Устои, Златовратский Николай Николаевич, Год: 1882 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 263 минут(ы)

УСТОИ.

ИСТОРІЯ ОДНОЙ ДЕРЕВНИ.

	У народа свои задачи. (Изъ славянофильскихъ афоризмовъ).
	Не потому упорствуютъ, чтобы не понимали свта и изцленія, а потому, что источникъ этихъ благъ заподозрнъ ими. (Н. Щедринъ.— ‘За рубежомъ’).

I.

Въ август благодатные дни иногда выпадаютъ нашей деревн, когда воздухъ такъ чистъ, что стоящія на самомъ краю горизонта блыя сельскія церкви кажутся прозрачными, какъ будто вылиты он изъ яраго воску, когда облачка нтъ на водянисто-лазурномъ неб, когда солнце одно торжественно-плавно плыветъ по немъ и словно пристально смотритъ на пригртыя имъ деревенскія нивы. Обыкновенно, съ утра до заката, пуста и безмолвна въ эти дни деревенская улица. Тутъ никого нтъ — ни взрослыхъ, ни малыхъ, ни старика, ни младенца. Въ избахъ окна закрыты, ворота замкнуты, живого движенія почти не видать, и только одинъ старый вязъ медленно качаетъ своей удрученной вками вершиной. А между тмъ, слышишь, какъ невнятный, но сплошной гулъ жизни нестся непрерывно справа, слва, сзади: слышишь скрипъ тяжело нагруженныхъ возовъ, фырканье лошадей, окрики мужиковъ, плачъ грудныхъ дтей, звонкіе голоса деревенской молодежи, иногда ея здоровый, переливчатый смхъ, или высокій фальцетъ матерей, раздраженно покрикивающихъ на забаловавшихся ребятишекъ. И весь этотъ гулъ здоровой человческой жизни такъ же несмолкаемо виситъ въ воздух, какъ гулъ пчелъ на паск, какъ будто все живое выбралось изъ деревни и гд-то тамъ, за околицей, расположилось шумнымъ становищемъ кругомъ. Чувствуешь, что стоишь въ центр какого-то жизненнаго процесса, въ которомъ не участвуешь, но который какой-то непостижимой властью подчиняетъ себ. Самый деревенскій воздухъ въ это время такъ полонъ раздражающей кровь ароматичности: чмъ ближе къ деревн, тмъ онъ влажне, тепле, гуще и пахуче, какъ будто входишь въ просторную снницу, набитую свжимъ, только-что привезеннымъ спомъ, такъ что еще кругомъ не успла оссть мелкая пахучая пыль снной трухи. Чувствуешь, какъ эта пыль непримтными для глазъ облаками носится надъ всей деревней, а надъ гумнами за околицей, гд теперь сосредоточилась вся деревенская жизнь, къ этой ароматической снной пыли прибавились облака золотистыхъ усиковъ отъ ржаныхъ колосьевъ, которые искрятся въ солнечныхъ лучахъ, какъ снжинки въ ясный морозный день. Все это образуетъ ту смшанную, сытную, хлбную атмосферу сельской страды, которой дышетъ грудь земледльца и которая, несомннно, представляетъ одинъ изъ животворныхъ элементовъ деревенской природы, возстановляющихъ народныя силы изъ-подъ гнета горя, нужды и мрака.

Наша деревня лежитъ въ неглубокой ложбин, на берегу небольшого озера, окруженная цпью холмовъ. Если войти на одинъ изъ нихъ, то картина, которая сразу откроется передъ глазами, объяснитъ все: и пустынность деревенской улицы, и сплошной немолчный гулъ окрестныхъ полей, и захватывающую, всепокорящую силу этого массоваго гула. Тамъ и здсь, на вершинахъ холмовъ и по берегамъ озера раскинулись ея сосдки: он видятъ ее всю, цликомъ, до послдняго угла, она видитъ ихъ, все, что длается въ каждой изъ нихъ. Тутъ все открыто, все ясно, все на глазахъ у божьяго солнца. Теперь, въ страду, жизнь деревни ушла изъ центра къ периферіи: какъ кровь изъ сердца, разлилась она по жиламъ организма, до самыхъ крайнихъ его предловъ, и оживила собою все, и претворила въ себя все мертвое, и всему придала цнность и смыслъ, и обратнымъ потокомъ понесла освященные ея прикосновеніемъ дары земли къ общему вмстилищу — сердцу. Медленно движется этотъ обратный потокъ. По бокамъ холмовъ скользятъ высоко навьюченные возы сноповъ. Вокругъ пустынныхъ избъ, мало-помалу, образуется сплошной пестрый внокъ: какъ золотыя короны, выростаютъ одинъ за другимъ скирды свжаго хлба. А между ними снуютъ непрерывной связующей цпью блыя, красныя и синія рубахи вернувшихся съ полей жнецовъ и жницъ. Деревенская птица хлопотливо носится тучами тутъ же. Все живое сгрудилось здсь, вокругъ этихъ ростущихъ все выше и выше хлбныхъ гигантовъ, все живетъ и чувствуетъ здсь ими, душа мужика ростетъ и переполняется по мр того, какъ ростутъ эти скирды. Здсь все дышетъ этой ароматической, сытной, хлбной пылью, которая носится въ воздух, все собралось здсь теперь, что прежде жило и задыхалось въ душной изб: здсь всмъ дло, всмъ воздухъ, всмъ надежда.

Вотъ онъ, этотъ хлбъ, этотъ даръ природы за тяжелый трудъ, вотъ онъ здсь, передъ глазами, подъ защитой, укрытый отъ непогоды и стихій!

— Слава Создателю! выговариваютъ старики и морщинистыми бурыми руками истово осняютъ себя крестомъ:— натко-съ, солнышко-то красное цлую недлю грло и свтило, ровно фонарь: хоть бы теб облачко одно его заволокло. Вотъ что шаръ по синему стеклу катилось…

— Слава Создателю! вторятъ, подходя другъ къ другу, сосди, весело смотря на собравшіяся около скирдовъ пестрыя группы своихъ молодыхъ поколній.

Имъ весело смотрть на молодыхъ матерей, которыя услись теперь въ тни скирдовъ съ грудными младенцами, окруженныя стаей ребятишекъ, наголодавшихся, набоявшихся и наболвшихъ за лто, вмст съ матерями, оторванными отъ нихъ съ ранняго утра до поздней ночи лтней страды.

Теперь имъ незачмъ уходить отъ дтей, теперь вся жизнь будетъ здсь, ‘на задахъ’, за околицей, около высокихъ скирдовъ.

— Вотъ вамъ и матери пришли. Вс живы будемъ! выговариваютъ старики, поглаживая блокуряя головы внуковъ.

Имъ весело смотрть и на подростковъ, которые то съ торжественною медлительностью съ разныхъ концовъ подъзжаютъ къ скирдамъ, лежа на высокихъ возахъ сноповъ, то ухарски мчатся порожняками въ пустющія съ каждымъ часомъ ноля за новыми снопами.

Имъ весело смотрть и на здоровыхъ бородатыхъ большаковъ, навивающихъ скирды. Быстро летаютъ кверху въ могучихъ рукахъ желтые снопы, оставляя въ бородахъ и на голов мужиковъ обломанные колосья. Потъ градомъ катился съ усталыхъ лицъ. Растегнутыя груди усиленно дышатъ и бурютъ на солнечномъ припек.

Вотъ высокій, здоровый парень, въ красной рубах, съ блой лохматкой кудрявыхъ волосъ, съ широкимъ лицомъ, пылающимъ жаромъ, налившимся кровью, стоитъ на верхушк заканчиваемаго однья и, быстро схватывая то спереди, то сбоковъ, то сзади летающіе кверху снопы, усиленно укладываетъ ихъ но окружности. Онъ весь какъ-то напряженно, лихорадочно, до потери сознанія погруженъ въ работу, безъ передышки, съ тупо выпученными глазами, быстро движетъ онъ всмъ своимъ широкимъ тломъ, то сгибаясь, то выпрямляясь, поминутно повертываясь во вс стороны. Онъ весь — воплощеніе здороваго физическаго труда, на вольномъ раздоль, въ сытной хлбной атмосфер.

— Дйствуй! раздается его веселый окрикъ.— Подавай еще!..

— Будетъ, будетъ! дай народу вздоху! Запойный! слышится ему въ отвтъ съ разныхъ концовъ звонкій хохотъ двокъ.

— Подавай! кричитъ парень.

— Будетъ!.. И то выше всхъ наклали! не сдержитъ!

— Дйствуй! кричитъ парень. Онъ мимоходомъ окидываетъ внизу раскинутую толпу, и ему любо, что эта толпа, покорная какой-то непобдимой сил, невольно подчиняется его окрику: вс, и старики, и молодые, усталые и слабые, еще упорне, еще лихорадочне суетятся, спшатъ.

А между тмъ, скирдъ парня ростетъ все выше и выше. Вотъ, наконецъ, онъ ‘завершилъ’ его — выпрямился, раскинулъ руки и посмотрлъ кругомъ: и тамъ, по холмамъ, у сосдокъ-деревень, и здсь, въ ложбин, кипитъ работа, кишитъ людской муравейникъ и немолчнымъ гуломъ гудитъ въ воздух.

— Ого-го-го! заоралъ вдругъ переполненный довольствомъ парень, взмахивая руками, какъ крыльями, и вся деревенская околица откликнулась ему дружнымъ смхомъ.

— О, жадный! Когда на него угомонъ будетъ! Разв за ‘жадными’ угоняешься! носится въ толп.

А парню любо. Турманомъ скатился онъ съ высокаго скирда, брякнулся оземь и растянулся въ тни его. Усиленно дышетъ его грудь, ноздри раздуваются, какъ мхи, глаза смотрятъ въ голубое небо, онъ ничего не думаетъ, онъ чувствуетъ одно, какъ подъ нимъ какъ будто колышется земля, и подъ это укачиваніе по всему тлу переливается истома, такъ пловецъ, усиленно работая всми членами, выбирается, наконецъ, на середину озера и, здсь, надъ бездонной глубиной, поворачивается на спину, распластавъ руки, и отдыхаетъ, тихо укачиваемый волнами.

— Слава Создателю! Убрались, за благо-время, говоритъ низенькій лохматый мужичекъ въ синей неподпоясанной рубах, подходя къ другому высокому и сутуловатому старику, стоявшему, опершись на вилы, около скирда, съ котораго скатился Пимаха:— вишь, вонъ, глянь, холмы-то, показывалъ лохматый мужичекъ рукой на желтую щетину оголвшаго жнива: — вс сосди убрались разомъ, какъ одинъ человкъ. Вишь деревни-то хлбомъ обставились за одинъ день, ровно по приказу! И мужичекъ, вытащивъ кисетъ, шрислъ на траву, поджавши ноги, и сталъ набивать трукбу.

— Благодарить Бога! Полегчаетъ народу. Все веселй глянетъ, сказалъ высокій старикъ, подсаживаясь къ нему.

— Ишь жадобный!.. Надорвался! Лютъ у тебя народъ къ работ, указалъ лохматый старикъ на валявшагося около скирда Пимаху:— счастливъ ты, Пиманъ Савельичъ, счастливъ!..

— У насъ онъ, Пиманъ-то Савельичъ, завсегда былъ счастливъ, говорили, подходя къ нимъ, еще два мужика, отирая потъ и снимая платки, которыми были обернуты ихъ головы, чтобы не мшали въ работ волоса, да солнце не жгло темя.

— Какое счастье! Мужицкое счастье, отвчалъ, улыбаясь, дядя Пиманъ.

— Конечно, мужицкое!.. А хоть и мужицкое — все же вдь счастье!

— Не стану Бога гнвить — наградилъ! Не отбивались пока отъ труда.

— Вишь, поворачиваются, ровно быки породистые! Что мужики, что бабы — на подборъ! говорили сосди, посматривая на суетившуюся группу, укладывавшую по сосдству съ поставленнымъ скирдомъ днище для новаго однья.

— Что потрудишься, то и возьмешь! замтилъ Пиманъ.

— Это такъ. Въ васъ это качество есть… Не даромъ васъ ‘жадными’ прозвали… Ну, и еще я теб скажу, почему ты счастливъ: потому, ровнъ ты, завсегда былъ ровнъ… Духъ у тебя завсегда былъ ровный, мягкій духъ… Вотъ по какой причин ты былъ счастливъ!… Ужь не знаю — добродтель то будетъ, нтъ ли, только это врно, говорилъ лохматый старикъ, постоянно прищуривая больные глаза, которые рзали яркіе, отражавшіеся отъ скирдовъ, солнечные лучи.— Вотъ что рчка: не трожь ты ее, не пруди — и течетъ себ она тихо, мирно, какъ берегъ идетъ, холмикъ стртитъ — обжитъ, къ овражку подойдетъ — сожмется, на лужокъ попадетъ — зеркаломъ ляжетъ…

Ддъ Пиманъ засмялся на рчи стараго пріятеля, дяди Мина.

— Вотъ оно тутъ и есть мужицкое счастье, любезный ты мой, продолжалъ лохматый Минъ Аанасьичъ: — безъ ровнаго духу крестьянамъ не жить!.. Безъ ровнаго духу и хлбъ не сберешь!.. Какъ онъ вотъ во всемъ ровный-то духъ есть, все и идетъ заодно, сообща, сподручно, скоро… А какъ ежели битва пойдетъ, война, попадетъ рка на плотину или на крутизну, ну, тутъ мужицкому счастью не быть!.. Мужичекъ миръ любитъ, спокой, чтобъ кругомъ его все свтилось, улыбалось, да радовалось: и солнышко чтобъ свтило и грло, и земля была теплая, да мягкая, и людъ чтобъ былъ веселый, бравый, псенный, и скотина чтобъ бодре бгала — вотъ то и спорость будетъ мужицкому счастью!.. Вотъ почему мужичекъ и чутокъ ко всякой битв… Ему мало, что на огород у него тихо, ему чтобъ все кругомъ было свтло и радостно… Потому ужь ежели у сосда плохо, и у тебя хорошему не быть: жди бды…

Такъ говорили почтенные мужики деревенскаго міра, сойдясь близь скирдовъ ‘счастливаго’ Пимана, побуждаемые тайнымъ желаніемъ передать другъ другу то чувство общаго довольства, которое жило въ эту минуту въ каждомъ изъ нихъ. А между тмъ, передъ ними кипла работа: посл порыва громкаго смха, говора и остротъ, вызванныхъ окрикомъ молодого Пимахи-внука, все по околиц какъ будто стихло, но при воцарившемся молчаніи, казалось, еще боле чувствовалась общая трудовая напряженность, напряженность спшная, упорная. Изрдка только слышался грохотъ опорожненныхъ телегъ, окрики подростковъ на лошадей, да гд-нибудь одинокій плачъ грудного ребенка. Вотъ уже выросла новая половина скирда на глазахъ у Пимана, подъ дружнымъ усиліемъ четырехъ его мужиковъ. Солнце давно уже сло, окрасивъ поля оранжевымъ свтомъ вечерней зари.

— Пора бы закончить. Вонъ ужь по деревнямъ завершили, да и нашихъ разошлась половина по избамъ, говорили Пиману усталыя дти, утирая рукавами рубахъ мокрыя лица.

— Ныньче суббота, не грхъ и пораньше прикончить, прибавили женщины, собираясь возл скирда и устало опершись на двузубыя вилы, которыми подавали снопы:— мы ныньче бани топили… Вымыться надо сначала, а мы самоваръ приготовимъ…

— Надо-бъ и этотъ сегодня свершить, сказалъ старшій Пимановъ сынь:— что-жь мы его въ половин оставимъ?

— Будетъ, будетъ!.. Управимся посл, возстали женщины разомъ:— надо работать на людяхъ… И то ужь насъ жадными прозвали! Всего не возьмешь.

— Правда, замтилъ и ддъ: — надо работать на людяхъ, хотя въ труд грха тоже немного… Что-жь, пойдемте! Снопы ужь свезены съ полей… Коли ненастье настанетъ, все-жь они дома: въ снницу посл уложимъ…

— Конечно, что такъ, отвтили старшія дти:— только вси же бы лучше убраться… Завтра чмъ свтъ на подводахъ удемъ.

— Разв что есть?

— Подходили тутъ Строгіе, звали въ артель. Взяли они у купца сорокъ бочекъ доставить до мста.

— Нтъ на васъ угомону, промолвила жена:— все хотите забрать!..

— Мы не грабить идемъ. Вамъ же лишній кусокъ, да спокой… Моли еще Бога, что есть за что взяться… Мы не купцы: только работой и живы… Будешь тутъ жаденъ!

— Врно: все наше тутъ счастье, вставилъ и ддъ.

— Когда-жь отдохнете? спросила сердобольная мать:— ребятишекъ хоть не берите.

— Отдохнемъ на возахъ, по дорог… А ребятишекъ, пожалуй, до время оставимъ.

И сказавши, вс тронулись къ дому: женщины убрали все лишнее въ снницы и, покрестившись, заперли ихъ деревяннымъ засовомъ. Тихо шагая, старшіе пошли къ избамъ, говоря о цн за подводы со старымъ Пиманомъ. Подростки же убирали коней торопливо и въ ворота выводили на улицу, къ общимъ колодцамъ, на водопой. Улица сразу вся оживилась. Везд у колодцевъ толпились дти съ конями и, напоивъ ихъ, садились верхомъ, и парни, и двки, и собирались въ общую группу у широко распахнутыхъ верей, поджидая отставшихъ. Вотъ, наконецъ, вс собрались и бойкою рысью, весело гикая, они помчались въ луга, надъ которыми легкой дымкой собирался туманъ. Вдали, какъ будто купаясь среди бловато-туманнаго моря росы, затопившей весь лугъ, рисовался табунъ, и, заслышавъ громкій топотъ запоздавшихъ своихъ односельцевъ, разомъ привтствовалъ ихъ громкимъ ржаньемъ. Ему еще веселе отвтили всадники громкимъ ‘го-го’! и, спрыгнувъ съ лошадей, предоставили ихъ собственной вол — мчаться на призывное ржанье. А сами гурьбой, недоуздки накинувъ на плечи, назадъ двинулись, поспшая на ужинъ.

II.

Между тмъ, въ избахъ жены мужьямъ приготовляли блье, торопливо катая скалками, а дочери — свжіе вники изъ березовыхъ сучьевъ несли изъ амбаровъ. Захвативши все это, двинулись дды, мужья и братья къ банямъ, стоявшимъ толпою у рчки. Но на пути ихъ встрчалъ староста и говорилъ: ‘Братцы! Изъ бань вы домой не ходите… Заверните сначала на сборню подъ вязомъ: народъ, слышь, съ устатку, съ уборкой поздравиться хочетъ… А между прочимъ, и дло до васъ есть’.

— Кто поздравиться хочетъ, пускай бы и пилъ въ одиночку, замтили трезвыя дти Пимана.

— Не у всхъ оно къ разу бываетъ, добродушно отвтилъ имъ староста.— А тутъ, въ общій счетъ, на міру, всякому хватитъ по чарк…

— Это врно, подтвердилъ и Пиманъ:— лучше пить на міру — легче на сердце ложится, чмъ тянуть въ одиночку.

— Что правда, то правда, сказалъ староста, старый знакомый Макридій.

Скоро собрался народъ въ сборное мсто мірскихъ посиднокъ, подъ вязомъ стариннымъ, у небольшого пруда. Это старое мсто давно ужь, еще отъ праддовъ, выбрано было. Можетъ быть, сотни лтъ, какъ этотъ старикъ, вязъ долговязый, слушаетъ тутъ мужицкое горе и радость, псни и пени, видлъ много хорошаго, но и жестокаго тоже не мало прошло передъ нимъ.

Тутъ уже много народу собралось, и шумно-веселыя шутки шутили надъ слабыми къ выпивк, которые все торопили съ виномъ, дрожали они посл бани и едва попадали зубомъ на зубъ, лихорадка ихъ била отъ нетерпнія. Но Макридій къ ихъ мольбамъ не склонялся: отъ артельныхъ обычаевъ отступить онъ ни за что бы не позволилъ себ, и, держа на колняхъ боченокъ, ждалъ, когда вс соберутся. Буйно ругались они, а надъ ними народъ издвался остротами, и староста самъ хохоталъ.

— Ну, вотъ и вс собрались, сказалъ онъ, когда подошелъ Пиманъ съ сыновьями.

— Чего-жь было ждать ихъ? Черезвый вдь намъ не попутчикъ, замтили слабые къ водк міряне.

— Порядокъ, сказалъ Макридій:— зато меня міръ уважаетъ, что блюду я старинный обычай равненья мірского, безъ послабленья.

— Ну, поздравляю съ удачной уборкой, продолжалъ онъ, наливая стаканъ:— ныньче выпить не грхъ: уборка на рдкость была… Полегчаетъ народу!.. Дастъ Богъ, у всхъ хватитъ до новаго хлба…

— Коли въ кабакъ не снесемъ, молвилъ сурово изъ староврской выти старикъ.

— Эка ворона!.. засмялись міряне:— ты говори, чтобы все въ спорину шло!..

— Это вотъ такъ!.. Пейте-ка! подчивалъ староста въ чинномъ порядк, наливая и каждому самъ поднося по стакану.— Главное дло, перве всего, подати справить, чтобы недоимокъ за нами, какъ и до-прежде, не значилось… Это первое дло: чтобъ насъ не тягали, чтобы начальства у насъ въ вкъ не видали… Мужику это первое дло! Мужика только разъ тронь — загубишь совсмъ и во вкъ не подымешь… Вотъ вамъ примръ, мужички: Пиманова выть… Сами вы ихъ за лютость къ работ ‘жадными’ прозвали. Вотъ, посмотрите: счастливе нтъ мужиковъ! А отчего все? оттого, что весь вкъ все хозяйство свое охраняли: раньше всхъ встанутъ, позже всхъ лягутъ, нигд ужь труда не упустятъ, лишь бы волка въ овчарн не вадить… Лучше глотку заткнуть ему, только бы не шасталъ онъ у дворовъ… Разъ повадится онъ — долго возиться придется!

— Вишь ты какой проявился учитель! шутили міряне.— Али не хочешь въ холодной сидть?

— Не самъ отъ себя говорю: такъ насъ старики обучали, говорилъ мягко и плавно тонко-дипломатичный Макридій Софронычъ, пока міръ пилъ вино да дакалъ и такалъ въ отвтъ.

Впрочемъ, не вс выпивали: были и такіе, какъ Пимановы дти, они трезвость блюли неуклонно и къ пьющимъ вино относились строго, зная къ какому оно униженью доводитъ. А имъ, почитаемымъ всми, униженье такое было бы хуже раззора. Но все же они не сторонились, какъ выть староврская, отъ артельныхъ обычаевъ и чтобъ міру глаза не мозолить — пили въ складчину чихирь съ другими, непьющими водки.

Нын собрались вс семь вытей, по вытному съ каждой, да отъ двора по хозяйному члену (молодежи здсь не было видно сегодня: устала она и близь матерей, что готовили ужинъ, пригрлась). Были тутъ выти Сохатыхъ (или, что тоже, Коты), выть Мрзлыхъ, Пиманова выть, что прозвали ‘жадной’, Мосева (нашихъ старыхъ знакомыхъ, Мосея дтей съ Клопомъ и Сатиромъ), выть Строгихъ и выть старовровъ. Такія прозванья окрпли за ними отъ древнихъ родовъ, которые первыми нкогда сли въ этой зеленой ложбин. И нетолько названья остались, но и теперь еще можно подмтить въ каждой выти каждому роду особый свойственный складъ. Изъ Сохатыхъ — кряжисты, низкорослы, толсты, бородаты, вс упрямы, несговорчивы, тупы, и прозванье несутъ ‘попершныхъ’, любятъ выпить, но выпивши, вс становились еще ‘попершнй’, и хотя добры въ душ, однако, часто въ образъ звриный приходятъ и не мало, по тупости, злаго приносятъ… Коты — говорливая, мелкая, юркая выть, красно говорятъ и хоть доброе дло не прочь совершить, по за нимъ никогда не забудутъ тонко и свой интересъ провести. Староста — Макридій Софронычъ выти той вытный. Выть Строгихъ — благообразна и чистоплотна, любитъ почтеніе къ старшимъ въ дому, повиновенье дтей, строгость въ одежд, и въ пищ, и въ отношеніяхъ къ ближнимъ. Любитъ давать милостыню, но любитъ при этомъ сказать и резонную рчь въ поученье, и часто своей ‘справедливостью’ передъ всми кичится. Старовры — то скрытный, сердитый и молчаливый народъособнякъ, эта выть никогда не позволитъ мшаться себ съ другими вытями, крпко глядитъ за своей усадьбой, стараясь селиться въ особый конецъ, крпкіе держатъ замки у воротъ и у усадьбъ загороды. Много тутъ было еще мужичковъ захудалыхъ: они приставали то къ той, то къ другой изъ главныхъ вытей.

— Ну, и потшилъ насъ нон Пимаха твой! сказали міряне,— обращаясь къ Пиману.— Экая жадность! Экая лютость къ работ!.. А вотъ, поди, изъ солдатъ давно ли вернулся!

— Нон поменьше ихъ портятъ, замтилъ Пиманъ:— хоть и три года съ ружьемъ повертится, а все же мало склоненья иметъ къ этой забав. Пришелъ, улыбается: ну, говоритъ, развязался! Только и думалъ: скорй бы домой! Вышелъ во дворъ, ходитъ межъ коней, старыхъ ласкаетъ, а новымъ смотритъ и въ зубы, и въ хвостъ… Такъ и скотину онъ всю осмотрлъ… Любо ему!.. ‘Ну, говоритъ, теперь межь своихъ!’ Сохи, бороны, косы — все осмотрлъ, пробуетъ, вертитъ въ рукахъ…

— Хорошо, кому въ сильный дворъ придется вернуться… Да счастливыхъ такихъ-то немного!.. возразилъ одинъ мужичекъ захудалый, скорбно мотнувъ бородой.

— Видно, міряне, голодный счастливымъ не пара! замтилъ, лукаво смясь, странный мірянинъ, который одинъ, казалось, въ общемъ труд и довольств не принималъ никакого участія. Засунувши руки въ карманы, давно онъ стоялъ въ сторон, прислонившись къ старинному вязу. Пимановы дти угрюмо наморщили брови. Старикъ самъ Пиманъ осердился. Но тутъ вдругъ поднялся лохматый пріятель Пимана, съ больными глазами — Минъ Аанасьичъ.

— Стойте, стойте!.. Что правда, то правда, сказалъ онъ, поправивъ на плечахъ худой полушубокъ:— только не въ томъ тутъ дло! Стойте, я вамъ разскажу… И раньше не былъ я очень чтобъ счастливъ, сами вы знаете, къ тому-жь зашибались мы съ братомъ виномъ, шла битва у насъ денно и пощно, жены бранились, ребятишки ревли!.. Гд-жь тутъ крестьянству идти!.. Тяжко мн стало… Вотъ, поссорившись съ братомъ, въ раздлъ мы вступили: изъ-за каждой колоды, бранились, дрались, судились… Такая битва шла! Думаю, что же я тутъ убиваюсь на трудной работ?.. Плюнулъ я, землю оставилъ, и свою половину избы досками забилъ: ушелъ съ женой и съ ребятами въ городъ… Тутъ повезло намъ, не долго бились въ нужд: къ купцу насъ пристроили въ дворники, дворъ стеречи. Жилъ онъ одинъ, хоть и богатъ былъ, и домъ былъ обширный, все Богу молился, да постничалъ, ни къ кому не ходилъ и къ нему-то боялись ходить… Скупъ былъ, за то временами запьетъ, тогда деньгами сыпалъ безъ счету! Перепадало и намъ, случалось… Да посл запою вдругъ на него нападала боязнь, и тогда онъ меня всмъ ублажалъ, чтобъ только былъ я ему вренъ. Житье было всласть: сиди у воротъ цлый день, или лежи на печи: пироги лзутъ въ ротъ сами.— Только ночью ходить вокругъ дома надобно было, да бить неустанно въ трещотку… Что же, братцы мои, вдь году не выжилъ! Тоска обуяла… Бывало деньженки коли перепадутъ, все въ кошолку съ женой зашивали: вотъ подемъ въ деревню, купимъ коня, коровенку, овецъ, только и мысли было!..

— Такъ это, такъ, подтвердили міряне.

— Да, что: въ слезы бывало отъ скуки… ей-Богу!.. Что мы за люди здсь, думаемъ:— ровно псы приворотные! Только и честь намъ… Въ чемъ наше дло? купца беречь по ночамъ, на втеръ лаять, чтобы спать ему было не жутко… Вотъ какъ-то отъ этой тоски и пошелъ я въ побывку въ деревню, вотъ такъ же на жниво попалъ… Въ деревн никмъ никого: подошелъ я къ нашей старинной изб: гляжу, развалилась… отъ трубы только два кирпича торчало на крыш. Стекла въ окошкахъ повыбиты… ‘Ну, думаю, плохо брательникъ живетъ… А поди сколько работы и нужи подыметъ! Тутъ вдь работа не наша: за тмъ присмотри, за другимъ, тутъ торопись — да и тамъ не звай… Вышелъ я на поля — гляжу, весь народъ тамъ собрался. А въ матушк-ржи, словно въ рк, плавали бабы и двки. А мужики по задворкамъ ужь скирды называли!.. Подошелъ, говорю: ‘Богъ въ помочь, братцы!— какъ дло?— говорятъ: слава Богу!.. Мы, вдь, не горожане: вотъ наше дло все тутъ! Посмотри-ка, рожь-то какая, въ ростъ человчій! Вишь какихъ королей намахали! Каждый скирдъ нон въ полутора раза выше кладемъ! Скажетъ спасибо намъ царь и народъ, да и вы, горожане: вдь вы только тмъ и живы, что мы на базаръ привеземъ… Коли мы не прідемъ къ вамъ, тутъ вамъ и съ деньгами смерть!’ Смются! Гляжу, брательникъ мой тутъ: только меня увидлъ, отвернулся и шапки не снялъ… Стыдно и мн къ нему подойти..? Сталъ я, смотрю на народъ, какъ онъ работалъ, ровно одинъ человкъ, дружно и ладно… Вотъ что Пимаха теперь, помню я, также на скирд парень стоялъ и гигикалъ вовсе вольное горло… А народъ, ровно въ догонку за нимъ, напрягался… ‘Братъ, говорю, дай завершу теб я однье! Мастакъ быль когда-то на это!— ‘Ну-ка, попробуй, смются:— какъ-то ты съ жиру на немъ станешь вертться?’ Залзъ я, глянулъ кругомъ — на лса, на луга, на народъ… да до ночи и проработалъ! А пошабашавши, также вотъ міряне собрались тогда къ кабаку: поставилъ я имъ на поздравку четвертную бутыль… да какъ выпили малость, упалъ я тутъ въ ноги нашему міру: ‘Братцы, дайте землицы… Буду крестьяниномъ врнымъ!.. А блажь мн простите’.— Дать мы дадимъ, сказали (старики, чай, вотъ помнятъ): — а за то, что ты блажью своей теперь міръ утсняешь землей, ты долженъ понесть наказанье — выставить міру ведро, да заплати въ благодарность тому, кто твою землю холилъ. Такъ вотъ оно что! Чмъ тебя Богъ не попуститъ, хошь бы въ золотыя хоромы загналъ, только земли не чурайся… Да что мы! Вы вотъ нашихъ деревенскихъ купцовъ посмотрите: то-ли не жирно живутъ, лсами торгуютъ, барской землей, а въ своихъ деревняхъ лапоть свой ни въ вкъ не покинутъ, дуракъ разв случится… Что это значитъ? А-съ? То-то вотъ: значитъ это все — тлнъ, прахово дло!.. Крпче мірского лаптя мужику не найти… Вотъ оно — дло какое!..

— Красно говоришь ты, сказалъ старовръ, ворчливый, угрюмый старикъ:— а я такъ полагаю, что на васъ тогда съ братомъ плети отцовской хорошей не было, да міръ не училъ васъ… Были бы тогда и счастливы! Счастье плохое, коли отецъ сыновей, а міръ молодыхъ распуститъ изъ власти!.. Видимъ теперь мы, къ чему подошло все!.. Раздоры, гульба, пьянство, распутство!.. Да имъ еще землю подай!..

— И я скажу тоже, замтилъ изъ Строгихъ одинъ, почтенный отецъ:— хорошо говорить теб, Минъ Аанасьичъ, какъ ушелъ ты въ городъ въ лтахъ. А вотъ какъ народъ молодой — бжитъ туда чуть не подросткомъ, что изъ него выйдетъ? Гуляка, охальникъ?.. Придетъ — ему слова не молви, двку беретъ, не спросясь, какую захочетъ, и сейчасъ же въ раздлъ, на особицу!.. Не смй ты ему наставленье прочесть, али на жену крикнуть построже… Вонъ, мать съ ребенкомъ здсь ждетъ… Вотъ, давноль отдлились, семью всю смутили… Отецъ вишь дерется! Отецъ вишь охальникъ!.. Мы сами себ господа! Ну, ушли… А что вышло: сбжалъ мужиченко, бабенку съ сынишкомъ оставилъ одну… Что-жь, помогайте, міряне!..

— Братцы, придетъ онъ, ей Богу придетъ, взмолился Минъ Аанасьичъ:— право, придетъ, вотъ поврьте же слову! Блажь нашла, погулять захотлъ… А придти — онъ придетъ!

— Что говорить, неотмнно придетъ!.. А мы будемъ міромъ, пока онъ гуляетъ, кормить ему семью!.. А онъ за спасибо намъ басню разскажетъ: гд былъ, что видлъ, съ насмшкой сердито сказалъ Старовръ.

— Почтенные! крикнулъ Макридій Софронычъ:— наказать мы его безотмнно должны, коль вернется: всыплемъ ему штукъ пятнадцать горячихъ — и будетъ наука! А семья вдь тутъ не въ отвт… Она чмъ виновата? Вотъ мальчуганъ хоть — выростетъ, будетъ такой же мужикъ, что и мы, можетъ и насъ будетъ лучше!.. Я вотъ не помню, а стариковъ вы спросите: вотъ вашъ Пиманъ, вдь тоже міромъ былъ вскормленъ съ сестрой… А сестру его, няньку мірскую, кто не зналъ. Стара теперь стала, а прежде мы знали ее хорошо: у матерей на нее только и было надежды, какъ уходили въ поля. Врне ея никто за нами, ребятами, не услдилъ бы… А Пиманъ, такъ вотъ онъ передъ вами. Мужикъ въ полномъ вид, и Богъ его счастьемъ взыскалъ!.. Всмъ намъ примръ!..

— Что же, счастливые пусть и мирволятъ гулякамъ, сказалъ старовръ.

— Счастливымъ съ голоднымъ не грхъ подлиться, ядовито прибавилъ стоявшій у вяза мужикъ. Его звали Борисомъ. Когда еще клали скирды, Борисъ этотъ также, безучастно ко всмъ, то лниво ходилъ, то, прислонившись къ какой-нибудь снниц, смотрлъ на работавшій народъ, который на него не обращалъ никакого вниманія. Разв какая-нибудь уставшая баба скажетъ:— ‘Что, Борисъ Пиманычъ, гуляешь? Лучше помогъ бы кому… Не у всхъ работниковъ, что у Пимана!’ — Но Борисъ, посмотрвъ на нее равнодушно, засунувши руки въ карманы, проходилъ. Иногда же, какъ бы мимоходомъ, сурово кому-нибудь говорилъ: ‘Бокъ-то поправьте! Упадетъ вдь однье!’

— Коли міръ, такъ счастливыми всмъ надо быть, поддержали его изъ толпы захудалые люди, хитро смясь и прячась за спины хозяйственныхъ вытныхъ.

— Дураки! Тмъ и счастливые живы, что голодные есть, засмялся Борисъ.

— Что-жь это, братцы? заговорили дти Пимана, вскочивъ, торопливо волнуясь и перебивая другъ друга: — что же вы въ самомъ дл корите насъ счастьемъ? Чмъ провинились? Тмъ, что съ утра до полночи работаемъ? Что живемъ мы безъ ссоръ и безъ драки? Что на другихъ съ нахрапомъ не лземъ? Что по кабакамъ мы не ходимъ? Что подати нами справлены вс начистую? Что не водятъ у насъ со двора лошадей и коровъ на продажу? Что не тянемся мы но судамъ? Что блюдемъ свою честь и зады подъ мірскую лозу не доводимъ? Это что-ль счастье-то? А чмъ мы его заслужили? Чего оно стоитъ? Кабы эти кабашные гости, что здсь укоряютъ, кому не зазорно, посл пропоя, валяться въ ногахъ у богатыхъ, да подставлять свои спины подъ розги… (‘на насъ молъ не виснетъ!’) кабы знали они чего счастье-то наше намъ стоитъ! Небойсь, говорить они любятъ, а попробовать этого счастья ихъ нтъ! Вотъ гд это счастье, да здсь, показали Пимановы дти на здоровыя, сильныя руки и на широкія спины.

Но тутъ вдругъ выступилъ прямо на нихъ молчавшій дотол желтый, длинный, сухой мірянинъ изъ Сохатыхъ, Ермилъ, больной, съ провалившейся грудью, и въ сильномъ волненьи, махая сухими руками, долго сбирался что-то сказать. Но тонкія губы дрожали отъ гнва и лихорадки, и вмсто словъ выходили изъ груди лишь сиплые стоны.

— Я… я… работалъ, чуть прохриплъ онъ…

Вс тутъ замолчали, и даже Пимановы дти не нашлись что сказать: передъ ними стояло мужицкое горе.

— Эхъ, мужики! вздумали что: мужицкое счастье длить. Вотъ вы кого посмотрите, вскрикнулъ хитроумный политикъ Макридій Сафропычъ:— Ну-ка, Власъ Петровичъ, двинься сюда… Да не стыдись!.. Полно! Человкъ чай знакомый!.. Въ гостяхъ у меня.

Тутъ выпихнулъ онъ передъ міръ полегоньку мірянина изъ Пузырей: толстый, низенькій, съ брюхомъ большимъ, въ красной рубах, на пояс ключикъ, сапоги смотрятъ врозь, а ноги, что тумбы, посл бани надутыя щеки такъ и пышутъ. Стоитъ, улыбается, словно красная двка, да Макридію грозитъ кулакомъ. А Макридій хохочетъ:— Вотъ смотрите! знаете чай!.. Былъ такой-же сухой, что Ермилъ, да Богъ наградилъ наслдствомъ… Ушелъ въ Доброе, въ волость, къ купцамъ, вывелъ хоромы, давай землей торговать: черезъ годъ налился, что піявка… пять лтъ былъ въ купцахъ, да вдругъ и пошло прахомъ все: въ одночасье на чистоту обобрали… Тутъ онъ поскорй — дай Богъ ноги, перекрестился — да въ деревню къ себ, да къ своей полос, вотъ теперь онъ по ней, что пузырь, и катается… Жарко, ноги вязнутъ въ песокъ, паръ изъ него, что отъ каменки въ бан — ничего, самъ кряхтитъ за сохой, да и земля подъ нимъ стонетъ!..

Весело сдлалось міру, и даже угрюмые разсмялись на этого гостя — Власа изъ Пузырей.

— Такъ вотъ оно счастье, закончилъ Макридій, — не намъ его усчитать. Давайте лучше ровняться, какъ сможемъ… Пусть кто сильне въ міру, тотъ больше и тягости приметъ… Это будетъ по правиламъ…

Ему тутъ хотли сказать Пимановы дти: ‘по правиламъ такъ, а по-божьи кто же сильне-то? Онъ ли, что лавку иметъ, да лошадями торгуетъ, и земли беретъ всего на дв души, или опять все они же, у которыхъ пупъ трещитъ отъ работы?’ — Но ихъ дернулъ за полы Пиманъ, да кстати и два старика помшали: весь міръ ими былъ занятъ и дружно смялся. Два свата старыхъ сцпились, что птухи: тоже объ счасть заспорили.

Сватъ Парамонъ говорилъ, что былъ бы-де онъ счастливъ, коли-бъ не невстка его, смутьянка и дому всему раззорительница. Но тутъ сватъ Сысой наскочилъ на него съ такими словами: ‘Я самъ былъ бы счастливъ, когда бы чортъ не спуталъ съ тобой!.. У меня бы теперь сватомъ купецъ былъ Грачевскій, не то, что вы, сбитые лапти!.. Да чортъ угораздилъ тогда съ тобой лишнее выпить: ну, ‘пріятель да другъ! Міръ тутъ ввязался: сватать давай. Вотъ міръ, водка, да чортъ и попутали!.. А ты бы за мою-то дочь вчно въ ногахъ мн валялся. Вдь вы только что ею и живы.— ‘Кто?’ — Вы, лежебоки, съ сыномъ только на печк бока парите. А она…— Что она? Хвостъ да языкъ треплетъ но чужимъ избамъ. Вотъ она — кто!.. Она — лиходйка!..’

Такъ два свата бранились, пока не развелъ ихъ Макридій:— Стойте! что вы! Вотъ старичишки!.. Люди собрались степенно выпить посл трудовъ, а они вишь смуту подняли какую! Братцы, впередъ не давать имъ мірскаго вина!

— Не давать, не давать! міръ шумлъ и смялся…

— Все это вотъ наши Пиманы, замтилъ Макридій:— чмъ бы тихонько, ладкомъ бы, а они подняли споръ, счастье мужицкое стали усчитывать…

— Все мы же опять виноваты? спросили Пимановы дти. Но Макридій Софронычъ въ сторону отъ нихъ отвернулся — и ничего не отвтилъ.

Вс замолчали. Такое молчаніе въ міру не всегда бываетъ къ добру, часто за нимъ вдругъ подымается буря: семья на семью, выть на выть наступаютъ — и всю подноготную въ жизни другъ у друга подымутъ! Да ныньче, словоохотливый Минъ Афанасьичъ былъ въ дух, а когда онъ въ дух — то молчать не любилъ. Случалось, за это пристрастье его и бивали…

— Дастъ Богъ — объявится правда: всхъ уровняетъ! выкрикнулъ онъ птухомъ:— уповайте — одно! Говорилъ ужь вамъ: изъ-за плошекъ, ложекъ, да женниныхъ тряпокъ деремся, а большого не видимъ. Шелъ я вотъ какъ-то, въ то еще время какъ съ братомъ длился, въ городъ. Иду, да тихонько реву: за что молъ мн такая неправда? Нагналъ меня старичекъ, пошли мы съ нимъ рядомъ. ‘Негорюй, говоритъ: — всему, говоритъ свои времена есть и сроки. Объявится правда крестьянству.— Крестьянство держава всему! Раззорить до конца его — Богъ не попуститъ. Ежели-бъ такъ, не почто было-бъ ему родить и народъ. Все крестьянствомъ крпится: не стога, не скирды, вишьты это стоятъ, показалъ онъ мн на поля: — а золото ссыпано тутъ! Вс имъ сыты: царева казна, и солдатикъ, и баринъ. Такъ-то! Неправда, говоритъ, слышь, любезный, минуетъ, царскія очи прозрятъ и объявится царскій приказъ — поравненья. Тогда и ссоры и драки не будетъ. Все, слышь, возвратятъ мужику, все тому, кто у хлба стоитъ, кто его холитъ и роститъ. Потому, хлбъ вершина всему! Вотъ мн что спутникъ сказалъ — и врно то слово! Я вамъ говорилъ ужь, что сталось со мной. Чего же намъ ссориться! Чмъ браниться, лучше ужь выпить еще, чтобы и намъ, мужикамъ, изъ этого злата что ни то за труды перепало. Такъ ли міряне?

— Что говорить, пріятную рчь пріятно и слушать! міръ подхватилъ, и вс засмялись.— До водки дохать всегда ты съумешь… На что на другое тебя не хватаетъ, а на это хватитъ! острили міряне, но видимо имъ понравилось, что Минъ Афанасьичъ ныньче такъ кстати ‘сболтнулъ’ (что, по ихъ мннію, съ нимъ не часто бываетъ). Посл слова такова можно ныньче разойтись и безъ ссоры.

— Ну, да ладно, отвтилъ Минъ Афанасьичъ, прячась за спины мірянъ:— пусть ужь водка, да ссоры бы не было только.

— Врно, врно, выпить еще-бъ не мшало!.. Что-жь въ самомъ дл, не грызться-жь! подхватили и слабые къ водк.

Но тутъ подошли уставшія жены: он не совсмъ раздляли слишкомъ умильные взгляды Мина на водку.

— Будетъ вамъ, будетъ… Лучше усните покрпче, вотъ вамъ и міръ, говорили он:— и себ и другимъ отдыхъ дадите! Ступайте, давно самовары готовы и ужинъ.

— Эхъ, холодно посл бани! Еще-бъ не мшало стаканчикъ, слышалось съ разныхъ концовъ.

— Полно вамъ, говорили и жены,и трезвые люди.— Вишь теперь какъ на деревн тепло, какъ обставились сномъ и хлбомъ кругомъ! Словно паромъ изъ бани несетъ!

— Смотрите, съ огнемъ осторожнй, пуще всего, напомнилъ Макридій Софронычъ.

— Всякъ за себя побоится, небось, старовры замтили тихо:— а вотъ т, у кого ничего нтъ…

— Полно вамъ! экій народецъ! что вы на ночь пужаете міръ, накинулись вс на староврскую выть.— У насъ еще, слава Создателю — не было видано сроду, чтобъ когда хлбъ крестьянскій сгорлъ отъ поджога.

— Врно, врно… Есть конокрады, воры, убійцы, безумныя и неразумныя дти, что по глупости избы сжигаютъ, а злодевъ такихъ еще не видалъ міръ, чтобъ пускать въ мужицкіе скирды огонь!.. Страшно сказать! Лиходю тому уготована черная смерть: кусокъ не пойдетъ ему въ горло и все, что ни състъ, выброситъ вонъ изъ себя, исхудаетъ какъ щепка, останутся кости да кожа, а умретъ — и въ земл ему не будетъ покоя: могилу его разрывать будутъ волки, а кости растащутъ вороны, разсказывалъ Минъ Афанасьевъ.

— Говорятъ, что до третьяго будто колна, вс въ роду анаема прокляты будутъ.

— Инако нельзя! Хлбъ — держава всему! Хлбъ да земля сами себя охранятъ, коли будетъ ихъ у крестьянина вдосталь!.. сказали міряне.

— Ну, прощайте… Пойдемте ужь спать… И такъ заболтались… А завтра съ выти по подвод выставимъ въ помочь вдов: только ея полоса и осталась. Свозимъ да ужь на жниво и пустимъ скотину… Ладно что-ль? заключилъ Макридій Софронычъ.

— Ла-адно! Чатъ не въ первой, отвчали міряне. Медленно двинулись вс они группами къ избамъ, и долго еще толковали, смясь, о счастьи мужицкомъ.

III.

Пимановы дти ушли слдомъ за матерью, приходившей ихъ звать, а старикъ съ другомъ стариннымъ своимъ, Миномъ, двинулись посл, неторопливо шагая, руки закинувъ за спины и бороды внизъ опустивъ. То были пріятели давніе. Міръ деревенскій давно привыкъ видть ихъ вмст, хотя они во многомъ не были схожи. Взять одно: Пиманъ былъ рослый, сухой, сутоловатый мужикъ, ходилъ онъ, рзая о-земь ногами, выпятивъ голову, шею и грудь, словно по пашн напирая на соху. Ктобы ни увидлъ его, сразу призвалъ бы въ немъ земледльца: носъ мясистый, широкій у ноздрей, пухлыя красныя губы и блые прочные зубы, голубые глаза — смирные, мягкіе и какъ будто сонливые даже, уши большія, круглыя и тоже мягкія, борода русая и хотя онъ чесалъ ее только разъ, посл бани, не сваливалась въ колтунъ и косицы. Такихъ мужиковъ любятъ наши хозяйныя бабы: вымывшись въ бан подъ праздникъ, надвъ чистыя рубахи, смирно сидятъ они въ прибранной изб, за чисто выскобленнымъ ножами столомъ, и благодушно-лнивая улыбка не сходитъ съ ихъ лицъ: они всмъ довольны, въ бабьи дла не суются, не ворчатъ по-пустому. А бабамъ и любо, что хозяева ихъ, что короли, сидятъ великатно и чинно. Съ такими мужьями до старости живется счастливо, хотя въ молодости и нердко молодыя бабенки, изъ-за спины такого мужа, поглядывали на кудрявыхъ лихачей, съ острыми, бойкими глазами, порывистыхъ и страстныхъ… Ну, да мало ли блажи какой не бывало! А вотъ посл, когда воспитаешь семью душъ въ пять-шесть, когда за хозяйствомъ проходишь полвка, какъ сладко и тепло спится около смирнаго мужа!

Хотя также былъ смиренъ и добръ пріятель Пимана — Минъ Афанасьичъ, но вс знали, что это другой человкъ. Онъ малъ ростомъ, низокъ и жидокъ, волоса у него, словно сно, а лицо постоянно смется, ходитъ ли онъ, говоритъ ли — все какъ-то восторженно: машетъ руками, ногами топочетъ, бороду треплетъ… ‘Разв это мужикъ!’ какъ будто надъ нимъ постоянно смется деревня. И дйствительно, вотъ Пиманъ — посмотрите, въ немъ словно живетъ вся деревня, какъ будто онъ носитъ всюду съ собой, невидимо, весь обиходъ деревенскій. Такъ все въ немъ соразмрно деревн. Иначе его не представишь себ: идетъ онъ, и, кажется, будто вотъ тутъ, передъ нимъ, соха скрипитъ тяжко подъ могучей рукой, вцпляясь желзомъ въ засохшую землю, лошадь, высокая, плотная, также какъ и Пиманъ, напирая широкою грудью, мрно шагаетъ, тяжело подымая ноги и въ тактъ имъ тряся добродушно ушами. Обозъ ли представишь — и опять тотъ же Пиманъ, та же лошадь, въ ногу ступаютъ — и вмст съ возомъ какъ будто скрипятъ и пыхтятъ. Во двор ли увидишь его — съ нимъ жена, работящая, степенная, строгая баба, крупно шагая, ходитъ изъ закута въ закуту, съ крупой и мукой, съ водой и корытомъ, отъ птицы къ скотин, вотъ тутъ и корова сытно жвачку жуетъ и добрыми, сонливыми глазами спокойно-лниво смотритъ вокругъ. Такъ гармонично все, такъ немыслимо тутъ одно безъ другого. Также все соразмрно связано здсь, какъ и въ природ самой, и молчаливо-торжественно совершается процессъ органической жизни, какъ будто пущенный въ ходъ чьей-то стороннею властью. Тутъ и признака нтъ, чтобы кто кмъ-нибудь управлялъ: почва ли корнемъ, или листьями стволовъ, или туча все здсь оживляетъ, или втеръ эту тучу направилъ, или рка, поднимаясь нарами къ небу, ее родила. Кто-жь тутъ важне: рка ли, почва ли, втеръ, туча… Одно безъ другого — ничто.— Такъ и здсь: заверните во дворъ или избу счастливаго мужика Пимана, и скажите, кто здсь кмъ управляетъ, отъ кого все зависитъ? И чувствуешь, что отними отъ Пимана эту сильную, высокую лошадь, эту спокойно-созерцающую сытую корову, дающую молоко и навозъ, эту спокойно-хлопотливую жену, этихъ здоровыхъ ребятъ, и счастливый Пиманъ не будетъ ужь счастливъ, здсь никто ни умне, ни глупе другого, здсь никто ни лниве, ни трудолюбиве, здсь нтъ ни на чемъ индивидуальнаго творчества: здсь одно — гармонія труда. Не такова ли природа? Все индивидуальное въ ней — не въ рабств ли у цлаго, у великой творческой гармоніи. Таковъ былъ счастливый мужикъ.

Другое дло Минъ Афанасьичъ. Онъ въ жизни своей не знавалъ этой гармоніи: самъ онъ былъ маленькій, шустрый, а жену ему далъ Богъ бабу въ косую сажень, флегматичную, сильную, грубую. Хозяйство у него было плохое и шло не спокойно: посл смерти отца, какъ мы знаемъ, велъ онъ въ теченіе нсколькихъ лтъ тяжбу съ братомъ, случалось, изъ-за колоды по цлымъ днямъ судились они въ волости, теряя большой заработокъ, гноя хлбъ на поляхъ или сно въ лугу.— Этого мало: онъ ухитрялся какъ-то еще самъ вносить дисгармонію. Такъ, отецъ при жизни еще хотлъ устроить хозяйство ему: и жену ему подобралъ ‘большую’ и упрямую, чтобы она его держала въ рукахъ, и лошадь купилъ тоже ‘большую’ и упрямую, чтобы онъ ее не загонялъ (у него была, выпивши, страсть кататься ‘во весь опоръ’), и корову купилъ большую, хорошую, и телегу прочную, крпкую… Однимъ словомъ, отецъ его — тотъ же Пиманъ, только характеромъ круче — все хозяйство ему хотлъ въ такихъ разсчетахъ устроить, чтобы оно его непремнно ‘одолло’, но вышло какъ разъ наоборотъ — не ‘хозяйство’ его одолло, а онъ одоллъ хозяйство. При отц онъ крпился еще, потому что боялся, да и хозяйство какъ-то еще шло помимо его какъ будто. Но какъ только умеръ отецъ — онъ сейчасъ же пошелъ воевать: хорошую корову промнялъ на другую, на томъ основаніи, ‘что не я тебя кормить буду, а ты меня корми’, сначала сталъ ‘учить’ лошадь, а потомъ и жену, въ особенности выпивши, на томъ основаніи, ‘что-де не я вамъ, а вы мн должны покоряться…’ Вообще, въ немъ сказывалась страшная жажда личной энергіи и почина, которыхъ никто за нимъ не хотлъ признавать и считалъ для крестьянской гармоніи вредными, ибо они вноситъ въ крестьянскій обиходъ элементъ борьбы, неустойчивости и разложенія. Это хорошо понималъ и самъ Минъ. Но какъ же примиритъ съ этимъ рабствомъ гармоніи личное творчество? Трудно то было, но все-жь оказалось, что не было человка, у котораго было бы столько внутренней, душевной гармоніи, какъ у Мина, и никто такъ не жаждалъ воплощенія этой гармоніи въ жизни, никто такъ не скорблъ о томъ, что въ мір ‘битва’ идетъ, что ‘правда’ пропала, и никто такъ ни врилъ въ возвращеніе этой правды, какъ Минъ Афанасьичъ. И чего только ни приводилъ онъ въ гармонію въ своей фантазирующей душ! Вещи самыя непримиримыя умлъ онъ опоэтизировать и ввести въ гармонію съ другими. Никому, напримръ, не могло въ голову придти, какимъ образомъ могъ маленькій Минъ ‘учить’ свою большую, суровую и упрямую бабу: когда онъ птухомъ налеталъ на нее, хорохорился, какъ пигмей, а она спокойно только отстраняла рукой и ворчала — всякому было понятно, что это только ‘блезиръ’, и въ конц-концовъ все же одолетъ его баба. Однако, это было далеко не такъ. Въ то время, какъ, напримръ, Пимана, сильнаго, здороваго, представительнаго, тмъ не мене, одолвала и длала рабомъ нетолько жена, дти, но и всякая хозяйская мелочь, Минъ, видимо для всхъ, не былъ пассивный рабъ чуждой воли или окружающей гармоніи, а борющееся существо. Но такъ какъ блажить ему еще было можно, а торжествовать приходилось рдко, то въ этихъ-то случаяхъ онъ и пускалъ въ ходъ всю силу своей фантазіи, чтобы все привести въ гармонію, въ которой, однако, онъ былъ бы главнымъ дйствующимъ лицомъ, или, по крайней мр, не послдняя спица въ колесниц. Несетъ онъ къ помщику оброкъ, который сколотилъ всякими правдами, а иногда и неправдами, ругаясь и злясь, перессорившись и переругавшись со всми близкими и дальними родственниками, накрививъ душой на базарахъ столько, что и въ вкъ не изживешь, и оказывается, что онъ возвратился отъ помщика умиленнымъ, сидитъ въ изб, куритъ трубку, и восторженно разсказываетъ: ‘Примрный у насъ баринъ, истинно прим-рный!.. Что, душа!.. Великатенъ, обращеніе понимаетъ… Сейчасъ это я пришелъ — допустилъ, около себя посадилъ, разспрашиваетъ… Что! Да оно такъ, какъ же инако! Вдь онъ понимаетъ, что ему безъ меня не жить… Вотъ вдь оно какая у мужика-то сила!.. Теперь плохъ мужичекъ, и бьютъ его, и скутъ, а глядишь, безъ мужичка-то и безъ хлба насидишься!.. Нда! Вдь я ему тоже не маково зерно отвалилъ… Такъ онъ это и чувствуетъ!.. Мужичка-то ужь онъ и охаживаетъ великатно! Вотъ что!..’

Есть еще у него яйцо знаменитое, которое кажетъ онъ всмъ, кто только къ нему ни заглянетъ. Бережетъ онъ его въ десяти бумагахъ, въ шкафу ‘за стекломъ’: высшая почесть предмету, если таковой удостоится попасть за стекло у крестьянина. Вотъ какъ оно у него оказалось. Былъ у Мина сынъ и сдали его еще 18-ти лтъ въ солдаты, прямо въ гвардію, потому былъ онъ въ мать — высокъ и широкъ костью. Лтъ черезъ пять, вернулся онъ домой, въ побывку, больной, изнуренный (давно это было). Вошелъ онъ кротко и тихо, усталый и обезсиленный, долго томительно кашлялъ, пока ранецъ снималъ и шинель: плакала мать, встртивши сына такого, плакали тутъ и старушки, завернувшія къ ней въ избу, да и самъ Минъ прослезился, какъ солдатъ, по слову роняя, разсказывалъ страшную быль солдатской службы. Не долго солдатикъ ихъ прожилъ: посл дороги сразу свернуло его и ужь на третій день умирать собрался. Тутъ онъ вспомнилъ: ‘Батюшка, вынь ты мой ранецъ… Забылъ я совсмъ-было… есть тамъ яйцо — царскій подарокъ… Стояли мы въ Пасху во дворц карауломъ, всмъ намъ далъ по яйцу… Берегъ я его пуще глазу — и вы сберегите: можетъ когда и утретъ оно ваши слезы…’ Вынулъ Минъ Афанасьичъ изъ ранца яйцо, сахарное, на розовой ленточк, и воскресенье изъ мертвыхъ Христа на немъ нарисовано было. Умильно смотрли отцы на царскій подарокъ и, бережно въ чистый платокъ завернувъ, спрятали въ шкафъ. А солдатикъ ужь умеръ… И завщаніе его исполнилось скоро: утеръ себ слезы Минъ Аанасьичъ… Съ тхъ поръ, кто ли придетъ къ нему, всмъ онъ съ восторгомъ кажетъ яйцо: ‘Вотъ, говоритъ, наградилъ!.. Плохъ, плохъ мужичекъ, а самъ Государь его жалуетъ! Да! Онъ, батюшка, знаетъ одинъ — каковъ мужичекъ есть на свт!.. Не погнушается имъ никогда онъ!.. Да!.. Вотъ оно что: тутъ какой-нито писаришка съ тобой фордыбачитъ, не смысля ничего!.. А тамъ самъ Государь цлуетъ въ уста!.. Потому, онъ одинъ понимаетъ, что какъ онъ при царств — такъ мужичекъ при земл: держава всему!..’

— Такъ-то, Пиманъ Савельичъ, говорилъ болтливый Минъ Аанасьичъ, мигая глазами и часто сменя босыми ногами, спша за солиднымъ Пимапомъ: — говорю я: гд битва, тамъ крестьянству раззоръ… А все вдь пустое, такъ, перекоры, Богъ всть за что, чего длятъ… другъ другу перечатъ, хитрымъ обманомъ обходятъ, злоба, ненависть… Великъ ли нашъ міръ, и вотъ ужь успли чуть не подраться: зависть все… Все изъ пустого!

— Такъ думаю я, выговорилъ молчаливый Пимапъ: — оттого это нон, что всякому стало вольне, а міру тсне… Прежде было такъ: прежде было теб утснительно, да за то міру просторно!..

— А почему все? Потому что битва… Хотлъ мужичекъ воли, ну, Государь и говоритъ: вотъ теб воля — воюй!.. Кто кого одолетъ! Ну, и пошли воевать — и мужичекъ лютуетъ, и баринъ лютуетъ. Ты скажи, разв можно было допрежде, чтобъ баринъ съ мужичкомъ воевалъ, чтобъ онъ на него войной ходилъ? Бить онъ его билъ по своей барской строгости, въ черной кости держалъ, ну, все же до убивства не допущалъ… Не ворогъ же онъ себ, понимаетъ, что въ мужичк сила, питаніе его!.. А теперь сказано: воюй всякъ за себя! Ну, и пошла битва. И пошли, братецъ мой, мужика выбивать… Прежде барину мужикъ нуженъ былъ костистый, не оченно чтобы толстъ, ну, и чтобъ на ногахъ стоялъ все же, а теперь барину мужикъ нуженъ дохлый, чтобъ отъ втру валился… Ну, и пошли его вышибать, и въ хвостъ, и въ голову! Кто изъ мужичковъ былъ по-хитре да по-оборотистй, тотъ самого барина-то сгребъ, а кто посмирне, ну, тому — одно слово: прощай!.. Война и шабашъ! Какой тутъ міръ — коли война!.. Въ міру миръ и долженъ быть! Міръ въ мир только и жгветъ… Вотъ почему, другъ любезный, и міру пошло утсненье: всякъ за себя, а за міръ — никого!

— Оттого и народу стсненье, добавилъ Пиманъ.— Кто е знаетъ, что ужь и будетъ!.. Гд намъ воевать? Такъ думать надо, что намъ всего хуже и будетъ… Вотъ нынче какъ сыны-то мои огорчились… Да какже инако!.. Мы народъ робкій… Только и живы работой… Что ужь будетъ — и страшно подумать!.. Прежде, братъ, какъ-то спокойне было… Тишь была… Какъ-то все само-собой шло… Главное, думъ этихъ не было… Какъ о барщин, больше ни о чемъ и не думалось… Въ міру передъ бариномъ вс равны были: земли было много, а коли кому недостача — баринъ достанетъ… Сосдъ забижаетъ, опять же баринъ заступа: пусть тамъ, какъ знаетъ, одумаетъ… Ну, а те перь, самъ все подумай… А гд же намъ думать?.. Къ этому мы непривычны… Теперь же, послушаешь, всякій несетъ слухи и смуты отвсюду… Молодежь вонъ теперь обо всемъ говоритъ ужь: придутъ къ Покрову съ заработковъ — чего только не поразскажутъ!.. И объ купцахъ, и объ барахъ и объ царскихъ указахъ… Признаться, мн старику ужь и жутко какъ будто…

— Ты не горюй, Пиманъ Савельичъ, сказалъ Минъ Аанасьичъ, разгладивъ пальцами волосы: — я вотъ не горюю, потому, братъ, я знаю: хуже не будетъ… Мкай такъ, что буде лучше… А хуже не будетъ!.. Потому, это все въ божьемъ произволеніи… Безъ крестьянства, братецъ, не быть — это ужь ты мн поврь!.. Былъ приказъ: допущенье мужичку было дадепо воевать съ господами… Ну, а теперь, годи малость, объявится новый приказъ: быть правд и миру чтобы на міру… Ты вонъ гляди, мужичекъ ужь барина тоже нажалъ: сколько теперь ихъ отсюда ушло!.. Бывало, ты помнишь, какое у нихъ здсь поселеніе было: только и слышишь — тройки лихія, бубенцы, колокольцы, охоты по зврю, по птиц… Годи немного, объявится новый приказъ, скажетъ: стой, робя! Не воевать! Будетъ… А то эдакъ въ битв совсмъ мужичекъ придетъ въ закончанье — кто же намъ хлбъ народитъ?— Ну, и значитъ, всмъ поравненье! Ежели кто черезчуръ чужого перехватилъ — сейчасъ тому выплатятъ изъ казны, доброхотно… А земля, пускай, всмъ будетъ вровень, чтобы въ ней, матушк, утсненья крестьянину не было… Вотъ такъ и везд поведется, какъ у насъ на Вальковщин было… Помнишь, чать!

— Какъ не помнить! Нынче выйдешь въ луга, не разъ вспомянешь: нон скучне, куда!..

— Что говорить!.. Я вотъ еще маленькимъ экимъ засталъ, какъ длили мы Вражьи луга всей Бальковщиной… Господи Боже, сколько народу сбиралось: все крестьянинъ одинъ!.. Мужикъ такъ валмя и валитъ! Все мужичокъ одинъ — на подборъ! Нтъ теб тутъ ни начальства, ни баръ: шумно, свободно! Окрестъ окинешь — все наши луга, верстъ на десятокъ!.. Всмъ было въ волю, на всхъ приходилось, да и царскіе кони вс были сыты…

— Всмъ былъ просторъ! вздохнулъ тутъ счастливый Пиманъ.— А вотъ ужь какъ барамъ насъ сдали въ подарокъ, да разодрали Вальковщину всю, ровно худую паневу, на клочки да лоскутья, все въ міру пошло прахомъ! Ребятишкамъ своимъ не разъ говорилъ я объ этомъ… Сказки, слышь, говоришь!..

— Не тоскуй, другъ… Помалкивай только: всему времена и сроки… Все прйдетъ, только одно не прейдетъ — крестьянство, да хлбъ!.. Объявится правда, и будетъ надъ всмъ владыка одинъ — мужичокъ!.. И миръ будетъ въ мір!.. Это вотъ только дураки Старовры толкуютъ, что, молъ, послднее время пришло… Да разв то можно, чтобъ Богъ мужичка изничтожилъ? Можетъ онъ, Создатель, насъ за грхи покарать, да и то по времени, по мсту — гд голодовкой, гд хворью, да и то въ разсчет такомъ, чтобъ былъ гд ни то урожай… Чтобы все-жь не свести всего роду людского! Мужичка сведешь разъ, тутъ и міру конецъ!..

IV.

Такъ толкуя, наши друзья подошли къ дому Пимана. То была большая изба, старинной и прочной стройки, въ шесть оконъ по улиц. Только вся она казалась какъ будто сшитой и составленной, хотя изъ стариннаго крупнаго лса, но изъ короткихъ брусковъ. Видимо было, сначалу она была строена въ три только окна, а потомъ къ ней пристроивалось по окну или по два, такъ росла она и съ боковъ, и сзади, въ глубь двора, по мр того, какъ выростала семья. Теперь ужь съ ней рядомъ былъ заложенъ кирпичный фундаментъ и доведенъ до первыхъ оконъ: то строилась новая изба для внуковъ и правнуковъ, предметъ самыхъ пламенныхъ мечтаній Пимана и самыхъ усердныхъ заботъ. Прежде, когда было много лсовъ, клалъ хозяйный крестьянинъ для внуковъ избу изъ дубовыхъ бревенъ, теперь уже сдлался предметомъ его домогательствъ кирпичъ. Часто такой хозяйственный мужикъ отпускаетъ сыновей зимой на работу въ кирпичные сараи, возить на подводахъ кирпичъ, и только затмъ лишь, чтобъ вмсто платы заполучить тысячъ пятокъ или десятокъ плитъ. Прочна, вковчна такая изба, а отъ пожаровъ лучше не надо! И долго же строитъ такую избу ‘счастливый’ мужикъ, если вздумаетъ вывесть ее одними своими трудами. Такъ и Пиманъ съ сыновьями: третій ужь годъ какъ въ извозъ ходятъ они на кирпичный заводъ, чтобъ заработать кирпичъ, и по легоньку, исподволь, идетъ прирощенье избы: нынче выведутъ дв-три кладки, на другой годъ — еще три — и думать надо — придется женить правнуковъ прежде, чмъ будетъ готова изба и покроется крышей!.. А Богъ всть, можетъ и такъ суждено ей застыть, не поднявшись до половины: ‘мужицкое счастье — вода!’ Такъ часто раздумывалъ робкій Пиманъ, глядя на новую стройку — и все упорне напрягался съ дтьми въ работ, чтобы какъ-никакъ поскорй увидать завершеннымъ трудъ многихъ лтъ.

