изъ нихъ разбито рыло, Болдырева упечемъ подъ уголовный судъ, ни одного вора не оставлено на мст — за это я вамъ ручаюсь. Дло кипитъ, а въ честности главныхъ производителей я вамъ порукою.
— Тамъ, гд слушаютъ васъ, возразилъ я:— о честности говорить нечего, но одной честностью не превратишь еще дрянной рченки въ рку, удобную для пароходства.
Такъ толковали мы боле двухъ часовъ, и наконецъ Тарарыкинъ до того надолъ мн своими акціонерными конфиденціями, что я выскочилъ изъ его квартиры, какъ изъ бани, отирая лобъ и отдуваясь. На слдующее утро онъ, однако, хотлъ непремнно захать ко мн и завезти вс свои наличныя деньги, хотя бы вслдствіе того пришлось всю свою семью кормить однимъ варенымъ картофелемъ. Соображаясь съ сказаннымъ общаніемъ, я услся дома, и сталъ поджидать обоихъ пріятелей, не возлагая, впрочемъ, никакихъ особливыхъ надеждъ на ихъ исправность.
Къ полному моему удовольствію, однако же, не подтвердилось сіе ‘обидное сомнніе’, какъ гласитъ либретто ‘Роберта Дьявола’ въ русскомъ перевод. Въ назначенный день, посл полудня, двери моего кабинета распахнулись, и помщикъ Тарарыкинъ показался, съ довольнымъ видомъ и съ бумажникомъ (увы, весьма тонкимъ!) въ десниц.
— Вотъ, любезный мой другъ, сказалъ онъ, выкладывая на столъ нсколько сотъ рублей: — вотъ все, что я, при всемъ стараніи, усплъ наскребсти для нашего эскулапа. Крутыя времена наступили, Иванъ Александрычъ, а я самъ, за годъ назадъ, засмялся бы въ глаза тому, кто посмлъ бы мн предсказать такое безденежье.
Тутъ снова раздался звонокъ, и Павелъ Егорычъ влетлъ, подобно метеору, сунулъ мн въ руку часть своего долга и разсыпался въ извиненіяхъ. Оба дружескіе вноса не составили той скромной суммы, которую нужно было послать Шеііфельту. Я печально поглядлъ на двухъ бывшихъ капиталистовъ, и уже готовился сказать имъ нчто въ род цлебнаго поученія, только оказывалось, что они сами избавили меня отъ растраты краснорчія.
— Ба, ба, ба, сказалъ Тарарыкинъ, облобызавъ Егорова: — ты сюда зачмъ притащился? Долго ли теб дурить, окаянный? Вдь твоя записка о выкуп словно сочинена въ дом умалишенныхъ! Развяжись лучше съ этимъ крестьянскимъ вопросомъ, вдь ты, извини меня, въ немъ ровно ничего не разумешь!
— Слышалъ, слышалъ я о твоихъ чудодйствіяхъ, плшивйшій пустословъ, спокойно возразилъ на это Егоровъ: — ну съ твоимъ ли толстымъ пузомъ залзать въ коммерческія предпріятія? Ну какой ты директоръ, да и вся ваша компанія — синедріонъ дуралеевъ!
— Ужь доживу я до того, что тебя поведутъ въ жолтый домъ на веревочк, шутливо замтилъ помщикъ.
— Ужь станешь ты просить подаяніе передъ палкинскимъ трактиромъ, не сердясь отвтилъ бывшій громовержецъ акціонернаго міра.
— И другихъ собьетъ съ толку, и самъ будетъ вверженъ въ долговое отдленіе! добавилъ помщикъ, махнувъ рукою.
— И имніе свое промотаетъ, и акціонеровъ пуститъ по міру! съ благороднымъ негодованіемъ обратился ко мн Павелъ Егорычъ.
II.
Мысли, разсказы и свтскія воззрнія на петербургскую жизнь моего новаго друга, занимающаго скромную должность швейцара при палаццо княгини Чертопхаевой.
Беззаботный мой читатель, прочитавъ это замысловатое заглавіе моей сегоднишней бесды, никакъ не догадывается о томъ, что я, написавъ его всми буквами, недли на три обязанъ запереться въ моемъ кабинет, вызжать только по вечерамъ, въ закрытомъ экипаж, и всхъ людей, ко мн приходящихъ, предварительно обозрвать въ нарочно для того устроенную дверную щель, во избжаніе великой для себя опасности. Вотъ какія жертвы приношу я въ угоду моему читателю благородному и госпож моей, всякихъ пріятствъ и пригожествъ исполненной читательниц!
Половина моихъ поклонниковъ ожесточена противъ меня, и между бывшими друзьями имются такіе, которые и на жизнь мою умышляютъ. Евгенъ Холмогоровъ положительно говоритъ, что человка, унизившагося до разговоровъ съ презрннымъ швейцаромъ, онъ поразитъ кинжаломъ въ сердце, а затмъ готовъ, во имя великосвтскости, мною попранной, предоставить себя всей строгости законовъ. Графъ Пршевральскій утверждаетъ въ лучшихъ салонахъ, что я завожу дружбу съ швейцарами, единственно для униженія и оскверненія всего, что считается сущностью аристократической жизни.
Маленькій князь Борисъ отказывается совершать уплаты по своимъ распискамъ человку, который якшается съ подлой челядью, и даже въ ея сообществ способенъ находить удовольствіе. Таково мнніе людей ретроградныхъ, вслдствіе своего общественнаго положенія. Но что еще удивительне,— мои друзья, прогрессивнаго и демократическаго свойства, не только не удовлетворены, но глубоко оскорблены моей терпимостью по части новыхъ знакомствъ. По ихъ мннію, воспвая швейцара княгини Чертопхаевой, я поступаю отвратительно, нелиберально, хуже господина Аскоченскаго. По ихъ воззрнію, я долженъ ненавидть швейцара княгини Чертопхаевой, и на его расшитую золотомъ портупею взирать такъ, какъ Катонъ взиралъ на пурпурную мантію Цезаря. Кажется если бы я сочинилъ гимнъ въ честь кардинала Антонелли и прославилъ редактора ‘Новой Прусской Газеты’ — на меня не взирали бы съ большимъ озлобленіемъ. Когда, проходя мимо палаццо Чертопхаевыхъ, я любуюсь моимъ новымъ пріятелемъ и почерпаю двумя пальцами табакъ изъ его серебряной табакерки, вокругъ меня раздаются голоса: ‘Ренегатъ! поклонникъ величія! извергъ рода человческаго!’ Обличитель Копернаумовъ даже являлся объясняться со мной относительно вышепрописаннаго беззаконія. Такъ подтверждается правдивый афоризмъ о томъ, что крайняя ретроградность во всемъ всегда сходится съ крайней прогрессивностью! Но практика жизни ломаетъ, сглаживаетъ вс житейскія крайности. Имя это въ виду, я, безъ всякихъ объясненій, познакомилъ Селиверста Ильича, нашего суроваго поэта, съ дворцомъ княгини Чертопхаевой и дивнымъ философомъ, стоящимъ у его сіяющаго порога. Результатъ попытки оказался хорошимъ. Оставляя меня, Копернаумовъ произнесъ: ‘Ты правъ, безпутный Иванъ, ты правъ: мсто этого мудреца не въ передней, а на ступеняхъ какого нибудь мраморнаго атенея, подъ портиками блестящей древней академіи!’
Отзывъ обличительнаго поэта Копернаумова достаточно ограждаетъ меня со стороны моихъ прогрессивныхъ гонителей, потому я ихъ оставляю и обращаюсь къ гонителямъ великосвтскимъ, къ судіямъ ретрограднаго свойства. Государи мои, отношусь я къ нимъ тако, государи мои, чмъ навлекъ я на себя ваше охужденіе, и почему часть онаго охужденія упала на лицо ни въ чемъ не повинное, то-есть на самого швейцара княгини Чертопхаевой? Чмъ онъ недостоинъ вашего вниманія и моей привязанности? Чего этому человку не достаетъ, чтобъ быть блистательнымъ, безмрно уважаемымъ человкомъ? физическая красота его разительна,— это голова Агамемнона, правда съ признаками сильнаго ожирнія, но на Восток, да и у насъ въ древней Руси, тучность не считается и не считалась порокомъ. Одвается онъ безукоризненно, и я положительно завряю, что его шитый кафтанъ, штаны съ позументомъ и все прочее, несравненно красиве вашихъ дрянныхъ фрачишковъ и аляповатыхъ сюртуковъ послдняго покроя. Если изящество мужского наряда — въ бль, то чьи воротнички, по близн и тонкости, сравняются съ безукоризненными батистовыми брызжами сего прекраснаго привратника? Если чтить человка за древность рода,— то родъ моего швейцара теряется въ сумрак древней исторіи: его прапращуръ при Петр Великомъ былъ дворецкимъ въ семь князей Чертопхаевыхъ, а прабабушку даже взяли кормилицей во дворъ государыни Елисаветы Петровны. Разв эта генеалогія не достаточна, и разв она хуже генеалогіи графа Пршевральскаго, коего ддъ обокралъ казну на пятьсотъ тысячъ, или, положимъ, князя Чугаблехова, отецъ коего, по увренію кавказскихъ старцевъ, былъ во время боя съ непокорными горцами найденъ подъ заряднымъ ящикомъ, за что покойный генералъ Алексй Петровичъ Ермоловъ, не любившій шутить съ такими храбрецами, всенародно отдулъ его нагайкой? Читатель мой видитъ, что не всегда выгодно разсказывать родословную своихъ ближнихъ, особенно, если наши собственные предки не ходили въ Палестину съ королемъ Ричардомъ, а мирно стояли на правеж или за мстничество были биваемы батогомъ нещадно! Остережемся лучше отъ излишней запальчивости, и если судьба, въ награду нашего благонравія, пошлетъ намъ друга въ род швейцара князей Чертопхаевыхъ,— то потщимся быть ей благодарными, не входя ни въ какія кляузныя, зловредныя, придирчивыя розысканія.
Дружба моя съ симъ велемудрымъ привратникомъ, коего зовутъ Макаромъ и по батюшк Парфеновичемъ, началась вотъ по какому случаю. На вечернемъ увеселеніи у вашего покорнйшаго слуги, художникъ Плясуновъ, прозванный отшельникомъ за свою косматую голову и взоръ, исполненный крайняго свирпства, съ легкомысленностью, къ сожалнію, свойственною нкоторымъ русскимъ живописцамъ, даже талантливымъ, объявилъ, что вс древніе живописцы Италіи — сущіе скоты, а что истинное искусство началось въ Европ, кажется съ пейзажей господина Айвазовскаго. Странное сіе увреніе поддержалъ, къ негодованію всей публики, блистательный Симонъ (Simon) Щелкоперовъ, и не только поддержалъ съ заносчивостью, но даже прибавилъ, что столь прославленный Рафаэль есть свинья, достойная публичнаго поруганія. Я хорошо зналъ, что отаитянина не вразумишь, къ тому же онъ говорилъ лишь въ общихъ выраженіяхъ, но Симона я счолъ долгомъ спросить, гд видлъ онъ картины Рафаэля, никуда не вызжая изъ Сверной Пальмиры? Тогда Симонъ мн сказалъ, что такой вопросъ ясно показываетъ, какое дурное знакомство я имю, и какъ мало мн извстны аристократическіе дома Петербурга, наполненные картинами Рафаэля. Я уже готовился разразить въ прахъ это нелпое увреніе, и даже принесъ печатную книгу, вычислявшую вс музеи и дома, обладающіе Рафаэлями, когда Евгенъ Холмогоровъ, истинный петербургскій грибъ, со всми пороками и затями Петербурга, ршилъ, что во всемъ мір нтъ и не можетъ и не должно быть такихъ Рафаэлей., какіе имются во дворц княгини Чертопхаевой. Я покачалъ головой и отозвался, что это вздоръ, и что одинъ взглядъ на сказанныя картины, хотя я ихъ и не знаю, убдитъ всякаго въ противномъ.
— И такъ что жь мшаетъ теб удостовриться? сказалъ великосвтскій Евгенъ: — когда молодой князь прідетъ изъ своего имнія, я сообщу ему твой отзывъ, мы возмемъ тебя, и онъ за долгъ свой сочтетъ показать теб чертопхаевскую галерею.
— Да какъ же я при самомъ владльц подлыхъ картинъ назову ихъ негодными? возразилъ я Евгену: — могъ бы ты, свтило изящества, хотя подумать объ этомъ. Лучше оставь меня самого осмотрть картины, у меня въ голов кроется хорошая мысль, и я приведу ее въ исполненіе.
Хорошая мысль, про которую упомянулъ я тогда, заключалась въ слдующемъ. Палаццо Чертопхаевыхъ стояло въ двадцати шагахъ отъ моего дома, а величественный швейцаръ, часто выглядывавшій изъ зеркальныхъ стеколъ подъзда, давно уже возбуждалъ во мн живйшее желаніе на дружбу. Въ настоящую пору дворецъ стоялъ пустой, окна его были замазаны чмъ-то блымъ, Макаръ Парфентьичъ, вроятно, оставался за старшаго, ибо цлые дни проводилъ, стоя у дверей въ домашнемъ сюртук, безъ портупеи и золота, нюхая табакъ и презрительно обзирая проходящихъ смердовъ въ род нашего брата. Съ однимъ лишь изъ сосдей привратникъ обходился не безъ нкотораго дружелюбія, впрочемъ боле снисходительнаго, нежели горячаго: то былъ статскій совтникъ Акимъ Акимовичъ Потапенко, рекомендованный мн зефиромъ Максимомъ Петровичемъ для занятій по дрянному тяжебному длу, прошлый годъ свалившемуся на меня, вмст съ однимъ почти что такимъ же дряннымъ наслдствомъ. Чрезъ Потапенку я устроилъ знакомство съ Макаромъ Парфентьичемъ, и въ одинъ свтлый осенній денекъ, когда швейцаръ, сидя у подъзда на стул, звалъ боле обыкновеннаго, статскій совтникъ почтительно представилъ ему меня, какъ охотника до старыхъ картинъ, жаждущаго осмотрть сокровища, скрывающіяся въ великолпномъ дом князей Чертопхаевыхъ.
Швейцаръ, какъ и слдуетъ, обошолся съ нами очень сухо, а Акима Акимыча даже распекъ, и, какъ оказалось, имлъ на то полное право. Покойный мужъ княгини когда-то начальствовалъ канцеляріею, гд служилъ нашъ чиновникъ, вслдствіе чего, какъ оно водится и въ наше время у знатныхъ баръ, безвозмездно употреблялъ старичка для своихъ домашнихъ порученій. Тоже продолжала длать и вдовствующая княгиня. Акимъ Акимычъ же, хотя и не получалъ ровно никакого вознагражденія за свои труды, но все-таки немало ими гордился. Посл этого весьма естественно, что и швейцаръ Макаръ Парфентьичъ былъ относительно Потапенки, какъ бы стариннымъ сослуживцемъ. ‘Чмъ другимъ показывать старыя картины’, сказалъ онъ статскому совтнику, ‘лучше бы вы, Акимъ Акимовичъ, сами въ домъ-то заходили почаще. По улиц шмыгаете съ утра до вечера, а нтъ того, чтобъ спросить, все ли въ порядк! Поваръ Антипъ вторую недлю какъ запилъ, каретникъ такъ и не привозилъ коляски, старая француженка, что на пенсіи, съ Дуняшкой горничной подралась. Не мн съ этимъ народомъ вдаться: я знаю себ только чистые покои, или себ тамъ порядокъ наружный. Сбгайте-ка, да приструньте всю эту орду — на то вашъ братъ и чиновникъ, а потомъ ужь и потолкуемъ’.
Акимъ Акимычъ покорно проскользнулъ въ маленькую калитку (створчатыя желзныя ворота съ позолотой были крпко заперты), я же, почти обезкураженный величавымъ пріемомъ, вынулъ изъ кармана круглую табакерку и, осторожно скрипнувъ крышкою, поднесъ сіе орудіе новому моему знакомцу. Подумаешь, отъ какихъ иногда ничтожныхъ случаевъ зависитъ удача предпріятій и дружба человческая! Въ моей табакерк, купленной единственно ради сего случая, по моему незнанію, заключался зеленый табакъ, преподлый и дешевый, но забористый. И что же? презрнный этотъ табачище съ разу понравился эпикурейцу-швейцару, избалованному благовонными табаками Франціи, Амерки и Гишпаніи. Такъ Потемкинъ, великолпный князь Тавриды, посл соловьиныхъ мозговъ и молоковъ мурены, требовалъ соленаго огурца и дешевой севрюжины! Первая понюшка такъ пробрала Макара Парфентьича, что слезы покатились изъ его глазъ, и голова затряслась, словно при электрическомъ удар.
— Ай да табачокъ! провозгласилъ онъ, чихнувши такъ, что мимоидущая дама вскрикнула отъ испуга: — просто по всмъ жилкамъ словно огня пустили. Гд это вы такую омегу отыскали? Готовую берете, или сами готовите?
— Самъ готовлю, отвчалъ я: — по особливому секрету.
— То-есть, это выходитъ, настоящій сам-пан-тре! со смхомъ сказалъ привратникъ, ударяя меня по плечу, и весь повеселвши. Натурально, что я, въ свою очередь, поспшилъ радостно, но почтительно засмяться, какъ смются представляющіеся чиновники, когда министръ, кивающій имъ головой, вдругъ разрзвится и отпуститъ шуточку {Я совсмъ было вознамрился вычеркнуть сіе мсто, какъ нсколько обидное для моего достоинства, но теперь удерживаюсь. Вчера видлъ самого Холмогорова въ гостиной княгини Татьяны Арсеньевны: онъ такъ вилялъ передъ хозяйкой, и такъ угодливо смялся на вс остроты графа Автона Борисыча, что я подумалъ невольно: на какомъ же основаніи мн-то воспретить некоторую подлость передъ моимъ Макаромъ Парфетьичемъ?}. Дружба наша завязалась прочно, еще минута, и передъ моимъ носомъ очутилась табакерка швейцара, серебряная подъ чернетью.
