Собраніе сочиненій
А. В. ДРУЖИНИНА
(РЕДАКЦІЯ ИЗДАНІЯ Н. В. ГЕРБЕЛЯ)
САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ВЪ ТИПОГРАФІИ ИМПЕРАТОРСКОЙ АКАДЕМІИ НАУКЪ (Вас. Остр., 9 д., No 12)
1867
РУССКІЕ ЗА ГРАНИЦЕЮ.
(Изъ замтокъ Петербургскаго Туриста.)
Прологъ
Эпизодъ первый — туристъ веселый
Эпизодъ второй — туристъ-степнякъ
Эпизодъ третій — туристъ величавый
Эпилогъ. Заключительная бесда или философскія умозрнія француза парикмахера о русской земл и русскомъ народ
Наступаетъ зима, драгоцннйшій мой читатель, и съ нею вмст тяжолое для тебя время. Я предполагаю, что ты мирно провелъ лто на Чорной Рчк, въ Сокольникахъ, въ своей степной деревн, билъ комаровъ, спалъ часа три посл обда и забывалъ о многочисленныхъ твоихъ друзьяхъ, торжественно проводившихъ лто за границею. Теперь эти друзья вернулись, они встртятъ тебя въ театр, на выставк, на вечер у начальника, и… съ наслажденіемъ вонзятъ нсколько терновыхъ иглъ въ тебя и въ сердце твоей супруги. Они были въ Баден, а ты скитался на Минеральныхъ Водахъ, что близь Новой Деревни, они накупили матерій въ Париж, а ты глоталъ пыль Каменоостровскаго проспекта, они гордо бродили по раззолоченнымъ заламъ Луврскаго отеля, а ты проживалъ въ деревн, по вечерамъ бесдуя со старостой или зазжимъ становымъ приставомъ, не вполн трезваго свойства. Изъ этого еще далеко не слдуетъ, чтобъ тебя стоило терзать и предавать поруганію, но свтъ уже устроенъ такъ и ‘человкъ’, какъ сказалъ философъ Эпиктетъ, ‘есть порядочная свинья въ нкоторыхъ отношеніяхъ’. На тебя друзья твои всю зиму будутъ глядть съ высока, и супруга твоя проведетъ не одинъ безсонный часъ, въ тишин ночной, номышляя о Марь Андреевн, ея подруг, въ это лто глядвшей на Миланскій Duomo и танцовавшей въ одной кадрили съ сіятельнйшимъ, могущественнйшимъ и блистающимъ въ ‘Almanach de Gotha’ принцомъ Бернардомъ фонъ-Картоффельнкранцомъ. Для услажденія твоего сердца, въ вид цлебнаго бальзама на его раны,— я и ршаюсь выдернуть изъ моихъ путевыхъ замтокъ нсколько листковъ, имющихъ отношешевіе къ нравамъ обычаямъ, и невзгодамъ нашихъ дорогихъ соотечественниковъ за границею. Въ нихъ нтъ ни одного слова прибавленнаго. Читай же ихъ, мирись со своей судьбою и врь, что многія изъ особъ, теперь ломающихся передъ тобою и твоею сожительницей, извдывали въ чужихъ краяхъ горести и треволненія, которыхъ ты былъ чуждъ въ своемъ мирномъ сельскомъ пріют, или на зеленыхъ стульяхъ Поющаго Кофія (Caf chantant).
Весь твой Иванъ Ч—р—к—н—ж—н— к—въ.
ЭПИЗОДЪ ПЕРВЫЙ — ТУРИСТЪ ВЕСЕЛЫЙ.
Лейбахъ. Апрль. 18.. года.
Сижу подъ окномъ моей гостинницы,— какой-то старый замокъ грозно хмурится на холм вправо, силуэты горныхъ вершинъ, со всхъ сторонъ охватившихъ городъ, еще не исчезли въ знойномъ туман и ярко озарились утреннимъ солнцемъ, на улиц раздается какой-то необычайный языкъ, въ которомъ, между попорченными итальянскими и нмецкими фразами, вдругъ поразитъ васъ чисто-славянское слово. Славяне тутъ неподалеку — эта мысль радуетъ. Слуга, подавшій мн воду для бритья, не разуметъ ни по итальянски ни по нмецки. Это наврное мой братъ славянинъ, недаромъ и городъ его слдуетъ звать не Лейбахомъ, а Любіяною. Я обращаюсь къ нему съ такими словами: ‘Рцы ми, чадо, гд добыть почтовую коляску?’ Слуга не говоритъ ничего, но радостно осклабляется и въ припрыжку убгаетъ по корридору. Черезъ пять минутъ онъ возвращается и предлагаетъ мн на поднос кофе и сосиськи съ тертымъ картофелемъ. Вотъ теб и славянская рчь, думаю я, принимаясь за скромное угощеніе.
Впрочемъ,— торопиться нкуда: дорожный мой товарищъ заботливъ и врно уже хлопочетъ о лошадяхъ, потому-что желзная дорога, съ ея срочными часами и поспшными закусками, смерть надола. Воспользуемся же часомъ уединенія и набросаемъ правдивое повствованіе о вчерашнемъ скандал, гд, увы! по обыкновенію, одинъ изъ нашихъ русскихъ покрылъ себя долговременною, хотя незавидною славою… И такъ, начинаю сначала. На желзную дорогу собрались мы рано, нисколько не жаля своихъ невыспавшихся головъ. Вна въ утренній часъ, при апрльскомъ солнц, истинно восхитительна. Вишни и яблони цвли въ садахъ, окрестные холмы были покрыты свжей зеленью, а впереди еще насъ ждали вс чудеса Земмерингской дороги. Добрый М—скій провожалъ насъ и, по обыкновенію, сыпалъ забавными прибаутками. ‘Дорога самая безопасная’, сказалъ онъ, между прочимъ, ‘отвчаю честью, что ни руки, ни ноги не сложите, а ужь коли, что случится, такъ будетъ всмъ капутъ, и людямъ и вагонамъ’. Посл этого радостнаго предувдомленія, раздался звонокъ и вс стали разсаживаться.
Вагоны перваго класса, указанные намъ, были отчасти сходны съ вагонами царскосельскими, т. е. въ нихъ имлись дверцы изъ отдленія въ отдленіе. Пока мы возились у подножки съ своими дорожными мшками, изъ помщенія съ края, уже занятаго пассажирами, раздалась русская рчь самаго непривтливаго свойства, очевидно относившаяся ко мн и къ моему спутнику. ‘Вотъ еще какія-то анаемы лзутъ!’ говорилъ кто-то съ омерзніемъ: скорй вытягивайте ноги,— не пускать никого,— пускай ихъ лупятъ въ другое отдленіе’.
Другой голосъ, очевидно голосъ человка боле благоразумнаго, отвтилъ въ такомъ род: ‘насильно мстъ не удержишь. А коли хочешь лежать покойно въ углу, представься больнымъ, у тебя кстати и рожа сегодня какая-то испитая. Врьте, друзья мои, лучшаго средства нтъ и не бывало для зды по желзной дорог’.
‘Мудрецъ, мудрецъ и есть!’ басомъ отозвался третій голосъ, а за нимъ раздался громкій смхъ, отчасти похожій на лошадиное ржаніе. ‘Эки бестіи,— на насъ, прямо на насъ лзутъ!…’ Тутъ было присовокуплено, на нашъ счетъ, нсколько крпкихъ и энергическихъ отзывовъ, нсдопускаемыхъ ни въ какой пресс, за исключеніемъ, можетъ быть, сверо-американской.
Мы вошли, кусая губы, и очесамъ нашимъ представилось любопытное зрлище. У одного окна занималъ, растянувшись съ ногами, два угольныхъ мста высокій, здоровый старикъ, представлявшійся спящимъ, но едва удерживавшійся отъ хохота. Физіономія старца украшена была фіолетовымъ носомъ и во всей фигур этого vieillard sans dignit сказывалось столько чистйшаго школьничества, что она даже казалась привлекательною. Въ другомъ углу, тоже растянувшись во всю длину, лежалъ юноша, которому было предложено притвориться больнымъ. Онъ тихо стоналъ и длалъ гримасы людей, одержимыхъ сильной морской болзнію, очевидно разсчитывая, что всякій пришлецъ поспшитъ избавиться такого опаснаго сосдства. Третій углубился въ чтеніе газеты, и, какъ казалось, не замчалъ нашего прихода. Выходило такъ — что мстъ въ отдленіи было довольно, да намъ-то приходились самыя худшія.
Я подошолъ къ блдному юнош и изъявилъ намреніе ссть противъ него.
— Кранкъ, зеръ краппъ… геворденъ… бррр… жалобно произнесъ онъ, наклоняясь въ мою сторону.
— Уступите мсто бдному страдальцу, по французски сказалъ господинъ читавшій газету, и съ трогательной заботливостью сталъ поддерживать голову сосда.
— Экіе безчувственные скоты! замтилъ по русски спавшій старецъ, будто съ просонья.
— Господа, сказалъ на это мой спутникъ, по русски же:— мы знаемъ, что у окна лежать пріятне,— однако все-таки дайте намъ мсто.
При первыхъ словахъ отечественной рчи, и старецъ съ фіолетовымъ носомъ, и больной юноша, и джентльменъ съ газетой повскакивали со своихъ мстъ и залились громовымъ хохотомъ.
— Русскіе! наши! закричали они весело: — кто жь веллъ вамъ лзть въ такомъ сумрачномъ молчаніи? Садитесь куда хотите. Цлое отдленіе и ни одной нмецкой фигуры — все русскіе! Честь вамъ и мсто!
— И чарка токайскаго, добавилъ старецъ, откупоривая и предлагая мн дорожную плетеную флягу, висвшую у него на боку.
— Это за то, что мы васъ выругали скверными словами.
— Я теб говорилъ, старый чортъ, перебилъ больной юноша, что не слдуетъ говорить непристойныхъ словъ за границей. Вотъ и накинулся на свою братью.
— Что жь такое, внушительно замтилъ фіолетовый носъ: вдь они не дамы.
— Да можетъ быть, рядомъ сидятъ русскіе дамы, въ свою очередь сказалъ мой товарищъ.
Споръ этотъ нисколько не повредилъ доброму согласію, и когда поздъ тронулся, вс мы были наилучшими друзьями. Оказалось, что съ двумя туристами помоложе я мелькомъ встрчался въ Москв. Это были два брата помщика, порядочные гуляки, недавно служившіе въ гусарахъ, старикъ съ фіолетовымъ носомъ былъ ихъ врнйшій товарищъ, другъ ихъ отца и менторъ на все школьническое и безпутное. Еще стирійскіе Альпы не успли показаться на горизонт, какъ между нами воцарилось полнйшее дружелюбіе, и — стыжусь признаться — фляга веселаго старика утратила часть своей тяжести. Чтобы сказалъ Симонъ Щелкоперовъ, увидя меня, пьющаго венгерское въ девятомъ часу утра? Какими проклятіями разразились бы по этому поводу Евгенъ Холмогоровъ и тотъ достопочтенный фельетонистъ, который объявлялъ печатно, что вино поутру могутъ нить одни хамы!
Гршный человкъ, я люблю веселыхъ школьниковъ, и года съ тревогами не только не ослабили, но еще усилили во мн эту наклонность. Мы смялись, болтали всякій вздоръ и готовились созерцать приближавшіяся къ намъ чудеса природы, когда на станціи маленькаго мстечка Бадена поздъ остановился, на платформ послышался говоръ, и кондукторъ, отворивъ нашу дверцу, сказалъ кому-то: ‘здсь просторне, пожалуйте сюда, гд ваши вещи?’ На платформ раздались звонкіе голоса, говорившіе по итальянски: — ‘прощай Эрминія!— прощай, Сара! напиши изъ Генуи’.— ‘Дама, чтобъ ей…’ началъ было Ваня (такъ звался юноша, бравшій на себя роль больного), но голосъ его замеръ и на лиц выразилось нчто невыразимое. Женщина или двушка лтъ двадцати впорхнула въ наше отдленіе, кивнула головой своимъ провожатымъ и неторопливо услась на первое мсто ей очищенное.
При вид ея, фіолетовый старецъ, неизвстно зачмъ, застегнулся до подбородка.
Моего спутника будто вымазали какимъ-то сладкимъ маслянистымъ составомъ.
Братъ Вани что-то замычалъ и мычаніе это слилось съ другимъ неопредленнымъ звукомъ, вылетвшимъ изъ сокровеннйшей глубины моего сердца.
Двушка была хороша той оригинальной, несовсмъ европейскою красотою, какая знакома всмъ бывавшимъ въ Гену. На ней было простенькое платье темно-пепельнаго цвта и дорожная шапочка, окаймленная лебяжьимъ пухомъ, когда она сняла эту шапочку масса блокурыхъ волосъ упала ей на плечи. Глаза ея, неопредленно-темнаго цвта, казались еще темне отъ совершенно чорныхъ рсницъ. Выраженіе лица было самое тихое и кроткое, но въ немъ таилось что-то загадочное, говорившее, что эта спокойно-улыбающаяся водная равнина не для всякой ладьи окажется привтной. Веселый старикъ, обладатель фляги, которому Ваня усплъ уже что-то шепнуть на ухо, отвтилъ ему по русски, не стсняясь выраженіями: ‘не совтую, братецъ мой,— укуситъ, безпремнно укуситъ’.