Онъ и теперь было остановился съ Миномъ у стройки, чтобъ передать ему снова свои упованія, разсчеты и опасенія. Но изъ окна тутъ окрикнула ихъ Пиманова жена:

— Отецъ, чего-жь запоздалъ ты? Мы вдь ждемъ тебя… Людямъ тоже вздохнуть надо… Гляди, ужь не долго — займется заря и опять подыматься, съ подводами хать…

— Чего-жь меня ждете?.. Чать я васъ никогда не стснялъ… шьте, спите, какъ всякому надо… А мн вдь немногого нужно, отвтилъ Пиманъ.— Зайдемъ, коли хочешь, Минъ Аанасьичъ, прибавилъ онъ пріятелю:— у васъ нон пьютъ ли чай-то?

— Не знаю, чай пьютъ, сказалъ, почесавъ лниво поясницу, Минъ Аанасьичъ.— Да не хочется мн къ намъ идти-то сегодня — пущай пьютъ одни… Признаться, нон мы съ брательникомъ опять поругались… У насъ вдь не то, что у васъ: мы народецъ неровный… Порохъ — одно!.. Мало чуть искра запала — вотъ и пожаръ!

— Что же у васъ?

— Все изъ пустого!.. Чему быть? Да я не горюю… Я вотъ потихоньку, чтобъ шуму не длать и имъ на глаза не казаться, уйду прямо на снницу, да тамъ и высплюсь! Важно теперь тамъ: тепло и душисто!.. А пока, пожалуй, водицы съ тобой потяну.

Въ изб, за столомъ, сидли бородатыя дти Пимана, наливая жиденькій чай и постоянно отирая потныя лица, мать-старуха подавала имъ хлбъ и творогъ: то была высокая баба, въ черномъ платк и изгребномъ сарафан, съ худымъ лицомъ, но пріятнымъ и умнымъ, съ тонкими блдными губами, всегда сжатыми плотно, и съ большими карими глазами, упавшими глубоко въ глазницы, изъ которыхъ они блестли уже потухавшимъ огнемъ: все въ ней говорило, что была она когда-то и бойка, и красива. И теперь, подъ привычнымъ смиреннымъ степенствомъ ея можно было подмтить ту упорную силу, которая никогда не бросается всмъ на глаза, но которая невидимо все заставляетъ длать по своему. Много женщинъ такихъ въ нашихъ селахъ. Ихъ трудовая тяжелая доля въ крестьянств и выходки грубой мужицкой силы надъ ними не рдко заставляли въ ней видть ‘раба’, безъ силы и воли, подобно волу, покорному кнуту своего хозяина. Но часто на дл, всмъ невидимо, руководитъ она, эта ‘раба’ — мать молодыхъ поколній. Какъ бы ни былъ зврски дикъ несчастный отецъ, одна она примиряетъ съ нимъ семью и, во имя тхъ немногихъ минутъ, когда они когда-то можетъ быть любили другъ друга, вноситъ она и въ дтскую душу гуманное чувство прощенья. А невольное, можетъ быть безсознательно присущее ей чувство заботы о судьб своихъ поколній, придаетъ душ ея ту чуткость, съ которой относится она къ перемнамъ и треволненіямъ житейскимъ, къ тому, что только едва еще намчено въ жизни, и скоро въ грядущемъ займетъ прочное мсто. Женщина въ деревенской семь — а можетъ быть и во всякой другой — неустанно творящій художникъ: чувствомъ она охраняетъ миръ очага и до гроба въ себ сберегаетъ искры любви, которыя въ муж давно ужь погасли, чувствомъ же постигаетъ она часто то новое въ жизни, чего мужъ или не видитъ, или по упрямству не хочетъ признать, или же просто не понимаетъ и робко предъ нимъ отступаетъ. И вотъ, незамтно, изо-дня въ день, намекомъ и словомъ невольно она его увлекаетъ въ сторону ту, куда онъ ни за что бы не ршился идти прежде. Мужъ всегда слишкомъ занятъ дломъ минуты и слишкомъ много привыкъ придавать значенія собственной вол: вотъ почему онъ такъ часто горланитъ и самодурствуетъ, дико и порывисто протестуя, между тмъ какъ его увлекаетъ невидимо то, чему онъ никогда не позволилъ бы себ покориться.

Такова была и Катерина Петровна. Когда-то въ самой ранней молодости (о, какъ давно это было!) любила она молодого, веселаго, добраго краснобая и беззавтнаго кутилу Мина Аанасьича… Почти уже дло было ршенымъ, что быть ей за нимъ, но вдругъ она обвнчалась со степеннымъ, молчаливымъ и ровнымъ Пиманомъ. Чутко ей говорило сердце, что въ немъ будутъ жить т идеалы, на которыхъ прочно и крпко установляется жизнь. А любовь — это псня, улыбка, цвтокъ — разцвли и пропали. Скучно ей было сначала съ Пиманомъ, и вотъ въ первый годъ замужества она нердко убгала, по вечерамъ, къ двкамъ и парнямъ, и къ тому же удалому Мину, и съ нимъ часто въ лсъ уходила. Сказали Пиману. Пиманъ осердился. Но Катерина Петровна такъ чистосердечно уважала его, какъ хозяина дома, какъ отца ея будущихъ дтей, какъ хранителя и владыку семейнаго очага, какъ крпкую опору всей ея, можетъ быть, долголтней жизни, что ей ничего не стоило утвердить его въ мысли, что можетъ ли быть какое-нибудь сравненіе между игрою молодой крови, плотскимъ влеченіемъ и тмъ чувствомъ, которое она питала къ нему. И то была правда.

Крестьяне смотрятъ на это иначе, чмъ мы: правствепную связь, уваженіе, почтеніе, крпость хозяйственныхъ узъ они рдко ставятъ въ зависимость отъ любви, послднюю много ниже считаютъ они, и хотя формально относятся строго къ любовнымъ загуламъ, но не считаютъ ихъ важными, пока они не грозятъ гармоніи деревенскаго очага. Часто мы называемъ развратомъ въ крестьянств то, чего сами они таковымъ не считаютъ. Какъ грубость ихъ языка не говоритъ о разврат мысли и воображенія, такъ и легкомысленный, съ нашей точки зрнія, взглядъ ихъ на физіологическій актъ — не есть еще признакъ потери стыда или чести. У насъ этотъ актъ часто покоряетъ себ и разрушаетъ глубокую нравственную связь навсегда, только потому, что мы привыкли съ нимъ неразрывно мыслить гармонію духа и тла, хоть бы ея, въ сущности, тутъ не имлось. Такой гармоніи народъ не признаетъ, и отъ физіологическаго акта не ставитъ въ зависимость нравственной личности, такъ какъ ее и трудовую гармонію онъ привыкъ ставить выше, чмъ удовлетвореніе плоти. Такъ и Катерина Петровна, когда родился у нихъ сынъ, скоро взяла въ твердыя руки хозяйство, и вотъ сорокъ ужь нтъ, какъ врнымъ и неизмннымъ сопутникомъ служитъ Пиману. Дтей у нихъ пятеро: дочери дв и три сына. Старшая дочь и младшій сынъ скорй на отца походили: также спокойно-медлительны, ровны, мягки и трудолюбивы, и бойкости было въ нихъ мало: медленно и спокойно текла мысль въ ихъ мозгу и кровь въ жилахъ. Но старшихъ два сына (одинъ, самый старшій, давно въ раздл былъ и съ ними давно уже не жилъ) и младшая дочь много носили въ себ материнскаго: живе какъ будто двигалась кровь въ нихъ, свтле и чище былъ мозгъ, сердце билось сильне и чутче, и въ труд больше сознательно-дятельной энергіи было, чмъ равномрно-механической напряженности. Да и по вншнему виду они рзко носили ту же печать: одни блокуры были, въ отца, а т, что въ мать, черноваты, первые были на взглядъ симпатичнй, но вторые — красивй. За то если первыхъ сразу полюбишь, то объ вторыхъ долго и пристально будешь раздумывать: непобдимо загадочнымъ чмъ-то ветъ отъ нихъ. Такъ ясна и знакома, и дорога иногда намъ книга прошедшаго, и такъ загадочно-заманчива еще неоткрытая книга будущаго.

Въ изб теперь только два сына сидли и ужинъ кончали. Жены и малыя дти ихъ давно улеглись, каждыя на своей половин. А молодежи тутъ не было видно: откуда-то только, въ растворенныя окна, доносился говоръ, смхъ и громкая псня Пимахи-внука.

— Міръ вамъ! привтствовалъ Минъ Аанасьичъ и, поклонившись, смиренно крехтя и какъ будто не смло прислъ въ сторон. Немного всегда онъ какъ будто стснялся или боялся старшаго сына Пимана. Да и самой Катерины Петровны. Всегда говорливый и беззавтный съ Пиманомъ или съ другимъ кмъ, онъ при нихъ вдругъ замолкалъ, роблъ и только сіялъ всмъ лицомъ. Такъ часто дти бываютъ болтливы между собой или съ нянькой-старухой, шутятъ, говорятъ небылицы или же уносятся въ міръ безгрховныхъ, наивныхъ фантазій, но лишь войдутъ ‘взрослые’ и солидные люди — мать или отецъ — какъ внезапно смолкаютъ они, съ улыбкой смотря на вошедшихъ и конфузливо прячась за старую няньку.

— Спасибо, отвтили дти Пимана, вылзая изъ-за стола:— садитесь!.. Мы ужь попили… Больно долго что-то вы шли.. Али устали?

— Такъ, поболтали кое о чемъ со старикомъ, замтилъ Минъ Аанасьичъ.

— Ты ужь извстно: сказку затянешь — не скоро тебя остановишь, шутливо сказалъ старшій сынъ.— Вотъ и сегодня — міръ намутилъ…

— Что-жь такъ? Кажись, нон я смирно, испуганно вскинувъ глазами, сказалъ Минъ Аанасьичъ.

— Пора бы теб это бросить… Поведенье плохое, продолжалъ ужь серьзно старшій сынъ.

— А что-жь я?

— Къ чему насъ ты счастливыми славишь везд, въ дло не въ дло? Что мы, въ самомъ дл, за богачи?.. А народъ тутъ и радъ…

— Да вдь что-жь, не одинъ я… Вонъ и Макридій Сафронычъ тоже.

— То-то вотъ, Макридій Сафронычъ… Кажется, намъ онъ извстенъ… Котами недаромъ зовутъ ихъ: ласково стелятъ да какъ будетъ спать!.. Они рады, что такихъ счастливыхъ нашли, за которыхъ и себя можно спрятать… А кабашные гости и рады, имъ дай только видъ — разнесутъ… А тутъ только и словъ отовсюду: вотъ счастливые! вотъ жадные!

— Да вдь это я спроста… Разв я что!.. Не изъ зависти чай… Такъ, спроста… А гд просто, тамъ, говорятъ, ангеловъ со ста, замтилъ Минъ Аанасьичъ, сіяя.

— Говорятъ и другое: постоитъ простота, слышь, воровства. Нон на ней недалеко удешь… Это вотъ, можетъ, теб — ничего… Ну, а намъ оно и обидно какъ будто… Что бы, кажись, безгршнй да справедливй работы, а и тутъ ужь счастливыми стали дразнить, укорять да глумиться… Вотъ взять хоть бы брата Бориса… Давно ли вернулся, а…

— Ну, оставьте объ этомъ… Будетъ ужь… Что привязались?.. Одна рчь — не пословица, сказалъ недовольнымъ тономъ Пиманъ.— Лучше потише, ровне… Уйдите въ себя…

— И то правда, не за худое вдь назвалъ васъ Минъ Аанасьичъ счастливыми, прибавила и Катерина Петровна:— за работу, да за старанье.

— Онъ-то такъ… А другіе…

— А другіе найдутъ свое завсегда… Оставьте!.. Слава Богу, собрали хлбъ… Убрали поле… Надо благодарить, а не то что перекорами Бога гнвить… Пока ничего, а дальше что будетъ, тогда и увидимъ… Давай-ка, старуха, намъ хлба!

— А я вотъ такъ полагаю, что счастливъ-то ты, Минъ Аанасьичъ, лукаво сказала Катерина Петровна, поведя на него своими черными глазами, вспыхнувшими какъ будто изъ-подъ пепла огнемъ:— намъ за твоимъ счастьемъ не угоняться!..

— Это вотъ врно, подхватили братья.

— Мы вотъ счастливы, продолжала она:— пока у насъ все въ достатк да въ мир, пока хозяйство идетъ колесомъ!.. А чуть насъ прижмешь, чуть Господь огорченьемъ попустить — тутъ и нашему счастью конецъ, пойдетъ недовольство, тоска, станемъ сердиться одинъ на другого, виновнаго будемъ въ каждомъ искать… А ты, гд ни сядешь, все теб мило! Что птица: сядетъ на землю — зернышко клюнетъ, сядетъ на втку — поетъ!..

— Вотъ это такъ!.. Мать тебя знаетъ! крикнули дти и громко смялись.— Такъ ты ужь впередъ, на-міру, такъ и кричи: я, молъ, счастливый!.. А насъ-то оставь… Ну, прощайте, пока… Съ вами не кончишь до утра… А намъ вдь ужь скоро хать… Неравно скотину, мамка, погонишь, толкни насъ!..

— Ну, ступайте… А мы ужь, на старости, и отдохнемъ… Ну-ка, старуха, дай намъ винца! Вспомнимъ мы съ нимъ старину…

— Вотъ хорошо… Эхъ, хорошо!.. Пусть ихъ, молодыхъ: намъ ужь съ ними не жить! воскликнулъ Минъ Аанасьичъ, и рядомъ за столъ услся съ Пиманомъ.

— Ну-ка вотъ, старички, помряйтесь лучше другъ съ другомъ: кто счастливе прожилъ… Намъ вдь ужь можно свести концы съ концами, сказала Катерина Петровна, ставя графинъ.

— Чай пора… А можетъ — Богъ знаетъ!— можетъ, жизнь и въ чужой еще вкъ заведетъ!.. Раньше смерти счета не сведешь! замтилъ Пиманъ Савельичъ, наливая Мину стаканчикъ.— Ну, пріятель, такъ въ чемъ же намъ счастье-то было? А?

— Прожили — вотъ теб разъ, прокормили себя и другихъ — вотъ теб два, да и на предки работниковъ міру оставимъ… Вотъ теб и мужицкое счастье! отвтилъ Минъ Аанасьичъ.

— Слава Создателю!.. Нынче годъ былъ хорошъ… Какъ-никакъ, можетъ, вс справимся, и травы, и хлба хороши… Народъ, можетъ, продержитъ и себя, и скотину до новаго хлба, да и и подати, можетъ, осилитъ… А то что ужь! Бда! Вотъ три года тутъ было: земли своей мало, а рейды большія… Безъ урожая, убытокъ одинъ.. Сколько свели на базаръ за уплату аренды скота ни за что!.. Прежде не знали мы это…

— Тсно, тсно, Пиманъ Савельичъ, народу…

— Ну-ка, старуха, выпей и ты съ нами… Нонче всмъ подкрпиться не грхъ… Теб будетъ съ нами не стыдно! пошутилъ легонько старикъ.

— Чего стыдно! сказала Катерина Петровна и опять повела лукаво глазами на Мина. Но Минъ Аанасьичъ стыдливо опустилъ бороду внизъ и долго боялся взглянуть въ лицо своей старой зазноб.

Выпили, плотно поли моченыхъ груздей, чаемъ запили.

— Гд-жь молодки?.. Неужь все гуляютъ? спросилъ Минъ Аанасьичъ.

— Слышишь чай, вонъ это твой заливается! отвчала Катерина Петровна:— Андрей твой, Пимаха, Анютка да Пашка мои. Нтъ имъ устатку!.. Пашутка-отъ мужа бжала: выпилъ лишку, буянитъ да куралеситъ — выгналъ ее… Парень всмъ бы хорошъ, да разсудокъ теряетъ въ вин, а у него и такъ его мало, доберъ, работящъ, сердцемъ тепелъ и мягокъ, ну, а въ жизни приглядки не знаетъ… А какъ выпьетъ — совсмъ ужь дуракъ… Да онъ по Пашутк!.. Пашутка сама къ нему виснетъ. Прибжала сегодня, реветъ, а теперь вонъ съ молодыми гуляетъ, пока мужъ не уснетъ, да дурить перестанетъ. А на завтра сама на шею повиснетъ къ нему!.. Хорошо оно жить такъ пока, да послто трудно, трудно будетъ, закончила мать и задумчиво опустила взглядъ.

— Ну, старикъ, за молодыми намъ не угнаться, сказалъ задремавшій Пиманъ:— имъ вонъ и работа не въ усталь… Кровь молодая свое возьметъ!.. Не пора ли намъ къ мсту?

— Что-жь, пожалуй… Я ужь прямо на сно.

— И я тоже… Тепло тамъ теперь, ровно на печк!..

— Да шли бы вы вмст къ намъ въ снницу, чмъ порознь… Все-жь веселе было бы спать, сказала жена.

— И то!.. За нами вдь не грудные ребята… Пойдемъ, Минъ Аанасьичъ!..

На улицу вышли сначала, поглядли на небо. Покоились мирно на немъ блдныя звзды, только порой, словно внезапно сорвавшись, одна за другой быстро слетали и, загорвшись яркимъ огнемъ, исчезали во тьм горизонта. Гд-то зарница играла. Тихо. Даже вязъ старожилый спалъ крпко и не ворчалъ своей удрученной вками вершиной.

— Хорошо, кабы насъ Господь вдосталь уважилъ, сказалъ Пиманъ Савельичъ.— Кабы еще постояла съ недлю такая пора, не надо-бъ топить и овиновъ… Сыромолоткой справились бы… А вдь намъ, какъ отняли лса, въ этомъ не малый разсчетъ!..

— Какъ можно! Что за мужикъ безъ воды, безъ земли, да безъ лсу!.. Страшно подумать!.. Не мало народу, слышно, стало — въ снопахъ хлбъ продаютъ, изъ того, что скоре на деньги купишь муки, чмъ дождешься своей…

— Эхъ, господа, господа! покачалъ головой сокрушенно Пиманъ.

Прошли черезъ дворъ, гд лошади мирно дремали, опустивъ головы внизъ, да изрдка переступая ногами — огородомъ, откуда, словно тяжелый мшокъ, поднялась сова и, пролетвъ, неуклюже сла на крыш — черезъ коноплянникъ, отъ котораго воздухъ кругомъ сталъ густымъ и тяжело-душистымъ. А вотъ и овины, скирды, а дальше ужь поле… Распахнувъ широкія ворота у снницы, улеглись старики на свжее сно, повздыхавъ и покрякавъ.

— Господи Боже, спаси и помилуй насъ гршныхъ! звая шептали они, раскинувшись на-спины, вверхъ животами.

Потянуло сырою росой, а по ней откуда-то чуть внятный говоръ донесся.

— Все еще наши гуляютъ, говорилъ Минъ Афанасьичъ: — это Андрей… А это Анютка твоя хохочетъ…

И Минъ Афанасьичъ опять сладко звнулъ.

— Слышь-ка, Пиманъ Савельичъ… Спишь, что ли? заговорилъ онъ опять.

— Чего ты?

— Хотлъ я теб нон сказать, кстати ужь… Помнишь, кажись мы съ тобой когда-то уговоръ породниться поставили… Ась?

— Помню… Такъ что-жь?

— То-то, молъ, кстати… Вотъ и осень приходитъ, и хлбъ убранъ въ достатк… Хорошо бы оно и пива заварить?.. Ась?..

— Что-жь, я не прочь… Только, знаешь ты самъ, въ этомъ дл ребятамъ я не указчикъ.

— Знаю, знаю… Завсегда ты былъ ровенъ:— почему-жь ты и счастливъ…

— Какъ Анютка да мать… Большаковъ тоже надо спросить… А мн что!.. Насъ съ тобой, говорятъ, не разлей и вода… Только вотъ у тебя, вишь, идутъ перекоры, битва, а ты самъ говоришь…

— Полно, брось… Пустое все это!.. Изъ чего вдь и дло-то вышло:— больно ужь по-милу зажили съ братомъ… Ну, говоримъ, что намъ порознь чаи распивать: будемъ собща пить!.. И стали… Попуталъ вотъ грхъ… Изъ-за сахару что ли, али изъ чего — и повздорили бабы… Мы съ брательникомъ выпивши были… Ну, и того, значитъ, всякъ за свое… Это пустое!.. Мой Андрей, ты знаешь, парень хорошій, въ работ примрный… Анютка твоя тоже двка король, и умомъ и работой… Да и сами они ужь гуляютъ давно… Такъ какъ ты?

— Говорю теб, ладно… Сватай… да спи-се! И старики замолчали. Но Минъ Аанасьичъ не скоро уснулъ.

— Слышь ты еще что, Пиманъ Савельичъ, кстати хотлъ я… Дай ты мн рубль… Посл сочтемся…

— Вотъ ты какой, братецъ… Право! отъ нетерпнья тяжело повернулся Пиманъ Савельичъ:— вотъ ты… Повадь тебя только хоть малость, ужь ты… Право!.. Вотъ ты… ей-Богу… Смутьянь ты!.. Правду говорятъ сыновья… (Пиманъ Савельичъ былъ добръ по природ, но какъ всякій хозяйный мужикъ, что сидитъ въ кабал у хозяйства, скуповатъ и прижимистъ: не любитъ онъ, когда у него просятъ денегъ, такъ какъ это рождало въ душ у него постоянно борьбу, которую самъ онъ никакъ разршить былъ не въ силахъ).

— Ну, спи, спи, поспшилъ успокоить его Минъ Аанасьичъ: — я потому больше, что вотъ теперь у насъ эта война зачалась, такъ тутъ не подступишь ни къ брату, ни къ жен…

— Двугривенный дамъ завтра, сказалъ Пиманъ: — а то стукай къ старух моей… Пускай, какъ она… У насъ вдь хозяйство — я одинъ на себя не возьму…

— Спи, спи… Не надо… Я такъ… Нтъ ужь, я къ ней не пойду, утшалъ Минъ Аанасьичъ, оробвъ при одномъ намек на Катерину Петровну.

— Гривенникъ, хочешь, прибавлю еще, ворчливо сказалъ Пиманъ.— А больше ни за что!.. Вотъ ты, братецъ, какой… Ты ужь, сдлай милость, еще у меня не проси — это не дружба… Эдакъ съ тобой я совсмъ поссорюсь… Вотъ вы народецъ какой: тебя вотъ повадь…

— Ну, ну, спи съ Богомъ!..

И старики, повернувшись задомъ другъ къ другу, ноги поджавъ, какъ ребята, скоро заснули…

Въ щель сарая тихо глядла луна. Гд-то скрипнула еще разъ калитка — и ночь налегла на деревню, окутавъ ее серебрянымъ свтомъ всплывшей на небо луны и свже-пахучимъ паромъ отъ хлба и сна.

V.

Спитъ ‘счастливый’ Пиманъ и снится ему — какъ, чмъ и за что онъ сподобился этого счастія.

То было давно, лтъ больше полсотни назадъ. Ни мать, ни отца онъ съ сестрою не помнитъ, и первое, что прежде всего коснулось сознанья его — былъ ‘міръ’ деревенскій. Страшное было въ немъ что-то, и вмст въ немъ было все — и защита, и сила, и правда.

Помнитъ онъ, когда еще вокругъ Дергачей стояли глухіе лса и болота. Изба ихъ была вдалек, на опушк, у самаго лса. Помнитъ, какъ по ночамъ собирались тутъ какіе-то странные люди, долго сидли за свтцомъ изъ лучины, пили вино и считали да прятали деньги. Одинъ былъ высокій здоровый съ черной, какъ смоль, бородой и остро-сердитымъ взглядомъ, ходилъ онъ всегда въ грубой синей рубах и синихъ портахъ, высоко засучивъ рукава, изъ-за которыхъ глядла мозолистой кожи обросшая вся волосами рука. Всегда подпоясанъ онъ былъ кушакомъ, за который засунутъ топоръ. Тотъ человкъ, надо думать, былъ суровый отецъ ихъ, такъ какъ одинъ онъ приносилъ имъ и хлбъ, и похлбку, и кашу. Откуда онъ бралъ это все, не знали они. Прежде съ сестрой кормила ихъ женщина, но давно ее они не видали. Съ тхъ поръ, одиноко и робко сидли они цлые зимніе дни, дожидаясь, когда завернетъ въ избу тотъ черный мужикъ съ бородой, что приносилъ имъ и воду, и хлбъ. Были малы они, никого изъ людей деревенскихъ не знали, только порой по-лтамъ заходили къ нимъ изъ деревни храбрые двки и парни, которые ршались пускаться въ лсную трущобу за малиной, грибами и клюквой.

По зимамъ же было имъ жутко и страшно, когда завывали мятели и волки, и выходилъ изъ берлоги медвдь. Но не долго такъ было. Однажды, весной, когда еще снгъ не сошелъ весь, слышатъ они какъ все ближе и ближе говоръ несется и шумъ, вотъ онъ раздался въ лсу, черный мужикъ, что принесъ имъ и яицъ, и хлба, вдругъ ороблъ, сердито брови наморщилъ и, со скамьи не вставая, угрюмо подслушивалъ говоръ, словно волкъ, что почуялъ погоню.

— Міръ! вдругъ сказалъ онъ, какъ будто невольно, и весь задрожалъ, заметался, то ребятишекъ на руки бралъ, то въ подполье совался, и страшно стало Пиману съ сестрой этого грознаго слова.

Не долго прошло, какъ густою толпой мужики окружили избу, другіе же двинулись въ лсъ и разсыпались тамъ, наполнивъ его шумомъ и гамомъ. Тогда старики, съ бородами въ лопату, въ лаптяхъ, съ длинными палками, ввалились въ избу и приказавши отцу явиться на сходку, вышли вс вмст. Здсь у избы, усвшись рядами на бревнахъ, изъ которыхъ сочилась смола золотая на солнц, стали они что-то сурово отцу говорить. Что тамъ было, объ чемъ говорили, ни Пиманъ, ни сестра не слыхали. Только скоро послышались имъ дикіе крики и вопли отца, а изъ лсу съ разныхъ сторонъ, какъ по команд раздался, гулко и звонко, стукъ топоровъ о вковчныя сосны. Дрогнулъ какъ будто лсъ заповдный и съ послднимъ крикомъ отца ихъ послышался хрястъ отъ паденья деревьевъ. Испугались ребята и, въ сильной тревог, забились за печку, слушали день весь, какъ по лсу гулъ и стукъ разносился, какъ птицы кричали, будто жалобно плача, носясь тучей надъ раззоренными гнздами, какъ псни и говоръ немолчный скоро повисли вокругъ. На царство лсное войной шло царство мірское.

Поздній вечеръ насталъ и солнце давно спустилось за стну лсную, сквозь стволы пробиваясь снопами желтыхъ лучей, когда, на смну уставшимъ, прибыли новые люди съ цлымъ рядомъ порожнихъ подводъ: то были бабы и дти, шумно скакали они прохладною проской, спша на подмогу мужьямъ и отцамъ, которые ихъ поджидали, сидя на свже-обрубленныхъ пняхъ. Скоро, сложивъ на колеса сочныя бревна, а сучья и хворостъ покинувъ на поруби, весело двинулся поздъ къ деревнямъ, ребятишки верхами сидли на бревнахъ, молодыя двки и парни впередъ шли, съ громкими пснями, а за ними отцы, тихо ступая, усталые двигались. То былъ словно поздъ побдителей, возвращавшійся съ битвы, обремененный добычей. А на него, будто украдкой, въ окно долго смотрли Пиманъ и сестра, у которыхъ любопытство давно пересилило страхъ: никогда еще прежде они не видали столько народу… Вотъ онъ, этотъ ‘міръ’, предъ которымъ суровый отецъ задрожалъ (они не знавали, чтобы онъ когда передъ чмъ волновался въ испуг), и застонало лсное, темное царство… Долго тянулся медленный поздъ, пока удалось ребятишкамъ выглянуть за дверь и подсмотрть, что совершилось. Вмсто зеленой стны, за которою страшное что-то скрывалось, передъ ними — справа и слва, и сзади лежала равнина, а столтнія сосны будто въ испуг далеко назадъ подались и угрюмо смотрли на поверженныхъ братьевъ. Долго стояли тутъ и смотрли Пиманъ и сестра въ нмомъ изумленьи вокругъ — и на равнину, зеленымъ еще и свжимъ покрытую хворостомъ, и на холмы съ деревнями, что вдругъ вдали открылись предъ ними, и на пернатыя стаи, что все еще съ жалобнымъ крикомъ носились надъ порубью, ища раззоренныя гнзда и клича побитыхъ птенцовъ. Ночь наступила, а къ нимъ все не шелъ еще черный мужикъ, съ которымъ нын страшное что-то такое свершилось. Только ужь въ раннему утру, чуть загорлась заря, торопливо зашелъ онъ въ избу, слазилъ въ подполье, вынулъ оттуда что-то въ мшк, насыпалъ на столъ груду мдныхъ монетъ, подошелъ въ ребятишкамъ и, махнувши сердито рукою, вышелъ опять… А на утро, чуть солнце поднялось, снова съ гуломъ и гамомъ тотъ же ‘міръ’ надвигался на лсъ, что вчера, только сегодня съ избой ихъ не имлъ ужь онъ дла, толпы съ топорами, пилами валили одна за другою все дальше, мимо поруби свжей, къ отступившему лсу. Скоро опять раздались гулкіе стоны и хрястъ подрубаемыхъ сосенъ. Долго ждали Пиманъ и сестра, но ни отецъ, ни ‘міръ’ къ ихъ изб не являлись. Прошли къ лсоскамъ бабы и дти, толпами неся уставшимъ въ кувшинахъ и кринкахъ квасъ, молоко, пироги. Голодъ сталъ мучить Пимана съ сестрой. И вышли они изъ избы и, присвъ на брошенный пень подъ окномъ, стали плакать. Тогда подходили къ нимъ сердобольныя бабы: ‘гд же отецъ?’ говорили и, покачавъ головами, имъ по куску пирога оставляли, спшно и что-то между собою толкуя, торопясь къ ожидавшимъ ихъ мужикамъ.

А когда свечерло и вновь тронулся изъ лсу длинною цпью обозъ съ свжими бревнами, а Пиманъ и сестра все сидли еще у избы и плакали въ страшномъ смущеніи, что ихъ снова однихъ покидаютъ, тогда проходившій съ обозомъ народъ приставалъ возл нихъ и говорилъ: ‘Неужели-же однихъ покинуть ихъ на ночь? Отца, вишь ты, съ ночи они не видали… Чего бы съ собой да и съ ними онъ не надлалъ?’

И сказавши, входили въ избу, осмотрли и печь, и закуты, и нигд не нашли ничего състного. Когда же увидли кучу монетъ на стол, всмъ на умъ подозрніе пало, что не даромъ лсникъ это сдлалъ. И, сговорившись, ршили вс въ голосъ:

— ‘На міръ!.. Надо и деньги, и ребятишекъ къ міру представить’.

Услышавши это страшное слово, ребята опять заревли: представилось имъ, что старики съ бородами и палками сдлаютъ съ ними тоже, что и съ отцомъ. Однако же, ихъ на воза посадили и, давъ по ломтю пирога, повезли на деревню. Тутъ подъ вязомъ стариннымъ ихъ на бревно посадили, сказавши, чтобы ждали они когда соберется народъ. Ребятишки, которые всю улицу запрудили, встрчая стадо, сгрудились около нихъ и съ любопытствомъ смотрли, какъ на волчатъ, принесенныхъ изъ лса.

Скоро начали къ нимъ подходить старики, и вотъ собрался снова ‘міръ’, котораго словомъ однимъ, невольно сорвавшимся съ губъ, научилъ ихъ бояться отецъ и видть въ немъ высшую силу. Сначала старики стали распрашивать ихъ, но мало добились толку.

— Надо на міръ взять! сказали одни:— за отца не отвтчикъ ребенокъ.

— Кто же будетъ кормить ихъ, замтили бабы: — они еще малы, за ними уходъ да глаза, а у всхъ, насъ самихъ ребятъ полны руки… Сбились сами мы съ ними.

— Полно вамъ брехать!.. Оставьте! крикнули тутъ старики.

Но бабы не унимались.

— Вамъ мужикамъ хорошо, говорили они:— вы не знаете нашего дла: и за скотиной поспй, и на пол, и въ печь, и вамъ наготовь холста да синюхи, себя обшей и ребятъ… Ты его, малаго, вымой, обшей, накорми…

— Что-жь, ихъ въ лсу что ли бросить, заговорили міряне:— моли еще Бога, что у отца не остались… Вышли бы съ нимъ такіе же волки лсные! А у насъ все же крестьянами будутъ… Года два прокормить, а тамъ ужь, глядишь, за ними потянетесь сами: при земл лишній работникъ — Божія милость!.. А они при земл-то да на міру, погляди, мужиками выйдутъ какими. Будутъ работники міру, и насъ самихъ лучше… За мірскую ласку да хлбъ-соль на вкъ міръ попомнятъ… Мы вотъ говоримъ: что намъ міръ! Мы, молъ, сами себя откормили… Такъ-то…

— Что говорить! бываетъ и такъ, что на мірскихъ-то хлбахъ и змю вспоишь-вскормишь, замтили неугомонныя бабы:— отъ такого отца и щенята такіе… Не ровенъ часъ, съ ними своихъ ребятишекъ испортишь…

— Ну, молчите!.. Ждите мірского ршенія! крикнули тутъ старики. (А въ ту пору старики на міру были сила большая).— Пока малы они, пустимъ, міряне, ихъ въ череду на прокормъ… А ужь посл, коли отецъ не объявитъ себя, пристроимъ къ хозяйному дому… Вамъ же, бабнкамъ, приказъ: буде кто изъ васъ станетъ ими гнушаться, ту, по суду стариковъ, высчемъ здсь вотъ, на сборн…

— Ну, что болтать!.. И впрямь не лсные волчата… Къ семьямъ берутъ, не то что на міръ! сказали солидныя бабы, и вс расходиться стали по-избамъ.

Старики же про-межь собой еще толковали, головами въ раздумья качая: ‘Вишь ты, лютое семя, не хочетъ смириться… Ушелъ!.. Да они ужь издавна были такіе: хлбопашества вкъ не знавали. Такъ, лсными людьми завсегда проживали. Дикіе стали… А посл вотъ мастерствомъ занялись по дорогамъ. Ну, да и лучше, какъ мы изведемъ ихъ гнздо: а то ужь и такъ навели на насъ всякаго чину… Только и знаемъ — обыскъ, облава, опросы… Дай понюхать разокъ, а начальники и рады… А намъ эдакъ не жить!.. Мы только и живы, пока насъ не трогаютъ гости такіе… А ему все одно!.. Что ему!.. Съ насъ отвтъ, а онъ въ лсъ схоронился… Поди, ищи съ него тамъ отвта!..

— Ну, теперь не вернется, подтвердили другіе: — всыпали такъ, что на вкъ помнить будетъ… Такъ-то братъ, лучше, чмъ къ начальству тащить: и вжив пустили, и въ память пойдетъ…

— Теперь не вернутся! добавили третьи:— гнздо ихъ до тла раззоримъ, какъ вылущимъ лсъ на полверсту кругомъ, да выжжемъ огнемъ до самаго сердца, да соху запустимъ гулять. То будетъ веселье! И хлба и травъ соберемъ не въ прожу, да и волковъ съ медвдями двинемъ, подальше отъ насъ… И то одолли… Хлбъ-то да травка получше будетъ, чмъ лсная дичина… Да и мы, гладишь, веселе станемъ смотрть, какъ кругомъ передъ нами вскроется все: и рка, и холмы, и деревни…

— Гляди, и съ самихъ посойдетъ не мало лсного-то виду… Въ пол-то къ солнышку ближе, тепле, передъ людьми и передъ Богомъ видне станетъ. Вотъ, лсъ уронимъ, того и смотри, надъ верхушками крестъ съ погоста увидимъ — что звзда загорится!.. Ну, лишній разъ и Бога попомнишь, и лобъ перекрестишь…

— Что врно, то врно.

Тутъ, кряхтя, поднялись старики, чтобы домой разойтись, но старйшій изъ нихъ сказалъ:

— Что-жь ребятишекъ? Совсмъ и забыли… Стариковская память — короче мизинца! Они вотъ и такъ на рос ужь издрогли… Съ кого же чередъ начинать?

— Ну, начнемъ съ моего хоть конца, сказалъ съ большой бородой, весь сдой старичище изъ рода Груздей.

Такъ поршивъ, разошлись старики, а Груздь, журавлемъ длинноногимъ шагая, согнувшись, какъ оцпъ, взялъ за руки Пимана съ сестрой, и какъ бабы таскаютъ овецъ за собой, потащилъ ихъ, не говоря имъ ни слова, такъ что они въ припрыжку бжали и отъ страха боялись вздохнуть.

Помнитъ Пиманъ и доднесь эти дни, когда онъ впервые познакомился съ міромъ мужицкимъ и судомъ стариковъ. Крпко врзалось въ память ему все, что онъ видилъ и слышалъ тогда, ясно какъ день помнитъ все это, какъ будто впервые сознанье свтлымъ лучемъ озорило его и на-вки въ мозгу укрпило.

Помнитъ Пиманъ, какъ впервые ихъ посвящали ребята въ свой собственный міръ. Раннимъ утромъ, однажды, въ жаркій ведренный день, увидали они, какъ съ холмовъ, отъ деревень — ихъ сосдокъ, толпами шли ребятишки, двки и парни-подростки и вс собирались на улиц, дожидаясь приказа отъ старшихъ.

— Пилы! Палы палить! кричали они: — ваше лсное гнздо выжигать, добавляли Пиману съ сестрой.

И скоро, веселые вс, захвативши съ собою сиротъ, шумной гурьбой двинулись къ лсу. Здсь, разсыпавшись мигомъ по поруби, вкругъ которой, отъ лса, канава была ужь прорыта, чтобы прекратить морю огня доступъ къ деревьямъ, стали складывать высохшій хворостъ въ высокія кучи. Скоро трескъ начался, тамъ и здсь языками огонь показался и жадно лизать сталъ на солнечномъ жар изсохшую зелень. Дымъ бловатый сперва, какъ будто колеблясь, тихо и низко поползъ по равнин. Но вотъ, застоявшійся воздухъ сталъ колыхаться, и по равнин сначала легкой струей пробжалъ втерокъ, веселй языки заходили по сучьямъ, гуще дымъ вырывался изъ разгоравшихся кучъ, и наконецъ, вспыхнуло все, какъ-то сразу, моремъ пожара, красный огонь — то длинными лентами рвался высоко на воздухъ, то какъ змя извивался ползкомъ, по земл, забираясь подъ хворостъ, скопившійся дымъ вдругъ столбомъ, словно смерчъ, поднялся къ облакамъ и наполнилъ окрестность мглой и удушливымъ смрадомъ. Тутъ какъ-то сразу все оживилось въ равнин: трескъ и шипніе сучьевъ, крики птицъ, ошалло носившихся въ дым, крикъ и визгъ ребятишекъ, скакавшихъ возл огня въ изступленьи какомъ-то, словно дикіе здсь собрались и справляли священную пляску передъ вчнымъ огнемъ. Такъ взрывы стихій покоряютъ себя людское сознанье и волю и превращаютъ насъ въ жалкихъ дтей, то въ паническомъ страх бгущихъ предъ ними, то безумно подражающихъ имъ безсознательнымъ зврствомъ. Замталось тревожно царство болотъ и лсовъ: тысячи ящерицъ, жабъ, лягушекъ и змй, зайцевъ, ежей и кротовъ и всякой твари водяной и подземной — бросились въ необычайномъ волненьи вонъ изъ трущобы, которая безконечнымъ рядомъ вковъ охранялась непобдимымъ строемъ деревъ, все спшило, конвульсивно избгая огня, который, словно въ догонку, бжалъ и лизалъ языками, иныхъ пожирая на мст, увча другихъ и заставляя вертться и прыгать въ страшныхъ мученьяхъ, все спшило искать спасенья въ канав. Но здсь ихъ встрчали скакавшіе шумно дти и въ радостно-дикомъ самозабвеніи палками ихъ добивали, топтали ногами, или же, съ побднымъ крикомъ, снова бросали въ огонь.

Величавое было что-то и вмст съ тмъ страшное въ этомъ поход на трущобную дичь! А Пиману съ сестрой такъ сдлалось жутко и больно, что они вразъ заревли, подъ дружный хохотъ ребятъ, какъ будто имъ жалко вдругъ стало всей этой дичины.

Помнитъ Пиманъ, что долго спустя, посл того какъ не разъ еще міръ собирался на зеленой равнин, то пни корчевать, изъ подъ неостывшей еще и покрытой золою земли, то съ сохой поднимать новину, то длиться и жребій бросать межь собой по частямъ этой новой, свже-распаханной нивы, подобно недавно-внчанной жен цломудренно-скрывавшей въ себ избытокъ плодородныхъ силъ, помнитъ, какъ въ первый разъ самъ онъ вступилъ съ сохою на эту равнину и, покрестясь, въ двственно-упругую грудь ея вонзилъ глубоко могучей рукой острі сошника… И долго еще казалось ему, будто кишатъ и шипятъ вкругъ него гады лсныя, на огн извиваясь, а лсовикъ шумитъ и гудитъ, угрожая изъ лса.

Но міръ побдилъ и на вки скрпилъ брачныя узы между земледльцемъ и двственной почвой. Такъ, посл бурной и пламенной страсти, борьбы и страданій, бракъ налагаетъ незамтныя узы на примиренныхъ любовью, чтобы мирно они могли возрастить плодъ взаимной любви.

Два года прошло, какъ Пиманъ съ сестрою ведутъ череду, кормясь и ночуя въ каждой изб столько дней, сколько работниковъ значилось въ дом. Вызнали за это время они всхъ односельцевъ: были иные добры къ нимъ и за одно съ своими дтьми почитали, и пищу, и мсто все въ ровенъ длили, въ ровень-же шли и наказанья, и ласки, другіе же были суровы и скупы, и часто хорошимъ кускамъ одляли, ревнуя къ дтямъ своимъ. Здсь научались они, день за днемъ, обиходу семейному: почитать и бояться старйшаго въ дом и во всемъ къ нему обращаться, такъ какъ всякому онъ воздавалъ равное съ каждымъ и чинилъ поравненье въ работ, въ одежд и въ пищ, заботясь, чтобъ вс за одно ходко и дружно старались о дом, чтобы никто одинъ предъ другимъ не кичился, чтобы зависти и злобы другъ къ другу не знали, и чтобы оттого въ хозяйств не вышло ущерба. Когда же смута случалась въ дом и старйшій не въ силахъ былъ ее прекратить собственной властью, или же самъ не соблюлъ поравненья, слабости ради людской, тогда вс выходили на міръ и общимъ ршеніемъ судили виновныхъ: старики наставленье длали, а потомъ скли виновныхъ у всхъ на глазахъ, такъ какъ въ то время много еще дикаго было въ лсныхъ мужикахъ. Часто въ семьяхъ ссорились жены съ мужьями, и братья, и сестры, и часто готовы бывали другъ друга до смерти забить изъ пустого, но міръ, охраняя общій спокой совмстной жизни, бдлъ надъ каждымъ и чувства любви, справедливости, равенства въ ближнихъ воспитывалъ строго, воздавая трудолюбивымъ и мирнымъ почетъ, обороняя слабыхъ и хилыхъ, а нерадивыхъ и буйныхъ строго казня. Такъ издавні въ дикой душ земледльца развивала совмстная жизнь добрыя чувства, исподволь ихъ же возращала она въ юныхъ душахъ новыхъ пріемышей міра — Пима на съ сестрой, которые до того ни людей не знавали, не видали ласки, ни гнва.

VI.

На другой бокъ повернулся ‘счастливый’ Пиманъ.

Вотъ ужь и дтство минуло. Ушли въ невозвратную даль и лсная дичина, и суровый мужикъ, съ черной какъ смоль бородой, порвалися связи лсныя: съ лицъ угрюмость лсная сошла, и съ души дикая робость. Ходитъ Пиманъ теперь бравымъ, степеннымъ подросткомъ, прямо и смло смотритъ въ лицо деревенскому міру, онъ ужь уметъ, какъ настоящій парень мірской, ловкимъ взмахомъ забрасывать со-лба волосы, аккуратно подстриженные въ скобку, или, играя плечами, поправлять на нихъ казакинъ, небрежно наброшенный сзади. Вотъ онъ — то сидитъ на бревн у крпко-скроеной избы, съ хитрой рзьбой по карнизу и въ полотенцахъ у оконъ, то по двору ходитъ, убирая коней, таская копнами сно и воду изъ мірского колодца, или же, въ растворенныя настежь ворота, видно, какъ онъ пристально смотритъ на старика, который, сидя въ прохладной снниц, свжедушистыя доски стругаетъ и хитрой рзьбою ихъ украшаетъ. Видно, доволенъ старикъ: оживленно передаетъ онъ Пиману мудрость узора, рисунка, что самъ придумалъ, чистоту и точность пригонки, врность, силу умнье владть инструментомъ, хотя весь инструментъ былъ топоръ, да стамеска. Этотъ старикъ былъ тотъ Груздь длинноногій, что первый съ себя началъ череду мірскаго кормленія Пимана съ сестрой и увелъ ихъ со сходки, онъ же былъ зодчій мірской и художникъ. Всюду на избахъ виднлись слды его творчества: гд конекъ, гд полотенце, карнизъ, а также ребячьи игрушки да дтскія люльки, въ которыхъ матери возятъ съ собою въ страду грудныхъ ребятишекъ. Избы же приглядне не было, какъ изба самого Артемія Груздя: цлыя зимы Артемій неустанно творилъ, и готовилъ къ весн застрхи, подзоры, балясы на кровлю, на окна, на столбы и ворота.

Было время, когда Груздь выходилъ на поля и въ луга самъ восьмой, впереди шестерыхъ дочерей, краснощекихъ, здоровыхъ и рослыхъ, да хозяйки, пожалуй породистй каждой изъ нихъ. На міру ихъ такъ и прозвали ‘двичьей вытью’. Вся молодая Вальковщина часто на общихъ покосахъ глазъ не сводила съ этой семьи, и дивилась счастью Артемія Груздя. Только самъ Груздь не былъ радъ счастью такому: на двокъ не прочны надежды. Давно ужь женой недоволенъ былъ деревенскій зодчій, давно между ними прошла черная кошка, и съ каждымъ новымъ рожденьемъ ребенка мрачне становился Груздь. Ему иногда говорила жена: ‘что же ты сердишься? Разв домъ у тебя не полная чаша? Разв я съ дочерьми меньше работаемъ, чмъ мужики? Али мы слабже ихъ, въ работ уступимъ? Али двки наши гуляютъ? Посмотри, вс завидуютъ намъ: у кого по зимамъ столько наткано холста и синюхи? У кого такъ скотину холятъ и нжатъ? У кого такъ прибрано, вымыто чисто въ изб, во двор? У кого столько птицы домашней?’ Такъ считала съ укоромъ жена, но упорно молчалъ Груздъ на эти рчи. ‘Ладно, ладно, онъ про себя повторялъ:— двки — втеръ!.. Только того и глядятъ, какъ бы изъ дому вонъ: имъ не дорого то, что отцу было дороже всего: все промняютъ на перваго парня, на льстивую рчь, на красное слово… Хорошо оно — точно, покамстъ… А вотъ налетитъ молодая Вальковщина, что теперь стаями вкругъ дочерей моихъ ходитъ, съ разныхъ концовъ налетитъ — и прощай! Растащуть тогда все хозяйство клочками, и памяти нтъ ужь объ томъ, кто его собиралъ, охранялъ и всю душу въ него полагалъ… А кто мое охранить, сбережетъ?… Кому въ этой изб дорога будетъ каждая малость, кто будетъ помнить, что вотъ надъ этимъ узоромъ старикъ цлыя ночи корплъ, кто въ печку не броситъ его, кто все охранитъ отъ врага, кто за каждую малость встанетъ всей грудью и жизнью, а память о теб передастъ и потомству’?…

Такъ думалъ Груздь и, случалось, въ припадкахъ тоски, подъ пьяную руку, онъ дико и зврски ругался и дрался, и взаимная ненависть росла между нимъ и женой съ дочерьми. Тяжко имъ стало въ родительскомъ дом и часто мечтали они, какъ бы скоре оставить его и промнять на любимаго мужа.

Еще мрачне сталъ Груздь, когда, мало-по-малу, сиротть сталъ его дворъ, когда молодцы изъ деревень прізжали и увозили его дочерей вмст съ приданымъ, уводя коровъ и овецъ, лошадей и свиней и все больше хозяйство его оголяя. Часто на свадьбахъ видлъ онъ тогда суровъ и угрюмъ, мрачно пилъ и мрачне ночи возвращался въ свой сиротвшій домъ.

— Зятя во дворъ взялъ бы къ себ, говорили ему тутъ міряне.— Что же грустить! Противъ судьбы не пойдешь.

— Зятя!.. Что зять! отвчалъ старый Груздь: — зять придетъ къ теб ужь готовый… Зять — чужакъ. Зятю смиренный поклонъ да первое мсто, а самъ — по-запечку… Кто онъ такой — къ нему въ душу не влезешь… Отдайте-ка лучше мн парнишку Пимана: два года за нимъ я слдилъ, все не ршался, думалъ, въ отца бы не вышелъ… Да нтъ, видно не той онъ породы… Отдайте: сниму парнишку съ мірскаго хлба… Небось, меня знаете: не взрощу лиходя крестьянскому міру… Предоставлю вамъ мужика въ полномъ вид.

— Лучше не надо! отвтилъ міръ:— пора ужь къ длу пристроить сиротъ… Да возьми ужь кстати двчонку…

Тутъ Груздь угрюмо вскочилъ и сказалъ, уходя, рукою махнувши:

— Коли такъ — не надо!..

Но міръ, разсмявшись, его воротилъ:

— Испугался?.. Боишься ты бабьяго роду!.. Ладно, бери одного ужь, другую мы къ мсту пристроимъ… За двкой еще время терпитъ.

Года не выжилъ у Груздя Пиманъ, какъ старикъ ужь совсмъ морщины разгладилъ на лбу: все улыбнулось въ семь, еще свтле и чище глянула изба, любовнй еще за хозяйство привелись старикъ и старуха, и веселе теперь выдавали послднихъ дочерей своихъ замужъ: въ будущемъ — дому хозяинъ-опора и старцамъ защита былъ найденъ. Что ни годъ Пиманъ выправлялся и тломъ, и духомъ. Съ тайнымъ сердечнымъ волненьемъ слдилъ за нимъ Груздь, а подъ конецъ и души въ немъ не чаялъ. Выходилъ изъ Пимана мужикъ идеальный: ростомъ и силою справенъ, почтителенъ къ міру и старшимъ, ровенъ во всемъ — и въ труд, и въ забавахъ, безъ пути не совался всмъ на глаза, въ дло не въ дло, съ одногодками друженъ всегда былъ и ссоръ изъ пустого не длалъ, къ хозяйству внимателенъ былъ, скотину любилъ и ко всякой хозяйственной вещи относился съ почтеніемъ и осторожно, и всегда былъ суровъ, когда одногодки, часто въ шалостяхъ что-либо портили во двор у Артемія Груздя. Крестьянская жизнь, гд часто подростки за одно съ большаками вс выполняютъ работы, рано приучила къ степенству, а череда мірского кормленія еще больше укрпила въ Пиман съ сестрой осторожность во всемъ, что касалось чужого добра, такъ какъ нердко сурово и строго хозяева ихъ тому обучали.

Въ великомъ довольств былъ старый Груздь, видя, какіе задатки ростутъ и крпнутъ въ душ пріемнаго сына, и часто, примромъ и словомъ, онъ еще больше старался въ немъ утвердить ихъ, передавая все, что, по долгому опыту, считалъ за устои жизни крестьянской.

И вотъ, по зимамъ, обучая его выводить узоръ по доскамъ, онъ такъ говорилъ ему:

— Вотъ такой же былъ я, какъ и ты, когда еще живъ былъ отецъ и когда впервые за Вальковщину мы воевали. Тогда жили мы вовсе въ лсу, отъ всхъ словно крпкой стной отрзаны были. Вальковщины только и было, что наши сосдки Грачи да Тычки, да два-три починка. Больше народу въ нихъ было, точно — ну, да посл войны разселились. А то жили во всемъ, какъ одни: расчищали лядины, болота сушили. Жили сами себ господа: никого не знавали, да и насъ никто не касался. Судились, рядились, женились все сообща, на міру, подъ нашимъ вотъ вязомъ, вся Вальковщина тутъ и сбиралась. Сами тутъ выбирали себ цловальниковъ, мрщиковъ, вытныхъ и торговыхъ людей, что отъ міра въ довренныхъ были и за разной мірской потребой раза два въ годъ здили въ городъ. Всмъ управлялись мы сами: сгоримъ ли — мигомъ вс соберемся Вальковщиной всей, избы нарубимъ еще того лучше. Хворь ли какая деревню охватитъ — бывало опять всю Вальковщину скличемъ: мозжевельнику кучи изъ лсу натащимъ, обставимъ деревню кругомъ, подожжемъ и окуримъ, а больнымъ натаскаемъ и хлба, и молока. Когда же настанетъ страда — вс поля уберемъ имъ, хлбъ уложимъ въ скирды, обмолотимъ. Такъ дружно мы жили, никакой, кром міра, власти не зная. Справедливе-же міра не сыщешь, его не закупишь, не обойдешь, не обманешь, потому на міру все у каждаго всякому видно. Міръ никого не обидитъ напрасно, такъ какъ ему самому мзды не надо, строго и чинно блюдетъ онъ общее дло и пользу. Старшіе-жь въ мір, что опытомъ долгимъ познали, что для крестьянина зло и добро, совты даютъ молодымъ.

— Такъ мы жили, издавна повинность одну оправляя честно и твердо: въ городъ справляли овесъ мы и сно для царскихъ коней, что стояли тутъ на запас. Было у насъ здсь вдоволь всего — и земли, и лсу, и птицы. Случалось, зазжали къ намъ дальніе люди — и диву давались, глядя на наше житье, и страшнаго много намъ про себя говорили. Говорили, что міръ ихъ давно ужь порушенъ, что надъ нимъ была сила большая, что бары жили въ ихъ деревняхъ, что скли кнутомъ ихъ и плетью, что хуже скотины держали, и что на базаръ, какъ коровъ, продавать выводили отцовъ, дочерей, сыновей, что съ близкими сердцу ихъ разлучали для прихоти барской, что отрывали ихъ отъ полей, которыя сами вспоили потомъ и кровью… Отъ этихъ рчей вчуж жутко намъ становилось, да къ тому же, порой подтверждали и наши мірскіе торговые люди, которые въ города и къ сосдямъ хали съ хлбомъ мірскимъ на продажу и мну. Тогда-же стали все чаще, въ нашихъ лсахъ укрываясь, странники къ намъ приходить и страшне того говорили намъ рчи: ‘Богу молитесь, говорили они: — а не попамъ!.. Заблудился человческій родъ… Злой народился антихристъ… Прячтесь, крестьянскіе люди… Всюду слуги антихриста здятъ и клейма кладутъ на людей, и отмчаютъ каждаго картой съ печатью, и обращаютъ въ рабовъ подъяремныхъ’. Старики стали думать: ‘Коли у сосдей все хуже да хуже, жди тутъ бды’. Собралася Вальковщина наша и поршили: ‘крпиться, сколь можно, съ сосдями меньше длъ заводить, на гульбища къ нимъ не ходить, не водить съ нимъ свадебъ, смирне сидть за лсною стной, а въ городъ пускай будутъ здить по выбору лишь старики, что всхъ разумнй и тверже. Кто же противъ закона мірского пойдетъ, будетъ тому строгая казнь’. Бывало, къ намъ только и здилъ, что попъ, да и то когда сами за нимъ прізжали. Тогда церковь отъ насъ была далеко, верстъ, поди, за 30. А тутъ поршили: не ходить и за нимъ. Свадьбы стали водить только между своими, безъ поповъ, самокруткой, на-міру, и хоронили тоже властью своей, это и прежде бывало.

— Вскор же тутъ черезъ лсъ нашъ, случилось, бглый попъ проходилъ, отъ начальства скрываясь. Несъ онъ подъ мышкой старинныя книги: апостолъ да требникъ, крестъ да кадило, завернувши все въ освященный платъ. Попросили его мы тутъ міромъ на кладбищ общія всмъ нашимъ могилкамъ справить поминки, а самокруткой внчанныхъ обвести вкругъ налоя. Бглый тотъ попъ (Варламомъ онъ звался) все намъ исполнилъ, объ чемъ мы его ни просили. Полюбился онъ намъ, да и ему показалось у насъ хорошо: остался на зиму. Тутъ-то бесды пошли съ нимъ у насъ! Читалъ онъ намъ божіе слово, ходилъ вкругъ полей, кадиломъ кадилъ, служилъ намъ молебны и много хорошаго намъ повдалъ о вр Христовой, о гонимыхъ за вру, о томъ, какъ живутъ и что творится въ мір. Рады мы были такому попу несказано!.. Свой былъ попъ — одно слово. Незачмъ было теперь намъ совсмъ знаться съ начальствомъ. Былъ онъ, положимъ, падокъ къ вину, ну, да мы это ему ужь прошали. Для кормежки ему, какъ теб же, мірскую череду заказали. Нашлось тутъ не мало изъ нашихъ, что похотли и сами книжному длу у него поучиться. Училъ онъ охотно, хотя и дрался не мало. Ну, да и это мы тоже прощали. Вотъ и я у него перенялъ тогда къ разнымъ узорамъ охоту: ловко умлъ онъ узоромъ буквы украсить. Я было тоже тогда и грамоту перенялъ, да, признаться, опять призабылъ все… А меня онъ любилъ, и тогда еще мн подарилъ списокъ, писанъ уставомъ, а заголовокъ хитро украшенъ рисункомъ. Прозывается онъ ‘Слово о двухъ мужикахъ’. Признаться, прочесть его все не удосужилось мн, хотя ужь тому прошло лтъ больше полсотни. За то берегъ же я его: думаю, можетъ сынишка будетъ, коли ни то разберемъ… Да вотъ сына себ и по-сейчасъ не дождался… Передамъ ужь теб: береги… Коли самого Богъ непопуститъ наукой, своимъ сынамъ передашь, когда ни то и дойдутъ, что прописано тамъ. Читалъ намъ, признаться, тотъ попъ, да я ужь не помню.

Тутъ изъ божницы старикъ вынулъ завернутый въ платъ свитокъ суровой синей бумаги, посмотрли съ Пиманомъ они на узоръ заголовка, потосковали, что грамат сами не знаютъ, да и другихъ граматевъ на Вальковщин нтъ, и бережно вновь завернувъ, положилъ старый Груздь списокъ на прежнее мсто.

— Ну, какъ же вы, ддушка, жили съ бглымъ попомъ? спросилъ Пиманъ, сильно задтый любопытствомъ. Вдь до того, кром простыхъ земледльцевъ, онъ никого не знавалъ.

— Вышло у насъ вскорости, братецъ, съ попомъ тмъ Варламомъ дло большое… Уже два лта живетъ у насъ попъ, вызналъ, высмотрлъ за это лто Вальковщину всю, и разсказы его, поученья да грамата всмъ пришлось по душ. До того вдь мы только что сказки отъ стариковъ слыхали. Въ т поры, издавна ужь, въ Тычкахъ проживалъ, около лсу, въ лачужк старикъ, былъ нелюдимъ онъ, старъ и угрюмъ. Богъ его знаетъ, въ кои-то вки къ намъ также забрался, что и попикъ тотъ бглый. И старики ужь забыли когда онъ пришелъ. А въ свое время тоже былъ человкъ крестьянину нужный: былъ онъ знахарь и волхвъ, зналъ цлебныя травы, заговоры и нечистую силу умлъ отводить, по-просту, значитъ, колдунъ. Былъ у насъ онъ въ почет: на свадьбы звали, къ скотин, въ поля и къ больнымъ. Ну, а попикъ тотъ бглый только лишь осмотрлся у насъ, какъ сейчасъ и пошелъ противъ волхва подговаривать людъ. А колдунъ свою линію тянетъ… ‘Ну, говорятъ попъ съ колдуномъ: — двумъ медвдямъ въ берлог не жить’. И началась между ними ссора и брань. Народъ подлился: одни за попа, другіе за колдуна, и стали на сходахъ ругаться и спорить, кого изъ Вальковщины выгнать. Тычковцы кричали, что безъ колдуна мы погибнемъ совсмъ: кто будетъ лечить насъ и скотъ нашъ въ болзняхъ? Колдунъ знаетъ и травы, для чего которая служитъ, какая какому скоту и какая людямъ полезна, уметъ онъ кровь пускать и заговаривать въ жилахъ, знаетъ отъ домовыхъ, лшихъ и водяныхъ наговоры. Мы же кричали: попа не дадимъ, рады и то, что попался! За нимъ мы ровно у Бога за пазухой жили. Кто намъ божіе слово прочтетъ, кто научитъ письмо разбирать, кто разскажетъ про Господа Бога и святыхъ его страстотерпцевъ… Во тьм безъ попа мы погибнемъ. А противъ болзней и нечистой силы въ требник есть мольбы у него и указанья. Такъ долго тягались мы на міру, пока не дошло и до драки. Попъ нашъ распалился совсмъ. А тутъ же кстати мокреть пришла въ самое жниво почесть. Лилъ, изъ ведра словно, дождь дни и ночи. Ополоумли мы, а попъ сталъ потопомъ, гладомъ, и моромъ стращать и говорить, что длу тому не иначе, какъ колдунъ сталъ причиной… Старики собирались, совщали совты и межъ собой говорили: ‘чтой-то, братцы, не живется имъ вмст? Ума не приложимъ. Хотя-бы изъ корысти что ли какой воевали: видное было бы дло… Нтъ, вотъ всякій за свой держится умъ и готовъ претерпть’. Стали попа мы просить кадиломъ поля окадить. Не кадитъ. Колдуна просимъ водяного заговорить — не желаетъ. Тутъ вс отъ тоски, ровно зври, мы стали другъ на друга бросаться, да въ этой битв, какъ-то невдомо кто (попъ, думать надо) и подожги избу колдуна: до тла вся мигомъ сгорла и отъ самого колдуна только одна головешка осталась. Тутъ нашъ попъ сердцемъ взыгралъ, денно и нощно со слезами молился, что Богъ прибралъ отъ народа нечистую силу. Веллъ онъ тутъ намъ колдуна въ яму зарыть и осиновый колъ, вмсто креста, въ могилу забить. Сдлали мы, какъ говорилъ онъ. Тогда съ кадиломъ, крестомъ и платомъ священнымъ, распвая молитвы и проливая умильныя слезы, попъ нашъ пошелъ съ нами поля обходить… И что же, вдь искреннія были т слезы!.. Услышалъ Господь, въ утру очистилось небо, солнышко божье глянуло… Глядимъ, умиленно ликуетъ нашъ попикъ, ходитъ по избамъ, говорить и поетъ: ‘Радуйтесь христіане!.. Побдную пснь воспоемъ: святъ! святъ! святъ!.. Истинный свтъ просвтилъ христіанъ!.. Радуйтесь новаго винограда рожденіе!..’

Посл того мы опять зажили мирно. Знахаря только не было долго у насъ, кто бы зналъ цлебныя травы, и людей и скотину могъ бы лечить… У попа только надежды и было на требникъ! Да недолго такъ было: продали міръ…

— Ну, а какъ же васъ воевали? спрашивалъ дальше Пиманъ:— и кто же Вальковщину продалъ?

VII.

И дальше говорилъ старый Груздь:

— Выдали Вальковщину нашу торговые люди, что первые въ правд мірской усумнились… Измнникъ и сребролюбивый Іуда православному люду, кто первый на міръ съ искомъ пошелъ и людямъ нетвердымъ въ власти иной путь указалъ!.. Да будутъ он анаемы — прокляты въ вки!.. Съ того — все пошло хуже, отъ того-же нестроенье въ народ, и скорбь, и крпостная работа… Выше міра нтъ власти! Міръ всему голова, и конецъ, міръ самъ въ себ правда. Міръ радетъ о всхъ, міръ худого сдлать не можетъ. Міръ и сила и защита во всемъ и помога… Что мы безъ міра? Люди лсные, зврскій обликъ несемъ… На людяхъ же все — и радость, и горе!.. Нын не стало ужь міра такого!.. Что ужь за міръ, когда вры нтъ міру, нтъ уваженья и страха предъ нимъ… Когда всякій негодникъ идетъ на міръ съ жалобой къ власти сторонней, когда можно судиться за деньги съ другимъ и неправду считать за законъ, не справлялся съ міромъ…

Такъ говорилъ старый Груздь, съ суровою скорбью, припоминая разсказы отца о временахъ отдаленныхъ, когда свободно и мирно свершалъ жизненный путь трудолюбивый крестьянинъ, ведя лишь безкровную битву съ царствомъ суровымъ трущобной дичины. Все представлялось тогда ему полнымъ взаимнаго братства, свободы и мира: такъ на закат сурово-тяжелой жизнипривыкъ человкъ вспоминать потерянный рай минувшей свободы.

— Поминалъ я теб, что на общихъ Вальковщины сходахъ вмст съ другими выбирали мы мірскою совстью крпкихъ и бойкихъ разсудкомъ торговыхъ людей, продолжалъ опять старый Груздь свою деревенскую повсть: — изъ этихъ людей больше всхъ доврялись мы старику Пармену, за то, что былъ онъ совстью крпче другихъ и умомъ. Каждую осень почти мы его выбирали. Въ дл торговомъ такой человкъ лучше всего: въ город вс его знали и въ окрестныхъ торговыхъ селеньяхъ, всюду ему довріе было. Онъ же крпокъ былъ духомъ мірскимъ и хитрымъ разсудкомъ, умя цсегда охранить пользу мірскую. Были у него два сына, въ возраст полномъ, какъ отецъ, разсудкомъ богаты, бойки и ко всякому длу смышлены. Давно ужь они, слушая, какъ и что отецъ ихъ разсказывалъ намъ на міру про жизнь городскую, приставали къ нему, чтобы взялъ онъ ихъ въ городъ. И признаться, старикъ баловалъ изрдка того, да другого, пока оба они молоды были. И вотъ, что ни годъ, стали они все чаще къ отцу приставать, чтобы пустилъ онъ ихъ въ городъ пожить хоть недолгое время. Но старикъ былъ упоренъ и строгъ. Видитъ, тоскуютъ ребята. На міру старикамъ Парменъ попечалился:— ‘чтой-то, братцы, съ сынами моими, не довдую я? Сбились ребята о город думой: отски хоть руки къ работ у нихъ, прилежанья къ хозяйству не видно, стали грубы и дерзки въ словахъ объ отц и объ мір крестьянскомъ. Что ихъ тянетъ туда? Легкій ли трудъ городской, али, можетъ, шумная жизнь городская, просторъ да раздолье, да новизна иноземщины всякой?’ Такъ печалился старый Парменъ, когда на отвтъ ему попъ нашъ бглый сказалъ: — ‘бойся, Парменъ, бойтесь и вы, православные люди: и на васъ мрежи свои хочетъ раскинуть антихристъ… Много прельщеній въ рукахъ у него, чтобы не крпкія души юнцевъ совращать на погибель: сулитъ онъ и злато, безъ труда и заботы, и тщеславныхъ манитъ прелестью власти, въ рабы православныхъ къ нимъ обращая, и сатанинской наукой отъ нмцевъ онъ близнить, и скоморошествомъ всякимъ, и заморскимъ виномъ, и женками, что продаются за деньги и кровь молодую волнуютъ… Православные! самъ я прелести т отъ антихриста вс испыталъ, и знаю: погибель готовитъ онъ врную юнымъ душамъ!.. Крпитесь и стойте за старую вру, за отцовскій обычай!.. Слушайте, что вамъ прочту я… И тутъ прочиталъ онъ намъ ‘слово о двухъ мужикахъ…’ Говорилъ я, что забылъ ужь теперь, въ чемъ было то слово. Выслушавъ рчи такія, міръ нашъ ршилъ:— ‘Что же, Парменъ, есть у насъ средство, отцами испытано было: надо женить молодцовъ, коли міръ да земля не смиряютъ, крпче союза не ыщешь, что жена да ребята. Пусть по-любви выбираютъ, буде же выборъ ими не будетъ сдланъ, пусть тогда міръ выберетъ имъ по невст. А коли въ чемъ ослушаніе будетъ — строптивыхъ поучимъ.— Съ тмъ и разошлись. Услыхали сыны Пармена о ршеньи такомъ, и пала имъ на сердце мысль: убгомъ уйти изъ отцовскаго дома. Тихою, темною ночью, обратавши отцовскихъ коней, что были прытче, бойче и крпче, лсомъ ударились оба. Дорога была имъ знакома. Хватился отецъ по утру и пустился въ погоню за ними, суровъ и обиженъ непослушаньемъ сыновнимъ. Долго онъ всюду скитался, всюду искалъ сыновей… Ну, наконецъ и вернулся. Глядимъ, везетъ своихъ сыновей: рядомъ въ телег сидятъ, затянуты крпкимъ поясомъ руки и ноги (было всего имъ каждому лтъ по шестнадцати съ лишнимъ), самъ же Парменъ сидлъ впереди, строгій и сердитый, и правилъ конями. Къ сборному мсту подъхалъ, высадилъ тутъ сыновей и, старикамъ поклонившись, сказалъ: — ‘судите, міряне, сами, своимъ справедливымъ судомъ… Вотъ они, отдаю вамъ: власти отцовской, видимо, мало’.— ‘Гд же нашелъ ихъ?’ спросили.— ‘Срамно сказать! говорилъ сокрушенно старикъ: — шатались по питейнымъ и гостиннымъ домамъ, съ женками пили вино, жрали всякую сндь безъ разбору, а табачищемъ отъ нихъ не продохнешь… Слушали тутъ, вишь, они не божіе слово, а скомороховъ и говоръ базарнаго люда, проходимцевъ всякого званья и чина, что читали богохульныя псни и сказки, и противныя малеванья казали народу…

Выслушалъ попъ нашъ Варламъ все это и гнвно сказалъ: ‘братцы! дло большое въ этомъ я вижу, сила антихриста ихъ обуяла… Обучайте, пока еще юны, и не принесли въ міръ душевной заразы. Надо батогами высчь нещадно ребятъ, дабы впредь имъ было гулять неповадно и о прелестяхъ тхъ разсказывать въ мір… И божій законъ разршаетъ отсщи членъ непотребный…’ Тутъ старики ребятъ поучили, а о зим и поженили. Сначала какъ будто ребята смирились и долго крпились, прижили ужь и сами ребятъ, да вражья сила, надо думать, крпко ихъ обуяла. Старшій, покинувъ жену и дтей, опять въ бгство пустился, и долго объ немъ не слыхать было всти. Да посл ужь онъ наказывалъ кое-кому, чтобъ безотмнно міръ и отецъ отпустили къ нему жену и дтей. Ну, на это міръ со стариками согласіе не далъ. ‘Пропадай ужь одинъ, коли такъ’. А тмъ временемъ онъ, бойкости ради своей и ума, завелъ ужь торговое дло, всякую вызналъ власть городскую и на міръ нашъ власти той жалобу подалъ, что старики молъ ему самовольно жену и дтей не даютъ.