— Глядите сюда, сказалъ онъ ласково: — вотъ самый лучшій табакъ pane, самъ французъ магазинщикъ принесъ въ подарокъ: такого табаку, я думаю, иной нмецкій посланникъ отродясь не видывалъ. А по совсти вамъ скажу, вкуса въ немъ совсмъ нтъ никакого: нюхаешь словно труху, и радости отъ него не видно нисколько. Для моды одной набиваешь носъ этакой дрянью, вотъ она какая жизнь наша: не то нюхай, что самъ хочешь, а нюхай, что въ высокомъ обществ принято! Я предложилъ ему подлиться своимъ зеленчакомъ, и Макаръ Парфситьичъ собрался было выкинуть весь запасъ pane на мостовую, но опомнился и не опросталъ табакерки. ‘Лучше отдамъ Акиму Акимычу’, сказалъ онъ въ объясненіе: ‘для чего кидать доброе: бдный человкъ спасибо скажетъ. А вы насыпьте-ка вотъ сюда, въ жилетный карманъ: это баронъ фонъ-Шельменштромъ всегда такъ табакъ держитъ. Сказывалъ онъ даже молодому князю, что какой-то прусскій король Фридрихъ по всмъ карманамъ мундира своего табакъ сыпалъ. Вотъ такъ, спасибо, а теперь можно посмотрть и картины. Что вы торгуете ими, али сами пишете?’
Я отвчалъ, что самъ немножко малюю, да плохо, и думаю бросить.
— И бросьте, сказалъ швейцаръ, поставивъ на свое мсто какого-то испитаго дтину въ красномъ камзол, а затмъ направился со мной вверхъ по пышной лстниц.— Смирному человку оно не годится. Не люблю и господъ художниковъ: фанаберія у нихъ самая непристойная. У нашего молодого князя — стыдно сказать, а утаивать грхъ — по понедльникамъ бываетъ всякій дрянной народъ — извстно, его однолтки: княгиня-то, конечно, такую сволочь и въ прихожую не пуститъ. Что же вы думаете? разъ приходитъ ко мн камердинеръ, старый Антонъ, чуть не плачетъ, даже руки трясутся: ‘Другъ мой, Макаръ, говоритъ, пришли послднія времена: ужь давно мн тошно за столомъ служить у князя, а вчера-то вечеромъ чуть руки не отнялись. Смотрю я, за ужиномъ сидитъ и съ гостями вино пьетъ — кто бы ты думалъ?— изъ Покровскаго нашего села дьячковъ внучекъ! Самъ волосатый такой, во фрак, а ленточка въ петлиц нмецкая — буфетчикъ мн и шепнулъ: большой художникъ сталъ, картины въ сажень валяетъ! Не могу ему блюда подать: хоть убей, ничего со стыда не вижу!’
— Ишь ты, одобрительно замнилъ я: — старый слуга, извстно, новыхъ порядковъ не любитъ.
— Да, мой батюшка, каково старому слуг-то, весь свой вкъ при князьяхъ и графахъ бывши, самымъ высокимъ, даже, такъ сказать, владтельнымъ особамъ блюда подававши, этакъ дьячкову внуку за столомъ прислуживать? Ишь она, художницкая-то фанаберія! мало того, что въ гости пришолъ, да еще за ужинъ услся, какъ равный! Не позволилъ бы этого старый князь, не позволилъ, да въ старое время такихъ длъ и не слыхали. Иностранцевъ тамъ разныхъ съ собой за столъ сажали, а этакого безобразія… и Макаръ Парфентьичъ только плюнулъ.
— Ну, а иностранцевъ сажали за столъ въ старое время? спросилъ я.
— Конечно сажали, иностранецъ, да французъ особливо, извстно, созданы для того, чтобъ большихъ баръ забавить. Онъ же и графомъ, али какимъ швалье назовется, конечно, себ вретъ, прищалыга онъ, истинное швальё, а все-таки безъ него нельзя, и въ обращеніи онъ вжливъ. Ну, тамъ и арію какую-нибудь пропоетъ, или тамъ изъ Парижа первый какую-нибудь бирюльку доставитъ, и новой игр въ карты выучитъ, или тамъ большой столъ завертитъ одной рукой — вечеръ себ и пройдетъ, какъ слдуетъ. Да нынче и иностранцы что-то испортились, все больше однимъ языкомъ лепечутъ, а по-моему забавы отъ нихъ хорошей не увидишь.
Пока мы разсуждали такимъ образомъ, къ намъ присоединился Акимъ Акимычъ, и вс мы вошли въ анфиладу парадныхъ покоевъ. Палаццо былъ дйствительно хорошъ, хотя строился и отдлывался въ первыхъ годахъ нашего столтія, то-есть при владычеств вкуса фальшиваго и неартистическаго. Часть картинъ въ галере стоила вниманія: но Рафаэли, само собой разумется, были жалкой, аляповатой поддлкою. ‘Хе, хе, хе, хе!’ списходительно подшучивалъ надо мною блистательный привратникъ, развалившійся на кушетк, покуда я со вниманіемъ осматривалъ лучшія картины: ‘даже глаза блестятъ: видно, что вы сами когда-нибудь этимъ старьемъ торговали! По мн-то говоря, не далъ бы я десяти рублей за вс эти рожи, что висятъ, глаза вылупивши. Ну, тамъ ваза какая Саксъ, али ковшъ серебряный — дло нехудое, а вдь поди продавать картины, въ тепершнюю-то голую пору, и покупщика не приманишь! Э, эхъ, чудно созданъ человкъ, какъ подумаешь’, продолжалъ Макаръ Парфентьичъ, впадая въ философскій тонъ, составлявшій главную прелесть моего друга: ‘вонъ тамъ у любимаго княгинина столика виситъ какой-то мальчишка въ драномъ камзол, а у окна-то, глядите, написана бабища, совсмъ голая. И висятъ себ, и никто не сердится, и вс говорятъ: славныя картины тамъ, Доминикъ или Беранже писали. А попробуй-ка кто изъ гостей въ такомъ камзол явиться, или вовсе платье съ себя снять — выгонятъ, ей-Богу выгонятъ метлой, да еще въ жолтый домъ засадятъ. Ты, скажутъ, человкъ, а это картина. А почему жь бы, коли что въ человк неприлично, то на картин рисуется?…’
— Правда, сущая правда! подтвердилъ Акимъ Акимычъ, видимо пораженный аргументомъ.— И не слдовало бы ея сіятельству княгин такихъ голыхъ… изображеній въ бодоарахъ своихъ развшивать.
— Ты про княгиню-то много не разсуждай, возразилъ швейцаръ съ тономъ смлой шутки и достоинства, до котораго никогда не возвыситься существу дурного тона: — на то и княгиня Елена Андреевна, чтобъ ей ни насъ съ тобой, ни молодцовъ познатне насъ не спрашиваться. Повситъ она надъ каминомъ хоть старый сапогъ, а ты изволь причесываться передъ нимъ, какъ передъ зеркаломъ. Такъ-то, стариненъ почтенный (и онъ пересыпалъ табакъ pane въ горсть, подставленную господиномъ Потапенко), шь пирогъ съ грибами, а языкъ держи за зубами, ея сіятельство, самъ знаешь, пустыхъ о себ разговоровъ не любитъ.
— Достойнйшая дама, какъ слышно, княгиня Елена Андреевна? сказалъ я, въ свою очередь, подходя къ собесдникамъ.
Сдлай я такой вопросъ за четверть часа ране, Макаръ Парфентьичъ неминуемо окинулъ бы меня холоднымъ взглядомъ, и отвернулся бы: но уже между нами зародилась симпатія, и онъ чтилъ во мн смирнаго, хотя, быть можетъ, нсколько дубоватаго пріятеля.
— Княгиня-то, Елена Андреевна? отвчалъ онъ, вовсе не оскорбившись смлымъ вопросомъ: — да вы, должно быть, въ С. Петербург не живали, али на чердакахъ все сидли, коли про ея сіятельство спрашиваете! Да вдь наша княжеская фамилія такая, что всхъ князей-то, вотъ больше ста лтъ, какъ по однмъ княгинямъ и почитаютъ. Добрый былъ старый князь, а половину имнія съ плясуньями размытарилъ. Кто дло-то въ порядокъ привелъ, а его самого въ должную струнку поставилъ? А отъ молодого-то князя, что художника и всякаго чиновника къ себ допускаетъ, былъ ли бы какой прокъ, коли бы не это родительница?…
— Конечно, конечно, подтвердилъ Акимъ Акимычъ: — достойнйшая дама, и въ отношеніи, такъ сказать, свтскихъ какихъ этикетовъ, истинно грозная!
— Грозная она конечно, говорилъ швейцаръ, все боле одушевляясь:— да и надо быть грозной, когда отъ новыхъ порядковъ житья нтъ, когда бары наши съ паршивыхъ, прости Господи, англичанъ примры берутъ, а всякій неумытый невжа съ нимъ вмст за столъ садится! Уже извстно, коли бояре прежніе раскисли, такъ хоть дамамъ свое достоинство надлежитъ помнить! А гд у насъ теперь бары настоящіе? Только одн дамы пожилыя, дай Богъ имъ здоровья, всю нужную почтительность въ свт поддерживаютъ. Княгиню Татьяну Арсеньевну похвалю, и графиня Дарья Антоновна себя царицей ведетъ, да еще баронесса Ида Богдановна, не хорошо только, что эта-то свою прислугу на гнилой рыб да на картофел держитъ. А наша всхъ ихъ выше: разспросите кого угодно — ни одной иностранной королев шага не уступала!
— Извстное дло, въ свою очередь, прибавилъ Акимъ Акимычъ: — извстное дло, что въ нашу пору все благочиніе въ свт однми дамами поддерживается. А княгини нашей весь родъ большимъ достоинствомъ отличался.
— Еще бы! подтвердилъ швейцаръ.— Сестрицу-то ея, графиню Ирину Андреевну, что въ Москв проживала, самъ покойный Императоръ благодарить изволилъ: ‘вы дескать, графиня, всю московскую молодежь въ должной почтительности содержите’. Ну, а Елена Андреева, всякій знаетъ, даже сестриц своей не разъ распеканцію задавала!
— А помните, Макаръ Парфентьичъ, спросилъ Потапенко: — какъ ея сіятельство-то молодую воструху Вру Платоновну отработала? То-то смха-то было, смха, мы съ Антономъ Емельянычемъ, камердинеромъ, за дверьми стояли, а потомъ инда спрятались отъ страху…
— Какъ же, памятное дло, отвтилъ швейцаръ. И когда я сталъ разспрашивать о семъ событіи, онъ, безъ всякихъ ломаній, передалъ мн исторію.
— Изволите видть, началъ онъ: — наши знатныя дамы, что помоложе, одно время на благотвореніяхъ совсмъ помшались. Должно быть, изъ Парижа новинку вывезло, только и пошла забава: та себ дтскій пріютъ устроитъ, другая пойдетъ по чердакамъ больныхъ отыскивать, салопницамъ всякимъ началась пожива, а иная графиня-то, сгоряча, бывало, забредетъ въ такой идикуль, что сама только потомъ отплевывается! Ну-съ, батюшка мой, была въ то время графиня Вра Платоновна всхъ погоряче: я еще всхъ сродственницъ моихъ на первыя числа къ ней посылалъ — никому отказа нтъ. Повара нашего метреска разъ надла капотъ постаре, пошла туда же: глядимъ, и ей десятокъ рублей отвалили! Вотъ собрала разъ Вра Платоновна чуть ли не триста цлковыхъ (извстно, съ откупщика какого, либо съ купца пузатаго), и привозитъ деньги къ нашей княгин. ‘Такъ и такъ, принцесъ, говоритъ, слышала я, что вы, принцесъ, въ нашей улиц дтскій пріютъ заводите, такъ вотъ примите и мою лепту на благое дло’.
Усмхнулась ваша княгиня, отвчаетъ только: ‘мерси, мать моя, что вы и меня въ модныя благотворительницы записали’. Ну, натурально, взяла деньги, а на другой день и отдала ихъ сестрицамъ Мелентьевымъ — есть у насъ при милости на кухн такія генеральскія дочери.
— Мелентьевымъ! перебилъ я, вспомнивъ одну давнишнюю исторію: — этимъ попрошайкамъ, у которыхъ есть свое имніе душъ въ двсти? Макаръ Парфентьичъ сразу привелъ меня въ должный решпектъ.
— Это ужь не ваше дло, батюшка мой, княгинины благотворенія ценсировать. Вотъ-съ, отдала она денежки сестрицамъ Мелентьевымъ, а т-то (извстно, всякому лестно побывать въ графскомъ дом) къ Вр Платоновн създили, карету даже наняли: ‘такъ и такъ, контесъ, благодаримъ за милостивое поощреніе!’ Молодая-то контесъ и прогнвалась, говоритъ сестрицамъ: ‘я дала деньги на дтскій пріютъ, про васъ и не думала никогда, я объяснюсь съ ея сіятельствомъ!’ И пріхала Вра Платоновна объясняться, ну, да ей Богъ проститъ: отецъ все былъ посланникомъ въ чужихъ краяхъ, значитъ, и дочка тамъ отъ нмчуры всякаго азарта набралась. И какъ бы вы подумали, такъ къ ея сіятельству и подступила: ‘деньги эти, болтаетъ, предназначены для несчастныхъ сиротъ, а вы, принцесъ, какимъ-то двумъ шлюхамъ ихъ передали!’ Батюшки мои, какъ услышала это наша княгиня! Не диво, что Акимъ Акимычъ со страха бжать пустился: я-то даже, свой человкъ, а тоже чуть отъ подъзда стречка не далъ. ‘Прочь, говоритъ, мать моя! Да какъ вы у меня смете отчотовъ спрашивать? У бабушки моей, говоритъ, такія вертоплясныя контесы, какъ вы, въ приживалкахъ находились! Да я васъ…’ и пошла, судырь мой, и пошла, и такихъ словъ наговорила, что нашему брату, простому человку, и повторять ихъ про графиню не приходится!…
На этомъ мст краснорчіе Макара Парфеятьича было прервано появленіемъ поваренка въ бломъ колпак, съ большимъ подносомъ, на которомъ красовались приборы и два продолговатыя блюда подъ фарфоровыми колпаками.
— Антонъ Егорычъ, началъ сей юный Меркурій чертопхаевской кухни: говорить изволитъ, что котлетки нынче удались отлично, такъ попробовать не угодно ли?…
— Ставь, ставь, важно отвтилъ швейцаръ, указывая на близь стоящій круглый столъ съ флорентинской мозаикой: — ставь, а Антону все-таки скажи, что княгининымъ поварамъ въ портерныя лавочки ходить не слдуетъ. А затмъ, обратясь ко мн и чиновнику, прибавилъ.— Просимъ покорно, дорогіе гости, не взыщите только, что безъ вина завтракъ…
— За этимъ дло не станетъ, вступилъ я въ бесду: — дайте мн домой сходить на минуту, я вамъ принесу бутылочку такого напитка, что просто глаза изо лба выскочатъ.
— Ладно, отвчалъ швейцаръ, и когда я направлялся къ выходу, добавилъ, обращаясь въ Потапенк: — должно быть, душа-человкъ и жить въ свт уметъ!
Перейдя улицу, я взошолъ къ себ, взялъ въ руки бутылку стараго портвейна, и понесъ ее въ палаццо, нисколько не смущаясь тмъ, что на улиц встртился мн еофилъ Моторыгинъ, и не только встртился, но даже закричалъ: ‘въ фуражк и съ бутылкой въ рукахъ! Иванъ Александрычъ, не смй съ этого дня звать меня своимъ другомъ!’
Но у меня былъ другъ новый, другъ превосходящій всхъ еофиловъ Моторыгиныхъ. Завтракъ нашъ прошолъ удивительно весело, а разсказы Амфитріона и высокая мудрость его воззрній гакъ поразили меня, что я попросилъ дозволенія напечатать кое-что изъ нашей, такъ сказать, аинской бесды.
— Да печатайте себ, сколько угодно, съ усмшкой отвчалъ Макаръ Парфентьичъ: — вдь вы по-французски не разумете?
— Конечно не разумю.
— Ну и дльно. По-русски лупите себ, что хотите: русскую газету, извстно, одинъ мелкій чиновникъ или тамъ извощикъ въ трактир требуегъ. Другое дло въ ‘Леноръ’ или въ ‘Журналъ Санпетерсбургъ’ — ихъ господамъ съ почты таскаютъ: тутъ ужь ты не пори чепухи, потому-что все на виду, да и языкъ французскій
Я намренъ, время отъ времени, знакомить тебя, мой читатель, съ другими бесдами и разсказами швейцара Макара Парфентьича. Онъ уже теб любезенъ — не правда ли?…
III.
Весьма глубокомысленный фельетонъ о томъ, что петербургскій человкъ старться не уметъ.