Старецъ, должно быть, былъ знатокомъ женщинъ. Но Ваня, не внимая его предостереженію, поспшилъ обратиться къ новой сосдк съ какимъ-то французскимъ замчаніемъ на счетъ ея сакъвояжа. Двушка сдлала знакъ, показывавшій, что она не говоритъ по французски.
— Не говоритъ по французки! презрительно сказалъ братъ Вани, какъ кажется, пустйшій малый изъ всей компаніи.
Нескладная нмецкая фраза послдовала со стороны Вани.
— Я не говорю по нмецки, по итальянски сказала сосдка, но я хотлъ бы, мои читатели, чтобъ вы услышали какъ произнесла она слово tedesco! Новая исторія Италіи посл того была бы для васъ во многомъ ясне. При слов tedesco, зубки стиснулись и тонкія ноздри генуэзки шевельнулись.
— Что же вы думаете, я стану въ тупикъ? обратился къ намъ Ваня.— А опера на что? а Риголетто, а Линда, а Травіата?
И вслдъ за тмъ, онъ безъ приготовленія и проволочки приступилъ къ замчательнйшему lour de force, который можетъ быть однимъ русскимъ подъ силу. Не зная ни одного правила изъ итальянскаго языка, онъ сталъ говорить съ сосдкой отрывками изъ арій, хоровъ и речитативовъ. Чуть открывался красивый пейзажъ, онъ указывалъ на него и говорилъ: cari luoghi — Il, il, il bosco! фіолетовый носъ задремалъ на минуту, школьникъ надвинулъ шапку ему наносъ и заплъ: dormir, такъ что двица Эрминія весело разсмялась. По дорог показался отрядъ австрійской пхоты и при этомъ было сказано: vieni la тіа vendetta, двушка уронила перчатку и онъ сталъ искать ее на полу, приговаривая: Іо ritrovero! Не обошлось безъ sospiri тіо core и въ особенности безъ словъ, имвшихъ для русскаго слушателя смшное или не совсмъ изящное значеніе. Путешественница не сердилась, иногда улыбалась и отвчала короткими фразами, что окончательно очаровало шалуна, не умвшаго отличить обыкновенной итальянской привтливости отъ дешоваго кокетства. ‘Эй, смотри, укуситъ!’ еще разъ предостерегъ его фіолетовый носъ. Но, къ сожалнію, Ваня не слушался предостереженій, въ немъ разыгралась забубенная кровь и память о сотн прежнихъ безнаказанныхъ продлокъ его отуманила. Спутница, наскучивши повтореніемъ одной и той же шутки, перешла къ окну и стала глядть на окрестность, съ каждой минутой становившуюся великолпне. И я, и мои товарищи, кром Вани, позабыли все при вид этихъ скалъ и стремнинъ, рыцарскихъ замковъ, орлиными гнздами чернющихся по высотамъ, горныхъ потоковъ и пропастей, надъ которыми вихремъ пролеталъ нашъ поздъ. Изъ сосднихъ отдленій иногда доносились слабые крики нервныхъ дамъ, пораженныхъ дивнымъ зрлищемъ,— у меня самого духъ захватывало на иныхъ поворотахъ,— но блокурая итальянка сидла спокойно, въ задумчивости глядя на горы, пропасти, снговые куполы, рыцарскіе замки и зигзаги желзной дороги, сбгавшіе надъ бездонными разщелинами горной цпи…
Еще часъ, и самая величавая дичь, когда либо нагроможденная рукой природы, пошла по сторонамъ дикой дороги. Прямо впереди, какой-то горный исполинъ заграждалъ намъ путь, всмъ казалось, что вотъ сейчасъ мы налетимъ на его каменистыя ребра и разобьемся въ дребезги. Старикъ справился съ гидомъ и замтилъ, что сейчасъ начнется тоннель — самый длинный изо всхъ тоннелей въ свт. Кондукторъ пошолъ къ намъ со свчей и зажегъ надъ нами фонарь, дико блеснувшій краснымъ пятномъ при горячихъ лучахъ яркаго солнца. По уход его, Ваня пошолъ возиться около фонаря и, какъ будто стараясь его поправить, погасилъ зажженную свчу. Во всей нашей компаніи я одинъ это замтилъ и мн стало стыдно за моего собрата русскаго. Ваня не былъ пьянъ, во весь перездъ мы выпили каждый по одной чарочк изъ фляги фіолетоваго носа. Онъ не былъ наглецомъ по природ, его манеры, нарядъ, знаніе языковъ показывали въ немъ молодого человка тщательно воспитаннаго. Но онъ поддался возбужденію великолпныхъ сценъ, милаго сосдства — и по общей многимъ изъ насъ привычк, которую славяне хвалебно зовутъ признакомъ широкой натуры, не хотлъ и думать о простйшихъ обязанностяхъ общежитія. Да полно и стоило ли помышлять объ этихъ обязанностяхъ? Юноша былъ молодъ, въ карман его находились богатые кредитивы, иноземцевъ онъ презиралъ глубоко, женщинъ считалъ своею обычною добычею, а въ довершеніе всего, былъ преисполненъ той мыслью, что здсь, вдалек отъ родины, между горами, никто его не посадитъ подъ арестъ и не распечетъ на славу. Какъ тутъ было не разгуляться размашистой натур!
Я собирался отыскать кондуктора и потребовать огня, когда мы съ шипніемъ вломились въ бездну тоннеля и глубокій мракъ положилъ предлъ добрымъ намреніямъ. Дымъ и паръ локомотива, напрасно рванувшійся въ каменистый сводъ галлереи, ползъ къ намъ въ открытыя окна, мы ихъ кое какъ подняли. Дыханіе сперлось и мысль о томъ, что одинъ камешекъ, одно случайное поврежденіе на желзномъ пути могутъ бросить насъ, изувченныхъ и разбитыхъ, въ сумракъ и сырую тсноту насъ окружавшіе — невольно втснилась въ душу. Одинъ несокрушимый старикъ съ фіолетовымъ носомъ велъ себя какъ стоикъ, разсказывая безумнйшіе анекдоты про увеселенія Парижа и уснащивая свою рчь таками каламбурами, за которые самъ Кузьма Прутковъ осыпалъ бы его горячими объятіями, какъ осыпали горячими объятіями господина Григорія Данилевскаго его сочлены на торжественномъ обд. Было страшно темно и нсколько минутъ нашъ поздъ летлъ на всхъ парахъ — по временамъ только мелькалъ лучь свта изъ какого нибудь бокового окошка въ галлере, или фонтанъ искръ, вырвавшись на волю, чуть озарялъ мокрую, корявую, закоптевшуюся стну галлереи. Все было тихо возл меня, и только одинъ разъ слуха моего коснулось итальянское неодобрительное междометіе, смыслъ котораго не былъ понятъ Ваней, помстившимся очень близко къ сеньорин Эрминіи. За свистомъ и пыхтніемъ паровоза я не могъ разслушать ничего боле, даже тихія, полуитальянскія, полуфранцузскія нжности, которыми веселый туристъ очевидно угощалъ свою сосдку, не касались моего слуха. Мн было ясне дня, что минутное затмніе несло за собой неминуемую бурю, хотя еще никто не былъ въ состояніи предвидть, чмъ она разразится.
И вдругъ, почти одновременно, уши мои были поражены двумя звуками и кровь моя охолодла. Первый звукъ, слабый и сдержанный былъ слышавъ только мн, ближайшему сосду: мой соотечественникъ поцаловалъ руку, можетъ быть, ротикъ блокурой генуэзки — la bocca mi Baccio iuito trentante, онъ дрожа поцаловалъ меня въ губы, говоритъ извстная страдалица-донна — и за тмъ, неминуемо вслдъ за жаднымъ поцалуемъ, грянулъ громовый ударъ, раздавшійся по цлому вагону, нами занятому, громовой ударъ въ вид жесточайшей, оглушительнйшей пощечины, какая когда либо раздавалась въ ушахъ человческихъ, съ самого дня изобртенія поцалуевъ и пощечинъ (надобно думать, что и то и другое изобртены одновременно).
Мы вс вскрикнули, фіолетовый носъ даже вскочилъ съ мста и наступилъ мн на об ноги. ‘Я теб говорилъ, что укуситъ!’ вырвалось у него безсознательно. Дверь въ сосднее отдленіе отворилась и слабый лучъ дальняго фонаря положилъ предлъ тягостному сумраку. По всему вагону пошолъ глухой говоръ — звукъ оплеухи донесся до каждой изъ особъ въ немъ сидящихъ.
Не желаю ни одному изъ моихъ читателей даже и во сн провести подобной минуты, хотя она не только имла свои достоинства въ художественномъ отношеніи, но могла дать превосходную тему даровитому рисовальщику. Вс мы, русскіе, имли видъ мальчишекъ, только что высченныхъ. Съ генуэзки можно было рисовать амазонку, однимъ ударомъ копья повалившую кинувшагося на нее тигра, мн даже показалось, что она ощущаетъ гордое удовольствіе неминуемо награждающее всякого, кто свершитъ мастерское дло, а ея оплеуха, chef d’oeuvre между оплеухами и въ добавокъ еще, отпущенная въ темнот и на близкой дистанціи, неоспоримо относилась къ дламъ, требующимъ вдохновенія. За тмъ, ни щепетильности, ни мизернаго испуга не сказывалось за ея только слегка поблднвшемъ личик, одни ноздри шевелились еще сильнй, чмъ при слов tedes, а правая рука, откинутая на ручку кресла, высказывала безсознательную готовность на новый подвигъ…
Перчатка была снята съ этой руки и передана въ лвую! При первыхъ сомнительныхъ любезностяхъ веселаго туриста, героиня моего разсказа не позволила себ ни писку, ни жалобы — ничего кром одного презрительнаго слова. Затмъ она приняла мры къ отпору и спокойно ждала наступленія.
Я остановился на томъ, что сосдняя дверца растворились и у насъ стало свтле. Скоро къ лучу огня изъ сосдняго помщенія присоединился фонарь величественнйшаго кондуктора — оберъ-кондуктора, съ осанкой генералъ-фельдмаршала, напоминавшей и Гайнау и Вимпфена и Радецкаго. Этотъ грозный мужъ, украшенный серебрянымъ шитьемъ по мундиру, сдлалъ одинъ шагъ отъ двери, и вжливо склонивъ голову передъ двушкой, спросилъ: ‘который?’
Который относилось къ намъ пятерымъ — отвращеніе и презрніе такъ и покрыло насъ съ этимъ словомъ.
— Это ваше дло, холодно отвтила итальянка, довольно чистымъ нмецкимъ выговоромъ. У ней не было отвтовъ на вопросы австрійца и нмца.
Но въ дальнйшихъ вопросахъ надобности не оказывалось. Мы выхали изъ тоннеля и локомотивъ сталъ сдерживать ходъ, приближаясь къ станціи. Дневной свтъ, котораго мы были лишены столько минутъ, освтилъ и меня и странниковъ. Когда я раскрылъ глаза, улика виновнаго была ясна всякому. На блдномъ лиц Вани красовалось большое красное пятно во всю лвую щеку.
— Милостивый государь, сказалъ ему кондукторъ, вы не можете хать съ этимъ поздомъ. Вещи ваши сложатъ за платформу станціи. Выходите сейчасъ же.
Онъ отворилъ дверцу, поздъ еще чуть чуть двигался. Горы громоздились кругомъ, далеко подъ ними, въ долин, раскидывалось селеніе съ колокольней, безоблачное небо ласково глядло на всю эту картину позора и безчестія.
— Выходите! повторилъ фельдмаршалъ желзнаго пути, указывая на платформу.
— Этого нельзя! вмшался братъ Вани.— Какое право имете вы грубить знатнымъ иностранцамъ? Онъ русскій, онъ детъ по длу — съ порученіемъ отъ…
— Дти мои, сказалъ фіолетовый носъ, хватая дорожные мшки молодыхъ людей и свой собственный — бгите со всхъ ногъ, пока пасажиры не вышли.
И менторъ, истинный менторъ, совмщавшій такое благоразуміе съ безпутнымъ школьничествомъ, первый подалъ примръ отступленія. Ропотъ слышался между пассажирами и единогласный крикъ, крайне внятный, поднялся отовсюду. Положимъ, что весь нашъ вагонъ могъ слышать звукъ оплеухи, но какъ узнали жители другихъ вагоновъ о томъ, что женщина была оскорблена и что ея оскорбитель въ припрыжку бжалъ на станцію, съ сакомъ подъ мышкой? Это осталось для меня загадкою.
— Кондукторъ! слышалось справа и слва: — выпустите насъ! Удержите ихъ, мерзавцевъ! Подайте ихъ сюда! Отоприте вагоны!