— Эхъ, дло бдовское стало! вздохнулъ сокрушенно старикъ.— Слушай: нахали въ нашу Вальковщину власти, по деревнямъ нашимъ гуляютъ, со стариками толкуютъ: ‘мы, говорятъ, васъ и забыли!.. Поди-жь ты!.. Вишь въ какія забрались трущобы!.. Вамъ тутъ, слышь ты, тепло и уютно… Вс, слышь, людишки несутъ тяготы и поборы, а вы ровно у Бога за пазухой тутъ!.. Купцы, право слово… Избы ровно хоромы! Сами — народъ хоть пускай на племя: кряжисты, красивы и сильны!.. Да у васъ тутъ золотое руно, слышь!.. Да вы и властей, видно, не знаете вовсе? У васъ и попы и законы свои: сами хороните, жените, крестите… Рай да и только!.. Какъ бы намъ съ вами сойтись!.. Есть ли у васъ паспорта? ходите-ль вы въ божій храмъ и къ причастью? Это вотъ мы сейчасъ разузнаемъ…’

Такъ власти надъ стариками, смясь, издвались. Мы же спшно прятали все въ подполья и клти, въ лсъ угнали и лошадей, и скотину. Попикъ же нашъ, Варлаамъ, въ великомъ волненьи, боясь на глаза показаться властямъ, бгалъ изъ деревни въ деревню и къ православному люду взывалъ: ‘Братія, стойте и въ вр крпитесь! Не допускайте слогамъ антихриста поработить васъ: не принимайте печатей и клеймъ… Инако погибнете въ жизни и въ сей, и въ грядущей!..’

Ходитъ по избамъ укромно и спшно, плачетъ умильно и слезно всхъ молитъ и проситъ: ‘Не загубите душъ христіанскихъ! Лучше погибнуть отъ рукъ сатанинскихъ, принять лучше кончину въ мученьяхъ!.. Все ужь одно: не избыть вамъ мученій подъ игомъ, ни покорствомъ, ни слезной мольбой, ихъ сердецъ не разжалобить!..’

Слушали мы въ страх и злоб, а временемъ тмъ, власти велли намъ міромъ собраться, чтобы всхъ перемтить печатью. Тутъ мы взбунтовались, схватились за вилы, за колья — и старики, и младенцы, и жены… Смутились власти и спшно, въ боязни и страх, отъ насъ убрались… Заликовала Вальковщина наша, обливаясь слезами, въ радости вс обнимались и стали къ попу приставать, чтобы онъ отслужилъ намъ молебенъ.

Но Варлаамъ, скорбно смотря на наше веселье, такъ говорилъ: ‘Неразумныя чада! Что вы ликуете? Али мните дрекольемъ побду взять надъ сатанинскою властью?.. Велія власть та!.. Не дрекольемъ, а духомъ крпитесь и стойте! Настанетъ лютое время!.. Будутъ христіане скрываться въ лсахъ, носить на ногахъ и рукахъ желзныя цпи!..’

И точно, заря не потухла еще, какъ услыхали мы трубные звуки, и говоръ, и топотъ солдатской ватаги… Господи Боже!.. Дла такого мы отродясь не видали! Многіе наши, похватавъ тутъ спшно, что можно, съ дтьми и женами въ лсъ убжали, иные молились, иные бранились, иные насъ покориться просили… Такъ, въ великой печали, и скорби, умъ потерявъ и собой не владая, толпами ходили мы отъ деревни къ деревн, не зная какое ршенье поставить. Да вдругъ, видимъ, изъ хаты своей, съ двумя стариками, что давно съ нимъ дружили, вышелъ нашъ попивъ съ крестомъ и кадиломъ, платъ священный воздвши на плечи, съ твердымъ духомъ и врой выступилъ передъ насъ, и собравъ всхъ православныхъ, сказалъ: ‘Братія, крпитесь и стойте духомъ за старую вру и обычай отцовскій!.. Не смущайтесь: крестъ Господень за насъ!.. Выйдемъ встрчу врагу, не допустимъ его до жилищъ… Лучше примемъ тлесныя муки, чмъ души загубимъ свои!..’ Глядимъ на него, странное съ нимъ, ровно, что стало: выпрямилъ станъ, очи къ небу возводитъ, крестъ высоко поднялъ въ рук и твердой поступью пошелъ впереди, а за нимъ старики, дружившіе съ никъ. Вс мы тутъ духомъ какъ будто воспряли, и Вальковщиной всей двинулись встрчу врагу. Вонъ на этомъ холм — видишь, кусты уцлли до днесь — и встртились мы съ воинской командой. халъ предъ нею храбрый начальникъ, верхомъ и въ медаляхъ. Кричитъ: ‘Покоряйтеся, лютое племя!.. Будетъ тогда вамъ прощенье, не то всхъ закую въ кандалы и не оставлю у васъ камня на камн!.. До смерти всхъ кнутомъ и лозьемъ запорю!’ — А попъ нашъ: ‘Прельщеній не примемъ! Будемъ стоять до конца за отцовъ и за вру! Крестъ сперва побдите, антихриста слуги!..’ Тутъ загудла команда, на православный набросились людъ… ‘Мертваго или вжив доставьте попа мн!’ кричитъ храбрый начальникъ. Сплотились мы грудью вкругъ нашего попика, со крестомъ и кадиломъ, и, спшно передъ командой взадъ отступая, дошли до деревни. Команда въ то-жь время хватала первыхъ, кто ей попадался, и вязала имъ руки и ноги. Такъ мы до хатъ добрались. Тутъ попикъ нашъ съ стариками втроемъ заперся на-крпко въ йзбу. Вс мы тутъ изумились, глядимъ, а онъ показался въ чердачномъ окн и оттуда, высунувъ руку съ крестомъ, кричалъ намъ: ‘Крпитеся, братія!.. Стойте твердо духомъ! Муки примите, кто сможетъ, кто-жь не вмститъ — бгите въ лса, кройтесь въ пещеры, а не давайтесь живыми въ рабство врагу’. Подкатилъ тутъ и начальникъ съ командой. Кричитъ, сердится и надъ попомъ богохульствуетъ, не замай, что крестъ Господень въ рукахъ у него. Только что было приказъ далъ начальникъ команды выломать двери въ изб, какъ изъ окошекъ и изъ подъ крыши вырвался клубами дымъ… Мигомъ зардлась огнемъ солома на крыш… Языки поднялись къ небу… Ахнули вс мы, да и команду какъ-будто ужасъ объялъ… А крестъ съ рукою попа все виднлся въ окн и блестлъ, ровно большая звзда… ‘Крпитеся, братіе!.. Стойте духомъ! слышалось попикъ кричалъ намъ: — Мы же побдную пснь воспоемъ: святъ, святъ, святъ Богъ-Саваоъ!..’ Только что молвить усплъ, какъ со стропилъ сорвалася крыша, черный дымъ заклубился надъ нею, пламя змями сквозь него прорывалось — а крестъ святой все свтился… Вся Вальковщина наша ровно застыла, оторопла команда, начальникъ самъ смолкъ, будто колоколъ, у котораго разомъ языкъ оторвали. Тутъ, кажись, всей Вальковщиной только бы двинуть — и смяли бы всю вражью силу: у всхъ на душ накипло, кажись, никого не оставили-бъ вжив, даромъ что съ ружьями были они… Только бы крикнуть… Да мертвая тишь надъ народомъ стояла, слышалось только, какъ бревна трещали въ огн…

— Крестъ упалъ! кто-то тихо промолвилъ.

Глянули вверхъ: ни руки, ни креста не видать.— Дрогнули вс мы, и ровно волна на втру колыхнулся народъ и команда.

— Смирно! закричалъ на команду, испугавшись, начальникъ, а Вальковщина вся, какъ одинъ человкъ, вдругъ ему въ ноги упала, въ несказанномъ испуг… ‘Хватай ихъ! вяжи!’ начальникъ кричалъ, видя безкровную побду… Тогда насъ стали хватать и вязать какъ барановъ, и скли кнутомъ и лозой. Стонъ и слезы надъ Вальковщиной стали, начальникъ же все распалялся… Такъ насъ скли отъ вечерней зари до вечерней, до того, что команда и та изустала. Тогда самъ начальникъ, что зврь распаленный, бросался на нашихъ отцовъ и старцевъ почтенныхъ, которые укорять его добрымъ словомъ пытались, и билъ ихъ руками, и плетью, и саблей, приказавъ заковать ихъ въ желзныя цпи…

Тутъ замолчалъ старый Груздь, и скорбно вздыхая, продолжалъ вырзать на доскахъ узоры. Пиманъ же долго смотрлъ въ лицо старика, изумленный, какъ будто искалъ на немъ слдовъ, которыя оставило ‘лютое время’. Потомъ онъ спросилъ:

— ‘И долго васъ такъ воевали’?

— Не единожды посл того подымалась Вальковщина наша. Много народу у насъ сгибло въ лсахъ, отъ хозяйства отбились, много бжало на Волгу и въ степи, много мірскихъ стариковъ, духомъ крпкихъ и стойкихъ, было взято отъ насъ, бито нещадно плетьми, и въ кандалахъ на заводы въ Сибирь угнаны были, разлученные съ домомъ, съ семьей, съ міромъ своимъ, гд полвка длили съ близкими и радость, и горе, съ могилами ддовъ, со всмъ, что дорого было, что годами копилъ, охранялъ и холилъ въ дом своемъ нашъ крестьянинъ. Такъ много народу загибло. Иныхъ не видали уже никогда, другіе же, что отъ страха и въ злоб скрылись въ лсахъ, не возвращались ужь къ намъ, прятались тамъ, ровно зври, въ шайки сбирались и разбойному длу предались: грабили, били купцовъ, богатыхъ и знатныхъ людей… А мирные были запрежде: были примрные слуги и Богу, и міру, и пашн. Прости милосердый Создатель грхи ихъ! Не отъ себя, отъ несчастья…

‘— Чьи же теперь мы?’

— Скоро тогда сдали насъ барину важному, въ вотчину… Да Господь смилосердился: барина этого мы и досел не знаемъ… Живетъ, вишь-ты, онъ въ столиц, при самомъ цар, и много такихъ вотчинъ подарено ему… Насъ на оброк онъ держитъ, знаемъ одну мы контору, что верстъ за пятнадцать отсюда, гд также есть вотчина наша: туда мы отвозимъ оброки… Слава Создателю! Нонче хотя и частенько начальство на насъ налетаетъ, да мы ужь вызнали, что ему по-губ и какъ отъ него борониться: собьемъ поскорй со двора по полтин, да стариковъ, нарядивши въ кафтаны, съ хлбомъ и солью, да съ низкимъ поклономъ, и вышлемъ на встрчу ему. Сами же, все, что поцннй, подороже, да лучше — припрячемъ подальше, въ подвалы и клти, однемъ руно на себя, что подырявй, да похуже, скотину оставимъ въ дворахъ пожиже, а показистй угонимъ всю въ лсъ… На ноги старые лапти обуемъ — да и ждемъ къ себ добрыхъ гостей… А старики да старухи молитвы читаютъ, разныя были молитвы у насъ: ‘противъ сердецъ злыхъ, противъ жестокихъ властей, іа неправедныхъ судей, на алчныхъ и жадныхъ слугъ’… До чего доходило: бывало избы стали бояться хозяйственно строить, хотя лсу кругомъ корабельнаго вдоволь: стачаемъ избенку почернй, побднй, да для себя потеплй, чтобы только на видъ не соваться… Узоры вотъ — и т у меня мало ужь брали… Такъ было: замтишь, что детъ начальство, давай поскоре отдирать полотенца отъ оконъ, да съ крышъ узорныхъ коней… Да и нон боишься!.. Тмъ только и живы! Прідетъ начальникъ, посмотритъ: бдно, неуютно. ‘Ну, скажетъ, должно ужь наши тутъ до меня покутили!’ деньги возьметъ, что старики соберутъ, да съ тмъ и удетъ… Упаси только Богъ, ежели кто найдется изъ насъ да начальству окажетъ!.. Одного мужиченку такъ-то совсмъ самосудомъ забили… Тмъ только и крпки! Давно бы и міръ развалился и вс въ раззореніе пришли бы, коли-бъ старики строго насъ на міру не казнили, какъ вздумаетъ кто ссорой иль буйствомъ, или худымъ поведеньемъ міръ довесть до отвта передъ строгимъ начальствомъ!’

И передъ Пиманомъ тогда невольно въ памяти всталъ черный, суровый мужикъ съ бородой и памятный тотъ день, когда войною на царство лсное шло царство мірское.

VIII.

— Ну и проспали-же мы! сказалъ Пиманъ Савельичъ, торопливо взглянувши подъ крышу снницы, гд, ворвавшись въ оконце, солнечный лучъ игралъ по стропиламъ, и шумно сновали касатки: — Наткась, бабы скотину согнали, благовстъ, слышно, былъ на сел… Вотъ старики! какой тутъ примръ молодымъ… Прорухи такой давно за собой не запомню. А вс ты! обратился съ укоромъ Пиманъ къ пріятелю Мину, по привычк спшно вставая:— сколько времени спать не давалъ съ пустымъ разговоромъ.

— Полно, пріятель! коли намъ не поспать лишній часъ, такъ кому ужь и спать… Глянь-ко на верхъ: вишь касатки, должно быть, купаться летали въ рос: крыльями бьютъ, чистятся, моются… А одна, вишь ты, убралась — потъ! Вотъ вдь и малая тварь, а смотри ты, какое во всмъ разумнье. Вс во время, въ мру: жадности въ ней не видать. Встала, умылась, дтью червяковъ натаскала — и за псню!… Такъ говорилъ Минъ Афанасьичъ, вс еще лежа на сн, раскинувши руки и ноги и спокойно смотря на птичью тревогу.

— Сладко намъ, пріятель, спалось,— продолжалъ Минъ Афанасьичъ:— кто его знаетъ съ чего, съ того-ли что медомъ пахнетъ отъ свжаго сна, али отъ того, что мягко на нмъ, какъ на пуховой перин… Вс сны, братецъ, снились…

— Снились и мн вдь, братецъ ты мой. Вотъ и поди ты! Должно отъ того, что вмст мы спали, замтилъ Пиманъ.— Думаю такъ, что тутъ есть какое ни то указанье. И совсмъ, братецъ, изъ ума было вонъ, что отъ отца еще мн осталась бумага. Лтъ двадцать тому, такъ совсмъ и забылъ я объ ней,— да вотъ теперь сонъ напомнилъ.

— Не твое-ли въ ней счастье, смотри! сказалъ Минъ Афанасьичъ:— бываетъ.

— Ну, отъ бумаги какое ужь счастье! такъ, сказка была…

— А вотъ мн, другъ ты мой, Пиманъ Савельичъ, видлось, началъ было Минъ Афанасьичъ, весь озарившись улыбкой: — Слушай…

— Э, братъ!.. Опять тебя слушать? Этакъ, пожалуй, безъ покаянья умрешъ. Ты ужь при себ сбереги. Вотъ придетъ Покровъ, тогда ужь съ тобой мы старух и будемъ разсказывать сказки.

— Ну, Покровъ такъ Покровъ! согласился и Минъ Афанасьичъ: — Только слышишь, Пиманъ Савельичъ, чтобъ сонъ мой былъ въ руку.

— Дай Богъ, коли былъ онъ благополученъ.

— Онъ то, братецъ, очень благополученъ. Единственный сонъ, такъ теб надо сказать! таинственно подмигивая Пиману, говорилъ Минъ.— Постой минутку, остановилъ онъ его за рукавъ: — что вс къ хозяйству бжишь? Экъ оно, братецъ, тебя обуяло! Вдь полсотни годовъ прошло, коли мы уговоръ съ тобой положили — сродниться, сколько ужь и дтей за это время было у насъ, а вс не свершилось… Что вчера говорилъ, — то и сонъ говорилъ! Слышишь, пора чай? Прежде лютое время хоть было: нужда, до хозяйство, да баре насъ съ тобой разводили… Али и теперь вс еще не приспла пора? Какъ-никакъ, а вдь вс, братъ, изъ одного съ тобой мы полна!.. Сердись не сердись…

— Кто-жь говоритъ!.. Мужики, поди, оба были, добродушно замтилъ Пиманъ.

— То-то и есть… Такъ вотъ хоть передъ смертью, другъ, мамъ съ тобой бы и счеты закончитъ!.. И къ Богу бы лучше было предстать на отвтъ!.. А то что: вкъ мужиками прожили, а вс уговоръ не сдержали… Точно, каюсь, не такъ правски я съ сыномъ, какъ вы… Да вдь ты насъ знаешь: же отъ худаго корня и мы… А умереть оно такъ-то куда было бы лучше!.. Завершили-бъ союзъ, ровно ключомъ бы замкнули — и чисто!.. Такъ-ли?.. Предлъ, молъ, мужицкій сполнили, по правд, по сил… Ты знаешь, — мздоимцемъ я не былъ… Не изъ корысти я говорю… А только одно — завершить, чтобы намъ съ тобой конецъ предлу!… Чтобы передъ смертью, — вс, что было межъ нами,— покрыть — и шабашъ? Такъ-ли? Умеръ тогда бы я, братецъ, не моргнулъ бы и глазомъ!

— Что-жь, отвчалъ Пиманъ Савельичъ: — говорилъ я теб: я согласенъ… Хоть передъ смертью обтъ надо исполнить… Только вотъ что: когда была воля моя, вс помхи бывали, а теперь… Теперь, времена, братъ, не наши: какъ молодые, спроси. Вотъ подождемъ Покрова, молодые ребята придутъ съ заработковъ, забгаютъ свахи,— тогда гляди самъ…

— Ну, Покровъ такъ Покровъ! Не за горами и онъ!.. Покровъ точно, вс покрываетъ, заключилъ довольный Минъ Аанасьичъ, и старики, таская пальцами сно изъ бородъ, выбрались вонъ изъ сарая.

— Что-жь, подождемъ Покрова! Покровъ вс покрываетъ, твердилъ Минъ Аанасьичъ и ждалъ Покрова.

Покровъ — день знаменитый въ деревн: тамъ позади, страда, время физическаго напряженія, вс ушло въ силу, въ мускулы, здсь, за Покровомъ, вступаетъ въ права мужицкій мозгъ, почти полгода безропотно подчиненный сох, борон, кос, верпу. Чмъ дальше за Покровъ, тмъ больше входитъ въ силу мужицкій умъ, тмъ смле разыгрывается мужицкая фантазія. Любитъ это время Минъ Аанасьичъ. Лтомъ маленькое существованіе Мина Аанасьича совершенно стушевывается передъ физическимъ величіемъ крестьянской страды. Онъ самъ угнетнъ ею, да и его мало кто слушаетъ. Но за Покровомъ Минъ Аанасьичъ вдругъ воскресаетъ: онъ въ чести, его снисходительно слушаютъ самые хозяйственные мужики. Молодой народъ несетъ тогда съ заработковъ, со всхъ концовъ Россіи, цлую кучу разсказовъ, встей, слуховъ, надъ которыми мужицкій мозгъ начинаетъ туго, медленно работать, подъ шумъ базаровъ, свадебъ, выбиванія недоимокъ и податей. Тутъ Минъ Аанасьичъ дорогой человкъ: какъ ни какъ, а его маленькая голова значительно скоре заставляетъ вертться тежелый жерновъ мужицкаго хозяйственнаго мозга.

Вотъ, наконецъ, и Покровъ. Дергачи заварили пива, заходили сваты и свахи. Попъ съ попадьй пришили карманы пошире. Торопливе по избамъ забгалъ Макридій Софронычъ и зорче слдитъ за ‘слабымъ народомъ’, чтобы не усплъ онъ,— Боже храни!— въ пиво упрятать всю недоимку, рыщетъ по улиц, по кабакамъ, подъ шумокъ пытая, кто сколько принесъ съ заработковъ, кто сколько хлба свзъ на базаръ, кто сколько пропилъ, на булкахъ пролъ. Горе и только — дло мое! плачется Макридій Софронычъ: — людямъ веселье, а мн пуще заботы!

— Ну, не тяжелй, поди, нашей, Макридій Софронычъ! отвчаютъ ему жены, отцы и дти, съ нетерпньемъ поджидая своихъ мужей и дтей.

— А кто-жь виноватъ! Брали-бъ съ Пимановъ примръ… Вонъ у нихъ какое веселье, податей и нужды за ними не виснетъ, народъ весь при дом, во время подятъ, во время выпьютъ… Благородно и чинно, въ мру, въ здоровье.

— Что-жь ты Пимановъ намъ ставишь въ примрь?.. Мы и сами не хуже были бы ихъ, раздраженно отвчали старост жены и матери:— Въ томъ и счастіе Пимановъ, что наши мужья и дти ходятъ въ работу Богъ всть куда… На нашей земл богатютъ, наши же земли забрали…

— Поменьше бы пили, ввернулъ Макридій Софронычъ.

— Ну, на себя обернулись бы лучше… Мы и сами каждодневно стали бы въ мру тянуть, коли бы можно было безъ перевода четверть при дом держать… Все Пиманы — Пиманы!.. Хорошо такъ, Пиманамъ… Да вдь и имъ все до время!.. Не купцы, т же крестьяне… А крестьянское счастье — вода: за одну ночь утечетъ — не замтишь… Мы и сами Пиманами были-бъ!.. Вотъ теб, востроногій, такъ счастье. Намъ старостой быть въ тяготу, да въ повинность, а теб всласть… Натка-съ, третьи выборы служитъ!.. А тоже плачется: ‘мн, вишь, заботы!..’ Кабы забота — не бойсь, у міра въ ногахъ бы валялся, какъ мы же, только бы честью такой насъ не дарили…

А между тмъ у Пимана ныншній годъ, точно, шло угощенье, не въ примръ прежнимъ годамъ: урожай былъ хорошъ, собрали самъ-десять. Нынче пива заварили большія. Спорый годъ задался. Барановъ, телятъ, поросятъ у Катерины Петровны кормилось нынче столь много, что и она не запомнитъ, вс вышли въ тл. Сыновья же за извозъ получили хорошія деньги, да и на зиму за ними осталась работа, скоро ужь кирпичу на избу заработано будетъ въ излишк.

Веселы были вс и довольны, а коли веселъ крестьянинъ — онъ весь на міру: и ласковъ, и добръ, и повадливъ съ людьми. Катерина Петровна, что ни день, пекла пироги и куреньки: шь, кто хочешь, вс приходи, ни для кого не было отказу ни въ пив, ни въ хлб. Бобылкамъ и вдовамъ отсыпано хлба, крупы. Мужики чуть не сами къ боченку лазили съ ковшомъ. А вечерами молодежь вся у воротъ собиралась или въ изб. Вс толкались, смялись, шумли. Много было хлопотъ Катерин Петровн, да за этимъ она не стояла. Съ дловитымъ степенствомъ она везд поспвала. Пиманъ съ сыновьями въ чистыя розовыя рубахи разодлись и густо намазали волосы масломъ. Вс они съ гостями шутили, болтали, да надъ молодежью смялись.

IX.

Минъ Аанасьичъ жилъ съ братомъ въ большой, старой, въ четыре окна по улиц, изб. Извстно, что они въ теченіе двадцати лтъ, по крайней мр, разъ пять длились, пилили избу по-поламъ, заколачивали на глухо двери изъ одной половины въ другую, пять разъ опять начинали жить въ ‘союз’, ‘помилу’, двери расколачивали, загородки разбирали. Дло въ томъ, что у ‘душевнаго’ Мина жена была баба хозяйственная, сухая, работящая, исключительно погруженная въ хозяйственные интересы, между тмъ, какъ у ‘хозяйственнаго’ Карпа, брата Мина, жена была женщина съ ‘легкимъ духомъ’, любила псни, хороводы, улицу, любила слушать разговоры и даже сама, съ грхомъ по-поламъ, надвъ очки, почитывала ‘житія’.

Изъ этого выходило, что въ трудныя минуты жизни, когда выходилъ хлбъ или собирали подати, жена Мина сугубо шпыняла жену Карпа, а самъ Карпъ Мина Аанасьича. Но такъ какъ Карпъ былъ человкъ безхарактерный, то благодаря этому счастливому обстоятельству, жена его успвала укрощать его хозяйственные порывы, Минъ же, какъ извстно, жен своей рдко поддавался, такимъ образомъ скоро все происходило въ устойчивое равновсіе. Но иногда ‘хозяйственный’ элементъ такъ разгуливался, Карпъ съ женой Мина вдругъ такъ проникались жаждой ‘хозяйствованія’, въ особенности когда оказывалось, что ‘добрые-то люди другъ у друга изъ рукъ землю рвутъ, да на работу бросаются, какъ голодныя собаки на кость, а мы сидимъ себ, посиживаемъ да псеньки попваемъ, благо есть кому за насъ за хозяйствомъ приглядть, чтобы оно совсмъ не рухнуло’… Ну, тогда начиналась баталія.

Оказывалось по увренію жены Мина или Карпа, что еслибы они въ одиночку каждый хозяйство вели, то у нихъ бы не то было: телята непоными не ходили бы, бараны-то на улиц не ночевали бы (‘а то мы псеньки попваемъ, чайки попиваемъ, а скотину-то молъ невстка приберетъ’! прибавлялось ехидно), я бы, Карпъ, на лошади-то и пашню вспахалъ, и въ извозъ бы сходилъ, кабы одинъ-то былъ, а то вотъ теперь свою пашню вспахалъ, сдавай лошадь брату въ помочь… А вотъ у него какая старательность къ хозяйству!.. Разв у него есть эта старательность, какъ у меня!.. и пр. въ такомъ род. Посл этого, конечно, ‘союзъ’ не выдерживалъ, бабы шпыняли одна другую, рвали изъ рукъ горшки, Карпъ съ Миномъ старались не говорить другъ съ другомъ, двери заколачивались, устанавливались загородки, скотина разводилась, длилось сно и солома — и только не раньше, какъ черезъ дв недли, все приводилось въ желанный ‘хозяйственный’ порядокъ. Такъ жили годъ, а потомъ все оказывалось вздоромъ, и большею частію вздоръ этотъ вскрывался на Пасх, во время передла полей, когда Минъ никакъ не могъ потерпть, чтобъ въ этотъ великій праздникъ люди жили врознь. Подвыпивши съ братомъ, онъ торжественно выламывалъ доски, забивавшія двери, ронялъ загородки, обнимался съ братомъ, съ женой, съ свояченицей.

Въ настоящее время, ихъ братскій союзъ былъ въ фаз ущерба, начавшейся, какъ мы знаемъ, еще при уборк хлба ‘изъ-за сахару’, по словамъ Мина, почему послдній тогда и не ночевалъ дома. Теперь, повидимому, ‘хозяйственный’ элементъ опять начиналъ преобладать, такъ какъ жена Мина, едора, пока мужъ одвались, говорила такъ: — ‘Вотъ какъ у добрыхъ-то людей: разднутся, чинно дома усядутся, да гостей-то къ себ ждутъ — и бесдуютъ чинно, великатно… А мы все на улицу!.. Все въ народъ, въ толпу лземъ. Да и то сказать, къ какому добру и людей-то звать… Кто еще пойдетъ!..

— Не бойсь, отвчалъ Минъ Аанасьичъ ‘ровненько’ (онъ всегда говорилъ ‘ровненько’, когда жена еще не очень одолвала его):— не бойсь, и мы къ себ зазовемъ… Что-жь, милости просимъ и къ намъ!.. Найдемъ, чмъ принять…

— Нашелъ!.. Корову свести — это мы умемъ… А какъ вотъ примръ взять съ добрыхъ людей, работу найти, такъ насъ нтъ!.. Вотъ добрые-то люди только и смотрятъ, какъ бы землицы урвать, нтъ ли гд работы, нтъ ли дла… Вотъ они и есть истинные крестьяне!.. А у нашихъ лоботрясовъ все мимо рукъ плыветъ!.. Только бы имъ улица, только бы въ толп толкаться… Надъ нами смются, грохочутъ, а имъ любо!..

— Ничего, Янюшка, ты въ ея слова не очень вникай… Она ужь отъ породы такъ, говорилъ все такъ же ‘ровненько’ Минъ Аанасьевичъ сыну…

— О, лоботрясы!.. Плеть бы на васъ хорошую съ отцомъ-то… Начальства-то на васъ хорошаго нтъ!.. Вотъ взяла бы ухватъ да и обломала объ васъ обоихъ!

— Ты, Янюшка, твердо стой… Не смущайся! говорилъ отецъ сыну:— я вотъ, слава Создателю, противъ господъ выстоялъ, да и отъ нея, Господь Богъ далъ, двадцать лтъ отбиваюсь… И ничего!.. Своимъ не поступался!.. Минъ Аанасьичъ при этомъ съ такой самоувренностію чесалъ бороду, что Янька засмялся той беззавтной улыбкой, которая застыла на его лиц, съ тхъ поръ, какъ онъ въ первый разъ увидалъ, какъ мать учила отца хозяйству, и какъ отецъ, этотъ низенькій, маленькій, худой мужичекъ, крпко стоялъ и отбивался отъ высокой, здоровой бабы, которая, дйствительно, могла бы изломать такого мужиченку въ куски, еслибы онъ былъ не такъ ‘крпокъ духомъ’, какъ Минъ Аанасьичъ.

— Жадности этой никогда собой овладать не допустилъ, продолжалъ Минъ Аанасьичъ.

— Учи сына-то! Да разв въ труд жадность есть? Трудъ-то самъ Господь возлюбилъ, несуразный! Чему ты такъ-то учишь? выходила совсмъ изъ себя едора.

— И въ труд жадность есть!.. Есть, милая, есть!.. А жадность всему погибель… И трудъ долженъ быть въ мру, тогда и Богъ его любитъ… Все въ мру, безъ жадности, безъ алчбы, во время потрудись, во время псню спой (псня для души нужна, чтобы на душ тяжести не было), во время на народъ сходи (на народъ сходишь все равно, что въ церковь: и уму есть занятіе, и душ пища, потому наша душа только на другихъ и жива)… Тогда и будетъ въ твоей душ довольство!.. А ежели ты и къ труду жаденъ такъ довольства не будетъ, будетъ у тебя на сердц тоска, истома, зависть, и другимъ ты будешь строгъ и сурьзенъ…

— Хорошо теб молоть-то, какъ за чужой спиной живешь, насыкнулась опять едора: — какъ за васъ ночи не спишь, истощаешься… Цлый-то день деньской все душой о дом терзаешься… У другихъ-то, у добрыхъ людей, посмотришь — всего-то вдоволь, все-то идетъ колесомъ… Вотъ хоть взять Пимановъ!..

— И ты понапрасну истощаешься, сказалъ Минъ Аанасьичъ: — совсмъ понапрасну… И думами себя тревожишь напрасно… Кабы ты себя не истощала, было бы у тебя въ душ довольство, въ себ… И жили бы мы дружно, и грха бы ты ни намъ, ни себ не длала… А что-жь Пиманы?.. Хорошіе люди Пиманы, точно, а и Пиманамъ скажу: надоть бы имъ въ труд поостепениться… И въ труд жадность къ добру не доведетъ!.. Ежели въ труд жадность — довольства въ себ нтъ.

— Несуразный ты, несуразный! Да ежели бы не истощалась я, подхватила едора первую половину возраженія Мина: — да вдь вы бы и съ братомъ-то, и съ Макарихой (жена Карпа), вдь вы бы давно сгибли… Вдь надо, али нтъ подати-то платить? Вдь мы не баре по своей-то охотк жить…

— И тутъ въ тревогу приходить нечего: есть — отдадимъ, нтъ — подождутъ.

— А какъ не подождутъ?..

— Ну, тогда… перехватимъ какъ ни то… Пущай!.. Какъ-нибудь себя потрудимъ — забьмъ хайло-то!.. Вдь это все у нихъ отъ жадности… Оно же ихъ и погубитъ!.. А себя зачмъ губить?.. Пускай они отъ своей жадности погибнутъ… А ежели мы вс будемъ жадничать — всмъ можетъ оказаться погибель.

— Дуракомъ родился, дуракомъ и умереть ему… Да еще дурью породу отъ себя пуститъ! выкрикнула едора, и ушла.

Этотъ ‘ровненькій’ тонъ Мина Аанасьича былъ ножъ острый для едоры. Она его не могла терпть. Когда, выпивши, Минъ Аанасьичъ отбивался отъ нея азартно — она это любила, ей былъ поводъ поплакать, выдти на улицу, пожаловаться на пьянаго мужа. Но ‘ровненькій’ тонъ приводилъ ее въ невозможное раздраженіе, она цлый день ходила сама не своя, ворчала, била скотину, давала даже Ян подзатыльники, ругалась съ свояченицей, съ бабами, хотя и знала, что въ это время вс говорили: ‘вонъ чертовка-то расходилась! Какъ только съ ней мужики-то уживаются!..’ Между тмъ, она была баба въ сущности добрая, хотя и очень недалекая, выйди она замужъ за Карпа, она, вроятно, была бы счастлива, такъ какъ мужъ раздлялъ бы ея житейскую философію, она похала бы на немъ, куда ей угодно, обратила бы его въ ту же лошадь, которая была у нея во двор, и которая могла трудиться, сколько вздумается едор, покорная своему лошадиному призванію. Сама едора припряглась бы въ одни оглобли — и тягло стало бы тянуться изъ жилъ.

— Такъ-то, Янька, ты не смущайся, что мать говоритъ… Она отъ добра говоритъ, да зла за добромъ не видитъ, сказалъ Минъ Аанасьичъ сыну въ поучительномъ тон. Этотъ поучительный ‘ровненькій’ тонъ, однако, въ устахъ Мина Аанасьича звучалъ такъ необычно долго, и притомъ Минъ Аанасьичъ такъ тщательно намазывалъ волосы и прибирался, что Яньк запало подозрніе: не задумано ли у отца какое-нибудь секретное дло.

— Вотъ, можетъ, Господь дастъ, поженишься, продолжалъ Минъ Аанасьичъ, все забирая тономъ выше и торжественне:— первое дло — Бога помни, потому Богъ есть правда и милость, второе дло — жадности бги, къ уму ли жадность, къ земл ли, къ труду ли — все жадность… А жадность погибельна… Потому довольства въ себ не будетъ… Чтобы съ тобой ни сталось — жадности бойся! Помни одно: наше дло правое… Смотри прямо!.. Будутъ у тебя жена, дточки — отъ жадности ихъ, остерегай! Въ работ ли будутъ жадничать, въ труд захотятъ, страха ради іудейска, истощаться — воздерживай… Поработаютъ — и будетъ, псни пускай попоютъ, на народъ сходятъ. Тогда на душ будетъ довольство и миръ со всми, и въ семь, и на людяхъ.

Янька слушалъ все съ большимъ и большимъ изумленіемъ. Никогда еще ни разу не приходилось ему выслушать отъ отца такой длинной проповди.

— Да ты чего ныньче… какой? спросилъ, улыбаясь, Яня, замтивъ, что отецъ надваетъ свой лучшій синій кафтанъ и тщательно застегиваетъ его подъ бородой, а лицо у него торжественное. Янька зналъ, что отецъ большею частію бывалъ равнодушенъ къ костюму и даже въ праздники надвалъ полушубокъ, а когда ему это замчали, то онъ отвчалъ сентенціей, что, молъ, ‘шуба овечья, да душа человчья’. И лицо у него никогда торжественнымъ не бывало, всегда оно ‘играло’, какъ у ребенка.

— Ну, да чего тутъ учить!.. Коли кровью въ отца — такъ и бровью! сказалъ Минъ Аанасьичъ, какъ будто силясь сбросить съ себя несвойственную торжественность.— Пойдемъ къ Пиманамъ… Ныньче они празднуютъ…

Янька, повидимому, очень отдаленнымъ чутьемъ догадался, въ чемъ можетъ быть дло. Онъ какъ-то невольно весь вспыхнулъ и ороблъ. Зачмъ-то еще разъ взглянулъ мимоходомъ въ осколокъ зеркала, прибитый гвоздочками къ стн, пригладилъ волосы, франтовите поправилъ на плечахъ накинутый кафтанчикъ и вышелъ съ, отцемъ.

Яня былъ, дйствительно, очень похожъ на отца: низенькій, худой, но стройный, съ маленькимъ лицомъ, на которомъ и носъ, и глаза, и ротъ тоже были маленькіе, но въ общемъ все это было симпатично, въ особенности при застывшей на всемъ его существу беззавтной улыбк.

——

Какъ, однако, ни была несвойственна натур Мина Аанасьича торжественность и сентенціозность, онъ все же не могъ освободиться отъ нея сегодня. Чмъ ближе подходилъ онъ къ дому Пимана, тмъ эта торжественность въ немъ становилась замтне. И торжественность эта была, должно быть, вполн подобающей моменту, впереди предстояло совершиться акту, имвшему для Мина Аанасьича — и исключительно только для него — громадное значеніе. Онъ сразу долженъ былъ завершить циклъ семидесяти лтней жизни, придать ей ту округлость, полноту, цльность и смыслъ, которыя на смерть крестьянина кладутъ такой эпическій отпечатокъ высокаго спокойствія, полнаго сознанія ‘правоты’ пройденнаго существованія. Безъ этой округлости и цльности, въ этомъ существованіи и въ этой ‘правот’ чего-то недоставало очень цннаго, что длало его похожимъ на могучую рку, разбившуюся на множество рукавовъ, разбжавшихся въ разныя стороны и не нашедшихъ еще общаго русла. Когда совершился великій ‘водоворотъ’ въ народной жизни вообще, о какой подводный камень разбилось ея могучее теченіе — это дло довольное темное еще. Но что касается судьбы интересующихъ насъ лицъ, то Пиманъ и Минъ Аанасьичъ несомннно когда-то подхвачены были и неслись по волнамъ тхъ основныхъ и великихъ потоковъ этой жизни, которые такой яркой и широкой полосой прошли черезъ весь историческій процессъ, вблизи одинъ другого, замчательно сходные и родственные въ своей сущности и хотя рдко когда мшавшія свои волны, иногда даже враждебныя другъ другу, но всегда стремившіяся слиться въ общее русло. Въ то время, когда Пиманъ являлся потомкомъ ‘хозяйственнаго’ Груздя, Минъ былъ правнукомъ того Парамона, который родилъ ‘вольницу’ въ лиц своихъ бглецовъ-сыновей. Какъ ни иронически звучитъ это по отношенію къ ‘смирному’ и захудалому мужику Мину, но несомннно онъ былъ ‘вольница’, порожденіе того же духа неудовлетворенности и жажды ‘широкаго захвата’, который родилъ вольницу новгородскую, рыскавшую по лицу земли русской. Что вышло бы изъ Мина Аанасьича, еслибы онъ подхваченъ былъ потокомъ, уносившимъ вольницу изъ мирной общины труда — можетъ быть, вышли бы т же ‘Іуды’, продавшіе родной міръ, о которыхъ говорилъ со скорбью Груздь, а можемъ быть что-либо другое — неизвстно, но когда, въ лиц стараго Парамона, община, врная традиціямъ героическаго попа Варлама, съ дикой строгостью силилась остановить потокъ вольницы изъ своего сердца, она успла осадить на мст цлые милліоны этихъ элементовъ ‘широкаго, поэтическаго захвата’. Осадить она ихъ осадила, но измнить внутренную сокровенную сущность ихъ не могла. Въ то время, когда проникшаяся ‘подозрніемъ’ община выработывала суровый хозяйственный идеалъ, вооруженный на борьбу за существованіе однимъ трудомъ, и создавала крпкую трудовую общину, освшая вольница, сохранивъ въ себ неприкосновенной ‘широту захвата’, растворилась въ этомъ мір безнадежнаго и суроваго труда, принесла въ него поэзію, вру, любовь. Она въ трудовой сельско-хозяйственной общин силилась создать общину духовную, посредствомъ ея придать округлость, цльность и смыслъ милліонамъ человческихъ существованій, умрить дйствіе почти непосильнаго, суроваго закона борьбы за существованіе.

X.

Стояло ясно-морозное утро. Посл обдня много собралось народу у счастливаго Пимана, и изъ своихъ Дергачей, и съ Вальковщины, съ разныхъ сторонъ. Старики и почтенные ‘хозяйные’ люди въ первой половин вокругъ самовара сидли, молодежь собралась на другой половин и усердно грызла орхи, но въ раскрытыя настежь двери вс могли слышать другъ друга, и старики часто перекликались съ своими дтьми или слушали, какъ съ заработковъ вернувшіеся парни передавали разные слухи и всти, которые молодежь часто прерывала взрывомъ веселаго смха. Вс эти слухи и всти, впрочемъ, больше касались ‘хлба’, иногда вопросы касались и политики, но она очень скоро повертывала все на тотъ же хлбъ.

Молодежь надъ чмъ-то весело смялась, когда вошли Минъ Аанасьичъ съ сыномъ. Вс замтили ту особенную торжественность, съ которою онъ помолился на образа, тмъ боле, что это было необычно въ порывистомъ Мин.

— Ну, вотъ и Минъ Аанасьичъ пришелъ! весело сказала Катерина Петровна:— а то безъ стараго весельчака и праздникъ не въ праздникъ.

— Пришелъ!.. Какъ не придти!.. Гд народъ, тамъ и я! отозвался Минъ Аанасьичъ.— Ну, старики, праздникъ у васъ, слышно, нон большой, обратился онъ къ Пиману съ женой:— дай Богъ въ спорость, въ довольство да въ счастье…

— Крестьянинъ — не баринъ, не много крестьянину надо, чтобъ былъ онъ въ довольств, сказала Катерина Петровна: — При своемъ дл крестьянинъ доволенъ и малымъ, потому что праве дла не сыщешь… При не правомъ же дл всегда всего мало…

— Вотъ, вотъ!.. Я тоже всегда говорю! подхватилъ Минъ Аанасьичъ: — въ томъ и мужицкая сила, что дла праве не сыщешь. Правота всему голова!.. Ежели ты правоту свою знаешь — и съ черствымъ кускомъ будешь доволенъ и счастливъ… А нтъ правоты въ твоемъ дл — что теб ни давай, только алчбу рождать въ теб будетъ: все мало!.. Взять хоть бы баръ… Вы вотъ, молодые, слава Богу, не знаете ихъ, а мы при нихъ состояли довольно… Бывало, посмотришь, Господи Боже, чего у нихъ нтъ! Во всемъ сладкій скусъ, ни труда, ни заботы, нжатъ и тло, и умъ, сколько влезетъ… А вотъ, братецъ мой, чтобы довольство въ душ было… нтъ!..

— Ну-у, ужь ты, Минъ Аанасьичъ, то же придумалъ! перебили его старики:— по твоему выйдетъ, что намъ въ крпости жизнь была лучше, чмъ барамъ!..

— Онъ всегда за господъ былъ!.. Лизоблюдъ былъ извстный, шутя перебилъ старшій Пимановъ сынъ.— Онъ, пожалуй, объ барахъ заплачетъ…

— Ты постой, погоди… Выслушай прежде… Я постарше тебя… Ты вотъ баръ-то видлъ въ заборную щель, а я при нихъ двадцать лтъ подвизался… Говорю: довольства въ душ у нихъ было мало… Бывало, рыбу ловить, на охоту, гулянку устроить, по озеру или въ лсу, первымъ дломъ за Миномъ сейчасъ: ‘онъ-де радъ и самъ отлынять отъ работы!’ Минъ какъ тутъ! Цлыми ночами и днями пьютъ, дятъ, веселятся… Чего ни придумаютъ только: и всякой ды, и питья, и веселья… а довольства все нтъ!.. Посмотришь въ лицо имъ, такъ вотъ и видишь: нтъ довольства въ душ! Бывало, молодой баринъ такъ-то, единожды, меня спрашивалъ: ‘Минка, говоритъ, отчего ты всегда такъ доволенъ и веселъ?’ — Оттого, говорю, баринъ, что у меня въ душ довольство.— ‘Отчего-жь, говоритъ, это у тебя въ душ довольство?’ — А оттого, говорю, что я при правомъ дл состою, хлбъ рощу… Безъ хлба людямъ жить нельзя.— ‘Ну, а у Захарки (Захарка камардинъ былъ при немъ) значитъ нтъ этого довольства?’ — Нтъ, говорю.— ‘Да ты, говоритъ, посмотри на него: вся рожа у него оплыла… Видишь, какъ улыбается’.— Нтъ, говорю, не можетъ быть у него довольства, потому не при правомъ дл состоитъ.— ‘Какъ, говоритъ, не при правомъ? Вдь онъ то же работаетъ! вдь и поваръ Васька работаетъ, и Савельевна работаетъ (Савельевна тогда была въ нянюшки взята)’.— Савельевна, говорю, точно, иметъ въ душ довольство, потому что она при правомъ дл: при дточкахъ, дточекъ произростаетъ… А при дточкахъ наблюдать, все одно, что при молодомъ хлб… Въ дточкахъ неправаго положенія нтъ.— ‘А при мн быть, при барин — значитъ мое положеніе не правое?’ закричалъ онъ. Позамялся я этакъ немного, струхнулъ, однако осилилъ себя и говорю:— Въ теб, господинъ, то же довольства нтъ.— ‘Ты, Минка, говоритъ, глупъ да еще и бунтовщикъ. Какъ ты осмлился такое слово барину сказать?’ — А потому и смлость взялъ, отвчаю, что при правомъ дл нахожусь… Какъ ты мн скажешь, что я неправое дло длаю?— ‘Ну, выходитъ по твоему, вс мужики у меня довольны! (Засмялся). Хоть это, говоритъ, хорошо. За это я, говоритъ, теб твое грубіянство прощаю (и опять засмялся)’.— Въ себ, говорю, довольны, ваша милость… А въ теб довольства нтъ.— ‘Рабъ ты, говорить, Минка, рабомъ ты родился — рабомъ теб и быть надлежать… И разсужденія у тебя такія’…

— Ну, вотъ мы про то и говорили! разомъ вс хозяйные мужики подхватили.— Къ тому и дошелъ, что вишь мужикамъ у баръ житье было не надо быть лучше… Какъ около баръ-то терся, такъ ему и все казалось сладко! Барское блюдо разъ лизнуть мужику — гляди и скусъ къ нему получилъ! Хорошо оно съ барами-то было погуливать, какъ другихъ на конюшняхъ пороли!.. Ихъ порютъ, а Минка въ дудку дудитъ, да баръ веселитъ!..

Вс засмялись. Минъ Аанасьичъ, однако, этимъ не былъ встревоженъ. Пригладивъ обими руками волосы и утеревъ бороду, онъ твердо повторилъ:

— Въ себ довольны… въ своей правот… Вотъ здсь ‘правота’! Онъ постучалъ кулакомъ по худой груди, скеркнувъ подслповатыми глазами и поднялся.— А правот въ мір не сгибнуть… Не правое положеніе сгибнетъ, а правота никогда!.. Правота только съ людьми сгибнетъ… Вотъ хлбъ — это правота… Потому хлбъ всмъ нуженъ, пока есть люди — будетъ и хлбъ, и правота будетъ. Правота всегда жива, а неправота только временно живетъ… Вотъ Іуда предатель хотлъ жить неправотой — и удавился…

— Дожидайся, пока Іуды вс перевшаются… Что-то, братъ, непримтно…

— Въ свт только дв правоты и есть, продолжалъ, все еще играя въ торжественность, Минъ Аанасьичъ:— крестьянинъ при хлб и царь при мір. И больше грха нтъ, какъ ежели крестьянинъ отъ хлба отобьется — значитъ отъ правоты отшибется, а царь отъ міра — потому, значитъ отъ мірской правоты отобьется. Какъ крестьянину за свой грхъ мало жизни, чтобъ умолить, такъ за единый, самый малый царскій грхъ — вся Россія не умолитъ… Вотъ она — какая правота-то въ мір! Сила въ ней, въ этой правот, большая, и никакой неправд противъ нея не выстоять… Не выстояла противъ нея и барская неправота!.. Слава Создателю!..

— Да противъ кого ей, неправот-то, не выстоять? Ты вотъ что скажи! вдругъ сердито окрикнулъ Мина высокій старикъ, съ большой, окладистой сдой бородой и умными, но суровыми и даже съ выраженіемъ какой-то сухой жестокости глазами. Онъ все время слушалъ молча, опустивъ глаза въ полъ, и только отъ времени до времени поднималъ на Мина и съ чувствомъ презрнія сдвигалъ свои густыя брови. Но при послднихъ словахъ Мина, и въ особенности когда онъ стукнулъ въ грудь кулакомъ — въ знакъ искренней своей правоты — старикъ не выдержалъ. Этотъ старикъ, Іона Губкинъ, былъ старовръ, вытный въ староврской дергачевской выти.

— Противъ кого? повторилъ Минъ Аанасьевичъ.

— Да, противъ кого, неправот-то, не выстоять? еще сурове повторилъ старикъ.

— Противъ правоты, сказалъ Минъ Аанасьичъ, стараясь выдержать взглядъ старовра.

— Противъ какой?

— Противъ моей!.. задорно выговорилъ Минъ Аанасьичъ, съ тмъ энергическимъ покачиваніемъ головы и движеніемъ всхъ членовъ, съ какимъ любятъ сопровождать свои увренія упрямыя дти и вообще непосредственныя натуры, у которыхъ выраженіе чувства идетъ скоре, чмъ мозгъ успваетъ формулировать мысль.

Іона что-то произнесъ сквозь зубы, совсмъ пораженный ‘глупымъ’ отвтомъ Мина.

Взрывъ веселаго хохота раздался со стороны молодежи. Изъ среды ея внезапно вырвался высокій молодой мужикъ, нашъ старый знакомый Лимподистъ, недавно вернувшійся изъ заработковъ, весь блый словно мельникъ, но съ розовымъ лицемъ, покрытымъ тоже бловатымъ пухомъ — и размахнувъ, какъ мельничными крыльями, своими могучими руками, растолкавъ народъ, подошелъ, улыбаясь во весь ротъ, къ Мину, обнялъ его маленькую голову своей широкою рукой и, опять оттолкнувъ отъ себя, сказалъ:

— Лю-юблю!.. Вотъ я это л-люблю! Вотъ… это… я люблю! повторялъ онъ, силясь что-то сказать получше, но ршительно не находя словъ.

Лимподистъ почти совсмъ не понималъ, что хотлъ сказать своимъ отвтомъ Минъ (да едва ли въ этотъ моментъ понималъ и самъ Минъ), но Лимподисту понравилась та храбрость, съ которою маленькій, худенькій Минъ Аанасьичъ возразилъ надмнному книжнику. Да таковъ и былъ дйствительный смыслъ самаго отвта Мина.

Этотъ неожиданный пассажъ вызвалъ еще большее веселье. Даже солидные ‘середняки’, сначала было сочувствовавшіе старовру и неодобрявшіе отвтъ Мина, теперь смялись. Поощренный такимъ одобреніемъ, Минъ Аанасьичъ пріободрился и хотлъ было, такъ или иначе, окончательно уничтожить старовра, когда въ дверяхъ появился, зачмъ-то вышедшій раньше, Пиманъ Савельичъ и, улыбаясь, бережно несъ въ рукахъ какой-то бумажный свертокъ.

— Вотъ, во сн мн… указаніе было… И совсмъ забылъ, говорилъ онъ, бережно развертывая свертокъ корявыми пальцами:— Вотъ еще отъ отца (Груздя онъ считалъ отцомъ) остался… Говоритъ: береги… Когда ни то удосужишься — прочитаешь… Да вотъ, вкъ прожилъ, а все не удосужился…

— Долго же собирается мужикъ грамоту читать! весело замтили гости.

— Да и то было забылъ совсмъ… Ни къ чему было… Да вотъ ужь во сн указаніе было… говорилъ Пиманъ, все еще не умя сладить съ свиткомъ и поворачивая его то внизъ, то бокомъ.

— Дай сюда! сказалъ сурово раскольникъ, подходя къ нему съ видомъ человка, знающаго свое дло.

— Дай, дай ему… Авось скоре тебя дочитается!.. Ты вотъ цлый вкъ собирался, шутили гости.

Раскольникъ долго всматривался въ характеръ ‘устава’, которымъ былъ написанъ свитокъ. Повидимому, его интересовало не столько содержаніе свитка, сколько его ‘начертаніе’. Но по лицу его было замтно, что онъ то сомнвался въ чемъ-то, то иногда въ глазахъ его загоралась надежда.

— Какъ онъ теб достался? спросилъ, наконецъ, Іона Губинъ, повидимому, въ чемъ-то окончательно убдившись.

Пиманъ разсказалъ исторію свитка, какъ передавалъ ему Груздь.

— Читай!.. Пусть Іона читаетъ! Послушаемъ, какъ старики-то наши писали! заговорилъ заинтересованный народъ, и вс сгрудились около Іоны. Іона обвелъ всхъ сердитымъ внимательнымъ взглядомъ, какъ-будто желая удостовриться, дйствительно ли способенъ окружающій его народъ проникнуться серьезностью его чтенія и не унизится ли онъ, Іона, до метанія бисера передъ свиньями. Наконецъ, онъ сталъ читать медленнымъ, протяжнымъ тономъ.

Свитокъ этотъ заключалъ именно то ‘Слово о двухъ мужикахъ’, о которомъ говорилъ Груздь въ сн Пимана. Стиль ‘Слова’ замтно былъ разсчитанъ на возможно большее число слушателей и читателей, а потому въ немъ всюду замчались старанія автора принаровиться къ пониманію и языку массы. Вотъ, почему, вроятно, чмъ больше читалъ Іона, тмъ гости Пимана внимательне вслушивались. Въ ‘Слов’ говорилось обо всемъ просто и ясно, Начиналось оно возваніемъ: ‘Православные крестьяне, истинные Господа нашего христіане! Просимъ оное прослушать сказанье, да будетъ оно намъ въ указанье, какъ теченіе жизни познати и отъ того въ тяжкій грхъ не впасти, чадъ своихъ отъ соблазна охранити, и тмъ Царю небесному угодити!’ За этимъ познаніемъ характеръ стиха измнялся: ‘Слово’ разсказывало такъ: ‘Зачиналася церковь православная, свтозарная церковь апостольская (вторая половина стиха обыкновенно повторялась въ первой половин слдующаго), разливался свтъ по всей земл, по всй земл россійской и греческой. Настало всмъ христіанамъ радованіе!’ Разсказавъ, затмъ, какъ ‘ликовали’ православные люди, ‘Слово’ продолжаетъ: ‘Тому слову Господа-Спаса внимаючи, ссоръ и сваръ отршалися, общимъ лобызаніемъ сопрягалися, имуществомъ подлялися: на поляхъ-лугахъ мужички собиралися, предъ иконою Спаса покланялися: чтобы съ того часа великаго, жить намъ въ мир-любви о Господ, не длить по себ свтъ солнца краснаго, а жить всмъ намъ жизнью обчею, обчею жизнью апостольской’. Затмъ, по разсказу ‘Слова’ оказывалось, что дьяволъ былъ очень недоволенъ такимъ распространеніемъ среди крестьянъ ‘обчей апостольской жизни’ и сталъ изыскивать разныя козни. ‘Близь Новгорода проживала ‘честная вдова’ съ двумя сынами: ‘старшій сынъ нрава кроткого, прилежалъ хозяйству крестьянскому, боголюбивому, а младшій сынъ — ума дерзкаго, красоты неописанной, отъ честной вдовы былъ балованъ, не прилежалъ труду боголюбивому’. Этого-то младшаго сына дьяволъ и выбралъ своимъ орудіемъ, ‘обуявъ его гордыней отъ того ли ума дерзкаго’. ‘—Не хуже я другихъ, говорилъ младшій сынъ: — умомъ-разумомъ, не прилично-де мн чужому уму покоряйся. Надлежитъ мн быть при самомъ цар, И ходилъ онъ къ самому царю, обольщалъ царя своимъ дерзкимъ умомъ’. Тогда царь приблизилъ его къ себ, окружилъ почестями и предоставилъ ему ‘вдать вс дла по своему’. ‘И тогда гордыня его подымалась, дерзновенію его предла не было: возмнилъ онъ быти выше уставовъ апостольскихъ’. Посл этого ‘Слово’ разсказываетъ, какъ онъ приказалъ печатать новыя книги, править и жечь книги истинныя старинныя, какъ всхъ людей мтилъ печатью и клеймами, веллъ межевать земли, вводилъ обычаи иноземныя, и проч. Очевидно, ‘Слово’ въ образ младшаго брата смшало въ общій типъ и Никона, и царя Петра, и позднйшія мропріятія Екатерины. Поступалъ младшій братъ ‘по своему уму дерзкому, православному міру не внимаючи… а врагъ человческій тому радовался!’ Дальше ‘Слово’ разсказываетъ, какъ ‘возмущались тогда люди благочестивые, мужики-крестьяне православные, высылали они того ли брата старшаго, да идетъ онъ къ самому царю, да велитъ ему царь съ младшимъ братомъ помряться: чья правда вытянетъ — той правд въ міру быть!’ Царь допустилъ ихъ помряться и старая правда новую перевсила. Но это не понравилось младшему брату: ‘аки зврь бросился онъ на брата старшаго’, веллъ ковать его въ кандалы, сажать въ тюрьму. Наконецъ, ‘Слово’, замтивъ, что многія юныя души пошли на соблазнъ, заключаетъ такой безнадежной картиной: ‘Съ того въ мір брань-свара водворялася, наступали времена купующія, наступали времена самосудныя: покупались судьи неправедные. Кровь на кровь подымалась, братья на братьевъ воружалися, на отцовъ дти ополчалися. Раскололася земля русская на-двое: расходились люди благочестивые по лсамъ дремучимъ, темныимъ, уносили съ собой правду старинную, хоронили ее отъ злого антихриста. И будутъ старинные люди уменьшатися, и погибнуть старшему брату отъ младшаго, не видать на земл церкви апостольской, не знавать людямъ мірской правды до второго пришествія самого Христа-Спаса справедливаго!’ На этомъ ‘Слово’ кончалось.

Чмъ больше вчитывался въ него Іона Губинъ, тмъ голосъ его становился торжественне, тмъ больше всмъ существомъ проникался онъ его содержаніемъ, суровые глаза его сверкали, голосъ дрожалъ, а когда онъ дошелъ до конца, у него полились слезы. Все это произвело на слушателей сильное впечатлніе: прежде всего, вс они какъ будто нсколько смутились, такъ какъ содержаніе ‘Слова’ очень плохо гармонировало съ общимъ праздничнымъ, довольнымъ настроеніемъ. Многіе старики крестились. Старичекъ Ермилъ изъ Груздей подслъ къ Пиману, въ добродушномъ, испуганномъ недоумніи смотрвшему на Іону и на свитокъ, и сказалъ ему вполголоса: ‘Мотри, Пиманъ Савельичъ, это теб какое ни то указаніе’. Пиманъ совсмъ сконфузился и ороблъ. Старшіе сыновья Пимана качали головами, силясь тщетно понять мораль ‘Слова’. Катерина Петровна, благочестиво сложивъ на груди руки, смотрла на Мина Аанасьича, который глядлъ куда-то въ уголъ, въ сторону, и тихонько покачивалъ головой, какъ человкъ, которому сдлали большую несправедливость. Вс же вообще повторяли ничего не значившія фразы, въ род: ‘все Богъ! Выше Бога не станешь!.. Ахъ, дло, дло!.. Гршники, конечно…’ фразы, къ которымъ обыкновенно прибгаетъ крестьянинъ, когда его умъ угнетенъ непривычнымъ наплывомъ впечатлній. Во всхъ что-то бродило, что-то хотлось сказать, но вс молчали, ожидая, что скажутъ ‘умные люди’.

Вдругъ Іона, утервъ слезы, поднялся сердитый и недовольный и, взявъ шапку, подошелъ къ Мину.

— Вотъ! сказалъ онъ, подставляя свитокъ къ его лицу: — можешь ты что-нибудь въ этомъ понимать?

Минъ, не оборачиваясь къ нему и все смотря въ уголъ, отвчалъ: ‘Не бойся, поймемъ!’

— Что ты понимаешь? закричалъ Іона своимъ грубымъ, нахальнымъ голосомъ, которымъ большею частію говорятъ старовры съ людьми изъ ‘міра’, которыхъ они презираютъ и которыхъ любятъ унизить въ глазахъ другихъ (этотъ полемическій пріемъ, и не безъ успха, они практикуютъ часто).

— Я понимаю, повторилъ Минъ Аанасьичъ, какъ будто собираясь съ мыслями, которыхъ онъ никакъ не могъ высказать, онъ только чувствовалъ, что вдругъ ему стало за кого-то обидно, кого-то жалко, онъ ощущалъ какую-то большую несправедливость. Почему-то онъ вспомнилъ Катерину Петровну, свою жену, Яньку, Пимана, вспомнилъ недавнюю уборку хлба, снокосъ, веселаго Пимаху на стогу, мужиковъ всхъ вообще, почему-то вспомнилъ даже свою сивую лошадь, съ которой онъ неразлучно лтъ десять ходилъ бокъ-о-бокъ, въ извозъ, въ поле, вспомнилъ двухъ кроликовъ, которые жили у него въ подполья…

Зачмъ все это вдругъ пришло ему въ голову, онъ никакъ не объяснилъ бы, но еслибы онъ стоялъ передъ толпой и говорилъ свободно, онъ такъ бы все и разсказалъ, какъ ему въ голову все это лзло, и непремнно было бы понятно и ясно, и ему самому, и слушателямъ. Но когда надъ нимъ стояли съ ножомъ къ горлу и требовали категоричнаго отвта, онъ не понималъ, что у него въ голов, хотя и повторялъ: ‘я понимаю, не бойсь!..’

— Что же ты понимаешь? повторилъ опять свой вопросъ, неизмняя ни голоса, ни позы Іона. Онъ уже чувствовалъ, что отвть еще разъ Минъ такъ же, толпа не выдержитъ и захохочетъ. Іона зналъ мужицкую толпу.

— Чего я понимаю? вдругъ напружился Минъ Аанасьичъ, прямо съ какой-то отчаянной ршимостью посмотрлъ на Іону, и поднялся.

— Да, сказалъ Іона.

— А теб чего нужно? неожиданно спросилъ Минъ Аанасьичъ, какимъ-то чутьемъ понимая, что перемни только Іона вопросъ, и онъ дйствительно ‘все пойметъ сразу’.

— Противъ кого, скажи, неправд-то не выстоять? Вотъ этой неправд-то, что тутъ прописана! кричалъ Іона, стуча свиткомъ во рук.

— Противъ кого?

— Да.

— Противъ насъ… вотъ, противъ всхъ… мы вотъ…

Минъ Аанасьичъ вдругъ весь заволновался, замигалъ глазами, всего его задергало…

— Богохульникъ! проговорилъ Іона, услыхавъ прежній отвть Мина, который онъ принялъ тогда за неумстную шутку глупаго мужика…

— Врешь, закричалъ Минъ Аанасьичъ: — врешь! Господь насъ въ обиду не дастъ… Господь милостивъ, милосердъ… Правому длу онъ не дастъ погибнуть. Неправому длу погибель, а правому нтъ!.. Онъ недопуститъ!.. Вотъ противъ чего неправот невыстоять!.. Богъ отъ насъ не отступится, потому мы при правомъ дл…

— Отъ васъ, пьяницъ и сквернослововъ? Отъ разбойниковъ? загремлъ Іона.— Да онъ отъ васъ, въ справедливомъ своемъ гнв, давно отступился! Ему больно, что вы имя-то Его своими сквернословными устами говорите!.. Вотъ оно — люди-то святые что писали!.. Вникните!..

— Староврскія сказки! тихо садясь, проговорилъ Минъ Аанасьичъ:— конецъ-то старовры приклили!.. По всему видно!..

— Продай мн! вдругъ сказалъ Іона Губинъ Пиману, услыхавъ слова Мина и показывая на свитокъ, но не выпуская его изъ рукъ.

— Продать? спросилъ въ недоумніи Пиманъ.

— Да. Хочешь четвертной билетъ?

— Продать? Зачмъ продать?.. Это у меня отъ отца…

— Не продавай, шепнулъ ему старичекъ Ермилъ:— можетъ, указаніе… Почемъ знать?.. Вишь, во сн… объявилось… Можетъ, и счастіе твое отъ того, что онъ у тебя въ дом…

— Что же, продашь? допрашивалъ Губинъ.

— Зачмъ продавать… Самимъ пригодится…

— Да вы себ Еруслана купите! Вамъ все одинаково сказки-то!.. Тотъ всего трешникъ стоитъ, а я четвертной билетъ даю! сказалъ Іона и иронически засмялся.

— Зачмъ продавать! Не бойсь, и сами поймемъ, заговорилъ уже обидвшись Пиманъ. Обидлись и его сыновья.

— Не кичись, Іона Петровичъ, очень-то, сказали они:— умъ-то не на васъ однихъ клиномъ сошелся!.. Найдемъ и у себя… Ты, батюшка, не давай… Что мы, съ голоду что ли помираемъ?.. Видали четвертные-то!..

— Ну, полсотни хочешь? сказалъ Іона, надвая шапку.

— И полсотни не хочу, Іона Петровичъ. Самимъ пригодится…

Іона сердито сунулъ ему въ руки свитокъ и быстро вышелъ изъ избы, ни съ кмъ не прощаясь.

— Вишь, сердце какое! сказали въ толп.

— Собачье, истинно, собачье…

— Себялюбцы! сказалъ Минъ Аанасьичъ:— одно имъ слово…

— Эй, Пиманъ! постучалъ въ окно клюкой съ улицы Іона:— хочешь десятку накину?