Прочь, прочь, старцы, лишонные достоинства, viellards sans dignit, сказала веселая и хорошенькая Эрмини, когда шестидесятилтій зефиръ Максимъ Петровичъ, купно съ престарлымъ профессоромъ Антропофаговымъ, стали посл обда пть дуэтъ изъ Донъ-Пасквале, причемъ даже прислуга сбжалась въ недоумніи, принявши рзвый мотивъ Донизетти за шумъ воды, стремительно выливаемой изъ двухъ бутылокъ. Равнымъ образомъ, когда, посл дуэта, остроумецъ Лызгачовъ сталъ танцовать трюандезъ изъ балета ‘Эсмеральда’ (причемъ танцующій долженъ быть въ одномъ сапог, изображая собою Клопевя Трульфу, предводителя нищихъ), ему сообщили, что такая сильная и игривая экзерциція не подходитъ ни къ его лтамъ, ни къ его наружности, напоминающей, какъ извстно, физіономію добродушной старой лошади. И съ той поры имя старцевъ безъ достоинства утвердилось за нашими тремя вышепоименованными друзьями. Старецъ, лишонный достоинства — и баста. За каждую рзвость и шутку, съ ихъ стороны, имъ, какъ снгъ на голову, падаетъ такое нелестное наименованіе. Максимъ Петровичъ, постивъ японскихъ посланниковъ, надлъ на себя ихъ шитый халатъ, и препоясался саблей, вс были очень довольны, и хохотали, держась за животъ, а между тмъ слово: viellard sans dignit, въ тотъ же вечеръ, привтствовало его посреди нашего клуба. Лызгачовъ изобразилъ себя на фотографической карточк стоящимъ около фонтана, подъ пальмою, на одной ног, съ руками изящно округленными въ воздух — старецъ, лишонный достоинства! подписалъ Буйновидовъ подъ одной изъ этихъ карточекъ. Антропофаговъ сжогъ большой фейерверкъ въ честь своего тезоименитства, причемъ одну шутиху положилъ въ задній карманъ вашему покорнйшему слуг. Когда сей пиротехническій сюрпризъ захлопалъ, и я обжогъ себ руку исторгая его изъ кармана, первое жосткое слово, разразившееся надъ Антропофаговымъ, было: старецъ, лишонный достоинства! Вотъ теб и вся человческая мудрость. Старецъ, лишонный достоинства, да и только. И хотя шутиха, сунутая мн въ карманъ, обожгла мое тло, но долгъ справедливости побуждаетъ меня вступиться, какъ за Антропофагова, такъ и за его пріятелей. Что это за достоинство, безъ котораго будто бы невозможно жить старцу? Что это за украшеніе, неизбжное при сдинахъ и величавой лысин? Какого именно достоинства вамъ нужно? За что несправедливый свтъ лишаетъ почтенныхъ людей, достигшихъ извстнаго возраста, права танцовать качучу или нтъ неистовымъ голосомъ: suoni la tromba ed intrepido!? Вмсто того, чтобы радоваться такой бодрости духа, хладный свтъ еще вмняетъ ее въ преступленіе. Хладный свтъ гласитъ, что старцу нельзя быть безъ достоинства. Или хладный свтъ запамятовалъ, сколько всякаго зла и досады принесено намъ старцами, полными достоинства? Или онъ не помнитъ всхъ развлеченій, головомоекъ, взбутетениваній и жосткихъ словъ, еще недавно разсыпаемыхъ старцами, которыхъ скоре можно было бы упрекнуть за излишнее обиліе достоинства? Или ему мало насолили старцы съ достоинствомъ, старцы, скоре ршавшіеся звать до вывихнутія челюсти, чмъ допустить себ маленькую шутку съ человкомъ, нсколько ихъ низшимъ по рангу? Или уже совершенно прошло время старцевъ, которые, насидвъ себ почечуй въ комитетахъ и утративъ всякое человческое подобіе за докладами, черезъ это считали себя въ прав орать, брюзжать и свирпствовать на весь родъ человческій? Вотъ вамъ и старцы съ достоинствомъ. Во сколько разъ лучше ихъ и Брандахлыстовъ, и сановный тирсисъ Максимъ Петровичъ! Скажите-ка мн откровенно, вы вс, имющіе дла по обширнымъ денежнымъ операціямъ перваго и важному вдомству послдняго: хотли ли бы вы промнять этихъ старцевъ безъ достоинства на старцевъ съ достоинствомъ? Въ чьей пріемной приходится дольше ждать: у Максима Петровича, который ко всякому просителю вылетаетъ въ туфляхъ и въ розовомъ галстучк, съ игривой рчью, или у графа Антона Борисыча, у коего даже камердинеръ весь полонъ достоинства, и словно говоритъ вамъ: ‘Вотъ сейчасъ зададутъ фарнапиксу вамъ всмъ, проходимцы, просители, лайдаки, отребіе рода человческаго!’ У Брандахлыстова даже и пріемной нтъ: онъ принимаетъ всякаго гд попало, тогда какъ г. Сандараки, напримръ, сидитъ у себя за семью стнами и пятью желзными запорами, а легкій доступъ къ нему имютъ лишь азіяты, бывшіе откупщики, да, можетъ быть, какой-нибудь современный браво, въ род прославленнаго мною Гаджи-Подхалимова. Выбирайте же одно изъ двухъ — и въ такомъ случа предавайте позору старцевъ, лишонныхъ достоинства, если старцы, богатые достоинствомъ, окажутся лучшими для всякихъ длъ житейскихъ.
Все это такъ, скажутъ мн читатели прозорливые, однако мы не видимъ причины, но которой человкъ, вступившій въ преклонныя лта, обязанъ плясать, округляя руки, подобно балетному корифею, съ синимъ подбородкомъ и толстыми икрами, въ полиняломъ трико тлеснаго цвта. И думается намъ, что добродтелей пожилого человка не прибудетъ, если оный человкъ пойдетъ откалывать трепака подъ забористый напвъ цыганской псни. Конечно, такъ, но не забывайте, что дло не въ танцахъ и не въ пніи. Пніе и танцы тутъ служатъ лишь мриломъ ясности духа, собственной душевной веселости и терпимости къ веселью своихъ собратій. Вотъ по этой-то части я и упрекаю петербургскихъ старцевъ съ достоинствомъ, яко людей совершенно непонимающихъ одного изъ главныхъ житейскихъ искусствъ искусства старться. Не зачмъ скрывать печальной истины: мы вс, петербургскіе люди, не только не умемъ старться, во даже и не подозрваемъ того, что есть на свт такое умнье. У насъ совершенно нтъ этихъ ясныхъ, спокойныхъ, привлекательныхъ вечеровъ жизни, точно такъ, какъ у гнилого петербургскаго ноября нтъ ясныхъ дней и яркихъ солнечныхъ закатовъ. Мы вс, прямо съ арены молодости нашей, садимся въ гниль и всякую грязь, да еще очень желаемъ, чтобъ насъ за то почитали. Или, ужь если насъ на старости лтъ вдругъ проберетъ охота сочувствовать юности, иные изъ насъ, настоящихъ и будущихъ старцевъ, доводятъ это сочувствіе до позорной слабости. Мы мняемъ свои взгляды, заискиваемъ популярности у ребятишекъ, представляемъ изъ себя позлащенныхъ повсъ, увлекаемся задорными фразами, и потакаемъ тому, чему потакать срамно, подло и недостойно. Такъ извстный искатель популярности Вертоградовъ, посл лекціи, гд юные слушатели его закидали печеными яблоками и назвали лупоглазымъ сычомъ, повторялъ съ одушевленіемъ и безъ всякой ироніи: ‘Какъ весело имть дло съ такими бойкими слушателями, какъ отрадно чувствовать, что мое сердце бьется за одно съ сердцемъ этой благородной молодежи!’
И тамъ крайность, а тутъ постыднйшая крайность, а искусства старться нтъ, ни въ физическомъ, ни въ нравственномъ отношеніи. О нравственной неспособности старться я уже говорилъ, о физической и говорить не стоитъ: вс мы, петербургскіе люди, съ сорока лтъ облачаемся въ триковыя фуфайки, безъ сопротивленія отдаемся геморою и всякимъ катаррамъ, фигур же своей только придаемъ кислую величавость и затмъ отлагаемъ о себ всякое попеченіе. Кто видалъ петербургскаго старика, дущаго верхомъ на лошади, или идущаго съ ружьемъ на охоту, или принимающаго холодную ванну, или совершающаго какое-нибудь здоровое упражненіе? Теперь желзная дорога готова до границы, почти десять лтъ какъ десятки тысячъ россіянъ здятъ изощрять свой умъ въ чужихъ краяхъ: что же они хоть за границей-то не поучатся искусству старться? Неужели же ихъ никогда не поражало то, что ни въ Италіи, ни во Франціи, ни даже въ солидной Германіи почти не встрчаешь стариковъ, то есть людей раскисшихъ, опустившихся, видимо разрушающихся и отложившихъ всякое о себ попеченіе, за исключеніемъ старанія казаться полными достоинства? Про Англію я ужь умалчиваю: тамъ положительно нтъ старыхъ людей, тамъ люди натягиваютъ носъ не только дряхлости, но и самой смерти, въ Англіи осьмидесятилтній Пальместронъ съ обжорливаго обда лупитъ на балъ по желзной дорог, а съ бала скачетъ на охоту съ борзыми, замнивши фракъ жакеткою краснаго цвта! Въ Гайдпарк предки, сидя на кровныхъ лошадяхъ, обгоняютъ своихъ отдаленныхъ потомковъ, и дды гарцуютъ около колясокъ, вмщающихъ въ себ ихъ замужнюю внучку! За то я и сознаюсь откровенно, что стариковъ настоящихъ, стариковъ несомннныхъ, стариковъ гемороидальнмхъ, стариковъ свирпыхъ и стариковъ, повергающихъ въ отчаяніе, я и видалъ лишь въ одномъ Петербург. Я теперь нахожусь въ цвт лтъ и прекраснаго мужества — это знаютъ вс друзья Ивана Александровича, но старость, какъ я видлъ ее за границей меня не пугаетъ. Я сейчасъ же готовъ ссть въ кожу лорда Пальмерстона, Виктора Гюго, даромъ что сей послдній сочинилъ романъ, исполненный невообразимой ерунды, господина Гизо, маршала Кастеллана, храбраго воина, похожаго на первосозданную обезьяну (впрочемъ, сей маршалъ недавно умеръ). Но быть графомъ Антономъ Борисычемъ, тайнымъ совтникомъ Сизоносовымъ, статскимъ совтникомъ Акимомъ Потапенко я не желаю ни за какія вяземскія коврижки! Отъ этихъ старцевъ пахнетъ тлніемъ. На нихъ одежды сидятъ, какъ попона на исхудалой кляч. Они вчно одни. Молодые люди ихъ убгаютъ. Всякого молодого человка сіи старцы считаютъ извергомъ и ерыгой. Одно уже это несовмстно съ моими нравами. Я люблю молодыхъ людей, люблю школьниковъ, люблю рзвыхъ дтей, люблю младенцевъ, если только ихъ брать на руки безопасно.
Совершенно справедливо, что очень пожилому человку, какъ ни люби онъ молодыхъ людей, своя компанія миле, и что для него бесда со сверстникомъ и товарищемъ есть нчто незаменимое. Но наши петербургскіе старцы даже и въ этомъ отношеніи вести себя не умютъ. Держатся ли они другъ за друга? Ищутъ ли они повсюду своихъ бывшихъ спутниковъ жизни? Цнятъ ли они все то, чмъ человкъ драгоцненъ человку, поставленному въ одинаковыя съ нимъ условія? Ничуть не бывало. И здсь мы отстали отъ иностранцевъ. Случалось ли вамъ живать по мсяцамъ въ какомъ нибудь нмецкомъ или англійскомъ городк, гд жизнь дешева, воздухъ здоровъ, мсто красиво и сообщеніе съ большими центрами населенія удобно? Если случалось, то вы, вроятно, припомните, какъ много въ этихъ милыхъ пріютахъ находится людей пожилыхъ, утомленныхъ практической жизнью, удалившихся на отдыхъ и сгруппировавшихся въ одну близкую семью. Не замыкаясь въ тсный кругъ, не составляя нкоей причудливое корпораціи, эти сверстники и товарищи былыхъ дней сходятся безпрестанно, составляютъ отраду другъ для друга и блаженствуютъ, подобно тмъ мудрымъ троянскимъ старцамъ, коихъ еще великій Гомеръ простодушно сравнивалъ съ кузнечиками, безъ умолка трещащими въ ясную погоду. У насъ рдко придется видть что-либо подобное, и петербургскихъ старцевъ никто не сравнитъ съ сладкогласно-стрекочущею цикадою. Ихъ голосъ большею частію рзокъ и непріятенъ, онъ упражняется не въ хитроумныхъ бесдахъ и занимательныхъ разсказахъ, а боле въ разпеченіяхъ и бранныхъ импровизаціяхъ. Если старецъ знатенъ, онъ печетъ своихъ подчиненныхъ, если онъ богатъ лишь семьею, онъ брюзжитъ на подругу жизни, если подруги не оказывается, старецъ ругается съ кухаркою или дворникомъ. И такъ приходитъ для петербургскаго человка печальный закатъ жизни, посреди одиночества и діэты, стклянокъ кастороваго масла и приторныхъ наслдниковъ, между завистью, по поводу Петра Петровича, получившаго ленту и досадой на молодую экономку, къ которой по праздникамъ приходитъ нкій вертопрахъ хлыщеватой наружности. Чтобъ лучше всего уразумть, на сколько петербургскіе старцы цнятъ одинъ другого и держатся за своихъ сверстниковъ, читателю хорошо было бы провести одинъ день, въ прошломъ мсяц, на пышной вилл стараго чудака князя Сергія Юрьевича, что стоитъ верстахъ въ тридцати пяти отъ нашей сверной Пальмиры. У Сергія Юрьевича много пороковъ — это всякій знаетъ. Онъ старый Тирсисъ, баба, состоя по разнымъ благотворительнымъ заведеніямъ, терпитъ въ нихъ всякіе безпорядки, мало того, опрыскивается пачулей до того, что меня чуть не тошнитъ, когда я подхожу къ нему близко. Если его кто назоветъ Сергемъ, а не Сергіемъ, нашъ князь сердится весьма серьозно, и принимаетъ это за вредное вольнодумство. Но что онъ человкъ неспособный на худое дло, и мягкій душою, въ томъ никто не сомнвается. Вотъ и случилось Сергію Юрьевичу, на какомъ-то юбиле, отыскать трехъ такихъ же преклонныхъ мужей какъ онъ самъ и даже своихъ однокашниковъ. Лызгачовъ утверждаетъ, что эти четыре индивидуума состояли въ пажахъ при Анн Іоанновн, но Щелкоперовъ Симонъ говоритъ противное: по его отзыву, они вс стояли за правду при Петр Великомъ, подъ начальствомъ князя Якова Долгорукова. Дло, впрочемъ, не въ ихъ прежней служб, а въ томъ, что бывшіе товарищи, признавъ другъ друга и проливши потоки слезъ (дло случилось въ конц обда, посл шампанскаго), условились съхаться въ имніи князя, провести тамъ недлю, и до сыта наговориться о старомъ времени. Они и съхались, и въ добавокъ случилось такъ, что я, т. е. Иванъ Ч—р—к—н—ж—н—к—въ, насильно вытащенный на охоту моимъ неукротимымъ другомъ Брандахлыстовымъ, по пути забрелъ въ тотъ же день на мызу Сергія Юрьевича.
Нельзя сказать, чтобъ вышепрописанные старцы были очень очарованы моимъ появленіемъ, по возрасту моему, я могъ бы зваться мальчишкою передъ ними. Но Сергій Юрьевичъ самъ же приглашалъ меня къ себ по пути съ охоты, самъ нахвалилъ мн своихъ собакъ и свои болотныя пространства, вслдствіе всего этого пришлось пріобщить меня къ собранію однокашниковъ, и такимъ образомъ открыть новое поле для моихъ наблюденій. Я сталъ наблюдать, и, въ какіе-нибудь полчаса времени, убдился безъ труда, что четыре старца, связанные такой долгой жизнью, такими святыми воспоминаніями дтства, разыгрываютъ моральный квартетъ, поразительный своею нестройностью. Ни одинъ изъ нихъ не помолодлъ хотя на копйку, увидя себя въ кругу бывшихъ однокашниковъ. Вс они, не просидвши вмст и одного утра, дошли до того положенія, о которомъ говоритъ Гоголь, то-есть до положенія друзей, не знающихъ о чемъ говорить, а только изрдка похлопывающихъ сосда по колну, и затмъ погружающихся въ молчаніе. Мое появленіе, стснившее ихъ на минуту, вслдъ затмъ ихъ обрадовало и облегчило, потому-что оказывалась настоятельная потребность въ человк новомъ, за словомъ въ карманъ не ходящимъ. Немножко посидвъ съ надутыми губами, вс четверо обратились ко мн, какъ къ увеселителю, защитнику отъ скуки, разговоръ пошолъ такой, за которымъ не стоило здить, чуть не полсотни верстъ отъ столицы, и я, пользуясь выгодами моего положенія, произвелъ умственный обзоръ каждаго изъ моихъ собесдниковъ.
О княз Сергіи Юрьевич я уже говорилъ довольно. Въ этотъ день онъ былъ молчаливъ и, какъ хозяинъ, огорчался тмъ, что столь отлично задуманный създъ старцевъ не привелъ никого къ особливому веселью. Второй однокашникъ, заматерлый помщикъ —ской губерніи, мн съ перваго раза понравился, какъ славный, здоровый, веселый старичина, раненый подъ Фершампенуазомъ, покинувшій карьеру почестей съ чиномъ гвардіи корнета, и готовый вновь сразиться съ коварнымъ французомъ, еслибъ это понадобилось. Онъ прибылъ на създъ съ своей образцовой усадьбы, съ открытой душой и готовностью пировать, цлое утро пытался онъ разшевелить своихъ собесдниковъ но, не встрчая настоящаго сочувствія, сталъ надъ ними подсмиваться, даже звать ихъ каплунами, песочницами, угрюмыми чудачищами. Третій гость, генералъ-адъютантъ и начальникъ весьма важной части государственнаго управленія, совершенно походилъ на одряхлвшаго пиковаго короля, и даже по фамиліи звался Бардадымовъ, онъ слылъ за человка нехудого, дльнаго въ своемъ вдомств, но, къ сожалнію, его величіе равнялось безпредльности суроваго океана. То былъ истинный старецъ съ достоинствомъ, ревниво хранящій это достоинство, и во всякомъ веселомъ слов видящій его нарушеніе. Но я твердо убжденъ, что съ Бардадымовымъ старые товарищи могли бы еще ладить, еслибъ въ ихъ сред не оказывалось четвертаго старца, самаго зловреднаго омерзительнаго, какъ по виду, такъ и по всей манер обхожденія.