— Мейне герренъ, отвчалъ кондукторъ, похожій на фельдмаршала: — на этой станціи сегодня нтъ остановки!
— Вы прикрываете виноватаго, кондукторъ! Этого нельзя! Пустите насъ на станцію. Остановите гадкаго старика! Дайте намъ этихъ мальчишекъ! еще громче шумли пассажиры.
Локомотивъ свистнулъ, дудочка затрубила — крики утроились.
— Да-съ, это Европа! обратился ко мн мой спутникъ.
И я повторилъ за нимъ ‘Европа’ и мн, не взирая на впечатлніе только что свершившагося скандала, сдлалось какъ-то свтло и отрадно. Цивилизація и европейская цивилизація, выработанная вками, помимо всякаго вкового зла и всхъ приказовъ, сказалась мн въ этомъ ропот незнакомыхъ людей, вступающихся за незнакомую женщину, въ этой разноязычной брани на заносчиваго шалуна, осмлившагося поставить свою прихоть выше законовъ приличія… Французы, швейцары, австрійцы, итальянцы, люди никогда не видавшіе другъ друга и даже враждебные по національностямъ, составляли нашъ поздъ, они сидли и молчали, курили, спали, хмурились и любовались красотами природы, когда электрической искрою тронула ихъ всхъ простая, и слишкомъ обыкновенная для моихъ соотечествепииковъ, всть о томъ, что здсь, возл ихъ, кто-то осмлился сдлать какую-то непристойность съ какою-то женщиной, женщиной совершенно имъ незнакомой. И при одномъ подозрніи такого дла, заколыхалась разноязычная толпа, угрозы и слова охужденія раздались повсюду, весь дорожный эгоизмъ забылся и десятки непрошеныхъ защитниковъ чуть не выломали дверецъ въ вагон… Европейская жизнь подала свой могучій голосъ,— и изъ-за одного минутнаго поученія, въ немъ послышавшагося, долго еще надо будетъ говорить нашимъ молодымъ людямъ, ‘господа, не слушайтесь квасныхъ патріотовъ! путешествуйте и учитесь, за сколько можете!’
Поздъ тронулся, и въ сотн саженей отъ станціи, мы примтили троихъ изгнанныхъ школьниковъ, пробиравшихся въ сосднюю деревеньку со своими вещами. Изъ оконъ вагоновъ высунулись головы и еще одинъ взрывъ бранныхъ криковъ привтствовалъ изгнанниковъ. Хотя мы съ товарищемъ ни въ чемъ не были виноваты передъ генуэзкой, но почему-то намъ было совстно и неловко. Амазонка продолжала держать себя тихо и кротко, она читала какую-то брошюрку, вынутую изъ дорожнаго мшка, но чтеніе — тяжолый трудъ для итальянки, тоже что, напримръ, для насъ съ тобою, читатель, какое-нибудь математическое вычисленіе. Скоро книжка упала на полъ и синьорина Эрминія заснула, угнздившись въ своемъ кресл. Я поднялъ книжку и взглянулъ на заглавіе — мн хотлось узнать: Данта, Тасса или Леопарди читаетъ милая незнакомка. Но брошюрка оказалась опернымъ либретто и еще какимъ либрето — Луизой Миллеръ, безобразнйшимъ пастиччіо съ извстной Шиллеровой драмы!
ЭПИЗОДЪ ВТОРОЙ — ТУРИСТЪ-СТЕПНЯКЪ.
Флоренція. Май .. года.
На третій день прізда моего, когда я только что усплъ осмотрться и распредлить мои занятія, впередъ недли на дв,— слуга Федерико сказалъ мн, подавая чай, масло и ветчину для утренняго завтрака:
— Тутъ одинъ signor russo заходилъ къ вамъ три раза.
— Три раза! повторилъ я съ удивленіемъ. Часы показывали половину девятаго.
Федерико подалъ мн карточку, на которой французскими буквами значилось Жакъ де-Лопушниковъ.
— Чортъ знаетъ, что такое! замтилъ я съ неудовольствіемъ — Никогда я не зналъ такого синьора. Врно ему денегъ надо? Или онъ задолжалъ въ вашей гостинниц?
— Какъ можно! отвтилъ Федерико, съ такимъ видомъ, какъ будто бы я усомнился въ состоятельности самаго великаго герцога (тогда еще во Флоренціи былъ великій герцогъ).— Русскій синьоръ занимаетъ второй нумеръ,— платитъ каждую недлю. И мн подарилъ вотъ эти панталоны.
Я поглядлъ на панталоны,— панталоны были хорошіе.
— Чего ему отъ меня надо?
Въ это время раздался звонокъ, Жакъ де-Лопушниковъ въ четвертый разъ пришолъ навдаться къ своему соотечественнику. Я веллъ просить и дополнить завтракъ.
Дверь отворилась и въ мой аппартаменъ вошолъ человкъ среднихъ лтъ, небольшого роста, толстенькій, съ добрымъ лицомъ, на которомъ сидла чорная туча, значеніе которой съ перваго раза оказывалось понятнымъ самому неразборчивому человку. Такія тучи омрачаютъ лица офицеровъ надолго посаженныхъ на гауптвахту, проголодавшихся чиновниковъ за часъ до окончанія присутствія, помщиковъ незанимающихся хозяйствомъ и живущихъ въ деревн по невол, для поправленія кармана, потрясеннаго въ своемъ здоровьи нсколькими вечерами въ англійскомъ клуб. Первыя слова Лопушникова вполн подтвердили мое первое заключеніе.
— Насилу-то дождался я русскаго человка въ этомъ проклятомъ отел, сказалъ онъ посл первыхъ привтствій.— Вечеромъ увидалъ я ваше имя на дощечк, добавилъ онъ съ улыбкою, и поврите ли, даже всю ночь скверно спалъ отъ радости.
— Да во Флоренціи русскихъ сколько хотите, замтилъ я, поблагодаривъ за такое вниманіе.
— Чортъ бы побралъ этихъ русскихъ, съ вашего позволенія, энергически перебилъ меня Лопушниковъ — Вы съ ними не сходитесь,— это паяцы какіе-то. Иной торчитъ цлое утро передъ картиной, другой учится пть, третій ужь выучился и все реветъ по козлиному. И все голяки,— у тебя же возмутъ денегъ и тебя же обругаютъ. Отъ этого народа нашему брату проку мало.
— Да, можетъ быть, и я пріхалъ ревть басомъ или смотрть на картины.
— Нтъ, батенька, весело сказалъ Лопушниковъ, вашу подноготную я знаю. Посидите-ка, какъ я, съ полгода на чужой сторон, такъ будете угадывать птицъ по полету, Я ужь про васъ и Федерико и самаго повара спрашивалъ.
— Что же они вамъ сказали?
— Все хорошее сказали. Вчера у васъ обдало двое русскихъ, одинъ сълъ дв корзины вишенъ, цлаго барашка подали къ столу. ли какъ слдуетъ. Двое легли спать посл обда и шторы спустили. А зачмъ Маріетта приходила съ букетомъ?…
Я расхохотался отъ всего сердца.
— Однако, вамъ должно быть очень здсь скучно, Яков… Яков… извините, что не знаю какъ ваше отчество.
— Ну его отчество! Я Лопушниковъ, ты Ч—р—н—к—ж—нк—въ, чего тутъ считаться! Скучно, сударь мой, такъ скучно, что право иногда даже тошнитъ подъ вечеръ. Городъ такой, что хорошему ходоку и гулять негд. Герцогскій садъ… да въ моемъ саду, въ деревн, порядка больше. А что итальянцы ярыги, это вы сами знаете. Нажрутся мороженаго въ десять часовъ и спать лягутъ,— а ты броди себ весь вечеръ по пустой улиц, какъ дуракъ или оглашенный…
Стованія моего гостя меня тронули, не смотря на ихъ комическій характеръ. То не были жалобы грубаго самодовольнаго степняка, дико увряющаго всхъ въ превосходств его родного края передъ всмъ иноземнымъ. Лопушниковъ жаловался на скуку, не выводя изъ того никакихъ умозрній, и если называлъ итальянцевъ ярыгами, то единственно потому, что они, для забавы его, не бродили ночью по улицамъ. Собственно же къ чужестранцамъ онъ презрнія не питалъ, и очень хорошо сознавалъ, что самъ боле всего виноватъ въ своемъ отчаяномъ положеніи.
— Я человкъ справедливый, сказалъ онъ между прочимъ:— воротясь во свояси, не стану я вылуплять глазъ и говорить сосдямъ: ‘ахъ Италія, чудная Италія!’ А я имъ просто скажу, что было въ Италіи мн скучно и что я оказался неучь неучемъ, и что ихъ ждетъ тоже, если они подутъ не подготовившись, или не запасшись бывалымъ товарищемъ. Да еще растолкую имъ, что за море надо здить молодымъ, еще не привыкнувши къ халату, и къ Жукову табаку. Вотъ вчера, возл церкви, показали мн надпись на дом, говорятъ, тутъ сиживалъ Дангъ о любовался на колокольню. А что я знаю про Данта? слыхалъ только что писалъ стихи и былъ человкъ сердитый… И сосди мои по имнію столько же знаютъ — какъ же, посл этого, батюшка мой, здить намъ въ Италію?
— Что жь вы не перемните мста? сказалъ я на это: — новые города все-таки хоть развлекутъ вашу скуку. Създите въ Венецію, въ Римъ, поглядите на Везувій.
— Эхъ, ужь признаваться, такъ признаваться, отозвался Лопушниковъ.— Я, сударь мой, сижу, такъ сказать, въ блокад. Въ Рим у меня жена — хочу, пишетъ мн, наглядться на картины Рафаэля. А въ Венеціи теща ждетъ морскихъ купаній. Сунься я внизъ — бда, поднимись вверхъ — и того хуже. Знаете-ка что? хватимъ оба въ Парижъ — вотъ тамъ скуки не будетъ!
— А жена и теща?
— Ну посердятся, посердятся и уймутся. Что вы, собираетесь куда, что ли? прервалъ свою рчь Лопушниковъ, при вид слуги, принесшаго мн пальто и шляпу.
— Я еще не былъ въ палаццо Питти.
— Такъ идемъ вмст — кстати, и я тамъ не былъ.
Остатки волосъ моихъ поднялись дыбомъ. Жить полгода во Флоренціи и не видть галлереи Питти! Я хотлъ бжать отъ моего гостя съ его вандализмомъ, но Лопушниковъ ухватилъ меня подъ руку и мы вмст вышли на площадь, къ колонн.
— Ведите меня куда хотите, повторялъ онъ съ чувствомъ: — я вамъ мшать не буду, я человкъ смирный. Это тоскливое воззваніе меня тронуло: я не почелъ себя вправ отталкивать добраго, безвреднаго чудака, обратившаго мою особу въ свой единственной якорь спасенія.
Лопушниковъ хорошо зналъ городъ, да и я, въ какія нибудь два дня пребыванія, усплъ изучить его расположеніе. Мы пришли къ рк, перешли старый мостъ и скоро увидли передъ собою тотъ угрюмый фассадъ дворца, который выходитъ на площадь.
— Я здсь всякое утро бываю, сказалъ мой спутникъ.
— И не заходите въ галлерею? спросилъ я съ усмшкой.
— Музыка все мшаетъ, отвтилъ на это Лопушниковъ: — смерть люблю глядть, какъ смняется караулъ, помора да и только. Солдатъ всего штукъ сорокъ и при нихъ два хора музыки. Станутъ другъ противъ друга, точно драться собрались. Одинъ хоръ закатитъ изъ Лучіи, другой ему изъ Трубадура. Тотъ ему деретъ изъ Пророка, этотъ изъ Травіаты. Старый караулъ на это изъ Нормы, новый давай лупить изъ Семирамиды. Дуютъ себ больше часу, такъ и время пропустишь. Да вотъ кстати идетъ смна,— хотите прослушать?
Но я отказался отъ воинственнаго зрлища и съ бьющимся сердцемъ вошолъ въ чертоги, наполненные вковыми сокровищами. И Лопушниковъ двинулся за мною, хотя на первыхъ порахъ поведеніе его въ галлере оказалось почти предосудительнымъ. Онъ не обращалъ никакого вниманія на самыя удивительныя картины,— за то, чуть гд мелькала обнаженная нимфа, или Венера собирающаяся купаться, онъ стремглавъ кидался въ ту сторону, толкалъ постителей и знаки одобреніи перемшивалъ такими замчаніями: ‘Экая тетёха! всмъ бы хороша, да только рыжая! И зачмъ они только рыжихъ рисуютъ? Тьфу ты, какіе глаза плутовскіе!’ Но мало помалу торжественная тишина дворцовыхъ залъ, съ ихъ потускнвшимъ блескомъ и прохладою, спокойныя и внимательныя лица постителей, ничмъ не стсненныхъ, но исполненныхъ приличія, отрезвили нашего соотечественника. Онъ былъ не глупъ по природ и легко понялъ, что не изъ моды, не изъ каприза эти гости говорятъ шопотомъ, а сторожа ходятъ на ципочкахъ и боятся чмъ нибудь заявить свое присутствіе. За тмъ Лопушниковъ сообразилъ, что если эти незнакомые ему люди наслаждаются созерцаніемъ чего-то, то нтъ никакой разумной причины и ему, праздному чужеземцу, считать себя неспособнымъ къ наслажденію. Всякій разъ, когда мн приходилось особенно долго застаиваться передъ какой побудь картиною, справа отъ меня, осторожно и тихо, становилась толстенькая фигура спутника и его глаза брали одно направленіе съ моими глазами и во взгляд его не сказывалось ни утомленія, ни недоумнія. Одинъ только разъ, передъ одною изъ самыхъ наивныхъ мадоннъ до-рафаэлевскаго періода, сдланной въ вид большого русскаго складня, Лопушниковъ подумалъ, не морочу ли я его, и поддался сомннію. Онъ кашлянулъ и хотлъ что-то сказать, но остановился. Мое созерцаніе продолжалось долго, очень долго, и наконецъ поразило спутника такъ, что онъ не удержался. ‘Воля ваша,— а вдь такъ пишутъ и въ Суздал’, произнесъ онъ тихо и недоврчиво.