— Ступай съ Богомъ, ступай!.. Говорю, самимъ пригодится…

— На цигаркахъ искурите, богохульники! закричалъ Іона съ улицы и ушелъ.

XI.

Уходъ Іоны какъ-то сразу согналъ со всхъ томящее недоумніе, какъ-то сразу вс что-то поняли, у всхъ вдругъ стало свтло въ мозгу, вс заговорили.

— Себялюбцы! проговорилъ добродушный Пиманъ.

— Себялюбцы! подхватилъ Минъ Аанасьичъ, весь словно просіявъ:— врно — себялюбцы!.. Вотъ истинное слово!.. Потому, міру ненавистники… Себя только любятъ!.. Смотри, это всхъ отгородились, ровно отъ чумы… Себя только святыми считаютъ, а другіе вишь въ грх ходятъ!.. Мирскіе ненавистники!..

— Господа Бога огорчаютъ, Онъ насъ, милостивый, изъ какихъ рукъ-то высвободилъ? замтили солидные хозяева.

— То-то вотъ, какую неправоту сломилъ? подхватилъ Минъ Аанасьичъ:— не въ яв ли? А вдь прежде тоже не врили… Помните, чай, не мало мн доставалось! улыбался онъ.

— Трудно было, изврились, сказалъ старичекъ Ермилъ изъ Груздей.

— Маловры! Вотъ истинно, что мы маловры… А отъ того въ отчаянность, въ жадность впадаемъ, добавилъ Минъ Аанасьичъ.

— И теперь опять прописано, что мужикъ отъ ума заблудился?.. Въ ум плохого нтъ… Какъ себя поведешь… Еще безъ ума-то зла больше сдлаешь, сказалъ Пиманъ.

Вс еще долго говорили, восклицали въ подобномъ же род, а Лимподистъ весь сіялъ, какъ будто его собственная ‘правота’, состоявшая вся въ томъ, что онъ съ своей артелью таскалъ въ московскихъ лабазахъ кули, вдругъ просіяла для него неожиданнымъ свтомъ, и онъ внезапно объятъ былъ врой, что Господь милостивъ и его ‘правота’ скажется, и неправота замолчитъ передъ его правотой, и что въ будущемъ все для его правоты и ничего для неправоты. И во всхъ говорило тоже. Во всхъ возгласахъ оказалась вдругъ страстная жажда жизни, а съ ней и вры. Такъ различны были результаты впечатлнія, произведеннаго однимъ и тмъ же фактомъ теперь и двсти лтъ назадъ.

Только одинъ старичекъ Ермилъ изъ Груздей не раздлилъ общаго порыва вры, можетъ быть, именно потому, что былъ очень старъ, и сказалъ:

— Много-много еще неправоты въ мір осталось!.. Ой, много!..

— Много, ддушка, много, подтвердилъ и Минъ Аанасьичъ:— только и ей не жить…

— Вотъ ты говорилъ про баръ, продолжалъ Ермилъ:— а свой-то братъ покруче будетъ… Ой, покруче!.. Въ барахъ баловства было много, а тутъ дло-то въ сурьзъ пошло!.. Въ большой сурьзъ!..

— Сгибнутъ! увренно сказалъ Минъ Аанасьичъ.

— Почему-жь такъ? спросили хозяйные мужики. Вс примолкли. Минъ Аанасьичъ такъ убдительно доказалъ эту гибель относительно баръ и такъ увренно пророчилъ эту гибель кулакамъ, что вс съ большимъ интересомъ ждали его отвта. Минъ Аанасьичъ протеръ больные, заслезившіеся глаза, посмялся въ бороду, обвелъ всхъ лукаво-добродушнымъ взглядомъ и спросивъ:— ‘Али нон у васъ Минъ уменъ сталъ?.. Что вс уши-то, словно зайцы, прижали? Должно и за Миномъ кое-что видится… Пора, пора!.. Есть, братцы, и у Мина заслуги!’

— Ну, ну… Ты ужь на пустой-то не играй! Посмотримъ еще! закричали на Мина.

— Что мн смотрть!.. Умне не буду: все что есть, — все при мн… Такъ вотъ, говорю вамъ: кулакамъ міродамъ не жить… А не жить имъ, потому, что у нихъ сытости нтъ!.. Коли сытости нтъ — шабашъ, пропало!.. А у нихъ, милые,— даже ни чуточки ея нтъ… У барина хоть малость да было,— а у кулака нтъ: у него одна алчба, жадность, гладъ душевный и тлесный… Чмъ больше жретъ, тмъ больше утроба проситъ… Вотъ что у пьяницъ: чмъ больше пьетъ, тмъ больше хочется… Онъ думаетъ: вотъ выпью еще, буду въ довольств, сытости,— выпьетъ, а его пуще алчба мучитъ… Вотъ отъ этого самаго… А отчего эта алчба? Отъ неправоты… Правоты въ своемъ положеніи не видитъ… Коли ежели кто правоту чувствуетъ свою,— онъ всегда и сытость чувствуетъ, у него есть предлъ, у него довольство въ себ есть… Вотъ, милые, гд ихъ гибель ожидаетъ…

— Отъ жадности, по твоему?..

— Да, отъ того, что сытости нтъ… довольства въ се5 нтъ…

Вс замолчали, трудно брелъ мужицкій хозяйственный мозгъ за Миномъ, у котораго слова слетали съ языка какъ-то сами собой: вдь и сами мужики знали, что Минъ говоритъ какъ-то по птичьему, не такъ, какъ истинный умственный человкъ,— резонисто и обдуманно,— и удивлялись одному, какъ это у него все таки выходило такъ, что вс невольно его слушали.

— Будешь голоденъ!.. какъ зубами-то прежде щелкалъ, такъ пироги-то куда вкусны! замтилъ засмявшись одинъ толстый хозяинъ, съ краснымъ лицомъ.

— Отъ неправоты… правоты въ своемъ дл не видитъ, повторилъ Минъ Аанасьичъ.— Ну — хозяюшка, разступись пивцомъ, прибавилъ онъ, и выпивъ ковшъ, утеръ усы, бороду и не обращая вниманія, что мужики начали разговоръ между собою, вдругъ заговорилъ уже по собственной такъ сказать иниціатив.

— А вотъ, братцы, за свой вкъ еще я неправоту видалъ!..

— Какая-же это, Минъ Аанасьичъ неправота? спросила съ серьезнымъ любопытствомъ умная Катерина Петровна, которая, можетъ быть, одна въ глубин души искренно врила въ ‘умъ’ Мина Аанасьича, но не въ тотъ ‘умъ’, за который она измнила ему и вышла за Пимана, не въ ‘хозяйственный умъ’, такъ дорогой и важный для крестьянской страды,— а въ другой, въ тотъ ‘разумъ’, съ которымъ плохо живется на свт, но при которомъ свтло на душ. И радъ крестьянинъ, когда изъ подъ ‘хозяйственнаго ума’, хоть одинъ лучъ блеснетъ ему въ душу отъ этого сіянія разума, чистаго, безгршнаго, чуждаго мзды и разсчетовъ… А ужь какую-же кто-либо могъ заподозрить ‘мзду’ за умомъ Мина Аанасьича! Тмъ мене могла заподозрить его Катерина Петровна.

Вс опять стали прислушиваться къ разболтавшемуся Мину.

— Да вы, старики, сами знаете, на кого я мкаю, отвчалъ Минъ Аанасьичъ:— на нмца — вотъ на кого!.. Помните, жилъ въ Хопрахъ, въ графскомъ имньи, верстъ отъ насъ за двадцать, управляющій… Чать не забыли, какъ барыня наша, овдоввши, объ нмц мыслями сбилась, и ужь совсмъ, было замужъ вышла… да!.. а мы не пустили!..

— Помнимъ, помнимъ! засмялись старики.

— Ну, вотъ… Про него я мкаю!.. Слыхали мы объ нмц и раньше, да такъ, мимоходомъ… Заходили оттуда къ намъ мужики, кое-что говорили,— и во всей сторон объ нмц шли слухи, — да намъ тогда было оно ни къ чему… А вотъ какъ прослышали мы отъ Савельевны, что барыня наша объ нмц болетъ, взялъ я тихимъ манеромъ да и закатился въ Хопры, поразвдалъ получше: что тамъ, и какъ у нмца живется народу… Ну, посмотрлъ!.. ‘Какъ, спросилъ мужичковъ, братцы, живете: какъ хлбецъ, скотинка?..’ — Мы, говорятъ, не знаемъ: вотъ, нмца спроси!.. Мы ужь давно, говорятъ, не имемъ ни въ чемъ своей воли, нтъ давно, ужь у насъ своей полосы, давно ужь мы хлбушка сами не ростамъ, скотинку не холимъ въ дворахъ, нтъ съ землей передловъ и поравненья… Работаемъ мы по звонку, по часамъ, ровно солдатъ насъ выгоняютъ въ поля, по приказу мы пашемъ и семъ, скотина у насъ вся на скотномъ двор, ходятъ за ней по наряду наши бабы, по часамъ, по мр да всу выдаютъ ей и пойло и кормъ… Также и въ пол: косятъ и пашутъ машина да плуги,— луга и лса не Божьей благодатью произростаютъ, а по нмецкому указу — засваемъ мы ихъ, какъ поля, сменами… Сущая каторга здсь!.. Нтъ ни воли теб, ни къ чему не приложишь ума своего и охоты… Какъ солдаты по команд вертимся… Къ ночи вернемся домой — головы какъ чугунъ, все въ теб ровно окостенло, словно скотина,— только-бъ до корму да до соломы дорваться: нался и спишь, какъ убитый… А на утро,— какъ скотину-жь, опять выгоняютъ!.. Такъ и идетъ: нтъ вкуса ни въ чемъ — ни въ куск, ни въ пить, ко всему равнодушны… Давно ужь насъ всхъ одолла тоска: сколько изъ насъ передавилось на петл, сколько бжало отъ машиннаго хлба… Такъ мои мужики говорили, меня-жъ въ чуж страхъ обуялъ… Пробылъ у нихъ я цлыя сутки: высмотрлъ все… Что за сила надъ ними? И точно, увидалъ: сила большая… Только чуть утро занялось, въ звонки зазвонили, — и не усплъ народъ на поле еще собраться, а нмецъ ужь тамъ… Поглядлъ: мала птичка, да ноготокъ востеръ… Тонокъ, какъ спичка, а глазами такъ, везд и стрляетъ, какъ коршунъ… Ничто отъ него, кажись, не уйдетъ… Кричать чтобъ, какъ наши бары, или бурмистры,— совсмъ не кричитъ, но разъ что ужь скажетъ — другой повторить не заставишь… Ходитъ везд, подъ мышкою книжки: тамъ вситъ, тамъ мритъ, слдитъ по часамъ, смотритъ машины, винты, шестерни, пробуетъ молоко, коровамъ щупаетъ вымя. Ну, дошлый!.. И что-же, братцы! врать не хочу: посмотрлъ я на хлбъ, на траву, на скотину — такой мы во сн только разв видимъ!.. Сказалъ мужикамъ: ‘братцы! да съ эдакимъ Божіимъ даромъ и умирать бы не надо!’ — А они мн въ отвтъ: ‘Даръ этотъ не Божій, а бсовскій обманъ… Не по Божьи, не по крестьянски онъ возращенъ: намъ онъ не въ спорость’. И точно какъ я поразмыслилъ объ ихнемъ жить, на другую же ночь убжалъ. ‘Господи — Боже, спаси насъ и помилуй! только твердилъ: не попусти намъ неправоты еще горшей!..’ Такъ вотъ оно неправота-то у нмца какая… Идетъ она съ бсовскимъ обманомъ! Въ глазахъ у тебя онъ разукраситъ богатствомъ поля, и луга, и скотину… Всюду умъ… Баловства ужь не видно!.. И не примтишь, какъ дьяволъ тебя заберетъ къ себ въ лапы… Тогда ужь прощай!.. Истаешь въ тоск, будешь ходить, какъ шальная скотина,— ни объ чемъ ни заботься, ни думай: все машина, да нмецъ за тебя обдумаютъ! Бога забудешь, міръ к царя… Дьяволу только и надо, чтобъ изъ тебя умъ взять и душу!.. Вотъ чего милые, бойтесь!.. Вотъ объ чемъ Бога молйте!..

— И долго-же Богъ нмца терплъ при народ? спросили гости.

— Какъ царь даровалъ волю, такъ съ тмъ и сгинулъ!.. Какъ манифестъ объявили, крестьяне бросились вс на машины — и въ одночасье все поломали!.. Нмецъ глядитъ: длу его пришло закончанье,— давай Богъ только ноги!.. Ну вотъ съ тхъ поръ и не слышно нмецкихъ порядковъ… Жмутъ насъ землей и лсомъ бары да кулаки, а только нмецкихъ обмановъ не видно!.. Создатель, видимо, милостивъ къ намъ, многогршнымъ!..

— Все до поры, замтилъ Ермилъ изъ Груздей:— Всякій нынче народъ повелся… Изъ за мамона и нмцу продастся.

— Нтъ… Ужь еслибъ такому народу у насъ быть, давно завелся бы… Онъ бы еще у баръ заявился… Видлъ я и баръ, какъ они льстились на нмца: все хотли у него перенять… Да не вышло! Смхъ былъ одинъ только!

— Ну, мужикъ при ум по сурьезнй барина будетъ, сказать старшій Пимановъ сынъ.

— Это врно. Только какъ у нмца, не выйдетъ!..

— Почему-жь у насъ нтъ, а у нмца?..

— На то онъ и нмецъ! замтилъ Минъ Аанасьичъ.— Поставь меня, и поставь его: мн угонять его своей правотой трудно…

— Да ты говорилъ что-ли съ нимъ?

— Нтъ, не говорилъ… А только въ лицо смотрлъ…

— Ну?

— Лицо у него ровное, взглядъ твердый, не дрогнетъ! Это умъ въ немъ!.. Онъ по немъ и довольство въ душ своей иметъ…

— И сытость въ немъ есть?

— И сытость есть. Онъ жадничать не станетъ. А возметъ и малую вещь, да ужь ее до корня произойдетъ… И доволенъ, что умомъ взялъ!.. Умъ его и радуетъ!.. Алчбы этой у него быть не можетъ…

— Значитъ, все отъ ума?

— Отъ ума.

— Такъ, такъ… Такъ выходитъ, по твоему, засмялся одинъ хозяйный мужичекъ:— что тмъ мы и живемъ, что дураки нами владли да и теперь мудрятъ?..

— Пожалуй что такъ… Глупая неправота ниже неправоты умной, не въ примръ…

— А что-жь по твоему — новйшіе кулаки не постоятъ твоего нмца? спросилъ опять Андронъ.

— И нтъ, помоталъ головой Минъ Аанасьичъ: — Они по толь и умны, пока мірская правота молчитъ… Исполнится предлъ, заговоритъ мірская правота и вс они, ровно комары, отъ мороза сдохнутъ… Потому въ нихъ силы нту, своей, то есть, какъ у нмца!..

— Погоди, дастъ Богъ часъ, дай мужичку придти въ себя, можетъ и онъ не глупе нмца будетъ, не грабежомъ, а и умомъ скажется… Не вс такіе, какъ Маркушка, замтилъ старшій сынъ Пимана, Андронъ. Но Минъ Аанасьичъ не отвчалъ, его глаза какъ-то разсянно забгали, онъ вдругъ усталъ: до такой степени ему было не свойственны и торжественность и категорическое развитіе мысли, что онъ сразу какъ-то ослабъ и растерялся.

— Э, да ну васъ совсмъ!.. сказалъ онъ, заглянувъ на пустую половину, гд прежде была молодежь.— Гляди, разбжались вс молодые… Что вы праздникъ на поминки свели? А все вы… Больно нынче сурьезны ужь стали!..

— Ты постой, погоди… Ты разскажи, какъ барыню вы не пустили за нмца! остановили его сторонніе гости…

— Будетъ, будетъ… Ну васъ совсмъ… Никогда не бывало, чтобъ отъ Мина народъ разбжался… А теперь — вишь ты скуку какую нагнали!..

— Не молодые ужь мы, Минъ Аанасьичъ, замтила Катерина Петровна:— пора быть постепеннй…

— Ну, сватья, не Мина степенству учитъ: малая собачка до старости щенокъ, отвчалъ ей Минъ Аанасьичъ: — Да и теб бы совтывалъ я, быть къ молодежи по ближе: на молодыхъ и стариковской крови тепле!.. Такъ-то! прибавилъ Минъ Аанасьичъ и, заслышавъ веселый говоръ у оконъ, ушелъ изъ избы…

— Бабникъ былъ — имъ и остался, шутили степенные гости.

— Въ свое время не мало свелъ онъ съ ума на Вальковщин двокъ и бабъ… Кабы не держали отцы да мужья ихъ крпко въ рукахъ при хозяйств, съ человкомъ такимъ, Богъ знаетъ, куда бы он угодили! сказалъ старичекъ Ермилъ изъ Груздей:— Было однажды дло такое: своимъ разговоромъ Минко увелъ половину бабъ изъ нашей Вальковщины…

— Ну? у? изумились Пимановы дти.

— Ей Богу, не вру… Стариковъ вотъ спросите, знаютъ они, что за птица Минъ Аанасьевъ… Было то передъ ‘волей’… Минъ тогда то и дло слухи и всти на Вальковщину несъ отовсюду… Ходитъ по деревнямъ, тихо толкуетъ, по задворкамъ, возл него, то и дло, собирался народъ, а больше все бабы да двки… ‘Ну, говоримъ:— Минка сгубитъ себя да и насъ подъ отвтъ подведетъ’… Хоть и самимъ хотлось послушать, а все же частенько гоняли его и даже бивали… А онъ твердитъ себ, знай: ‘Уповайте, кричитъ!.. Въ государ сказалась мірская правда! Эхъ, вы, ималовры!.. Говорилъ вамъ, самъ Государь здитъ по селамъ и всюду народу правду оповщаетъ!.. Слышь, отъ насъ онъ теперь верстахъ въ сорока’… Жутко намъ стало отъ этихъ рчей, и, чтобы какъ не смутиться, настрого мы бабамъ и дтямъ заказали Минку не слушать… Что-же, братцы?.. Вскорости посл того, проснулись мы утромъ — хвать, при насъ ни двокъ, ни жонъ!.. Вотъ оказія!.. Какъ намъ бурмистру сказать?.. А на барщину надо было идти… Туда да сюда — нтъ нашихъ бабъ!.. Мы въ Дергачи: ‘братцы, цлы-ли бабы у васъ?? ‘То-что не вс, говорятъ:— на половину и мы досчитаться не можемъ… Вишь ты, съ Минкой ушли — царю поклонится и изъ самыхъ устъ его всть и правду услышать!’

— Вотъ такъ Минъ! сказали молодые, смясь:— да ему что! На немъ ни брань, ни побои не виснутъ!.. Отъ него, слышь, и баре и т отступились… Ну что-жь?

— Ну и была тогда всмъ намъ гонка: намъ отъ старостъ, что женъ распустили, женамъ — отъ насъ, а Минк — это всхъ по наград: и отъ насъ, и отъ баръ, и отъ бабъ: въ город, вишь ты, царя и не ждали…

— Что же Минка?

— Ну, такъ что-жь, говоритъ, подождемъ… Правда, насъ не минуетъ!.. Нашего дла праве не сыщешь!.. И что же, братцы! хоть мы и сердились на Мина, а на Мин всмъ намъ веселе бывало всегда: хочешь не хочешь, а вришь!

— Какъ же не врить! сказала Катерина Петровна:— видите сами, правду ли говорилъ Минъ Аанасьичъ?.. И точно: мы — маловры, а такимъ людямъ, какъ Минъ Аанасьичъ, можетъ, самъ Богъ открываетъ… Они не такіе, что мы. Нтъ въ нихъ ни зависти къ людямъ, ни жадности, малымъ довольны, всхъ любятъ, душею ровны, все въ нихъ, словно въ младенцахъ, играетъ… Посмотри на него, онъ весь наружи, ровно стеклянный… Поговоришь съ нимъ, словно сходишь въ Божію церковь!

Такъ говорила Катерина Петровна, зардвшись вся краской, въ странномъ волненіи, пряча отъ постороннихъ возбужденные взгляды.

— Ну, матушка, съ Миномъ не разлй и воды! пошутили Пимановы дти.— А съ батюшкой все же, должно, было тепле?.. А?

— Не въ церквахъ людямъ жить… Церковь въ праздникъ, а въ будни — изба, замтилъ мягко Пиманъ.

— Гршники мы, заключила Катерина Петровна: — и маловры!

XII.

Между тмъ, молодежь, наскучивъ бсдой солидныхъ людей, давно ужь выбралась на улицу и, вынеся скамьи, рядами услась у оконъ. Въ середин сидла лучшая пара: то были Аннушка и Яня. Аннушка младшая, не замужняя дочь Пимана, вся въ мать, съ тмъ же лукаво-смющимся взглядомъ умныхъ большихъ глазъ. Яня въ желтопахучемъ новомъ полушубк, накинутомъ на плечи, сидлъ, откинувшись спиной къ стн, забросивъ высоко голову, такъ что глаза его только какъ будто скользили поверхъ сидвшихъ и стоявшихъ кругомъ, а, въ сущности, блуждали въ безграничномъ простор, открывавшемся тотчасъ за житницами. Руками онъ перебиралъ лады гармоники и слегка пристукивалъ ногой, на мягкихъ губахъ витала та характерная добродушная улыбка, которая чуть не съ рожденія оснила его, и съ тхъ поръ уже не покидала. Рядомъ съ нимъ сидлъ высокій парень, изъденный оспой, въ мерлушковой, на бекрень, шапк, въ черномъ узенькомъ сюртук поверхъ красной рубахи и въ узкихъ брюкахъ, засунутыхъ за голенищи низкихъ барскихъ сапогъ. Вся фигура его, жилистая, костистая, неуклюже выбивавшаяся изъ костюма, выпученные срые глаза, упертые въ колнки красные кулаки — все дышало необычайнымъ нахальствомъ. Это была одна изъ тхъ оригинальныхъ фигуръ, которыя вы часто можете встртить въ фабричныхъ конторахъ среди недли, когда, кром нихъ, эти конторы никто не осмлится безпокоить. Съ гармоникой подъ мышкой, съ серьгой въ ух, съ гладко остриженной головой, выпучивъ упорно на суроваго конторщика оловянные глаза, онъ говоритъ отрывисто: ‘Желаю получить разсчеты.— Пошелъ вонъ! кричитъ конторщикъ:— какъ ты смешь безпокоить до срока?— ‘Пожалте разсчетъ… Какъ мы, значитъ, наскучены вашимъ поведеніемъ, боле не желаемъ… Мы себ мсто въ Расеи найдемъ!’ тмъ же нахальнымъ тономъ продолжаетъ фабричный. Конторщикъ выходитъ изъ себя, бросается на него съ кулаками, происходитъ скандалъ, скликаютъ сторожей и десятниковъ, его связываютъ, сажаютъ въ кутузку. Въ кутузк онъ играетъ на гармоник, время отъ времени производя буйство съ дверью и тревожа сторожей, наконецъ, ему выбрасываются деньги и выгоняютъ съ завода… Этотъ парень, дйствительно, наскучивъ фабрикой, недавно явился домой къ старику-отцу ‘на праздникъ’. Сидвшая объ руку съ нимъ востроносая, тонкая, низенькая двушка, съ бойкими карими глазами, казалось, была вся охвачена существомъ Прошки, достаточно было Прошк сказать слово, повести рукой, ее такъ и подмывало. Третьей характерной парой были ‘молодые’, недавно обвнчанные мужъ и жена, типъ истыхъ молодыхъ деревенскихъ мужиковъ, никогда не выходившихъ изъ деревни отъ сохи и бороны. Мужъ — это тотъ высокій, плечистый, съ круглымъ краснымъ ‘бабьимъ’ лицомъ, огромными руками и ногами, неповоротливый субъектъ, котораго именно разуметъ общество, когда называетъ ‘мужикомъ’. Несмотря на свое апатически-добродушное отношеніе къ всему, что происходитъ передъ нимъ и отвчающій на обращенные къ нему въ оживленной бесд вопросы только кряканьемъ, онъ всегда находитъ въ себ достаточно энергіи, чтобы посл бурныхъ почему-либо преній лаконически сказать: ‘пора бы ихъ, подлецовъ — во!’ и вытянувъ могучую руку, показать свой здоровенный кулакъ, при взрывахъ одобрительнаго хохота. Молодая, сидвшая съ нимъ жена, пока еще съ пухлымъ крупитчатымъ лицомъ, беззавтно врила въ физическую силу своего мужа и въ право этой силы, совершенно ясно сознавая, что этой ‘сил’ должна подчиниться и она. Они оба были вполн довольны, передъ ними лежала жизнь съ изумительной ясностью и отчетливостью разработанная вками во всхъ подробностяхъ. Тутъ нтъ ни колебаній, ни сомнній, если что-либо — будетъ ли то сынъ, жена, сосдъ или кто-нибудь и что нибудь изъ постороннихъ воздйствій — осмлится слишкомъ уже нарушить это неприхотливое право физической силы, то неповоротливый и смирный хозяинъ лаконично укажетъ глазами на свой волосатый кулакъ. Обоихъ молодыхъ звали въ деревн общимъ именемъ ‘Лукашекъ’, такъ какъ мужикъ крещенъ былъ Лукой, а жена его Лукерьей. Если мы къ этимъ тремъ группамъ прибавимъ Пимаху, внука Лимподиста, то познакомимся вполн съ собравшейся у воротъ Пимана группой молодежи, такъ какъ прочія пары были уже простыя варіаціи изъ описанныхъ нами. Впрочемъ, изъ этихъ послднихъ слдуетъ упомянуть старшую дочь Пимана, Пашу съ мужемъ, которые хотя и были обвнчаны три года тому назадъ, но, какъ не имющіе самостоятельнаго хозяйства (мужъ Паши взятъ былъ Пиманомъ ‘во дворъ’), все еще считались на равн съ парнями и младшими членами деревни, не имвшими своего голоса и воли. Паша, въ противоположность сестр, была высока, блокура, полна, одна изъ тхъ ‘простыхъ’ натуръ, которыя недалеки умомъ, но крпки душой, Паша любила своего мужа Алешу, добраго малаго, представлявшемъ собой нчто среднее между поэтическимъ Яней и мужиковатымъ Лукашкой. Онъ былъ уже съ утра навесел и постоянно болтался то около кого-либо изъ сидвшихъ, то около кучекъ, ходившихъ по улиц и всмъ что-то съ блаженной улыбкой разсказывалъ, хотя его никто не понималъ, да и не добивался понять. Наконецъ, послдняя пара стояла вдалек, подъ навсомъ воротъ. То былъ еще молодой юноша, едва вышедшій изъ подростковъ, съ робкимъ, боязливыми, забитымъ выраженіемъ на лиц, но, какъ это часто бываетъ съ робкими натурами, въ глазахъ его теперь сверкала какая-то отчаянная, скрытая храбрость, онъ стоялъ рядомъ, плотно прижавшись плечомъ къ плечу, съ красивой двушкой, старше его годами. Въ какомъ-то невыразимомъ томленіи, не говоря ни слова, съ возбужденными глазами и пылающимъ лицомъ жались они другъ къ другу: такъ стоятъ цлыми часами овцы или лошади, прижавшись одна къ другой, боками и головами. На любовную пару никто не обращалъ вниманія, такъ какъ ‘стояніе’ было обычнымъ среди дергачевской молодежи выраженіемъ той любовной истомы, которая охватываетъ молодое существо при взаимномъ, свободномъ общеніи, охраняющемъ, тмъ не мене, строгую двственность. Къ счастію, ранніе браки въ крестьянств скоро разршаютъ мученія ‘стоиковъ’. Но положеніе упомянутой пары было тмъ печальне, что юноша былъ сынъ суроваго старовра: къ обычнымъ мученіямъ ‘стоянія’ здсь прибавлялось мученіе безнадежности.

XIII.

Холодное осеннее солнце въ упоръ освщало собравшуюся группу молодежи, когда вышелъ къ ней Минъ Аанасьичъ. Молодежь запла псню, сначала тихо, неровно, потомъ подхватила дружно. Съ Мина сразу соскочила торжественность, вставъ передъ группой поющихъ, и отступая тихо назадъ, чтобы видно было всхъ, онъ махалъ въ тактъ руками. Его такъ всего и охватило… Играющими глазами впился онъ въ своего двойника-Яню и въ веселое лицо Аннушки.— Едва успли кончить псню, какъ Минъ закричалъ:

— Стой, братцы, стой!.. Шабашъ! Сонъ въ руку!.. Пиманъ Савельичъ, другъ! Пиво сюда… Тащи ведро!.. Тащи сюда, на волю… Вотъ онъ, сонъ-то, въ яв… Сватъ, сватья, выходи сюда!..

Минъ кричалъ, молодежь смялась. Снисходительно улыбаясь, вылзли изъ избы солидные мужики. Пиманъ притащилъ пива и сталъ было обносить гостей, но Минъ остановилъ его и сказалъ:

— Стой!.. Не такъ… Взявъ изъ рукъ Пимана ковшъ и ведро, и, поставивъ стулъ, онъ слъ въ середин толпы.

— Слушайте, братцы: единственный сонъ!..

— Ну, ну, послушаемъ… Давно ужь съ нимъ носишься ты, сказалъ, улыбаясь, Пиманъ:— кого же ты видлъ?

— Себя самаго — вотъ кого!..

— Миле себя Минъ не знаетъ!— разсмялись вс.

— Слушайте, такъ же вотъ Покровъ былъ… Иду я, будто не знаю откуда, слышу: веселье, и говоръ, и смхъ въ Дергачахъ. Чтобы это было? Гармоника, псни… Что за веселье? спросилъ. А вишь ты, сказали:— крестьянинъ Минъ Аанасьевъ сыновнюю свадьбу играетъ, съ другомъ стариннымъ, вишь ты, породниться хочетъ. Давнему ихъ уговору Богъ показалъ совершиться!.. Ну, говорю, давно бы пора: вдь пятьдесятъ тому лтъ, какъ они уговоръ положили, да все не свершалось… Гляжу: кто же это то у воротъ, то въ изб межь гостей бродитъ? Анъ это Минъ Аанасьичъ и есть… ‘Гд народъ, тамъ и я!’ говорить… Гляжу, вынесъ Минъ скамьи, гостей усадилъ, сына съ невстой, свата да сватью въ первый конецъ, самъ въ середин круга услся, на колни поставилъ четвертную бутыль и дорогихъ гостей угощаетъ — ну, вотъ, точь въ точь какъ теперь мы услись… Кушайте, братцы, въ полную душу! говоритъ: вижу я, будто стсняетесь вы… Полноте, други, гляди веселй! Али вамъ пала въ голову мысль, что раззорится совсмъ, молъ, Минъ безшабашный — гд ему угощенье такое поднять! Наткась, народу назвалъ! пиръ на весь міръ, да и полно! А чмъ напоить? Вдь и то ужь корову спустилъ!.. Такъ ли? Чую я вашу тайную думу!.. Э, братцы, Мина не этимъ дохать: мало коровы — лошадь сведу! Знайте одно, чтобы свадьба такъ свадьба была, а не поминки! Чтобы у свата и сватьи въ глазахъ зарябило… Что, сватъ, головою качаешь? Знаю я (подмигнулъ Минъ Пиману), другой вы народъ: крпкій, прижимистый… Да вдь и я вотъ не сгибъ, а не меньше васъ прожилъ… Други! пустое!.. Только въ себ было бы довольство, въ своей правот… А то — временемъ все! Врьте хуже не будетъ… Бываютъ дожди, морозы, а солнышко все на свое наведетъ, время придетъ — выглянетъ, тучи разгонитъ, огретъ. Такъ-то и съ нами!..

— Ну, какъ есть Минъ Аанасьичъ! вскрикнули гости.

— Стушайте, дальше что будетъ… Вотъ, говоритъ — это Минъ-то — вотъ взять хоть бы насъ съ Пиманомъ… Сколько ужь лтъ, какъ мы съ нимъ уговоръ положили — дтей повнчать, сколько за это время всего пережито, злобы, вражды, подвоховъ… Ты не обидься, Пиманъ Савельичъ, коли правду я молвлю, отъ тебя приходилось терпть мн не мало: ты все хозяйство свое охранялъ… Ну, да минуло же вотъ! Разв опять не пріятели мы?.. Еще крпче, пожалуй, дружбу скрпили.. А почему? Потому что вс мы одно. Я ли, Пиманъ ли. Расколи насъ хоть на щепки, а все одного мы полна…

— Врно, врно! шумла толпа:— Вотъ не гадали-не ждали, на сговоръ попали!.. Ну, весели же, Минъ Аанасьичъ!

Минъ Аанасьичъ, взявъ въ руки ведро, съ низкимъ поклономъ сталъ угощать солидныхъ гостей, пуская въ ходъ приговоры. Толпа шутила, смялась. Старый Пиманъ съ Катериной Петровной стояли въ сторон, скрестивъ на груди руки, и добродушно-сниходительно улыбались. Что-жь! воля божья, должно! думали они, и каждому изъ нихъ казалось, что это такъ должно когда-нибудь быть, потому что не даромъ соединяла ихъ съ Миномъ еще съ юности какая-то непостижимая и неуловимая связь. Минъ опять слъ и хотлъ говорить, когда послышался съ другого конца деревни гулкій топотъ копытъ. Вс обернулись въ ту сторону. Гулявшія по улиц кучки народа сторонились и тоже съ любопытствомъ глядли на прозжавшихъ. Въ желтой, на городскомъ ходу, плетушк, заложенной въ срую породистую лошадь, крупной рысью хали двое мущинъ, одному было лтъ подъ сорокъ, другой былъ значительно моложе: на видъ ему было не больше двадцати пяти, оба были въ суконныхъ халатахъ и новыхъ картузахъ. Старшій плотный, но не толстый мущина съ худымъ, осунувшимся лицомъ лниво правилъ лошадью и апатичными сонными глазами, тихо поворачивая голову, смотрлъ на народъ, нехотя иногда хватаясь за козырекъ: ему лнь было даже поднять фуражку. На лиц его не выражалось ни любопытства, ни смущенія, ни довольства самимъ собой, никакихъ ожиданій: онъ былъ спокоенъ и неуязвимъ, какъ человкъ, которому все, что окружало его, было извстно какъ дважды-два и надоло до смерти. Но молодой его спутникъ, несмотря на то, что старался держаться какъ можно спокойне, весь, напротивъ, былъ поглощенъ внутреннимъ безпокойствомъ. Онъ уже совсмъ не кланялся съ народомъ, и только крпче натягивалъ на глаза козырекъ да старался упорно смотрть впередъ. Но глаза его все-таки безпокойно бгали и онъ былъ, повидимому, очень недоволенъ этимъ внутреннимъ волненіемъ.

— Я говорилъ, что вечеромъ надо было хать… Вонъ сколько народу: вс на улиц словно живутъ, проговорилъ онъ.

— Все одно! лниво протянулъ спутникъ и хлеснулъ лошадь:— вечеромъ еще хуже, какъ напьются…

Петръ сердито закусилъ губу. Пріхавшіе въ Дергачи на праздникъ были: Петръ Ваниантьевъ Волкъ младшій и его сонный спутникъ — Митродоръ Васильевъ Графскій, прозванный мужиками просто Графомъ. Послдній былъ крестьянинъ деревни Пузыри, прежде торговавшій краснымъ товаромъ по сельскимъ ярмаркамъ. Теперь онъ купилъ у одного мелкопомстнаго барина усадьбу, и жилъ въ ней невдалек отъ барскаго имнія, которое купилъ Петръ.

По возвращеніи изъ Москвы Петръ, не завернувъ въ Дергачи, прямо прохалъ въ Волчій поселокъ, и съ тхъ поръ іуда не заглядывалъ. Посл же исторіи, нарушившей существованіе Волчьяго поселка, когда вся семья Мосея Волка переселилась опять въ Дергачи, Петръ, тмъ мене имлъ охоты навщать свою родную деревню. Такимъ образомъ онъ являлся сюда въ первый разъ. И замчательно, что онъ самъ не ожидалъ, чтобы пріздъ въ Дергачи вызвалъ въ немъ такое постыдное безпокойство. Онъ припоминалъ, съ какимъ спокойнымъ самообладаніемъ прозжалъ онъ мимо Дергачей изъ Москвы, съ какой самоувренностію явился въ Волчій поселокъ, и вдругъ теперь, когда онъ сдлался полновластнымъ гражданиномъ этой Палестины и, конечно, пріобрлъ еще боле права на самоувренность, онъ вдругъ смутился… Чего смутился? онъ ршительно не понималъ.. Просто, толпы, толпы обыкновенныхъ мужиковъ…

Онъ смутился, хотя зналъ впередъ, что въ Дергачахъ, какъ и везд въ этой окрестности, его встртятъ прежде всего, съ очень льстившимъ его самолюбію, любопытствомъ. И онъ не ошибался. Исторія, продланная имъ съ Волчьимъ поселкомъ, а еще боле скандалъ, устроенный имъ адвокату Парамошк и значительно выдвигавшій его личность изъ ординарныхъ, создали ему большую популярность. Но онъ не зналъ достоврно, какъ объ немъ думаютъ крестьяне. Точно такъ же и сами крестьяне, хотя и говорили много о Петр, тмъ не мене не успли выработать никакихъ опредленныхъ къ нему отношеній. Вотъ почему, когда Петръ, миновавъ быстро избы своихъ родственниковъ, Ульяны, Вахромя, и Хипы, — куда, какъ думали вс на улиц, онъ и направлялся, — подъхалъ прямо съ своимъ спутникомъ къ изб Пимана и остановилъ лошадь у собравшейся здсь группы, вс, и сами Пиманы, и гости, были поставлены въ большое недоумніе. Но присутствіе Графа, который былъ знакомъ съ Пиманомъ и изрдка, разъ два въ годъ, навщалъ его, нсколько разсяло это недоумніе, и вс поршили, что это собственно Графъ завернулъ по какому-нибудь длу.

— А мы къ теб, Пиманъ Савельичъ, въ гости, сказалъ Графъ, лниво вылзая изъ кузова.

— Милости просимъ… Давно тебя не видалъ, сказалъ Пиманъ.— Пимаша! крикнулъ онъ внуку:— введи во дворъ мерина-то… Задай ему корму, да скажи бабамъ, чтобы самоваръ согрли…

— Садитесь вотъ сюда, приглашалъ онъ ихъ ссть на освободившуюся подъ окнами скамью, рядомъ съ Аннушкой и Яней.— Жарко въ изб-то… Пока самоваръ наставятъ — посидимъ здсь.

— Посидимъ, протянулъ Графъ, утирая лицо руками, какъ человкъ только что проснувшійся посл десятичасоваго сна, снялъ фуражку, ни на кого не смотря, почесалъ апатично пальцами лохматку — и звнулъ.

— А вы что длаете, чай сказки сказываете? спросилъ онъ.

— Да вотъ сны разсказываемъ… Намъ вдь, старикамъ, все старина снится… Мало ли прожито! сказалъ Пиманъ.

— Поди, Минъ все бредитъ, сказалъ Графъ, мотнувъ головой въ сторону Мина.

— Что мн бредить? обидлся Минъ:— правду говорю… Я не неволю: меня слушаютъ, кому любо, а не любо — такъ пусть уши зажметъ…

— Ну, ну, дяденька Минъ! разсказывай! крикнула Аннушка, играя глазами:— кому не любо — пусть въ избу идутъ… А нашей забав пусть не мшаютъ…

Петръ уже овладлъ собой и поглядлъ внимательно на нее своимъ надменнымъ взглядомъ, Аннушка мелькомъ взглянула на него, и ей опять захотлось какъ нибудь сбить его спсь.

— Разсказывай, дяденька, разсказывай!.. крикнула она опять:— мы и сказки любимъ и псни любимъ… Мы не привыкли по струнк выступать, что журавли…

— Вотъ люблю! закричалъ Минъ, взмахивая руками: — Апнушка… люблю — одно слово!.. Моя!.. Сонъ въ руку!.. Моей породы!.. Миновой породы!..

— Говори, говори… Разсказывай! закричала и вся молодежь, всегда готовая отпарировать единодушнымъ протестомъ, когда въ ея компаніи люди вздумаютъ смотрть свысока.

— Да что жь мн еще говорить? Тутъ и все, наивно вскрикнулъ Минъ Аанасьичъ, весело посмотрвъ на молодежь: — говорю вамъ — сонъ въ руку!.. Вотъ онъ въ яв! Что-жь, пора намъ, что ли, съ Пиманомъ сродниться!.. Говорите!.. Знаете вы, вдь я не изъ выгодъ. Меня не этимъ дохать! А вотъ помирать надо намъ скоро, а молодымъ жить и плодиться! Что же приспло, пора, али все еще нтъ?.. Говори, молодые! шутливо кричалъ Минъ Аанасьичъ.

— Пора! Пора! подхватила весело вся молодежь: — чего еще нужно Пиманамъ? Счастливе нтъ мужиковъ!..

— Наши парни не хуже другихъ!.. Не по сторонамъ бгать за ними! сказалъ Прошка, нагло взглянувъ на прізжихъ.

— И насъ уважить пора, сказалъ Алеша, улыбнувшись и прикинувшись дурачкомъ:— не богаты казной, да кряжисты спиной… И за это надо почесть!..

— Пора и смирному честь отдать, не все бойкимъ счастіе на свт! поддержала его любящая жена.

— Сватай, Минъ Аанасьичъ, скоре… Лови!.. А то улетитъ не увидишь, протянулъ Лукашка: — нон двки насъ, быковъ, не очень ласкаютъ, ищутъ кого полегче… У васъ, говорятъ, деревенскихъ мужиковъ, больно рука тяжела!..

И Лукашка, вытянувъ свой здоровенный кулакъ, и широко раскрывъ огромный волосатый ротъ, громко захохоталъ, поддерживаемый хохотомъ все возраставшей около избы Пимана толпы дергачевской молодежи.

— И я скажу: лови, Минъ! Улетитъ! подтвердилъ смясь Графъ.

— Мн, дружокъ, все одно, ласково сказалъ ему Минъ Аанасьичъ, мигая глазами: — я не изъ выгоды… И сыну моему тоже… Слава Создателю, мы жадными никогда не бывали. Мы дружокъ, довольны, хоть и не бойко живемъ, а довольны: въ себ, дружокъ, довольны… А потому, другъ ты мой, говорилъ онъ еще ласкове и слаще прикладывая слегка пальцы къ плечу Митродора: — а потому намъ все одно, коли быть теперь правот, такъ она свое возьметъ, а коли неправота сильна, такъ значитъ еще погодить надо!..

— Ну, то-то, смотри, не прогадай! проговорилъ Графъ и звнулъ. Ему ужь стало скучно.

— И опять же ты меня этимъ не обидишь, отвчалъ Минъ Аанасьичъ:— потому правоты моей отъ меня ты не возьмешь… Ты вотъ тогда человка обидишь, когда правоту отъ него возьмешь… Ну, тогда для человка все будетъ въ обиду!..

Пиманъ улыбался. У Катерины Петровны на сжатыхъ губахъ скользила скорбная улыбка.

Но, повидимому, ни собравшаяся толпа, ни молодежь не раздляли воззрній Мина. Въ то время, какъ Минъ говорилъ съ Графомъ, Петра опять начинало охватывать внутреннее безпокойство. Онъ невольно чувствовалъ, что деревенская молодежь встртила его недружелюбно, съ тмъ нервнымъ, досадливымъ раздраженіемъ и скрытымъ неудовольствіемъ, съ какимъ вообще встрчаютъ товарищи ‘выскочекъ’.

Нигд не сказывается такъ чутко неравенство, какъ въ сред, привыкшей быть равноправной. Въ непосредственныхъ натурахъ это сказывается откровенно и неудержимо.

Въ толп говорили:

— Пріхалъ не иначе, что Анютку сватать… А то зачмъ бы ему! Гляди, своихъ миновалъ.

— Пиманы знаютъ, гд раки зимуютъ… Небось, это не мы, полушубки драные… Какъ снопы возить, такъ и мы хороши!.. А нажились теперь, такъ мы не годимся… Подавай сапожки!..

— Что говорить!.. Всякій ищетъ получше, да рыломъ почище… Да кого не доведись!.. Не все съ нами, косорылыми пьяницами, дружбу водить!..

— Счастливый голоднымъ не пара, вдругъ загудлъ словно изъ-за толпы, откуда-то изъ далека знакомый голосъ.

Аннушка вдругъ вся вспыхнула, быстро вскочила, схватила за руку Яню и крикнула: ‘Двушки! Что мы на прізжихъ, ровно на писанные пряники, рты разинули?.. Скажутъ, пожалуй, что завидуемъ еще… Давайте хороводъ водить!.. У насъ свое удовольствіе есть!..’ И она, взглянувъ еще разъ на Петра, и схвативъ Яню, который послушно шелъ за ней, выбралась сквозь толпу на середину улицы. Молодежь двинулась за ними. Янька ухарски заломилъ шапку и заплъ… Его подхватили съ какой-то особенной силой, какъ будто вся молодежь даже тсней хотла кого-то уязвить, что-то затушить на душ, что-то скрыть…

— Пойте, пока не продали! крикнулъ опять голосъ изъ толпы.

Этотъ голосъ былъ хорошо знакомъ Пиманамъ: это выкрикивалъ Борисъ.

На лицахъ Пимана съ женой отразилось неопредленное безпокойство — какъ и всегда при выкрикахъ Бориса — сопровождаемое у Пимана суровой серьзностію, а у Катерины Петровны той тихой грустью, съ которою вспоминаютъ матери о заблудшихся дтяхъ.

— Пойдемте въ избу, что здсь на народъ глядть… Вотъ его сколько набралось, еще наслушаешься чего ни то! пригласили гостей дти Пимана.

— Пойдемте, проговорилъ съ невольной поспшностью Петръ. Внутреннее безпокойство, при вид все увеличивающейся толпы, въ немъ все больше усиливалось.

— Нын мы такъ живемъ: вольница — на улицу, хозяева — въ въ избу, проговорилъ старичекъ Ермилъ изъ Груздей.

— Ступайте, ступайте, сказалъ Минъ Аанасьичъ: — а они пускай гуляютъ, коли у нихъ въ душ довольство. Въ душ довольство — прежде всего, дружокъ! похлопавъ онъ по плечу Митродора Васильича Графа.

— Да коли ты съ косушки пьянъ, такъ какого теб еще рожна надо! замтилъ Графъ и громко захохоталъ: — по невол будешь доволенъ!

— То-то вотъ, дружокъ, и есть, засмялся и Минъ Аанасьичъ:— ты вотъ и по четвертной выпиваешь, а все за собой недовольство таскаешь.

И Минъ Аанасьичъ опять засмялся дребезжащимъ смхомъ.

Графу это замчаніе, видимо, не понравитесь. Онъ какъ-то плотоядно расширилъ ноздри, запыхтлъ, но ничего не сказалъ и, съ пренебреженіемъ отвернувшись отъ Мина, вошелъ въ ворота.

А Минъ Аанасьичъ, все сіяя той же улыбкой, съ которой онъ обратился къ Графу, поднявъ руки и тихо помахивая ими, какъ крыльями, въ тактъ псн, поплылъ къ хороводу.

XIV.

Новые гости — Митродоръ Графъ и Петръ Ванифантьевъ, сопровождаемые хозяевами: Пиманомъ, Катериной Петровной и старшими ихъ сыновьями, вошли въ ворота, подъ навсъ просторного, чистаго и свтлаго Пиманова двора. Къ нимъ, слдомъ, присоединились и прочіе солидные и хозяйственные гости: старичокъ Ермилъ изъ Груздей, два сосда Пимана — его сверстники, и два ‘середняка’ — сверстники его сыновей.

Едва только Петръ вступилъ во дворъ, какъ его вдругъ охватило какое-то пріятное ощущеніе, напомнившее что-то старое: этотъ просторъ и чистота истинно-хозяйственнаго двора, эта печать порядочности, строгости, крпости и устойности, это виднвшееся во всемъ сознаніе силы, правоты, прочности — сразу сказало Петру, что онъ не ошибся и знаетъ, съ кмъ иметъ дло. Онъ зналъ, какимъ путемъ возможно для крестьянина достиженіе этого хозяйственнаго идеала, безъ всякой сторонней помощи или счастливой удачи: это дло крпкой, суровой энергіи, размреннаго, упорнаго и неустаннаго труда, постоянной выдержки, неуклонной строгости во всемъ, до послднихъ мелочей: строгой гармоничности общаго труда всей семьи, гд безповоротно каждый подчиненъ общей гармоніи, какъ колесо въ сложной машин. Тутъ рдко допускается фантазирующая расплывчатость, нтъ мста ‘рукосуйству’, лишней рюмк водки, лишней личной прихоти, лишнему слову, выходящему изъ предловъ хозяйствованія. Потому что, случись малйшее нарушеніе кмъ-либо этой ‘строгости’, и общая гармонія затрещитъ по всмъ швамъ: выпита лишняя рюмка водки, и общая гармонія уже спшитъ заявить, что въ этой рюмк выпита часть крови каждаго изъ созидателей этой гармоніи.

Хозяйственный союзъ такая же страшная деспотическая сила, какъ и союзъ суровыхъ сектантовъ. Петръ понялъ сразу, что здсь ведется борьба за существованіе, строгая и неуклонная, безъ послабленій, безъ колебаній, онъ зналъ также, чего стоитъ эта борьба, безъ униженія собственнаго достоинства, однимъ упорнымъ трудомъ и всегда трезвымъ, бдительнымъ умомъ, всецло пригвожденнымъ къ одному пункту. Увидалъ онъ въ омшаник выхоленнаго молочнаго теленка и понялъ, чего стоитъ общей гармоніи ‘этотъ телнокъ’, какой ‘строгостью’ онъ воспитанъ, а главное — въ самыхъ веселыхъ глазахъ этого телнка такъ и жила увренность, что онъ не будетъ пропитъ ‘душевнымъ’ мужикомъ съ пріятелемъ въ кабак, въ счастливую или несчастную минуту жизни, или сведенъ за недоимку въ податяхъ и затмъ матерью и дтьми вымоленъ у начальства, у кулаковъ-торгашей, на колнахъ, путемъ униженій, слзъ, ползанья въ ногахъ, цлованья ручекъ… Петръ какъ-то инстинктивно понялъ все это: понялъ нетолько то, какъ это люди ухитрились все устроить (это онъ знавалъ, видлъ и въ своей семь, у своего дда), но, что всего важне было для него, онъ понялъ, что эти люди съумютъ и удержать все это, не подвергая ни одной мелочи, ни одного куринаго яйца риску какой-нибудь собственной оплошности, обусловленной душевной или умственной необстоятельностію.

Петру было очень пріятно такое открытіе, и онъ выразилъ желаніе заглянуть и въ коноплянпикъ, и въ снницу, и въ житницу. Хозяева тотчасъ выразили и свое удовольствіе, въ особенности дти Пимана. Каковы бы ни были нравственныя качества Графа и Петра, для хозяйственнаго мужика прежде всего шла несомннная увренность, что они были ‘умственные’ люди, и что единственно только эти умственные люди и могутъ оцпить все значеніе ‘сурьзнаго’ хозяйства. Они инстинктивно поняли, что эти люди съумютъ ихъ оцнить, хотя гости не говорили объ этомъ ни слова, не выражали своего удовольствія ни какими восклицаніями, напротивъ, Графъ даже очень сердито позвывалъ. Гости просто спрашивали только о цн подавшихся имъ вещей, говорили, гд встрчали, дешевле и лучше, и все въ этомъ род, тмъ не мене, между гостями и хозяевами сразу установилась та внутренняя гармонія отношеній, въ которой главную роль играетъ безмолвное, но льстящее и пріятное взаимное пониманіе. Эти чистохозяйственныя ощущенія охватили какъ Петра, такъ и всхъ присутствовавшихъ. Катерина Петровна не представляла въ этомъ случа исключенія. Было бы даже странно, еслибъ она, главная зиждительница и хранительница этой хозяйственной гармоніи въ теченіи сорока (и какихъ еще!) лтъ, подъ гнтомъ всевозможныхъ вншнихъ воздйствій, осталась хлоднокровной. И она не послдняя вполн сочувствовала дтямъ, когда они говорили: ‘только умственные люди вполн оцнить могутъ, чего крестьянину все это стоитъ! Не легко оно крестьянину это дается!.. Да! Какъ вотъ держишь себя въ страх, да стараешься, какъ бы умомъ-то обладать, а не то что на первой косушк его размнять, такъ и по новйшему времени еще можно крестьянину жить. Да, это надо оцнить! А кто у насъ цнилъ или цнитъ? Баринъ только изъ своей пользы цнилъ… А начальство теперешнее разв цнитъ? Случись что, оно первое до конца добьетъ, а не то что оцнить, али бы помочь оказать… Все вишь, говорятъ, сами обертывайтесь. На то вы и вольные стали… Только вотъ разв умственные люди, которые ежели понимаютъ… Да! коли хочешь свое крестьянство выдержать, чтобы въ глаза теб не плевали, бороду не брили, да на спин не здили, такъ и увидишь, чего это стоитъ!’

Въ такомъ род очень долго говорили дти Пимана: Хендронъ и Сергй, и вс вполн оцнили справедливость этихъ словъ, вс до такой степени были охвачены идеаломъ хозяйствованія, свободнаго, трудового, сознающаго свою силу, достоинство и правоту, что, казалось, забыли все окружающее: и міръ, что копошился тамъ, сбоковъ, сзади, спереди, и Мина, и молодежь, веселившуюся на улиц, и недавніе споры съ раскольникомъ по поводу ‘слова о двухъ мужикахъ’… Все это исчезло, стушевалось моментально, лишь только хозяйственный крестьянинъ попалъ на свою излюбленную тэму. Даже скучающій и давнымъ давно уже ушедшій отъ хозяйства краснорядецъ Митридоръ Графъ, и тотъ былъ завлеченъ этимъ всеобщимъ крестьянскимъ умиленіемъ передъ хозяйственностію. Такъ и чувствовалось, что вс были охвачены полнотою довольства людей, выбившихся, наконецъ, на волю изъ подъ вкового гнета нужды и приниженія.

Вернувшись въ избу, вс были веселы и довольны до того, что Катерина Петровна, хотя и была пріятельницей Ульяны Мосевны, ттки Петра, и вмст съ ней очень неодобрительно относилась къ продлк Петра съ семьей, приведшей всю семью къ раздлу и почти къ раззоренію, но и она теперь еще разъ встртила гостей въ изб съ тмъ радушнымъ, безразличнымъ гостепріимствомъ, съ которымъ вообще крестьяне встрчаютъ одинаково всхъ, и изъ-подъ котораго трудно узнать отношенія хозяевъ къ нравственнымъ качествамъ гостей. Катерина Петровна хлопотливо принялась угощать, а Петръ весело осматривалъ чистую, просторную избу.

— Это у васъ кто же занимается художествомъ-то? обратилъ онъ вниманіе на узорные карнизы и переборы на перегородкахъ, по печк, по окнамъ, на рзной работы большую божницу.

— Это?.. это еще отъ отца мн осталось… Вотъ полсотни лтъ, какъ храню. Большой былъ искусникъ, говорилъ Пиманъ:— умиралъ, говорилъ: смотри, Пиманъ, хозяйство наблюдай наипаче всего, то и крестьянинъ будешь!.. Какая бда ни постигнетъ, все прими, а изъ хозяйства ничмъ не поступайся… Всего пережилъ за вкъ-то, баръ пережилъ, а все охранилъ… Слава Богу, теперь все же полегче намъ: авось, умру, дтямъ передамъ — пойдетъ въ вка… Я отъ него и хозяйство все принялъ, еще въ юношеств…

— А изъ васъ по этому художеству никто не пошелъ?

— Гд ужь!.. Посл того, настали времена тяжелыя: какое тутъ художество!.. Думали, какъ бы и то, что есть, охранить, да свою шкуру соблюсти, чтобы не свели ее совсмъ… Тутъ ужь было не до художества, улыбаясь отвчалъ Пиманъ.— Вотъ теперь, можетъ, попрочне наше слово станетъ, посвободне будетъ… Теперь, слава Богу, кажись бы, прочно устроено…

— Ой, не скажи, Пиманъ Севельичъ! вмшался старичокъ, Ермилъ изъ Груздей: — нтъ еще прочности у крестьянина, нтъ…

— Ну, все же попрочне какъ будто, сказали дти Пимана:— коли ежели сами будемъ прочны, да къ себ строги, и все будетъ прочно!

— Ой, не скажи, другъ!.. Крестьянинъ живетъ на втру, на міру: занесло искру — въ одночасье сгибъ.

— Конечно, все Богъ! прибавилъ Пиманъ.

— Полно, Ефимъ Кузьмичъ, пророчить… Что же! и міръ насъ не утсняетъ, мы съ міромъ ладно живемъ.

— Да нтъ, вдь я такъ къ слову…

— Мы съ міромъ всегда хорошо жили… Отъ міра мы никогда не отбивались… Да вдь и мы въ міру не одни!.. Коли что и бывало, такъ вдь со всякимъ можетъ прилучиться… Побранятся, и опять свои, замтила Катерина Петровна Ермилу.

— Это что!.. Кто говоритъ!.. Вдь я не то что про ссору, или бы про утсненья… Я говорю: живемъ молъ на-втру, на-міру… Все одно, что въ пожаръ: загорится вонъ еще въ коемъ конц — а глядишь, и ты не уцллъ… Я вотъ про что!.. И Ермилъ аппетитно понюхалъ табачку изъ табачницы.

— А мы къ вамъ, должно, не совсмъ чтобы кразу… Незваные гости — всегда не къ мсту, сказалъ Митродоръ Графъ, звнувъ въ руку.

— Что такъ?

— Да вишь, сговоръ у васъ, должно быть.

— Сговоръ-то!.. Нтъ, это такъ, сказалъ улыбаясь Пиманъ.

— Это такъ! Пока еще такъ, вонъ старичокъ Минъ балуется, тоже засмявшись сказали и дти:— сонъ ему, вишь ты, снился… Ну, а онъ у насъ весельчакъ… Сейчасъ это въ представленіе пуститъ…

— Что-жь, хоть и сговоръ, сказала Катерина Петровна:— хорошіе люди всегда къ мсту.

— Это такъ, повторилъ Пиманъ:— старый пріятель онъ мн, Минъ-то… Мы еще изъ младости съ нимъ дружили, ну, и тогда ужь уговоръ положили — породниться.. Да вотъ — пятьдесятъ годовъ прошло, а все помхи были!..

— Долгонько же вы ждали!..

— Да вдь по крестьянству впередъ ничего не загадаешь… Теперь не загадаешь, а прежде и того пуще… Ты думаешь такъ, анъ вышла — вонъ куда… Да я молодыхъ не утсняю въ этомъ… Какъ хотятъ… Ныньче ужь не прежнія времена: и намъ надо молодымъ уступать…

— А молодые ршили, должно быть? спрашивалъ Графъ, стараясь говорить возможно хладнокровне, и какъ бы мимоходомъ, мало этимъ интересуясь.

— Ничего, ничего, другъ, нельзя впередъ въ крестьянств сказать, вдругъ перебилъ Ермилъ изъ Груздей: ему пришелъ въ голову смшной анекдотъ и онъ, будетъ ли это кстати или некстати, непремнно захотлъ разсказать его.— Вотъ, говорилъ я вамъ про пожаръ… Такъ еще чище было дло, хали, съ базара три мужика, вмст они, значитъ, въ город по-пріятельски выпили, вмст въ сани ввалились, обнялись и дутъ назадъ домой, сказки разсказываютъ… хали, хали, видятъ — лежитъ на снгу пара новыхъ голицъ. Подняли. Какъ теперь длить? Вотъ задача: ихъ трое, а голицъ одна пара! (и, задавъ эту задачу, старичокъ Ермилъ поднялся, засмялся, обвелъ всхъ взглядомъ и сталъ неторопливо нюхать изъ тавлинки).

— Трудно, замтили дти Пимана:— что-жь? По-деревенски, чай — жеребій бросать?

— Вотъ врно, такъ. Ршили — жеребьевку. И старичокъ Ермилъ, хитро улыбаясь и понюхивая табакъ, продолжительно и обстоятельно разсказывалъ, какъ мужики кидали жеребій по двухъ голицахъ, какъ кинувши выпили, а выпивши опять заспорили, какой у кого жеребій былъ, одинъ говорилъ, что у него былъ пятакъ, а другой говоритъ: мой пятакъ, а твоя была гривна. Заспоривши о гривн, дошли до рублей, отъ рублей дошли до дтей, отъ дтей до матерей, да пока своимъ селомъ хали — всю родню перебрали. Услыхала родня, кто за кого: Иваны за Власовъ, Власы за Павловъ, Павлы за колья. Пошли колья погуливать по мужицкимъ скуламъ, детъ начальство, что здсь такое?.. Міръ, говорятъ, ваша милость, пару голицъ длитъ!.. ‘Засадить, говоритъ, десятаго въ тюрьму!’

— Такъ-то вотъ, слышь, и до сихъ поръ отъ суда міръ откупиться не можетъ… А и всего было, что хали три мужика, да пару голицъ нашли! заключилъ старичокъ Ермилъ, поощренный дружнымъ смхомъ слушателей. Гостямъ, видимо, очень понравился этотъ разсказъ и, но ихъ просьб, Ермилъ еще не одинъ разъ повторялъ снова всю исторію длежа пары голицъ.

— Міръ, други, что стадо овецъ: одной въ омутъ броситься — вс за ней ползутъ, замтилъ Ермилъ.

— У кого свой умъ есть — за дураками, сломя голову, не ползетъ, думать надо, сказалъ Петръ серьзно.

— Конечно, не ползетъ, подтвердили и дти Пимана:— мало ли чего въ міру бываетъ… Коли у тебя умъ есть, ты къ сторон отойди…

— Ой, не скажи, дружокъ, замтилъ опять Ермилъ:— молоды вы, потому такъ и говорите… Вы вотъ постарше кого спросите… Вотъ хоть бы Митродора Васильича: онъ живалъ въ міру, знаетъ…

— Знаемъ… видали! протянулъ Митродоръ, все съ тмъ же неизмннымъ выраженіемъ бывалаго человка, котораго ничмъ не удивишь:— возились съ мужицкими мірами не мало, надоло!.. Ежели у тебя умъ, да хочешь ты спокой себ — отъ мужицкаго міра бги… Съ нимъ и умъ, и спокой загубишь!.. Ежели ты міру вотъ хоть съ эдакую росину поврилъ — дуракъ! сердито закончилъ Графъ, неожиданно выходя изъ себя.

— То-то вотъ оно и есть, прибавилъ Ермилъ.

— Ежели есть умъ… началъ было Петръ, сомнваясь въ словахъ Графа.

— Оболванятъ!.. И не увидишь, дуракомъ станешь, порывисто оборвалъ Графъ.— Ежели не хочешь себя загубить — изъ міра бги…

— Вотъ то-то, дружокъ, и есть, сказалъ опять Ермилъ, уже обращаясь исключительно къ Петру:— вотъ что опытные-то люди говорятъ. Въ міру ни за что поручиться нельзя, въ міру по своему ничего не разсчитаешь. Въ одиночку жить — одно, въ міру — другое. Міръ — великъ человкъ, хоть и изъ малыхъ людей. Какой большой человкъ ни приди, а міръ его побдитъ… Бывалъ ли ты на большихъ базарахъ, въ толп? Заройся-ка ты въ эту толпу-то погуще и узнаешь, какая въ ней сила: ты бы по своему-то уму хотлъ сюда, а она тебя тащитъ вонъ куда, ты бы вырваться, а она тебя на уносъ! У тебя умъ, а у толпы свой, у тебя душа, а у ней своя… Пока ты въ сторон стоишь, потоль и въ своей сил, а попалъ въ міръ, глядишь, анъ своей-то силы на половину и нтъ. Потому и сказано: міръ — великъ человкъ!..

— Въ міру, что въ церкви, вс одному Богу молятся, поддержала Ермила Катерина Петровна: — вс поклонъ — и ты поклонъ.

— Міръ — сила, и радъ бы отъ нея отбиться, да невидимо сробешь, прибавилъ Пиманъ.

— Міръ бываетъ, поди, всякій, сказалъ Петръ, обращаясь къ Митродору Графу (хотя онъ и слушалъ, что говорили прочіе, но видимо мало доврялъ и его больше интересовало мнніе Графа): — неужто-жь умъ дуракамъ покорится?

— Какая въ мужицкомъ міру сила? сказалъ опять сердито Графъ:— конечно, дурацкая.

— Дурацкая, а все сила, подхватилъ Ермилъ.— Тутъ не въ томъ, кто уменъ, кто глупъ (ты по моему уменъ, а по его глупъ), а въ томъ, кто сильне…

— Это врно, сказали дти Пимана.— Отчего-жь у насъ кто умне, тотъ и отъ міра бжитъ… Отъ самой отъ этой, отъ дурацкой силы… Что съ ней сдлаешь, коли она теб жить не даетъ въ свое полное удовольствіе?.. Вотъ твой крестный, Строгій, ушелъ, вотъ Митродоръ Васильичъ!..

— Ну, что дальше будетъ, а пока тоже еще не далеко ушелъ… Глянь, гд ни то загорится, и ихъ еще захватитъ: еще мужики пока и они, замтилъ Ермилъ.

— Чего еще!.. Отъ мужицкой глупости не скоро отобьешься! проворчалъ Графъ.

— То-то и есть… Вс подъ Богомъ ходимъ… Вотъ мы здсь то ли не въ свое удовольствіе пируемъ да погуливаемъ, сказалъ Ермилъ изъ Груздей, снова берясь за тавлинку: — а кто-е знаетъ? Можетъ, вонъ тамъ, у кабака, а можетъ и еще гд дальше, можетъ, въ Грачахъ или Пузыряхъ мужики пару голицъ нашли, да не раздлятъ… Хвать, анъ мы завтра изъ-за этихъ голицъ вс въ тюрьму угодимъ!.. Прямо съ пиру!.. То-то и сказано: отъ сумы да отъ тюрьмы никогда не отказывайся… заключилъ, улыбаясь, Ермилъ.

— Полно пророчить-то пустое! замтила Катерина Петровна:— Мина послушаешь — ровно въ Божью церковь сходишь, а тебя, Ермилъ Петровичъ, послушать, такъ въ пору въ гробъ ложиться да умирать!

— Чего-жь отъ него и ждать? добродушно засмялся Пимовъ:— вдь онъ изъ подъ петли!.. Онъ однимъ глазомъ на томъ свт былъ, вотъ ему здсь и не по нраву все!..

— Какъ такъ? спросили удивленные гости, для которыхъ это было, повидимому, новостью.

— А вотъ спросите его, коли захочетъ, такъ разскажетъ самъ. А не захочетъ — его секретъ. Онъ мало кому доврялся въ этомъ, отвтилъ Пиманъ, совсмъ смутившись, видя, что неосторожно сболтнулъ, такъ какъ старичокъ Ермилъ вдругъ закряхтлъ, поднялся, отыскалъ свою шляпу и подогъ и сталъ собираться домой.

— Чего ты, Ермилъ Кузьмичъ? Да полно… Вдь я такъ, вдь я пошутилъ, извинялся Пиманъ.

— Смотри, старикъ… Этимъ не шути! Ой, не шути! Еще не въ монастыр, въ міру живешь, сказалъ Ермилъ ни на кого не глядя, полушутливо, полусерьзно, пророчески и, постучавъ слегка подогомъ о порогъ, вышелъ, отвтивъ на вс упрашиванія остаться двумя словами: ‘Спасибо! Богъ васъ храни!’

— Что съ нимъ было? спросили Пимана въ одинъ голосъ Графъ и Петръ. Въ особенности Петръ, котораго, повидимому, эта исторія Ермила очень заинтересовала. Но Пиманъ, боявшійся, какъ вс хозяйственные крестьяне, какихъ бы то ни было предвщаній, имвшихъ отношеніе къ ихъ хозяйственному спокою, долго не соглашался разсказывать.

— Ну, да разскажи, полно! сказали дти: — чего боишься? Чай сломя голову, какъ Ермилъ, въ омутъ не бросимся, въ самомъ дл.