Этого зловредваго и омерзительнаго старика звали Петромъ Клементьевичемъ, фамиліи его я сразу не вспомню. Онъ казался очень старъ и сморчку подобенъ. Служа весь вкъ, онъ дотянулъ лишь до дйствительнаго статскаго, и кинулъ по необходимости свой якорь между членами какого-то совта, весьма неважнаго и никому негрознаго. Казалось бы, и то хорошо, особенно, когда намъ стукаетъ семьдесятъ лтъ, и въ перспектив остаются недолгіе годы, которые слдуетъ украшать важнымъ спокойствіемъ духа, въ соединеніи съ свтлою и здравой философіей. Но Петръ Клементьичъ не былъ доволенъ своимъ положеніемъ. Онъ глядлъ олицетворенной завистью, и отъ сквернаго взгляда его оловянныхъ глазъ сами мухи, казалось, падали и умирали. Бардадымову онъ завидовалъ больше всхъ, хотя, видитъ Богъ, бдному, величавому старцу-генералу, въ день прочитывающему до пятидесяти толстыхъ докладовъ и двухъ сотъ тонкихъ записокъ, завидовать было нечего. Затмъ онъ питалъ зависть къ Сергію Юрьевичу, какъ князю, свтскому жителю, владльцу славныхъ имній. Наконецъ гвардіи корнету Петръ Клементьнчъ тоже завидовалъ, съ порядочной долей ненависти. Чего онъ тутъ-то нашолъ завидовать, я не понимаю — разв несокрушимому здоровью и веселости нрава? Но чаятельно мн, что сіи лучшія сокровища старости не плняютъ людей въ род Петра Клементьича. Старые сморчки, ему подобные, веселости душевной не длятъ, что до здоровья, то они готовы получать почечуй, самый злостный и на всю жизнью, лишь бы ихъ не обошли но служб самой малой наградою.
Сли обдать, и обдъ начался довольно весело. Надо сказать читателю, что я воспитывался въ одномъ казенномъ заведеніи съ четырьмя старцами, только спустя около сорока лтъ посл ихъ выхода, вслдствіе того произошло сопоставленіе школьнаго быта древнихъ временъ съ бытомъ сравнительно новйшимъ. Къ удовольствію старцевъ и особенно отставного корнета, вся выгода была на сторон древней исторіи. Въ древнее время мальчики учились мало, шалили до безумія и выходили въ свтъ здоровыми, храбрыми, весьма воспріимчивыми на дло дтинами. Въ мою эпоху, мы зубрили по тридцати предметовъ, забывали ихъ тотчасъ же вслдъ за экзаменомъ, и выходили невждами круглыми, да въ добавокъ съ хилымъ здоровьемъ, тонкими ногами и наклонностями къ болзнямъ спинного мозга. Въ древнее время начальство ужасно любило отодрать ученика, но длало это съ какою-то веселою быстротою, спартанскими шуточками и безъ малйшаго злорадства: при мн же наставники, хранившіе юность нашу, не трогали насъ пальцемъ, но поощряли шпіонство и безгласное подобострастіе. Эти противоположности подали поводъ къ сравненіямъ, шуткамъ и анекдотамъ, на короткое время вс хохотали и перебивали другъ друга, а отставной корнетъ почелъ долгомъ разсказать, какъ воспитанникъ Бардадымовъ, нын генералъ и лице вліятельное, держалъ съ цлымъ классомъ закладъ о томъ, что, въ назначенный день, при солнечномъ сіяніи, не взирая ни на какія препятствія, три раза обойдетъ школьный садъ, не имя на себ ни панталонъ, ничего похожаго на панталоны. При такомъ нсколько игривомъ воспоминаніи, величаваго генерала покоробило, но онъ оправился, усмхнулся и выпилъ рюмку рейнвейна съ такимъ молодецкимъ видомъ, что даже я на него полюбовался.
Петръ Клементьичъ лишь одинъ ядовито осклабился и пустился опровергать справедливость анекдота.
— Этого не могло быть, я не видалъ и не слыхалъ ничего подобнаго, сказалъ онъ: — его высокопревосходительство, я живо помню, и въ дтств отличался приличіемъ тона, безукоризненными…
— Такъ что же по-твоему, я вру, что ли? добродушно брякнулъ помщикъ.— И чего ты суешься съ высокопревосходительнымъ титуломъ? Мы сюда съхались не величаться, да и небольшой еще криминалъ въ томъ, что нашъ другъ когда-то, мальчишкой, прогулялся безъ панталонъ по саду!
Петръ Клементьевичъ слишкомъ хорошо зналъ, что криминала нтъ, и даже льстить сановнику не разсчитывалъ въ эту минуту, но онъ негодовалъ на веселость, которую дрянной корнетъ вносилъ въ кругъ высокихъ пирующихъ. Зная слабость Бардадымова онъ затронулъ ее своимъ протестомъ, и вельможа, почуявшій что-то въ род ущерба своему достоинству, тутъ же съежился, замкнулся, принялъ видъ недовольный. Того только и хотлось зловредному старику. Новыми отрицаніями отпарировавъ вс вторженія балагура въ область веселыхъ воспоминаній, онъ замтилъ, что лучше будетъ набросить завсу на дла давняго ребячества, и сталъ почтительно разспрашивать генерала о какихъ-то проектахъ какого-то упрощенія, какой-то отчетливости по какому-то вдомству. Сановникъ вступилъ въ дловой разговоръ, пересталъ вслушиваться въ шутки отставного корнета, даже Сергію Юрьевичу что-то отвтилъ съ начальственною рзкостью, и остатокъ обда, вслдствіе того, кончился скучно, безъ общей бесды, хотя за столомъ сидло лишь пять человкъ, самая прекрасная цифра относительно застольныхъ собесдниковъ.
— Ну, signori miei, сказалъ посл ликера корнетъ, отодвигая свой стулъ, и зажигая сигарку:— или васъ всхъ троихъ петербургскіе недуги заполонили, или дорога сюда разтрясла потроха въ утроб вашей, только, друзья мои, даю вамъ честное слово, вы негодны ни къ какому порядочному употребленію!
— М-м-мъ, иронически отозвался на это Петръ Клемеятьевичъ: — выраженія оригинальны, хотя могутъ назваться немного рзкими…
— И я съ своей стороны, признаюсь… поддержалъ его старый генералъ недовольнымъ тономъ.
— Ну, ну, въ чемъ ты признаешься? спросилъ неукротимый корнетъ, улыбаясь:— милые друзья мои, ужь если вамъ нравится распространять вокругъ себя величавое уныніе, такъ пожалйте хотя нашего новаго друга Ивана Александровича: у него смыкаются глаза, и онъ глядитъ на васъ не ласкове, чмъ мы въ школ взирали на нмецкаго учителя. Знаете что? Заляжемте лучше спать: я увренъ, что посл небольшого отдохновенія вы станете глядть повеселе!
— Я не сплю днемъ, отвтилъ Бардадымовъ столь отрывисто, какъ будто бы командовалъ кавалерійской дивизіей.
— Дурная привычка, очень дурная привычка, съ ядовитымъ смхомъ добавилъ Петръ Клементьевичъ.
— Ну, такъ въ такомъ случа не взыщите, сказалъ нашъ помщикъ, протягиваясь съ ногами на диван: — я этой дурной привычки держусь сорокъ пять лтъ, и не оставлю ея сегодня, тмъ боле, что ваши разговоры о докладахъ и канцеляріяхъ для меня не представляютъ никакой прелести.
И онъ тутъ же захраплъ съ особеннымъ молодецкимъ присвистомъ.
— Настоящій сынъ природы! не безъ ласковости замтилъ князь Сергій Юрьевичъ: — дорого далъ бы я за то, чтобъ такъ скоро засыпать и дремать такъ сладко!
— Не мшало бы, однако, нашему сыну природы, добавилъ Петръ Клемситьевичъ:— немного побольше помнить о приличіяхъ.
— Ну, ну, мы здсь старые товарищи, произнесъ генералъ Бардадымовъ, уступая лучшимъ инстинктамъ своей натуры.
— Ваше высокопревосходительство! возразилъ Петръ Клементьевичъ, голосомъ непомрно нжнымъ и вкрадчивымъ: — кто боле меня способенъ цнить благородство чувствъ вашихъ, боле гордиться той связью, которая еще въ дтскіе годы соединила меня съ лицами, составляющими, такъ сказать, украшеніе нашего отечества? Но всему есть границы и мра. Я не забываю дружбы, соединявшей наше дтство, но хорошо помню подвиги, заслуги моихъ бывшихъ друзей, и знаю то, что они кладутъ между нами нкоторую свтскую преграду. Передъ вами и княземъ я не лягу на диванъ, и не захраплю, какъ извощикъ: не подобострастіе удержитъ меня отъ этого, а законъ приличія. Забудьте этотъ законъ на минуту — и что выйдетъ? Пріязнь станетъ для васъ докукою, школьное товарищество — поводомъ ко всякому надоданію! Что вышло бы, напримръ, если бъ я, Петръ Клементьевъ Огуречниковъ, какъ и вс люди, имющіе нужду въ протекціи сильныхъ сановниковъ, на основаніи нашихъ дтскихъ воспоминаній, вздумалъ надодать вашему высокопревосходительству какой нибудь служебной просьбой? Не были ли бы вы въ прав прогнать меня и еще отнестись ко мн съ упрекомъ?…
— Не былъ бы, не былъ бы въ малйшемъ прав, горячо возразилъ генералъ Бардадымовъ:— и дверь моя всегда открыта, и кредитъ мой всегда къ услугамъ былыхъ товарищей! Приличіе, конечно приличіемъ, но никогда не забывалъ я того, что вс мы люди и вс мы связаны…
Только тутъ я понялъ, къ чему клонили медовыя рчи Петра Клементьича, и какъ искусно совершаетъ свои подступы этотъ великій, хотя сморчку подобный ловецъ человковъ. Онъ прослезился, и генералъ прослезился, и князь Сергій Юрьевичъ отеръ надушенымъ платкомъ свои очи. Запахъ пачули наполнилъ залу, и пока я отдувался, отплевывался, зажигалъ сигарку, сановникъ Бардадымовъ совершенно попалъ въ сти, ему разставленныя. Еще минута, и Петръ Клементьевичъ повдывалъ ему о томъ, какъ его когда-то обошли чиномъ, какъ ему не дали денегъ, о которыхъ онъ просилъ многіе годы, какъ совтъ, въ коемъ онъ засдаетъ, не представляетъ никакой перспективы для будущаго (въ шестьдесятъ девять лтъ отъ роду!) и какъ одно милостивое слово его высокопревосходительства… Тутъ я съ отвращеніемъ оставилъ комнату, и ушолъ въ какой-то тускло освщенный будуаръ, гд и захраплъ не хуже отставного нашего корнета.
Проснулся я весьма поздно.
— Ступайте-ка пить чай, возглашалъ надъ моимъ ухомъ голосъ князя Сергія Юрьевича: — коли вамъ не будетъ скучно сидть съ глазу на глазъ со мною!
— А гости? спросилъ я съ недоумніемъ.
— Давно ухали, отвчалъ хозяинъ: — да и Богъ съ ними, сказать по совсти! Никогда не буду сзывать старыхъ товарищей! Петръ Клементьичъ сталъ придираться къ корнету, тотъ его изругалъ ругательски, генералъ надулся и веллъ закладывать лошадей… Ну, да что ихъ вспоминать, а поглядите, если этотъ старый сморчокъ не схватитъ чего нибудь по служб.
И дйствительно, въ прошломъ же октябр, Петръ Клементичъ Огуречниковъ оставилъ совтъ, перешолъ на мсто съ превосходнымъ содержаніемъ, но, въ слдующемъ затмъ ноябр, его стукнулъ кондрашка, и нтъ никакихъ надеждъ на изцленіе. Стоило ли посл этого тратить столько дипломатіи, и на старости лтъ уловлять людей въ свои сти?
IV.
Полнощная бесда съ пустынникомъ Буйновидовымъ, или кое-что интересное по поводу женщинъ и жантильничанья.
Недли дв тому назадъ, покорнйшій слуга моего читателя, досыта назвавшійся на пышномъ раут (и чуть ли еще не на раут графини Ирины Дмитріевны), захалъ оттуда, въ весьма сумрачномъ расположеніи духа, къ знаменитому отшельнику Буйновидову. Такъ блистательные римскіе чудоди, посл торжественнаго симпозіума, направлялись бесдовать съ какомъ-нибудь мудрымъ Сенекой, а греческіе герои, поразивъ войско Пріама, и скушавши по цлому хребту жаренаго вола, шли держать совтъ съ сладкорчивымъ и хитроумнымъ Несторомъ. Разница состояла лишь въ томъ, что я имлъ на плечахъ не пурпурную хламиду, а чорный фракъ, шитый въ Лондон да, сверхъ того, въ желудк моемъ не только не имлось какой-либо сытной пищи, но, кром сквернйшаго, жидкаго чая, выпитаго мною на раут, ровно ничего не оказывалось. Буйновидовъ, хорошо зная, въ какомъ вид гости являются съ раутовъ, тутъ же веллъ подать ужинъ изъ холодной кулебяки, сыра, колбасы, ветчины, двухъ рябчиковъ, каплуна, сладкаго пирога и еще чего-то, не говоря уже о бутылк портера, херес и рюмк водки. Покуда я утолялъ мой голодъ и, со свирпствомъ людей дурного тона, ругалъ вс дома, въ которыхъ утомленнаго путника отпускаютъ безъ ужиновъ, хозяинъ не тревожилъ меня разспросами, но чуть мое рвеніе ослабло, и на стол очутились одн бренныя крохи предложеннаго угощенія, онъ спросилъ меня: для какой потребы пріхалъ я такъ поздно, и почему видъ мой подобенъ суровому океану передъ осеннею непогодой?
На вопросъ такой я отвчалъ вопросомъ же.
— Скажи мн, премудрый и глубокомысленный пустынножитель, началъ я: — скажи мн, почему бы это, съ нкотораго времени, я, хорошо извстный теб Иванъ Александрычъ, непомрно начинаю скучать въ женскомъ обществ? За исключеніемъ пяти или шести особъ самыхъ близкихъ и пользующихся общею любовью, я просто не могу видть дамы, не погрузясь тутъ же въ гнусное молчаніе, или не сказавъ чего-нибудь грубаго, такъ что потомъ самому станетъ стыдно. Прежде я былъ не таковъ: галантностью своею я превышалъ Анакреона, даже самого аббата Шолье и самъ ты не разъ говаривалъ мн, что я не въ мру приношу жертвы женскому роду, достойному слезъ и смха. Откуда же произошла перемна? Самъ ли я устарлъ, или женщины измнились, или умъ мой, изощренный опытомъ, открылъ въ нихъ что-либо неподходящее? Открой мн сію тайну, и облегчи меня, ибо съ нкотораго времени поведеніе мое боле прилично грязному индйскому факиру, нежели джентльмену, проживающему въ Европ. На прошлой недл, наша красавица и отчасти муза, Лиди Геліотропова, встртивъ меня на постоянной художественной выставк, попросила меня кликнуть ея карету, дохать вмст до ея дома, отобдать вдвоемъ и поговорить объ Италіи. Другой юноша замеръ бы отъ восторга, а я, дйствительно, вышелъ на улицу, поднялъ воротникъ пальто, кликнулъ своего кучера, и удралъ домой, со страхомъ озираясь, какъ будто бы за мной скакала конная погоня. На пикник Дарьи Савельевны мн пришлось хать съ ея племянницей, прекрасною двицей лтъ сорока, много разспрашивавшею меня про будущность Россіи, и о томъ, намренъ ли я похать въ Америку для сраженія съ ужасными утснителями негровъ. Видишь что предметъ разговора могъ назваться дльнымъ, и спутница моя — весьма великой умницей: а я всю дорогу дико молчалъ, и только замтилъ, что, по крайнему моему разумнію, большая часть американцевъ не заслуживаетъ вниманія. Почти тоже было и сегодня на раут: разныя изящныя существа въ безмрныхъ кринолинахъ пытались вытянуть изъ меня свдніе о томъ, читанъ ли мною романъ ‘Князь Серебряный’, а также, для какой потребы я отзываюсь, въ моихъ твореніяхъ, такъ, презрительно объ Эмс, Ницц, Карльсбад, и даже о ce eher Baden-Baden? Казалось, какое обширное поле для остроумнаго разговора, съ оживленной тирадой по поводу хлыщеватости русскихъ путешественниковъ: но я только мычалъ, подобно престарлому князю Сергію Юрьевичу, и все думалъ объ ужин, до того, что даже въ живот началось неприличное бурчаніе. Вотъ теб факты, милйшій мой Буйновидовъ: а уже обсудить ихъ и извлечь изъ нихъ цлительное поученіе предоставляю я твоей, такъ давно всми признанной мудрости.
Пустынникъ нашъ, вслдъ за моими признаніями, покачалъ головою, и, по обыкновенію своему, началъ съ приговора нсколько рзкаго.
— Если бъ люди всей вселенной, сказалъ онъ: — спросили моего мннія о томъ, что надо длать съ женщинами, я имъ далъ бы совтъ такого рода: женщинъ, населяющихъ земной шаръ, за исключеніемъ небольшого числа хорошихъ стряпухъ, немедленно взвести на костеръ и предать сожженію, потому-что вс он, начиная съ только что рожденныхъ, и кончая преклоннйшими старухами, заражены неисцлимой гангреной жантильничанъя!