Мы были одни въ зал и сердце мое еще было полно впечатлніемъ, произведеннымъ на него наивной граціей великаго мастера. Я посадилъ Лопушникова на стулъ и сталъ ему разсказывать, когда и кмъ наиисана была мадонна, напоминавшая ему Суздаль. Немногими словами передалъ я ему исторію кроткаго монаха, проводившаго ночи въ молитв, передъ началомъ каждой задуманной имъ картины, преданія о видніяхъ, посщавшихъ его за работою и пытался растолковать, какими путями цлый океанъ любви и умиленія, наполнявшій душу художника, сказался въ его труд, помимо страннаго рисунка и ребяческихъ подробностей. Разсказъ мой занялъ Лопушникова и хотя не помогъ ему раскусить красоту древней мадонны, но отчего то спутникъ мой сталъ какъ-то довольне, сосредоточенне. Тихо на цыпочкахъ прошолъ онъ остальныя замы, замнивъ русское удальство полнымъ смиреніемъ. ‘Очень хорошо здсь’, повторилъ онъ нсколько разъ. Кто-то указалъ ему записку, прибитую къ стн проходного корридора: въ записк этой значилось, что прислуг строжайше запрещается надодать постителямъ, разсказывать содержаніе картинъ и чмъ нибудь длать свое присутствіе стснительнымъ, ознакомившись съ ея содержаніемъ, Лопушниковъ изъявилъ восторгъ неописанный. ‘Вотъ это благородно! вотъ это вжливо!’ возглашалъ Лопушниковъ: ‘а я думалъ, что чуть я войду сюда, меня схватятъ, начнутъ терзать, говорить со мною, водить меня насильно, ссть не позволятъ…’ Однимъ словомъ, когда осмотръ галлереи кончился, мы вышли на улицу оба въ самомъ свтлйшемъ расположеніи духа.
Жаръ стоялъ страшный, желудокъ требовалъ пищи, но Лопушниковъ не тяготился солнцемъ, не мечталъ объ обд и сопровождалъ меня по городу, толкуя о старинныхъ художникахъ и припоминая виднныя имъ въ Петербург картины. ‘Нтъ, я вижу, что итальянцы не ярыги’, повторилъ онъ разъ десять и вдругъ, схвативъ меня за руку, круто перемнилъ предметъ разговора, сказавши: ‘да вы меня совсмъ не слушаете! куда это вы заглядлись?’
Я дйствительно заглядлся, да и было на что заглядться! Живописецъ съ талантомъ далъ бы дорого, чтобъ создать что нибудь подобное сценк, на которую мы натолкнулись нечаянно. Передъ нами на древней улиц, совершенно опуствшей по случаю часа сьесты, виднъ былъ крошечный садикъ съ сквозной ршоткою и открытыми воротами. Не боле десяти старыхъ деревьевъ росло въ немъ, но они были роскошны и тнисты. Небольшой фонтанъ, давно испорченный, журчалъ въ уголку, неровными струйками падая на камень. Въ пяти шагахъ отъ насъ, въ тни, стояла маленькая, курносая, смуглая двочка, съ большимъ ртомъ, блыми зубами и глазами въ род угольковъ. Она хохотала, хватаясь за бока и выгибаясь всмъ тломъ, звонкій смхъ ея радовалъ сердце, хотя Лопушниковъ, по обычаю многихъ русскихъ, подумалъ, что смются надъ нимъ и принялъ сердитую позу.
Но не я и не мой спутникъ были причиною веселости двочки. Въ открытыхъ воротахъ сада стоялъ ея братъ (судя по сходству лицъ), мальчикъ лтъ десяти, въ уморительномъ наряд училищъ, состоящихъ подъ надзоромъ духовенства. Видно было, что онъ отданъ въ школу недавно и въ первый разъ приходитъ домой во всемъ блеск новенькой чорной сутаны, чорныхъ чулокъ, чорнаго пояса и чорной огромнйшей шляпы съ загнутыми полями, la донъ Базиліо. Ребенокъ разсчитывалъ на удивленіе домашнихъ, на похвалы наряду, поза его хранила еще остатокъ самодовольствія, но хохотъ сестры окончательно его оскорбилъ и сконфузилъ. Онъ стоялъ, опустя руки, не зная разсердиться ему или заплакать, а шалунья сестра, примтивъ насъ за оградою, вся запыхавшись кинулась за ворота, схватила меня за руку, подтащила къ своему гостю и, почти въ безпамятств отъ хохота, закричала: ‘смотри, смотри сюда, вотъ падре, вотъ нашъ падре, ecco il padre nostro!‘ Затмъ она упала на каменную скамейку, закрыла лицо руками и хохотъ ея раздался еще звонче.
Я не могъ досыта насладиться зрлищемъ, передъ которымъ для меня поблднли вс жанры Штернберга, Ахенбаха и Леконта. И Лопушниковъ понялъ красоту сцены, вошолъ въ садъ, потрепалъ по плечу маленькаго падре, и затмъ съ быстротою лани перебжалъ улицу и вошолъ въ домъ наискось. Въ дом, какъ я сообразилъ посл, было нсколько лавокъ и кандитерская. Двочка еще не перестала хохотать, а мой туристъ уже усплъ опять войти въ садъ съ цлой ношей конфектъ, пирожковъ и вишень. Падре, увидавъ лакомства, позабылъ свой гнвъ, ущипнулъ сестру, надлъ свою шляпу ей на голову, и черезъ минуту мы вс уже сидли на скамь, подъ лавровымъ деревомъ, разговаривая и завтракая. И долго спустя, посл завтрака, описаннаго мною,— на холодномъ свер, съ прежней живостью, представляется мн сцена, только что разсказанная мною, и до сей поры не испытывалъ я ни одной горькой минуты, которая бы не исчезала при одномъ воспоминаніи о знойномъ дн, фонтан между деревьевъ, звонкомъ дтскомъ смх и сконфуженномъ мальчик la донъ Базиліо…
Однако я собрался говорить о Жак Лопушников, и, вмсто того, рисую перомъ картинки, какія встрчаются на флорентинскихъ улицахъ. Впрочемъ, исторія остается не долгая. Вечеромъ я познакомилъ новаго пріятеля съ моими друзьями, изъ которыхъ многіе умли ревть козломъ и любили картины, но на этотъ разъ это не послужило помхою. Мы похали въ Праголино любоваться пятисотлтнимъ садомъ, срисовали каменнаго гиганта тамъ находящагося, и, какъ слдуетъ молодымъ людямъ отъ сорока до шестидесятилтняго возраста включительно, вели себя очень чинно до часа возвращенія. Но это возвращеніе!… Эта теплая майская ночь, холмы, затопленные луннымъ свтомъ, стада фосфорическихъ мухъ, садившихся намъ чуть не на носъ, блыя ограды виллъ, черезъ которыя свшивались гроздія розановъ въ полномъ цвт, эта непреоборимая потребность быть счастливымъ и кричать про свое счастіе, это подергиваніе ногъ на пляску, поползновеніе запть козлинымъ голосомъ, хотя бы передъ всей собравшейся Европою — чудныя минуты ребячества, кто васъ перескажетъ и опишетъ! Мы дали серенаду какой-то старой госпож, обругавшей насъ несказанно, и даже вынесшей на балконъ какую-то посудину гнуснаго вида, чтобъ облить изъ нея музыкантовъ, мы нжно познакомились съ какими-то пшеходами, впослдствіи оказавшимися лицами прикосновенными къ полиціи, мы не могли усидть въ коляскахъ и шли пшкомъ до того, что выбились изъ силъ, кинулись на траву въ изнеможеніи и все-таки пли suoni la tromba ed intrepido, дрыгая ногами въ воздух, пьяные въ трезвомъ вид, дти съ сдыми и плшивыми головами. Къ счастію, между нами былъ одинъ молодой человкъ, съ обширнымъ голосомъ и изящной манерой пнія, онъ остановился возл загороднаго палаццо К… и, глядя на луну, сплъ арію изъ Донъ Пасквале com’e gentil такъ, какъ ее никто не споетъ на театр. Это нсколько образумило насъ и дало отойти нашимъ растрепаннымъ ощущеніямъ. Хороша итальянская ночь въ половин апрля!… Такая истина одна могла занимать насъ и мы признали благодтелемъ того, кто провозгласилъ ее такъ звонко, такъ музыкально.
Лопушниковъ вмст со мной дошолъ до гостинницы. ‘Я счастливйшій человкъ въ мір’, сказалъ онъ, прощаясь со мною. ‘Нтъ земли подобной Италіи. Итальянцы не свиньи, а боги, только богамъ и можно жить въ такомъ кра’.
Я худо спалъ ночь и отъ усталости часто просыпался. Въ полудремот слышалъ я стукъ подъзжавшихъ экипажей, говоръ и бготню въ гостинниц. Заспался я такъ, что Ыедерико счелъ долгомъ освдомиться, не случилось ли со мной какого бдствія.
— А бдный синьоръ russo, сказалъ онъ подавая чай и завтракъ: — поврите ли, приходилъ въ корридоръ и плакалъ. Смотрите, сколько денегъ далъ на прощанье. И онъ вынулъ изъ кармана цлую горсть серебра, довольно крупнаго.
— Какъ — на прощанье? спросилъ я: — узжаетъ онъ что ли?
— Povero signor Giacomo! вздыхая сказалъ служитель.— Дв русскія принчипессы пріхали ночью — жена должно быть — е la mamma sua. Какъ ужь он его ругали все утро!…
Но тутъ кто-то зазвонилъ отчаянно. Дверь не была замкнута, Лопушниковъ толкнулъ ее,— вошолъ и кинулся въ мои объятія.
— Прощайте, другъ мой, прощайте, добрый сосдъ, кричалъ онъ, цалуя меня стократно.— Видно, не судьба намъ веселиться: жена съ тещей везутъ меня въ Киссингенъ. Къ нмцамъ увозятъ меня, къ нмцамъ бездльникамъ! Ихъ подруга, графиня Пристицкая, изволите видть, нашла, что вс люди хорошаго тона нынче въ Киссинген! Видите, какова моя судьба — почти годъ жить въ Италіи и только одинъ день, послдній день, провести въ ней, какъ слдуетъ… Господи, Господи! за что вся эта бда на меня валится?… Гд я найду такихъ людей, какъ ваши товарищи? Гд можетъ быть что нибудь подобное Италіи? И зачмъ я познакомился съ вами,— зачмъ я такъ веселился вчерашній вечеръ?!…
И бдный туристъ кинулся на диванъ, живою картиною раздирающей душу горести. Но ему и посидть у меня не дали. Въ комнату вошелъ высокій курьеръ нмецкаго вида, не поклонился мн, довольно презрительно поглядлъ на Лопушникова и сказалъ ему, что лошади готовы, а дамы садятся въ экипажи. Мн стало такъ горько за недавняго знакомца, что я прикрикнулъ на курьера, сквернымъ нмецкимъ языкомъ спросивши, какое право иметъ онъ входить безъ доклада въ чужія комнаты? Нмецъ, свирпый лишь съ беззащитными, тотчасъ же ушолъ, но слышно было, что онъ помстился у порога. На Лопушникова напала отчаянная ршимость.
— Я не поду съ ними, сказалъ онъ, вскакивая съ дивана.— Довольно меня мучили жена съ тещей. Чортъ съ ними! У меня есть деньги. Я не хочу никуда изъ Италіи. Я буду итальянцемъ. Пріютите меня, я не хочу съ вами разставаться. Я не поду въ Киссингснъ, не поду, не поду… и скажу имъ это, пусть он лопнутъ съ досады!… Съ этимъ словомъ гость мой выпрыгнулъ изъ моего нумера — курьеръ, чуть сдерживая обидную усмшку, медленными стопами пошолъ за нимъ по корридору. Мы жили въ разныхъ этажахъ и я не знаю, что происходило въ аппартаментахъ Лопушникова, но, по всей вроятности, его натискъ пламенный наскочилъ на отпоръ суровый. Прошло съ полчаса и, не слыша стука экипажей, я началъ было думать, что мой другъ одержалъ хотя временную побду, какъ у подъзда раздались женскіе голоса, говоръ прислуги, а вслдъ за тмъ — два тяжело нагруженные дормеза загремли по мостовой такъ, что тонкія стны отеля стали колыхаться.