— Да что! сказалъ, улыбаясь, Пиманъ:— самъ я не знаю хорошенько… Слышалъ, смхомъ болтаютъ про него… да можетъ это одно и было… Былъ, вишь, онъ мужикъ крпкій, хозяйственный, семья у него трезвая, работящая, одинъ къ одному. Сто всхъ въ округ уважаемъ былъ, матерно въ жизнь не ругался, водки не пивалъ, ни съ кмъ не бранился, ни дрался, отъ соблазна и на сходы ходилъ рдко. Много надъ его стойкостью и мужики подсмивались. ‘Ну, говорили, нарвешься какъ ни то и ты на чорта! Не такихъ святыхъ онъ смущалъ!’ Другой разъ, бывало, мужики еще нарочно поддерживали его. Нтъ, стоитъ на своемъ Ермилъ строго! Вотъ прозжаютъ какъ-то мужики черезъ дальнюю барскую пустошь, видятъ стоитъ на пустоши стогъ сна. Соблазнились мужики — пощипали. Сошло. Стало имъ въ соблазнъ, они еще разъ ужь нарочно създили, пріятелей пригласили. Опять сошло съ рукъ. Разожглись мужики на этотъ стогъ, стали о немъ ужь на міру говорить. Долго они другъ друга усовщевали стогъ больше не трогать, а, наконецъ того, поставили ршеніе всмъ міромъ по очереди на подщипку здить, а посл длить. Приступили къ Ермилу. Ермилъ на сладъ не дается… Плюнули на него. Вотъ здитъ міръ ночь, здитъ другую, отъ стога ужь половины не осталось. ‘Ну, говорятъ мужики: — будетъ! Надо и барину оставить! А пока сошло съ рукъ — и слава Богу!’ Замчаютъ, на Ермил лица нтъ, ходитъ, какъ ошаллый, вс ночи не спалъ, когда мужики къ стогу здили. Какъ міръ въ лсъ, такъ его и подмываетъ: позжай да позжай! Ну, не выдержалъ, а міру сознаться не хочетъ. Услыхалъ онъ, что міръ поршилъ больше не здить, первой же ночью собралъ сыновей, да что бы никто не слыхалъ обвязалъ колеса соломой и къ стогу. Тутъ ихъ, какъ на грхъ, и накрыли. Самъ не свой сталъ Ермилъ, ровно подкошенный въ ноги сторожамъ упалъ, проситъ, молитъ, за все брался заплатить: и за полстога, и сторожамъ пообщалъ, и штрафъ выплатить, только бы на міръ славы не пускали. Взяли сторожа деньги, а барину все же его представили… Такъ вотъ какъ вышло дло, все хозяйство почесть раззорилъ на это дло, лошадей, коровъ попродавалъ, за все вдвое и втрое платилъ, только бы скрыть дло.

— Ну, что же, такъ и не узнали?

— Какъ не узнать! Узнали скоро, на міру въ хохотъ надъ нимъ. Такъ онъ три года посл того на міръ не показывался. Ну, кое-какъ сталъ хозяйствомъ оправляться… А тутъ опять подвернулось дло, міръ бунтовался, десятаго пороли и попади подъ десятаго Ермилъ. Онъ опять откупаться. Денегъ просорилъ много, высчь все же выскли, а онъ на стропилахъ и повсился… Хорошо, скоро сыновья увидали…

XV.

Пиманъ кончилъ, гости громко смялись и острили надъ Ермиломъ, Петръ скептически улыбался, какъ вдругъ съ улицы сталъ доноситься шумъ. Вс какъ-то смутились и смолкли, въ особенности ороблъ Пиманъ, надъ нимъ кто-то пошутилъ. Но когда Катерина Петровна вышла и полуотворила дверь, вс ясно различили что-то кричавшій на улиц голосъ Бориса. Пиманъ, сдерживая безпокойство, крякнулъ и тяжело поднялся со скамьи. Сыновья Пимана съ суровымъ безпокойствомъ стали смотрть то въ окно, то въ дверь. Гости почувствовали себя неловко, хотя ни они, ни хозяева не хотли этого высказать.

— Кушайте, пожалуйста! угощала Катерина Петровна, вернувшись, но не сказавъ, что было на улиц, у нея лицо только стало какъ-то сдержанно серьзне.

— Вольница! лаконично сказалъ кто-то, мотнувъ головой на улицу.

— Да, праздничное дло… Собирается народъ всякій, замтила Катерина Петровна.— Кушайте!

— Вернулся, слышь, Борисъ-то? спросилъ одинъ изъ гостей Пимана:— давно его не видать было.

— Давно, проговорилъ Пиманъ какъ-то механически, и затмъ притворилъ дверь. Шумъ на улиц усиливался, а вмст съ тмъ, среди гостей Пимана разговоръ становился натянуте. Графъ и Петръ невольно взглянули одинъ другому въ глаза и поняли, что обоимъ хотлось одного: ухать. Петръ чувствовалъ, что его снова охватываетъ неопредленное волненіе при шум толпы на улиц: собственно говоря, онъ боялся не толпы, а боялся, что эта толпа ‘всякаго народа’, въ пьяномъ вид, рдко стсняется и продлаетъ какую-нибудь нелпую штуку, которая поставитъ Петра или въ комическое положеніе, или заставитъ какъ-нибудь ‘измнить себ’, измнить этому проникавшему все его существо ‘умственному равновсію’, умственной неуязвимости. Чего онъ больше всего боялся и не любилъ — это именно зависимости отъ улицы, залзанья этой улицы въ душу каждаго, кто на ней жилъ или только показывался, этого сознанія въ улиц права контроля надъ всякимъ, кто попадалъ въ ея границы. Очевидно, деревенская улица изъ всхъ улицъ наиболе сознавала и сознаетъ еще это свое право и, очевидно, поэтому, что Петръ всего боле не любилъ ея. По крайней мр, ему самому казалось, что онъ именно только поэтому ея боится и только потому чувствуетъ при вид ея непреодолимое волненіе. Графъ же не любилъ улицы потому, что она-то и была та ‘дурацкая сила’, которая могла всегда нарушить хотя на минуту его ‘спокой’ и вывести его изъ полупрезрительной ко всему окружающему спячки.

Надо, однако, признать, что эта полусознательная боязнь улицы приводила къ раздраженію какъ Петра, такъ и Графа, какъ раздражаетъ людей, занятыхъ серьзнымъ дломъ или воображающихъ, что они таковымъ заняты, шумъ и гвалтъ за тонкой перегородкой, гд ‘люди толпы’, какая-нибудь чиновница или сапожница, съ азартомъ набрасывается на своего сожителя или сосдку, поднимаетъ весь домъ коромысломъ, заявляя о какихъ-то своихъ великихъ нуждахъ, о какихъ-то великихъ несправедливостяхъ и обидахъ, беря въ свидтели и Бога, и ревущихъ благимъ матомъ ребятишекъ, и, наконецъ, самихъ занятыхъ серьзнымъ дломъ людей, врываясь къ нимъ за перегородку, съ разбитой въ кровь физіономіей, умоляя ихъ покорнйше засвидтельствовать ея обиды и проч. Можно себ представить раздраженіе серьзныхъ людей, такъ-было пріятно занявшихся разговоромъ о матеріяхъ важныхъ, и вдругъ втянутыхъ ‘улицей’ въ свидтели о какихъ-то нелпыхъ и глупйшихъ нуждахъ и обидахъ! Но еще боле раздражала Графа и Петра та очевидная боязливая зависимость отъ улицы, которую выказали хозяйственные и степенные Пиманы и ихъ гости, эти деревенскіе люди, еще не научившіеся, или не могущіе смотрть на улицу съ презрніемъ. Эта полусознательная растерянность, охватившая хозяевъ, эта поспшность, съ которою сосди, бывшіе тутъ же въ гостяхъ, ушли, даже не простившись, эта сердитая и загадочная торопливость, съ которою зачмъ-то сыновья Пимана спрашивали у отца, заперта ли житница, снница, брали ключи, выглядывали въ окна, однимъ словомъ, весь этотъ рядъ ‘уступокъ’, которыя продлывалъ подъ вліяніемъ уличнаго шума ‘хозяйственный мужикъ’, приводили Петра почти въ негодованіе.

— И часто это у васъ вольница-то властвуетъ? спросилъ онъ не безъ ироніи.

— Мошенники! головорзы! негодуя, сказали дти Пимана:— истинному крестьянину ни отъ кого заступы нтъ! Бездльный народъ! что хочетъ, то и творитъ.

— Воля! внушительно сказалъ Митродоръ Графъ, но тотчасъ же звнулъ и на лиц его опять отразилось одно: ‘надоло!’

Между тмъ, гд-то когда-то начавшееся мелкой рябью волненіе росло все шире и шире, волны становились все больше, все большее пространство захватывали собой, послдняя волна докатилась ужь до избы Пимана. Вдругъ кто-то ударилъ здоровымъ кулакомъ въ ворота. Была ли то шутка веселаго подвыпившаго парня или же просто случайность, но теперь этотъ стукъ почему-то показался сдланнымъ не спроста. Пиманъ съ сыновьями, стараясь не смотрть на гостей, вдругъ какъ-то совсмъ присмирли, какъ будто невольно прислушиваясь и дожидаясь второго удара. Петръ взглянулъ на Графа: Графъ былъ невозмутимъ, взглянулъ на хозяевъ — и вдругъ весь вспыхнулъ: ему стало стыдно, обидно за нихъ, ему показалось, что эти степенные, солидные, здоровые, умственные люди какъ будто прячутся чего-то, смотрятъ какими-то виноватыми, не находятъ въ себ силъ громко и грозно заявить правоту своего существованія, грозно и стремительно подавить авторитетомъ этой несомннной правоты безшабашную, пьяную улицу.

— Что же, такъ ихъ и усмирить нельзя! такъ вс степенные люди отъ нихъ прячутся, и гуляютъ они сколько хотятъ? не выдержалъ онъ и спросилъ, презрительно кивая головой къ окну.

— Что-жь съ ними сдлаешь? сказалъ Пиманъ, размахнувъ руками:— воевать съ ними, что ли? Воевать мы не привычны… Коли въ міру война — крестьянину не жить.

— Съ чужими тяжело воевать, а съ своими того пуще, замтила Катерина.

— Чужой воръ — бда, а свой въ дому заведется — вдвое, сказали его сыновья.

— Свои грхи, продолжала Катерина Петровна.— Какъ вкъ-то проживешь, такъ и-и много грховъ-то за собой потащить!.. Обернешься взадъ-то, анъ ихъ за спиной — видимо-невидимо! Хвать, что прежде и за грхъ не считалъ, думалъ — добродтель, анъ оно посл грхомъ обернется, да такимъ, что и умолить времени ужь не хватитъ…

Такъ говорила Катерина Петровна, серьзно и грустно, одна изъ всхъ своимъ домашнихъ сохранивши полное и спокойное самообладаніе, ее не смущалъ ни шумъ на улиц, ни безпокойство мужа и дтей, какъ будто въ ней жила увренность, что это такъ должно быть и иначе быть не могло, но ее, какъ хозяйственную женщину, конечно, тревожило это нарушеніе обычнаго хода жизни, и на лиц ея отразилась сердитая грусть. Съ выраженіемъ этой же грусти взглянула она пытливыми и проницательными глазами на вбжавшую съ заплаканнымъ лицомъ свою дочь Пашу, спустившую на лобъ платокъ и стыдливо прятавшую красные наплаканные глаза, также внимательно-спокойно посмотрла она и на пробжавшую на другую половину, вслдъ за Пашей, Аннушку, взволнованную и покраснвшую до корня волосъ. Катерина Петровна не сказала имъ ни слова и не пошла за ними въ свтелку, куда он об спрятались.

Въ эту минуту вошелъ староста Макридій Софронычъ и, не позабывъ на-скоро помолиться, тотчасъ же, волнуясь, замахалъ руками и заговорилъ: ‘Что же вы? Ступайте на улицу. Не слышите, что ли? Что вы, въ самомъ дл, по угламъ-то попрятались?’

— А что тамъ? спросили Пиманы.

— Что тамъ! Посмотрите, что тамъ… Чего прячетесь?..

— Что же намъ? сказали дти Пимана: — твое дло. Ты староста.

— Староста, староста!.. Да что мн, разорваться что ли, волновался Макридій Софронычъ: — чай, я не царь?.. Вдь это не прежній міръ… Посмотри только, что длается!.. Того гляди до смертоубійства дойдутъ… Вдь это прежде было такъ-то: все староста, забаламутитъ кто ежели, выйдутъ старички, палками постучатъ, кого слдуетъ изъ буяныхъ на міру разложатъ, да кашей и накормятъ!.. Поди-ка, теперь такъ-то… Сунься!.. Тоже своя голова Дорога, господа мужички… А вы вотъ, старички-то ноншніе, какъ чуть мало — по угламъ запрятались… Староста!.. Да что, въ самомъ дл, царь я, что ли?

— Царь не царь, а все же власть, хотя и лыкомъ шитъ, сказалъ Графъ и засмялся.

— Вамъ хорошо, господа бояре, смяться-то!.. Засли по угламъ, да пироги съ кашей дятъ!.. А вы вотъ въ міру пожили бы, да съ мое послужили бы міру…

— И вы бы ушли… Кто вамъ мшаетъ? У насъ, братъ, житье спокойное! сказалъ Графъ.— Сбоку на бокъ переваливайся, знай!..

— Ушли бы?.. И уйду!.. Вотъ теб Христосъ — уйду… Крестьянству такъ нельзя, чтобы война… Что мы за турки, воевать-то!.. На то солдаты есть — воевать-то!.. Что же вы сидите?.. Ахъ, Господи! заволновался опять Макридій Софронычъ: — я, коли, тоже на гуменники уйду, спрячусь… Какъ вы хотите!.. Коли что случится — будете сами отвтчики!.. Вотъ помяните мое слово — смертоубійство, али бо что другое будетъ!

— Полно пугать-то, Макридій Софронычъ, попустому! замтила Катерина Петровна:— пошумятъ — и будетъ. Разв впервые?

— Ты, Катерина Петровна, оставь, коли не понимаешь… Это не бабье дло… Тутъ и мужицкій умъ не осилитъ… Говорю: не по старому ныньче въ міру… Что было — ныньче въ примръ ставить нельзя! Идете, говорю, что ли? спросилъ онъ Пимановъ.

Пиманы сурово молчали и какъ будто чего-то еще ждали.

— Что же, сидите? Водку пить на міру, такъ вы тутъ, сейчасъ…

— Да когда же мы водку-то пьемъ? спросили дти Пимана:— ты ужь и то, кажись, изъ ума вышелъ…

— Выйдешь!.. Не водку, такъ балясы точить подъ вязомъ… Балясы-то разводить мы умемъ! До полночи готовы на улиц торчать! А какъ вотъ… такъ староста!..

— Мы сами не казаки — воевать-то! сказали Пиманы.

— Ну, драть коли васъ на шестъ!.. Мн все одно… Я что ли тащу воевать-то!.. Какъ вотъ пустятъ краснаго птуха, такъ выскочите!.. Не бойсь!.. Тогда завоюете сразу…

И Макридій Софронычъ, сердито хлопнувъ дверью, вышелъ съ обычной своей хлопотливостью и стремительностью.

— Надо сходить, сказалъ старикъ Пиманъ, неохотно поднимаясь, съ прежнею растерянностью:— а вы посидите пока вотъ съ бабой, обратился онъ къ гостямъ.

— Нтъ, ужь мы подемъ, вразъ сказали Графъ и Петръ: — видно, не въ урочный часъ мы къ вамъ попали…

— Да полноте! что вы! Пустое! заговорили дти Пимана:— ну, что! пьяницы гуляютъ… Хорошаго на нихъ начальства, на подлецовъ, нтъ!.. Только добрыхъ людей, мошенники, тревожатъ… Чего же вы спшите?..

— Нтъ, ужь мы подемъ!.. Мы ужь лучше подемъ, говорилъ, хитро улыбаясь, Графъ: — мы тоже воевать-то не любимъ, отвыкли… Оно дома-то у насъ поспокойне вашего!.. Зазжайте-ка вотъ ко мн… Мы на прохлад побесдуемъ… Да и молодежь-то съ собой захватите: моя жена — баба веселая… Скучно не будетъ…

— Ваши гости, сказала Катерина Петровна.

— Такъ въ воскресенье я васъ ждать буду… Вотъ и онъ, Петръ Вонифантьичъ, ко мн прідетъ… Мы и попразднуемъ на свобод, въ приволь… Улица-то ужь къ намъ въ горшокъ тамъ не ползетъ!..

— Да вдь и у насъ, кабы вотъ не мошенники…

— А вы свадьбу-то, поди, еще не скоро будете праздновать? замтилъ Графъ, все также лукаво улыбаясь и смотря прищуренными, сонливыми глазами.

— Гд еще скоро!.. Скоро эти дла не длаются: не на день, за вкъ люди располагаются, сказала Катерина Петровна.

— То-то!.. Это вдь не въ хороводъ сходить. Вы люди сурьзные, вы не завтрашнимъ днемъ только живете, а и впередъ раскидываете, продолжалъ Графъ:— это вонъ Мину какому-нибудь, такъ ему все равно: онъ хоть тутъ же на улиц готовъ дтей повнчать. Ему что!.. Ныньче сытъ, а завтра съ сумой пошелъ — и опять сытъ, съ него какъ съ гуся вода… А хозяйному крестьянину, настоящему — такъ нельзя.

— Какъ можно! сказали дти Пимана:— у насъ свой стыдъ есть… Намъ тоже бросаться зря нельзя…

Пока говорили Графъ и Пиманы, Петръ думалъ о томъ, какъ бы опять увидать Аннушку: ему было досадно, что ‘улица’ помшала ему покороче познакомиться и получше разсмотрть ее. Но такъ какъ желанія молодыхъ людей часто совладаютъ, то, несмотря на вызывающую суровость, съ которою Аннушка приняла Петра, когда онъ только пріхалъ, ей самой очень хотлось, хотя издали — и именно издали, чтобы онъ не замтилъ ея любопытства — вглядться хорошенько въ этого ‘умственнаго’ молодца, о которомъ такъ много говорили и который такъ рзко отличался отъ прочей деревенской молодежи. Но ‘улица’, повидимому, ныньче хотла помшать и этому скромному желанію: пришлось имъ встртиться при обстоятельствамъ, очень не располагающихъ къ знакомству. Аннушка ужь выглянула-было изъ ‘горницы’, пріотворивъ дверь и дожидаясь, когда будутъ выходить гости изъ избы, когда услыхала необычно суровый голосъ отца, вышедшаго раньше другихъ къ воротамъ. На этотъ голосъ, какъ сумасшедшая, выскочила Паша, а изъ избы вышли гости и братья.

— Мошенникъ!.. мошенникъ!.. кричалъ отчетливо и усиленно Пиманъ голосомъ, совершенно непохожимъ на тотъ мягкій, ровный, ‘душевный’, которымъ онъ говорилъ пять минутъ тому назадъ.

— Живодеры!.. Кровь вы нашу выпили!.. Будетъ!.. отвчали ему, чьи-то отчаянные голоса…

— Мошенники!.. Вяжите ихъ!.. Андронъ! Сергй!.. кричали Пимана сыновья:— вонъ отсюда! вонъ, голытьба!.. Вонъ, змя!.

— Тятенька!.. Алеша!.. Батюшка!.. Алеша!.. Борисъ Пиманычъ! голосила Паша.

Вс эти выкрики, сопровождаемые какимъ-то усиленнымъ пыхтеньемъ: ‘Стой!.. Па-ага-ди!.. Нтъ, не смешь!.. Да-а-вольно’!.. неслись отъ воротъ.

— Батюшки, никакъ дерутся! сказала въ волненіи Катерина Петровна и бросилась вслдъ за Андрономъ и Сергемъ, бжавшимъ на помощь отцу, къ воротамъ.

— Надо ухать задами, тихо сказалъ опытный Графъ и спустился во дворъ къ лошади. Петръ и Аннушка случайно остались въ сняхъ одни.

— Какъ у васъ гуляютъ, проговорилъ Петръ съ легкой насмшкой:— пріятное времяпровожденіе!..

Аннушка была самолюбивая двушка и притомъ дерзкая и грубая.

— Какіе есть! не вамъ чета: по струнк не ходимъ! дерзко сказала она, вспыхнула и убжала въ горницу. Здсь она сла на лавку и заплакала слезами негодованія, стыда за своихъ и досады на чужихъ.

Петръ остался одинъ и съ секунду не зналъ, что длать, когда вдругъ ворота на улицу распахнулись и онъ увидлъ безобразную сцену: на улиц переливалась толпа, надъ которою вислъ цлый гомонъ голосовъ, у самыхъ воротъ стоялъ старый Пиманъ, котораго Петръ не узналъ: онъ какъ-то весь выпрямился, правый рукавъ рубахи былъ засученъ, воротъ разорванъ, глаза сурово, зврски смотрли изъ подъ сдыхъ бровей, теперь онъ стоялъ, опустивъ об руки, и усиленно дышалъ своей старой, крова лившейся грудью. Между тмъ, въ сторон, у житницы, возилась около какихъ-то мшковъ цлая куча тлъ. Петръ замтилъ тутъ Андрона, Сергя, Пимаху — внука, въ особенности бросился ему въ глаза молодой Пимаха — внукъ, остервенвшій какъ волченокъ, и постоянно съ засученными рукагами красной рубахи бросавшійся между кмъ-то высокимъ и отцомъ, съ тмъ же беззавтнымъ ухарствомъ физической удали, съ какимъ нкогда онъ, поглощенный имъ до самозабвенія, вязывалъ стога. Потомъ онъ видлъ зятя Пимана — Алшу, рвавшаго на груди рубаху, кричавшаго раздирающимъ голосомъ, ругавшагося невозможнымъ подборомъ словъ, и въ тоже время заливавшагося слезами, которые текли по его лицу ркой. Онъ то налеталъ на мшки, то отбивался отъ жены, тащившей его сзади, то летлъ кубаремъ, оттолкнутый въ грудь Сергемъ, опять вскакивалъ, опять бросался… А надъ улицей попрежнему стоялъ гомонъ… И вдругъ Петръ увидлъ невдалек отъ этой возившейся кучки высокую, могучую фигуру своего дяди Хипы. {Одинъ изъ братьевъ Мосеевой семьи, раззорившихся въ тяжб съ братомъ Ванифатіемъ и его сыномъ Петромъ.} Онъ еще его не видывалъ со времени переселенія всего Волчьяго поселка вновь въ Дергачи… Его ласковый, неповоротливый, смирный силачъ дядя Хипа, носившій, бывало, его на ладони, водившій съ собой на бои, на пристань, дававшій ему такъ много пряничныхъ батоновъ и коврижекъ, которые онъ собственно для него ‘выбивалъ’ на пари у городскихъ разнощиковъ и лоточниковъ, этотъ дядя былъ теперь неузнаваемъ: растрепанная рыжая лохматка его развивалась по втру, какъ взъерошенный стогъ сна, лицо было все красно, какъ кумачъ, широкія ноздри раздувались, толстыя губы что-то выговаривали грубое, жесткое, скверное, мутными и какъ-то совсмъ животно-безсмысленными глазами выглядывалъ онъ кого-то пристально, смотря въ окна Пимановой избы… И вдругъ онъ застучалъ своими здоровыми кулаками въ раму.

— Гд… вы?..

Но Петръ ужь не слыхалъ дальше — онъ вдругъ поблднлъ и затрясся. Ему припомнилось вдругъ, какъ года два тому, онъ, посл тяжбы, пріхалъ въ Волчій поселокъ съ миролюбивымъ предложеніемъ своимъ дядьямъ поселиться опять вмст, лишь съ условіемъ ‘покориться уму’, и какъ тогда этотъ дядя Хина вдругъ бросился на него, остервнлый, и закричалъ ‘убью’!.. Тогда Петръ тоже поблднлъ, но не струсилъ: Онъ не былъ, какъ извстно, трусомъ. Но теперь — онъ, дйствительно, испугался: его вдругъ объялъ ужасъ и вмст негодованіе, при вид этой расходившейся на улиц физической силы, внезапно сознавшей, что выше ея ничего нтъ…

— Петръ Ванифантьичъ! крикнулъ со двора Митродоръ Графъ: — демъ! Готово!.. Теперь ты ихъ не дождешься… Теперь, дай Богъ, чтобы дня въ три улеглось у нихъ…

Петръ, не говоря ни слова, смущенный, вбжалъ во дворъ внизъ, торопливо вскочилъ въ плетушку, рядомъ съ Графомъ, и они быстро выхали въ задніе ворота, черезъ задворки, мимо житницъ и гуменъ.

— Куда? Митродоръ Васильичъ? Что вы задими? вдругъ окрикнулъ ихъ кто-то такъ неожиданно, что они вздрогнули и Графъ невольно остановилъ лошадь. Они обернулись. Къ нимъ подходилъ Минъ Аанасьичъ.

— Куда вы, родные, такъ рано съ праздника-то? Али улицы испугались? спрашивалъ онъ добродушно:— то-то вотъ, съ улицы-то бгать… Я вотъ какъ на улиц-то живу почесть — мн ея и не боязно…

— Теб тамъ и мсто! сказалъ сердито Графъ и стегнулъ возжами лошадь.

Минъ Аанасьичъ посмотрлъ имъ вслдъ моргающими глазами, подумалъ что-то, махнулъ рукой и наивно сказалъ самъ себ: ‘да тяжко, тяжко оно, какъ правота-то заговоритъ… А ужь ей сказаться надо… Какъ ни то, а надо!.. Такъ-то, други мои, нельзя, надо какъ-нибудь правот себя оказать… Отъ нея не убжишь!.. Ты вотъ, дружокъ, ухалъ, а она за тобой побжитъ, разговаривалъ онъ самъ съ собой:— нтъ ужь, не уйдешь отъ нея, какъ она, правота-то, съ неправотой заговоритъ… Ишь ты какъ лютуетъ улица-то… Утиши, Господи-Батюшка! Долго ли до большого грха!.. Да никакъ это Пиманъ кричитъ? прислушался Минъ Аанасьичъ и, услыхавъ необычный крикъ пріятеля, онъ, крестясь, пустился бжать на улицу:— не до нихъ ли ужь волна-то съ улицы добралась? думалъ онъ тревожно.

А между тмъ Графъ и Петръ быстро узжали изъ Дергачей. Оба они молчали.

— Вдь эдакъ хорошимъ людямъ и жить совсмъ здсь нельзя, наконецъ, замтилъ Петръ:— что-жь это за порядки?— И онъ весь вспыхнулъ, какъ будто ему лично было нанесена кмъ-то кровная обида.

Но Графъ въ отвтъ ему смачно звнулъ и перекрестилъ ротъ.

XVI¹.

¹ См. ‘Отеч. Записки’, 1878 г. ‘Устои’ (часть первая), ‘Исторія одного поселка’. Въ поясненіе послдующаго повствованія, напомню вкратц содержаніе этой части. Крпостной крестьянинъ Мосей Волкъ, служившій лсникомъ, такъ полюбилъ рощу, отданную подъ его присмотръ, что когда узналъ, что баринъ хочетъ ее продать, онъ упросилъ барина, кланяясь въ землю, не продавать рощу никому, кром него. Баринъ согласился, а Мосей исчезъ на нсколько лтъ. Вернулся онъ богатымъ мужикомъ, заплативъ барину деньги за рощу съ прилежащей къ ней землей. Какъ человкъ не наживы, а ‘идейный’, всецло преданный крестьянству, Мосей тотчасъ же облекся въ крестьянскую сермягу, окончательно порвавъ съ тою дятельностію, которою онъ нажилъ деньги — и ушелъ въ свою рощу, гд поставилъ избу. Семья же его оставалась въ Дергачахъ, ‘на прежнемъ положеніи’, хотя отецъ и разбогатлъ. Вс думали, что Мосей, по крайней мр, хотя старшаго сына пуститъ по той же дорог, по которой нажилъ деньги самъ, но Мосей, вынеся изъ опыта, что нажива денегъ для ‘не-идейнаго’ человка сопряжена съ большимъ соблазномъ и влечетъ за собой много ‘грха’, нетолько не сказалъ никому секрета своей наживы, но чтобы отстранить отъ своей семьи всякій соблазнъ, отдалъ ‘въ міръ’ купленную въ собственность пахатную землю, оставилъ себ только рощу: ‘такъ какъ земли для насъ самихъ хватитъ съ достаткомъ, а батраковъ заводить не желаемъ’. За это выговорилъ онъ у міра только кое-какія льготы въ повинностяхъ, по общественной и солдатской служб. И вс вполн раздляли въ семь взгляды старика, такъ какъ были люди добрые, недалекіе и привыкшіе ограничиваться крайне неприхотливыми потребностями, удовлетвореніе которыхъ было уже для нихъ полнымъ довольствомъ. Когда въ дергачевскомъ міру сталъ ощущаться ‘посл воли’ недостатокъ въ земл, Мосей переселилъ всю семью къ себ въ рощу, гд такимъ образомъ основался поселокъ, прозванный Волчьимъ, сначала заселенный только троими сыновьями Мосея — Вахрамемъ, Хипой и Вонифантіемъ съ семьями (изъ которыхъ у послдняго былъ Петръ и дочь Луша), и дочерью-незамужницей и начетчицей Ульяной Мосевной, деревенской лекаркой и учительницей стараго времени. За старостію старика Мосея, ‘большина’ въ семь принадлежала, по вншности, старшему брату Вонифантію, человку слабому и недалекому, въ сущности же хранительницей очага и ‘ддовскихъ завтовъ’ была толковая двка Ульяна Мосевна, уважаемая всмъ окрестнымъ крестьянскимъ міромъ. Такъ какъ въ поселк было полное довольство то скоро, по доброт, стали Волки дозволять селиться на своей земл бднякамъ, которымъ уже не хватало земли въ Дергачахъ. Сами дергачевцы часто приходили въ Волчій поселокъ, и просили ‘снять съ міра тяготу’ въ лиц того или другого бдняка. Такъ поселились въ Волчьемъ поселк: солдатка Сиклетея съ малыми ребятами, заштатный пономарь еотимычъ, старушка пасечница еклуша, бобылка, а мужичку Клопу, обремененному семьей, по просьб міра, сдали въ аренду часть земли изъ третьей части. Кром этихъ лицъ, поселился, тоже по просьб міра, старый дворовый человкъ, Сатиръ, съ дочерью Аннушкой. Такъ заселился Волчій поселокъ въ глубин рощи и зажилъ жизнью, почти изолированною отъ окружающаго міра, по ‘ддовскимъ завтамъ’, образовавъ сельскую общину. Въ числ близкихъ знакомыхъ семьи Мосея Волка, былъ бездтный дергачевскій умный мужикъ Строгій, сильно привязавшійся къ своему крестнику, Петру, малолтнему сыну Вонифантія, онъ часто бралъ его къ себ, училъ читать Четіи-Минею и бесдовалъ съ нимъ обо всемъ, желая сдлать его человкомъ умственнымъ. Онъ посвящалъ его въ своеобразную философію полусектантскаго характера и училъ жить ‘по справедливости’. Видя, что ‘по справедливости’ жить стало въ міру трудно, онъ, заскучавъ непорядками новой деревенской жизни, задумалъ уйти изъ міра въ городъ, искать ‘умственныхъ людей’ и выпросилъ у Волковъ отдать ему крестника на воспитаніе. Ему, какъ человку ‘строгихъ нравовъ’, не отказали. Прошло десять лтъ, когда вернулся къ своимъ старикамъ молодой мужикъ Петръ, прожившій долгое время въ Москв, явился уже въ качеств ‘новаго’, ‘умственнаго’ человка. Воспитавъ въ себ много новыхъ потребностей, какъ умственныхъ, такъ и нравственныхъ, подъ вліяніемъ Строгаго и въ Москв — онъ захотлъ возвысить до этихъ потребностей и своихъ родныхъ, старыхъ людей, прежде всего желая научить ихъ утилизировать съ большею выгодой находящуюся въ рукахъ ихъ землю. Старики испугались, такъ какъ операція должна была очень чувствительно коснуться многихъ старыхъ привычекъ общиннаго быта, и отозвать, съ неминуемымъ изгономъ изъ выселка, старинныхъ людей, съ которыми вс уже сблизились и которымъ грозила неминуемая бдность. Такъ какъ Петръ, подъ вліяніемъ дтскаго самодовольства, слишкомъ свысока и надмнно смотрлъ на своихъ недалекихъ деревенскихъ родныхъ, то это еще боле обострило ихъ отношенія. Когда же на сторону Петра перешелъ и его отецъ, безхарактерный Вонифантій, то вся семья въ дятельности ихъ увидала лишь желаніе раззорить ее, и потому возстала противъ предложеній Петра, предводимая Уьяной Мосевной, защищавшей ‘ддовскіе завты’ общинныхъ отношеній. Братья потребовали раздла — и между Петромъ съ отцомъ съ одной стороны, и прочими братьями началась тяжба, окончившаяся обднніемъ послднихъ, и притомъ, оставившая въ ихъ рукахъ лишь небольшую часть изъ общаго имущества. Все же прочее, какъ и роща, перешло къ Вонифантію съ Петромъ. Петръ посл тяжбы вновь предложилъ всмъ соединиться и жить вмст, но дядья, разсерженные, уже не согласились. Петръ же, заложивъ полученную землю въ банкъ, купилъ еще барскую усадьбу, гд и поселился, въ качеств крестьянипа-землевладльца вмст съ отцомъ. Такъ кончилось существованіе Волчьяго поселка.

Вторую часть ‘Устоевъ’, въ которой разсказывается о пребываніи Петра въ Москв, см. въ ‘Отеч. Запискахъ’ 1880 годъ. (Кн. 11 и 12).

Войдемте, читатель, въ дв крайнія дергачевскія избы, къ нашимъ давнимъ, очень давнимъ знакомымъ, которыхъ хотя блдныя тни еще можетъ быть живутъ въ вашемъ воображеніи. Въ этихъ избахъ, какъ-то сбоку, хвостомъ прилипшихъ къ Дергачамъ, какъ лишній лоскутъ, поселились обитатели такъ еще недавно смытаго стремительными потоками новой жизни Волчьяго поселка, устои котораго были заложены когда-то старозавтнымъ земледльцемъ Мосеемъ. Въ первой изб жили Ульяна Мосевна съ братомъ Вахромемъ и его семьей, во второй — братъ Хипа съ семьей, а въ маленькой двухъоконной избушк, едва поднявшейся отъ земли и скоре напоминавшей шалашъ, чмъ избу, пріютился молчаливый охотникъ Сатиръ съ своей единственной дочерью. Не покинули раззоренную семью и заштатный старый пономарь еотимычъ и старая бобылка еклуша: еотимычъ прилпился къ Вахромю, а еклуша къ Хип. Только солдатки Секлетеи съ ребятишками не было: новыя волны жизни унесли и ее въ жестокій и непонятный водоворотъ.

Мы зайдемъ къ нимъ въ поздній вечеръ того несчастнаго дня, когда мирная дергачевская улица была потрясена однимъ изъ тхъ конвульсивныхъ содроганій, которыя въ періодъ, нами описываемый, спорадически разъ-два въ годъ охватываютъ, какъ болзненные нервные припадки, наши деревни. Такъ по населитренной нитк вдругъ вспыхнувшій огонь пробжитъ съ одного конца до другого и потухнетъ. И было въ этихъ припадкахъ нчто такое странное, необычное, что вотъ наши давнишніе знакомые, эти ‘старые’ деревенскіе люди, собравшись, по старинной привычк, въ избу Ульяны Мосевны, какъ издавна привыкли они длать во всхъ экстренныхъ случаяхъ, скорбно покачиваютъ головами и, вмсто того, чтобы въ качеств ‘мірскихъ’ людей пойти на улицу и помочь поскоре распутаться ей, говорятъ: ‘Что длается-то, что длается-то! Создатель Милосердый!’ И продолжаютъ повторять это и тогда, какъ шумный гомонъ стоялъ надъ улицей, и посл, когда все какъ-то сразу улеглось и стихло на улиц, и слышались лишь отъ времени до времени отдльные выкрики. Мосеева семья — вс были трезвые люди, и хотя любили ‘улицу’, но когда, въ праздникъ эта улица разгуливалась уже черезчуръ, вс мосеевцы обыкновенно, незамтно ни для кого, тихо уходили по своимъ избамъ. Теперь же они нетолько давно уже ушли съ улицы, но Вахромй сердито скликалъ съ улицы всхъ ребятишекъ, этихъ самыхъ любопытнйшихъ смертныхъ, и, къ великому огорченію ихъ, усадилъ на полати, отъ времени до времени покрикивая на тхъ, которые намревались потихоньку улизнуть.

— Не зачмъ, ребятки, туда ходить, говорила и Ульяна Мосевна: — ну, что тамъ смотрть, что слушать? Пьяныхъ смотрть, скверное слово слушать. А этого Богъ не любитъ… Потому Богъ не любитъ, что будешь ежели смотрть да смяться чужому горю — не знаешь какъ кого осудишь… Ты его осудишь, а тутъ, можетъ, горе… Охъ, Господи, Господи! вздохнула Ульяна Мосевна и опустила голову.

И вс словно замерли, такъ какъ всмъ были ясны и понятны и ея слова, и ея вздохи, даже ребятишки какъ будто что-то понимали, потому что слышали совершенно явственно доносившійся съ улицы буйный голосъ смирнаго и ласковаго Хипы, отца однихъ и дяди другихъ.

— Унять бы ихъ, что ли? Очень ужь вс разожглись, наивно сказалъ старшій сынъ Вахромя, мальчикъ лтъ двнадцати, пугливо смотря въ глаза ттки: видимо, онъ былъ или очень робокъ, или то, что онъ видлъ на улиц, было для него ново и необычно.

— Кого унимать-то будемъ, да и судить кого, коли праваго не найдешь, да и виноватаго не сыщешь? отвчала Ульяна Мосевна.

И опять вс молчали и какъ будто ясно понимали и сочувствовали Ульян, только Вахрамй, по привычк сидвшій съ трубкой на порог полуотворенной въ сни двери и выпускавшій медленно дымъ въ щель, поднялся и, выбивая о шестокъ трубку, сказалъ сердито: ‘Поискать бы — нашли!.. Авось оказались бы!’

— Ну, братецъ, насъ съ Петрушей людямъ не разсудить: Богъ разсудитъ одинъ! отвчала Ульяна, съ одного слова понявшая, на что намекалъ братъ.

— А изъ-за чего-жь это у нихъ, ттенька, вдругъ? Все сидли, псни пли, хороводы водили, а тутъ вдругъ и загорлось? спрашивали опять любопытные ребятишки, устремивъ полные недоумнія глаза на замолчавшихъ большаковъ.

Но большаки, повидимому, были сами преисполнены тмъ же дтскимъ недоумніемъ, такъ какъ на вопросъ дтей никто ничего не отвтилъ, и только еклуша повторяла, когда съ улицы доносились до ихъ отдаленныхъ задворокъ взрывы криковъ: ‘Святъ, святъ, святъ! Господи Милосердый! Что у нихъ д.лается-то, что длается-то!..’

— Война! уже не впервые категорически отвчалъ ей еотимычъ, каждый разъ нюхая табакъ: — война, Митревна, компанейская война… Я читывалъ когда-то: бываютъ такія войны…

— Какія-жь это такія войны? спрашивала еклуша.

— А такія — безъ солдатъ. Тутъ вс ужь воюютъ… Тутъ ужь ни командировъ, ни полководцевъ: одне — баталія.. Братъ съ братомъ воюетъ, сынъ съ отцомъ…

— До что они, окаянные! вскрикнула еклуша.— Рехнулись, что ли?.. Али ужь нон на нихъ суда нтъ?

— То-то что нтъ… Самосудное время!.. Когда компанейская ежели война, тогда самосудамъ время всегда. Вотъ въ двнадцатомъ году — ты, чай, сама помнишь? компанейская война была… Казакъ Платовъ воевалъ: вс мужики тогда воевали, съ вилами, съ косами, избы жгли, хлбъ таскали, французовъ топили да обухомъ били… Кто не понравился, того и тюкъ!..

— Такъ чать тогда французъ былъ… А нон гд онъ, французъ-то? Чать француза-то батюшка блый царь всего на окіанъ-море заточилъ?

— Вотъ разв что француза-то нтъ! глубокомысленно сказалъ еотимычъ.

— Полно, старикъ… Это ты все только меня пугаешь, не поврила даже еклуша, а ребятишки давно уже смялись: — какъ не быть начальства? Чтобы надъ мужикомъ да начальства не было? Кто же ихъ, головорзовъ, учить-то будетъ?

— Ахти-хти! вздохнулъ еотимычъ.— Пугаешь? Испугаешься… Мы вотъ съ тобой, старушка, жили въ Волчьемъ поселк, что у Христа за пазухой, ничего не вдали, не знавали… А тутъ люди жили да поживали… да и ни всть куда ускакали!..

— Врно, еотимычъ, врно ты это сказалъ, замтила Ульяна Мосевна.— Намъ ужь, еклуша, ныншній народъ не понять… Не намъ его и судить!

Дйствительно, если разсужденія еотимыча вначал и были довольно-таки фантастичны ради устрашенія восьмидесятилтней еклуши, то послднее его замчаніе было вполн справедливо.

Тому уже около пятнадцати лтъ, какъ семья Мосея Волка, вслдъ за нимъ, переселилась въ его любимую рощу, перешедшую къ нему въ собственность, и основала тамъ чистую земледльческую колонію, мирную, неприхотливую, ‘по божески’, по ддовскимъ завтамъ. Въ этомъ Волчьемъ поселк прожили они вс пятнадцать лтъ, какъ Робинзоны, переселившіеся на необитаемый островъ, сами удовлетворяя почти вс свои неприхотливыя потребности, и только изрдка, и то больше одна Ульяна Мосевна, выходили они за границы выселка и отъ времени до времени сталкивались съ окружавшимъ ихъ міромъ, въ которомъ, какъ имъ казалось, шло все такъ же, что и прежде. Были жалобы, были страданія, такъ же, какъ и прежде, родили бабы въ пол, страдали отъ страды, также били ихъ подъ пьяную руку мужья, были бдные, забижаемые богатыми, были несчастные, забиваемые, вмсто барина, какимъ-то ‘начальствомъ’. (Они даже не знали, какое это начальство было, какъ не знали и теперь, какой-то исправникъ, непремнный членъ, земство, мировой судья — все это смшивалось для нихъ въ одно прежнее лицо: ‘барина’, только этому барину царь не позволялъ уже много ‘баловаться’, не позволялъ людей продавать, на барщину гонять, однимъ словомъ, за все, что прежде вносилось ‘натурой’, велно вносить деньгами). Все было, повидимому, такъ же, какъ и прежде, на все считала своимъ долгомъ, по прежнему, откликаться ‘благомысленная’ женщина Ульяна Мосевна, по прежнему помогала и сочувствовала чмъ и какъ могла, утшая всхъ тмъ, что ‘правоту Господь не оставитъ, что неправота, которая есть, погибнетъ, что не надо отчаиваться, а надо врить и надяться’. И вотъ въ этой масс мелкихъ, будничныхъ явленій для нея совершенно пропадалъ внутренній смыслъ ихъ, она не замчала, что надъ этимъ видимымъ, прежнимъ, однообразіемъ струилось что-то другое. Таково же, или еще наивне было отношеніе къ окружающему и всхъ прочихъ обитателей поселка. И вдругъ какая-то волна изъ житейскаго моря оторвалась и кинулась на ихъ укромный островъ, сразу потопила его въ пучин, а ихъ, утопавшихъ и безнадежно и тщетно боровшихся съ нею, снова выкинула на материкъ!.. Что это была за волна, они, конечно, не знали, не знали, что она именно и родилась отъ того непримтнаго родника, который прежде мирно и ни для кого не видимо текъ подъ вншней неизвстностью будничной жизни, и вдругъ теперь сталъ все чаще и чаще заявлять о своемъ присутствіи какими-то внезапными, періодическими всплесками на поверхность. Но слава Богу! благодаря счастливому случаю, они все же выброшены были въ родное гнздо, въ свой старый ‘міръ’.

— Что-жь, селитесь, селитесь! говорилъ Макридій Софронычъ:— свои люди… Какъ своимъ людямъ откажешь? Пока мста хватитъ, а что посл, то въ божьихъ рукахъ!

И они чувствовали, что это, дйствительно, свои люди, прежніе люди. На первый взглядъ, да и долго еще въ обычныхъ будняхъ своей родной деревеньки они видли все, все ‘по прежнему’: таже ‘земля-кормилица’, тотъ же ‘хлбъ’, тотъ же трудъ, тже мірскіе порядки, тже ‘свои люди’, только молодежь подросла какъ-то скоро, да старики какъ-то стали старе… Попрежнему оставались тже жалобы, тже страданія, но вотъ, мало по малу, въ этихъ жалобахъ и страданіяхъ вдругъ они стали примчать что-то другое, и чмъ больше переселенцы всматривались и вдумывались въ эти жалобы, тмъ меньше они ихъ постигали. И вотъ скоро наши Робинзоны, эти наивные, старые хорошіе люди деревни, сдлались людьми недоумнія. Эти люди, которые все были зрячими, которые все до мелочи понимали въ прежней своей жизни ясно, вдругъ ослпли, какой-то туманъ заволокъ ихъ очи, все передъ ними какъ будто стало мшаться, перевертываться верхъ-дномъ. Какъ будто, вмсто прочной, устойчивой почвы, подъ ихъ ногами оказалась вода: вотъ она заливаетъ все больше и больше, они видятъ, что кто-то гибнетъ, кто-то хочетъ другого спасти, но этотъ другой, тонущій, самъ тащитъ въ пропасть своего спасителя, вотъ одинъ карабкается на берегъ, а другой хватается за него сзади и тащитъ опять назадъ, вс кругомъ что-то кричатъ, говорятъ странное, новое, непонятное, все, что прежде называлось добромъ — въ ихъ устахъ стало зломъ, потерялось различіе между зломъ и добромъ… И вотъ даже сами они, для которыхъ прежде все было такъ ясно и опредленно, сами они, спша и видя зовущихъ на помощь, готовы ринуться къ нимъ, стоятъ пораженные недоумніемъ, ибо не знаютъ кому, какъ, даже зачмъ помогать… Даже т боли, жалобы и страданія, которыя искони ни въ комъ не возбуждали сомннія, а тмъ боле въ Ульян Мосевн, которая всегда спшила къ нимъ на помощь, даже то зло, которое было для нея и для всхъ всегда ясной причиной этого страданія, все это вдругъ приняло такой странный видъ, что не разъ становилась уже въ тупикъ сама Ульяна Мосевна и передъ этими болями и жалобами, и передъ этимъ ‘зломъ’, противъ котораго она когда-то, не задумываясь, ратовала съ такой непосредственной прямотой… Да неужели сама она измнилась? Неужели измнилась внутренняя сущность этихъ людей ‘непосредственной прямоты’ и измнилась вдругъ, такъ-таки взяла и исчезла эта нравственная сила, пережившая тысячелтіе? Въ томъ-то и дло, что нтъ, въ томъ-то и тяжелое недоумніе, въ томъ-то и гнетущая загадка, что вотъ она, Ульяна Мосевна, чувствуетъ въ глубин своей души, что она нетолько не измнилась, но съ тою же прежнею, если еще не большею охотою, готова идти помогать болямъ и жалобамъ, чувствуетъ она, видитъ, что и вс его близкіе и присные, которыхъ она уже знаетъ давно, весь этотъ міръ, съ которымъ она выросла, вс они, все тже въ сущности, съ тми же грхами и добродтелями, и между тмъ — что же это сталось съ ними, что она перестала ихъ понимать? Что такое совершилось, что тже люди — не т, что-то, что прежде она считала въ нихъ несомнннымъ добро, несетъ съ собою зло, несетъ страданія, вызываетъ боли и жалобы, съ другой стороны, то, что нкогда она считала несомнннымъ зломъ, вдругъ приняло видъ несомнннаго ‘добра’, вдругъ заговорило языкомъ несомннной ‘правоты’, требовало себ сочувствія, и нельзя было отказать въ немъ. Въ конц-концовъ, ясность различенія между ‘добромъ’ и ‘зломъ’ вдругъ исчезла, такъ какъ невидимо народилась цлая масса явленій, изъ которыхъ каждое было столь же виновно, сколько и право. Очевидно, не эти присные измнились въ своей сущности (да какъ же этого не видть? Вдь вотъ они, вс тутъ, на лицо, живые!), а произошло что-то другое, народилась нчто ‘новое’, что сразу вышло изъ сферы ясности прежняго цльного міровоззрнія. Это нчто ‘новое’, непонятное, ввергающее въ недоумніе, потребовало созданія новаго міровоззрнія, новыхъ рамокъ, новаго мрила добра и зла… И притомъ это ‘новое’ было такъ объемисто, такъ глубоко захватывало вс основы жизни, оно было такъ неуловимо, порывисто, что не поддавалось уже никакимъ компромиссамъ, никакимъ сдлкамъ съ прежнею ‘совстью’, съ прежнимъ міровоззрніемъ. Въ такіе моменты внезапнаго нарожденія ‘новаго’ ничего нельзя себ представить боле печальнаго, жалкаго и трагическаго, какъ положеніе стариковъ, притомъ же не воспитанныхъ въ условіяхъ дисциплины ума и чувствъ, не способныхъ быстро оріентироваться въ новыхъ сферахъ и не вооруженныхъ противъ неожиданностей. Положеніе это, иногда трагикомическое, но всегда тяжелое и грустное, сразу вырываетъ у человка изъ-подъ ногъ, у самого гроба, всю ту ‘гармонію жизни’, которою онъ жилъ, въ которой считалъ все яснымъ, опредленнымъ, понятнымъ, въ которой для него такъ ярко горлъ идеалъ несомннной ‘правоты’. Не легко, нетолько у дверей гроба, но и въ зрлыхъ лтахъ, при полномъ обладаніи здоровьемъ и умомъ, вдругъ узнать, что твои врованія и идеалы уже устарлые идеалы, что твое мрило добра и зла стало коротко, неприложимо, фальшиво, что непремнно, вотъ сейчасъ, тутъ же надо взять въ руки новое мрило, если ты не хочешь остаться индифферентнымъ къ окружающимъ тебя болямъ, жалобамъ, страданіямъ, требованіямъ…

XVII.

Ульяна Мосевна была ‘благомысленная’ женщина деревенскаго міра, стараго закала, воспринявшая въ свою душу все то чистое, любовное, мирное, устойное, что только выработалъ народный романтизмъ въ суровую пору своей жизни, изъ того же великаго неизсякаемаго, искони одухотворяющаго народъ источника черпалъ свою силу и Минъ Аанасьичъ. При этомъ условіи, Ульяна Мосевна не могла не быть съ нимъ пріятельницей. Но оба они были далеко не одно и то же. Ульяна Мосевна была простая, недалекая женщина, къ тому, что она знала, впитала въ себя, невидимо, какъ чистая губка, изъ народной жизни, профильтровавъ все. это въ своей безхитростной романтической душ — она ничего не прибавила, не могла прибавить своего собственнаго, душа ея была именно только фильтра, не придававшая тому, что черезъ нея проходило, ни собственнаго цвта, ни запаха, ни вкуса. Иное дло былъ другой народный романтикъ, Минъ Аанасьичъ, хотя онъ почерпалъ свою силу изъ того же источника, что и Ульяна Мосевна, но онъ былъ вмст и ‘творецъ’. ‘Народная правда’, прошедшая черезъ душу Ульяны Мосевны, въ своемъ чистомъ, безпримсномъ вид, не пригнетала его, не давила его самостоятельное творчество такъ фатально, какъ Ульяну Мосевну, постоянно опираясь на эту ‘народную правду’, онъ тмъ не мене, въ данный моментъ, какъ беззавтный художникъ, властвовалъ надъ нею, вносилъ въ нее нчто изъ своего творчества, придавалъ ей каждый разъ, своеобразный вкусъ и цвтъ. Онъ весь жилъ этой постоянной трансформированной ‘народной правдой’, его маленькая голова ежеминутно работала надъ этими новыми формами правды, никогда не измняя ея сущности, и потому, не было такого положенія, гд бы и когда онъ не могъ оріентироваться съ этой ‘правдой’, много проходило передъ нимъ этихъ положеній, много вокругъ него падало подъ игомъ ихъ народныхъ романтиковъ, многіе впадали въ мрачный и отчаянный пессимизмъ, но для Мина Аанасьича непрестанно сіяла эта ‘правда’, вчно юная, вчно живая — и непрестанно разукрашивалъ онъ ее цвтами воображенія и фантазіи. Были эти фантазіи, часто и очень часто, глупы, нелпы до очевидности, иногда больше раздражали, объостряли раны страдающихъ, за что эти страдающіе платили ему презрніемъ, насмшкой, даже негодованіями — но изъ подъ этихъ нелпыхъ фантазій и разрисовокъ всегда сіяла все таже неувядаемая ‘правда’. Сколько уже людей, носителей ‘старой правды’ сгибло, изврилось въ эту ‘старую правду’ или заскорузло въ ней фанатически, когда измнились положенія и являлась необходимая поправка въ этой ‘старой правд’, но въ то время, какъ эти люди упорно, въ отчаяніи силились удержаться за эту ‘старую правду’ и заскорузнуть въ ней, будучи не въ силахъ понять новыя положенія — Минъ Аанасьичъ уже творилъ ‘новую правду’.— Нтъ не ‘новую правду’. ‘Правда’ всегда оставалась неизмнной, въ какія бы путы и паутины ни была она заткана — это неизбываемая ‘правота въ себ‘, внутренняя правота собственнаго существованія всхъ труждающихся и обремененныхъ, ибо у народа только и есть дв правоты, и нтъ больше: это правота производителей необходимыхъ потребностей жизни и правота романтика, какъ безкорыстнаго носителя и ратника за ‘идею’ этой правоты. Нтъ, не ‘новую правду’ творилъ Минъ Аанасьичъ — такъ какъ никакой ‘новой правды’ народъ сотворить не можетъ — а творилъ новыя формы ея.— Вотъ въ этомъ-то и различались между собою два романтика: Ульяна Мосевна и Минъ Аанасьичъ. Этой способности творчества, этого умнья отршаться отъ формы, не измняя содержанія, этого умнья въ новыхъ положеніяхъ открыть присутствіе неувядаемой ‘правды’ и не имла ‘благомысленная’ женщина Ульяна Мосевна. И вотъ, когда вмсто ясной, опредленной, понятной и разработанной столтіями ‘старой правды’, передъ нею выстудили новыя положенія, повидимому, поколебавшія эту правду до самыхъ основъ — любящая, романтическая натура ея подсказала ей только одно: что въ новыхъ положеніяхъ тоже нтъ ни правыхъ, ни виноватыхъ. Но идти дальше этого она не могла.

Не мало передумала своимъ непосредственнымъ умомъ Ульяна Мосевна за то время, когда надъ Волчьимъ поселкомъ пронеслась гроза и съ корнемъ сорвала столтній дубъ съ его вковыхъ устоевъ, но сколько она ни думала, она ничего не поняла въ новыхъ жизненныхъ положеніяхъ, ничего не поняла въ Петр — и ршила, что все это послано Богомъ въ наказаніе за какіе-нибудь ихъ, личные грхи. Но когда, возвратившись въ старый знакомый дергачевскій міръ, она увидла, что и тамъ везд бушуетъ та же непонятная буря, и также рушитъ старые ‘устои’, видимымъ образомъ разрушая прежнюю гармонію и не созидая вмсто нея никакой новой, она ршила, робко и скромно, съ болью въ сердц: нтъ больше въ мір правды!.. Но разв прежде, при крпостномъ прав, была правда для ней? Была: кром общей, неувядаемой правды труждающихся и обремененныхъ — для нея существовала еще правда, тотъ нравственный устой, который давалъ возможность ясно различать добро, ясно осязать страданіе и идти на помощь, была возможность подвига, былъ смыслъ въ самоотреченіи, были смыслъ и возможность ‘идейной’ жизни для народнаго романтика. Этой возможностью, этимъ смысломъ жили милліоны ‘человческою жизнію’, полною значенія, и умирали въ сознаніи этого ‘значенія’, какъ люди, а не какъ подъяремные скоты. И вдругъ эта правда исчезла, стала непригодной, ненужной — и почмъ знать (она могла судить по Петру, по всей исторіи со своей семьей), можетъ быть, она уже приноситъ зло, вмсто добра, вызываетъ страданія, вмсто исцленія. Вотъ она и пошла на проломъ за эту ‘старую правду’, она не щадила ни силы, ни энергіи, ни достатковъ, она все отдала на эту борьбу противъ племянника — и что же получилось въ конц?— Хипа спился, озлобился, озлобилась его жена Прасковья, нелюдимъ сталъ Вахромей, сталъ бояться міра, улицы, сталъ ‘обособляться’, чтобы только не тронули, даже дтей держитъ въ сторон отъ улицы… А что сталось съ Ванифантіемъ, вдругъ оторвавшимся отъ прежнихъ устоевъ, съ солдаткой Секлетеей? что станется съ ея ребятишками? Кто же виноватъ? Петръ? Да виноватъ ли онъ, полно? Разв не добра онъ имъ хотлъ? Разв бы ихъ не могли также раззорить, но уже другіе, ‘чужіе’, напримръ, барыня, которая уже и намревалась это сдлать, не подоспй Петръ и не спаси ихъ имущество? Что бы они стали противъ нихъ, противъ этихъ чужихъ длать? Также искать правды? но нашли ли бы они ее? Ужь если не нашли тутъ, то тмъ паче не нашли бы тамъ… И наврно погибли бы они еще хуже, и еще больше было бы зла и страданій. Разв не знала она такихъ примровъ, гд погибали смирные старые люди отъ ‘чужихъ’ людей? А поселись она вмст съ Петромъ, съ этимъ человкомъ, знающимъ все въ новыхъ положеніяхъ, можетъ быть, знающимъ уже и ‘новую’ правду — покорись они его уму — кто же бы ихъ раззорилъ такъ легко тогда? И столько было бы избгнуто золъ и страданій!.. Такъ думала Ульяна Мосевна, у которой уплывала изъ рукъ ‘старая’ правда, терялся смыслъ жизни, такъ безпомощно работалъ ея мозгъ, силясь постигнуть и разобраться въ новыхъ положеніяхъ, но не имя силъ, чтобы создать для себя ‘новую правду’… Да и когда же создать ее? Если на выработку ‘старой правды’ потребны были столтія, то почему же на созданіе ‘новой правды’ достаточны должны быть два десятилтія? И если уже въ недоумніи между старой и новой правдой остановилась Ульяна Мосевна — то сколько милліоновъ деревенскихъ людей, завдомо хорошихъ, этой деревенской старой интеллигенціи, стоитъ теперь въ томъ же недоумніи, растерявшіеся, потерявшіе смыслъ жизни, ушедшіе въ себя, боязливые, бгущіе ‘мірской улицы’, на которой нкогда они чувствовали себя какъ дома, въ которой все понимали, и въ которой теперь все стало выше ихъ пониманія. Ибо въ данный моментъ она поставила задачи столь глубокія и великія, которыя не стояли никогда передъ ‘старой правдой’… И когда же все это совершилось? Совершилось — когда такъ еще недавно ‘старая правда’ торжествовала и ликовала, общая освобожденіе для всхъ труждающихся и обремененныхъ!

Много передумала обо всемъ этомъ Ульяна Мосевна. Часто вспоминала она Еремя Еремича Строгаго: вотъ то-ли не ‘умственный человкъ’ былъ, то-ли не человкъ ‘старой правды’, а что сдлалъ? Ушелъ отъ міра, отъ своихъ, ушелъ въ городъ, какъ себялюбецъ, не захотлъ за одно съ міромъ тяготу нести. А еще лучше: какъ онъ отнесся къ горю ихъ семьи, когда они изнемогали въ тяжб? ‘Да, говоритъ, дла!’ Вотъ и онъ такой-же, и онъ не знаетъ, что длается съ народомъ. Конечно, думала Ульяна Мосевна:— много, много несправедливости надъ народомъ, жмутъ все еще бары, жмутъ кулаки-купцы, поборы большіе, мало у крестьянина земли и лсу, все это такъ, да съ самимъ-то народомъ что длается? Вдь при барщин житье не лучше было, а народъ былъ не такой, дружне жилъ, ровне, тсне… Что говорить! Были и тогда драки, и несправедливость была, да вдь видно было, изъ-за чего эта драка и кто въ ней виноватъ, кто правъ, и несправедливость была для всхъ явне: ежели несправедливый человкъ и длалъ несправедливое дло, такъ онъ и самъ зналъ, что несправедливое дло длаетъ. Ты ему скажешь, а у него одинъ отвтъ: ‘а вотъ хочу такъ, и длаю!’ Тутъ явное дло, что человкъ только ‘ндравомъ’ да нахрапомъ беретъ, а ныньче… Разв Петръ ей такъ отвчалъ?

Когда два года тому назадъ, семья Мосея Волка изнемогала въ тяжб съ племянникомъ и братомъ, Ульяну Мосевну съ ея близкими еще поддерживала вра въ ‘старую правду’, она говорила тогда, несмотря на вс испытанія: ‘ежели бы не знать, что у Бога правду сыщешь, лучше бы въ гробъ лечь’, теперьже она чувствовала, что и сама ‘старая правда’ стала безсильна…

Все это она думала и передумывала и въ этотъ вечеръ, все съ тмъ-же безнадежнымъ результатомъ въ конц, съ тмъ же скорбнымъ покачиваніемъ головы.

На улиц уже темнло все больше и больше, а Мосеевцы все еще хорошенько не знали, что случилось въ дергачевскомъ міру, хотя они по прошлогоднимъ подобнымъ же исторіямъ и предполагали, въ чемъ могло быть дло. Они все поджидали, не зайдетъ ли кто съ улицы. То Вахромй, то Ульяна Мосевна выглядывали въ волоковое окно, но кром все больше и больше таявшей въ сумеркахъ толпы, какъ темныя волны качавшейся вдалек, никого не видали. Вотъ, наконецъ, отъ толпы остались только чуть видные силуэты небольшихъ разорванныхъ группъ.

— Что это Прасковья нейдетъ съ Хипой? Вдь уже поди часа два, какъ она за нимъ побжала, сказала Ульяна Мосевна.

— Не набдилъ бы чего, прибавилъ Вахромй: — вдь оно въ толп-то, что на вод: снесетъ въ омутъ — и не почуешь.

— Спаси Господи, Мать Пресвятая Богородица, по суши странствующихъ, по водамъ плавающихъ… Долго ли человку до бды! благочестиво шептала еклуша.

Но вотъ послышались тяжелые и нетвердые шаги, затмъ какое-то ворчанье — и въ избу стала валиться, держась за косяки, могучая туша Хины, безъ шапки, въ однорукавк на одну правую руку, съ осовлыми глазами и уставшимъ лицомъ.

— Куда лзешь медвдь, говорю!.. Ступай въ избу да дрыхни!.. Куда ты теперь годишься? кричала сзади Прасковья, держа въ одной рук мужнину шапку, а другою силясь вытащить его назадъ.

— Оставь его, Паша, сказала Ульяна Мосевна: — дай, отсидится немного… Что съ него взять!

— Ну, ступай, сиди, толкнула мужа на лавку Прасковья и сама тотчасъ же опустилась на другую, съ истомленнымъ лицомъ, поправляя на голов платокъ.

— Охъ, батюшки мои!.. Охъ, силъ нтъ!.. Изъ моченьки выбилась! выговаривала она, задыхаясь отъ одышки:— охъ, проклятые! Охъ, ненавистники! Охъ, головорзы! повторяла она.

Вс такъ ясно понимали эти вздохи, что никто и не думалъ о нихъ спрашивать у Прасковьи, а тмъ боле разспрашивать ее о томъ, что было, такъ какъ наврно отъ нея услыхали бы больше причитаній и крпкихъ словъ, чмъ дла.

— За-аду-ушу… всхъ за-аду-ушу-у!.. Вотъ какъ возьму, какъ поро-снка… ворчалъ между тмъ Хипа, сидя на лавк, и склонивъ безпомощно державшуюся на ше голову. Онъ вытягивалъ кулакъ и, скрипя зубами — что придавало его широкому, добродушному лицу больше комическое, чмъ устрашающее выраженіе — показывалъ видъ, какъ бы душилъ поросенка.

— Сиди! крикнула на него Прасковья: — ворчи тамъ! Нажрался зелья-то и развозился, что пьяный медвдь!.. Доваливался бы ужь до берлоги-то!.. Задушишь!.. Какъ же! Передушишь ихъ всхъ-то, ненавистниковъ!.. Разв сами себ горло перегрызутъ, одна надежда!

— Пере-е-душу-у! Всхъ передушу! вдругъ заоралъ Хипа, протянулъ руки, оглянулъ всхъ мутными глазами, вскочилъ и опять повалился на лавку: — подавай ихъ… А-а! По-о-длыя души… Вишь за окномъ прячутся… Я васъ разыщу-у-у!.. ворчалъ онъ, съ неизбжнымъ уснащеніемъ каждой фразы цлымъ потокомъ крпкихъ словъ.

— Али его кто раздразнилъ? спросила Ульяна Мосевна.

— Кто? Извстно кто!.. Петрушку увидалъ…

— Да разв онъ пріхалъ? спросила съ невольнымъ изумленіемъ Ульяна Мосевна, такъ какъ извстно, что Петръ въ Дергачахъ, со времени прізда изъ Москвы и поселенія въ барской усадьб, еще не заявлялся:— да къ кому онъ? Съ кмъ?

— Къ кому? Не къ намъ… Не бойся! Рыло-то тоже чай стыдно показать нищимъ-то… Они по насъ не здятъ… Къ Пиманамъ прохали, на праздникъ вишь, съ Графскимъ Митродоромъ…

— Зачмъ онъ? все въ большемъ недоумніи, спрашивала Ульяна Мосевна.

— А я почемъ знаю!.. Спроси поди!.. Что имъ, подлецамъ! здятъ въ шарабанахъ, да нищимъ глаза мозолятъ!.. Имъ что! Имъ еще любо, что у нищихъ-то отъ зависти слюни текутъ, на нихъ глядя, что они отъ злости въ кабак винищемъ полоскаются… Имъ что, подлецамъ!.. Не ихъ бокамъ достается… У нихъ жеребцы хорошіе! Какъ начала вольница-то, съ пьяна да съ досады, въ мертвую голову бунтовать на улиц, такъ они, не бойсь, жеребца-то поворотили, да черезъ задворки… Проклятые!.. Кровопійцы!.. сыпала безостановочно раздраженная, нервная, грубая Прасковья.

— Переду-ш-у-у! Всхъ передуш-шу! вторилъ ей Хипа.

— Да и надо бы… Все одно отвчать-то!.. Авось жадность поукротили-бы… Сама бы своими руками красивую-то рожу исцарапала! неистовствовала Прасковья: — каломъ бы вс ихъ пенжаки-то облпила!.. Ходи! Гуляй, тогда!.. Ищи богатыхъ невстъ!.. Ха, ха, ха!.. И Прасковья захохотала нервнымъ, болзненнымъ, нехорошимъ смхомъ.

— Ну, полно-те, Паша!.. Ишь ты разгасилась! сказала Ульяна Мосевна:— пойдемте-ка и въ самомъ дл, я васъ провожу, ложитесь-ка со Христомъ… Сонъ все покрываетъ!.. Бери мужа-то, а вы, ребятки, пойдемте со мной… Я васъ провожу… Темно вдь, говорила она дтямъ Хипы.— Пойдемъ, еклуша.

— Ну, медвдь! Поворачивайся!.. толкала Прасковья уже задремавшаго Хипу.— Ну, вались, ступай къ жен подъ бокъ, пока въ губу кольцо не продли… Глядишь, и не почуешь, какъ съ эдакой битвы въ тюрьму угодишь!.. Вдь имъ, подлецамъ, что до того, что медвдь съ женой спать не будетъ! Охъ ты, горе мое! говорила Прасковья съ какой-то болзненно-отчаянной ироніей.— Ну-ка, помогите, родные, обратилась она къ сидвшимъ. Молчаливый Вахромй всталъ и, не выпуская изъ-рта трубку, подхватилъ, не говоря ни слова Хипу подъ правое плечо, а еотимычъ, крехтя, схватился обими руками за лвую его руку, и Хипу благополучно сволокли за ворота.