Я хорошо зналъ, что первые приговоры моего друга всегда гршатъ небольшою суровостью, сообразилъ я, равнымъ образомъ, что если сжечь женщинъ, то и родъ человческій, пожалуй, отъ того потерпитъ, не упоминая уже о томъ, что, передъ сожженіемъ ихъ на костр и во время сей операціи, поднимется такой гамъ и визгъ, что вс мы, почтенные мущины, пожалуй, оттого и оглохнемъ. Не скрылось отъ моей зоркости и то обстоятельство, что пустынникъ Буйновидовъ, обрекая женщинъ костру, впадалъ въ одну ошибку, со столь ненавистными и ему, и вамъ всмъ террористами прежней Франціи. Весьма легко на словахъ обречь умертвію столько-то сотъ тысячъ всякаго народа, но трудно предположить, чтобъ сія громада безропотно пошла на костеръ или протянула шеи, врне будетъ, что она сама, потерявъ терпніе, безъ жалости примется лупить своихъ гонителей, и тогда, вмсто величаваго ауто-да-фе, закипитъ такая потасовка, что лучшей и требовать невозможно {Обращаю вниманіе всхъ политическихъ людей на сію апоегму! Недавно, въ нашемъ клуб, Халдеевъ упрекалъ меня въ совершенномъ презрніи къ политическому міру и его интересамъ. Пускай же онъ прочтетъ эти строки, достойныя Маколея. Мн кажется, что даже сентенція Монтескье едва ли… Но довольно: скромность иметъ свои законы, и я отдаюсь безъ страха на судъ современниковъ. Ч.}. Но приговоры Буйновидова тмъ несравненны, что въ нихъ постоянно, подъ цлымъ хаосомъ чепушищи, таится дорогое зерно истины, отъ онаго зерна вырастаетъ цлое курьозное растеніе, а изъ растенія того мудрый слушатель выдлываетъ себ нить для странствованія въ лабиринт своихъ сомнній. Такой нитью было для меня слово жантильнтанъе. Я чувствовалъ, что мой Сенека и Одиссей-отшельникъ ударилъ заступомъ въ надлежащее мсто, и что струи живой воды немедленно хлынутъ изъ отверзтія, имъ пробитаго. Вслдствіе того, я удержался отъ всякихъ околичностей или возраженій, и только потщился направить вдохновенное краснорчіе моего друга такъ, чтобъ оно касалось самой сущности вопроса, безъ всякаго отклоненія къ какимъ-либо причудамъ.
— Я вижу, что тебя поразило сіе новое слово — жантильничанье! началъ прозорливый пустынножитель.— Оно выражаетъ фактъ, въ высшей степени пагубный, существующій весьма давно, но получившій полное и зловредное развитіе лишь посреди современнаго намъ общества. Ни ассійрійцы, ни египтяне, ни древніе греки, ни даже римляне худшей эпохи не позволяли женщинамъ жантильничать, и сами женщины упомянутыхъ народовъ не чувствовали въ томъ надобности. Напротивъ того, у древнихъ (я не ссылаюсь на источники, это повело бы насъ слишкомъ далеко) съ идеей женщины-дочери, женщины-супруги, женщины-матери, женщины хозяйки соединилось нчто строгое, серьозное и какъ бы благоговйное! Создавая своихъ лучшихъ героинь, поэты древняняго міра сочли бы за позоръ придать имъ нчто вертляво-приторное, игрушечное, дешево-граціозное и, однимъ словомъ, жантильное. Антигона не зачесывала волосъ по образу преподлой госпожи Помпадуръ а Андромаха не длала глазокъ Гектору, даже будучи его невстою. Позднйшіе вка испортили все это. Ты, можетъ быть, не позабылъ, какъ я, въ нашемъ клуб, доказывалъ, что современная женщина, благодаря своей страсти къ нарядамъ, идетъ не къ эмансипаціи, а къ безнадежному рабству. Рабство сіе, начавшееся еще въ среднихъ вкахъ, нын усиливается, а жантильничанье женщинъ есть одинъ изъ его результатовъ. Скажи-ка ты какой-нибудь лучшей петербургской красавиц, что она подобна римской матрон, и что видъ ея повергаетъ тебя въ область серьозно-благоговйныхъ помышленій о святости домашняго очага! Если она не засмется теб подъ носъ и не сочтетъ тебя низкимъ книжникомъ, то пусть запретятъ мн прозываться именемъ Буйновидова, столь почтеннымъ для всхъ друзей мудрости! Откуда же происходитъ такое извращеніе мнній? Почему женщина нашего времени считаетъ, какъ бы за позоръ, возбужденіе мыслей серьозныхъ и строгихъ? Отъ собственнаго жантильничанья, и отъ потворствъ гнуснаго свта, который вн жантильничанья не различаетъ никакихъ добрыхъ качествъ въ женщин?
Тутъ нашъ мудрый пустынножитель выпилъ рюмку водки, перевелъ духъ, а затмъ сталъ продолжать свою импровизацію.
— Ты втренъ и поглащенъ интересами міра, Иванъ Александровичъ, но въ теб имется зоркость взгляда, а что еще лучше — смлость духа. Ты всегда готовъ назвать свинью свиньею, вора воромъ, мальчишку мальчишкой и каналью канальей, хотя бы вся вселенная за то полезла на тебя съ поднятыми кулаками. Вслдствіе того, я приглашаю тебя обратить умственное око на нравственное состояніе всхъ женщинъ нашего времени и, особенно, женщинъ петербургскихъ. Не правда ли, что сіи созданія, прежде всего на свт, вмняютъ себ въ обязанность привлекать къ себ взоры человка рядомъ кривляній, подобно тому какъ обезьяна разными штуками тщится приковать съ себ вниманіе наше? Взгляни на маленькую двочку, или скоре, дву-младенца (ибо я люблю слогъ возвышенный, пищу сердца избраннаго) — уже и сія пичуга, ростомъ непревышающая графина съ водкою, принимаетъ позы интересныя, устремляетъ на тебя взоры нескромные! Въ публичныхъ заведеніяхъ, пансіонахъ и иныхъ мстахъ, жантильничанье поставляется превыше всего, сказываясь то поддльно-ребяческими манерами, то низко-романическими закатываніями глазъ, то пожираніемъ мла, либо грифеля! Надо обращать на себя вниманіе человковъ, обращать на себя вниманіе, во что бы то ни стало, обращать его чмъ угодно — интереснымъ зеленоватымъ цвтомъ лица, таліей въ охватъ четырехъ пальцевъ, ногою, сдавленной до безобразія, наивностью рчи, безобразнйшей всякаго педантизма. Зевсъ олимпійскій! и это занятіе женщины, сего прирожденнаго друга и товарища дней нашихъ! Что сказалъ бы ты о товарищ и пріятел, который бы, встрчаясь съ тобою, началъ передъ тобой ломаться, хвастаться своей таліей, показывать теб свою ногу въ узенькомъ лаковомъ сапог, или усъ, кончающійся завиткомъ, довольно красивымъ? Ты веллъ бы вытолкать такого друга на улицу, и — прибавляю отъ себя — ударилъ бы его билліарднымъ кіемъ по затылку. Но довольно, накинемъ завсу на все это извращеніе человческой природы!…
— Убдившись, такимъ образомъ, въ приковываніи къ себ людского вниманія, наша современная женщина вступаетъ въ свтъ, выходитъ замужъ, родитъ дтей, становится членомъ семьи и общества. Что же? Отстала она отъ жантильничанья? успокоилась она, достигнувъ семейнаго поприща? Нисколько, нисколько, безцнный мой Иванъ Александровичъ! Скажи мн по совсти, между всми извстными теб женщинами, много ли находится такихъ, къ которымъ мы можемъ относиться по житейскимъ дламъ какъ къ другу, товарищу и доброму пріятелю? Ты качаешь головою — и это помахиваніе главой для меня краснорчиве всхъ отвтовъ. Много ли ты знаешь супруговъ, которые, въ трудную минуту жизни, стремятся обсудить свое положеніе съ той особой, которая ими избрана, какъ спутница на жизненномъ поприщ. Весьма немного, отвчаешь ты, и я теб врю. Для безмрнаго большинства женщинъ, всякая серьозная супружеская конфиденція есть или тягость, или поводъ къ жантильничанью. Дльнаго слова, мудраго совта, примра душевной твердости вы отъ женщинъ не дождетесь. Мало того, он такъ преданы жантильничанью, что самый ихъ складъ ума приходитъ въ какое-то смутное положеніе при всемъ спокойномъ и разсудительномъ! Ты прежде любилъ бесдовать съ женщинами. Скажи же мн, были ли бесды эти тмъ, чмъ должна быть мудрая бесда? Обиловали ли они всестороннимъ обсужденіемъ предмета, спокойствіемъ взгляда и изложенія, наконецъ простой логической послдовательностью? Увы! ты снова качаешь головою! Нельзя служить двумъ началамъ — нельзя жантильничать и, въ то же время, трезво глядть на событія жизни нашей. Женщину не интересуетъ предметъ, говоря о которомъ, невозможно вскрикивать, безъ толка улыбаться, ахать и представляться изумленной. Гд же выискать предметъ разговора, пригодный для такой акробатической бесды?…
— И не думай, достойный мой другъ, чтобъ жантильничанье было лишь достояніемъ женщинъ свтскихъ, положимъ даже вертопрашныхъ. У извстной теб писательницы Анны Брандахлыстовой, какъ сказали мн, собирается кругъ женщинъ, не совсмъ пріятной, даже нсколько противной наружности, но мудрыхъ. Иныя изъ нихъ пишутъ стихи, другія слушаютъ лекціи, третьи много думали о правахъ женщинъ, почти вс курятъ табакъ и поглощаютъ русскіе журналы. Желая, хотя разъ въ моей жизни, увидть женщинъ глубокомысленныхъ, враждебныхъ жантильничанью, я однажды принялъ приглашеніе Анны Егоровны постилъ ея гостиную около одиннадцати часовъ ночи — часъ для меня не совсмъ обычный. Я даже позаимствовалъ у Пайкова фракъ, и надлъ оный, хотя моему животу оттого было холодно, а куликообразныя фалды одежды казались мн гнусны. Но что же нашолъ я, въ награду всхъ жертвъ, мною принесенныхъ? Увы! я нашолъ не ареопагъ мудрыхъ женщинъ, а компанію крикливыхъ созданій, исполненныхъ жантильничанья самаго пагубнаго, педантическаго, семинарскаго! До сихъ поръ не могу забыть я рчей этихъ несовсмъ опрятныхъ сивиллъ, ихъ рзкихъ и вычурныхъ мнній. Самые простые вопросы произносились и сказывались такъ, что морозъ у меня пробгалъ по кож! Одна муза упрекала меня въ томъ, что я игнорирую существованіе женщинъ! Другая сообщала, что мои воззрнія честны, но ведутъ къ ретроградности! Третья сожалла о томъ, что не можетъ достойно алифквировать моихъ заслугъ на арен философскаго мышленія! Выслушавъ эти ужасы, я, не безъ нкотораго гнва, сталъ прощаться съ госпожей Брандахлыстовой. ‘Остантесь еще на полчаса’, сказала она мн, когда мы очутились одни около двери. ‘Нтъ, и тысячу разъ нтъ!’ отвчалъ я сурово: ‘женщины, представляющіяся моему взору, суть не женщины, а страшилища! Такихъ рчей я не привыкъ слушать, такія выраженія возмущаютъ всю глубину моего внутренняго созерцанія! Если выбирать изъ двухъ золъ меньшее, то я между женщинами учоными и женщинами вертопрашными выбираю послднихъ. Я не люблю французскихъ духовъ. Употребленные въ большомъ количеств, сіи духи приторны, даже скверны. Но и французскіе духи въ непомрномъ количеств лучше розовой мусатовской помады, съ примсью семинарской махорки!!!’
— Буйновидовъ! возгласилъ я на этомъ мст импровизаціи — ты великъ, какъ пирамиды Египта, и мудръ какъ самый ядовитый изо всхъ зміевъ! Выпей еще рюмку настойки, дабы поддержать въ себ сіе дивное краснорчіе!
Но пустынникъ отказался отъ настойки.
— У кого душа исполнена гнвомъ на заблужденія людскія, сказалъ онъ:— тотъ не пущается въ возбужденіи краснорчія питейными путями. Но кончимъ съ Анной Брандахлыстовой и ея жрицами, непримтнымъ кружкомъ, не заслуживающимъ долгаго вниманія. Подобно орламъ, взлетимъ на иную высоту, съ которой раскроются передъ нами дальнйшіе пороки женскаго рода. Замчалъ ли ты, Иванъ Александровичъ, одно весьма странное обстоятельство въ вашей житейской сфер? Два человка, три человка, десять человкъ мужескаго пола сходятся между собою, живутъ въ одномъ дом, видаются безпрестанно, ведутъ вмст дла, и весьма часто живутъ, не только въ полномъ согласіи, но сплетаются между собой тсною дружбою. Нашъ чернокнижный клубъ считаетъ десятки членовъ, питающихъ другъ къ другу почти братское расположеніе. На корабляхъ, во время долгаго плаванія, моряки живутъ ладно и спокойно. Говорятъ даже, что въ дом умалишенныхъ мужчины ведутъ пріязнь между собою. Но отчего же повсюду, гд сходятся или вмст живутъ женщины, не говорю уже въ числ десяти, а трехъ или четырехъ, не только никогда нтъ помина о дружб, но нтъ даже согласія, нтъ даже самаго простого спокойствія? Женщина почти никогда не дружится съ другой женщиной,— это врно и раскрыто первйшими наблюдателями нравовъ. Женщина, живущая съ двумя другими женщинами, неминуемо съ ними поссорится или, врне, будетъ вздорить ежеминутно, причемъ вс три будутъ жаловаться, грызться и считать себя несчастнйшими существами. Отчего это происходитъ? Опять-таки отъ гангрены жантильничанья. Думая лишь о приковываніи къ себ вниманія и вниманія мужчинъ, современная женщина не иметъ ни времени, ни охоты подумать о своихъ обязанностяхъ къ особамъ своего пола. Для нея всякая другая женщина, если не соперница и помха, то существо безличное, незанимательное, дрянное, о нихъ разсуждать и заботиться не стоитъ. А при такомъ взгляд, можетъ ли зародиться то, что составляетъ, такъ сказать, цементъ общежитія, то-есть умнье уживаться съ людьми, снисходительное отношеніе къ чужимъ слабостямъ, способность извлекать все лучшее изъ существъ, съ которыми сходишься? Ты не одобрилъ моего мннія по части сожженія всхъ женщинъ на костр, и я самъ готовъ сознаться, что эта мра иметъ въ себ нчто, можетъ быть, немного крутое, но чувствуешь ли ты, что большинство женщинъ не будетъ протестовать противъ костра, лишь бы только имъ самимъ было обезпечено исключеніе отъ казни? А затмъ, по ихъ иде, остальныхъ женщинъ жечь можно и даже полезно. Это все или соперницы или непріятельницы, во всякомъ случа созданія ничтожныя и для насъ, избранницъ, ни на что ненужныя!
— Слушая меня, ты, можетъ быть, подумаешь, что жантильничанье есть принадлежность женщинъ юныхъ, первою задачей жизни считающихъ необходимость нравиться мужчинамъ. О, горе мн! ты ошибаешься жестоко. Даже не мечтая объ эфект на мужчинъ, даже отказываясь отъ способности нравиться (что случается весьма нескоро), наша женщина нисколько не развязывается съ жантильничаньемъ: язва все таже, хотя признаки недуга нсколько измнились. Мы убгаемъ старыхъ дамъ, старыхъ двъ. Почему мы ихъ убгаемъ? Или потому, что у нихъ нтъ красоты? Но Лызгачовъ лицомъ сходенъ со старой лошадью, фіолетовый носъ Копернаумова не принадлежитъ къ прелестнымъ произведеніямъ природы: отчего же мы не избгаемъ ни Копернаумова, ни Лызгачова? Или оттого что они стары? но старецъ Митрофановъ и старецъ Максимъ Петровичъ составляютъ услажденіе наше. О, другъ мой, мы убгаемъ старыхъ женщинъ и старыхъ двъ черезъ ихъ жантильничанье, черезъ ихъ закоренлую манеру привлекать къ себ вниманіе человка всми незаконными путями. Прошло время рзвости и красоты, он замняютъ все это интригами, претензіями, а больше всего жалобами. Нтъ пожилой женщины, которая не имла бы въ запас, для пуганія своихъ собесдниковъ, цлой сотни печальныхъ разглагольствованій. Слушая сихъ особъ, подумаешь, что шаръ земной распадается и люди живутъ лишь затмъ, чтобы строить пакости другъ другу. Я самъ, какъ ты знаешь, держусь философіи мрачной, въ доброту людскую не врю, сердце имю грозное, и въ моихъ приговорахъ людямъ жестокъ отчасти, но жалобъ на судьбу и плаванья (особенно съ интересной цлью) я не допускаю и не сношу. Мой кодексъ жизни коротокъ. Надулъ тебя какой-нибудь мерзавецъ, постарайся его поймать и прибить палкой по голов крпко. Твой другъ оказался неблагодарнымъ, отвернись отъ него и перейди къ другимъ занятіямъ. Пристукнуло тебя какое-нибудь нездоровье, позови доктора, сожми зубы, терпи, молчи и не надодай собратіямъ. Вотъ и все — жалобы и вся подходящая къ нимъ мерзость недостойны человка, и женщина должна презирать ихъ, а не жантильничать ими подъ старость.