Вслдъ за тмъ Федерико явился прибирать завтракъ.
— Ну что? спросилъ я его не безъ любопытства.
— Увезли! отвчалъ онъ съ сожалніемъ. Оі me! ай, ай! какъ ругали бднаго синьора! Коли въ вашей земл вс принчипессы такія, нехорошо, очень нехорошо. И прислуг не дали ни паола. Ай, ай, какія злыя принчипессы!
ЭПИЗОДЪ ТРЕТІЙ — ТУРИСТЪ ВЕЛИЧАВЫЙ.
Берлинъ. Августъ 18.. года.
Опять желзная дорога! Опять кондукторы, уподобляющіеся фельдмаршаламъ, опять свистъ, опять торопливо проглоченныя котлетки, засдающія въ горл чмъ-то въ род скребницы, опять суматоха, сладковато-зловонный дымъ угля, запахъ сигаръ почти столь же зловонныхъ, станціи съ ихъ безотраднаго вида комнатами, а по временамъ со злостными таможенными досмотрщиками! И опять приключеніе съ русскимъ! На сей разъ семейство препочтеннаго графа Антона Борисыча, и самъ онъ, старецъ съ благоуханными сдинами — имютъ быть предметомъ моего пснопнія въ проз.
Изъ всхъ мстъ, наиболе мною ненавидимыхъ — далеко впереди стоятъ модныя минеральныя воды въ род Баденъ-Бадена, Эмса, Киссннгена, Карлсбада и многихъ другихъ. По правд сказать, въ этихъ пандемоніумахъ людского чванства я никогда не лчился и показывался тамъ лишь на минуту, съ ожесточеніемъ во взор, но тмъ не мене я ихъ хорошо знаю! Они на столько же мн мерзки, на сколько прекрасенъ какой-нибудь тихій савойскій, германскій, швейцарскій городъ, съ цлительными ключами, утонувшій между мловыхъ горъ и глубоко презираемый горделивыми паціентами. Въ савойскомъ городк нтъ ганноверскихъ дипломатовъ, французскихъ фельетонистовъ, австрійскихъ сановниковъ, вальдскскихъ полководцевъ, португальскихъ грандовъ, піаниста Вурстмана и русскихъ дамъ, взирающихъ на всякаго имъ непредставленнаго смертнаго такимъ взоромъ, который говоритъ: А ты, жалкій смердъ, какъ смешь попадаться мн на встрчу? Стражи, отведите этого преступника за ближайшую виллу и тамъ умертвите! Вообще горделивость нашихъ милыхъ соотечественницъ на нмецкихъ водахъ превышаетъ вс предлы правдоподобія. Въ Париж, въ Лондон, напримръ, он ведутъ себя не только прилично, но даже подобострастно, имъ такъ и кажется, что съ жителями такихъ громадныхъ градовъ шутить нечего, что тутъ за всякій дерзкій взглядъ произойдетъ немедленная расправа,— за то гд-нибудь въ небольшомъ городк, между блестящей толпою, подъ эгидою лихтенштейнскихъ своихъ поклонниковъ ‘ого! го!’ какъ говоритъ Гоголь.
Понятно, посл всего сейчасъ прописаннаго, что заглянувши въ городъ Гомбургъ, гд требовалось выручить одного собрата, продувшаго свой послдній оболъ на тамошней рулетк, я велъ себя хуже гейневскаго Атта Тролля. День мой прошолъ въ рычаніи и брани съ трактирнымъ хозяиномъ, который думалъ было ко мн подольститься, сказавъ, что у него остановилось много знатныхъ иноземцевъ, comtesse Пиницки изъ Россіи, Фюрстинъ Пукъ изъ Мюнхена, баронесса Дрекъ изъ … но хозяину не удалось договорить рацеи — еще моментъ, и онъ въ ужас бжалъ по корридору, воздвъ руки къ небу. Грубость моя и суровое слово, сказанное хозяину, поселили ко мн глубокое уваженіе во всей прислуг,— должно быть, оно такъ на водахъ и надобно. Швейцаръ длалъ мн такой салютъ булавой, что я отстранялся въ испуг, офиціанты сгибались до земли, медхенъ Луиза въ моемъ присутствіи трепетно опускала голубые глазки, словно приговоренная къ смерти. Но все это меня не смягчало — я вытребовалъ къ себ проигравшагося русскаго, встртилъ его какъ послдняго нетрезваго сапожника, уплатилъ его счоты, попрекалъ его цлый часъ и немедленно увезъ изъ города, придерживая рукой за правую фалду, чтобъ еще боле оскорбить, запугать и унизить бднаго любителя рулетки.
Гомбургъ, какъ всмъ извстно, недалеко отъ желзной дороги, межетъ быть, теперь даже и соединенъ съ нею, прахъ его знаетъ! Конечно, не я поду въ этомъ удостовряться! Какъ бы то ни было, а прошло весьма немного времени посл моего тріумфальнаго вызда, съ фалдой товарища въ рук — и уже мы были на амбаркадер, брали билеты, коверкая нмецкій языкъ самымъ безжалостнымъ образомъ. Все было покончено, второй звонокъ раздался,— я выпустилъ фалду бднаго друга, сталъ ногой на подножку вагона… и вдругъ, по ропоту отъзжавшей толпы, чуткое мое сердце догадалось о чемъ-то необыкновенномъ и требующемъ всей моей наблюдательности. Галлерея передъ вагонами была очень тсна и наполнена пассажирами, прислугой, дорожными мшками, казалось, тутъ негд было пройти лишнему таракану — и чтожь! внезапу, какъ гласится въ старинныхъ книгахъ, пассажиры прижалась по стнкамъ, мшки нырнули куда-то, словно объяты ужасомъ, и въ толп образовался широкій путь, открытая дорога, по которой трое римскихъ тріумфаторовъ могли идти рядомъ, не страшась ничьего нечистаго прикосновенія. Кого это боги несутъ въ нашъ поздъ? подумалъ я съ замираніемъ сердца — перваго министра книпгаузенскаго?— Сулука, изгнаннаго изъ своей имперіи?— семидесятилтнюю танцовщицу Реликъ, волшебницу мюнхенскаго театра? Или презнатная, свтлопрозрачная кайоннисса фонъ-Троммельспфердъ, сіяющая въ ‘Готскомъ Альманах’, взяла отдльный вагонъ для своей персоны, имющей видъ сухой черносливной ягоды? Сомннія мои были недолги, ожиданіе скоро кончилось. На широкомъ пути показался сперва курьеръ самаго наглаго вида, за курьеромъ бжалъ какой-то лакейскаго вида старичокъ, ходячее олицетвореніе подобострастія — а за тмъ, величественно выступая, разливая кругомъ себя запахъ резеды, геліотропа и паччули, шли, словно проглотивши три аршина, высокоименитый графъ Антонъ Борисовичъ, дорогая половина его, графиня Татьяна Антроповна и въ трепетъ повергающая жалкихъ смердовъ племянница ихъ, баронесса Ида Богдановна.
Боже мой! взываю я и теперь, отъ всей полноты истиннаго чувства, Боже мой, какъ только шли эти три особы!!! Казалось, что самъ помостъ подъ ихъ ногами льетъ радостныя слезы унижонной преданности, а небо нарочно помрачаетъ свой ясный ликъ, считая за неприличіе казаться слишкомъ свтлымъ передъ такими грозными персонами. Все собраніе пассажировъ цннло и отъ сознанія своего ничтожества готово было укрыться другъ за друга. Подобострастный старичокъ (подчиненный Антона Борисыча чиновникъ) казалось, таялъ и говорилъ намъ, зрителямъ: ‘да падайте же ницъ, дерзкіе негодяи, да цалуйте же, неистовые волтеріанцы, хотя край одежды у графини!’ Такъ какъ, однакоже, ницъ никто не упалъ покудова, то старичокъ окинулъ насъ гнвнымъ окомъ и кинулся отворять дверцы одного изъ вагоновъ. Но руки старца дрожали, слабые ихъ пальцы не имли силы отвернуть массивной задвижки.
‘Кондукторъ! кондукторъ!’ кричалъ онъ голосомъ преступника, молящаго о пощад.
Курьеръ дерзостнаго вида положилъ предлъ этой сцен. Съ усмшкой безграничнаго презрнія, онъ отодвинулъ старичка отъ дверецъ, щолкнулъ задвижкой, открылъ дверь, ловко подсадилъ Антона Борисыча и женщинъ, отдалъ билеты подоспвшему кондуктору, сказалъ ему ‘все отдленіе‘, и гордо покачиваясь, направился къ намъ, смердамъ, еще не опомнившимся огъ высокаго зрлища.
Такое начало путешествія (а намъ предстояло лупить до самаго города Берлина) общало кое что хорошее. Подъ вліяніемъ новыхъ впечатлній, я смягчилъ обращеніе мое съ проигравшимся путникомъ, даже потщился свои прежнія, немного рзкія съ нимъ объясненія загладить дружелюбною шуткою. Еще съ нами сидлъ пруссакъ, ужасно любившій Россію, отчасти понимавшій по русски и даже, по его словамъ, переводившій на нмецкій языкъ русскихъ патріотическихъ поэтовъ. Впослдствіи открылось, что онъ пописывалъ статейки въ ‘Новую Прусскую Газету’, изъ которой покойный г. Булгаринъ питалъ столбцы своей благоуханной ‘Пчелки’. Нмецъ, о которомъ идетъ рчь, такъ и осыпалъ насъ любезностями, по его словамъ, всякій русскій и всякій пруссакъ все равно, что родные братья, весь міръ — одна дрянь передъ ними. ‘Недаромъ Руссъ и Пруссъ и имя имъ дано!’ проговорилъ онъ неоднократно со слезами умиленія. На такое лестное для моего патріотическаго чувства извстіе и я счолъ долгомъ отозваться какъ слдуетъ.
— Совершенная ваша правда, либеръ герръ, сказалъ я, хлопнувъ пруссака по животу:.— руссъ вовсе пожелаетъ умерщвлять прусса, и пруссъ, по всей вроятности, мене думаетъ о русс нежели и о жителяхъ Нука-Гивы. Злиться намъ другъ на друга не за что, да и цаловаться нкогда, у всякаго своихъ собственныхъ длъ по горло. Если наши отцы когда-то вмст били Наполеона, за то ихъ отцы и дды при Фридрих расточали другъ другу самые яростные подзатыльники. А главное, все это было очень давно и никто ничего этого не помнитъ. Вотъ вамъ и вся моя международная философія, а въ залогъ объясненія вашего, примите отъ меня сію довольно порядочную сигару, ибо ваша распространяетъ запахъ какой-то нехорошій!
Пруссакъ немного поморщился отъ моихъ политическихъ воззрній, но сигару принялъ и съ удовольствіемъ курилъ до слдующей станціи. На станціи была маленькая остановка, часть пассажировъ вышла, чтобъ расправить ноги, вышелъ и Антонъ Борисычъ, подозвалъ къ себ подобострастнаго старичка, веллъ дать себ огня и сталъ раскуривать какую-то драгоцнную регалію. Тутъ же подвернулся и мой проигравшійся спутникъ изъ Гомбурга (къ чему скрывать имена, читатель уже узналъ въ немъ веселаго голяка Антоновича), подвернулся и, видя огонь, сунулся со своей скверно-свернутой папироской подъ самый носъ Антона Борисмча. Изъ моего окна я увидлъ и услышалъ, какъ Антоновичъ попросилъ огня, какъ сановный соотечественникъ молча показалъ ему на буфетъ и, не давши огня, отвернулся, какъ старичокъ, отъ ужаса позабывшій, что онъ въ Германіи, отчаянно залепеталъ по русски: ‘это дерзость, это ужасно!— такую особу… съ папироской, требовать огня!— вы забылись, государь мой! забылись!!!’
На это Антоновичъ отвчалъ именно тмъ, чмъ слдовало, т. е. насильно взялъ у старичка коробочку со спичками, зажогъ огня, закурилъ свою папироску передъ глазами обомлвшаго чиновника и, возвращая коробочку, только сказалъ ему по русски: ‘А за будущее время совтую я вамъ и вашему патрону вести себя вжливе’.
Говорить о томъ, какимъ громовержцемъ глядлъ графъ Антонъ Борисычъ на все прописанное выше, какіе пепелящіе взоры мтали его дамы изъ оконъ вагона, я считаю лишнимъ. Да и некогда было слдить за всмъ этимъ: кондукторъ уже игралъ на дудочк и вс разсаживались.