Хипа былъ, дйствительно, очень похожъ на медвдя, у котораго раззорили зачмъ-то берлогу, въ которой цлыми столтіями и цлыми поколніями его прапраддовъ все было такъ плотно уложено, укладено и облежано, такъ мягко и тепло лежалось. И вотъ теперь, зачмъ-то побезпокоенный, смирный и неповоротливый Михаилъ Иванычъ, выпуча глаза, ничего не понимая, носился по лсу, безъ пути ревлъ, безъ пути ломалъ сосны, безъ пути бросался на проходящихъ, такъ какъ вс ему казались виноватыми въ его непонятной и непостижимой ему невзгод. И будетъ онъ носиться до тхъ поръ, пока вновь не попадетъ на глубокую, всю усянную на дн, какъ пухомъ, сухими листьями яму, и, свалившись въ нее, почувствуетъ, что стало опять тепло, уютно, улежно и, главное, никто опять долго его не увидитъ и не побезпокоитъ.

У воротъ избы Хипы, Ульяна Мосевна передала ребятишекъ еклуш и, не надясь уже получить отъ Прасковьи какія-либо боле точныя свденія объ уличной исторіи и о Петр, она пріостановилась, посмотрла вдоль улицы, по которой изъ оконъ еще мелькали огни и двигались еще чьи-то тни, и подумала, къ какому бы человку получше зайти? Кто же для нея могъ быть лучше Мина Аанасьича? Сказавъ въ окно Вахромю, что она зайдетъ ненадолго къ Мину, она направилась на другой конецъ деревни.

На улиц уже стояла полная тишь и мракъ осенняго вечера сгущался все больше и больше, какой-то мглистый, пронизывающій, влажный и холодный, огни въ темнот горли ярко и падали изъ маленькихъ оконъ избъ полосами черезъ дорогу. Вмст съ влажностью подымались и плыли по улиц пары отъ свжаго навоза. То тамъ, то здсь со дворовъ слышались фарканье лошадей, похрюкиванье свиней и стукъ отъ ударявшейся, въ темнот дворовъ, о стны скотины. На улиц всякій звукъ слышался отчетливо, рзко. Слышно было, какъ въ однхъ избахъ, ужинавшіе хозяева говорили медленно, протяжно, прожевывая пищу. Только въ большой шести-оконной изб Пимановъ, освщенной керосиновой, висвшей съ потолка лампой, отъ которой яркій колыхающійся свтъ широкой полосой освщалъ противоположную половину деревни, слышался громкій разговоръ Андрона и Сергя, перебивавшихъ другъ друга, и старосты Макридія. Хозяева и староста сидли за самоваромъ. Вотъ навстрчу Ульян шелъ тихо кто-то пьяный, качаясь и едва двигая ногами, остановился, посмотрлъ на Ульяну и, выругавшись, прошелъ дальше. Вотъ, отъ чьихъ-то воротъ отдлились дв фигуры, вышли на середину улицы, и вдругъ въ сумеркахъ раздались звуки гармоники. Это шелъ съ кмъ-то — но съ кмъ именно Ульяна Мосевна не разглядла — наскучившій фабрикой Прошка. Онъ игралъ на гармоник, плъ, говорилъ и смялся въ одно и тоже время.

— Ахъ ты удивительная, восхитительная! Изъ кусточковъ шла, сапожки нашла, плъ Прошка и затмъ, захохотавъ, говорилъ:— весьма хорошо вышло!… Ве-есьма даже… занятно! Ха, ха, ха!… А то заспались безъ на-асъ… Да-а!… Заспались старички безъ на-а-асъ!…

И опять выдлывалъ трели на гармоник:

Ахъ, изъ кусточковъ шла.

Сапожки нашла,

Сафьянненькіе.

— И изъ-за чего, братецъ мой!… Предположительно, что ровно не изъ чего… Такъ, истинно позаспались вс… Кровь разбить!… Да вдь вс… Старухи — и т… Хипа завозился… Разожгли старичковъ!…

— Все Борисъ, сказалъ спутникъ.

— Что Борисъ! говорю: заспались… Полировку надо было въ кровь пустить… Конечно, тоска, скука здсь… Какое удовольствіе!… Это вотъ на фабрикахъ, выйдешь въ праздники, музыка, псни, развлеченіе… А здсь…

И опять гармоника:

Ахъ, сафьянненькіе,

Чулочки нашла,

Со стрлочками…

Ахъ ты, удивительная,

Восхитительная.

— Все раскольникъ это… Мишка Раскольниковъ теперь разжегся на ‘стояньи’ такъ, что… Мы, братъ, это оченно понимаемъ, ежели въ эдакомъ час тронуть!… Упаси Богъ!… Ни отецъ родной, ни мать родная — никто… Потому — кровь крови проситъ! На кровь просится! Ежели теперь кровь на кровь просится и ежели ей помху сдлать — въ эдакомъ раз она на все бросится, а свое возьметъ… Вотъ, посмотри, у него съ отцомъ даромъ это не пройдетъ… У насъ родители очинно строги были, но что касательно ‘стоянья’, ежели парень съ двкой ‘стоятъ’ — никогда чтобы препятствовать… Потому, безъ помхи — либо сама кровь отойдетъ, либо свадьба будетъ… Ну, только, ежели помха…

Ахъ, чулочки нашла,

Со стрлочками…

— А Петька-то Ванифантьевъ, продолжалъ Прошка: — фа-аарсистъ, братъ!… Надо бы его въ науку…

— Онъ далеко пойдетъ… Его не загонишь, прибавилъ спутникъ.

— А Анютк Пимановой за нимъ быть!… Это ужь какъ пить дать!… Янька пиши отпускную! Потому теперича, посл такого, можно сказать, происшествія, ему пропишутъ Пиманы-то…

Гд-жь сапожки нашла?

Гд чулочки нашла?

Я вдоль улицы шла,

Подъ кусточки зашла…

Звуки гармоники и голоса постепенно пропадали вдали. Ульяна Мосевна нарочно пріостановилась и прислушалась, что говорили парни, сначала она мало поняла, но когда Прошка сказалъ, что Анютк быть за Петькой, Ульяна Мосевна невольно перекрестилась и пошла дальше. Почему она перекрестилась — радовалась-ли она этому, или же открещивалась, какъ отъ бды — она и сама не знала хорошенько. Просто, въ ней сказалась вдругъ старая привязанность къ племяннику, котораго ростила она сиротой, какъ родная мать, и вотъ она перекрестилась теперь такъ же, какъ крестилась при каждомъ важномъ акт его жизни, когда онъ былъ близокъ къ ней.

Ульяна Мосевна дошла до двужильной избы Мина Аанасьича, въ первой половин, у его брата, должно быть уже вс спали. Огонь свтился только на половин Мина Аанасьича, откуда раздавался громкій, суровый голосъ его жены, очевидно, ругавшей Мина. Ульяна Мосевна невольно пріостановилась, прислушалась и задумалась: идти ей или нтъ.

XVIII.

— Ну что, улишные скоморохи? Что? Спраздновали свадьбу на улиц? Вишь какое веселье было! А? У кого такія свадьбы бываютъ? Натко-съ вся улица пировала!.. Еще бы, никто другой — скоморохи уличные свадьбу играли! Чему другому и быть! говорила однообразнымъ басистымъ тономъ едора, дудя словно майскій жукъ, попавшій въ комнату въ открытое окно.

— Ахъ вы, скоморохи! Долго ли вамъ добрыхъ-то людей смшить? вдругъ подходила она къ столу, за которымъ сидли мужъ и сынъ, и внезапно поднимался выше тонъ, какъ тотъ же жукъ, стучавшійся то въ стны, то въ потолокъ: — хорошее дло придумали, что говорить! Пора бы за умъ хватиться… Пора бы къ хорошимъ людямъ, а не къ пьяной улиц поближе стать… Да вдь, милые мои, надоть бы прежде рыло-то суконное вымыть! Вдь прямо съ улицы-то, въ грязныхъ лаптяхъ, въ чистые-то хоромы не пускаютъ… Вишь разлетлись!.. Вдь Пиманы-то, други любезные, люди, хозяйственные крестьяне, а не уличные шатуны… Вдь Пиманъ-то…

И вдругъ едора, не докончивъ словъ, мняла тонъ и жужжала уже иронической пвучей мухой.

— Стыдъ-то я съ вами потеряла!.. Голову свою загубила!.. Ну, какъ я теперь на улицу покажусь… Ну? Что я скажу?.. Поздравлять станутъ: ‘поздравляемъ — да молъ, едора Васильевна, съ нарченнымъ’… Ну, что мн говорить? Что я скажу? Ну, совтуйте, учите!.. Ну-у…

— У-у, оглашенные! неожиданно заканчивала она уже опять басомъ.

Но, странное дло, какъ ни измняла тонъ едора Васильевна, какія рулады ни выдлывалъ ея голосъ — она не дождалась ни обычныхъ ‘рацей’, ни внезапныхъ взрывовъ Мина Аанасьича, ни обычной добродушной улыбки отъ Яньки, которая неизмнно витала на его лиц во время войны между отцомъ и матерью. Это, наконецъ, она замтила и даже съ безпокойствомъ, не переставая жужжать, стала внимательно всматриваться въ ихъ лица.

Яня сидлъ за столомъ, надувшись, какъ большой ребенокъ, у котораго отняли куклу: ему какъ будто уже и самому стыдно, что онъ по такимъ пустякамъ капризничаетъ, хочется ему разыграть уже взрослаго, и въ то же время непонятная, еще дтская связь съ игрушками, которыя доставляли еще вчера такъ много удовольствія, невольно заставляла ребячески дуться. Онъ сидлъ, опустивъ носъ, и неохотно жевалъ хлбъ.

Минъ Аанасьичъ сидлъ по другую сторону стола и моргающими глазами смотрлъ то въ одинъ уголъ избы, то въ другой, стараясь избгать взглядовъ жены. Отъ времени до времени, онъ то потиралъ кулакомъ поясницу, то всей спиной чесался о стну. Маленькое лицо его свтилось по-прежнему, по-прежнему, казалось, сіяли его большіе, добрые, срые глаза той вызывающей веселостію, съ которою онъ привыкъ встрчать обрушивавшіеся на него суровые упреки ‘солидныхъ людей’. Тмъ не мене, однако, было замтно, что онъ весь какъ-то съежился, иногда по его лицу пробгало выраженіе усталости и полнаго изнеможенія, какъ будто онъ весь нылъ подъ тяжестью какого-то невидимаго, непонятнаго угнетенія. Такъ бываетъ, когда человкъ давно уже привыкшій въ извстному явленію, къ которому всегда относился подозрительно — неожиданно узнаетъ, что оно иметъ значительно большіе размры, чмъ онъ предполагалъ. Нчто подобное было и съ Миномъ Аанасьичемъ. Давно, цлый свой вкъ провелъ онъ подъ непрерывнымъ угнетеніемъ деревенскаго ‘хозяйствованія’, которое, съ самаго момента его рожденія, обрушилось на него всею тяжестію, всевозможными способами давало знать о себ, всми самыми ничтожными мелочами деревенскаго обихода неуклонно кричало о своей сил, о своемъ значеніи, грозило, за легкомысленное отношеніе къ нему, всми житейскими кознями, болзнями, униженіями, холодомъ и голодомъ, душило всякую малйшую попытку мятежнаго духа вырваться изъ подъ его гнета — все это зналъ Минъ Аанасьичъ, и со всмъ этимъ дтски-наивно воевалъ, но онъ не предполагалъ, чтобы разгулъ этого ‘хозяйствованія’ оказался вдругъ такъ жестко, такъ грубо, въ то время, когда Минъ Аанасьичъ такъ давно уже жилъ надеждой, что этой жесткости и суровости положенъ конецъ. И вотъ этотъ разгулъ хозяйствованія, неожиданно сказавшійся лишь только его потревожили, въ то время, когда онъ уже укладывался было въ мирныя и мягкія формы — этотъ-то внезапный разумъ и угнеталъ Мина Аанасьича, какъ внезапно вдругъ пригинаетъ къ земл ударъ молніи въ ясный, веселый день, при свтломъ, чистомъ неб, по которому весело неслись только блыя, молочныя облака. И вдь ни Мина, ни Яни никто не оскорбилъ, никто прямо не насмялся имъ въ лицо, какъ это можно предположить изъ слонъ едоры Васильевны, ничего подобнаго не было. Когда Минъ Аанасьичъ, посл встрчи съ Графомъ и Петромъ на задворкахъ, услыхавъ крики Пимана, побжалъ опять на улицу и увидалъ безобразную драку у воротъ Пимановой избы — онъ на первый разъ закричалъ: ‘батюшки-свты!.. Да что вы отцы родные? Господи Милостивый’!.. и бросился было разнимать, но когда тутъ же оттолкнутый кмъ-то въ грудь, всмотрлся въ безобразную, барахтающуюся кучу тлъ, когда разсмотрлъ остервнившіяся лица дтей Пимана, Андрона и Сергя, уже прижимавшихъ колнками грудь, плечи, руки и ноги валявшагося Бориса, злое лицо котораго смялось такимъ нехорошимъ смхомъ, когда увидалъ Пимку — внука, бросавшагося, какъ щенокъ, истерзаннаго Алешку, наконецъ, самого Пимана, дрожавшаго отъ гнва и старости, сердитую Катерину Петровну — онъ надвинулъ на уши шапку и пошелъ домой, не обертываясь, повторяя въ слухъ: ‘ну, какъ хотите’!.. Богъ съ вами!.. какъ хотите!.. Не намъ ужь, вамъ жить… Какъ хотите’! По дорог онъ увидалъ Яню, который стоялъ на углу прогона, прислонившись къ чьей-то изб, и какъ будто забывшись, разсянно перебиралъ лады гармоники, словно не замчая, что это было вовсе некстати. ‘Пойдемъ, Янька, домой’!.. зачмъ-то сказалъ мимоходомъ старикъ, все потряхивая головой, какъ будто въ ней что-то стало неловко! И Янька, почему-то, то же не зная зачмъ, пошелъ за отцомъ нога за-ногу. Съ человкомъ вообще бываетъ такъ, а съ непосредственными натурами тмъ чаще, что иногда онъ ршительно не въ силахъ разобраться и понять самые бьющіе въ глаза факты и упорно лзетъ на рожонъ, напротивъ, другой разъ весь преисполняется такой чуткостью, что вдругъ безсознательно проникаетъ интимную глубину самыхъ сложныхъ явленій. Онъ ничего не можетъ объяснить въ нихъ, не можетъ ясно проанализировать даже для себя эти явленія, но внутренняя чуткость говоритъ въ немъ сильне всякихъ доводовъ разсудка.

Вотъ это-то неопредленное ощущеніе неполноты въ прежней цльности и округленности, такъ неожиданно сказавшееся въ этотъ вечеръ, и угнетало Мина Аанасьича, оно-то сразу и обезсилило его… На выкрики жены онъ не обращалъ никакого вниманія, они его только начинали раздражать, какъ раздражаетъ жужжащая подъ ухомъ муха, онъ уже начиналъ сердиться и, можетъ быть, между ними произошла бы обычная баталія съ ухватами, кочергами и прочими орудіями, всегда такъ смшившая Яньку, какъ въ избу вошла Ульяна Мосевна. Минъ Аанасьичъ сначала всматривался въ нее, не узнавая, пока она молилась, и вдругъ въ его глазахъ что-то блеснуло яркое, веселое, мягкое, сердечное, потомъ все это разлилось по маленькому лицу, по лучистой бородк, по широкимъ губамъ, по жиденькимъ, растрепаннымъ волосамъ, изъ-подъ которыхъ свтилась желтоватая лысина, и онъ сказалъ:

— А, благомысленпая жена!

И, сказавъ это, моргнулъ, улыбнулся и съ особеннымъ уже удовольствіемъ почесалъ кулакомъ поясницу. Сразу повернулся на мст и Янька, какъ будто съ тряской мостовой, по которой онъ халъ, телега свернула на гладкую и ровную дорогу. Сразу измнила выраженіе лица и едора. Такъ всегда, въ минуты неопредленныхъ томленій и тяжелыхъ отношеній между близкими, бываетъ пріятно появленіе добраго гостя, съ которымъ каждый любилъ не разъ говорить по душ и который въ одинаковымъ вниманіемъ относился къ жалобамъ, болямъ е горю каждаго.

— Здравствуйте… Ишь я какъ поздно!.. Не взыщите, сказала Ульяна Мосевна.

— Здравствуй, Ульяна Мосевна… Что за взыски? Хорошему человку всегда рады, перемнила опять тонъ едора Васильевна на жалобный и плаксивый и стала вытирать рукой столъ, зная, что Ульяна Мосевна была чистоплотная женщина и могла худо отозваться объ ея хозяйственности.

— Что длается-то, что длается! сказала Ульяна Мосевна, присаживаясь къ Мину Аеапасьичу на скамью и покачивая головой.

— Война, улыбнувшись ей какъ-то любовно, съ прежней вызывающей беззавтностью, отвтилъ Минъ Аанасьичъ.— Везд война… Вотъ и мы съ женой все воюемъ… Чмъ бы Богу молиться, а мы, дураки, воюемъ!.. Вотъ ужь сколько лтъ отбиваюсь!.. Думаю, вотъ миръ, анъ…

— Да ужь пора бы вамъ перестать… Старики ужь, а все пустымъ дломъ занимаетесь, замтила Ульяна Мосевна, шутя.

— Да вдь, Мосевна, что мн съ нимъ длать-то! вдругъ заныла едора.— Вдь, голубушка, все думается, авось въ умъ придетъ…

— Ужь гд, Васильевна, на старости лтъ мняться? Трудно, мать, это… Ужь теб бы оставить надо… Изъ стараго молодого не сдлаешь.

— Да мн-то плевать на него, одра эдакаго, да вдь сынъ ростетъ… Надо ли ему человкомъ быть?.. Въ отца, что ли, ему быть? Вдь ему жить надо! плакалась едора.

— Богъ дастъ, и онъ человкъ будетъ: въ кого ему худымъ быть? прибавила больше для утшенія едоры Ульяна Мосевна, мало, повидимому, интересуясь ея давно знакомыми всмъ въ Дергачахъ жалобами, и тотчасъ же снова обратилась къ Мину Аанасьичу.

— Ну-ка, Минъ Аанасьичъ, ты то скажи, что въ мір-то длается, а? Правда-то гд? Правды-то вдь въ мір не стало: оттого ли, что вс мы виноваты, али оттого, что ужь и виноватыхъ нтъ — не знаю.

— Правота есть, проговорилъ Минъ Аанасьичъ:— неправотой, можетъ, только сказывается, какъ-то необычно робко добавилъ онъ.

— Да какая же это правота, ты то подумай: люди дерутся, отецъ на дтей, братья на братьевъ… А виноватаго нтъ!.. Какъ же это? Вдь это, по старинному говорятъ, послднія времена…

— Можетъ, и послднія… неправот! сказалъ Минъ Аанасьичъ и какъ-то конфузливо улыбнулся:— можетъ, ей предлъ пришелъ… Дальше куда пойдешь?.. Дальше нельзя. (Минъ Аанасьичъ пріостановился).— Дальше нельзя, повторилъ онъ еще разъ.

— Ну, а это какъ же, что вс правы, что виноватаго никого нтъ? Коли правот сказаться, такъ и виноватый былъ бы и правый виднъ… А мы вс себя правыми почитаемъ. Это какъ же? Вдь вотъ, взять хоть бы старое время: грха было тоже не мало… Вс гршны были… Разв тоже жадности, али злобы, али обмановъ, зависти, али жестокосердія не было? Все было… Да за то же всякій, по грхамъ своимъ, и каялся… Разв кто себя, въ грх, правымъ почиталъ? Бывало, другой мужикъ жадничаетъ жадничаетъ, безобразитъ безобразитъ, а придетъ смертный часъ, али бы такъ — очухается вдругъ — возьметъ да все и раздастъ, что нажадничалъ, по людямъ или въ храмъ божій, Богу пойдетъ молиться… ‘Простите, скажетъ, православные христіане, гршенъ! великій я гршникъ!’ А почему такъ? Значитъ, неправоту свою восчувствовалъ… Али вотъ тоже другой мужичокъ запьянствуетъ, отъ хозяйства отобьется, ребятишекъ, жену броситъ, гуляетъ-гуляетъ, а все вернется назадъ, да міру-то въ ноги, и жен-то, и ребятишкамъ… Опять, значитъ, неправоту восчувствовалъ. А нон? Нутка-съ, Минъ Аанасьичъ, пораздумай: кто нон себя виноватымъ считаетъ? Да въ чемъ, скажетъ, я не правъ? Въ чемъ мн каяться-то? Ну, точно, есть такіе жадные мужики, что вонъ въ волости жрутъ да пьютъ, да съ живого и мертваго дерутъ, ну, т точно — больше отъ нахрапу такъ говорятъ… А вдь другого возьмешь — и точно, подумаешь: да и впрямь виноватъ ли онъ? Въ чемъ ему каяться-то? Посмотри кругомъ — вс такіе: вс зались, задрались, и люди-то вс хорошіе, кажись, кабы были виноваты, покаялись бы сами, сами бы очнулись, а вс правы! Вс правы, а правды нтъ? Это что значитъ?

И Ульяна Мосевна съ искреннимъ недоумніемъ смотрла на Мина Аанасьича: видимо, все, что она говорила, было слишкомъ хорошо ей знакомо, слишкомъ тяжело лежало на сердц. Но видно было также, что она пришла сегодня къ Мину Аанасьичу, если не для того, чтобы получить разршеніе своихъ недоумній, то хотя бы душу отвести съ нимъ. Она знала, какъ умлъ это длать Минъ Аанасьичъ съ своей обычной беззавтностью. Бывало, сейчасъ же подхватитъ и заговорить, заговоритъ!.. И чего только онъ не наговоритъ, а въ конц выйдетъ легко на душ: какъ будто онъ и дйствительно разршилъ всякія недоумнія. Такой ужь отъ него всегда врой отдавало. Не даромъ говорилъ про него Ермилъ изъ Груздей: ‘И знаешь, что не надо бы его слушать, а вришь, хочешь-не хочешь, а вришь’. И вотъ сегодня Минъ Аанасьичъ молчалъ, и какъ будто чмъ дальше говорила Ульяна Мосевна, тмъ онъ больше роблъ, какъ будто къ тому угнетенію, которое уже лежало на немъ, Ульяна Мосевна съ каждымъ словомъ прибавляла все новыя и новыя гири. Это невольное, необычное молчаніе было даже для него самого какъ-то не въ порядк вещей, и онъ то теръ глаза, то бороду, то клалъ руки на столъ, то опять сжималъ, то потихоньку перхалъ и крякалъ, какъ овца, шевелилъ губами, постоянно думая что-нибудь сказать, и не говорилъ ничего, какъ будто вс слова, которыя онъ зналъ, были все неподходящія, старыя, которыхъ не хотлось повторять.

— Какъ же это? повторяла Ульяна Мосевна, не дождавшись возраженія Мина Аанасьича:— что это такое, милые, подлалось?.. И вдь во всемъ, везд такъ.. Вдь вотъ ужь вы меня знаете: у кого я, гд не перебывала… Слава Богу, везд меня принимаютъ, нигд передо мною дверь не закрывали… Видла я и прежде всякаго народу, и богатаго, и бднаго, и счастливаго, и несчастнаго, вдоволь наглядлась и теперь вижу.. И везд одно теперь: ежели вс правы — правды нтъ, ежели вс виноваты — ваяться не въ чмъ… Вотъ хоть бы взять мірское дло… Что это сталось, что хорошіе люди мірского дла бгутъ? Бгутъ и бгутъ… Ужь на что пустое дло: въ загонщики или полсовщики, озимь отъ скотины беречи — нейдутъ хорошіе люди!.. ‘Богъ, говорятъ, съ вами, управляйтесь какъ хотите!’ Вс въ одно слово, вс бгутъ: изъ старшинъ бгутъ, изъ судей, изъ старостъ, отовсюду бгутъ… Говорятъ, вишь, потому, что хорошихъ-то людей не стало. Да полноте, други!.. Да куда-жь они двались? Все были-были, да вдругъ провалились… Да что же это съ ними подлалось? Коли такъ, такъ ужь, значитъ, и раньше они не были хороши… Нтъ, милые, есть они, какъ ихъ не знать, да что съ ними подлалось, что правыхъ не видятъ и виноватыхъ не сыщутъ… Вотъ хоть бы судъ взять… Въ суд, говорятъ, правды мало, а все скажу: въ мірскомъ суд, по старин, все старики умли правду найти, потому, знали праваго, знали и виноватаго… Бывало, что ни случись: у мужа ли съ женой, у отца ли съ сыномъ, у сосда ли съ сосдомъ — все разсудятъ, грха на совсть не беря, потому грхи-то были для всхъ видимые, прямые, дла-то были простые. А ныньче… Вотъ видлась я съ Иваномъ едотычемъ изъ Добраго. Ужь то ли не благомысленный былъ старикъ, строгихъ правилъ, сколько лтъ въ судьяхъ ходилъ, а теперь ушелъ… ‘Что такъ, спрашиваю:— Иванъ едотычъ?’ — ‘Нтъ, говоритъ, не могу’.— ‘Отчего такъ?’ — ‘А оттого, говоритъ, что по двумъ правдамъ судить нельзя…’ — ‘Какъ же такъ по двумъ правдамъ?’ — ‘А такъ, говоритъ, теперь зайди ты къ намъ въ судъ и увидишь: станутъ передъ тобой либо дв неправды, либо дв правды. Какъ ты ихъ разсудишь? Пока ты руками разводишь, а негодный человкъ этому и радъ. ‘Какая, говоритъ, у васъ теперь правда? Вашей правды ужъ теперь нтъ: длай, коли такъ, по закону, а не по правд… Эй, писарь, какой такой есть законъ? Есть законъ, чтобы мн праваго дожать?— Есть, говоритъ, по закону ты правъ… ‘Ну, такъ, говоритъ, съ тмъ вы, старички, и останьтесь…’ Такъ вотъ оно какъ!. Вотъ, говоритъ, хоть бы взять ваше дло съ Петромъ: какъ бы мы васъ судить-то стали по старой-то правд, коли у васъ либо у обоихъ неправда, либо у обоихъ правда?.. Бывало, забалуйся сынъ, забунтуйся, запьянствуй, задури — ну, сейчасъ и видишь, въ чемъ его противъ родителей вина: разложимъ на міру и выдеремъ! Глядишь, онъ еще самъ благодаренъ… Такъ ты Петьку-то твоего разложишь что ли теперь? А? разложишь что ли, говорю?.. Что онъ: пьяница, распутникъ, объ дом что ли небрежетъ? Буянъ? Драчунъ? Ну, говори! кричитъ на меня Иванъ-то едотычъ:— какъ намъ его судить?’ — ‘Такъ вдь и мы разв виновны? говорю:— зачмъ же насъ зорить-то?’ — ‘То-то, говорю теб, и есть, что разобрать мы не можемъ теперь: дв ли у васъ неправды, али дв правды — все одно, ничего не разсудишь, коли виноватаго не видать!.. Жизнь стала другая — другую и правду надо… а ее не вотъ возьмешь! Оттого-то вотъ, посмотришь-посмотришь, да отъ міра и уйдешь!’

Ульяна Мосевна остановилась и, подперевъ голову рукой, долго смотрла въ полъ, не говоря ни слова, какъ будто забыла, что она въ гостяхъ: дома, въ послднее время, посл своихъ обычныхъ поздокъ по больнымъ и знакомымъ изъ сосднихъ деревень, она часто сидла такъ на лавк, по нскольку разъ перебирая въ голов все, что ей пришлось увидать и услыхать. Такъ сидла она и теперь, пока не закашлялъ Минъ Аанасьичъ, у котораго въ голов такъ все и кружилось, и суетилось въ какой-то непонятной сутолок и который все боролся съ тщетнымъ желаніемъ что-нибудь сказать.

— Что-жь это, скажи, Минъ Аанасьичъ, у насъ нон на улиц подлалось? Не доберусь я хорошенько-то, спросила Ульяна Мосевна.

— У насъ-то? вдругъ оживился Минъ Аанасьичъ, какъ будто обрадовавшись, что, наконецъ, явилась ему возможность говорить.— У насъ-то?.. А вотъ все это и объявилось, что ты говорила… Какъ есть все это!

— Да съ чего же это, сразу-то?

— А такъ, загорлось… Деревня, конечно!.. Народъ, что съ норовомъ конь: все ходитъ, все ходитъ — бьешь ли ты его, ласкаешь ли… возитъ себ да возитъ… А тутъ попалъ на такое мсто, можетъ камешекъ не тмъ бокомъ подъ колесо попалъ — и пошелъ, и пошелъ! Ты его ласкать, а онъ копытомъ въ зубы, ты его бить, а онъ закусилъ удила и…

— Да съ чего же загорлось-то?

— А Богъ е знаетъ!.. Можете и я тому причиной: я вотъ у Пимана со старовромъ Іоной поспорилъ… Ну, онъ огорчился… А можете Петрушка твой, что не въ часъ пріхалъ… А можетъ… Кто е знаетъ отъ чего? Другой разъ то ли еще длается, да ничего… Другой разъ хоть всю деревню коломъ избей — хоть бы теб голосъ подали, а въ иное время спичку подставь — глянь, все и вспыхнуло!.. Міръ не одинъ человкъ… Гуляемъ мы, значитъ, псни поемъ, въ полномъ довольств вс, стной по улиц ходимъ. Идемъ эпто мимо избы Губина, старовра, а онъ и крикни, ровно собака, на Мишку, сынишку своего, чтобы домой шелъ. А тотъ съ Митревой Олнкой ‘стоялъ’, женихался съ ней… Мишка что-то ему отвть… А тотъ вышелъ съ подогомъ, взялъ Мишку за воротъ, да подогомъ и давай домой гнать… Вдь онъ дуроломъ, чортъ! Вдь онъ на крещеный-то міръ, что на собаку смотритъ… ‘Я-де одинъ святой, а вы-де давно вс бсу запроданы!..’ Глядимъ, на Мишк лица нтъ… Наши-то парни, съ Борисомъ, въ хохотъ, кричатъ: ‘Вотъ такъ-то нашихъ-то молодцовъ, вали по загривку!.. Дуй его и въ усъ, и въ рыло!.. Мы вдь не Петюшки Ванифантьевы!.. Валяй его!.. Чего намъ въ зубы-то смотрть!..’ А Іона весь поблднлъ, зарычалъ: ‘Головорзы! кричитъ, пропойцы! Воры, говорите, вы. Изъ-подъ машины мошенники!.. Трактирные пьяницы!.. Голытьба фабричная!..’ Ну, а фабричные, ты знаешь, ругаться-то не уступятъ Іон: сцпился съ нимъ Прошка, да еще трое. А Борисъ хохочетъ да травитъ… Ты знаешь, какой онъ, Борисъ-то!.. У него сердце-то, что кипятокъ. Глядь, за фабричныхъ жены да матери встали, кричатъ на Іону, а за Іону ужь Макары да Наумы староврскіе изъ воротъ повылзли… Наши-то кричатъ: ‘Ахъ, говорятъ, безстыжіе ваши глаза. Вотъ святые выбрались! Да какъ у васъ языкъ поворотился нашихъ дтей срамить!.. Да вдь кабы не вы, жадные, разв бы мы на фабрики-то въ омутъ головой бросились!.. Да кабы они до фабрикамъ-то не жили, вдь вы бы вс съ голоду подохли!.. Вдь вы только тмъ и живы, что наши земли похватали… Еще вы намъ землю-то подайте!.. Еще мы подумаемъ пускать ихъ опять на фабрики-то!..’ Господи Боже мой! Отъ малой искры и пошло, и пошло!.. За староврскую выть встали Коты, а противъ нихъ Строгіе да Поперешные, а ужь коли Поперешные развозились, тутъ ужь всякіе резоны оставь!.. Я было и тмъ, и семъ: ‘братцы, говорю, да изъ чего! Господи! Да разв мы виноваты, что земли нтъ?’ Куда теб, огонь такъ и рветъ, такъ и разноситъ… Махнулъ я рукой, да и ушелъ на задворки… Гляжу, анъ твой Петрушка съ Графомъ задами узжаютъ!.. Испужались! Признаться, посмялся я надъ ними вслдъ…

И Минъ Аанасьичъ, щуря глаза, долго смялся тихимъ смхомъ.

— Ну, милая моя, продолжалъ онъ: — думаю, вотъ теперь утихнетъ… Перегоритъ и утихнетъ. Вернулся, а тамъ ужь всхъ обняло: какъ старики-то изъ Строгихъ за старовровъ встализа отцовъ, т съ своими молодыми перессорились. Гляжу, и вашъ медвдь-то, Хипа, пьяный развозился, все къ Пиману въ избу рвется, къ Петюшк… А Пиманъ у воротъ стоитъ, не пускаетъ… Смотрю, а тутъ и Алешка ихній шумитъ, что вникъ… Борисъ, вишь, напоилъ его, а самъ хохочетъ, да надъ стариками издвается… А Алешка за нимъ того пуще: ‘Брюхо ростить захотли! Въ богати лзете! На дуракахъ хотите выхать! Небойсь, у кого мошна толста, тхъ въ передній уголъ… А вамъ, молъ, дуракамъ, и сухой каши будетъ! Подай, говоритъ, мою одежу, свое беру!.. Будетъ вамъ!..’ Лзетъ сдуру-то въ клть, мшки тащитъ… А Борисъ то ли пару поддаетъ, ровно лшій, разливается… Вишь Пиманъ-то не вытерплъ, да ему въ грудь вцпился, а тотъ его толкнулъ да объ ворота… Выбжали Андронъ съ Сергемъ… Накинулись на Алешку, да на Бориса… Господи!.. Чмъ бы стихать, а пожаръ такъ и забираетъ!.. Шуму-то, шуму-то…

И вдругъ, увлекшійся разсказомъ объ уличной драк, Минъ Аанасьичъ какъ-то внезапно смолкъ, словно сконфузился, словно припомнилъ что-то и уже тихо прибавилъ:

— Строгоньки они, Пиманы-то, строгоньки!..

— Хорошіе люди, трезвые, работящіе, а строги, сказала и Ульяна Мосевна:— вотъ недавно у Клопа чуть лошадь не убили, что на атаву къ нимъ зашла… Андронъ съ Сергемъ ровно съ ума сошли, кричатъ: ‘Голодомъ поморимъ!.. Васъ, говорятъ, учить надо, голяковъ, потому вы знать не хотите, чего чужой трудъ да забота стоятъ!.. Привыкли, говорятъ, спустя рукава на свт жить…’ Насилу ужь уняли мы молодыхъ-то съ Катериной! Да вотъ и Алеша… Парень хорошій, взяли къ себ во дворъ, а будто дурачкомъ считаютъ… Ну, ужь ему и въ обиду, какъ будто чести не даютъ…

— Строгоньки они, строгъ сталъ народъ! повторилъ опять Минъ Аанасьичъ:— вотъ я было то же, заговорилъ онъ, желая разсказать что-то, но опять остановился и замолчалъ. Ульяна Мосевна тоже ничего не сказала. Наступило минутное молчаніе, какъ вдругъ едору что-то словно сорвало съ лавки.

— Такъ дураковъ-то и учатъ умные люди! выкрикнула она съ какимъ-то даже визгомъ, сразу разсердившись на всхъ и на мужа, и на сына, и даже на Ульяну Мосевну. Метнувъ на нихъ сердитымъ взглядомъ, она быстро вышла, хлопнувъ за собой дверью.

И Ульяна Мосевна, и Минъ Аанасьичъ, и Янька не сказали ни слова и продолжали молчать. А тамъ на двор слышно было, какъ едора стучала дверями, засовомъ, скрипла по мосту.

— Какъ же это жить-то будетъ, Минъ Аанасьичъ, а? Жить-то какъ же будетъ? тихо спросила Ульяна Мосевна:— неужто такъ никто объ этомъ въ мір и не думаетъ?

И вдругъ при этихъ словахъ Мина Аанасьича словно что-то оснило. По лицу его скользнула привычная добродушно-лукавая и вызывающая улыбка. Онъ заморгалъ и, когда вошла опять едора, прибавилъ весело:

— Хочу вотъ Богу сходить помолиться!

— Что же, дло доброе, замтила Ульяна Мосевна, поднимаясь.— Простите, Бога для, что засидлась.

едора стояла въ дверяхъ и сердито смотрла на мужа.

— Богъ-то на насъ, кажись, не взыскалъ бы, проворчала она.

— Али и то правда? подхватилъ Минъ Аанасьичъ.— До Бога ли? спросилъ онъ и засмялся какимъ-то дребезжащимъ смхомъ, въ которомъ сказалось все — и обманутыя надежды, и иронія, и вра, опять вра, потому что звучала въ немъ мягкая, сердечная веселость.

——

Когда возвращалась Ульяна Мосевна домой, для нея уже не было сомннія, что Минъ Аанасьичъ уйдетъ изъ Дергачей, исчезнетъ внезапно… уйдетъ такъ же, какъ онъ нкогда уходилъ не одинъ разъ и раньше.

И Ульян Мосевн почему-то вдругъ стало легче, веселе… Она истово перекрестилась три раза.

XIX.

Усадьба Петра Ванифатьича Волка-младшаго, купленная у раззорившагося помщика два года назадъ, лежала въ пяти верстахъ отъ Дергачей и въ полуверст отъ ближайшей деревеньки, отдленной отъ нея неглубокимъ оврагомъ. Усадьба не отличалась ни особой красотой мстоположенія, ни особыми какими-либо хозяйственными удобствами: голое, плоское мсто, невдалек отъ трактовой дороги, кое-гд покрытое одиноко торчащими жидкими кустами, отсутствіе рки и озеръ, за исключеніемъ мелкаго ручейка, бжавшаго въ овраг и пересыхавшаго по лтамъ, чужой лсъ, виднвшійся лишь на горизонт, каменистая пашня и кое-гд кочковатый, скудный лугъ — все это глядло куда невесело. Повидимому, какъ прежній, такъ и новый владлецъ, пріобртая эту усадьбу, руководились какими-то совсмъ особыми соображеніями, въ которыхъ красота мстности и сельскозяйственныя удобства играли очень второстепенную роль. Основатель усадьбы былъ одинъ изъ тхъ ‘случайныхъ’ помщиковъ, который, подвизаясь всю свою молодость около билліардовъ, вдругъ получилъ по отдаленной линіи, по раздлу, сосднюю деревеньку. Облюбованный столь неожиданной прихотью фортуны, новый помщикъ былъ несказанно радъ, что вдругъ кто-то бросилъ въ его власть пятьдесятъ человческихъ душъ, которыя почему-то теперь обязаны будутъ для него ‘и коровъ доить, и масло пахтать, и на базаръ возить’, и даже украшать пейзажъ, а онъ, попрежнему, будетъ играть на билліард. Въ новомъ же владльц, замстившемъ прежняго ‘случайнаго’ помщика и пріобрвшемъ его жиденькое имньице, прежде всего сказалась та лихорадочная торопливость, съ которою человкъ, только что повышенный въ чин, спшитъ забраться въ новый мундиръ, торопливо разсчитываетъ свои скудныя средства, мучительно придумываетъ всевозможныя комбинаціи, чтобы вытянуть ихъ до предловъ ‘новаго положенія’, торопитъ портного, и ребячески радуется въ первый моментъ, когда, наконецъ, мундиръ готовъ, хотя того и гляди, что разлзется по всмъ швамъ. Хотя подобная ребяческая торопливость и притомъ въ такомъ дл, какъ деревенское хозяйство, можетъ показаться неправдоподобной по отношенію къ новому владльцу, какъ извстно, человку выросшему въ діаметрально противоположныхъ условіяхъ тмъ, въ какихъ воспитывался его предмстникъ — тмъ не мене это справедливо. Мы вс слишкомъ привыкли считать русскаго мужика узкимъ, сухимъ практикомъ, между тмъ какъ практицизмъ его довольно низкой пробы и часто въ самыхъ практическихъ натурахъ является больше фикціей и самообольщеніемъ, чмъ настоящимъ ‘дломъ’, и нердко весь вылетаетъ въ трубу отъ довольно легкомысленныхъ ‘промашекъ’. Какъ ни глубока разница между первымъ владльцемъ этой усадьбочки и его замстителемъ, но между ними, несомннно, существуетъ нчто органически-общее и даже въ большихъ размрахъ, чмъ это допускается обыкновенно. Тмъ не мене, новый владлецъ тотчасъ же заявилъ свой ‘вкусъ’. Покоряясь какимъ-то темнымъ, традиціоннымъ вліяніямъ, онъ, прежде всего, длинный низкій барскій домъ, съ своеобразными удобствами, тотчасъ же поставилъ ребромъ — и вмсто одноэтажнаго прежняго зданія, пропадавшаго въ укромной тни и глуши сада, получился высокій, весело глядвшій на дорогу, черезъ садъ, двухъ-этажный флигель, какъ фонарь усянный маленькими, но частыми, съ фигурными украшеніями, окнами. Вообще великорусскій мужикъ не любитъ глуши и полутьмы. Густой, запущеный садъ съ аллеями, въ которыхъ такъ любилъ изнывать въ маниловской истом нашъ помщикъ, Петръ тотчасъ же вырубилъ, и хотя половину деревъ употребилъ на амбары и сараи, однако, и въ этомъ случа руководствовался не столько практическими соображеніями, сколько опять тмъ же своеобразнымъ ‘вкусомъ’: такъ, ту часть сада, которая выдвигалась сбоку, ближе къ трактовой дорог, онъ не тронулъ, онъ только разрдилъ ее и устроилъ бесдку такъ, чтобы съ нея непремнно былъ виднъ ‘трактъ’. Съ тою же, вроятно, цлью, и балконы, прежде тянувшіеся вдоль дома внизу, онъ вынесъ на верхній этажъ и придлалъ ихъ сбоку. Особую практическую сметливость противъ прежняго владльца, Петръ выказалъ разв въ одномъ: онъ обнесъ весь дворъ, со всми службами, крпкимъ тесовымъ заборомъ, а не жиденькими, хотя и красивыми изгородями и балясами барскаго двора. Доступъ за этотъ заборъ могъ быть только черезъ массивныя ворота, всегда на-крпко запиравшіяся. Но во всемъ этомъ сказывается уже ‘духъ времени’… Вдь и то, что мы разумемъ подъ ‘практичностью’ русскаго мужика, до сего времени была больше робость, неувренность, ‘семь разъ примрь — и все-таки промахнись’, чмъ истая практичность прямолинейная, жестокая, безъ малйшихъ колебаній и сомнній, чувствующая свою ‘правоту’… Можетъ быть, когда-нибудь ‘мужикъ-практикъ’ и выработаетъ для себя эту ‘правоту’, а пока…

Въ то время, какъ новый владлецъ жиденькой барской усадьбы, почему-то прозванной Ключи, праздновалъ такъ неудачно свой первый пріздъ въ родную деревню — два мальчугана, восьми и семи лтъ, одинъ въ старомъ-престаромъ дырявомъ полушубк, напоминавшемъ больше истерзанную и вытертую овчину, другой — въ широкой женской куцавейк, оба босикомъ и безъ шапокъ сидли за полверсты отъ усадьбы, на самомъ ‘трахту’. День былъ хотя и ведренный, но довольно прохладный. Однако, ребятишекъ это обстоятельство мало безпокоило, такъ какъ уже два часа они безъ устали прыгали ‘черезъ огонь’, нагребя на самой середин дороги кучу земли и пыли и воткнувъ въ вершину ея палку. Впрочемъ, отъ времени до времени, они вдругъ прекращали игру, заслышавъ вдали скрипъ колесъ, и начинали долго и пристально всматриваться вдоль дороги. Мальчуганы эти были т ‘кантонисты’, которые нкогда своимъ голосистымъ плачемъ вдругъ оживили мирную тишь Волчьяго поселка, когда староста дергачевскій, Макридій Софронычъ, въ одно прекрасное утро, привелъ ихъ вмст съ матерью, солдаткой Сиклетеей, къ Ульян Мосевн и братьямъ собственникамъ, прося ихъ принять съ міра тяготу. Тяготу мірскую приняли. И когда, затмъ, хитроумный дергачевскій политикъ, Макридій Софронычъ, увидалъ, какъ хорошо и солдаточка Сиклетея съ дтишками, и ‘неудобный’ мужикъ Сатиръ, и смиренный Клопъ устроились въ Волчьемъ поселк, то искренно восклицалъ: ‘О, дуй васъ горой! Что это у васъ только за жизнь въ выселк? Хоть бы денекъ пожилъ, кажись тутъ бы и умеръ отъ удовольствія!..’ Умиленный идилліей Волчьяго поселка, онъ даже мечталъ, какъ онъ всхъ случайныхъ обитателей его переженитъ и пересватаетъ и дастъ начало новому ‘міру’, въ которомъ, въ свою очередь, народится новый староста Макридій, обладающій, въ свою очередь, необходимымъ умньемъ ‘спускать съ міра тяготу’ и разршать неразршимыя деревенскія дилеммы… ‘Да мы, говорилъ онъ: — весь выселокъ въ законный бракъ сочетаемъ: первымъ дломъ, Господи благослови, Ульянею съ Сатиромъ… Вторымъ дломъ, благослови Господи, Вонифантія къ солдаточк Сиклете приспособимъ!.. Такъ ли, Вонифантій Мосеичъ? А? Слышишь что ли?’ спрашивалъ онъ тяжелаго и меланхолическаго ‘большака’ поселка. И пророчество Макридія относительно послднихъ сбылося хотя далеко не въ форм старостиной идилліи.

Ключи тоже праздновали Покровъ, и тоже по-своему. Въ нижнемъ этаж новаго дома вотъ уже съ часъ, какъ сидла за столомъ компанія. Простой, блый сосновый столъ сплошь былъ уставленъ деревенскими яствами: пироги, огурцы, картофель, яйца, самоваръ, водки, наливка… Вокругъ стола сидли лица — красныя, потныя, пухлыя съ маслеными умильными глазками, съ тми широкими, расплывшимися улыбками, которыя до того овладваютъ человкомъ въ минуту довольства, что, при самомъ упорномъ желаніи согнать ихъ съ лица, они не покидаютъ его даже во сн. Очевидно, вс присутствовавшіе тутъ находились въ томъ высокомъ ‘градус’ физическаго и моральнаго довольства, при которомъ ‘море по колно’ и хоть трава не рости. И, видимо, вовсе не потому, чтобы эти люди слишкомъ уже много выпили, а просто отъ душевной полноты опьянли. Это было слишкомъ замтно и по лицу Вонифантія Мосеича, на которомъ витало одно безграничное блаженство, которое онъ тщетно силился сдержать плохо поддававшеюся ему степенностью и великатностію, и по лицамъ какихъ-то низенькихъ, маленькихъ старичковъ съ растрепанными бородками, сплошь сіявшихъ безграничнымъ умиленіемъ, и по лицу солдаточки Сиклетеи, которая, склонивъ въ какой-то невыразимо сладкой истом голову на руку и вперивъ сладкіе взоры въ Вонифантія Мосеича, звонкимъ надрывающимся фальцетомъ тянула псню.

— Ахъ, Боже мой! вдругъ вскрикивали старички: — Вонифантій Мосеичъ!.. Неужели-жь намъ нельзя?.. спрашивали они, стуча въ грудь кулакомъ.— Почему?.. Грхъ ли это, говоримъ?..

— Оставьте!.. резонисто произносилъ Вонифантій Масеичъ:— далъ намъ Господь праздникъ — и празднуй… Одно слово — въ полнот…

— Врно! вскрикивали старички:— поцлуемся!.. Все Господь… все онъ… все… Поцлуемся! И старички тянулись къ Вонифантію Мосеичу, и Вонифантій Мосеичъ смачно цловался съ каждымъ изъ нихъ…

— Эхъ, одно слово… вдругъ вскрикивала умиленная Секлетея, нжно хлопая по плечу Вонифантія Мосеича:— одно слово… Почему намъ грхъ?.. Ежели Господь далъ для человка праздничекъ…

— Врно, Сиклетеюшка! перебивали старички:— поцлуемся!.. Онъ — ничего! указывали они на Вонифантія: — мы отъ него не отъимаемъ… Пускай въ свое удовольствіе!.. Почему грхъ?..

— Оставьте… Празднуй — одно слово! замчалъ опять Вонифантій:— Сиклетеюшка, повеселе!

— ‘Ахъ вы, сни мои сни!..’ взвизгнула Сиклется и маленькіе, низенькіе съ растрепанными бородками мужички пустились въ плясовую, притоптывая старыми, разбитыми сапогами. Вонифантій Мосеичъ мллъ, помахивая руками. Сиклется забирала все выше и выше, старички неистове стучали о деревянный полъ…

Странное было что-то въ этомъ весель: это не былъ дикій разгулъ безшабашной бдности, пускающій ребромъ послднее достояніе, чтобы забыться, подъ которымъ всегда звучитъ такъ много горечи, безсознательной мести чему-то, но не было оно и тмъ развратнымъ гульбищемъ пресыщенныхъ людей, подъ которымъ видится такъ много отвратительно-искуственнаго, такъ много сознательнаго захлебыванія этимъ развратомъ. Что-то было здсь глупо-ребяческое, наивно-животное. Такъ страннымъ кажется солидный человкъ, за минуту передъ тмъ серьзно тянувшій лямку жизни, и вдругъ, въ тихій лтній вечеръ, бросившійся въ теплыя, мягкія волны рки: вотъ онъ повернулся на бокъ, на спину, на брюхо, бьетъ ногами и руками, обдаетъ брызгами спину, фырчетъ, фонтаномъ выдуваетъ изо-рта воду, ржетъ… Онъ весь тутъ, въ вод, въ этихъ теплыхъ, мягкихъ волнахъ нжащихъ нетолько его тло, но и его душу, ибо онъ, вмст съ оджей, сбросилъ тамъ, за берегомъ, весь жизненный грузъ, который сковывалъ, пригнеталъ, держалъ въ границахъ и душу, и тло. Странно, даже до непріятности, видть въ такомъ положеніи солиднаго человка, но, тмъ не мене, представляетъ ли онъ собой одно только это тло, животное какого-то ржущаго жеребца? Не видится ли за этимъ барахтающимся, трепещущимъ, млющимъ въ истом физическаго наслажденія тломъ также трепещущая, ликующая, изнывающая въ истом душа, на мгновеніе освобожденная отъ всхъ путъ грха, обязанностей, долга, отъ всхъ узъ житейской сутолоки, въ которыхъ она билась и томилась?

Въ то время, когда Вонифантій Мосеичъ такъ беззавтно праздновалъ съ своими гостями ниспосланный имъ Господомъ ‘праздничекъ’, тутъ же, вмст съ ними, сидлъ человкъ, который въ этомъ ‘праздничк’ не видлъ никакого вкуса. Человкъ этотъ былъ тоже мужикъ, высокій, среднихъ лтъ, солидный, плотный, костистый, въ большихъ сыромятныхъ сапогахъ, въ синей рубах, съ серьзно-суровымъ и равнодушнымъ лицомъ, онъ сидлъ у двери на лавк, глядлъ на пирующихъ, но на его лиц не дрогнула ни одна жилка, какъ-будто все, что совершалось передъ нимъ, проходило мимо его, да и онъ самъ какъ-будто не тутъ сидлъ, а гд-то совсмъ въ другомъ мст. Его угощали водкой — онъ выпивалъ, но, кажется, совсмъ не ощущалъ ея вкуса, ему давали кусокъ пирога — онъ жевалъ его лниво, размренно, неторопливо и тоже, повидимому, безъ всякаго вкуса. Вообще все, что было кругомъ его, не имло для него вкуса, какъ-будто не вокругъ его была дйствительная, настоящая жизнь, а гд-то тамъ, далко, о чемъ зналъ только онъ одинъ. Въ то время, когда окружающіе его люди, попавъ въ теплыя, мягкія волны, барахтались, млли, ржали, фыркали — онъ въ эти волны входилъ такъ же безвкусно и безучастно, какъ входитъ въ рку, въ жаркій полдень страды, солидный мужикъ-хозяинъ. Раздвшись, онъ никогда не бросится азартно въ волны, какъ парень, и не бросится вплавь, хотя и уметъ плавать, а войдетъ въ воду мрнымъ, осторожнымъ шагомъ, пока не погрузится по грудь, истово перекрестится, зажметъ руками уши и три раза окунувшись, опять перекрестится, также солидно выйдетъ на берегъ, наднетъ наскоро порты и рубаху и торопливымъ шагомъ направится къ своему ‘хозяйству’.

Мужикъ этотъ былъ ‘работникъ’ у Петра съ ‘дальней стороны’, не изъ мстныхъ. Петръ не сразу напалъ на это сосредоточенно-молчаливое, медлительно-равномрное существо, которымъ онъ оставался очень доволенъ. До него онъ не мало перемнилъ работниковъ. Лишь только поселился онъ въ новой усадьб, какъ его осадила цлая армія ‘своихъ’ людей, которые, галдя, добродушно махая руками, искренно или преднамренно льстя ему, вс предлагали себя или своихъ братьевъ и сыновей къ нему въ услуженіе, вс говорили: ‘да мы теб по гробъ жизни!.. Да ужь сдлай милость!.. Одно знай — свои! мы вдь не откуда — землячкй будемъ!.. Врой-правдой — во какъ!.. Уважимъ! своего да не уважить!..’ И все въ такомъ род. Петръ, въ медовый мсяцъ своего ‘новаго положенія’, не былъ расположенъ слишкомъ строго присматриваться къ людямъ, и ‘свои люди’ легко овладли имъ. Однако, какъ и слдовало ожидать отъ Петра, ихъ торжество было непродолжительно. Петръ скоро замтилъ, что вс эти ‘свои люди’ распадались на дв категоріи, одинаково для него не симпатичныя. Одни слишкомъ уже были похожи на тхъ шабровъ, троюродныхъ и двоюродныхъ дядьвъ, которые почему-то еще въ артели въ Москв упорно считали себя призванными опекать ‘молодца’, фамильярно, на основаніи ‘сусдскихъ’ и ‘мірскихъ’ привычекъ, длать родительскія наставленія и прочее въ такомъ же род. Если такое рукосуйное отношеніе могло быть допустимо въ артели, когда Петръ былъ равновеликой съ ними величиной, то оно становилось очень курьзно теперь, когда ‘шабры’ превратились въ ‘работниковъ’, и нкогда ‘равновеликій’ членъ артели въ ‘хозяина’. Притомъ же вс они, ‘по душ’, очень ужь какъ-то скоро сходились съ Вонифантіемъ Мосеичемъ и начинали также беззавтно праздновать ‘сниспосланный ему Богомъ праздничекъ’, какъ и онъ самъ. А потому часто, по возвращеніи изъ отлучки, Петръ заставалъ свою усадьбу въ такомъ состояніи, что почти вся сосдняя деревня собиралась на дворъ смотрть, какъ весело празднуютъ новые владльцы, а эти ‘владльцы’, вмст съ работниками, встрчали его радужными улыбками, похлопывали по плечу, говорили какія-то умиленныя рчи… Нтъ, эта категорія ‘своихъ людей’ Петру очень скоро не приглянулась. Онъ сталъ мнять работника за работникомъ. Тогда пошла другая категорія ‘своихъ людей’: они уже не заявляли претензій на равноправность, а тмъ боле на опеку, такъ какъ были настолько внушительно вспудрены и взбиты жизнью, что потеряли всякую охоту считаться съ нею. Но вс они настолько оказались подловато-льстивыми, настолько ‘рабами лукавыми’, что этого не могъ не замтить и Петръ. Не полюбилась ему и эта категорія. Много перемнилъ онъ людей этого рода, пока, наконецъ, слишкомъ поспшно ршилъ такъ или иначе отвязаться отъ ‘своихъ людей’, повидимому убдившись, что въ деревн нтъ ничего хуже, какъ ‘свои люди’.

Тогда-то подвернулся ему мужикъ ‘съ дальней стороны’: это былъ Ефимъ. Онъ, дйствительно, забрелъ изъ далека, изъ губерніи, которой южные узды уже граничили съ Блороссіей. Губернія эта всегда выдавалась скудостью почвы и бдностью своихъ обитателей… Съ тхъ поръ, какъ помнитъ себя Ефимъ, онъ зналъ въ жизни одно: ‘искать работы’. На это исканіе уходило дв трети его жизни. Вмст съ земляками искалъ онъ работы осенью, искалъ зимой, искалъ весной, и только два мсяца — время страды — онъ оставался дома. Притомъ, это исканіе работы для него вовсе не соединялось съ тмъ внутреннимъ чувствомъ самосознанія и довольства ‘мастера’, съ какимъ странствуютъ въ Россіи по отхожимъ промысламъ разные великорусскіе плотники, каменьщики, столяры, маляры и прочій деревенско-мастеровой людъ. Несмотря на то, что Ефимъ готовъ былъ на всякую работу и исполнялъ ее честно и добросовстно, что онъ брался и землю копать, и воду возить, и камни бить, и дрова рубить, эти работы не представляли для него никакого внутренняго содержанія, кром одного — платы. Вмст съ земляками, нанявшись на какую-нибудь работу на чужой сторон, онъ зналъ только одинъ интересъ: ежедневно считать по вечерамъ и даже ночамъ — харчи, часы, гривенники, пятіалтынные и двугривенные, для этой ‘своей стороны’ онъ мрзъ въ снгахъ, пачкался въ грязи, мочился по поясъ въ вод на чужой сторон. И удивительное дло, чмъ дальше въ глубь времени уходило то блаженное состояніе, когда Ефимъ съ земляками могъ удивлетворять ‘при земл’ свои потребности собственными средствами, чмъ больше росли подати, чмъ сильне истощалась и безъ того скудная земля, тмъ упорне подвергалъ себя иску работы Ефимъ, тмъ беззавтне на ней подвижничалъ. И все это для нея, для своей земли, для своей деревни, для своей семьи. То былъ какой-то фатальный долгъ, невидимо сковавшій Ефима, ликвидировать который у него никогда не было мысли. Почему для этого скуднаго клочка земли, для этой ветхой избнки, для этой семьи пятерыхъ ‘даковъ’, для этой соломенной, замухрястой деревенской улицы, съ которой притомъ же приходилось быть ему въ общей сложности очень короткое время, почему требовалось такъ много упорныхъ жертвъ для поддержанія всей этой скудной обстановки, для этихъ короткихъ часовъ и дней, въ которые онъ могъ непосредственно принимать въ ней участіе? Ни Ефимъ, ни земляки его объ этомъ не думали. А между тмъ эту обстановку всюду носили они съ собой въ душ, она была для нихъ цлью цлой жизни, она придавала смыслъ ихъ существованію, она наложила на нихъ цлое ярмо обязанностей, долговъ, безъ нея они не находили вкуса въ чужой сторон. Весь міръ для нихъ расползся на дв половины: на ‘свою’ и ‘чужую’ сторону, на ‘своихъ’ и ‘чужихъ’ людей, на нихъ, ищущихъ работы, и на тхъ, которые даютъ работу. Чмъ больше скудла ихъ ‘обстановка’ и больше требовала жертвъ себ, тмъ это положеніе становилось для нихъ незыблеме, и наконецъ, превратилось въ принципъ, осмысливавшій для нихъ всю жизнь: онъ охватилъ весь строй ихъ понятій, экономическихъ, юридическихъ, нравственныхъ. Ефимъ говорилъ: ‘люди другъ другомъ питаются, такъ Богъ положилъ: другъ отъ друга кормятся. Ежели человкъ другому работу даетъ, даетъ кормиться, ему все простится! И нтъ пуще грха, ежели человкъ все въ себя беретъ, что собака на сн: ни сама не жретъ, ни другому не даетъ’.

Вотъ почему Ефимъ не находилъ ни вкуса, ни смысла въ происходившемъ передъ нимъ празднеств, по своему душевному складу, не находилъ вкуса потому, что для него имло вкусъ только то, что непосредственно соприкасалось съ той ‘обстановкой’, которая была далеко отсюда, тамъ въ ‘своей сторон’, въ своей деревн, съ точки зрнія своего принципа, онъ не находилъ смысла въ этомъ празднеств, такъ какъ видлъ, что это люди ликовали и жили ‘зря’, что они не могли и не умли дать другимъ возможности ‘кормиться’.

Какъ часто бываетъ во всхъ вообще пирушкахъ, гд ликующіе люди неожиданно отъ буйнаго веселья переходятъ къ спорамъ, Богъ знаетъ по какому поводу начинающимся — такъ было и и здсь.

За минуту передъ тмъ беззавтно плясавшіе маленькіе сденькіе старички теперь азартно говорили Вонифантію Мосеичу, перебивая одинъ другого:

— Нтъ, ты, братъ, этого не скажи… Это не модель!.. Ты говоря по чести: мы, братъ, люди свои, понимаемъ и знаемъ: что и отчего… Ты ужь лучше напрямки кайся, а въ худомъ дл правоты не ищи!..

— Вс вы баловни, говорилъ обиженно Вонифантій Мосеичъ: — васъ приголубь, помани, а вы ужь и къ длу хозяйственному лзете… Васъ и угостить-то хорошему человку нельзя…

— Отчего? подхватывали старички:— разв мы что длаемъ?.. Другъ!.. да сдлай милость празднуй въ свое удовольствіе!.. Мы разв про то… Мы тебя не осуждаемъ!.. Господи спаси!.. Вотъ хоть-бы теперь ты съ Сиклетеей живешь… Да Господь съ тобой: празднуй!.. Конечно, ты мужикъ еще въ тл… Жена у тебя умерла давно… ну, и при достатк теперь — тло-то погулять просится… Разв мы что! А только что говоримъ: веди линію прямо… Праздную молъ — и шабашъ!.. А ты вдь гршишь, а наровишь на правду повернуть… Вдь мы ‘свои’ — говори прямо… Тоже вдь мы не знаемъ что-ли откуда вамъ свалилось?.. Вдь это не иголка!.. Такъ-то, другъ… Вдь ужь этого не скроешь, какъ вы семью-то зорили… А ты — эвона!.. праве, слышь, васъ не сыщешь! Вмсто, чтобы… а ты — эвона куда!

— Баловни, говорю, вы! балованый народъ! кричалъ Вонифантій Мосеичъ: — вотъ васъ метлой отсюда погнать, коли вы честно, благородно обходиться не умете… Я васъ честь-честью, а вы… Вы хоть-бы постыдились чужого человка — показалъ онъ на Ефима: — вотъ онъ — чужой человкъ, съ дальней стороны, а онъ понимаетъ… Да!.. Онъ вотъ уметъ оцнить нашу правоту… Спроси-ка его: мы народу кормиться даемъ, мы къ тому ведемъ, чтобы все какъ лучше… Мы не то, что вы, или вонъ какъ въ старину: набьетъ мужикъ кубышку правдами-неправдами, да въ подполиц и держитъ… Кому отъ того лгость, или питаніе?.. А мы богатство произращаемъ, мы всякой, самой малой вещи — цну даемъ… По твоему вотъ около щепка, никуда негодна, а мы ей цну дадимъ… Около нея вотъ, щепки-то, глядишь, народу сколько прокормиться… Мы народу хлбъ даемъ!.. Вотъ, вы спросите-ка его — тыкалъ обрубкомъ своего пальца въ Ефима, красный, смотрвшій отъ волненія Вонифантій Мосеичъ.

— Да Господь съ тобой! Мы что-жь, хорошему длу мы всегда рады, кричали старички: — ты только худому длу правоты не ищи… Мы вотъ про-что!.. А то… эвона!..

— Нтъ, вотъ вы его спросите: правильно-ли мы говорили?.. убждалъ Вонифантій Мосеичъ, продолжая тыкать въ невозмутимаго Ефима: — Ну, Ефимушка, скажи: правы мы, али нтъ?..

— Что-жь, знамо, такъ Богъ положилъ: людямъ другъ отъ дружки кормиться… То и законъ, коли самъ живешь и другому жить даешь!.. протянулъ лниво и безучастно Ефимъ. Но въ душ онъ вовсе не думалъ, объ этихъ ‘чужихъ людяхъ’. Что ему эти ‘чужіе’! Они хороши или дурны для него только по отношенію къ той, ‘своей сторон’.

— Слышите!.. Что я говорилъ? а? Вотъ какъ Богъ-то располагаетъ! подхватилъ Вонифантій Мосеичъ, торжествуя.— Вотъ онъ и чужой человкъ, а благодарность чувствуетъ…

Но какъ равнодушно невозмутимъ ни былъ Ефимъ, однако, это ликованіе Вонифантія пробрало и его: онъ какъ-то весь осклабился и хитро-насмшливо прибавилъ:

— Такъ вдь правда-то эта не твоя, Вонифантій Мосеичъ, а все Петра-же Вонифантьича…

— Вотъ, вотъ! подхватили, вскакивая, маленькіе сденькіе старички, махая руками: — за свою правду пусть самъ Петръ отвчаетъ, а ты за свою отвчай… Вотъ, вотъ — это такъ!.. Послалъ теб Господь праздничекъ, ты Его, Создателя, и возблагодари, смиренно и сокрушенно… Сколь побалуешься — столь и покаешься… Вотъ какъ, другъ!.. А то… эвона куда забрелъ!..

— Да кто Петръ-то?.. Мой онъ, али нтъ! кричалъ снова обиженный Вонифантій:— моя кровь, али чужая?..

— Ну, полно, оставь!.. Ну, поцлуемся! утшали его старички и лзли на него взлохматившимися бородами.

— Лучше, лучше, миле… Ну, что-жь, коли грхъ — мы покаемся: Господи, прости наше великое согршеніе!.. Ну, грхъ, что-ли, Ефимушка?.. причитала раскраснвшаяся Секлетея, умильно обводя всхъ пьяно-смющимися глазами:— Коли грхъ, Ефимушка, мы покаемся… Ежели намъ за всю-то жизнь праздничекъ выйдетъ единый, такъ ужь мы за этотъ часокъ всю жизнь, всю жизнь… Пойми!.. Вотъ какъ мы! за единый-то часокъ!..

Ахъ, вейся ты, вейся, капустка!

Вейся ты, вейся родня!

вдругъ вскрикнула она, вскочивъ и, помахивая платкомъ, пошла вдоль горницы, подхваченная сденькими старичками.

XX.

Своеобразное волненіе, взбудораживши Дергачи, нетолько испортило ихъ праздничное настроеніе, но, какъ увидимъ ниже, согласно предсказанію старика Ермила изъ Груздей, хватило далеко за-границы дергачевского міра и нкоторымъ образомъ коснулось даже нашей маленькой кучки съ сденькими старичками, такъ беззавтно купавшимися въ мягкихъ волнахъ ниспосланнаго имъ Господомъ праздничка. Ликованіе старичковъ съ Вонифантіемъ Мосеичемъ и Секлетеей далеко не достигло еще наивысшаго градуса, когда въ дверь, какъ перепуганныя куры, въ смятеніи, толкая и перебивая другъ друга, влетли Секлетеины ребятишки съ разлетавшимися, какъ крылья, полами.

— Маменька! Дяденька! детъ!.. дутъ! кричали они съ такимъ серьзнымъ волненіемъ, какъ будто вполн понимали всю экстренность настоящей минуты.

Такъ какъ пировавшіе не могли, конечно, предусмотрть волненія, испортившаго праздникъ въ Дергачахъ и не могли ожидать столь ранняго возвращенія Петра (Петръ съ Графомъ, по деревенскому обычаю, думали даже ночевать на праздник), то извстіе настолько поразило ихъ, что мальчишки, перебивая одинъ другого, должны были всячески уврять ихъ въ несомннной справедливости принесенной всти.

— дутъ!.. Петръ Вонифантьичъ!.. Изъ-за ямъ повернули!.. Меринъ въ яблокахъ! кричалъ одинъ: — Графскій меринъ!.. Барская дуга! Точена! кричалъ другой:— на городскомъ ходу!..

Сомнній больше не могло быть: на лицахъ сденькихъ старичковъ, Секлетеи и даже самого Вонифантія Мосеича вдругъ появилось такое глупо-ребяческое, конфузливое выраженіе, что сами ребятишки, несмотря на всю экстренность минуты, какъ-то снисходительно-покровительственно улыбались, глядя на нихъ.