— Сказать ли теб, Иванъ Александровичъ? Есть пожилыя женщины, какъ бы застрахованныя отъ бдъ, недуговъ и житейскихъ непріятностей, казалось, имъ-то бы слдовало глядть на міръ ясными глазами и благодарить Бога… но он, даже он… также жантильничаютъ! Можетъ быть теб приходилось встрчаться съ моей тетушкой Агаоклеей едоровной, кою я считаю за нкоторую, такъ сказать, рдкую игру природы. Эта особа, въ семьдесятъ лтъ отъ роду, читаетъ безъ очковъ, на ночь кушаетъ гуся съ капустой, денегъ накопила пропасть, никогда не хвораетъ, всми любима и почитаема. Не зная, съ какой стороны подходить съ жалобами на судьбу, но, тмъ не мене, не отказываясь отъ жантильничанья, что же выдумала моя старушка? Ей все грустно, а жизнь ея — борьба съ тоскою. И какихъ видовъ грусти не выдумаетъ Агаоклея едоровна, особенно посл обда изъ десяти блюдъ, не безъ кислыхъ щей и кулебяки. То ей просто какъ то грустно, то ее мучитъ какое-то тревожное состояніе — ужь не предчувстіе ли? Въ слдующій разъ, у нея какая-то безотчетная тоска (еще бы отчетная! замтилъ я, и былъ обруганъ), еще черезъ день, на сцену является совсмъ особенное уныніе, а третьяго дня даже услыхалъ про уныніе, доходяще до какого-то отчаянія! Тутъ ужь я даже не вытерплъ, хотя ротъ мой былъ наполненъ великолпнымъ блиномъ (у Агаоклеи едоровны всегда блины по субботамъ). ‘Бога вы не боитесь, тетушка!’ сказалъ я съ негодованіемъ: ‘ужь накликаете вы на себя, въ самомъ дл, что нибудь прегадкое! Вдь вы просто жантильничаете съ вашей грустью и всми уныніями. Вотъ я еще не проглотилъ второго блина, а вы кончаете четвертый, у меня вчера поясница болла, а вы отъ рожденія не видали ни одного доктора, и, кром кастороваго масла по временамъ, никакихъ лекарствъ не признаете. Откуда же тутъ взяться безотчетной грусти, и для чего это вамъ охота пришла говорить про такую чертовщину, да еще за обдомъ!…’
На этомъ мст нашъ пустынножитель внезапно прекратилъ свою импровизацію. Въ отдаленной передней часы ударили два раза.
— Какъ? уже два часа? произнесъ онъ, изобразивъ на лиц своемъ и ужасъ и негодованіе.
— Ровно два, отвтилъ я, справясь и со своей луковицей, на дняхъ доставленной мн изъ Лондона, но по огромности своей не лезущей въ жилетный карманъ.
— Два часа по полуночи! опять сказалъ пустынникъ.
— Надюсь, что не по-полудни, замтилъ я:— однако, кончай съ Агаоклеей едоровной.
— Пошолъ вонъ, Иванъ Александрычъ! вдругъ произнесъ пустынножитель съ невыразимымъ свирпствомъ.— Удались, удались, и не возбуждай боле моего гнва! Какъ! въ два часа, въ два часа ночи — я, пустынный философъ, не сплю и держу бесду, подобно свтскому вертопраху! Уже двадцать восемь лтъ какъ не происходило со мной подобнаго безобразія. Я не говорю боле ни слова, до слдующаго утра ты мн врагъ. Ты развратитель честныхъ людей — иди прочь! Семенъ, проводи Ивана Александрыча съ лстницы. Дай его кучеру стаканъ водки — пускай онъ напьется и вывалитъ на тумбу своего безпутнаго барина! Запереть вс двери, замкнуть ставни, чтобъ немедленно все вокругъ меня погрузилось въ безмолвіе. Ступай, ступай, извергъ, не даю теб руки и не я прощаюсь съ тобою!
1862.
V.
Мое приключеніе съ двумя безпріютными скитальцами города Петербурга.
Знаетъ ли мой высокопрозорливый и благороднйшій читатель объ одномъ изъ весьма немалыхъ чудесъ города Петербурга, то-есть о томъ, что въ этомъ красивомъ и поглощающемъ деньги город, не взирая на его комфортъ и кажущееся богатство, почти ежедневно въ зимнюю пору (и особенно около праздниковъ) — почти ежедневно, говорю я, появляются цлые десятки, иногда сотни безпріютныхъ страдальцевъ? Вижу, вижу, къ чему онъ клонитъ, нечестивецъ — на этомъ мст перебиваетъ мою рчь чиновникъ Корыстолюбовъ — опять онъ намревается слупить съ меня кое-что на пріюты или тамъ на призрніе разныхъ салопницъ, заслуживающихъ одного презрнія!
— Ну, меня-то не проведешь, какъ ни пой Лазаря, добавляетъ съ своей стороны огорченный землевладлецъ Тарарыкинъ.
— Съ меня-то ты не получишь ни обола, въ свою очередь (застегивая сюртукъ наглухо) произноситъ Волдыревъ, директоръ акціонерной компаніи: — надоли мн эти мягкосердые попрошайки до злого горя. Сегодня на школу, завтра на нуждающихся учоныхъ, посл завтра на пьяныхъ музыкантовъ… Нтъ, слуга покорный, проваливай себ лучше съ своими безпріютными!
Такъ огорошили меня, на первыхъ же строкахъ статьи, трое изъ моихъ усерднйшихъ читателей. Да остановитесь же, ради самого Бога, мои противники филантропіи! Выслушайте въ чемъ дло, а уже затмъ устремляйте на меня громы вашего негодованія! Бей, но только слушай, говорилъ емистоклъ Эврибіаду, а можетъ быть Сократъ Аристофану. За что же вы, безцнные цнители моего таланта, поднимаете на меня гоненіе, не выслушавъ предварительно моей рчи? Я вовсе не филантропъ. Я никогда не надодалъ вамъ подписками на салопницъ, зная, что одни салопы вашихъ супругъ, поглощая гибель дорогой матеріи, васъ самихъ ввергаютъ въ безденежье. Если вашимъ дочкамъ просторно и прохладно въ ихъ непомрныхъ кринолинахъ, за-то вамъ жутко: вы сама стснены кругомъ и едва духъ переводите. Все это я знаю хорошо. Я самъ съ яростью отвергаю вс предлагаемые мн билеты на благотворительные спектакли. Воззванія къ моему кошельку уже давно я встрчаю злобнымъ, ядовитымъ и мефистофельскимъ смхомъ. Не дальше, какъ въ прошломъ сентябр, проживая на своей мыз —ской губерніи, я получаю отъ нашего станового пристава пакетъ офиціальнаго вида, и, развернувъ его, сталъ свирпе всякаго леопарда. Лызгачовъ, въ ту пору гостившій у меня, поспшилъ выхватить бумагу изъ моихъ рукъ, и прочелъ ее громко. Въ бумаг сей, писанной циркулярно, уздный предводитель приглашалъ помщиковъ нашего околотка открыть свои денежные сундуки и принести жертвы въ пользу какой-то русской консерваторіи. И очень красно писалъ, разбойникъ, ужь такое бойкое перо у его письмоводителя! Музыка, дескать, составляетъ одно изъ благороднйшихъ искусствъ, даже какъ бы отраду жизни, а русскій дворянинъ всегда идетъ впереди всхъ, и весь образованный міръ признаетъ, какъ полезно имть въ Петербург разсадникъ артистовъ пнія. Заговорилъ даже, хитрецъ, о нашемъ времени прогреса и благихъ начинаній! Тутъ же находился и списокъ дворянамъ, графа для занесенія суммъ изъ нашихъ сундуковъ и суммъ, пожертвованныхъ на консерваторію. Пока я пыхтлъ и готовился разразиться гнвомъ, Лызгачовъ пробжалъ денежную графу: въ ней стояли лишь два съ полтиной отъ помщицы Ерундищевой, вс остальные мои сосди написали только: ‘читалъ’, ‘читалъ’, или ‘читалъ съ удовольствіемъ!’ Это меня успокоило и увеселило. Я тутъ же далъ сотскому полтинникъ, и прогналъ его съ моей мавританской виллы.
Вотъ, дорогой мой читатель, какъ поступаю я, съ нкоторыхъ поръ, по части вызововъ къ пожертвованіямъ въ пользу общую! Неужели же и посл этого ты будешь способенъ подумать, что я намреваюсь содрать съ тебя что нибудь на безпріютныхъ страдальцевъ? Успокойся, эти безпріютные страдальцы, можетъ быть, богаче насъ съ тобою. Во всякомъ случа они нуждаются не въ подаяніи, даже не въ благотворительной подписк. Правда, они скитаются по стогнамъ столицы нашей, но скитаются не въ слдствіе бдности. Имъ дйствительно нуженъ кровъ и пріютъ, но они готовы расплатиться за эти блага чистыми деньгами, безъ малйшаго скалдырничанья. А между тмъ у нихъ нтъ ни пріюта, ни крова! Тутъ-то мы и договорились до сущности дла, коснулись истиннаго петербургскаго чуда — чуда непослдняго въ натекъ город, обильномъ всякими чудесами. Разскажите-ка вы лондонцу, парижанину, берлинцу — да что: я привожу столичныхъ сибаритовъ!— разскажите вы какому-нибудь обитателю темнаго города Безансона, что у насъ, въ Петербург, съ толстымъ бумажникомъ въ карман, можно цлыя сутки и боле остаться безъ крова, онъ засмется вамъ въ лицо, и сочтетъ васъ, коли не свернымъ варваромъ, то ужь наврно свернымъ сквернымъ вралемъ преглупаго сорта. А между тмъ оно вполн справедливо. Пріхавши въ городъ Безансонъ, даже въ какой-нибудь городокъ Вартбургъ, вы, черезъ десять минутъ посл възда въ городскія ворота, видите себя подъ кровлей, въ чистой комнат, на свжей постели. Душа ваша наполнена сладкимъ сознаніемъ того, что, съ основанія гостивицы, вами занятой, ни одна блоха въ ней не прыгала, подобно рзвой антилоп, и что встртиться во время сна съ гнуснымъ клопомъ такъ же невозможно, какъ открыть семью плезіосауровъ около вашего дорожнаго чемодана. А въ Петербург, нашей сверной столиц, такъ ли оно? дозвольте спросить васъ. Всегда ли утомленный путник находитъ себ сносный пріютъ въ нашемъ, но видимому, столь щеголеватомъ город? И кому изъ прізжихъ людей не приходилось, вмсто отдыха на свжей постели, съ проклятіями объзжать петербургскія улицы, объзжать ихъ не для увеселенія, объзжать ихъ не туристомъ, а изнеможеннымъ, взбшеннымъ, доведеннымъ до отчаянія, въ полномъ смысл слова, безпріютнымъ страдальцемъ?
У всякаго мыслителя есть своя спеціальность. Антропофаговъ дуетъ препламенныя статьи о томъ, какими путями даровать современной французской имперіи свободу и неслыханное благосостояніе. О существованіи этихъ статей въ Париж и не подозрваютъ, но тмъ не мене я чту политическія дарованія Антропофагова. Пайковъ цифрами доказываетъ, что выкупныя облигаціи должны покупаться съ огромной преміей, и я считаю Пайкова мудрымъ экономистомъ. Моя спеціальность несравненно проще. По званію Петербургскаго Туриста, я держу себя вдалек отъ глубокихъ умствованій. Не скрываясь ни передъ кмъ, я сознаюсь, что для меня вопросъ о томъ — доведется ли мн когда-либо сидть въ театр, не дыша отвратительнымъ, раскаленнымъ воздухомъ, кажется интересне задачи о томъ, созрли мы, или не созрли. Если бъ какой-нибудь умный трактирщикъ изобрлъ средство кормить одинокихъ и небогатыхъ людей Петербурга обдомъ, чистымъ и дешовымъ, въ то же время я предпочелъ бы дружбу сего торговца дружб перваго изъ политическихъ мудрецовъ нашей столицы. При такихъ прозаическихъ, копеечныхъ, будничныхъ стремленіяхъ, мудрено ли, что я не возлагаю никакихъ надеждъ на вс проекты нашихъ земскихъ банковъ, но весьма интересуюсь тмъ, подешевютъ ли петербургскія квартиры вслдствіе того, что количество богатаго городского населенія убавилось? Господинъ N. учреждаетъ новую газету, и я противъ нея ничего не имю, и не желаю ему зла, но сочувствіе мое къ ней крайне слабо. Предположимъ же теперь, что господинъ N., раздумавши издавать газету, вознамрился открыть гостиницу для прізжающихъ — гостиницу пріятную, пристойную, съ вкуснымъ табльд’отомъ и чистыми постелями, я радостно привтствовалъ бы такое предпріятіе, и сталъ бы въ ряды его ревностнйшихъ хвалителей. И въ томъ нтъ ничего удивительнаго. Даже самые финансисты, составляющіе проекты земскихъ банковъ, отлично знаютъ, что опрятный обдъ за недорогую цну можетъ состояться, если за эту мысль ухватится человкъ знающій. Равнымъ образомъ ежедневныхъ газетъ, въ род газеты господина N., всегда было и будетъ достаточно: между тмъ, какъ въ томъ же город Петербург, со дня его основанія и до сей поры, не существовало и не существуетъ даже одной благопристойной гостиницы для прізжающихъ.
Весьма недавно еще, въ конц истекшаго декабря мсяца, мн понадобилось встртить московскій поздъ на станціи Николаевской желзной дороги. Кончивъ свое дло и увидавшись съ кмъ слдуетъ, я похалъ домой, и дорогою обогналъ извощичью карету, нагруженную чемоданами, въ карет сидли мужчина и женщина, съ лица какъ будто мн знакомые. Черезъ два часа я опять выхалъ изъ дома, и около Конюшенной снова встртилъ ту же карету, съ тми же чемоданами и тми же двумя странниками. Еще черезъ два часа довелось мн хать по Большой Морской, и что же? Та же карета, съ тмъ же грузомъ, снова у подъзда ***ской гостиницы, но должно быть нумеровъ не было, или помщеніе оказывалось подлымъ, ибо кавалеръ отчаянно ругался съ привратникомъ, а дама, совершенно изнурившись, дремала. День стоялъ страшно сырой и скверный, съ лошадей валилъ паръ: видно было, что между двумя нашими послдними встрчами, большая часть городскихъ улицъ обозрвалась понапрасну. Мн некогда было остановиться: я торопился по длу. Кончивши вс утреннія занятія, и затмъ отобдавъ у Халдева, я вновь очутился на улиц, уже при свт романтическаго мсяца, и что же? Будто на смхъ, около Исакіевской площади снова повстрчалась мн та же самая, столь часто упоминаемая карета съ чемоданами. Тутъ уже невыразимая жалость проникла мое сердце, жалость къ бднымъ извощичьимъ клячамъ, жалость къ изнуренному возниц, жалость къ обоимъ прізжимъ, какъ казалось доведеннымъ до изступленія. Господинъ со знакомой физіономіею на половину высунулся изъ окна, и какъ бы раздумывалъ, не покончить ли ему съ жизнью, бросившись головой на мостовую, мстами непокрытую снгомъ! Когда я поравнялся съ экипажемъ и лунный лучъ озарилъ немного мою величественную физіономію, сей безпріютный страдалецъ замахалъ руками и возопилъ: ‘Иванъ Александровичъ, Иванъ Александровичъ, если вамъ дорого ваше званіе Петербургскаго Туриста, то подайте руку помощи двумъ несчастливцамъ, не знающимъ куда преклонить голову!’
Я подъхалъ ближе, и призналъ знакомыхъ незнакомцевъ. Звались они m-r и m-me Бубликовъ, познакомились мы за границей, гд юная чета, о коей упоминается, проводила свои медовые мсяцы. И мужа, и жену я зналъ за людей смирныхъ, порядочныхъ, довольно богатыхъ. За границей зажились они доле, чмъ предполагали, оттуда пробрались въ свое имніе, изъ имнія въ Москву, а изъ Москвы въ Петербургъ, дабы повеселиться много. И нечего сказать, отличное веселье ждало ихъ, на первый день прізда! ‘Ни о чемъ подобномъ я не слыхивалъ въ мою жизнь!’ объявилъ мн Бубликовъ почти со слезами. ‘Съ самаго утра и вотъ до этого поздняго часа мы не имемъ пріюта, не ли, не пили и не спали. Сперва мы. сами были немного виноваты. Намъ хотлось помщенія опрятнаго или, по крайней мр, благопристойнаго, и мы отвергли нсколько грязныхъ нумеровъ, но свободныхъ по разнымъ гостиницамъ. Жена моя немного избаловалась за границей, къ тому же она не можетъ входить на высокія лстницы. Но затмъ, ручаюсь вамъ, мы не были взыскательны. Мы подъзжали къ нсколькимъ отелямъ, и всюду встрчало насъ роковое: ‘везд занято!’ Отказавшись отъ пріютовъ, сколько нибудь фешенебльныхъ, мы стали просить крова везд, гд только стояли слова: ‘гостиница для прізжающихъ’. Но въ этихъ порахъ мы натыкались на одно и тоже: или намъ представлялась грязь невообразимая, непереносимая, или намъ говорили, что ‘въ нумера можно лишь приходить часа на два!’ Что тутъ длать, гд провести ночь, и гд сколько-нибудь оправиться отъ утомленія. Не зная, что выдумать, мы ночти ршились опять хать туда, куда пускаютъ часа на два. Два часа по крайней мр просидимъ въ тепл, а можетъ быть еще и чаю напьемся!’
Оставить знакомаго человка на подобномъ отчаянномъ и позорномъ ршеніи было бы безчеловчьемъ. Пригласить Бубликовыхъ къ себ и предоставить имъ дв три комнаты — съ другой стороны было бы стсненіемъ и для меня и для самихъ прізжихъ. Однако слдовало же на что-нибудь ршиться: бдная жена несчастливца глядла совсмъ больною, даже жаловалась на лихорадку. Я веллъ кучеру хать въ Галерную улицу, похалъ самъ впередъ, остановился около одного чистенькаго дома, поднялся по парадной лстниц — и чрезъ нсколько минутъ уже сидлъ съ супругами Бубликовыми передъ каминомъ, къ щегольской, устланной коврами комнат, откуда былъ ходъ въ другой покой съ постелью и всмъ нужнымъ для туалета. И расположеніемъ и убранствомъ и удобствами, добытый мною апартаментъ совершенно напоминалъ частные пансіоны для жильцовъ въ Лондон, Эдинбург или Брайтон.