— Вотъ ужь истинно знатная обоего пола особа! весело сказалъ Антоновичъ, помщаясь между мной и нашимъ новымъ другомъ пруссакомъ.— Выраженіе, употребленное шалуномъ, принадлежало къ обычнымъ выраженіямъ нашего чернокнижнаго круга — оно было почерпнуто изъ газетныхъ некрологовъ, изъ описаній разныхъ торжествъ и пышныхъ праздниковъ.— На похороны сего мудраго сановника съхались знатныя обоего пола особы!— Знатныя обоего пола особы стеклись на обдъ, привтствовать достопочтеннаго юбиляра.— Знатныя обоего пола особы заняли терассу передъ началомъ фейерверка. Отъ множественнаго легко перейдти къ единственному. Въ единственномъ числ знатная обоего пола особа означала сливки великосвтскости, существо парящее надъ плебейскимъ міромъ. Евгенъ Холмогоровъ иногда звался знатной обоего пола особой, Дарья Савельевна принадлежала къ знатнымъ обоего пола особамъ, маленькой князь Борисъ, еслибъ не имлъ столькихъ кредиторовъ, тоже бы звался знатной обоего пола особой. Самъ я знаю, господа редакторы ‘Искры’, что это выраженіе грамматически не правильно и даже не логично, но что жь длать? и въ вашемъ пріятельскомъ кругу употребляются фразы, не всегда ладящія съ грамматикой Греча {Хотя бы, напримръ: ‘Кофій Поющій’. Всему міру извстно, что кофій пть не въ состояніи. Примч. Ив. Ч—р—н—ж—к—ва.}. Человкъ, особенно веселый по характеру, грамматики не признаетъ, это всмъ извстно. Однако, продолжаю разсказъ мой, дло не въ правилъности выраженія: знатная обоего пола особа, а въ моральной катастроф, которой оно подало поводъ.
Едва выраженіе ‘знатная обоего пола особа’ излетло изъ устъ Антоновича, какъ пруссакъ, видвши изъ окна сцену съ папироскою, крякнулъ и по нмецки обратился къ моему товарищу такъ:
— Извините меня если я, не имя достаточной практики въ русскомъ язык, нсколько затрудняюсь смысломъ выраженія вашего. Знатный есть — замчательный, merkwrdig, aufmerksam… особа — персона — Person,— все понятно. Но обоего пола особа?… Какъ разумть фразу эту? или неужели, дйствительно, величественный, но сердитый герръ, съ которымъ вы бесдовали, принадлежитъ къ рдчайшимъ, такъ сказать, феноменамъ натуры?…
При вопрос этомъ Антоновичъ забылъ и рулетку и свое безденежное положеніе. Веселость заискрилась въ его взгляд. Только одинъ закоснлйшій и неисправимйшій школяръ можетъ понять то наслажденіе, съ которымъ онъ отвтилъ:
— Я не понимаю, чмъ вы затрудняетесь, натуральная исторія вамъ достаточно показываетъ, что такіе феномены не рдкость.
— Признаюсь, что никогда ихъ не видлъ. Особы обоего пола андрогины, это дивная игра природы…
— Нисколько не дивная, перебилъ Антоновичъ. Въ вашей же прусской служб вахмистромъ служила и имла кресты госпожа Кессенихъ, извстная всему Петербургу, какъ устроительница прекрасныхъ вечеровъ, самыхъ высокихъ по тону. А на дняхъ, въ нмецкой же Иллюстраціи, разв не было портрета женщины съ бородой, на старости лтъ обратившейся въ мущину?
— Дйствительно былъ портретъ — и теперь я понимаю, отчего величественный герръ такъ грубо отказалъ вамъ въ огн своей сигары. Конечно, ему обременительно понятное любопытство людей, знающихъ его состояніе…
— Безъ всякаго сомннія, добавилъ Антоновичъ, обременительно, тмъ боле, что его везутъ въ Россію и будутъ показывать за деньги вмст съ великаншей и карликомъ. Вертлявый старичокъ, у котораго я бралъ коробку со спичками — нашъ русскій Барнумъ, розыскиватель всякихъ феноменовъ природы. Онъ разсчитываетъ на большой сборъ, и, можетъ быть, дастъ представленіе въ Берлин,— карликъ и великанша еще вчера туда ухали.
— И какъ почтительно вашъ Барнумъ обходится съ своимъ феноменомъ.
— Еще бы нтъ. Это ужъ ихъ штука. Чтобъ до времени укрыть его отъ вниманія публики, онъ его запираетъ въ особый вагонъ, сегодня называетъ его гишпанскимъ грандомъ, а завтра русскимъ вельможей… Однако вотъ и еще станція, зайдемте-ка, либеръ-нахбаръ, проглотить стаканъ пива…
Но сосдъ нашъ отказался отъ пива, а вмсто буфета, сталъ бгать по платформ и заглядывать въ окна того вагона, который укрывалъ собою персону Антова Борисыча. Какъ сотрудникъ газеты, да еще прусской, да еще ‘Новой’, онъ весьма естественно былъ жаденъ до всего необычайнаго. Двое какихъ-то знакомыхъ ему нмцовъ, видя своего пріятеля въ волненіи, присоединились къ нему, пошептались — одинъ сталъ у вагона, другой вбжалъ въ толпу пассажировъ. Можно было прослдить за тмъ, какъ вспыхиваетъ и бжитъ, подобно загорвшейся пороховой дорожк, нелпйшая сплетня, изобртенная Антоновичемъ. Вотъ второй пріятель пруссака нашего подбжалъ къ групп молодыхъ студентовъ, шепнулъ имъ что-то,— т пожали плечами, удивились и стали у оконъ извстнаго уже вагона. Вотъ лысый толстякъ съ багровымъ лицомъ о чемъ-то объявилъ своей сожительниц, уписывавшей за об шоки булку съ масломъ,— булка полетла изъ рукъ, нмка подняла руки къ небу, поймала тутъ же стоявшую подругу и увлекла ее, опять-таки къ общему центру. Въ три минуты у окна Антона Борисыча, таинственно задернутаго зеленой сторою, очутилась многочисленная, жадная группа. Подобострастный старичокъ и курьеръ, стоявшіе неподалеку, начали тревожиться. Все замерло, все устремило глаза на окно и занавсъ, на платформ стало такъ тихо, что ушей моихъ коснулось мрное храпніе спящаго Антона Борисыча.
— А, спитъ? заговорили въ толп.
— Или притворяется, прибавилъ одинъ изъ студентовъ.
— Хоть бы минутку взглянуть на такое чудо! замтила толстая нмка, вшая булку.
— Оно любопытно въ медицинскомъ отношеніи, говорилъ господинъ медицинскаго вида двоимъ покорнымъ слушателямъ.
— А вотъ и russische Барнумъ, вотъ самъ антрепренеръ! и вся толпа пошла на встрчу къ чиновнику подобострастнаго свойства, подвинувшемуся въ нашу сторону.
Нсколько секундъ толпа пассажировъ и старичокъ взирали другъ на друга и молчали: толпа сама не зная почему, а старецъ отъ недоумнія. Наконецъ нмка съ булкой первая прескла тишину на платформ.
— А что,— спросила она старичка — будете показывать его въ Берлин? и толстымъ маслянымъ пальцомъ тутъ же тыкнула прямо въ окно, завшенное зеленой сторою.
Старичокъ мараковалъ по нмецки, вопль, которому нтъ названія, вырвался изъ его груди.
— Показывать графа!… безумная женщина!… и блдность разлилась по его лицу, а голосъ замеръ…
— Однако, государь мой,— и изъ толпы прямо направился на старичка суровый бюргеръ въ коричневомъ юберрок,— однако, государь мой, изъ того, что вы показываете карликовъ и уродовъ обоего пола, еще не слдуетъ вамъ позволенія называть мою жену безумной женщиною… Извольте сейчасъ же… Но тутъ раздался звонокъ кондуктора и первый актъ комедіи окончился.
Антонъ Борисычъ все еще спалъ, когда мы пріхали на слдующую станцію. И дамы его врно спали: уже вечерло, а зеленая сторка еще не отдергивалась. На этотъ разъ уже вс пассажиры, за весьма малымъ исключеніемъ, помстились безотлучно у дверцы его вагона. Любопытная нмка даже поскребла дверцы ногтемъ, а двое студентовъ ухватились за ручку, когда подобострастный старичокъ, доведенный до совершеннаго отчаянія, снова подбжалъ къ пріюту своего патрона.
— Господа! гнедиге герренъ у илъ даменъ! шепталъ онъ дрожащимъ голосомъ: что вы длаете? какое гибельное недоразумніе васъ увлекаетъ? Графъ и графиня почиваютъ… стеченіе такой толпы… оскорбительные вопросы…
— Хе! хе! хе! отвчала толпа многими голосами.— Знаемъ мы, какой у васъ графъ и графиня! А карликовъ зачмъ отправили по секрету? А великаншу гд вы подтибрили? Да выпустите вашихъ уродовъ, вдь мы ихъ не укусимъ! За что вы ихъ держите взаперти, наконецъ это безчеловчно!
И сумрачный бюргеръ коричневаго цвта поднялъ свой голосъ.
— И еще смете ругать чужихъ жонъ безумными! Возитъ уродовъ по ярмаркамъ, а публик говоритъ дерзости!
Признаюсь, не хотлъ бы я быть въ кож подобострастнаго старичка въ эти минуты, тмъ боле, что вдругъ, въ разгар спора, зеленая занавска взвилась, окно опустилось и графъ Антонъ Борисычъ сурово выглянулъ изъ вагона.
— Этотъ шумъ не далъ мн заснуть, рзко сказалъ онъ своему подчиненному.— Чмъ стоять, розиня ротъ, вы бы, любезнйшій, отогнали болтуновъ подальше.
— Курьеръ! курьеръ! прокричалъ старичокъ, не зная куда сунуться. Но курьеръ наглаго вида былъ себ на ум и держался около буфета.
Между тмъ, зрители жадно созерцали лицо Антона Борисыча.
— Сердится бдный! слышалось между пассажирами.
— За что жь въ самомъ дл держать бднаго старика, словно въ клтк.
— Любопытный феноменъ!
— И бороды совсмъ нту!
— Вотъ какъ раздушился!
— Тише, господа, чтожь обижать несчастнаго.
— Да я его уже видала въ балаган у Кролля!
— Быть не можетъ!
— Какія это съ нимъ женщины? Можетъ быть, не женщины, а мущины!
И такъ дале и такъ дале.
Можете себ представить, каково было достопочтенному старцу, ананасу великосвтскости, графу Антону Борисычу слушать такіе возгласы о себ и своихъ спутницахъ. Сначала онъ не зналъ, что подумать, потомъ окинулъ насъ всхъ пепелящимъ взоромъ, но сообразивъ, что тутъ никого не запугаешь, набросился на жалкаго старичка, еще сейчасъ имъ распеченнаго. Можетъ быть, онъ думалъ, что зрлище головомойки ужаснетъ германцевъ.
— Вы чего смотрите! Что вы не призовете кондуктора? Да вы мн отвтите за всхъ этихъ негодяевъ! Я спрашиваю васъ, что тутъ случилось?
— Сердится, сердится, бдный! между тмъ говорила толпа речитативомъ.
— И на какомъ это язык он лепечутъ?— Датчане, должно быть. Хорошо, феноменъ природы!— Катай этого плюгаваго старичишку!— Видно не любишь здить по балаганамъ на ярмарки!— Зачмъ онъ тебя держитъ въ клтк? Выходи, мы отворимъ дверцы!…
— Что такое? за кого вы насъ принимаете? возгласилъ мой величественный соотечественникъ, почти вполн понявши ужасъ своего положенія.
— Ваше сіятельство! проговорилъ подобострастный старичокъ, кидаясь къ окну своего властелина и милостивца: — ваше сіятельство, здсь случилось что-то удивительное. Весь поздъ говоритъ… Господи… посмю ли я это вымолвить?… весь поздъ говоритъ… нтъ, не могу — силы моей не достанетъ!
— Да говорите же, старый… и Антонъ Борисычъ, никогда не церемонившійся съ нмцами, чуть не позволилъ себ весьма неловкаго русскаго слова.
— Весь поздъ говоритъ, что, будто, я везу показывать ваше сіятельство въ балаганахъ по ярмаркамъ!
Въ отвтъ на это извстіе послышался взрывъ брани отъ кавалера и слабые крики дамъ, сидящихъ съ нимъ въ вагон. Затмъ дверцы отрорились и благоуханная персона Антона Борисыча показалась на подножк.
— Куда вы! звонили два раза! По мстамъ, мейне герренъ! кричалъ кондукторъ, пробгая платформу.
— Ваше сіятельство! опоздаете, назадъ! сказалъ старичокъ, поднимая руки кверху.
— Я не остаюсь доле ни минуты. Mesdames, выходите сейчасъ же, отвчалъ Антонъ Борисычъ, и заговорилъ по французски.— Въ лиц моемъ оскорблено мое отечество. Лучше провести ночь на станціи, чмъ хать вмст съ этими… онъ хотлъ сказать негодяями, но спохватился, и хорошо сдлалъ.