Когда въ открытыя окна ясно послышался несшійся издалека топотъ лошадиныхъ копытъ, Секлется моментально бросилась убирать со сцны вс видимые признаки празднества, Вонифантій Мосеичъ, покрякивая, солидно подошелъ, подбадривая себя, а старички сначала закашляли, заспорили, какъ овцы, и затмъ вдругъ, словно по уговору, стремительно бросились въ дверь и исчезли со всей своей беззавтностію и даже вмст съ улыбками, засвшими въ ихъ широкихъ бородахъ. Такое легкомысленное волненіе было, впрочемъ, мало основательно, по крайней мр, въ данный моментъ.

Петръ и Графъ большую часть дороги хали молча, изрдка перекидываясь незначительными фразами. Когда показалась вдали усадьба Петра, Графъ спросилъ его:— Устроился?

— Совсмъ съ постройкой, отвчалъ Петръ.

— А что отецъ?

Петра при этомъ вопрос покоробило, онъ повернулся на мст, отвернувъ лицо въ бокъ дороги и молчалъ.

— Празднуетъ? опять спросилъ Графъ.

— Безъ передыху, сказалъ Петръ, не поворачивая головы и безучастно глядя на мелькавшіе передъ глазами близь дороги кусты, ельникъ, болотникъ:— ровно быкъ отгуливается въ степи… Какъ ни выглянешь во дворъ, а онъ съ Секлетеей либо въ сарай плыветъ, либо изъ сарая… Смотрть не хочется!..

Графъ весело засмялся беззвучнымъ смхомъ, какъ-то животомъ.

— Да ты бы хоть повнчалъ ихъ!.. Право!.. А мы на свадьбу пріхали бы… Я вотъ читалъ книжку: ‘Ледяной домъ’… Занятная… Такъ вотъ тамъ такая свадьба расписана… Право, повнчать бы ихъ!.. совтывалъ шутя Графъ и долго продолжалъ еще смяться брюшнымъ смхомъ при воспоминаніи свадьбы въ Ледяномъ дом. Но Петру видимо не нравился этотъ разговоръ, и онъ сердито молчалъ.

— А что съ работникомъ, устроился? спросилъ опять Графъ.

— Устроился, кажись…

— Каковъ?

— Ничего, мужикъ основательный, отрекомендовалъ Петръ Ефима, но тотчасъ же какъ будто спохватился.— А не знаю… Имъ въ душу не влзешь… Одно по крайности хорошо: не изъ здшнихъ, съ дальней стороны…

— Для спокою, это лучше всего, замтилъ Графъ, останавливая лошадь по середин дороги, отъ которой шелъ поворотъ къ усадьб Петра. Петръ пригласилъ было Графа захать, но Графъ отказался, отговорившись ‘скукой’ и, конечно, не преминулъ при этомъ звнуть.

— Въ воскресенье, смотри, жду! сказалъ Графъ Петру, улыбнувшись двусмысленно.

Петръ въ отвтъ пожалъ ему только руку, поправилъ на голов картузъ и дловой походкой пошелъ къ своему дому. Въ калитк встртилъ его ‘основательный’ Ефимъ, молча пропустилъ мимо себя, за тмъ за чмъ-то заперъ за нимъ ворота и опять неторопливымъ и основательнымъ шагомъ двинулся къ дому. Проходя мимо оконъ нижняго этажа, Петръ, по привычк, проницательно, хотя и мимоходомъ заглянулъ въ окно, но заходить туда и не думалъ, а съ обычнымъ серьзно-сухимъ выраженіемъ на лиц вошелъ на крыльцо и, скрипя новыми, свжими, какъ будто только что выпиленными досками лстницы, поднялся къ себ на верхъ, такой же новый, свжій весь пропитанный влажнымъ, душистымъ ароматомъ только что выстроганныхъ сосновыхъ стнъ, потолковъ, половъ. Кругомъ еще виднлось полное отсутствіе хозяйственности, уютности: все смотрло голо, сиротливо, ‘холосто’, какъ говорятъ мужики, и дйствительно больше напоминало т ‘холостыя стройки’, амбары, бараки, конторы и т. п., которыя строятся не для комфорта и семейнаго очага. Да и Петръ на всю свою обстановку смотрлъ равнодушно, она не вызывала въ немъ ничего похожаго на то чувство теплоты, предвкушенія физическаго наслажденія, которое охватываетъ человка, возвращающагося въ свой уголъ. Развсивъ съ обычною обстоятельностію въ передней свою праздничную одежду и оставшись въ жилетк и рубах на выпускъ, онъ слъ къ столу и, смотря въ окно, сталъ барабанить пальцами по подоконнику, какъ будто кого-то поджидая. Наконецъ, взобрался по лстниц Ефимъ.

— Самоваръ бы, сказалъ Петръ, не оборачиваясь отъ окна.

Ефимъ взялъ подъ мышку небольшой, собственный самоваръ Петра, въ форм вазы, купленный еще имъ въ Москв, и спустился впизъ.

Еслибы мы заглянули въ душу Петра въ данный періодъ его жизни, мы прежде всего нашли бы въ немъ нчто похожее на душевное состояніе человка, вдругъ, съ неимоврной энергіей, поднявшагося на высокую лстницу, въ чаяніи найти тамъ дверь, ведущую къ чему-то совершенно ясному, опредленному, и неожиданно увидавшаго передъ собою нсколько совершенно одинаковыхъ, но замкнутыхъ дверей. То былъ въ жизни Петра минутный интервалъ, но интервалъ критическій.

Такіе интервалы въ жизни дтей народа вообще рдки, а если и бываютъ, то, подъ напоромъ ихъ непосредственности, проживаются столь неуловимо быстро, что представляютъ собою какія-то salto mortale, прослдить психическій процессъ которыхъ также трудно, какъ капризы дтей. Вчерашняя блудница сегодня ходитъ по ‘божіимъ мстамъ’, вериги налагаетъ на себя, ‘изможденіе’, искусъ, ныншняя подвижница — на завтра становится блудницей, ныншній ‘черезвый’ и крпкой воли человкъ, завтра запиваетъ мертвую, и многое въ такомъ род. Очевидно, что все это натуры крупнаго калибра, натуры ‘зарвавшіяся’, которыя такъ же, какъ и Петръ, стремительно вздымались по лстниц, куда-то вверхъ, и стремительно отрывались отъ земли, отъ устойной почвы. Но поднявшись, они, какъ непосредственныя натуры, стукались лбами въ запертыя двери и, очнувшись отъ этого удара, внезапно приходили въ себя, такъ какъ двери отъ удара не отворились, а между ними и ‘своей’, устойной почвой, отъ которой он оторвались, уже образовалась захватывающая духъ высота. У нихъ кружилась голова — и они стремглавъ летли внизъ, ломая себ члены. Не то бываетъ съ натурами другого разбора, съ натурами ‘массы’. Если послдніе они достигаютъ этой высоты, то вовсе не благодаря стремительной энергіи, а исподволь, карабкаясь другъ на друга, цпляясь, переползая одинъ черезъ другого, какъ т волки, которые, взлзая одинъ на другого, думали достать сидвшаго на дерев портного. Они не прерываютъ связи съ лежащей передъ ними почвой, и поднимаются вверхъ, такъ сказать, общимъ напоромъ. Тутъ ужь нтъ интерваловъ, добравшись на верхъ лстницы и не отворивъ дверей, они преспокойно располагаются съ полнымъ комфортомъ отдыхать на головахъ и плечахъ сидящихъ подъ ними товарищей, вполн довольные своей судьбой и только боятся какъ бы какой-нибудь остроумный портной не продлалъ съ самымъ нижнимъ изъ поддерживающихъ ихъ товарищей того же, что было продлано въ сказк надъ куцымъ волкомъ.

Петръ, по существу, принадлежалъ къ натурамъ перваго разбора. Конечно, голова у него не закружилась и онъ не дозволилъ бы себ броситься внизъ въ какомъ-то непостижимомъ экстаз, какъ бросались подвижники и подвижницы, блудоди и блудницы, которымъ онъ хотя и былъ по натур сродни, но врядъ ли когда-либо самъ признался въ этомъ родств. Притомъ сомннія и недоумнія его были далеко не такого свойства, какъ понимаютъ ихъ въ общепринятомъ смысл. Съ нимъ совершалось нчто удивительное, въ чемъ онъ опять-таки никакъ не могъ бы сознаться. Когда прошелъ первый медовый мсяцъ его на новомъ положеніи (а онъ миновалъ у него быстро), когда, кажется, окончательно осуществилось его желаніе возможно дальше убжать, отршиться, отмежеваться отъ всхъ этихъ ‘своихъ людей’, отъ этихъ троюродныхъ и двоюродныхъ дядьевъ и шабровъ, когда прошелъ періодъ мелочной сутолоки съ банковыми операціями, съ тяжбами и адвокатами, съ устройствомъ земельной аренды и перестройкой усадьбы, онъ вдругъ ощутилъ вокругъ себя и даже внутри души какую-то пустоту. Все, для чего онъ такъ много и энергично хлопоталъ, въ правот и значеніи чего онъ не сомнвался (онъ не сомнвается и теперь ни на секунду) — вдругъ стало безвкусно. Стало безвкусно безъ этихъ троюродныхъ и двоюродныхъ шабровъ и дьядьевъ, безъ этихъ ‘своихъ людей’. Лично въ этомъ онъ никогда бы не сознался, и явись ему такая мысль, онъ назвалъ бы ее дикой. И тмъ не мене, вотъ уже полгода, съ тхъ поръ какъ лихорадочная дятельность по пріобртенію и устройству ‘новаго положенія’ кончилась, все, что онъ ни длалъ — было прежде всего постоянными попытками сблизиться съ этими ‘своими людьми’. Казалось, онъ достигъ очень многаго, достигъ такого положенія, захлебываться которымъ отъ удовольствія хватало у другихъ на цлыя поколнія, и между тмъ у него вдругъ оно оказалось очень скоро безвкуснымъ. Банковыя операціи удались какъ нельзя лучше, земля пристроена была сосднимъ хозяйственнымъ мужичкамъ (Петръ не отдалъ ея въ аренду всему міру изъ сосдней деревеньки, а отдалъ товариществу изъ ‘хорошихъ, хозяйныхъ людей) очень выгодно и прочно, репутацію онъ создалъ для своихъ лтъ очень почтенную, если принять во вниманіе, что въ его года такіе мужички еще въ бабки на улиц играютъ. Только, казалось бы, теперь-то расправить крылья и показать во всей шири свою умственность, и вдругъ для этого не оказалось чего-то очень существеннаго. Въ то время какъ какой-нибудь плутоватый кулачишка или кулакъ-Маркушка, грязный, пьяный, оплывшій жиромъ, краснорожій, вполн наслаждался своимъ положеніемъ, окруженный цлой аравой чадъ и домочадцевъ, не разбирая средствъ клавшій все выше и выше свой муравейникъ, Петръ съ каждымъ часомъ все больше и больше терялъ вкусъ къ новому положенію. Онъ, конечно, не завидовалъ Маркушк, обворовывавшему всю волость, при пособіи всякаго мелкаго и крупнаго начальства, и очень-неодобрительно отзывался о немъ, но тмъ не мене смутно чувствовалъ, что вокругъ Маркушки были ‘свои люди’, своя ‘публика’, и что не будь этихъ своихъ людей, Маркушка далеко не достигъ бы такого самодовольства.

Всякому необходимы эти ‘свои люди’, своя публика, которая бы окружала его общимъ, дружнымъ, хотя бы безмолвнымъ сочувствіемъ. А тмъ боле нуждается въ этомъ сынъ народа, неуспвшій выработать привычку къ книг, замняющей для граматнаго человка непосредственное соучастіе окружающихъ, лишенный еще возможности находить вкусъ въ насажденіи культуры. Петръ очень скоро почувствовалъ, что ему недостаетъ этихъ ‘своихъ людей’, своей публики, которая оживила бы все вокругъ его, признала бы его своимъ руководителемъ и, дружно сопутствуя ему, утвердила бы внутреннюю правоту его существованія, укрпила бы ее. Нельзя же было Петру считать этими ‘своими людьми’ Вонифантія Мосеича съ Секлетеей! Были у Петра кое-какіе пріятели, врод Митродора Графа, но это слишкомъ своеобразные люди, чтобы могли составить его ‘публику’, притомъ же это были ‘одиночки’, между тмъ, какъ ему нужны были ‘люди массы’. Вотъ почему, когда кончилось лихорадочное взбираніе на высоту и въ жизни Петра наступилъ интервалъ, его вдругъ снова потянуло къ своимъ, къ Ульян Мосевн, ко всей той гармоніи, центромъ которой была послдняя. Несмотря на неудачу первой попытки къ примиренію, сдланной имъ въ медовый мсяцъ подъ наплывомъ чисто романтическихъ чувствъ, онъ теперь снова ршился на ту же попытку, хотя уже не пошелъ къ нимъ самъ, а подослалъ отца. Когда же и эта попытка не увнчалась успхомъ, онъ окончательно обозвалъ своихъ дядьевъ юродивыми и началъ искать свою публику среди другихъ: по указаніямъ опытнаго, умнаго, но лниваго Митродора Графа, онъ нашелъ ее въ ‘хозяйственномъ мужик’…

Конечно, Петръ лично вс эти неопредленныя попытки и исканія объяснялъ одной практической стороной, даже визитъ въ Дергачи къ Пиманамъ и знакомство съ Аннушкой представлялось ему ничмъ инымъ, какъ ‘дломъ’, простымъ практическимъ разсчетомъ, но въ сущности это было исканіе почвы въ масс, поиски за признаніемъ его, Петра, правоты, безъ чего сынъ народа жить не можетъ.

Несмотря на не совсмъ удачный сегодняшій визитъ въ Дергачи, онъ тмъ не мене чувствовалъ въ душ удовлетворенность: онъ открылъ ‘людей массы’, съ которыми связь его несомннна…

Но еще прежде хозяйственнаго мужика порадовала его находка Ефима.

Ефимъ былъ столь же необходимое дополненіе къ Петру, какъ Захаръ къ Обломову. И ни съ кмъ еще Петръ не спускался до такой непринужденности бесды, до такой фамильярности и даже искренности, какъ съ Ефимомъ, хотя, впрочемъ, по своей крайней недоврчивости, не смотрлъ сквозь пальцы и на него. Пока ставился самоваръ, Петръ все время мечталъ о сліяніи съ ‘хозяйственнымъ мужикомъ’, больше всего ему нравились дти Пимана — Андронъ и Сергй, нравилась Катерина Петровна, такъ много напоминавшая тетку и въ тоже время боле сподручная съ практической точки зрнія, нравилась Аннушка, хотя она и вела съ нимъ себя очень странно… Нравились вс Пиманы, и самъ старикъ, а всего больше приглянулась эта стойкая, трезвая, упорная трудовая гармонія. И въ это время ему представилась его собственная усадьба, его отецъ, Секлетея съ ребятишками, хозяйство, которое было заправлено на хорошую ногу, но все какъ-то больше смахивавшее на трактиръ, чмъ на оживленную, дружную, единодушную гармонію ‘своихъ людей’. Онъ взглянулъ въ окно: одинъ за другой, покачиваясь, плыли по стнк подъ окнами, по направленію къ сараю, Вонифантій и Секлетея, оба румяные, улыбающіеся…

Петръ сурово нахмурился и отвернулся отъ окна. Въ это время вошелъ, равномрно шагая, Ефимъ и сталъ ставить на столъ передъ Петромъ подносъ и чашки. Съ тхъ поръ, какъ въ дом обосновался Ефимъ, Петръ уже не пускалъ къ себ на верхъ Секлетеи.

— Что наши-то, упраздновались? спросилъ Петръ, кивая головой на дворъ.

— Попраздновали, отвчалъ Ефимъ ровнымъ, размреннымъ и нсколько пвучимъ тономъ, растягивая, по мстному выговору, послдній слогъ:— что же имъ больше длать? Они народъ отъ грха вольный… Что же имъ больше длать, что не праздновать? У нихъ заповди этой самой нту-у… Ежели бы какая заповдь была, они бы знали, что и окромя ихъ на свт живутъ люди-и… А они отъ заповдей народъ вольны-ый… Ну, и празднуютъ! говорилъ Ефимъ, ерзая около стола своими колоссальными сыромятными сапогами.

Прервавъ свои разсужденія на полуслов, онъ спустился опять внизъ къ самовару, раздулъ его, внесъ наверхъ и продолжалъ въ томъ же тон.

— Ежели бы какая у нихъ заповдь была, они бы знали, что и окромя ихъ на свт люди живу-утъ… А они отъ заповди народъ вольный… А ты вотъ какъ живи (и Ефимъ опять такъ дунулъ въ самоваръ, что покрылъ цлымъ слоемъ пепла и столъ, и Петра, и половину пола), ты вотъ какъ живи, ежели Богъ тебя отъ работы отдыхъ указалъ: ты народу жить дай, хлбъ народу дай… Народу хлбъ нуженъ!.. Всмъ хлбъ нуженъ, питаніе.. Ежели ты дашь народу заработать хоть маленькій. ломтикъ, онъ тебя вспомнитъ, онъ тебя почтитъ… Ты такую заповдь держи: есть у тебя силы — работу изыскивай, сытъ ли, не сытъ ли, ежели самъ сытъ — все работай, деньгу прирощай… Ты за денежкой-то ровно за младенцемъ ходи: дорога она деньга-то… Она уходъ любитъ: коли ты ее оберегаешь, она, что ребенокъ расте-етъ. Не даромъ сказано: копеечка рубль бережетъ.

Ефимъ говорилъ такъ основательно, плавно, мягко, словно убаюкивая, что Петру даже жалко было его прерывать: съ его лица все больше и больше сходили тни суровости. Не то, чтобы мысли Ефима были ему не знакомы (мало ли всякаго голоднаго народа, толпившагося около него, говорило ему нетолько тоже, но еще съ заявленіемъ такого самопожертвованія, что казалось только, бери ихъ, да съ кашей шь), но никогда ни отъ кого онъ не слыхалъ такого прочнаго, плавнаго развитія ихъ, возведенія ихъ въ устойный принципъ, какъ отъ этого пришельца ‘съ дальней стороны’.

— Садись, попьемъ, пригласилъ Петръ, предлагая ему стаканъ: снисхожденіе, которымъ дарилъ Петръ съ разборомъ. Въ послднее время онъ рдко пилъ чай вмст даже съ отцомъ.

Ефимъ подвинулъ къ себ стаканъ съ обычной своей медлительностію, безъ принужденія, даже не особенно принимая къ сердцу длаемую ему честь.

— Беречь деньги одно, а обхожденіе съ деньгой имть — друго-ое, опять плавно, какъ ручей, потекла рчь Ефима:— что беречь деньгу, что прогулять депьгу — добродтель равная, ума тутъ надо не многа-а… А коли тебя Господь послалъ деньгой, ты за ней, ровно за яблонкой ходи: потому черезъ денежку вокругъ тебя народъ питается, денежка растетъ — хлбъ народу растетъ… А то вотъ, пожалуй, зашей въ мошну, да и сиди на ней, али возьми — да по-втру безъ пути розсыпь… Одна цна!.. Въ такомъ человк добродтели н-тъ…

Въ такомъ род долго и плавно развивалъ свои положенія Ефимъ, безконечно варьируя ихъ, долго слушалъ его Петръ, выпивая чашка за чашкой, и вотъ въ его глазахъ этотъ Ефимъ все росъ и росъ, превращаясь въ цлую массу Ефимовъ, въ цлыя полчища, впереди которыхъ стоялъ онъ, Петръ, ихъ руководитель и благодтель, онъ, умственный мужикъ, умющій всему придать цнность и значеніе, онъ, носитель ‘новой’ деревенской правды…

Самоваръ давно былъ выпитъ до-суха, короткій осенній день давно уже смеркся, за перегородкой вздыхалъ Ефимъ, собираясь спать, а въ тишин сумерекъ ходилъ, поскрипывая половицами, въ вяленыхъ сапогахъ, Петръ, мечтая о томъ, какъ скоро вокругъ него все закипитъ жизнью, все оживятъ хозяйственные Пиманы и основательные Ефимы… И первымъ звномъ, которое обязывалось связать ихъ и лечь въ основу гармоніи, должна была сдлаться Пиманова Аннушка. Чмъ больше темнло въ воздух, тмъ образъ этой грубоватой двушки завладвалъ имъ неотступне, а въ конц-концовъ заговорила и молодая кровь… Когда, потушивъ лампу, онъ приготовился лечь въ постель, для него уже было ршено, что онъ женится на Аннушк… А какъ сама Аннушка?

Но у Петра не явилось даже сомннія, чтобы его, умственнаго мужика, могли предпочесть кому-нибудь другому. Такъ полонъ онъ былъ сознанія своей силы, и такъ полна была окружающая деревенская атмосфера тяготніемъ къ этой сил.

Все же Петръ съ нкоторымъ волненіемъ ждалъ назначеннаго Графомъ воскресенья.

XXI.

Уличная вспышка, испортившая праздникъ въ Дергачахъ, потухла также неожиданно и безпричинно, какъ, повидимому, быстро и безпричинно она явилась: къ наступленію ранней осенней ночи, какъ мы видли, на дергачевской улиц было такъ же все мирно, какъ въ обычные дни, и эта вспышка, казалось, оставила столь же мало слдовъ, какъ обыкновенныя драки подвыпившихъ на праздник мужиковъ. Но это былъ миръ только видимый: вспышка потухла, но вызванное ею волненіе, скрывшись съ улицы, тмъ напряженне сказалось за стнами и крышами дергачевскихъ избъ. Въ доброй половин ихъ семейный миръ былъ нарушенъ, заговорили долго скрытыя и накопившіяся неудовольствія, невстки шипли на свекровей и золовокъ, зятья на тестей, дти на отцовъ. Заговорило все униженное и оскорбленное, и все хозяйственное, экономически сильное вдругъ сказалось грубымъ, жестокимъ деспотизмомъ, силясь потушить этотъ ропотъ, нарушавшій хозяйственный ходъ. Прошло уже три дня со времени праздника, а во многихъ хозяйственныхъ семьяхъ все еще былъ цлый адъ, устроенный хозяйственнымъ мужикомъ… Нчто смахивавшее на этотъ адъ устроилось и въ семь ‘счастливаго’ Пимана. Благодаря, съ одной стороны, скоро наступившей осенней ночи, а съ другой — дйствію водки, которая, посл сильнаго возбужденія, моментально свалила съ ногъ и расшибла ‘бунтовщиковъ’, одинъ изъ этихъ ‘бунтовщиковъ’, Алешка, зять Пимана, скоро свалился и спалъ непробуднымъ сномъ въ изб своего пріятеля Лукашки. Но дти Пимана, Андронъ и Сергй, резонно предполагали, что этимъ дло не кончится и на завтра Алешка подниметъ опять ‘дебошъ’, вмст съ другими ‘голяками’, которыхъ опять постарается натравить Борисъ. Они знали, что это было только временное затишье, и, какъ предусмотрительные хозяйственные люди, тотчасъ же постарались заблаговременно принять мры. Когда стемнло, Андронъ и Сергй, не сказавъ отцу и матери, сбгали къ старост Макридію Сафронычу и пригласили его къ себ ‘попраздновать’.

Макридій Сафронычъ относительно водки еще былъ довольно крпокъ духомъ, но что касается наливокъ и ‘красненькаго’, которое водилось, конечно, только у истинно-хозяйственныхъ мужиковъ, онъ часто пасовалъ, въ особенности когда, измотавшись на неблагодарномъ дл примиренія старой правды съ покой, махнулъ на ту и другую рукой. Андронъ и Сергй, сидя со старостой за самоваромъ, все больше и больше входили въ хозяйственный азартъ и, волнуясь, доказывали старост, какъ невозможно жить хозяйственному мужику при подобныхъ порядкахъ, что хорошему человку въ деревн житья нтъ и пр. Макридій Сафронычъ, конечно, также искренно волновался, хотя зналъ, что все это такъ, разговоръ пока, а что у Пимановыхъ какая-нибудь штука еще припрятана къ концу. И дйствительно, только посл цлаго часа балаканья, несмотря на то, что каждый изъ собесдниковъ зналъ, что цна этому балаканью — грошъ, добрались они наконецъ до самой сути, начавъ пытать старосту на счетъ того — ‘иметъ ли какія-такія права всякій, можно сказать, необстоятельный человкъ, озорствомъ своимъ зорить хорошихъ людей и хозяйство разбивать, на которое, можетъ, кровь и потъ ихъ излиты’. Макридій Сафронычъ, конечно, высказался противъ такихъ правъ ‘необстоятельныхъ’ людей. Тогда Андронъ и Сергй уже прямо стали доказывать, что такихъ людишекъ прямо на морозъ надо гнать, чтобы они почувствовали, каково оно, хозяйство-то, достается, а не то что, по ихнему ндраву да нахрапу, выдлъ имъ выдавать, да все хозяйство безпокоить’.

— Да и въ самомъ дл, говорили волнуясь все больше и больше Андронъ и Сергй:— ты, можно сказать, жизни своей не жаллъ, потъ-кровь проливалъ, тепереча съ эсколькихъ годовъ къ хозяйству прилежалъ, а тутъ на-ты поди, вздумаютъ людишки бунтовать, несообразное въ голову заберутъ, имъ и подай все, чего просятъ? Да за что мы хозяйство-то будемъ рушить? Вдь хозяйство-то потоль и сильно, коли огуломъ идетъ, кругомъ… Ты возьми-ко изъ хозяйства-то малую вещь, а оно теб по всему дому трещину дастъ. Да съ чего-жь это? А? Съ чего-жь это мы хозяйству ущербъ будемъ длать?.. Не нравится, уходи, а касаться хозяйства не моги… Уходи, коли не нравится, гуляй — сдлай милость!.. Ну, только чтобы ежели требовать… съ чего такъ?

Въ такомъ род волновались братья, угощая старосту, который выпивалъ, утиралъ солидно бороду и старался только-возможно увлекательне повторять фразы своихъ собесдниковъ. Впрочемъ, кром нихъ, троихъ, въ собесдованіи никто больше не принималъ участія: Катерина Петровна была сердита и упорно-молчаливо мыла посуду и мсила тсто, Пиманъ сначала какъ-то нершительно поддакивалъ сыновьямъ, потомъ сталъ просто вздыхать и, наконецъ, скрылся на печку. На утро, дйствительно, Алешка ‘забунтовалъ’ опять: въ избу Пимана онъ явился съ какими-то ‘добросовстными’, въ числ которыхъ былъ его пріятель Лукашка, требовалъ чего-то ‘своего’, Андронъ и Сергй снова вошли въ хозяйственный азартъ, выставивъ своихъ ‘добросовстныхъ’… Цлыхъ два часа шла неумолкаемая ругань, наконецъ, братья стали выкидывать Алешкины полушубки, сапоги, шапки, кушаки… Каждая выбрасываемая вещь сопровождалась съ той и другой стороны крупными пререканіями. Мирный дворъ Пимана превратился въ настоящій кабакъ, около котораго галдли, стояли, звали посторонніе люди. И такъ цлый день, потому что Алешка, заполучивъ, напримръ, сапоги, несъ ихъ сначала въ кабакъ, выпивалъ съ ‘своими добросовстными’, и выпивши являлся снова съ требованіемъ выдачи ‘своего’… Опять начинались споры… Катерину Петровну выводилъ изъ себя весь этотъ кавардакъ, нарушавшій обычный ходъ хозяйства, она была зла на всхъ — и на сыновей, и на Алешку, и на дочь Пашу.

Впрочемъ, наибольшее количество огорченій во всей этой ‘компанейской войн’ пало на долю доброй, мягкосердой, любящей и слезливой Паши: со слезами на глазахъ, вздыхая и причитая, цлый день, не переставая, перебгала она отъ одного лагеря къ другому, умоляя, миря, бжала за мужемъ въ кабакъ, тамъ отъ пьянаго Алешки получивъ тукманку, бжала назадъ домой — а здсь пилили ее братья, рыдая бросалась къ матери — и раздраженная мать вскрикивала: ‘о, дуй васъ горой всхъ, окаянныхъ!.. Сама выбрала такое чадушко — никто не тянулъ!’ Къ Пиману она ужь не обращалась ни съ мольбами, ни съ укорами, сунулась было она одинъ разъ къ нему, но онъ отчаянно замахалъ на нее руками, закричалъ не своимъ голосомъ, сердито и вмст отчаянно: ‘Ступайте прочь!.. Вс прочь ступайте!.. Вонъ ступайте!.. Живите какъ знаете!’ Пиманъ, чмъ больше разгуливался адъ въ его семь, тмъ роблъ все больше и больше, тмъ чаще и неотвязчиве приходило въ голову пророчество старика Ермила изъ Груздей: ему ужь чуялось, что вотъ того гляди все его хозяйственное ‘счастіе’ разлетится прахомъ, что вотъ-вотъ не сегодня-завтра его постигнетъ неминучее раззореніе, пойдутъ суды, кляузы… Онъ роблъ, и чмъ больше роблъ, тмъ сердите становился.

Аннушка тоже дулась. Она вс эти дни не выходила изъ свтелки. Закутавшись въ нагольный полушубокъ, сидла у окна, и недовольная вслушивалась въ долетавшіе до нея черезъ окно и дверь выкрики и брань родныхъ. Когда однажды, прибитая мужемъ Паша, не желая показываться съ подбитымъ глазомъ, чтобы не вызвать пущихъ укоровъ на голову мужа и на свою, вбжала къ Аннушк, какъ къ единственному прибжищу и залилась слезами, Аннушка, негодуя, сказала:

— Вольно было всякому встрчному на шею вшаться!.. ‘Добрый да тихій!’ Вотъ теб и доброта… Сраму какого напустили, Господи! На улиц стыдно показаться… Коли у самихъ сраму нтъ, такъ хоть бы другихъ пожалли… Не одни живете! выговорила, вся вспыхнувъ, Аннушка, и, натянувъ себ на голову плечо полушубка, отвернулась къ окошку. Но ужь теперь Паша не выдержала больше.

— Да что вы въ самъ дл… А? Что вы меня терзаете? вдругъ крикнула она, сорвавшись съ лавки.— Да что вы такіе за господа-бояре?.. Въ кого вы другими-то уродились?.. Постой, матушка, не ершись, придетъ время самой синяки-то слюбятся… Янька-то твой тоже не Богъ знаетъ въ какой Москв уродился… Да и твое тло не въ барской сорочк родилось!.. Погоди въ колодезь плевать, самой придется соленой водицы попить!.. Ишь какіе стали!.. И Господи-батюшка, съ чего только взялось!.. Ровно и самъ дл, какіе купцы проявились! На ты, поди ты! Ни къ кому приступу нтъ… А вотъ вернуть вамъ подъ носъ-то хвостомъ хорошенько, такъ свое мсто и узнаете!.. Больно ужъ высоко забираете! кричала Паша сквозь слезы.— Что я вамъ далась? Что мы, въ самомъ дл, хуже людей, что ли?.. Что вамъ Алеша-то дался? Что вы вс на него накинулись?.. Что смиренъ-то онъ? Такъ ужь вамъ и въ диво, какъ это человкъ своимъ голосомъ заговорилъ?.. Эхъ вы, жестокіе! всхлипывая, закончила Паша и залилась слезами.

Аннушка плотне закуталась въ полушубокъ и, ничего не говоря сестр, вышла изъ свтелки.

Исторія, происшедшая въ семь Пимановъ, впрочемъ, кончилась довольно скоро и осталась почти безъ послдствій, если не относительно кого другого, то для Алеши. Кончилась она довольно неожиданнымъ образомъ даже для самихъ Пимановъ.

Наканун того дня, когда они должны были хать на званый праздникъ къ Митродору Графу (о чемъ они въ суматох совсмъ и забыли, за исключеніемъ, впрочемъ, одного существа — Аннушки, которая все время суматохи была въ какомъ-то лихорадочно-раздражительномъ состояніи, ее неустанно мучила мысль, что эта суматоха нетолько помшаетъ ихъ семь похать къ Графу, но можетъ и совсмъ нарушить знакомство съ ними умственныхъ мужиковъ, а между тмъ, чмъ больше разгорался домашній адъ, тмъ непобдиме росло въ ней желаніе посмотрть, какъ живутъ умственные люди). И такъ, наканун отъзда къ Графу, въ семь Пимана происходила такая сцена: Катерина Петровна хлопотливо стряпала. Пиманъ мочилъ квасомъ голову и съ неимоврнымъ напряженіемъ разчесывалъ волосы на голов и бород частымъ гребнемъ: очевидно, онъ былъ доволенъ. Невдалек отъ стола, на скамь сидлъ Алеша, въ чистой рубах, причесанный, умытый, какъ шалунъ-школьникъ, котораго только-что притащили съ улицы, изъ грязи, съ кулачнаго боя съ сверстниками, вымыли, вычистили, перемнили костюмчикъ и привели къ родителямъ выслушивать длинную нравоучительнную рчь. Алеша, несмотря на 22 года, былъ вылитый этотъ школьникъ. Онъ сидлъ, наклонивъ голову, и размочаливалъ пальцами кусочекъ веревки. Хотя все лицо его носило насупившееся выраженіе, съ надутыми губами, съ сердитымъ взглядомъ изъ-подлобья, но слишкомъ ясно было, что все это такъ, чортъ знаетъ зачмъ, а больше-то всего ему хотлось всхъ обнять, расцловать, попросить прощенія и затмъ вихремъ вылетть опять на улицу и раскатиться по ней веселымъ, звонкимъ смхомъ. Паша, съ румянымъ, широкимъ, полнымъ лицомъ, ужасно похожимъ на улыбающееся лицо ребенка, на которомъ не успли еще высохнуть слезы, торопливо вносила въ избу кожаные и валеные сапоги, синіе и срые халаты, шубы и полушубки, которые недавно съ такимъ азартомъ были вышвыриваемы въ окно и двери ‘хозяйственнымъ разгуломъ’. Паш въ этомъ обратномъ стаскиваніи скарба помогалъ пріятель Алеши Лукашка, съ тмъ же стараніемъ, съ какимъ онъ нсколько дней назадъ все это помогалъ таскать Алеш къ себ въ избу. Аннушка сидла у окна и лниво чистила картофель, сердито посматривая на происходившую передъ нею сцену. Въ то время, какъ прочіе упорно молчали.

Андронъ и Сергй, въ розовыхъ ситцевыхъ рубахахъ, въ своемъ обычномъ хозяйственномъ волненіи, говорили, перебивая другъ друга, то ходя по изб, то снова присаживась на лавки.

— Вдь ты что?.. Вдь ты… говорилъ Андронъ, обращаясь къ Алеш: — вдь ты подумалъ ли, на что покусился?.. Ты сообразилъ ли, съ умной-то головы, на что ты смлость взялъ? А?.. ты понималъ ли, что на обчее хозяйство покусился, на артель?.. Подумалъ ли ты, что за тобой народъ стоитъ, что этимъ хозяйствомъ-то не одинъ ты питаешься… Вдь ты… ты, прямо теб сказать, въ разбойники шелъ!.. Да мало еще этого! Мало!.. Вдь тебя, ежели правду-то говорить, за эти самые проступки взять да и расшибить!.. А!.. Умная голова!.. Покусился!.. На что!.. А?.. На обчее хозяйство покусился, въ которое, можетъ, сколько теперича годовъ кровь изливали… А?

Такъ говорилъ Андронъ, внушительно размахивая руками то въ одну сторону, то въ другую, какъ бы приглашая всхъ въ свидтели справедливости своихъ словъ, но едва онъ пріостановился, какъ будто подыскивая дальнйшій запасъ резонныхъ разсужденій, и прислъ, какъ съ лавки поднялся ему на смну Сергй, и точь-въ-точь какъ его его двойникъ братъ, также внушительно размахивая руками, съ тмъ же хозяйственно-резонистымъ волненіемъ.

— Съ кого ты примръ-то хотлъ взять? Съ кого? Съ Бориса?.. Такъ вдь Борисъ-то не теб чета!.. Не теб съ Борисомъ тягаться… Деревянный ты! Вдь Борисъ-то, прежде чмъ въ разбойники-то обдлаться, человкомъ былъ… Вдь Бористо самъ такихъ, какъ ты, тысячи въ лапахъ держалъ… Вдь передъ Борисомъ-то и баринъ, и начальство въ трепет были… Вотъ онъ каковъ, Борисъ-то!.. А ты… Вдь ты… ты разв человкъ?.. Ты объ своемъ живот небрежешь, объ своей крови попеченія не знаешь… Вдь ежели человкъ-то настоящій, такъ въ немъ ежели не умъ, такъ кровь говоритъ, кровь даетъ знать!.. У тебя вонъ скоро ребенокъ будетъ — куда ты его съ женой-то потащилъ бы по чужимъ людямъ? А? Ты это подумалъ ли? Припасъ ли ты для нихъ дворцы-то? А? Али можетъ пустилъ бы жену-то, что корову, въ омшаник родить?.. А? Вдь на кого ты покусился?.. Подумалъ ли ты, что это значитъ, хозяйство ежели тронуть?.. Вдь оно, хозяйство-то, не то, что тебя обуетъ, накормитъ, напоитъ, а и дтей-то твоихъ, и внуковъ!.. Ну, кто же, посл того, на деревн теб довріе окажетъ, посл такихъ твоихъ поступковъ… Ну?.. Вдь ужь мы теперь такъ, можно сказать, глупости твоей ради снисходимъ…

И снова, едва истощился потокъ самыхъ сильныхъ резоновъ у Сергя, его смнилъ Андронъ.

— Истинно глупости твоей ради снисходимъ, подхватилъ онъ слова брата: — хоть то подумать: взяли тебя мы во дворъ… за что мы тебя взяли?.. Вдь ты чужакъ… Вдь ты… Вдь ты хоша бы благодарность чувствовалъ: вотъ, молъ, добрые люди вкъ изжили, вкъ кровь изливали, все для хозяйства старались, можетъ, каждый кусокъ берегли, не допивали, не додали, чтобы только, значитъ, дтямъ на-предки осталось, не голодать бы, молъ, нашимъ дтямъ… Вотъ бы ты какъ разсуждать долженъ, кабы ты былъ человкомъ… А вдь ты…

— А вдь ты, подхватилъ было опять Сергй, срываясь съ лавки. Но въ это время изъ-за перегородки, отдлявшей странную, выглянуло раскраснвшееся отъ печного жара серьзное лицо Катерины Петровны.

— Ну, будетъ вамъ… али мало? Что у насъ сердце-то собачье, что ли? Али ему отходу нтъ? сурово крикнула она на сыновей.— Что вы, въ самъ дл, человка-то совсмъ, что ли, състь хотите?..

Сыновья сразу послушно смолкли, взглянувъ на мать, и оба услись около стола. Алеша передернулъ плечами и повернулся на мст, какъ будто ему вдругъ стало лучше и мягче сидть.

— Не учась вкъ не проживешь, пустилъ вполголоса Андронъ, уже какъ послдній раскатъ пронесшейся бури.

— Не одному ему, на вкъ польза будетъ, поддержалъ его Сергй.

— Ну, все, кажись, слава теб Господи! съ искреннимъ удовольствіемъ выговорила вспотвшая, задохшаяся Паша, внося съ Лукашкой послдній сундукъ.

— Ну, что же тутъ навалили? сказала опять сердито Катерина Петровна, обращаясь, впрочемъ, не къ одной Паш и Алешк, а ко всмъ вообще:— убирайте въ клть… Чего набросали на глаза-то? Чтобы всмъ сердцами терзаться?. Прибрали съ глазъ долой, да и конецъ… А ужь дурость-то свою да сердце, коли ума нтъ, припрячьте подальше…

Катерина Петровна, какъ разсудительная женщина, очень хорошо понимала, что если раньше ‘война’ но какимъ-то причинамъ оказалась неизбжной, и, ради спасенія хозяйства, сама готова была принять въ ней участіе, то теперь продолженіе войны было уже чистымъ ‘баловствомъ’, неоправдываемымъ даже съ точки зрнія суроваго хозяйствованія. Вс замолчали. Катерина Петровна опять ушла къ печи, предварительно окинувъ всхъ внимательнымъ взоромъ, какъ будто желая удостовриться, не кипло ли въ комъ ‘еще сердце’. Повидимому, этотъ осмотръ далъ ей утшительный отвтъ, и только на лиц Аннушки замтила она нехорошее выраженіе, и задумалась.

— Аннушка, ты помогла бы мн въ клть все убрать, сказала Паша сестр.

Аннушка ничего не отвтила, но, высыпавъ чистый картофель въ горшокъ и отнеся къ матери, вернулась къ наваленной куч скарба и, взваливъ на плечо шубы, проговорила сквозь зубы сестр:

— Нашумли, что сухіе вники… Только на это и хватило… По хорошимъ людямъ только славу пустили!..

Но Паша теперь ужь и не думала ей возражать: она такъ была переполнена всмъ существомъ своимъ настоящей минутой примиренья, что все въ ней какъ-то’сладко переливалось, она чувствовала, какъ ровно, спокойно переливалась у нея кровь по жиламъ, какъ теплота равномрно расходилась по тлу, какъ плавно, безъ боли поворачивался у нея подъ сердцемъ ребенокъ, мучившій ее во время переполоха сильными схватками, ознобомъ конечностей, приливами крови въ голов… Это маленькое существо, еще не явившись на свтъ, тмъ не мене, управляло житейскими событіями и подавало въ нихъ ршающій голосъ за свою судьбу, заставляя свою мать страстно чувствовать эту минуту примиренія, которая принесетъ ему такъ много благъ: родится онъ среди своихъ, вдали отъ нужды, въ тепл и простор, среди прочнаго хозяйства, устроеннаго ддами и праддами, которое обезпечитъ и охранитъ нетолько моментъ его появленія на свтъ, но и его будущее, и даже будущее его дтей. А вн этого прочнаго хозяйства этому маленькому существу такъ было страшно являться на свтъ, такъ сиротливо глядла предстоящая жизнь!.. Во имя этого ощущенія для Паши исчезало кругомъ все другое, и она, словно торопясь, съ удвоенной энергіей таскала въ клть сундуки и одежду.

Что касается Алеши, то съ нимъ случилась одна изъ тхъ странныхъ, непостижимыхъ еще для насъ, но широко-обычныхъ въ народ исторій, которыя почти всецло должны быть отнесены къ области народной психики.

Проснувшись въ изб Лукашки дня черезъ три, въ теченіи которыхъ онъ неустанно ‘бунтовалъ’, Алеша неожиданно почувствовалъ, что онъ усталъ, мало того, онъ весь былъ какъ-то разбитъ, вс члены размякли, всякая энергія пала. Когда Лукашка поднесъ ему стаканчикъ опохмлиться, Алеша только ребячески улыбнулся ему, сморщился и покачалъ головой. Водка стала ему противна, онъ весь дрожалъ, хотя продолжалъ улыбаться.

— Ты что какой? спросилъ его Лукашка, пристально всматриваясь ему въ лицо.

Алеша не отвчалъ, только на лиц его все больше и больше выражался ужасъ и робость. Онъ смотрлъ на сваленное въ кучу ‘свое имущество’ и не понималъ, что это все значило.

— Ты не робй… Чего робешь? утшалъ его Лукашка.— Мы коли что, такъ вдь и во! показалъ онъ, улыбаясь, кулакъ.— Что изъ того, что ты чужакъ, ты требуй… Главное, стой крпко, бунтуйся, а коли что — мы ихъ, подлецовъ, во!..

Какъ ни убдительно смотрлъ здоровый кулакъ Лукашки, но Алешка роблъ, и роблъ все больше: онъ уже органически не могъ ‘бунтоваться’, ему хотлось куда-нибудь уйти, убжать, провалиться сквозь землю, только бы его не трогали.

— Ты бы, Алеша, умылся, сказала вошедшая Паша, предварительно еще въ дверяхъ внимательно разсмотрвшая его и сразу понявшая, что Алеша ужь не тотъ.— Вишь ты какой… Ровно изъ болота вылзъ!.. Вотъ я теб рубаху чистую одну… Пойдемъ умою… Пойдемъ, касатикъ… а?.. Пойдешь?.. Будетъ ужь.. Показалъ себя — и будетъ… Богъ съ ними!.. Вотъ такъ, подымайся, пойдемъ… Вишь тебя лихоманка бьетъ! говорила Паша, уводя Алешу на крыльцо, къ рукомойнику.

Здсь она проворно засучила полныя, упругія руки, наклонила ему, какъ ребенку, голову и стала мыть, потомъ вытерла полотенцемъ. Пока мыла, она, не переставая, говорила надъ самымъ его ухомъ: ‘Вонъ, вишь, я тяжелая.. Ребенокъ-то все это время какъ голубь бился: тоже чувствуетъ… Куда, молъ это тятенька съ маменькой днутся, на зиму глядя… Не нравится тоже ему… А у ддушки, молъ, вишь тепло да уютно… Свои люди, своя кровь’… И долго бурлила ему Паша въ самыя уши. Потомъ передла она ему рубаху, причесала голову, потомъ ужь какъ-то машинально онъ самъ надлъ полушубокъ и шапку.

— Вотъ такъ-то лучше, сказала Паша, беря его за руку:— ты ужь, Лука Петровичъ, неравно помоги намъ опять имущество-то перетащить, коли что…

— Что-жь, съ удовольствіемъ! сказалъ Лукашка.— Долго ли перенести!.. Перенести не долго… Конешно, что вамъ нельзя, на зиму глядя… Ну, и ребенокъ того гляди… Что говорить, по чужимъ людямъ житье бдовое… Это вонъ ежели Борька, такъ онъ человкъ мощный… А перенести съ полнымъ удовольствіемъ! Отчего не перенести! продолжалъ онъ говоритъ, провожая Алешу, котораго Паша взяла за руку и повела къ своимъ задами. Что было дальше — намъ извстно.

XXII.

Въ первое воскресенье посл Покрова, Пиманы торжественно двинулись на праздникъ въ усадьбу Митродора Графа. Были заложены дв подводы въ небольшія съ расписанными задками, телеги (хозяйственный крестьянинъ всегда иметъ такую телегу, обыкновенно называемую имъ ‘тарантасикомъ’: для зды ‘за дломъ’ онъ обыкновенно употребляетъ роспуски, даже навозныя телеги, но на роспускахъ онъ никогда не подетъ на праздникъ или въ гости, а непремнно въ тарантасик, хотя зда на немъ въ тысячу разъ неудобне, чмъ на роспускахъ). На одной подвод сидли Пиманъ, Катерина Петровна и Аннушка, на другой — Андронъ и Сергй. Вс были веселы и очень довольны, но довольне всхъ былъ самъ Пиманъ, окончательно убдившійся, что пророчество Ермила изъ Груздей не оправдалось и что все осталось въ его жизни попрежнему. Задумчиве другихъ были мать и дочь: об он смотрли пристально вдаль, какъ будто чувствовали, что тамъ, въ этой дали, должно находиться что-то для нихъ серьзное, ршающее… И именно тамъ, вдали, а не позади, не въ Дергачахъ… Какъ будто тамъ, въ Дергачахъ, что-то совершилось такое опредленное, безпокойное, объ чемъ уже никто не считалъ нужнымъ нетолько говорить, но и думать. Что такое совершилось, почему это совершившееся должно быть безповоротно-ршающимъ — никто-бы не сказалъ опредленно, но вс ясно чувствовали, что тамъ позади что-то кончилось, а то, что должно начаться — тамъ впереди… Въ особенности таинственнымъ чутьемъ это ощущали женщины, хороша-ли эта имющая совершиться замна или нтъ — он не знали, но он чувствовали, что такъ должно быть: это дло ‘судьбы’. Разв съ Катериной Петровной не то-же было? Она любила Мина, любила искренно, и вышла замужъ за Пимана, тяжелаго, хозяйственнаго Пимана.— Почему? Она не знала, но положа руку на сердце, въ глубин души искренно могла сознаться, что это не были ни прихоть, ни разсчетъ, ни вроломство… То было нчто непонятное, невидимое, неуловимое, но неотвратимое, сильное, что покоряетъ и прихоть, и самый разсчетъ. Это была ‘судьба’ — вотъ все, что она знала. И теперь, когда ей приходится выдавать за-мужъ дочь — она чувствуетъ, что и ей, и дочерью снова руководитъ не воля, не прихоть, даже не разсчетъ, а все тоже сильное, неотвратимое — ‘судьба’… Аннушка, конечно, не могла такъ чувствовать, и такъ вдумываться въ это чувство, какъ мать, но и въ ея сердц что-то ныло, жило какое-то неопредленное предчувствіе. Вс три дня, пока царилъ въ Дергачахъ ‘адъ’, она не выходила почти за ворота, не искала встрчи съ Дней, не искалъ этой встрчи и онъ… Какъ-то вдругъ стало имъ почему-то совстно, стыдно встртиться другъ съ другомъ, и что-то непобдимое держало ихъ вдали другъ отъ друга. Ей часто приходитъ въ голову Яня, вотъ онъ и теперь почти неотвязно стоитъ передъ нею — и между тмъ ее стремительно влечетъ къ себ что-то ‘новое’, тамъ, вдали, и у нея замираетъ сердце. Ей хочется забыть все это старое, все, что тамъ, позади, потому, что это старое вдругъ какъ-то все оголилось, оголилось такъ, что она не можетъ представить себ ни Яньку, ни другого дергачевскаго парня, иначе какъ въ образ Алши… Какъ она ни перебираетъ ихъ всхъ — вс, ршительно вс въ ея воображеніи тускнютъ, оголяются, и передъ нею стоитъ все тотъ-же Алша. Алша и Паша, Паша и Алеша… и вся эта трехдневная безтолковая сумотоха съ кулаками, кровью, бранью, криками, синяками, сапогами, шубами, сначала азартно выбрасываемыми въ окно, потомъ опять притаскиваемыми одна за другой… А что тамъ, вдали? А Богъ знаетъ что: ‘судьба’!.. Такъ, замирая, несется иногда человкъ стремительно во сн: ему и страшно, и больно, духъ захватываетъ, и хочется остановиться — и между тмъ страстно хочется узнать: что-же будетъ?.. Не боле ясно представляли себ цль и конечный результатъ этой поздки и Андронъ съ Сергемъ, хотя они, еслибы ихъ спросить объ этомъ, конечно, тотчасъ-же пустились-бы въ длинныя разсужденія, какъ будто все это для нихъ совершенно ясно… Еще-бы! чмъ-же мужикъ и живетъ какъ только не брюхомъ, да не экономическимъ разсчетомъ? Тутъ все такъ ясно, что и самъ мужикъ, если вы его спросите, скажетъ: ‘да какже инако?.. Тмъ и жизнь держится!’.. И Андронъ, и Серій были преисполнены самодовольства, ибо совершенно искренно полагали, что для нихъ все ясно.

Пиманы, по-крестьянски, выхали рано. Воздухъ былъ ядрный, морозный, съ полей не сошелъ еще выпавшій за ночь мягкими, легкими пушинками снжокъ, кое-гд блвшій по сторонамъ дороги, въ канавкахъ, около камней, кустовъ. Солнце словно мигало изъ-за несшихся стремительно по небу разорванныхъ облаковъ.

— Вонъ, крикнули Андронъ и Сергй:— смотри, вишь галдарея-то отъ солнца играетъ стеклами… Это его, Графская!.. Вонъ за рощей-то видится!.. За версту увидишь.

— А Петръ-то какъ выстроился? спросилъ Пиманъ:— я еще не видлъ…

— Та-акже! протянулъ Андронъ: — словно колокольня, все галдареи… Тоже за версту видно… Вотъ молъ мы какъ!..— Да чего-жъ съ хорошимъ отъ людей скрываться?.. Коли поведешь себя благородно — и къ барскому мсту будешь впору…

Помстье Митродора Васильича Графа было куплено, какъ и Петромъ, что называется на мдныя деньги, а потому тоже было не велико и не особенно роскошно, хотя и не представлялось такимъ голымъ, какъ у Петра. Не то, чтобы кругомъ видлось больше практической предусмотрительности, а все какъ-то смотрло оживленне. Во-первыхъ, ‘барскій’ домъ стоялъ нсколько ближе къ деревн, во-вторыхъ онъ представлялъ довольно странный по архитектур, но очень удобный въ другихъ отношеніяхъ видъ: былъ онъ постановленъ въ три яруса, изъ которыхъ, какъ въ церквахъ каждый верхній ярусъ былъ короче нижняго, въ самомъ нижнемъ помщались лавки и лабазы, въ среднемъ — парадное жилье, смахивавшее на трактиръ (да въ дни ярмарокъ и базаровъ оно иногда и на самомъ дл превращалось въ него), и, наконецъ, верхній ярусъ, нчто врод мезонина, съ стеклянными ‘галдареями’ было обычнымъ обиталищемъ самого Графа.

Митродоръ Васильичъ принадлежалъ не совсмъ къ ординарнымъ личностямъ. Онъ былъ сынъ двороваго, принадлежавшаго одному богатому барину, у котораго въ дворн были всевозможные мастера: свои плотники, столяры, маляры. Къ послднимъ принадлежалъ отецъ Митродора. Первый моментъ зарожденія сознанія въ Митродор совпалъ съ романтическимъ періодомъ народной жизни лтъ за пять передъ освобожденіемъ, когда такой широкой волной ходили въ народ всевозможные толки и слухи, поддерживаемые еще боле ироническими намеками и разговорами объ эмансипаціи самими помщиками. Вс ожидали. Вс дворовые резюмировали это ожиданіе въ словахъ: ‘мы ужь скоро будемъ сами по себ!.. Теперь намъ никто не указъ!.. Куда захотлъ — туда пошелъ, чего пожелалъ — того взялъ. Не пожелалъ здсь — хоть за море махнулъ! Теперь ужь всякъ самъ по себ’. Вскор посл освобожденія баринъ распустилъ весь свой дворовый штатъ. Митродору тогда было 20 лтъ, тогда вскор у него умерли отецъ и мать, и онъ остался одинъ устраиваться на бломъ свт. Митродоръ прежде всего вошелъ въ одну малярную артель, работавшую безъ подрядчика. Онъ былъ плохой мастеръ, но проворный, бойкій и притомъ граматный парень. Эту умственную бойкость, конечно, въ артели скоро замтили, и не преминули ею воспользоваться: съ самой ранней весны артель снаряжала Петра на поиски подрядовъ въ города, отпуская ему скудную сумму на харчи. Бойкій Митродоръ очень усердно бился въ городахъ на подрядахъ въ пользу своей артели: ходилъ по трактирамъ, угощалъ ‘нужныхъ людей’, давалъ на водку и чаи дворникамъ, лакеямъ, такъ, что скудная сумма, отпускавшаяся ему артелью, исчезала очень быстро. Митродору приходилось въ полномъ смысл голодать, тмъ не мене подряды онъ доставалъ хорошіе. Добродушная артель просто была отъ него въ восторг и не нахвалилась имъ, но когда приходилъ день разсчета — мужички оказывались очень туговаты въ оцнк Митродоровой умственности, и какъ, ругаясь и горячась, ни доказывалъ имъ обиженный Графъ, чего стоило ему добиться подряда, сколько стоило это хлопотъ, бготни, голодовокъ, ночевокъ чуть не на улиц, и, наконецъ, денегъ, которыя онъ иногда занималъ, артельные мужички тмъ не мене приходили въ ужасъ отъ истраченной имъ суммы, туго стояли на своемъ, и если на что соглашались, то единственно только накинуть рублишко лишній на его умственность. Эти дни разсчетовъ были самыми мучительными днями для Митродора, добродушные мужички, наученные опытомъ жизни, припирали его такимъ недовріемъ и притомъ такъ низко цнили его умственность, возражая ему, напримръ, такими словами, что, молъ, и ты парень недалеко безъ насъ удешь — что Митродоръ получилъ органическое отвращеніе къ этой ‘возн съ народомъ’ и бросилъ артель. Отчасти вслдствіе этого отвращенія, отчасти потому, что еще былъ очень молодъ, онъ и не подумалъ забирать артель ‘въ свои руки’, онъ захотлъ жить и дйствовать ‘самъ по себ’, чтобъ всякій къ нему въ душу ‘не лзъ’, ‘чтобъ быть самому себ господиномъ’. Онъ бросилъ свое мастерство и, встртившись въ город съ однимъ офеней, прельстился его промысломъ. Получивъ онъ этого офени половину товара въ кредитъ, отъ пустился изъ края въ край, отъ моря и до моря охаживать Россію. Во время этихъ своихъ странствованій онъ сталкивался со всевозможнымъ народомъ: крестьянами, мщанами, семинаристами, мелкимъ чиновничествомъ и духовенствомъ, выучился отъ нихъ ариметик, читать газеты и романы, пріобрлъ особую повадку, поступь, сталъ носить брюки и пиджаки. Расторговавшись, онъ купилъ лошадь и съ цлымъ возомъ всевозможныхъ товаровъ здилъ но ярмаркамъ.

Когда ему минуло тридцать лтъ, онъ женился на дочери мщанина одного посада, невдалек отъ Дергачей, и женился ‘по любви’, такъ какъ жена его была красивая, и притомъ ‘образованная’ двушка, т. е. умла читать, писать, по свтскому и по церковному, пла псни ‘по псеннику’ и притомъ была мастерицей шить золотомъ. Близь посада было большое торговое село: къ нему приписался Митродоръ — и повелъ уже осдлую торговлю. Но съ этого момента съ нимъ случилось что-то странное: перемна-ли кочевья на осдлость подйствовала на него, или онъ усталъ и его сразу забралъ въ руки открывшійся передъ нимъ ‘спокой’, только онъ передалъ всю торговлю жен, а самъ… звнулъ, и съ тхъ поръ сталъ звать все смачне и упорне.

Онъ даже и барскую усадьбу купилъ не какъ Петръ, не съ замираніемъ и захлбываніемъ, а такъ, шутя, звая.

— Пожалуйте-съ, пожалуйте-съ!.. Милости просимъ, говорилъ онъ, полулниво встрчая гостей въ своей уютной зальц, уставленной плетеными стульями, столами, покрытыми разнообразныхъ цвтовъ скатертями. Вообще, по убранству комнаты было замтно, что Графъ любилъ и поддерживалъ чистоту, порядокъ и опрятность. На подоконникахъ лежали старыя газеты. На сінахъ висли фотографіи и была даже одна картина, писаная масляными красками, изображавшая фламандскій пейзажъ: эту картину онъ никакъ не могъ продать, такъ она у него и застряла. Но теперь онъ ею былъ доволенъ и врядъ-ли бы даже продалъ.

Когда пріхали Пиманы, гости Митродора Графа почти вс уже были въ сбор, нкоторые пришли прямо отъ обдни. Публика была довольно разношерстна: крестьяне, мщане, купцы, разночинцы. Въ ожиданіи чая и закуски, которую съ обычной небрежностью и лнью разставлялъ на стол Митродоръ Графъ (ныньче одтый по городскому, въ пиджакъ, что, при его длинной, сухопарой фигур, при худощавомъ, выразительномъ лиц, длало его совершенно непохожимъ на обычный кулацкій и мужицкій типъ), гости чинно сидли по стульямъ вдоль стнъ, здсь были все мужчины, женщины были на половин жены Митродора. Изъ мужчинъ стариковъ было всего двое: дьячокъ, дальній родственникъ его жены, да мужичокъ, въ скромной, но новенькой свитк, словно съ иголочки, умильно и радостно смотрвшій на всхъ, очень смахивавшій на сденькаго старичка-чиновника, выслужившаго Владиміра и получившаго дворянство. Самъ онъ былъ землепашецъ, но отъ его корня разцвло пятеро ‘молодцовъ’, ‘хозяйствовавшихъ’ на всхъ окраинахъ необозримой Россіи. Вс эти пятеро ‘молодцовъ’, благодаря неизмримымъ разстояніямъ, отдлявшимъ ихъ другъ отъ друга, давно бы забыли одинъ другого навки, еслибъ не этотъ старичокъ, еще сидвшій въ самомъ центр, на клочк ддовской земли, этотъ старичокъ и этотъ клочокъ разъ въ два или три года стягивали къ себ, какъ къ сердцу, ‘молодцовъ’ на праздникъ. ‘Молодцы’, взаимно полюбовавшись другъ другомъ, приведя въ умиленіе старичка и, какъ Антеи, освживъ свои силы прикосновеніемъ къ родному клочку земли, съ обновленными силами и врой въ ‘мужицкую идею’, разлетались вновь по окраинамъ. Изъ сверстниковъ Графа было трое: одинъ, такой же длинный и сухопарый, какъ Графъ, но только съ какимъ-то дтски-наивнымъ лицомъ и постоянно устремленными какъ будто во внутрь себя глазами, былъ сектантъ, носившій въ себ ‘храмъ божій’. Онъ принадлежалъ къ семь закоренлыхъ раскольниковъ и долгое время раздлялъ воззрніе своихъ родныхъ, но, убдившись, что раскольничья ‘моленная’ нисколько не уступаетъ формализму, окружавшему представителей православной церкви, онъ пришелъ къ убжденію, что ‘храмъ божій въ сердц человческомъ’. Это убжденіе опредлило всю его нравственную физіономію. Стоило только взглянуть на него, чтобы сразу предположить, что этотъ человкъ, какъ ‘скудельный сосудъ’, носитъ въ себ какое-то сокровище и что вс помыслы его направлены исключительно на то, какъ бы этотъ хрупкій сосудъ неосторожно обо что-нибудь не ударить, какъ бы его кто-нибудь не толкнулъ грубой рукой. Все въ немъ — осторожная походка, жесты, постоянно сосредоточенные и, тмъ не мене, зорко наблюдающіе по сторонамъ взоры, деликатное, мягкое обращеніе со всми, готовое предупредить малйшую неловкость или грубость — все говорило, что этотъ человкъ носитъ въ себ ‘святыню’. Личная нравственность его была безукоризненна: онъ никогда не выпилъ рюмки вина, никогда не проплъ псни, и хотя былъ женатъ, никогда не испыталъ восторговъ плотской любви. Былъ онъ прежде землепашецъ, но постоянный рискъ подвергать носимую въ сердце ‘святыню’ сутолок мірскихъ длъ заставилъ его бросить это занятіе, онъ открылъ лавочку и харчевню, въ которой торговала его жена, самъ же онъ предавался внутреннему созерцанію жившей въ немъ ‘святыни’. Но такъ какъ онъ жилъ въ деревн, въ міру, то грховные мірскіе люди не могли оставить его въ поко. Такъ, зная его высокую личную нравственность, они неоднократно предлагали ему честь послужить мірскому правосудію въ качеств волостного судьи. Эта честь, однако, приводила сектанта въ ужасъ: сначала онъ откупался деньгами отъ нея, а затмъ, когда денегъ платить не захотлось, онъ хотя и согласился на выборъ въ судьи, но, для охраненія носимой въ сердц святыни, прибгъ къ такой постановк дла: когда два судьи-сотоварища обращались къ нему за мнніемъ, онъ говорилъ: ‘Братцы, судите по своей совсти: правы ли вы будете, неправы ли — васъ все двое, а я завсегда самъ при себ останусь’. Такъ и въ этомъ скользкомъ дл онъ съумлъ пронести незапятнанною свою ‘святыню’. Достойно замчанія, что, несмотря на уваженіе, которое питалъ къ нему народъ, и на удивленіе передъ его такой нравственной безукоризненностію, онъ былъ извстенъ подъ страннымъ прозвищемъ ‘антихристова кочерга’. Можетъ быть, этому подала поводъ его сухопарая фигура.

Второй сверстникъ Митродора Графа былъ Кумъ. Мужчина лтъ сорока, высокій, плотный, неимоврной силы и неизреченнаго добродушія, Кумъ былъ извстенъ подъ этимъ именемъ (кром станового, врядъ ли кто и зналъ его имя, отчество: фамилію) нетолько въ окрестной Палестин, но въ цлыхъ трехъ сосднихъ уздахъ.

Слава про Кума гремла по всмъ окрестнымъ деревнямъ, и не было нетолько бабы и мужика, которые не знали бы, кто такой Кумъ, но и подростка, который не слыхалъ бы о немъ. Вчно веселый, улыбающійся, съ пухлымъ, полузаспаннымъ лицомъ, добрыми маленькими глазами, огромнымъ ртомъ, всегда гремвшимъ трубой, безусый и безбородый, въ длинномъ, никогда не чищенномъ сюртук, испачканномъ на спин то въ известк, то въ мху, въ широкихъ суконныхъ шароварахъ, выпущенныхъ поверхъ неуклюжихъ сапоговъ, это былъ кутила, ‘добрый малый’, приводившій въ восторгъ все крестьянское населеніе. Прежде всего, не было деревни, гд бы онъ не крестилъ у какой-нибудь бабы, не было ‘міра’, которому онъ такъ, зря, не выставилъ бы ведра водки, не было услуживавшаго ему мужика, которому онъ не заплатилъ бы вдвое. Пріздъ Кума въ какую-нибудь деревню былъ настоящимъ праздникомъ (а онъ только и длалъ, что здилъ изъ деревни въ деревню): мужики и бабы, двки и парни, подростки и пятилтніе малыши — вс высыпали на улицу, лишь только здоровенная фигура Кума, въ крестьянской телег, показывалась на ней. ‘Кумъ, Кумъ пріхалъ!’ кричали кругомъ. Съ нимъ дружески здоровались, рука въ руку, лишь онъ тяжело выбирался изъ телеги. Кто называлъ его Иваномъ Петровичемъ, кто — Петромъ Николаичемъ: онъ никогда не поправлялъ. ‘Ну, братцы, здравствуйте! кричалъ онъ:— выпьемъ, что ли?’ — ‘Да ужь знамо, что выпьемъ, Петръ Васильичъ! Чего-жь намъ съ тобой, кумъ, длать!..’ — ‘Вали за четвертью! говорилъ Кумъ, сунувъ въ руку первому мальчугану зеленую: — гривенникъ получай себ, остальное на закуску!.. Идемъ, братцы, на зады’. И вся деревня отправлялась за Кумомъ на зады: приносилась водка, велись разговоры. ‘И что это, братецъ, за житье теб, Кумъ! Хоть бы ты къ мсту какому пристроился, къ длу?’ — ‘Зачмъ? спрашивалъ Кумъ въ добродушномъ изумленіи:— денегъ что ли у меня нтъ?’ — ‘Оно точно… Да какъ-то, Кумъ, все что-то не по людски. Ты бы деньгу что ли произрощалъ…’ — ‘А зачмъ? Ну, говори: зачмъ? Что мн, мало что ли? Чего мн не хватаетъ?’ — ‘Такъ-то такъ, а все же, братъ, какъ-то не по закону ты живешь…’ — ‘Ну, да говори, дурья голова, какъ мн жить-то?.. Ну! Ну, вотъ попадись мои деньги теб, кричалъ Кумъ: — ну, что бы ты сталъ съ ними длать? Ну?’ — ‘Я бы торговлей занялся… Оборотъ бы пустилъ… Эвона, денегъ-то сколько было бы! Куча!’ — ‘Куча! горячился Кумъ: — а на кой теб чортъ, прости Господи, эту кучу-то… Облопаться что ли теб съ нихъ?’ — ‘Да вдь вонъ другіе живутъ… вонъ въ городахъ… Значитъ, куды ни то нужны…’ — ‘Куды ни то! Другіе! дразнился Кумъ:— ты не про другихъ говори, а про себя… Теб-то куда бы ихъ?’ — ‘Это точно, соглашались мужики: — много намъ не надо, совсмъ ни къ чему, ну, а малаго было бы куды надо… куды бы кстати!.. ‘Вотъ мы опять-было къ теб, Кумъ, насчетъ податей… Опять прижимка…’ ‘Вотъ бы и мн, Петръ Николаичъ, пожаловалъ бы что: корова пала’, говорила бойкая баба.— ‘Ну, ужь это — извините… Вдь я прошлымъ годомъ за васъ внесъ?’ — ‘Внесъ, внесъ!.. Спасибо, Кумъ!.. Это что говорить… Да вдь опять…’ — ‘Ну, братъ, подожди!.. Эдакъ у меня денегъ-то не надолго хватитъ: тоже, кром васъ, деревни есть…’ — ‘Это такъ, такъ…’ — ‘То-то вотъ и есть: вотъ я захалъ къ вамъ — хотите выпить?— выпьемъ, а приставать ежели будете — никогда не заду… Коровъ-то покупать всмъ — у меня тоже капиталу не хватитъ, голубушка, а вотъ трешницу я теб на починъ дамъ, коли хочешь: можетъ, у тебя и наростетъ…’ Въ такомъ род велъ разговоръ Кумъ, а тутъ приносили водку, пили въ круговую, псни пли, Кумъ расходился. Сдергивалъ съ себя сюртукъ, связывалъ съ туловища кожаную кишку, набитую деньгами, которой онъ подпоясывался, какъ поясомъ, и щедре, чмъ общалъ, раздавалъ деньги. Благодаря своей могучей конструкціи, онъ могъ выпить море, но никогда не валился съ ногъ, даже не терялъ того небольшого, но всегда яснаго смысла, который, ему былъ присущъ. Раздавалъ онъ деньги безъ всякой опредленной системы, но эта присущая ему ясность взгляда какъ-то инстинктивно указывала ему настоящую нужду: его нельзя было подкупить ни лестью, ни подобострастіемъ, потому что въ немъ самомъ не было ничего такого, на чемъ можно было бы разыгрывать подходящія аріи. Зависло это оттого, что онъ, во-первыхъ, хорошо зналъ народъ, понималъ его органически, безъ разсужденій и изученій, во-вторыхъ, оттого, что за послднія пять лтъ, пируя съ мужиками по деревнямъ, онъ эти деревни зналъ, какъ свои пять пальцевъ. Если Кума цлый міръ слишкомъ уже одолвалъ домогательствомъ, у него была одна угроза: ‘никогда не пріду!..’ Эта угроза была столь могучей, что останавливала самые сильные и разгулявшіеся аппетиты. И были такія деревни, въ которыя Кумъ не зазжалъ по году, но два.