— Вы насъ привезли во дворецъ Сарданапала, повторялъ Бубликовъ, сжимая мою руку: — вы не только насъ выручили изъ бды, но согрли, спасли, пріютили и за такую малую плату! Скажите же, по крайней мр, гд мы находимся, и что это за строгая фея-хозяйка, первыя минуты глядвшая на насъ съ женой не вполн дружелюбно?,
— Хозяйка ваша, отвчалъ я: — есть англичанка, въ первый разъ отъ роду допустившая въ furnished appartements россійскаго человка съ его россійскою же супругою. Квартира, на коей вы находитесь, есть не гостинница, не отель, не пансіонъ, а нчто въ род подворья, открытаго для однихъ подданныхъ королевы Викторіи, да и то если они имютъ въ свою пользу лучшую рекомендацію отъ прежнихъ жильцовъ заведенія. Я вамъ сообщу любопытное и вмст съ тмъ позорное для Петербурга свдніе, драгоцнный мой Николай Борисовичъ! Ни одинъ иноземецъ съ достаткомъ, уважающій себя, не позволитъ себ пристать въ какой-нибудь изъ петербургскихъ гостинницъ, безъ крайней необходимости. Петербургскія гостинницы для англичанина, американца, богатаго нмца и такъ дале суть ничто иное, какъ вмстилище грязи, хорошо еще если не съ буйствомъ и развратомъ. Зная, что Петербургъ не выносимъ по этой части, каждый туристъ, собираясь къ намъ, добываетъ себ рекомендательное письмо для передачи въ одно изъ подворьевъ въ род вотъ этого. Не запастись письмомъ такого рода для него почти то же, что не захватить съ собой банкирскаго кредитива. Въ свою очередь и содержатели иностранныхъ подворьевъ длаютъ все, что могутъ для удобства лицъ, имъ рекомендованныхъ, а первая ихъ забота — произношу это съ краской стыда на физіономіи — первая ихъ забота… не пускать къ себ ни подъ какимъ видомъ русскихъ постояльцевъ. На чемъ основана сія мра — я самъ не вполн понимаю, надо будетъ когда-нибудь разобрать это дло пообстоятельне. Теперь намъ не до того, у супруги вашей смыкаются глазки, сами вы говорите въ носъ, и, кажется, захватили славный насморокъ. Отдохните же, выспитесь, а завтра не забудьте отыскать себ квартиру: мисстрисъ Ольмстедъ, хозяйка ваша, положительно объявляетъ, что она отдала вамъ апартаментъ лишь на одни сутки, а она и аккуратна, и неумолима.
Мы простились и я вышелъ по длинному корридору въ небольшую залу, гд постояльцы обыкновенно обдали. Мисстрисъ Ольмстедъ догнала меня въ этой комнат и спросила меня ласково, но съ оттнкомъ недоврія въ голос:
— Вы сказали вашимъ друзьямъ?… Комнаты я дала на одни сутки.
— Сказалъ, отвчалъ я.
— И чтобъ они… Го! какъ это по-русски — вести себя смирно?
— M-rss Olmstead!
— Не пачкать мебели… не ломать ничего?
— За кого же вы наконецъ насъ принимаете…
— Я вашихъ друзей никогда не видала, да и сами вы, какъ будто, недавно ихъ знаете.
— Я знаю только то, что они объхали всю Европу, и что нигд и никто на нихъ не жаловался.
— Го! Европа. Вс русскіе хороши въ Европ, возразила мисстрисъ Ольмстедъ, и мы разстались съ нею.
Чортъ бы тебя побралъ, старая вдьма, подумалъ я, направляясь во-свояси, хотя во мн нтъ ни капли квасного патріотизма, а все-таки непріятно слышать когда къ монмъ соотечественникамъ относятся, какъ къ какимъ-нибудь грязнйшимъ бухарцамъ. Я жилъ съ Бубликовыми рядомъ въ Hotel du Louvre, я у нихъ гостилъ въ Швейцаріи, въ знаменитой ліонской Hotel Imperial они вели себя пристойно, и вотъ теперь ихъ пускаютъ съ трепетомъ на какое-то глупое подворье! Ршительно перестаю быть англофиломъ, прерываю вс дружескія сношенія съ бритинерами, напяливающими на себя блый галстукъ для того, чтобы пообдать въ дом у родного брата! И будто уже въ самомъ дл мы, обитатели Россійской имперіи, до такой степени нечистоплотны? Это все иностранная фанаберія, предразсудокъ, глядніе свысока, слдствія надней презрнной привычки финтить передъ иноземцами. Я знаю людей, которые и ухомъ не поведутъ, какъ ихъ ни ругай на русскомъ діалект, въ кругу русскихъ людей, но которые повергаются въ негодованіе, если баденскій списокъ о прізжающихъ не упомянетъ о нихъ въ разряд знатныхъ особъ… И вотъ какъ платятъ намъ иностранцы за наши заботы о ихъ добромъ мнніи!
Между тмъ прошли сутки, и на вечер у ного-то изъ общихъ знакомыхъ я встртилъ Бубликова Николая Борисыча. Онъ совершенно отдохнулъ, кое-какъ справился съ насморкомъ, но жена его еще не совсмъ оправилась отъ дороги, да и по части нарядовъ не устроилась, такъ что ея не было на вечер. ‘Спасибо вамъ, тысяча разъ вамъ спасибо’, сказалъ молодой супругъ, увидавши меня: ‘мы отдохнули, какъ нельзя лучше и уже перебрались на квартиру, которую безъ меня пріискалъ намъ дядя. Долго не позабуду я вчерашняго безпріютнаго дня и гостепріимной мисстрисъ Ольмстедъ. Конечно мы съ ней разошлись не совсмъ дружелюбно… но ужь у англичанокъ отъ природы брюзгливый характеръ!’
Меня словно что-то кольнуло въ сердце при этихъ словахъ. Я вообще скупъ на рекомендацію, и мн крайне тошно, когда человкъ обманетъ мое довріе, хотя бы въ самомъ неважномъ дл. Помню я, какъ третьяго года я рекомендовалъ нсколькимъ пріятелямъ моимъ одно періодическое изданіе, вожатый коего, принимая изъ кассы гонораріи сотрудниковъ, расписывался въ книг, клалъ деньги въ свой карманъ, о затмъ не сказывался дома. Вотъ на что натыкаются иногда люди, щедрые по части рекомендацій. Неужели Бубликовы оказались грязными бухарцами? Неужели я во зло употребилъ услужливость доброй старушки? Въ первое же утро я похалъ въ Галерную, какъ бы затмъ, чтобъ поблагодарить мисстрисъ Ольмстедъ. Въ отвтъ на мою вжливость, хозяйка подворья отвтила мн тмъ же самымъ, то-есть удержалась отъ всякихъ комментаріевъ по поводу своихъ недавнихъ гостей русскаго племени. Но по лицу ея угадавъ, что не все ладно, я самъ поспшилъ освдомиться, не оказались ли мои русскіе друзья гнусными постояльцами?
— Го! сказала мисстрисъ Ольмстедъ, обезоруженная моей кротостью: — гнусными?… это много. Я ждала, что будетъ хуже.
— Неужели же точно они были… были…
— Го? спросила мисстрисъ Ольмстедъ (мы говорили порусски).
— Pigs?
— Го, го, го! pigs?… это ужь много. Такъ себ, разв очень немножко… Впрочемъ идите за мной, я покажу вамъ ихъ комнаты.
Мы вошли въ нумеръ, изъ котораго супруги Бубликовы выхали лишь наканун вечеромъ. Хорошо, что я видалъ эти комнаты въ ихъ чистомъ и нормальномъ вид: безъ этого я и до сихъ поръ не поврилъ бы, на что способенъ распущенный русскій вн Парижа и Лондона, подъ своимъ роднымъ, свернымъ небомъ, въ столиц своей собственной родины!! Въ пріемной комнат (drawing room), гд мы сидли у камина, весь коверъ былъ усыпанъ пепломъ отъ трубки, шолковая матерія на одномъ кресл была прорвана, у стула отломана ножка, на хорошенькомъ инкрустированномъ стол пили чай, пролили его, и должно быть подбавили къ чаю очень много сахара, потому-что по всей поверхности стола сіяла одна какая-то липкая масса. Затмъ мы прошли въ спальню, и тутъ ужь, признаюсь, ротъ мой раскрылся отъ удивленія, а руки мои — если бъ только супруги Бубликовы тутъ подвернулись — совершили бы нчто нехорошее. Представь себ, мой драгоцнный читатель, картину безмрнаго и настоящаго свинства! Блыми занавсками постели кто-то обтиралъ, вроятно замокшіе сапоги или калоши. На ковр, кром пепла, оставались слды, свидтельствовавшіе, что любимый шпицъ m-me Бубликовой покоился въ одной комнат съ господами. Умывальный кувшинъ оказался разбитымъ, а вода пролитою по комнат, наконецъ было несомннно, что который либо изъ супруговъ любилъ курить папиросу ночью, ибо одна подушка, простыня на постели и салфетка. покрывавшая ночной столикъ, оказывались прожженными.
Не могу и разсказать, какъ мн стало совстно. Вдь могли же эти люди когда-то съ опрятностью жить въ Луврскомъ отел, не прожигать въ немъ блья папиросами, не возить съ собой гнусной собаки, держать себя благопристойно, какъ подобаетъ лицамъ, величаемымъ отъ трактирной прислуги именемъ русскихъ графовъ! Ужь если бъ они и въ Париж вели себя свиньями, право было бы несравненно лучше…
Посл этого ужь и не знаю — жалть ли мн о безпріютныхъ скитальцахъ города Петербурга?
VI.
Мысли моего друга, швейцара Макара Парфентьевича, о причинахъ упадка знатныхъ родовъ нашего отечества.
Я не ошибся, предполагая, что мой читатель полюбитъ мудраго привратника княгини Чертопхаевой, швейцара Макара Парфентьевича. Ужь если его полюбилъ обличитель Коперпаумовъ, если сей суровый поэтъ и каратель людскихъ пороковъ объявилъ, что мсто означеннаго мудреца не въ передней, а на ступеняхъ мраморнаго Атенея, подъ голубымъ небомъ древней Греціи: то какже было остальной толп простыхъ смертныхъ не плниться моимъ изящнымъ пріятелемъ? Мн достоврно извстно, что многіе цнители ‘Замтокъ Петербургскаго Туриста’ нарочно ходили мимо палаццо Чертопхаевыхъ, а какъ радовались они, когда, въ награду ихъ усердія, изъ зеркальной двери выглядывалъ мудрецъ, приковавшій къ себ ихъ вниманіе. Говорятъ, что одинъ начальникъ отдленія пробовалъ заговаривать съ Макаромъ Парфентьичемъ, но остался недоволенъ сухостью его манеръ, а равно и холодностью отвтовъ. Лиди Геліотропова желаетъ имть фотографическую карточку моего друга швейцара, для храненія ея въ альбом, вмст съ портретами другихъ великихъ современниковъ, но едва ли она достигнетъ своей цли: Макаръ Парфентьичъ по части женщинъ суровъ и не податливъ, а объ ихъ поклоненіи заботится мене, чмъ я, напримръ, забочусь о добромъ мнніи учоныхъ подругъ нашей русской музы Анны Егоровны. Впрочемъ, я долженъ предувдомить многочисленныхъ чтителей Макара Парфентьича, что они, какъ нарочно, выбрали неудачную пору для изученія его и знакомства съ его персоною. Вс послдніе дни достойный нашъ швейцаръ былъ въ хлопотахъ, сперва, по случаю возвращенія въ Петербуръ самой княгини Чертопхаевой, а затмъ, по причин великолпнаго бала, ею даннаго. Выходило такъ, что даже лицезрніемъ моего новаго друга не всякій могъ наслаждаться по произволу: мудрый привратникъ уже не стоялъ передъ дверью палаццо на тротуар, звая, нюхая табакъ и презрительно обзирая мимоидущую шваль въ род нашего брата. Самая дверь рзного орховаго дерева, съ зеркальными стеклами, была закрыта палаткою изъ какого-то полосатаго равендука, благо съ розовымъ — все это предвщало балъ и, стало-быть, большіе хлопоты обитателямъ дворца, отъ хозяйки до мелкихъ домочадцевъ. За нсколько дней до вечерняго пира, домъ княгини Чертопхаевой походилъ на грозную твердыню, запасающуюся матеріалами для долгой осады. Поваренки шныряли по улиц съ корзинами, въ ворота възжали возы съ какими-то таинственными тюками, легіоны лакеевъ въ красныхъ камзолахъ толпились у боковыхъ подъздовъ, Макаръ Парфентьевичъ держалъ себя грозно и на высокомъ чел его гнздились высокія думы. Съ друзьями онъ обращался не только сухо, но повелительно, я самъ видлъ, какъ по одному его знаку статскій совтникъ Потапенко бжалъ въ цвточный магазинъ за какимъ-то бананомъ, и потомъ самъ устанавливалъ этотъ бананъ на лстниц, около статуи, изображающей пляшущаго сатира! Равнымъ образомъ и меня Макаръ Парфентьичъ пытался употребить на работы, по вящему украшенію сней палаццо: онъ веллъ мн перетащить античный бюстъ Катона поближе къ бронзовому канделябру, около самого начала парадной лстницы, но видъ римскаго стоика наполнилъ душу мою демократическимъ чувствомъ, и я отдлался какой-то шуточкой. Зато швейцаръ на меня покосился, и послднее время почти не бесдовалъ со мною.
Наступилъ вечеръ бала. Такъ какъ моя квартира находится въ двухъ шагахъ отъ палаццо, а окна кабинета выходятъ прямо противъ главнаго подъзда, то я спшилъ ссть къ окну, вооружиться отличной зрительной трубкой и предаться наблюденіямъ. Дворецъ сіялъ огнями, равендуковая полосатая палатка просто горла, около нея, въ почтительномъ ожиданіи, толпилась кучка плебеевъ, жаждущая поглядть, какъ будутъ входить въ домъ великосвтскіе гости княгини Чертопхаевой. Живо припомнилось мн, по этому случаю, какъ одинъ нашъ русскій филантропическій журналъ, въ отдл модъ (o diable la philantropie va-t-elle же nicher?), разсказывалъ о какомъ-то блестящемъ бал, среди Парижа, во время котораго толпа босыхъ и одтыхъ рубищами пролетаріевъ, стоя около подъзда, уныло глядла на кареты и сіяющихъ брилліантами барынь. Статья трогала до слезъ, и авторъ ея немало гордился, и редакція радовалась, но, къ сожалпію, какой-то циникъ замтилъ, что въ Париж никто не ходитъ босикомъ, и что несчастливца въ раздранномъ рубищ тамъ и полиція не подпуститъ къ дверямъ роскошныхъ отелей. Не знаю, на сколько справедливо сіе замчаніе, помнится однако, что и я видлъ въ Париж людей съ разорванными сапогами, но босыхъ несчастливцевь не встрчалъ ни разу. Какъ бы то ни было, чувствительный авторъ весьма огорчился, и отдлъ модъ, ему порученный, боле не блисталъ трогательными отступленіями.
Къ длу однако же. Палаццо сіялъ, музыка гремла, карета подъзжала за каретою, дамы выпархивали оттуда, подобно монахинямъ святой Розаліи, которыя въ ‘Роберт-Дьявол’ такъ хорошо показываютъ намъ свои познанія по части антраша, батмановъ и стоянія на большомъ пальц правой ноги предъ очами изумленнаго пустынника. Каюсь, однако же, въ томъ, что я, нижеподписавшійся, гостями занимался мало, все же свое вниманіе посвятилъ фигур друга моего Макара Парфентьевича, ясно рисовавшейся передо мною, посреди сней, залитыхъ огнями. Онъ былъ прекрасенъ — этому всякій безъ труда повритъ. Онъ былъ величавъ — и въ этомъ приговор нтъ ничего новаго. Но, сверхъ всего сказаннаго, нашъ швейцаръ оказывался великимъ дипломатомъ, ужь конечно во сто разъ превосходне какого-нибудь перуанскаго или чилійскаго посланника. Онъ не метался изъ угла въ уголъ, не выдлывалъ глупыхъ штукъ булавою, не кидался туда и сюда безъ толка — вся его роль заключалась въ выраженіи лица и осанки: но, боги Олимпа, что эта была за осанка, что это было за выраженіе! При появленіи лицъ, истинно высокихъ и нехудородныхъ, вся особа Макара Парфентьевича озарялась, и самъ онъ длался похожъ на жреца-брамина, когда съ нимъ равняется колесница богини Кали. При вход молодыхъ людей знатнаго племени или юныхъ еще герцогинь, къ почтительному взгляду присоединялось нчто, какъ бы патріархально-ласковое. Выскочекъ и, такъ называемыхъ, втершихся въ свтъ людей позлащенный привратникъ озиралъ вжливо, тихо, но холодно. Когда же, въ числ другихъ гостей, появились въ сняхъ члены чернокнижной компаніи (художникъ Плясуновъ, Евгенъ Холмогоровъ, Щелкоперовъ Симонъ), лицо Макара Парфентьевича для меня стало краснорчиве всякаго послобденнаго спича. Оно говорило: ‘А, и васъ пригласили? Что жь? я васъ не умерщвлю, вотъ и вамъ честь отъ меня — приглашеніе княгини должно быть священно. Но, что васъ приличне было бы выгнать съ задняго крыльца палкою, то знаю и я и вліятельнйшія лица изъ прислуги. Вы пріхали на мерзостныхъ извощикахъ, ваши шубы изъ облзшаго енота возбуждаютъ отвращеніе офиціантовъ, и вообще, говоря между нами, хорошо сотворите вы, если пройдетесь разокъ по комнатамъ, да удете на пляску къ какому нибудь Ефремову! Dixi’. Но опустимъ завсу на событія этого пиршественнаго вечера: тутъ требуется не мое медвжье перо, а нужна лира какого-нибудь извстнаго фельетониста Мухоярова.