— О! о! о! по французски говоритъ! зашумла толпа, но кондукторъ не далъ ей разгуляться. Онъ сталъ запихивать всхъ въ вагоны и въ одно мгновеніе на платформ остались лишь часовые, да графъ Антонъ Борисычъ, да Ида Богдановна, да Татьяна Антроповна, съ саками и ридикюлями. Подобострастному старичку велли ссть въ вагонъ и охранять чемоданы.
Когда локомотивъ засвисталъ и вагоны медленно зашевелились по рельсамъ, голякъ Антоновичъ высунулъ голову въ окно и закричалъ, поровнявшись съ группою гордыхъ одноплеменниковъ:
— Ваше сіятельство, графъ Антонъ Борисычъ, впередъ не показывайте на буфетъ дерзкому спутнику, который попроситъ у васъ огня для своей сигарки!
ЭПИЛОГЪ.
Заключительная бесда или философскія умозрнія француза парикмахера о русской земл и русскомъ народ.
Городъ Безансонъ. Іюль 18.. года.
Для чего именно пріхалъ я въ городъ Безансонъ, того я и самъ не знаю,— но всей вроятности для той же потребности, которая заставила моего добраго друга Пайкова провести прошлое лто въ Травемюнде, гд, какъ уврялъ онъ меня, жить очень пріятно: совершенно какъ на Чорной рчк. Мн хотлось поглядть на французскую глушь, на провинцію современной Галліи — и признаюсь откровенно, она мн не совсмъ понравилась. Еслибъ мн предложили выборъ между двумя изгнаніями: въ городъ Сапожокъ, или въ какой нибудь chef lieu французскаго департамента, я бы выбралъ Сапожокъ, сознаюсь, не красня. Въ Сапожк, по крайней мр, люди живутъ, не проклиная своей судьбы, дятъ плотно, спятъ посл обда и не порываются никуда вдаль — ни на торцы Петербурга, ни къ рытвинамъ мостовыхъ московскихъ. Французъ же, обитающій въ провинціи, клянетъ весь міръ, убиваетъ себя тоской по Париж, да сверхъ того, такъ какъ по натур своей онъ едвали не первый скаредъ въ Европ, то ни на счетъ ды, ни относительно выпивки (что за подлое слово приписываетъ на поляхъ моей рукописи аристократъ Симонъ Щелкоперовъ), ни въ отношеніи другихъ дружескихъ увеселеній — въ товарищи онъ не годится. Скукою, его самого сндающей, французъ преисполняетъ вс свои провинціальные города, которые, надо сознаться, не взирая на нашъ патріотизмъ,— и красиве и чище нашихъ городовъ, не только уздныхъ, но и губернскихъ. Скука эта такъ велика, что она портитъ и голубое небо, и виноградники, и веселые блые домики съ высокими кровлями, она сразу, словно обухомъ по голов, поражаетъ всякаго прізжаго и гонитъ его прочь, безъ оглядки. Мою богатырскую веселость трудно сломить, но и она едва ли бы устояла противъ соблазновъ города Безансона, еслибъ въ город этомъ мн не удалось отыскать нкоего великаго философа, съ которымъ я поставляю себ въ необходимость теперь же познакомить моего читателя.
Дло происходило такимъ образомъ. Я гулялъ за чертой города, утромъ, покуривая зловонную сигару и поглядывая на загородные домики около дороги. Одинъ изъ домиковъ этихъ поразилъ меня, если не красотой своею, то оригинальнымъ своимъ устройствомъ. Обличитель-поэтъ Копернаумовъ, сочиняя какое нибудь мрачное стихотвореніе съ проклятіями на родъ людской, могъ бы, въ порыв мизантропическаго азарта, разбить весь домъ въ куски, нсколькими ударами своей толстой палки. Домъ имлъ три окна, дв колонны съ фронтономъ и башню, немного поболе тумбы, на какой ставятся часы или вазы въ гостиной. Около дома, за сквозной ршоткою шаговъ въ десять длины, тянулся садъ, въ немъ было счотомъ четыре дерева, Венера милосская изъ выкрашенной жести, кегли, десять цвточныхъ кустовъ и бесдка съ винограднымъ трельяжемъ, войти въ бесдку можно было неиначе, какъ согнувшись въ три погибели. Центромъ всего великолпія, красовался фонтанъ посреди сада, онъ билъ на аршинъ высоты и его струи изливались въ бассейнъ, освжая плавающихъ тамъ двухъ золотыхъ рыбокъ. У фонтана, на стул, сидлъ старецъ мудраго вида, медленно попивавшій какую-то жидкость, имвшую сходство съ мыльною водою,— конечно я, хорошо зная французскія привычки, понялъ, что мыльный напитокъ есть абсентъ, разбавленный водою. Лицо мудраго старца показалось мн знакомымъ,— сверхъ того оно поразило меня тмъ, что на немъ не было и примтъ тоски, обычной для француза, разлученнаго съ Парижемъ. Вмсто тоски безплодной, на немъ сіяло самодовольство, глубокое спокойствіе, и, какъ я уже сказалъ, высокая мудрость. Примтивъ постороннее лицо за сквознымъ заборомъ, старецъ поставилъ свой стаканъ около бассейна и поднялъ голову. Глаза наши встртились.
— M-r Тюлипъ! вы ли это? вскричалъ я съ изумленіемъ.
Старецъ подошелъ къ забору.
— Простите меня, благородный незнакомецъ, знающій мое имя, сказалъ онъ съ достоинствомъ.— Простите меня, но я не не могу себ припомнить лица вашего.
— А Петербургъ! а кривая m-me Кюнегондъ, у которой вы отвертывали такіе дивные танцы! проговорилъ я радостно.
— Если я не ошибаюсь, отвтилъ мн старецъ, вы тотъ англичанинъ, который толкнулъ меня съ лстницы и едва не лишилъ жизни.
— Какая идея! вскричалъ я, немного покраснвъ, ибо дйствительно, года за два назадъ, между нами было нчто подобное.— Я вовсе не англичанинъ, а германецъ съ береговъ Рейна, значитъ почти, что вашъ соотечественникъ.
— Да, берега Рейна будутъ наши, твердо проговорилъ мосье Тюлипъ и хлебнулъ изъ стакана съ мыльной водою.
— Въ Петербург былъ я всего одинъ день, и не только не умышлялъ на жизнь вашу, но танцовалъ съ вами визави, удивляясь фіоритурамъ, которыми вы украшали каждую фигуру контрданса. Помните па, посл котораго вы хлопали себя по бедру и падали на полъ, потрясая ногами въ воздух?…
Старецъ подошолъ къ ршотк, отперъ дверь, ввелъ меня въ садикъ и подвинулъ другой складной стулъ къ бассейну.
— Добро пожаловать, сказалъ онъ вслдъ за тмъ: — добро пожаловать подъ мою кровлю, путникъ, знававшій меня въ полярныхъ странахъ вьюги и мороза. Но не говорите со мной про контрдансъ и хореграфическія вольности,— теперь я сталъ инымъ человкомъ.
— Напрасно, напрасно, сказалъ я въ свою очередь: — я вотъ, напримръ, все такой же любитель выпляски, какъ и прежде.
— Государь мой, отвтилъ старецъ: — для меня прошло такое время. Я лишился моей Виржини, женщины неоцненной, хотя вы и другіе постители танцовальныхъ вечеровъ обидно издвались надъ ея носомъ и бородавками. Она вышла замужъ — за актера! Съ той поры я занимаюсь уже не женщинами, а чтеніемъ и философіей.
— И прекрасно длаете: книги — лучшій другъ человка.
— Моя библіотека не велика. Я читаю лишь три сочиненія: Фенелонова Телемака, Мемуары госпожи Могадоръ и исторію Турціи Ламартина. Въ этихъ трехъ твореніяхъ исчерпана вся мудрость человческая.
— А парикмахерскимъ дломъ уже не занимаетесь?
— Никогда. Этотъ замокъ (онъ показалъ на башню дома) и этотъ садъ, обильный тнью — плоды моихъ долголтнихъ трудовъ по куафюрной части. Я могъ бы, еслибъ пожелалъ, нажить еще нсколько золота, купить себ виллу на берегахъ Луары, отель на одномъ изъ парижскихъ бульваровъ,— но мн многаго не надобно. Петербургская аристократія, въ день моего отъзда на родину, умоляла меня остаться, хотя годъ, въ ихъ столиц, но я отказалъ начисто. Я предпочитаю мирно сть мой хлбъ подъ моимъ собственнымъ виноградникомъ (тутъ мудрецъ допилъ свою мыльную воду) и подобно Улиссу, сидящему на холм, любоваться на отплытіе кораблей въ дальнія страны. Если кому-нибудь изъ молодыхъ путниковъ нужны мой совтъ и моя опытность, я за счастіе считаю длиться ими со всякимъ.
— Значитъ, сама судьба привела меня къ вашему замку, сказалъ я восторженно.— Я именно тотъ молодой путникъ, которому нужны совты стараго Одиссея. Я ду опять въ Россію, и не на одинъ день, а на долгое время. Сообщите мн кое-что объ этой чудной стран снговъ, такъ интересной для всякаго, ищущаго въ ней фортуны.
— Съ охотою, сказалъ Тюлипъ: — не вы первый приходите ко мн за совтомъ по этой части. Но прежде всего я долженъ спросить васъ,— чмъ хотите заняться вы въ Россіи? Артистомъ по части шевелюры быть не надйтесь: куаферу германцу предстоятъ лишь нищета да посмяніе.
— Я и не мчу на подобное мсто, моя спеціальность сапоги и кожевенныя издлія.
Старецъ окинулъ меня взглядомъ сердцевдца.
— Что жь, сказалъ онъ задумчиво: — сфера узка, но сапоги, если они просторны и красиво сшиты, нужны всякому. Вы благообразны, по французски говорите чисто. Скажите, знаете ли вы, что такое Россія?
— Вовсе не знаю, да и когда было научиться? Былъ я въ ней мелькомъ, получилъ катарръ и скорй ухалъ, не думая, что судьба опять заставитъ меня искать въ ней счастія.
— Въ такомъ случа, началъ мудрый старецъ:— надобно взяться за дло съ точки исторической. Готовы ли вы со вниманіемъ слушать мою рчь, можетъ быть нсколько философскую для возраста вашего?
— Я сгараю желаніемъ знанія,— и учоная рчь мн понятна.
— И такъ, важно началъ хозяинъ замка:— перенесемся въ Россію прошлаго столтія. Во второй половин сказаннаго вка царствовалъ въ Россіи кцаръ Петръ Всликій, супруга его, которую Вольтеръ называлъ Catherine la grand, состояла въ переписк съ фернейскимъ философомъ, по душ и остроумію то была истинная парижанка — другихъ похвалъ ей не нужно, это одно слово лучше всякой лести. До кцара Петра, русская земля находилась въ пучин варварства и безобразія: одеждой бояръ были звриныя кожи, сынъ могъ жениться на матери, народъ питался мохомъ и дикими каштанами, дома строились изо льда,— можете себ вообразить, какъ въ нихъ было холодно!…
— Отъ одного воображенія кровь стынетъ въ моихъ жилахъ!
— Кцаръ Пьерръ и супруга его поняли, что дло такъ оставаться не можетъ. Чтобъ озарить свою родину блескомъ просвщенія, они обратились къ иностранцамъ, но первыя попытки были неудачны. Сначала прибыла партія грубыхъ англичанъ, но вмсто того, чтобъ просвщать край, напилась до безчувствія, завела драки и была изгнана. За ней послдовали нмцы… (Извините меня, мой германскій гость! я уважаю вашу націю,— однако истина всегда была моимъ идоломъ.) Нмцы не напились, не набуянили,— но они заняли Академію, выжили изъ нея русскихъ литераторовъ, выписали изъ дома своихъ племянниковъ, надавали имъ казенныхъ квартиръ, жалованья, а затмъ стали совщаться о томъ, откуда происходитъ русское нарчіе. Такъ ихъ и оставили — говорятъ, что они и до сей поры сидятъ и разсуждаютъ. Кцаръ Пьерръ уже началъ приходить въ отчаяніе, но Catherine lа grande, не унывая, обратилась къ своему другу Вольтеру. Съ его помощью, по его указанію,— небольшая колонія французовъ переселилась въ Россію, провела тамъ нсколько лтъ и вы могли видть, за короткое время вашей жизни въ Петербург, что они сдлали изъ Россіи!
Я почтительно склонилъ голову въ знакъ согласія.
— Само собой разумется, продолжалъ мосьё Тюлипъ: — съ грубымъ, варварскимъ народомъ задача была нелегка. Не обошлось безъ мръ суровыхъ. Въ кодекс русскихъ законовъ одна изъ передовыхъ статей гласитъ: franais sont les primes de l’humanit, и малйшее непризнаніе этого закона влечотъ за собой ужасныя наказанія. До сей поры высшее общество столицъ обязано говорить не иначе, какъ по французски, особые чиновники за этимъ наблюдаютъ, наказываютъ ослушниковъ, а тхъ, кто упорно держится народнаго нарчія, ссылаютъ въ Сибери, на вчное жительство, или, врне, на безвременную погибель среди льдовъ и разъяренныхъ зврей пустыни.
— Это ужасно! вскричалъ я, содрогнувшись.
— Къ вамъ это не относится, кротко замтилъ Тюлипъ: — нмецкій языкъ презирается русскими, но говорить на немъ дозволено всмъ, конечно, кром особъ высшаго круга, въ который вы не попадете. Теперь историческая часть моего разсказа кончена, и я перехожу къ современной Россіи, которую вы должны хорошо извдать для успха въ вашихъ предпріятіяхъ. Посл всего мною вамъ сказаннаго, довольно ясно опредляется положеніе всякаго иностранца въ Россію прибывающаго. Высшее общество края, глубоко цня заслуги французовъ, озарившихъ его блескомъ цивилизаціи, лелетъ иноземцевъ, а такъ-какъ, по человческой слабости, во всхъ государствахъ остальные классы берутъ тонъ отъ высшаго общества, то можно наврное сказать, что радушный пріемъ ждетъ васъ въ Россіи, если только вы будете цнить и помнить свое высокое въ ней положеніе. Здсь въ Безансон вы — ничего! тамъ, въ Петербург, вы — просвтитель!— знайте это. Вы — соглядатай и депутатъ отъ Европы, какъ бы ни скромно было ваше артистическое значеніе. Оттого будьте горды и увренны въ себ. Положимъ, вы сшили какому нибудь бояру узкіе сапоги и онъ длаетъ валъ замчаніе — послушайтесь его, склоните голову, и вы пропали въ его мнніи…
— Но ежели сапоги, въ самомъ дл, узки?
— Жена кесаря выше всхъ подозрній! гордо произнесъ Тюлипъ, ковырнувъ рукой въ воздух.— На замчаніе бояра рзко скажите, что у него не нога, а копыто, что у всхъ русскихъ безобразныя ноги, и суровый бояръ замолчитъ и всегда будетъ у васъ заказывать. Съ жонами бояръ будьте снисходительне,— но ведите себя смло и предпріимчиво. Примряя башмаки или снимая мрку, говорите, что подобныхъ ножекъ не бывало нигд, кром Пинда и Геликона. Предпріимчивость и еще предпріимчивость!… о, государь мой (тутъ у мудреца глаза будто подернулись влагой), по этой части я бы могъ разсказать многое… не одна comtesse Yelva и графиня еодора… но довольно, оставимъ такія воспоминанія!… Изъ иностранцевъ Петербурга, воздлывайте дружбу (cultivez l’amiti) тамошнихъ французовъ: они одни изучили русскій бытъ и сердце богатыхъ русскихъ, они одни достойно поняли ту истину, что всякій народъ, едва выведеный изъ варварства, бываетъ ребячески тщеславенъ. Таковъ народъ русскій!— само собой разумтся, я говорю не про мужиковъ (mougiks), которые до сей поры питаются огарками сальныхъ свчь, а про общество высшаго круга. Тщеславіе этихъ людей безпредльно, изучивъ его, вы имете въ своихъ рукахъ сердце и карманъ русскаго человка, который не лишонъ ума и даже нсколько хитеръ, но становится маленькимъ дитятей, (moutard), чуть тщеславіе его затронуто. Россія, государь мой,— есть земля удивительнйшая въ мір, и я сейчасъ сообщу почему. Объявите въ ней, что ваши кожаныя иностранныя издлія продаются дешево, для возможнаго увеличенія дешевизны ихъ наймите самое скромное помщеніе, и будьте вы самъ артистъ Сакоски — петербургскій житель покроетъ васъ презрніемъ. Встртьте вашего русскаго покупателя тихо и вжливо — все погибнетъ, да въ добавокъ еще покупатель наговоритъ вамъ дерзостей. Но возвысьте цну втрое, займите магазинъ съ цльными стеклами, принимайте покупателя небрежно, даже съ нкоторымъ нахальствомъ — и фортуна ваша сдлана. За то, за что бы въ Англіи, Америк, даже Франціи вамъ подставили синякъ подъ оба глаза, въ Россіи вы прослывете первокласснымъ артистомъ! Другой примръ, не мене чудный. Во всякомъ кра тотъ торгъ хорошъ, гд уплата производится врно и скоро, гд неисправный должникъ рдокъ и подвергается быстрому наказанію. Если вы захотите такого торга въ Петербург — вы нищій, вы разорены съ перваго года. Въ Петербург почти вс живутъ не по состоянію, забирая товаръ, не знаютъ чмъ за него расплатиться.
— Вы меня ужасаете! прервалъ я мудраго Тюлипа.
— Выслушайте дале, продолжалъ мой хозяинъ, видимо гордясь впечатлніемъ своей рчи.— Въ Петербург вы будете имть дло съ полуазіатскимъ тщеславнымъ племенемъ, которое не уметъ ни разсчитывать, ни держать себя строго. Вамъ понадобится орлиный взоръ для того, чтобъ въ хаос этомъ различать то, что можетъ дать вамъ выгоду, и наоборотъ, что принесетъ съ собой раззореніе. Сейчасъ я ужаснулъ васъ, сказавши, что у русскихъ нтъ денегъ, и оно правда, и у васъ никто не будетъ покупать на чистыя деньги, но отъ васъ зависитъ угадать, кто изъ этихъ неплатящихъ иногда можетъ заплатить вамъ въ десятеро, и кого, по неимнію шансовъ уплаты, надо не подпускать къ себ на три мили! И вотъ почему вс петербургскіе иностранцы, а боле всего французы — не простые торгаши: нтъ, государь мой! то люди съ орлинымъ взглядомъ, полководцы въ нкоторомъ род, знатоки рода людского. За то они богатютъ, и готическій замокъ мой, и великолпный садъ, укрывающій нас въ эту минуту подъ свои сни,— ясное тому доказательство!
М-г Тюлипъ перевелъ духъ и потомъ заговорилъ снова.
— Изъ моей собственной опытности я могу привести вамъ множество доказательствъ тому, что всякая афера съ полуварварскими обитателями Петербурга есть своего рода сраженіе… При самомъ начал моего куафернаго поприща я имлъ неблагоразуміе выписать изъ Парижа запасъ дрянныхъ колецъ, серегъ и прочаго, но отдлка вещей этихъ была такъ груба, что никто ихъ не покупалъ, а мсто пропадало даромъ. Но я улучилъ вечеръ, когда въ мой магазинъ пришло нсколько богатой молодежи, по странному случаю, находящейся при денгахъ (это уже узнавать должно по чутью и нкоторымъ наружнымъ признакамъ), поговорилъ съ этими юношами дв минуты, сказалъ имъ, что вещицы выписаны для одной высокой особы, слегка замтилъ, что такимъ изящнымъ шалунамъ кольца и серги всегда нужны,— а за тмъ, государь мой, взялъ вчетверо за дрянь, одно обладаніе которою уронило бы меня въ глазахъ каждаго мастерового со вкусомъ! Другой разъ, съ помощью задолжавшаго мн молодого бояра, даже князя, я сбылъ его дяд огромную партію блья, которое обратилось въ лохмотья черезъ мсяцъ, дло казалось нелегкимъ: молодой бояръ стыдился, противился, говорилъ про то, что онъ gentilhomme, но молодой бояръ былъ мн долженъ много рублей, и я могъ, пожаловавшись его генералу, надлать ему страшнйшихъ непріятностей!..
— Вы истинный реній, m-r Тюлипъ! возгласилъ я, сложивъ руки съ изумленіемъ.— Вамъ должны поставить памятникъ…
— Sur la Perspective, на Невскомъ проспект! весело смясь подхватилъ мой собесдникъ.— Встртивъ васъ, я вспомнилъ про мою безцнную Виржини и теперь опять о ней вспоминаю. Поврите ли, благородный иноземецъ, что я, покровительствуя десять лтъ этому прекрасному, но расточительному созданію, наряжалъ и награждалъ его посредствомъ петербургскихъ офицеровъ и бояровъ? У Виржини вы — сами видли — былъ одинъ изъ лучшихъ туалетовъ города, и туалетъ этотъ, клянусь вамъ прахомъ Наполеона, не стоилъ мн ни сантима!
— Но какъ же это вы длало, чародй нашего времени?
— Такъ просто, какъ нельзя проще. Положимъ, Виржини нуждалась въ матеріи для платья — я покупалъ два богатыхъ куска, въ Петербург же, одинъ отдавалъ ей, цну обоихъ кусковъ тутъ же выручалъ, сбывая второй кусокъ какому нибудь тароватому фату. Требовалось перчатокъ дюжина — я покупалъ ихъ десять, и убирая голову княгин Ельв, говаривалъ: мн прислано изъ Парижа нсколько перчатокъ, да у здшнихъ дамъ руки велики… кажется, что перчатки проваляются напрасно. Знаю, однако, я одну ручку… тутъ граціозный поклонъ, привтливая улыбка — и одиннадцать дюжинъ поступило къ княгин, по цн, которой вы не поврите. Съ дорогими вещицами, каменьями большой цны операція выходила сложне — надо было подготовить сценку, разсчитать успхъ, дйствовать съ тонкостью. Чаще всего я старался выбрать такой quart d’heure, когда бы у меня въ салон завивались молодые и старые люди разныхъ круговъ общества: (весь Петербургъ исполненъ ненавидящими другъ друга кругами) аристократы, и полуаристократы, или полуаристократы и купцы, или купцы и чиновники — вы понимаете. Тутъ я показывалъ вещь, сообщалъ ее исторію, особенно обращаясь къ какому нибудь знатному голяку, не имющему ни кредита ни денегъ. Изящный голякъ хитрилъ, отвертывался отъ покупки, а кто нибудь изъ присутствовавшихъ, подзадоренный возможностью передъ нимъ ломаться, покупалъ вещь и коли были деньги, тутъ же клалъ ихъ на конторку, наслаждаясь смущеніемъ высшаго себя бояре. О, государь мой, бывали сцены ни съ чмъ несравненныя! И ни разу, поврьте мн, ни разу не испытывалъ я неудачи въ своихъ замыслахъ! Чуть постители мои длались хоть сколько нибудь прижимисте и начинали показывать ladrerie я брался за средство всегда мн удававшееся. Я приглашалъ къ себ нсколькихъ соотечественниковъ, даромъ причесывалъ имъ волосы, вводилъ въ оживленный разговоръ и результатомъ было то, что самый осторожный бояръ не смлъ жаться въ присутствіи иноземцевъ и цивилизаторовъ своей родины!…
Хозяинъ пышнаго замка видимо утомился своимъ краснорчіемъ, но я не могъ отказать себ въ одномъ, послднемъ вопрос.
— Достопочтенный мосье Тюлипъ, сказалъ я ему, изъ словъ вашихъ усматриваю я съ изумленіемъ, что въ числ вещей, продаваемыхъ вами по званію куафера, вы сбыли огромное количество дрянныхъ золотыхъ издлій, блья обращающагося въ лохмотья…
— Разныхъ пледовъ, тросточекъ изъ гнилого дерева, гаванскихъ сигаръ гаврскаго издлія, галстуховъ изъ истлвшаго атласа, перчатокъ не выдержывавшихъ одного вечера, воды для рощенія волосъ, почерпнутой изъ Невы и rivire Фонтанка! гордо проговорилъ мой собесдникъ.
— Однимъ словомъ, вещей крайне сомнительнаго качества, особенно принимая въ соображеніе ихъ высокую цну. Неужели же ни одинъ изъ бывшихъ покупателей вашихъ, усмотрвъ негодность пріобртеннаго товара, ne обругалъ васъ всенародно и не поколотилъ на улиц?
— Меня?… иностранца? представителя Франціи? вскричалъ Тюлипъ, и вдругъ, безъ всякой видимой причины, перемнилъ суровый тонъ на тонъ самый дружественно-коифиденціальный.— Да, почтенный мой гость, вы проницательны, кое-что подобное произошло и со мною. И до сихъ поръ не забылъ я молодого бояра, офицера кавалеріи, который купилъ у меня гнусныхъ сигаръ, пришолъ ко мн съ початымъ ящикомъ, заперъ двери салона моего, и не взирая на ужасъ бывшихъ въ немъ постителей…
— Что же? что же? спросилъ я съ нетерпніемъ.
— Государь мой! что было въ тотъ вечеръ, покрыто мракомъ неизвстности. Но черезъ три дня посл разсказаннаго событія, пріхала ко мн, въ слезахъ, графиня, мать буйнаго бояра, дала мн тысячу серебряныхъ рублей и взяла росписку, что я не буду жаловаться на ея сына. И я далъ росписку, и поцаловалъ руку у графини, и привтливо проводилъ ее до экипажа… Этотъ день былъ днемъ памятнымъ въ моей жизни, въ этотъ день, благодаря тысяч рублей, упавшихъ на меня съ облаковъ, я ршился купить домъ на родин и пристроить къ нему башню, которою вы теперь любуетесь.
Мосье Тюлипъ замолчалъ. Минувшіе годы проносились передъ его воображеніемъ… я не счелъ себя вправ доле тревожить этого практическаго мудреца и мирно удалился, самъ исполнившись мыслей, до крайности поучительныхъ.
1860.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