Въ день, слдовавшій за баломъ, я не видалъ Макара Парфентьевича, и даже не искалъ съ нимъ свиданія. Я зналъ, что во всхъ блистательныхъ домахъ день посл бала — есть день полнаго отдыха для прислуги и пиршественныхъ собраній для ея высшихъ представителей. Остатки ужина и сластей, недопитыя (а очень часто и утаенныя) бутылки, въ соединеніи съ кое-какими дополнительными яствами, услаждаютъ дневной досугъ буфетчика, швейцара, старшаго камердинера, повара и иныхъ сановниковъ. Смю сказать, что пиры старшей прислуги богатыхъ домовъ, на другой день всякаго бала, составляютъ приманку для философа, но, увы! попасть на нихъ трудне, чмъ провести день запросто въ семь герцога Девонширскаго! За одну такую бесду (не въ семь герцога Девонширскаго, а въ кругу Макара Парфентьевича и его товарищей) я далъ бы весьма многое. Сколько тутъ тратится знанія свта и практическаго любомудрія! Сколько разсказывается тайнъ, никмъ неподмченныхъ! Сколько сообщается новостей и безжалостныхъ обличеній! О, когда бы лорды и вс леди нашего города знали, что говорится о нихъ сановитыми служителями, въ томъ самомъ дом, гд они вчера порхали такъ беззаботно, если бъ вдали они и он, сколько тайнъ у нихъ подмчено, сколько семейныхъ, потаенныхъ исторій вытащено на свтъ Божій! ‘Плохо графин Ирин Дмитріевн: графъ-то опять сошолся съ сорокалтней танцоркой!’ — ‘А видли вы, Макаръ Парфентьевичъ, какая у самого-то шубенка плохая?’ — ‘Еще бы нтъ, черезъ своего швейцара у евреевъ деньги занимаетъ!’ — ‘А Дарья Савельевпа-то все ходила какая печальная? Французскій-то швалье теперь на другую старушку мтитъ’.— ‘Ну, швалье конечно францусъ, въ карман два франка всего какъ говорятъ по-ихнему, а вотъ, братцы вы мои съ чего этотъ ражій князь Чурабзатовъ за старухами увивается?’ — ‘Дался теб этотъ князь. Что въ немъ проку-то: мурыжка, азіятъ, на Кавказ въ карты передергивалъ. Давно ли его отецъ въ дрянномъ архалук изъ Грузіи притащился?’ И такъ дале, и такъ дале, и каждый изъ бывшихъ танцоровъ можетъ сказать, что его наврно проберутъ по косточкамъ, не давая пощады.
Но день сатурналіи конченъ, объдки вс подены, остатки отпущенныхъ и затаенныхъ винъ выпиты, и еще чрезъ одну ночь все вступаетъ въ обычную колею, не лишонную величавости. Вчера камердинеръ Антонъ заочно подшучивалъ даже надъ молодымъ княземъ-хозяиномъ, сегодня онъ полонъ подобострастія къ главамъ дома, полонъ суровости къ случайному гостю, пріхавшему не въ своемъ экипаж. Вчера Макаръ Парфентьичъ осуждалъ баронессу Иду Богдановну, за дурное продовольствіе ея прислуги, вчера вечеромъ онъ плъ басомъ: ‘Предстань предъ насъ, большая сребряная кружка!’ а сегодня онъ сумраченъ, тихъ, одинокъ, и, конечно, скоре пойдетъ на смерть, нежели промурлыкаетъ малйшую ноту, изъ самаго невиннаго романса. Однако, и въ этомъ період сумрачности бываетъ своя прелесть. Мудрецы, подобные швейцару княгини Чертопхаевой, чрезвычайно глубоки посл дня усталости и другого дня крпкой попойки. Глаза ихъ нсколько соловютъ, но мысль изощряется. Въ эту пору, для человка проницательнаго и почтительнаго, ихъ бесда доставляетъ своего рода высокое наслажденіе.
— Здравствуйте, мой наидостойнйшій Макаръ Парфентьевичъ! сказалъ я, на свжемъ утреннемъ холодк подходя къ подъзду, около котораго стоялъ нашъ привратникъ, протирая глаза и устремляя не совсмъ ласковые взгляды вдоль по улиц.
— А, и вы тутъ: дайте-ка табаку вашего. Видно у васъ никакого дла за душой нтъ: утро не началось, а ужь по улиц шмыгаете!
— Мы люди темные, какому быть у насъ длу?… Ну, что балъ третьегоднишній? Все хорошо было?
— Балъ, какъ балъ, у насъ худыхъ баловъ не бываетъ.
— Ну, а кто, если дозволено будетъ такъ выразиться, состоялъ, такъ сказать, царицею бала?
— Разныя были царицы, по вашему. Толстогубова графиня, урожденная княжна Чертопхаева, ифекту много произвела. И княгиня Чертопхаева-Буйносова всмъ взяла, даже большой фамильный брилліантъ надла. А по моему, передъ нашей княгининой племянницей, княжной Чертопхаевой, все пасовало.
— Да помилуйте, Макаръ Парфентьичъ, эта княжна-то помнится мн, совсмъ кривобокая!..
— Глаза-то у васъ, должно быть, даромъ хлбъ дятъ, да и гд вамъ было, сударь вы мой, съ княжнами Чертопхаевыми встрчаться? Давайте-ка лучше вашего табачку — бррр! ччччх!!! Ну ужь табачина! мертваго прохватитъ, я полагаю!
— Кавалеры-то ноньче, началъ я опять:— говорятъ, совсмъ плохи стали.
— Что кавалеры? Извстно дрянь, неожиданно брякнулъ Макаръ Парфентьичъ.
— Конечно, однако, кром князей Чертопхаевыхъ и ихъ сродинковъ.
— И князья наши плоховаты, и въ сродственникахъ ихъ толку не много, сурово перебилъ мудрый привратникъ.
— Вы изумляете меня, Макаръ Парфентьичъ, сказалъ я съ нкоторой жосткостью:— за вами не услдишь, то у васъ вс хороши и неприкосновенны, то у васъ все дрянь негодная. Сейчасъ вы меня распекли за княжну Чертопхаеву, а теперь сами хулите ея дтей и братьевъ. Ваше глубокомысліе мн не по силамъ, потому прощайте покуда, авось на этихъ дняхъ вы будете любезне.
И я показалъ видъ, что хочу удалиться, но мой позлащонный собесдникъ удержалъ меня за рукавъ бекеши.
— Войдемте-ка лучше въ сни, сказалъ онъ, съ многообщающимъ, нсколько задумчивымъ видомъ.— Въ дом еще вс спятъ, можно покалякать на досуг. Эхъ, Иванъ Александрычъ, сударь ты мой, кабы зналъ ты, что у меня на душ посл эфтова бала… Но тутъ ораторъ остановился: онъ, очевидно, не хотлъ показать себя стующимъ или недовольнымъ.
Мы услись въ теплыхъ, еще не совсмъ посвтлвшихъ сняхъ, словно устроенныхъ для глубокой и мудрой бесды. Мраморный сатиръ плясалъ подъ бананомъ, о космъ уже было упомянуто, бюстъ Катона взиралъ на насъ ласково, роща растеній еще не была убрана съ лстницы, невдалек красовался бронзовый переносный фонтанъ, въ его бассейн еще была вода, трубки по временамъ булькали и пускали струйки влаги. Я слъ на рзномъ ясеневомъ стул, и сладко задумался, а хозяинъ мой немедленно впалъ въ одну изъ импровизацій, въ которыхъ онъ имлъ мало соперниковъ.
— Я человкъ простой, началъ онъ: — къ дому княжескому приверженъ, и, ужь про княгиню нашу не говоря, самого молодого князя не покину, якшайся онъ себ хоть съ какими художниками. А все-таки порою сердце защемитъ, когда стану я вспоминать, что были князья Чертопхаевы прежде, и какой они теперь малой силой въ свт пользуются. Я, сударь вы мой, много десятковъ лтъ въ большомъ кругу прожилъ, вотъ въ этихъ сняхъ разныхъ принцевъ, да, можетъ быть, и чужестранныхъ королей видлъ, а потому, такъ сказать, вамъ-то, простому человку, моихъ мыслей не понять сразу. Вамъ все хорошо, гд день, гд ночь, сегодня съ Иваномъ, завтра съ Петромъ, гд весело да гд любятъ выпивку, туда вы и примазались. Наше дло совсмъ не такое. Многое помню я, сударь вы мой, многое видалъ я на вку своемъ, да какъ приберу я на память наши прежнія, самыя княжескія дла, такъ временемъ и станетъ грустно. Было-съ время, батюшка мой, когда къ чертопхаевскимъ служителямъ штацкіе совтники на поклонъ ходили, когда мой батюшка, Парфентій Клементьичъ камердинеръ, молодыхъ людей дворянскаго рода въ канцеляріи опредлялъ, почтенныхъ старушекъ разныхъ въ человколюбивыя заведенія пристраивалъ. Вотъ-съ въ то-то старое время, когда прилучался балъ въ нашемъ дом, такъ было на что порадоватъся и чмъ погордиться. Хоть, по правд сказать, Чертопхаевы князья и въ ту пору больше по княгинямъ силу имли, а все-таки ходъ имъ давался широкій. Спроситъ, бывало, въ сняхъ, человкъ иного прізжаго графа: ‘Кто это, дескать, Макаръ Парфентьичъ, въ голубой лент по лстниц всходитъ?’ — ‘Это, братецъ ты мой, нашей княгини дядя, такимъ-то министерствомъ правитъ!’ — ‘А вонъ тотъ старичокъ? еще ему вс кланяются’.— ‘Да ты откуда пришолъ? Это князь Чертопхаевъ, Борисъ Петровичъ, всхъ благодтельныхъ учрежденій на Руси начальникъ! А вонъ тотъ красивый генералъ, нашему князю двоюродный, дйствующими арміями, другъ ты мой, всю свою жизнь командовалъ!’ Куда ни повернись, бывало, и директора, и посланники, и всякіе командиры — вс нашему дому родня, вс къ княгин съ почтеніемъ. Даже одинъ и театрами распоряжался: билетовъ бери, сколько угодно, кассиры тамъ да капельмейстеры теб въ поясъ! Проси чего хочешь: опредлить ли кого княгин вздумается, дло ли какое у ней затялось, тотчасъ его теб ршатъ, да еще супротивника прощенья просить заставятъ. Да-съ, то было время, крпко я его въ ночь-то, на бал, третьяго дня припомнилъ. Ужь не меня спрашивали чужіе люди, а самъ я, у лакеевъ побойчее, про нашихъ теперешнихъ гостей разузнавалъ-то! Шепнешь себ: что это Шилофертовъ такимъ гоголемъ смотритъ? Давно ли его и пускать въ нашъ домъ начали? Устарлъ ты, Макаръ: Шилофертовъ-то теперь ужь въ министры мтитъ! Вижу я потомъ, около дамъ такъ бойко увивается одинъ чиновникъ — забылъ фамилію — дрянной такой, Максимъ Петровичъ по имени…
— Знаю, знаю, перебилъ я, услыхавъ имя знакомаго и даже, какъ извстно читателю, чернокнижнаго человка.
— Ну, да, помните, еще на дняхъ онъ прозжалъ, и вамъ поклонился, какъ мы у подъзда разговаривали. Опять я спрашиваю: Видно ужь и Максимъ Петровичъ по служб повысился? Что же бы вы думали? Сказываютъ мн, что безъ Максима Петровича ни одного государственнаго дла не ршается! Все это смотритъ важно, а какъ поглядлъ я на нашего молодого князя, такъ еще грустне сдлалось. Бродитъ себ сердечный въ чорномъ фрак, будто какой конторщикъ, на груди орденовъ нтъ, сурьознаго разговора не поддерживаетъ, всмъ какъ будто чужой, и половина лучшихъ гостей совсмъ ему чужая. Эхъ, Иванъ Александрычъ, дайте табачку вашего!
Я былъ тронутъ глубоко прочувствованными замтками моего друга привратника.
— Что же длать, Макаръ Парфситьичъ, сказалъ я успокоительно:— людская слава есть дымъ — это говорится и въ душеспасительныхъ книгахъ. Прійдетъ когда-нибудь и ваша пора, а до того времени судьбы не переспоришь.
— Никогда не прійдетъ нашей поры, рзко возразилъ мудрый ораторъ.
— Ужь видно судьба такая.
— Никакой судьбы нтъ — сами во всемъ, сами кругомъ виноваты. И не наши князья виноваты одни — на всхъ знатныхъ людяхъ одна вина. Разв у графа Антона Борисыча есть сила? А князю Сергію Юрьичу кто почтенье окажетъ — кром разв какой танцорки старой? А Чугабзехову князю разв дадутъ министерское мсто? Испортились столбовые бары, испортились такъ, что сами только отходятъ въ сторонку, да у Шилофертова, али тамъ у Максима Петровича протекціи просятъ! И дльно: учиться-то было лнь. Дома-то у себя къ дламъ присматриваться скучно. Чуть пришла весна — лупи на теплыя воды — въ нмецкую землю, а оттуда въ Парижъ, оно веселе. А тмъ временемъ Максимы Петровичи да Шилофертовы у насъ изъ-подъ носу всю силу себ оттянули!
Швейцаръ еще разъ понюхалъ моего табаку, тихо и въ маломъ количеств, не желая огласить звонкихъ княжескихъ сней неистовымъ чиханьемъ.
— Жилъ у насъ въ свт, сударь ты мой, лтъ двадцать тому назадъ, баринъ такой уже не молодой, но хорошей семьи, только самъ-то стихотворецъ, по фамиліи Мятлевъ прозывался. Всякому, бывало, свои стихи такъ и ржетъ, даже мн ихъ на этой лстниц говорилъ, или возьметъ изъ кармана книжку, да и подаритъ кому попало. Вотъ у него въ одной книжк было сказано: ‘У нашихъ баръ все идетъ скверно, и сами они плошаютъ, а плошаютъ они оттого (это я вамъ стихи своими словами передаю), оттого, что они не се па ле рюсъ! Да, не се па ле рюсъ, это такъ по-французскому, а по-нашему оно значитъ: оттого плохо, что по-русски говорить и писать не сильны.
— Вотъ она и есть самая суть, замтилъ я, равно пораженный и философіей моего мудреца, и его глубокими литературно-филологическими познаніями.
— И правда ваша, подтвердилъ Макаръ Парфентьичъ.— Вотъ хоть бы и нашъ молодой князекъ — даже съ ея сіятельствомъ маменькой на чужомъ язык объясняется: ‘О ревуаръ’, говоритъ: ‘маманъ, же паръ, не матанде па’. Письмо русское написать понадобится, сейчасъ за старшимъ управляющимъ или нашимъ Акимъ Акимычемъ посылаютъ, вотъ и держи тутъ о ревуаръ. А Шилофертовъ-то въ это время или тамъ Максимъ Петровичъ подсмиваются себ: имъ хорошо, они на русскомъ язык выросли, бумагу, какую захотятъ, настрочатъ въ дв минуты, зато имъ и мста, имъ и отличія, имъ и ходъ дается. Разсказывать срамно, сударь мой, а случилось мн слышать, какъ наша княгиня вонъ у того же Максима Петровича одному изъ троюродныхъ своихъ племянниковъ мста требовала. Натурально всякій хочетъ угодить княгин, принялъ Максимъ Петровичъ молодого графа въ свою канцелярію, только тотъ побылъ недли три и въ отставку подалъ. Какъ разсердится княгиня Елена Андревна на ихъ обоихъ! Садится разъ она у подъзда въ карету, а Максимъ Петровичъ тутъ же идетъ по панели. Подозвала его: ‘Что это, монъ ами’, говоритъ, ‘у васъ тамъ съ графомъ Андреемъ случилось?’ Гляжу я: пріосанился чиновникъ. ‘Такъ и такъ, говоритъ, воля ваша, принцессъ, для меня священна, но въ нкоторомъ род не могу утаить отъ васъ, что графъ Андрей просто русской грамат не разуметъ!’
— Молодецъ Максимъ Петровичъ, брякнулъ я съ дуру:— да и вашъ графъ хорошъ: русскій человкъ русскаго языка не знаетъ!
Такъ какъ мое заносчивое осужденіе косвенно касалось и самой княгини Чертопхаевой, то Макаръ Парфентьичъ внезапно сдлался сурове осенней ночи.
— Нравъ-то у васъ больно прытокъ, сказалъ онъ мн кратко и язвительно:— дался вамъ русскій языкъ, пришла на него мода! А русскій языкъ, батюшка вы мой, всегда былъ, да и всегда будетъ языкомъ холопскимъ.
Не ждалъ я такого антипатріотическаго афоризма отъ моего глубокомысленнаго Макара Парфентьича.
— Такъ что жь вы мн толковали про не се па ле рюсъ и всякую всячину, спросилъ я не безъ вспыльчивости:— коли свой родной языкъ вы зовете холопскимъ. Такъ прійдется ршить, что во всхъ вашихъ сегодняшнихъ рчахъ складу нтъ никакого.
— Хе! хе! хе! хе! шутливо возразилъ мудрый привратникъ, видимо довольный тмъ, что поддразнилъ меня и затронулъ:— голова-то у васъ бойкая, только сообразительности мало. Обходились прежніе бары безъ русскаго языка, и жили на славу. Ну, а теперь хорошъ русскій языкъ или дуренъ, а безъ него по служб шагу не ступишь. Ну такъ и пережди время, противъ рожна не при, коли пришла нужда въ русскомъ язык, такъ и учись ему, да учись такъ, чтобъ за поясъ заткнуть всхъ Шилофертовыхъ. Сказано, что мода всмъ повелваетъ. Противъ моды идти нельзя: вдь глазетовыхъ панталоновъ и розоваго фрака ты не наднешь? такъ и ходи покуда въ чорномъ. Требуется русская подъяческая наука, такъ перещеголяй всхъ подъячихъ. Лупи бумаги и вс доклады русскіе, въ русскую книгу умй заглянуть, отъ этого твоего княжества и графства у тебя не убудетъ. Вотъ, что я въ моихъ рчахъ разумлъ, судырь мой, и почему я теперешнихъ князей и графовъ не одобряю. Съ волками жить надо выть по волчьи, а не пищать по-воробьиному. Такъ ли, другъ мой любезный?
— Совершенно такъ, дорогой Макаръ Парфентьевичъ, сказалъ я, и совершенно осчастливленный мудрою бесдою, въ сладкой задумчивости двинулся вдоль по Невскому проспекту.
1863.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