Таковъ былъ Кумъ. Происхожденіе этого оригинальнаго человка было довольно темное и о немъ ходили самыя разнообразныя легенды. Несомннно было одно, что онъ — сынъ народа. Самой распространенной была легенда о найденномъ подъ избой, гд родился Кумъ, клад, оставшемся еще отъ татаръ. Но справедливе были другіе слухи о нкоей крестьянской двк, которой пришла ‘идея’ создать общежительство, въ которомъ нашли бы пріютъ странники, болящіе и сироты. Идея эта, повидимому, явилась у нея по слдующему случаю: жила она вмст съ братомъ, у котораго были жена и сынъ. Вслдствіе какого-то несчастія у брата умерла жена, а самъ братъ сталъ юродивымъ. Двка осталась одна, принужденная ходить за братомъ и маленькимъ племянникомъ. Не имя силъ обработывать землю, она, взявъ брата, стала ходить по городамъ и селамъ Россіи, по святымъ мстамъ, а племянника поручила сосду. Хожденіе ея поміру съ юродивымъ было очень выгодно: городской и сельскій богатый людъ подавалъ ей очень щедро. Куда было двать ей деньги — она совсмъ не знала, но прежде всего стала ихъ прятать, для чего каждый годъ возвращалась домой, въ свою избу и тамъ глубоко закапывала ихъ въ землю. Между тмъ, въ голов ея создавался рядъ проэктовъ: ей все хотлось устроить на эти деньги богадльню и въ тоже время она боялась и не знала, кому доврить свою тайну. Такъ долго, очень долго копила она деньги, пока не состарилась и не умерла внезапно. Племянникъ ея былъ парень очень добрый, недалекій, онъ хотя у сосда и прислуживалъ въ послднее время въ лавочк, но больше любилъ играть въ бабки, бгать въ лсъ и вообще мало подавалъ надежды въ торговл, хотя и выучился грамат. Посл смерти тетки, опекунъ хотлъ его женить, для чего потребовалось поправить вторую избу тетки. Тогда-то и нашли въ ям, подъ поломъ, нсколько тысячъ мдной, серебряной и золотой монеты, но тутъ правдоподобіе легенды прерывается и дальше уже разсказывается что-то невроятное и притомъ въ разныхъ варіантахъ.

Когда Митродоръ Графъ въ первый разъ ‘звнулъ’, этотъ важный моментъ его жизни совпалъ съ его знакомствомъ съ однимъ богатымъ парнемъ. Что вышло бы изъ этого знакомства раньше, когда Графъ еще ‘не звалъ’ — трудно сказать, но теперь онъ довольно равнодушно посмотрлъ на деньги парня и, какъ умный человкъ, хотя и звая, разъяснилъ парню, что есть на свт банки, которые нетолько берегутъ деньги, но и даютъ за это проценты, и этихъ процентовъ дадутъ столь много, что можно жить припваючи, а между тмъ, деньги останутся въ цлости… Этотъ парень (ему тогда было ужь лтъ 30) былъ Кумъ. Совтъ Графа освтилъ его, какъ солнце. Онъ разцловалъ его, навалъ ‘отцомъ’ и всей душой привязался къ Графу, за неимніемъ другихъ привязанностей. А скучающій Графъ тоже привязался къ нему: онъ не могъ недли пробыть безъ Кума, безъ этой веселой, шутливой, добродушной натуры. Графъ шутилъ надъ нимъ, хохоталъ, любилъ слушать разсказы о его похожденіяхъ и привыкъ къ нему.

Да, Кума вс любили, любило даже начальство, которое онъ потшалъ своей эксцентричностію, только послднее побаивалось, какъ бы его когда-нибудь не убили. И опасенія эти были справедливы: на Кума не одинъ разъ были длаемы нападенія, и только благодаря своей невроятной сил, онъ успвалъ уходить цлымъ. Впрочемъ, Палестина, въ которой жили наши герои, несмотря на близость промышленныхъ центровъ, была еще настолько патріархальна, что Кумъ могъ вполн расчитывать прожить еще долго, изрдка только отдлываясь кулаками.

Третій сверстникъ Графа — былъ мужикъ Провъ, лтъ сорока, мельникъ, суровый и неразговорчивый, ‘бирюкъ’, человкъ трезвый, добросовстный, умный, но крутой и вспыльчивый. Онъ всего годъ, какъ вышелъ изъ тюрьмы, гд просидлъ три года, приговоренный присяжными за убійство отца, безъ предвзятаго намренія, въ запальчивости и раздраженіи. Огецъ его, прежде крутой большакъ большой семьи, посл раздла и паденія своего авторитета, ‘сбился съ пахлей’, запилъ и опустился до того, что сталъ воровать. Такъ какъ онъ, по раздлу, жилъ у старшаго сына, Прова, то послдній, дорожившій своей репутаціей умственнаго мужика, не могъ сносить отцовскаго ‘поведенія’, тмъ боле, что его домъ постоянно подвергался обыскамъ, облавамъ отъ міра и начальства. Однажды, раздраженный, онъ ударилъ старика хомутомъ — и старикъ черезъ нсколько дней умеръ.

Таковы были гости и пріятели Графа, а вмст съ нимъ и Петра. Вся эта компанія, вмст съ Петромъ, во всей окрестности была извстна за преимущественно ‘умственныхъ мужиковъ’. Они жита довольно обособленной жизнью, имли мало сношеній съ той ‘деревенской интеллигенціей’, преимущественно обитавшей въ волости, сел Добромъ, представителями которой являлись бойкіе кулаки-коммерсанты, или пьяницы, какъ кулакъ Маркушка, старшина, писарь, церковнослужители, адвокатъ, управляющіе и прочій людъ, заправлявшій ‘крестьянскимъ самоуправленіемъ’ Вся эта ‘деревенская интеллигенція’ жила столь безцеремонною жизнію, лишенною какой-либо умственности и даже вншней порядочности, что Петръ не находилъ никакихъ побужденій сходиться съ нею близко, хотя и сталкивался ‘по дламъ, но сдержанно и холодно. Графъ относился къ ней съ обычнымъ равнодушіемъ. Народъ же различалъ эти два аристократическіе слоя, назвавъ однихъ просто ‘грабителями’, а другихъ — ‘себялюбцами’.

Вскор посл Пимановъ пріхалъ и Петръ, а вслдъ за нимъ пришли два молодые человка, тоже родственники жены Графа: одинъ обучался въ школ ваянія и живописи въ Москв, другой былъ только что вышедшій изъ философскаго класса семинаристъ. Оба молодые человка были одты уже вполн по-цивилизованному, въ глаженыхъ сорочкахъ и черныхъ сюртукахъ, и держали себя хотя непринужденно, но съ достоинствомъ. Одного изъ нихъ — художника — Митродоръ Графъ содержалъ на свой счетъ въ Москв, а съ другимъ, котораго звалъ ‘ученымъ’, любилъ, отъ нечего длать, бесдовать, этотъ же ‘ученый’, юноша крайне наивный, непосредственный и экспансивный, былъ радъ всякому случаю, чтобы высыпать запасъ своей ‘учености’, онъ часто и увлеченно развивалъ съ графомъ дарвинскую теорію, сообщалъ о послднихъ успхахъ электротехники, а Графъ подсмивался надъ нимъ, нарочно подзадоривалъ и подразнивалъ, и все-таки слушалъ и бесдовалъ съ нимъ съ удовольствіемъ, хотя снисходительнымъ, конечно. Нельзя не сказать, что оба эти молодые люди, стоявшіе къ Графу въ совершенно естественныхъ и непосредственныхъ отношеніяхъ, имли на него нкоторое вліяніе! Такъ они уговорили его стать попечителемъ мстной народной школы, для которой, по ихъ указаніямъ, накупилъ онъ книгъ, и только перебранка изъ-за чего-го съ мужиками заставила его снова — ‘звнуть’ и опять уйти въ свой ‘спокой’.

XXIII.

Какъ всегда бываетъ въ начал такихъ сборищъ, разговоръ шелъ вяло, Графъ угощалъ водкой и виномъ, многіе выпивали, крякали, но молчали. Только Кумъ умлъ выпить три рюмки, сопровождая каждую довольно-таки избитыми прибаутками. Графъ, какъ будто, даже обрадовался приходу молодыхъ людей.

— Ну-ка, господа! Водочки! подхватилъ онъ ихъ, едва они успли положить шапки.

— Можно, сказалъ ‘ученый’ и выпилъ. Художникъ отказался.

— Ну, такъ что-жь, господа, будемъ землю длить? спросилъ Графъ, съ шутливымъ заигрываніемъ, очевидно, больше для того, чтобы потшить своихъ гостей.

— Будемъ, сказалъ юноша наивно-убжденно, закуривая папиросу.

— И прекрасно-съ. Мужику земли надо… А посмотрите сколько ее кругомъ зря валяется!.. Вдь это государству ущербъ… Между тмъ подати большія… Хорошему мужику житья нтъ. Посмотрите, то и дло драки, неурядица… Какъ мужику жить?.. Мужикъ любитъ спокой да миръ. Ему воевать некогда…

— Что мы за вояки! подхватили Андронъ и Сергй:— ты намъ земли дай — вс мы и довольны. Разложи-ка на всхъ подати, такъ мы тогда вдвое еще уплатимъ, чмъ теперь…

— Врно… Мужику земля нужна, а барину зачмъ?.. Это не барское дло, сказалъ Графъ.— Баринъ пускай жалованье получаетъ за свое дло…

Выпивавшіе гости разслись по мстамъ, приготовляясь почтительно слушать дальнйшее продолженіе диспута. Кумъ, выпивъ опять залпомъ три рюмки и торопливо закусивъ, какъ будто боясь, чтобы его чавканье не помшало разговору ‘умныхъ людей’, слъ на прежнее мсто, широко разставивъ свои тумбообразныя ноги, укрпивъ на колнахъ фертомъ руки, и съ наивно-ребяческимъ выраженіемъ широкаго лица уставился на Графа и юношу. Петръ налилъ рюмку вина и поставилъ около себя. Онъ вовсе не вмшивался въ разговоръ, онъ не одинъ разъ слыхалъ все это отъ Графа, но вмст съ тмъ и зналъ, что Графъ вс эти разговоры велъ такъ, зря, отъ скуки. Онъ не понималъ зачмъ эти разговоры. Онъ понималъ разговоръ ‘сурьзныхъ людей’ — наедин съ глазу на глазъ, ‘по длу’, чтобы за нимъ, за этимъ разговоромъ, немедленно, завтра же слдовало это ‘дло’. Петръ не понималъ убжденія ‘словомъ’, или лучше не любилъ его, считалъ пустымъ ‘времяпровожденіемъ’: это было органическое отвращеніе, воспитанное въ немъ многоголосымъ, шумливымъ, болтливымъ, ‘рукосуйнымъ’ міромъ, въ которомъ сплошь и рядомъ, за самыми дружелюбными бесдами слдовали или потасовки, или вообще дянія, прямо противоположныя тому, о чемъ говорилось за минуту передъ тмъ. Впрочемъ, надо сказать, что Петръ халъ къ Графу въ довольно оживленномъ настроеніи духа, и только встртивъ у него столь разнообразную публику и притомъ ‘постороннихъ людей’, каковыми онъ считалъ художника и семинариста, несмотря на ихъ близость къ Графу, снова ушелъ въ себя. Напоминали ли ему эти ‘посторонніе люди’ что-либо тяжелое изъ прошлаго, или почему-либо другому, только онъ, какъ и сектантъ, также ревниво охранялъ свою святыню, боясь вынесть ее на торжище или неосторожно расплескать.

— Ты, святитель, выпьешь что ли? смясь спросилъ Графъ сектанта:— или нтъ? Гд ужь теб!.. Вдь ты самъ ‘сосудъ’! подшутилъ Графъ съ обычнымъ цинизмомъ, съ которымъ онъ вообще относился къ религіозному настроенію.

Сектантъ, въ отвтъ, тотчасъ-же приподнялся и сталъ поспшно и конфузливо раскланиваться, на лиц его выразилась такая робость, такая умильная мольба, какъ будто Графъ готовился расшибить сразу весь его ‘сосудъ’.

— Ну, сиди, сиди… не соблазняйся! замахалъ ему Графъ рукой.

Всего больше удовольствія эта сцена доставила старому дьячку, который, покачиваясь на стул всмъ туловищемъ, беззвучно смялся, искоса поглядывая на сектанта.

— Вотъ вы разговариваете про землю, началъ опять Графъ, выпивъ рюмку наливки, закусывая и обращаясь къ ‘ученому’ юнош:— конечно, вы только что ежели по теоріи… Ну, только что самаго дла касающее вы еще молоды понимать… Вотъ вы говорите — земля… Землю тоже надо отдать съ разборомъ, чтобы она въ надлежащія руки шла… А то вдь зря, пожалуй, разбросать все можно… Вотъ у барина сколько земли, а что изъ того!.. Онъ вонъ на двухъ лаптяхъ бьтся, показалъ Графъ на Пимановъ: — да отъ податей претъ, а у барина земля валяется!… То-то и есть… Отдать можно (я про себя тоже скажу — мн земля для оборота нужна, у меня въ ней деньги въ оборот: отдай мн деньги, я землю отдамъ… Я самъ говорю: она мн не къ рукамъ)… Отдать, говорю, можно, да чтобы съ умомъ… Ты вотъ ему отдай, хозяину, онъ ее выведетъ въ лучшемъ вид, онъ ее устроитъ… А ежели ты ошаллому народу отдашь, пьяниц, дураку… Равнять! равнять можно, да между кмъ… Ну, землю поровняешь, а дурака съ умнымъ разв уравнять можно?.. Это вотъ господа-бояре такъ полагаютъ, потому какъ для нихъ мужикъ не иное что, какъ дуракъ… Съ дуракомъ-то жить легче!.. Барину дуракъ нуженъ…

Графъ что-то хотлъ сказать, можетъ быть, порзче, но замялся и промолчалъ.

— А дурака въ народ стало, что ни часъ, все больше, ошаллымъ народомъ хоть прудъ пруди… А за ошаллымъ народомъ кабакъ растетъ!.. Ошаллый народъ гуляетъ, а хорошему человку житья нтъ… Вотъ они, энти самые порядки-то… А барину что! Барину мужикъ только деньги принеси — онъ ему все дозволитъ… Онъ все распуститъ… Ему умнаго мужика не надо…

Но тутъ Графъ опять промолчалъ.

— Что же вы… Вы вотъ умный человкъ… Что-же вы только разговоры разговариваете, а дла не длаете?.. Зачмъ вы въ волость грабителей напустили!… Сами бы длали, сказалъ юноша.

— Длали мы… Ха, ха! длали! захохоталъ Графъ, подмигивая гостямъ, какъ будто имъ была извстна вся таинственная исторія этихъ ‘длъ’.

И вс гости увренно и тоже посмиваясь закачали утвердительно головами.

— Ничего вы не длаете… Только барышничаете… Торговлей…

— Что-жь торговля?… Торговля — дло спокойное… Мы не грабимъ… А коли само въ руки течетъ, такъ не дуракъ я промежь пригоршней пропускать… А не длаемъ, такъ значитъ и не зачмъ, почтенный… Не та намъ разцнка, чтобы мы стали длать… Цна не та-съ, все внушительне, но и таинственне на что-то намекалъ графъ:— по этой цн мы не ходимъ-съ: себ дороже, почтенный! повторилъ Графъ, все больше и больше иронически посмиваясь и начиная позвывать…

Въ конц разговора, Петръ тихо всталъ и ни для кого незамтно прошелъ въ сосднюю комнату, гд сидли гостьи вкругъ самовара и жены Митродора. Онъ замтилъ Аннушку, которая придвинула стулъ за дверь, и изъ этой засады пристально вглядывалась въ Петра, въ Графа, во всхъ этихъ ‘умственныхъ людей’…

— Давно бы вы, Петръ Вонифантьичъ, къ намъ пожаловали… Пускай они тамъ разговариваютъ по сурьзному! сказала жена Графа.— Не все въ сурьзъ жить, когда-нибудь и чай надо пить да орхи грызть…

— Я не разговаривалъ, отвтилъ Петръ.

— И лучше. Посидите-ка съ нами.

Петръ неловко подошелъ къ Аннушк, видимо пересиливая себя.

— Что это вы… разговоры слушаете? спросилъ онъ ее тихо.

— А что? Али намъ ужь, деревенскимъ дуракамъ, умныхъ людей и послушать нельзя, вспыхивая румянцемъ, отвтила Аннушка.

— Да нечего слушать… Вдь это такъ, разговоры. Митродоръ Васильичъ, отъ скуки больше…

— Можетъ быть вамъ отъ скуки, а намъ въ новинку.

— Кажется, вы въ недавнее время кого-то журавлями обозвали? пошутилъ Петръ и изподлобья смотрлъ на Аннушку начинавшими блистать глазами.

— Съ досады, отвтила Аннушка, взглянувъ на него такими же блестящими глазами:— очень ужь вы надменны… Очень вы насъ ужь за ничто почитаете, деревенскихъ.

— И въ деревн есть люди всякіе, проговорилъ Петръ, плохо вдумываясь въ свои слова: въ эту минуту онъ былъ весь поглощенъ чмъ-то, охватившимъ все его существо, онъ чувствовалъ, какъ у него начинало сильно биться сердце, какъ кровь горячимъ потокомъ переливалась то въ груди, то въ спин, вотъ она бросилась въ лицо, подступила къ глазамъ. Онъ самъ чувствовалъ, что его глаза блестли… Въ немъ загоралась страсть при вид этой красивой, здоровой, черноволосой двушки, у которой алая кровь горячо проступала сквозь смуглую кожу. Петръ отмахнулъ со лба волосы и, съ непривычнымъ для себя оживленіемъ, сказалъ, сдерживая голосъ:

— Желаете прокатиться въ шарабан? У меня конь хорошій.

— Желаю, стыдливо выговорила Аннушка.

— Я приготовлю… А вы соберитесь…

— Хорошо.

Петръ, въ волненіи, раскраснвшись, отыскалъ свою фуражку и незамтно выскользнулъ изъ избы.

Аннушка, вся пунцовая и тоже взволнованная, стыдливо подошла къ матери и тихо ей что-то шепнула.

Катерина Петровна таинственнымъ взглядомъ обмнялась съ женой Графа, об улыбнулись.

— Ступай… что же? сказала Катерина Петровна тихо дочери:— только ты постепеннй держись. Вдь здсь — не у насъ… Здсь на все смотрятъ… Своихъ не срами… Ты больно востра вдь…

Аннушка неторопливо одлась, какъ будто нарочно сдерживая слишкомъ уже шибко говорившее въ ней внутреннее волненіе, именно только волненіе, но не любовь. Этой таинственной, то пылкой, то тихой, замирающей симпатіи не чувствовали ни она, ни Петръ. Когда они сли рядомъ въ плетеный шарабанъ, и рослый, карій жеребецъ понесъ ихъ за село, они оба чувствовали только одно замираніе… Что-то захватывающее духъ, неотвратимое, непонятное, не столько пріятное, сколько жгучее охватило ихъ. Такъ иногда встртятся дв страстныя натуры, бросятся другъ другу въ объятія, выпьютъ залпомъ всю чашу страсти — и разойдутся… И будутъ уходить другъ отъ друга все дальше и дальше, какъ будто между ними образовалась столь же сильная отталкивающая сила, на сколько сильна была раньше сила притяженія. А бываетъ, что живутъ вмст, холодныя, какъ льдины.

Яркое, но чуть грющее осеннее солнце играло на легкомъ покров кое-гд лежавшаго по сторонамъ дороги перваго снга. Быстро, плавно, ровно катился шарабанъ по промерзлой и гладкой, какъ холстъ, дорог. Гулко и звонко раздавался равномрный и твердый ударъ копытъ хорошей лошади. Петръ, держа въ обихъ рукахъ натянутыя возжи, Аннушка, судорожно схватившаяся за край шарабана, оба, съ устремленными вдаль глазами, не глядя другъ на друга, затаивъ дыханіе, словно окаменли. А лошадь все несла въ необозримый просторъ.

— У васъ такой же домъ, что у Митродора Васильича, спросила Аннушка, когда, наконецъ, Петръ пріостановилъ лошадь, поворачивая назадъ.

— Да, такой же…

— Хорошо, я думаю, жить вамъ… Спокой, чистота… Благородно… Шуму этого нтъ, безъ пути, безъ толку…

— Да, этого нтъ… Только скучно…

— Что такъ?

— Хозяйства настоящаго нтъ. Домъ большой, только пустой… Я люблю, чтобы кругомъ все кипло… около дла… А вокругъ меня такихъ людей нтъ… Это вотъ ежели Митродоръ Васильичъ, такъ ему все равно..

— Вотъ каково въ жизни бываетъ… Вонъ у насъ въ деревняхъ — въ одной изб сколько народу живетъ, ребятишекъ однихъ сколько, а и вся-то изба въ два окна… Не знаютъ куда отъ тсноты дться. Одна моя подруга недавно замужъ вышла въ такую семью. Говоритъ: ‘не знаю ужь какъ и зиму прожили!’ Холодъ, а она родила. Ребенка окутать не во что. Вс ребятишки перехворали… Сами вс, большіе-то, переругались. Изъ-за угла ссорятся. Отъ тсноты не знаютъ куда разбжаться… А вотъ у васъ — вишь какіе хоромы, а пустые стоятъ. Что вы раньше не прізжали, я бы васъ на своей подруг сосватала… Она хорошая. То-тобы она вздохнула отъ такого житья! А то сердце надрывается на нее смотрть. Вотъ тоже сестра Паша…

— Мн, можетъ, вашу подругу не надо было бы, замтилъ Петръ, улыбнувшись.

— Какую же вамъ надо… городскую?

Но Петръ нарочно сталъ хлыстать усиленно возжами лошадь, и та понеслась такъ быстро, что Аннушка невольно схватилась за руку Петра.

— Не бойтесь, сказалъ онъ.— И снова оба они замерли, какъ окаменлые, снова блиставшими глазами упорно смотрли вдаль.

То былъ единственный ‘любовный’ разговоръ, который вели между собою Петръ и Аннушка.

Затмъ, что-то сразу кмъ-то было сдвинуто, пущено въ ходъ колесо машины, все невроятно быстро завертлось и закружилось…

Посл того, какъ гости Графа разошлись, за исключеніемъ Пимановъ, Петръ увелъ Митродора въ другую половину дома.

— Что ты? спросилъ Графъ, подозрительно смотря въ взволнованное лицо Петра.

— Надо начинать, сказалъ Петръ: — сватай! И онъ улыбнулся.

— Одумалъ?

— Одумалъ… Только ты, того, Митродоръ Васильичъ… Какъ бы это поскоре. Безъ всякихъ этихъ тамъ, деревенскихъ… Ну, знаешь… Вдь у нихъ тамъ это всякая… такая церемонія… Не люблю я.

— Загорлось!.. Успешь!

— Нтъ, все одно… Только не люблю… Я бы, по своему, прямо къ попу — да и въ домъ… А то эти, дружки, плясы… народъ… Ты ужь, пожалуйста, какъ-нибудь того.. безъ церемоніи…

— Нельзя, братъ… Ихъ тоже еще не скоро уломаешь… Еще они вотъ поломаются… Ну, а сама-то что? Какъ у васъ?

Петръ въ недоумніи взглянулъ на Графа.

— Ну, да это ужь само собой, прибавилъ Графъ, сообразивъ, что этотъ вопросъ былъ здсь неумстенъ. Онъ судилъ по себ. Но Петръ и Аннушка были ‘влюблены’ по своему.

——

Какъ ни старался Петръ сократить ‘церемонію’, тмъ не мене, ему удалось обвнчаться только черезъ два мсяца.

XXIV.

Минула зима. Вслдъ за потокомъ первыхъ весеннихъ лучей, все оживилось въ деревн: вчера медленно двинулся снгъ по холмамъ, сегодня — напружились воды и, какъ будто отъ вздоха проснувшихся ркъ ледъ поднялся, треснулъ и медленно-плавно тронулся, а на завтра — вздохнула прогртая солнцемъ земля и влажногустые пары повисли надъ нею. Торопливо съ палатей сползли мужики, хлопотливыя бабы, крестясь, выгоняли скотину на потныя нивы. Еще на поляхъ листокъ не пробился, не высохла въ улицахъ грязь, а ужь всюду движенье, шумъ, суета: тамъ, провожаютъ въ работу артели, съ топорами, пилами, толпясь, по улицамъ ходятъ отцы, сыновья и мужья, обливаясь слезами, матери въ путь снаряжаютъ подростковъ, здсь, шумно-крикливые сходятся сходы, на выборъ мірскихъ цловальниковъ, мрщиковъ, вытныхъ и, выйдя въ поля, покрестившись, равняютъ межь всми еще неоттаявшую грудь кормилицы-пашни. Гд еще мирно, согласно завтамъ отцовъ, совершаютъ дло мірского равненья, полагая предлъ жаднымъ инстинктамъ, гд — уже шумно и буйно, подобно голоднымъ ягнятамъ, что алчно рвутъ другъ у друга, толкаясь, полное вымя вернувшейся съ пастбища матери… Всюду ‘зеленымъ шумомъ’ загудла весна, всхъ пробуждая въ деревн. Такъ отдыхающіе близь божьяго храма странники, вдругъ заслыша первый ударъ съ колокольни и скрипъ отворяемой двери, суетливо шумной толпой, подбирая на спины котомки, спшатъ на призывные звуки.

Вотъ ужь сошло половодье, ковромъ зеленющихъ всходовъ, покрылись поля, на припек весенняго теплаго солнца окрпли дороги, слдомъ за артелями ихъ оживили другія толпы: то переселенцы двинулись съ свера къ юго-востоку. Длинный рядъ самодльныхъ фуръ тянулся, тяжело нагруженный хозяйственнымъ скарбомъ. Отцы, крупно шагая сбоку дороги, бичами коней погоняли, матери, окруженныя стаей крикливыхъ ребятъ, лпились поверхъ высокихъ возовъ, какъ пчелы около улья, когда пчеловоды переносятъ ихъ съ мста на мсто. Медленно двигались фуры, истомленныя клячи едва постромки тянули и часто, въ гору поднявшись, долго стояли, разставивъ дрожащія ноги и тяжко дыша. Да и сами путники длала часто привалы. Достигнувъ большого селенія, таборомъ, словно цыгане, близь околицъ становились. Зажегши костры, готовили матери кашу, подростки хворостъ сбирали, а мужья и отцы расходились во окрестнымъ селеньямъ, прося подаянья. Всюду охотно имъ помогали крестьяне, видя ихъ грустно-смиренныя лица, и, собравшись толпами вкругъ нихъ, долю слушали ихъ полные скорби разсказы. Такъ, ежегодно капля по капл, насыщаютъ крестьянскую душу и умъ волны народнаго моря, переливаясь отъ края до края…

——

Троицынъ день былъ. Нынче три праздника выпало кряду. Старый Пиманъ съ сыновьями, вымывшись въ бан, вышелъ подъ вечеръ къ воротамъ — на улицу. Здсь они рядомъ сли на лавку, предавшись обычному отдыху на виду у деревни. Давно ужь они тутъ не сидли. Много нынче длъ у Пиманова: то свою землю вспаши, то поспвай къ зятю, то въ Волчій поселокъ. Свою деревенскую улицу только и знали они, когда узжали досвту въ поле, или возвращались съ поздней зарею. Случалось, всей вытью на недлю они узжали въ поля.

— Ну, вотъ и вы проявились!.. Пора бы и отдыхъ ужь знать… Пора бы и свой міръ провдать, говорили, шутя, подошедшіе къ нимъ сосди:— совсмъ вы отъ улицы нашей отбились! По цлымъ днямъ васъ не видишь… Отбились отъ міра.

— Точно, давненько на улиц мы не гуляли… Вотъ попарили кости, да вышли ихъ поразмять, отвчали довольные тломъ и духомъ Пиманы.

— Вы поди ужь совсмъ позабыли, что и творится въ міру… Въ довольств да въ счастьи другихъ забываешь скоро.

— А что?

— Да такъ… Къ слову… Вонъ вы всю зиму свадьбу играли, да по усадьбамъ купецкимъ гуляли… А теперь накинулись вотъ на работу…

— Что-жь, слава Богу!.. Всякому дай Богъ… Мы довольны теперь… Чего же намъ больше?.. Больше желать намъ не надо… Бога зачмъ же гнвить?.. Говоримъ: всякому дай Богъ, а мы слава Богу, довольны! такъ отвчалъ счастливый Пиманъ.

— Слава Богу, что говорить!.. Законне счастья не сыщешь… Мы и то говоримъ на міру: вотъ счастье Пиманамъ!.. Да стоятъ, что говорить!.. Счастье ваше къ рукамъ… Кто скажетъ иное? Про васъ другого не скажешь: видимо всмъ, что у васъ подъ сохой сама пашня поетъ… Вамъ завидовать грхъ!.. Какъ бы такъ-то къ рукамъ да у всхъ въ мір… А въ мір другое… Весь и грхъ на земл, думать надо, отъ этого самаго вышелъ… Кому не къ рукамъ — у того всего много, а кому къ рукамъ — у того нтъ ничего… Вотъ взять хоть бы землю: сколько земли поглядишь, а народу тсно!.. Не прямое ли дло, что Бога гнвимъ понапрасну!

Такъ говорили хозяйные люди.

— Вотъ вы не знаете, сколько нынче переселенцу мимо насъ провалило… Изъ годовъ вонъ! Шли и прежде, да все же не такъ… Говоримъ: что вы, братцы, ровно сбсились! вдь отъ родного гнзда отрываться не шутка!.. Тсно, слышь, стало: отъ тсноты… Да куда же божья земля подвалась, толкуемъ:— нмецъ что ли пришелъ къ намъ? смемся. Какъ нтъ земли! Земля есть, да не у рукъ, говорятъ: — что было, и ту обобрали міроды… Тсно и тлу, а съ тломъ и душ утсненье…

— Что говорить, одно къ одному…

— Поразсказали всего!.. Къ ночи припомнить — волосы встанутъ!.. Говорили одни: оттягалъ вишь у нихъ міродъ клинъ земли, а и то ужь они кое-какъ перемогались… Выставилъ міродъ косцовъ… А матери вс собрались да подъ косы и побросали младенцевъ!..

— Господи-батюшка!.. Еще милосердъ Онъ, должно, къ намъ, создатель! сказали Пиманы.

— Поразсказали всего, продолжали сосди.— Въ чуж страхъ забираетъ… Тоже вотъ — драку, убивства… Бросили землю промежду себя равнять.

— Сохрани Господъ и помилуй!..

— Да ужь и та мысль западаетъ, какъ послушаешь этихъ разсказовъ: не дойти бы и намъ… Похожаго тоже не мало… Недаромъ нон вальковщина вся бгаетъ слушать эти разсказы… Больной больному всть подаетъ… Вотъ и теперь половина нашихъ ушла, а ребятишки еще съ обда почесть вс убжали…

— Разв стоятъ и теперь? спросилъ старшій Пимановъ сынъ.

— Стоятъ… Вотъ на трахту, версты за дв отсюда, таборъ разбили… Семей, слышь, съ полсотни… Съ Олонца идутъ…

— Надо сходить, сказали Пиманы, сгарая любопытствомъ: — послушать, какъ люди живутъ въ дальнихъ краяхъ… А то такъ, за работой, совсмъ одичаешь!..

— Дло одно! подтвердили сосди:— какъ разъ одичаешь… Мина не даромъ припомнишь: работать — работай, а на народъ все выбери время сходить, на народ мякнетъ душа!..

— А гд онъ? Неужь съ богомолья еще не вернулся? разомъ спросили Пиманы, чуть не впервые вспомнивъ о Мин.

— Нтъ еще, нтъ, то-то и дло!.. И мы ужь взыскались… едоръ его чуть не всю волость съ ногъ сбилъ: все начальство тревожитъ… Да какъ же инако? Надоть работать, земля вдь не ждетъ, а его нтъ, какъ нтъ!.. Ругательски баба ругаетъ его!.. Да и жалко, точно, ее: Янько тоже, должно быть, въ отца уродился. Работать не шустеръ, нтъ прилежанья большого… Какъ мало время, такъ и закатится кто его знаетъ — куда… и бьетъ тамъ баклуши… О пасх вонъ выдумалъ въ городъ ходить, отца вишь все ищетъ… А дло-то проще: сталъ попивать.

Такъ говорили сосди, медленнымъ шагомъ двигаясь съ Пиманами къ переселенцамъ. Но Пиманы молчали, и только Андронъ, немного спустя, мимоходомъ замтилъ: ‘противъ судьбы не пойдешь’!

И вздохнувши на эти слова, вс повели разговоръ о хозяйственномъ дл.

——

Вотъ и переселенческій таборъ. Убого стоитъ онъ на голомъ, скотиной утоптанномъ выгон. Не было здсь ни шатровъ, ни палатокъ, только на вздернутыхъ кверху оглобляхъ висли рогожи и тмъ защищали сидвшихъ подъ ними отъ зноя и непогоды. Солнце давно золотилось. Въ полумрак розово-желтой зари сновали тни, вкругъ теплинъ, бросавшихъ на нихъ прихотливые лучи. Плакали малыя дти. Матери ихъ окликали. Подростки безпечно чехардою играли, какъ будто желая пришедшимъ гостямъ показать свою ловкость. Старики и старухи, молча сидя у костровъ и широкимъ размахомъ крестясь, жевали скудныя крохи. Изъ хозяевъ — иные еще додали ужинъ, другіе-же въ растяжку лежали между колесъ. Вдали, силуэты лошадей чернли… У послдней только телеги толпился народъ любопытный, прибжавшій изъ деревень. Были тутъ люди всякаго пола и возраста. Молча стояли они, запрятавъ руки въ карманы, и кому-то внимали, изрдка только прерывая односложнымъ вопросомъ или невольнымъ возгласомъ.

Передъ ними, близь котелка, въ которомъ варился картофель, стоялъ высокій, костлявый, въ старой шинели, сдой ветеранъ. Былъ онъ очень дряхлъ, но держался все еще выправки, бравой и строгой, носъ и глаза у него постоянно были влажны, щетиной торчали усы и небритый подбородокъ. Одтъ хотя онъ въ рубищ жалкомъ, но видно изъ всхъ здсь онъ былъ веселе. Бойко лилась его рчь, свтло и радушно глядли глаза, и часто вс его кости оживленно двигались, когда говорилъ онъ или громко самъ же смялся разсказу. Такъ былъ онъ неунывающъ, и бодръ, и врой проникнутъ, какъ будто Израиля велъ въ обтованную землю, гд молочныя рки текли, гд теплое солнце весь день не заходитъ, гд жатва сбирается дважды, гд правда, довольство, свобода… Видно, что путникамъ былъ онъ немалой утхой въ длинномъ пути, такъ какъ досел они не скучали, можетъ быть, въ сотый разъ ужь слушая разсказы его, и многіе, тутъ же собравшись, слушали молча. Близъ котелка, у огня, тихо прижались другъ къ дружк дв двочки и глубоко дремали подъ эти разсказы. Но какъ будто стыдясь заснуть при народ, пока ихъ дядя говорилъ, вдругъ просыпались и долго терли пальцами глаза.

— Польшу мы воевали, говорилъ старикъ, обводя всхъ радушнымъ взглядомъ: — Тоже вотъ было… Тяжело жилось тамъ народу. Мы ужь люди вольные были, а они все еще проживали при барахъ… А бары у нихъ были не нашимъ чета… Что нашъ баринъ!.. Супротивъ ихнихъ нашъ баринъ такъ… дворецкій… Все одно, что по ихпему шляхта… Баринъ же былъ у нихъ панъ ясновельможный!.. Такъ вотъ какъ: у насъ былъ баринъ одинъ, у нихъ же и подъ барами баре стояли: сами лакеи барскаго званія были… Народъ же и близко къ барскимъ хоромамъ не смлъ подходить, не то что сапогъ господину почистить! Рабъ былъ хлопъ, быдломъ его звали: по нашему просто, значитъ, скотина… Какъ скотина-же и пилъ онъ, и лъ… Не зналъ ни хаты своей, ни земли. Изъ дня въ день шляхта гоняла его на работу къ панамъ. А паны, такъ т и говорить съ нимъ гнушались… Быдло — одно!.. Только — крестьянина Богъ не покинетъ… Заслышали хлопцы, что царь даровалъ намъ свободу. Ожили духомъ — и ну бунтоваться. Выбрали тутъ ходоковъ и къ самому государю послали… ‘Что, говоритъ государь, вамъ, братцы, надо?..’ Да вотъ, говорятъ, государь, бунтоваться хотимъ, тяжко намъ жить у господъ, тяжко безъ правды и воли намъ жить… Просимъ тебя, государь, окажи намъ великую милость: дай намъ своего короля, чтобы у него мы защиту нашли отъ шляхты и пановъ… Нтъ у насъ короля, чтобъ стоять за крестьянскій народъ, чтобъ далъ намъ свой хлбъ, скотъ свой и хату!..’ Хорошо, говоритъ русскій царь, вашему правому длу я помогу… Только не дамъ я вамъ своего короля, а вы мн покоритесь… согласны?— Какъ не согласны! кричатъ: — да мы всей душой, только дай намъ защиту отъ пановъ! Ну, говоритъ царь — хорошо коли такъ: ступайте домой, со Христомъ, а я пришлю къ вамъ свое храброе войско… Вотъ насъ и послали…

— Кого-жь воевать?

— А пановъ. Ну, и пошли мы, думаемъ — самихъ Богъ порадовалъ волей, надоть и за другихъ постараться… Вс вдь одни, мужики-то, на свт: другъ для друга надо-ль стараться? Тоже и народъ помогаетъ народу.

— Ну, какъ же вы тамъ воевали, служивый? кругомъ раздавались вопросы:— чмъ кончилось дло?

— Война была, братецъ, особаго рода: солдатъ воевалъ съ господами… Войны такія не часто бываютъ… За весь вкъ и самъ я одну только видлъ. Вышлютъ насъ роту, рощу облавить. Оцпимъ, да словно бреднемъ и выудимъ рощу… И что же, братецъ: все баре, все вьюношь одна молодая… Погонимъ конвоемъ, шагаютъ такъ храбро, псни поютъ на своемъ язык, а Варшавой погонимъ — пньи изъ оконъ имъ машутъ платками, бросаютъ цвты, другія — матери, можетъ, аль сестры — плачутъ… Жалко… Вьюношь все… Вся по книжкамъ учена, наукамъ… Ну, да нельзя… Передъ крестьяниномъ царь обязанъ словомъ своимъ…

— По книжкамъ ученъ, а неправды не, хочетъ ршиться? замтили тутъ мимоходомъ.

— Да вотъ… Поди-жь ты!..

И долго разсказывалъ старый служака свою безконечную повсть. Между тмъ, какъ одни изъ пришедшихъ его окружали, другіе, подсвъ къ котелкамъ, вкругъ которыхъ переселенцы семьями сидли, тихо и съ любопытствомъ пытали: откуда? что сняло съ родимаго мста? И въ отвтъ имъ то тамъ, то здсь слышались только отрывистыя рчи:

— Нудно землей… Ренды большія — не въ мочь… Правды не стало… Міръ расшатался… Маетно… Что ни длежка — драки, да брань… Велика ли землишка — и той подлить не съумемъ… Нудно душ… Сынъ воюетъ съ отцомъ… Братъ брата убилъ за пятерку, а ужь обоимъ было за шесть десятковъ… Помочи нтъ, только одни перекоры… Вотъ дв двочки теперь у солдата… Дти мірскія, сиротки… Міромъ кормить отказались… Міроды на пьяницъ, а эти на нихъ… Ужь солдатъ за себя взялъ…

— Захирли — вотъ вся причина! вдругъ раздавался голосъ служаки, который, заслыша обычныя пени, то къ тмъ подходилъ, то къ другимъ, сопя своей носогрйкой:— захирли мои мужички — вотъ главное дло!.. Ну, да Богъ дастъ… Главное — духомъ не падать!.. А вы, господа, насъ не смущайте!.. Ха, ха!.. весело отзывался онъ гостямъ и уходилъ, заслыша говоръ въ другой сторон.

А тамъ опять говорили:

— Вы всей деревней снялись?

— Нтъ… Товарищи будемъ… Съ разныхъ сосднихъ селеній… Мы т, что смирне… Воевать было намъ нудно… Остались, кто похрабре… да міроды… Мы-же посмирне… Вотъ и идемъ…

— Хорошо будетъ тамъ?

— А не знаемъ, родные… Мы за солдатомъ… Онъ насъ ведетъ… Мы ужь за нимъ… Былъ онъ тамъ, говоритъ…

— За мной вс, за мной!.. вдругъ опять подхватывалъ старый служака:— ничего, мужички! главное дло — духомъ крпитесь… А что будетъ всмъ намъ просторъ и пріятство — это будьте въ надежд!.. Главное дло — не захирть!.. Втромъ обдуетъ, дождичкомъ спрыснетъ, солнцемъ пригретъ — хвать и другой человкъ сталъ!.. Вотъ въ чемъ загадка!.. Вотъ поглядите меня: мн вдь седьмой ужь десятокъ въ исход, а что извдалъ, такъ врно изъ васъ довелося немногимъ… А вотъ глядите: чмъ не солдатъ!.. Бракъ и веселъ — и духомъ, и тломъ! А все почему? Захирть себ не далъ… Какъ чуть малость — такъ полировку… Бывало, я вамъ скажу, засядешь гд въ гарнизон, сейчасъ тутъ тебя и затянетъ: раскиснешь, что баба, удариться въ дрязги, изъ-за грошей станешь ругаться, душа зачерстветъ, просто дрянь человкъ!.. Гляди того, за копейку человка загубишь.. Только въ одномъ и спасенье было: ударишься въ ноги начальству — пустите въ походъ!.. Какъ ушелъ на свжее мсто — другой человкъ! Ожилъ!.. Куды что двалось!.. И веселъ, и сердцемъ отмякъ… Побывалъ я везд: на Кавказ, въ Крыму, въ Бессарабіи… Въ Финляндіи былъ раза три, у киргизъ, на китайской границ… И что ни разъ, только пару въ себя поддавалъ!.. Только бы новое мсто.. Такъ-то., любезные!.. Дло великое это!.. Богъ дастъ придемъ: закипитъ тутъ работа! Избы ставить, подымать новину, хлбушко сять… Дружба такая пойдетъ — не видли и вкъ!.. Вотъ вамъ и правда окажется въ яви!.. Что я же, вс за-ново сразу пойдемъ! Сами себя не узнаемъ! Вотъ какъ обновимся — ужь вы мн поврьте!..

— Ужь мы за солдатомъ! твердили смиренные пахари:— мы т, что смирне… Пусть тамъ вояки воюютъ, а мы за солдатомъ… Служака бывалый, насъ не обманетъ..

— Ужь будьте въ надежд!.. Земли, что ли, нтъ? Для кого? Для мужичка?.. Для мужичка земли у Господа много!.. Здсь нтъ — къ татарамъ пойдемъ, у татаръ нтъ — къ турк пойдемъ… Главная сила, чтобы насъ пообдуло!.. А то захирли мы, мужички!..

Ужь заря потухала, проплъ первый птухъ гд-то вдали, и звонко донесся сюда по рос его выкрикъ, а Пиманы все слушали переселенцевъ.

Сутки прошли — и двинулся дальше убогій таборъ. Скрипя и шумя, тянулся по тракту длинный рядъ фуръ. Впереди, вожакомъ выступалъ беззаботный служака, подгоняя коней веселымъ свистомъ, да сопя въ свою носогрйку. Несмолкаемо онъ говорилъ: то съ встрчнымъ прохожимъ, то обходилъ фуру за фурой и съ каждымъ ронялъ по словечку, бодрость во всхъ пробуждая, говорилъ и съ собакой своею, что устало плелась за телегой, и съ лошадьми. Вотъ и еще разъ повстрчаться съ Пиманами имъ указала судьба. Пиманы хали къ зятю въ усадьбу на праздникъ.

— А! Знакомцы! весело крикнулъ служивый:— перебирайтеська къ намъ, ежели часомъ и вамъ захирть доведется… Пишите!…

— Дай Богъ счастливо! улыбнувшись сказали Пиманы въ отвтъ на скорбныя улыбки переселенцевъ:— смотри же, служивый, ведешь за собой ты горе большое!.. Будешь отвчать передъ Богомъ, коли это горе обманешь!..

— Я-то?! Смерти врне — вотъ какъ скажу! крикнулъ служака: — двухъ лтъ не пройдетъ — не узнаете насъ! За-ново всхъ предоставлю!.. Мой лсъ не червякъ подточилъ, а засуха!.. только бы втромъ пахнуло съ весны, да спрыснуло-бы дождемъ, да солнышко теплымъ лучемъ приласкало — вотъ вамъ и зелень!.. Прощайте, милики!..

— Дай Богъ счастливо, дай Богъ счастливо! съ искреннимъ чувствомъ говорили имъ вслдъ Пиманы. И жалость прокралась имъ въ сердце къ путникамъ, которыхъ судьба съ родного гнзда погнала въ невдомый край, и тайная радость въ душ шевельнулась, что прочно теперь ихъ довольство, что ни имъ и ни дтямъ ужь не придется, быть можетъ, извдать горькую участь скитальцевъ…

Вдали, изъ-за рощи, уже виднлась свтлая, высокая, веселая усадьба умственнаго мужика.

XXV.

Не впервые подъзжаютъ Пиманы къ усадьб умственнаго зятя, и съ каждымъ разомъ ощущеніе довольства ростетъ все больше и больше. Въ душ поднимаются темныя полуопредленныя надежды, является полусознанное, но пріятное ощущеніе общаго подъема духа, въ страшно однообразную жизнь вливается новая струя неизвданныхъ прежде ощущеній, интересовъ.

Вскор посл Рождества была свадьба Петра и, такимъ образомъ, въ лиц его и Аннушки былъ заключенъ желанный союзъ умственныхъ и хозяйственныхъ мужиковъ. Вс эти Пиманы и и Ефимы были довольны, очень довольны, и цлая масса Пимановъ и Ефимовъ имъ сочувствовала отъ души, благословляя этотъ союзъ въ простот душевной и завидуя.

Пиманы и Ефимы были довольны и вели себя настолько безукоризненно, что даже Петръ не имлъ никакихъ поводовъ быть недовольнымъ, и повеселлъ. Несмотря на всю свою замкнутость и на нелюбовь ко всякимъ церемоніямъ, онъ настолько разошелся, что позволилъ себ кутнуть, хотя, впрочемъ, упорно настоялъ, чтобы празднество никоимъ образомъ не коснулось его родины, Дергачей. Медовый мсяцъ продолжался почти вплоть до масляницы, праздновали исключительно въ усадьб Петра и Митродора Графа, здили даже кататься цлымъ поздомъ въ село Доброе. Петръ не устоялъ противъ тщеславнаго желанія ‘утереть носъ’ добросельской интеллигенціи и волостнымъ воротиламъ. Женитьба на простой крестьянской двушк въ этомъ случа даже не была лишена особаго значенія: она выдвигала только рельефне собственную силу, личную мощь Петра, его умственность и независимость. Такимъ образомъ, здсь женихъ показывалъ не свою невсту, а самого себя. На праздникахъ Петра, если не было много народу, зато они были однородне: тутъ не было никакихъ ‘почетныхъ’ лицъ, даже старшину не позвали. Священникъ былъ принятъ очень холодно и, получивъ тотчасъ посл проводовъ молодыхъ отъ внца должное, принужденъ былъ скоро со всмъ причтомъ отретироваться во свояси. Главными гостями Петра были т ‘умственные люди’, со многими изъ которыхъ мы познакомились въ предыдущей глав. Душой компаніи былъ Кумъ, неистощимый на всякія шутовства, а украшеніемъ — почтенный сектантъ, Макаръ Макарычъ Кочергинъ, и только на первые дни свадьбы пріхавшій Еремй Еремичъ Строгій. Впрочемъ, недовольный тмъ, что на свадьб не было никого изъ близкихъ родныхъ Петра — ни Ульяны Мосевны, ни дядьвъ (справедливость требуетъ сказать, что Петръ посылалъ къ нимъ приглашеніе и получилъ отъ Ульяны Мосевны заочное благословеніе, а отъ дядьевъ — молчаливый отказъ), старикъ Строгій ухалъ, побесдовавъ только съ сектантомъ, и не завернувъ въ Дергачи. Петръ, впрочемъ, былъ вполн въ этомъ утшенъ своими новыми родными, въ особенности благообразнымъ и обстоятельнымъ тестемъ Пиманомъ, въ которомъ Петръ, какъ ему казалось, нашелъ истиннаго для себя отца, а въ Андрон и Серг — истинныхъ братьевъ.

Ныньче, какъ и всегда, Пиманы застали у Петра обычное общество. Благодушный родитель, Ванифантій Мосеичъ, продолжалъ разыгрывать роль гостепріимнаго патріарха. Со времени женитьбы сына, онъ, впрочемъ, почему-то сталъ держаться степенне, надменне и съ сознаніемъ собственнаго достоинства, какъ будто давая знать родн, что они, собственно, передъ нимъ еще мелко плаваютъ, и что онъ — человкъ, раньше всхъ ихъ понявшій, что за птица его сынъ. Роль эту, однако, онъ не всегда выдерживалъ послдовательно, отчасти, можетъ быть, но внутреннему сознанію, что какое же это собственно достоинство — плавать съ Сиклетеей изъ амбара въ снникъ, изъ снника въ амбаръ, отчасти вслдствіе грубоватыхъ насмшекъ Митродора Графа, или непосредственно-наивныхъ замчаній на его счетъ разныхъ Ефимовъ. Тогда Ванифантій конфузился и, чтобы скрыть замшальство, впадалъ въ добродушно-натянутое шутовство. Петру все это очень не нравилось, и онъ продолжалъ обращаться съ отцомъ холодно и сдержанно. Стало это не нравиться и самому Ванифантію Мосеичу, и уже у него созрлъ кое-какой планъ, которымъ онъ думалъ поправить дло… Но это пока былъ ихъ секретъ съ Сиклетеей…

Роскошная дочь хозяйственнаго мужика, Аннушка, распустившаяся за полгода въ добр и приволь, какъ добрая дыня, была истиннымъ украшеніемъ хозяйства молодого умственнаго мужика. Пока еще стройная, но съ упругими и полными формами, плотно вылившимися въ модныя платья, съ черной косой, съ карими съ поволокой глазами, хитро-насмшливо сверкавшими изъ-подлобья, она уже вполн отлилась въ тонъ тхъ Дульциней, которыхъ любилъ навщать нкогда въ разныхъ веселыхъ ‘хуторкахъ’ романтикъ-помщикъ, и которыхъ теперь отгуливаетъ мужикъ для собственнаго ‘обиходу’. Надо было видть умиленіе, съ которымъ, каждый пріздъ свой, смотрли на свою распускавшуюся въ привольи ‘двку’ хозяйственные мужики, отъ которыхъ все еще наносило сротой и чернотой, и которые до сихъ поръ еще не съумли освоиться съ поведеніемъ новаго общества. Затмъ неизмнными гостями Петра были: Графъ, сектантъ Кочергинъ и Кумъ, этотъ добродушнйшій смертный, котораго Графъ не отпускалъ почти отъ себя. То былъ единственный человкъ, допущенный умственными людьми какъ увеселяющій ихъ общество элементъ. Всякое другое фиглярство было нетерпимо. Чмъ заслужилъ Кумъ такую льготу, тмъ ли, что у него умственные люди имли всегда возможность перехватить денегъ, или молчаливая беззавтность этого человка и непосредственность его шутливости были такъ увлекательны, что передъ нимъ не могли устоять даже такіе ‘серьзные’ люди, какъ сектантъ. Таково было общество и сегодня, хоть оно иногда увеличивалось, какъ приходили братья и сыновья сектанта и кое-кто изъ его подвижниковъ, столь же ревниво охранявшіихъ носимый ими въ себ ‘Храмъ божій’, сколько и онъ самъ. Бывали и пріятеля Графа…

И вотъ, когда срые Пиманы попадали въ это общество, имъ казалось, что они себя рдко чувствовали счастливе, или, по крайней мр, столько же, сколько при хорошемъ урожа, при прибыльной работ. И притомъ вдругъ почему-то они начинали находить подъ собой прочную почву, чувствовали, что самое ихъ существованіе было прочне, тверже. Мало того, даже въ будущемъ мелькали для нихъ какіе-то вполн осязательные идеалы: въ умственныхъ мужикахъ, передъ ними стояло какъ бы реальное воплощеніе нкоторой ‘мужицкой идеи’… Да, мужицкой идеи’… Пока живъ баринъ — будетъ жива и эта ‘мужицкая идея’, и въ данный моментъ въ народ, столько же романтиковъ ‘мужицкой идеи’, сколько романтиковъ ‘народной правды’…

——

— Ну, что, какъ дла? обыкновенно спрашивалъ Графъ, посл обычныхъ привтствій.

— Что дла! Дла у насъ за первый сортъ!

— Дло у насъ идетъ дружно, ходко, словно по вод течетъ…

— Дло у насъ идетъ артельно, потому дло въ рукахъ, отъ рукъ не отбивается, разомъ, перебивая другъ друга, размахивая руками и сіяя довольствомъ, говорили Пиманы. Это самодовольное сіяніе было столь увлекательно, что не могли удержаться отъ улыбки даже Петръ и сектантъ.

— Ну, и ладно, сказалъ Петръ:— мы, коли такъ, въ скоромъ времени машины заведемъ…

— Что намъ машины!.. Машинъ намъ не надо… Мы сами почище машинъ дло обдлаемъ… Ты насъ только къ настоящему длу припусти, чтобы мы въ дл-то вкусъ видли, крпость, такъ намъ что тогда машина!..

— Вотъ возьми моего Пимаху, такъ онъ теб за двухъ машинъ постоитъ! улыбнулся старый Пиманъ.

— Что машина! продолжалъ Андронъ:— тутъ не машина, тутъ дло въ правилахъ идетъ, дло въ рукахъ… Вотъ возьмемъ хоть бы насъ: нанимали мы прежде у Моркушки землю въ одиночку, въ аренду… Ренды онъ гонитъ въ шальную голову, каждый годъ выше да выше… Съ чмъ сообразно!.. Такъ мн на евойную-то землю можно сказать плюнуть… А вотъ какъ теперь, умственно-то все понять, вотъ какъ ты допустилъ къ ней, матушк, настоящаго человка, да пустилъ ее не въ ренду, а изполу, или тамъ изъ третьей доли, такъ мы теб тутъ умремъ на ней! Вотъ какъ!.. Да!.. да у тебя земля-то потъ… Она не бросовая будетъ: что ни годъ, то пуще въ силу будетъ входить, потому навозу-то я въ нее не пожалю… Тутъ не машина, а правильнаго дла нтъ, настоящій человкъ къ земл не припущенъ…

— Вотъ переселенцы идутъ… Переселенцевъ встртили, замтилъ Пиманъ:— тоже говорятъ: земли много, а не къ рукамъ, не у рукъ… Оттого и идетъ… переселенецъ. Земли много, а идетъ…

— Какъ земли мало! Земли много! подхватывали Андронъ и Сергй.— Вотъ взять хоть бы теперь нашихъ кулаковъ… Нахапали земли видимо-невидимо… А разв она къ рукамъ у нихъ!.. Такъ, грабительское дло — больше ничего. На землю-то, матушку, тяжело смотрть… Вся изсохла, ровно вымя у голодавой скотины… Пожалуй, дои ее безъ пути-то!.. А дай-ка эту землю деревн, настоящему народу, такъ пашня-то запоетъ!.. ‘Мы, говорятъ, тоже за нее подати платимъ’… Да какой лядъ въ твоей-то подати, ежели одно тутъ утсненье… Да и царю отъ тебя доходу грошъ… Платитъ онъ, кулакъ-то, хотя, примрно, 10 рублей за 100 десятинъ… А ты отдай-ка ее намъ, такъ мы 30 заплатимъ… А то, нахапали земель, а сами сложа руки сидятъ…

Но тутъ Андронъ и Сергй почувствовали какъ будто въ ихъ рчь вкралось, вслдствіе увлеченія, что-то неладное. Дйствительно, въ ихъ словахъ звучало какъ будто нкоторое противорчіе, по эти противорчія составляютъ такой неизбжный, въ данный моментъ, элементъ всякой крестьянской рчи, что его очень рдко замчаютъ сами говорящіе. Слушающіе же или сами тоже не замчаютъ, а если и замтятъ, то или умолчатъ, или же поймутъ въ особомъ смысл.

— А переселенцу идетъ видимо-невидимо, началъ опять Пиманъ: — ровно вотъ мыши, али крысы иной разъ подымутся: и идутъ, и идутъ… И Богъ ихъ знаетъ — куда и изъ чего!

— Какъ же нейти… Нельзя не бжать, когда хорошему человку жить нельзя въ такомъ безпорядк, сказалъ Петръ, припоминая свое восклицаніе по поводу безпорядковъ въ Дергачахъ.

— Конешно, отъ безпорядку, продолжалъ Пиманъ.— Земли много, а народу тсно. Царю ущербъ, а народъ бжитъ… Какой ужь это порядокъ!.. И поразсказали же всего! Мы, говорятъ, кои посмирне — уходимъ, а вояковъ-міродовъ, да пьяницъ оставили… Пущай ихъ воюютъ!.. Житья, говоритъ, не стало! Душ стало тсно… Вишь ты, парень, до чего дошли — ребятъ стали пропивать! Ей-Богу! Слышь, сиротки остались. Ну, стали говорить на міру, чтобы, значитъ, на міръ ихъ принять: пьяницы и говорятъ: пущай міроды кормятъ, на то они и богаты, а міроды: говорятъ: не обязались, вишь, мы вашихъ щенятъ ростить! Ну, а тутъ вишь такой народъ проявился, купцы такіе пошли, что ребятъ сбираютъ на фабрики: ‘уступите, говоритъ, намъ! Мы въ лучшемъ вид устроимъ’!..— ‘Ладно, говорятъ, сдлай милость!.. ставь магарычъ’!.. Да ужъ солдатъ за себя взялъ… Вотъ какія бдовскія дла пошли!.. Ну, и бгутъ…

— Правда отъ неправды бжитъ, замтилъ сектантъ.

— Отберите, сказано, плевелы отъ пшеницы, повторилъ его братъ.

— Отдлите козлищъ отъ ягнятъ, продолжалъ первый братъ…

— Соберитесь въ сонмъ избранныхъ, да не пожретъ васъ проказа!

— Вотъ-вотъ! подхватили братья Пиманы: — только ежели настоящему народу собраться — ну, еще можно…

— Ныньче въ міру нельзя дло вести. Ныньче только и можно жить, ежели уйдешь подальше… Еще свое дло можно кое-какъ вести, а общественное… И Графъ махнулъ рукой.

— Это врно… Еще вотъ ежели повыбрать кого изъ настоящаго народу, ну, можно, въ товарищахъ ежели… И то — отойди подальше…

Такъ размренно, степенно и ‘благородно’ велись длинные, умственно-дловитые и хозяйственные разговоры, во вкусъ которыхъ съ каждымъ днемъ все больше входили наши хозяйственные мужики, и нетолько Андронъ и Сергй, но даже самъ Пиманъ мало-по-малу научались ‘умственному’ резонерству.

Посл обда, когда госги разъзжалась и оставался только Митродоръ Графъ на правахъ ближайшаго друга дома, Петръ, дозволивъ себ поблагодушничать, снисходилъ до того, что допускалъ принять участіе въ этомъ благодушіи даже хозяйственныхъ мужиковъ. Въ эти минуты онъ настолько размякалъ, что ршался мечтать вслухъ и показать хоть уголокъ своего внутренняго, замкнутаго и ревниво охраняемаго отъ посторонняго взгляда мірка.

Запасшись орхами и брагой, вс мужики, распустивъ пояса, другъ за другомъ выходили въ ‘галдарею’, въ сопровожденіи Аннушки и жены Митродора Графа. Здсь, въ виду открывавшагося съ галдареи однообразнаго и сренькаго пейзажа, перерзаннаго лишь мало оживленной пунктовой дорогой, вс предавались посл-обденному far niente, такъ располагающему къ откровенности. Говорилось здсь о многомъ, о чемъ умалчивалось при постороннихъ. Говорилось, напримръ, о пильномъ завод, о томъ, что хорошо было бы купить и барскій лсъ, да кабы ‘его взять къ рукамъ’. Говорилось о паровой мельниц. По поводу мельницы хозяйственными мужиками, уже понабравшимися отъ умственныхъ людей нкоторой фанаберіи, былъ заведенъ такой разговоръ.

— Чтой-то, братцы мои, въ нашемъ государств ученаго народу не видать? спрашивалъ Андронъ: — все только одно начальство… диво! Какъ ежели мало что по умственной части, такъ тутъ теб и нмецъ! Механикъ какой, или тамъ машинистъ — все нмецъ, вонъ чугунку, слышь, тоже французъ велъ… Значитъ, у нихъ тамъ всему этому обучаютъ, что къ жизни… А у насъ не видать, братецъ мой!.. Косу теперь взять… Ужь на что, кажись, коса инструментъ немудрящій, а и то вонъ отъ нмца идетъ, отъ астріяка… А у насъ нтъ какъ нтъ своей! Диво! Баринъ коли ежели есть гд умственный при фабрик — знай прямо: нмецъ! А у насъ что баринъ, то становой: здитъ да подати собираетъ. Науки, что ли, у насъ нтъ такой, настоящей, али баринъ ужь такой?

— Какой нашъ баринъ! говорилъ Петръ.— Науки есть… есть и у насъ по столицамъ науки, только не въ коня кормъ. Нашъ баринъ не настоящій, можно сказать, человкъ, а такъ… проживальщикъ! Ему науку даютъ, а онъ все наровитъ какъ бы безобразіемъ. А народъ ужь отъ него учится. Смотритъ: ученый баринъ безобразитъ, а мн и давно можно.

— А науки есть?

— Науки есть. Только настоящаго человка къ нимъ не подпущаютъ.

И при этихъ словахъ, въ воображеніи Петра вдругъ встала Москва, семья Дрыкаловыхъ, спущенный съ лстницы ‘ученый’, вс эти Сережи, Вры, Пугаевы, и какимъ дикимъ, грубымъ презрніемъ звучали его слова. Это воспоминаніе непріятно подйствовало на Петра, но въ это время Аннушка сказала жен Митродора Графа:

— Какъ у насъ здсь прекрасно. Мн бы, кажись, лучше до смерти не надо, а Петръ Ванифантьичъ узжать хотятъ… Намъ ихъ не понять! прибавила она съ наивной врой въ безграничную умственность своего мужа.

— Куда-жь это ты? спросили изумленные гости.

— Да это такъ, смущенно улыбаясь, проговорилъ Петръ:— пока еще такъ… Объ Волчьемъ поселк подумываю… Ддовское гнздо… Ддъ хлопоталъ, старался, настоящими людьми хотлъ всхъ сдлать, а мы, по глупости, бросили его, да раззорили… Такъ вотъ хорошо бы подновить устои-то. Мсто привольное… Ежели съ настоящимъ народомъ, можно лсопилку пустить, и мельницу паровую . Вотъ бы туда вс и перебрались… Глядишь, цлый городъ разродился бы у насъ. Вотъ около Москвы есть такія фабрики. Всякому тамъ работа, все кипитъ варомъ… Вотъ тогда и у настоящаго человка сила будетъ. А теперь у настоящаго человка силы нтъ, теперь настоящій человкъ кроется… Тогда бы настоящій человкъ-то и указалъ бы грабежу-то, да безобразію настоящее мсто. Тогда и показалъ бы настоящій крестьянинъ, каковъ онъ есть!

Въ такомъ род долго велись интимные разговоры, и хотя Петръ не пускался въ большія подробности, но и этого было довольно, чтобы наивные Пиманы пришли въ несказанное умиленье, крестились широкими крестами, предвидя въ перспектив цлую уйму работы для ‘хорошаго народа’, которую открывалъ имъ умственный мужикъ.

А когда, посл вечерняго чая и ужина, вс, сытые и довольные, разлеглись въ прохладныхъ сняхъ на душистомъ сн, каждому снились одни и тже радужные сны: будущее царство ‘настоящаго’, умственнаго и хозяйственнаго мужика.

XXVI.

Было ли тому причиной душистое, свжее сно, напомнившее Пиману о чемъ-то недавнемъ, или какая-нибудь другая комбинація условій, только сонъ его принялъ къ концу нсколько иное направленіе. Снилось сначала ему, что будто лежитъ онъ въ своей снниц вмст съ Миномъ Афонасьичемъ и идетъ между ними дружеская бесда. Жалуется Минъ Афонасьичъ на свою жену, едору, что не даетъ она совсмъ, глупая баба, житья Мину: захочетъ ли Минъ на народъ выйти, побесдовать съ хорошимъ человкомъ о правд, о житейскомъ, задумаетъ ли Минъ Богу сходить помолиться — вцпится ему въ полы глупая баба и не даетъ никуда шагу ступить: ‘работай, кричитъ, старый хрычъ! Куда ты отъ работы бжишь?.. Не видишь что ли какъ добрые-то люди до работы дорываются? Взгляни-ка на Пимановъ: думаютъ ли они когда о чемъ? Они и объ душ-то за работой забыли думать: все только работа… Уйма работы!..’ И не знаю, что мн съ своей глупой бабой длать: изведемъ мы другъ друга — либо она меня, либо я ее… Какъ тому длу пособить? Сдлай милость, ты ужь мн присовтуй… Нтъ намъ мирнаго житія… Думалъ-думалъ Пиманъ, какъ пріятелю отвтить и не надумалъ. Вотъ и пошелъ онъ къ умственнымъ людямъ… И идетъ онъ будто часъ, другой и пришелъ въ Дергачи. Въ Дергачахъ сходъ: все-то на немъ, на этомъ сход, умственные, да хозяйственные крестьяне, вс-то въ смазныхъ что ни есть новыхъ сапогахъ, вс-то въ суконныхъ поддевкахъ и кумачныхъ рубахахъ, у всхъ-то черезъ шеи цпочки къ часамъ серебрянныя, а жилетки ковровыя. Бороды разчесаны, волоса помадой смазаны. Передъ сходомъ стоитъ едора и ругательски Мина Афонасьича ругаетъ.— ‘Господа міряне, говоритъ она:— какъ вамъ угодно, войдите въ мое положеніе! приведите мужа къ порядку… нтъ мн житья!.. Земля стоитъ не пахана, хозяйство не прибрано, подати не плачены, а онъ ушелъ Богу молиться, да и сына свелъ… Спросите, почтенные, съ него отвтъ… А мн помочью поля уберите, потому жить мн надо, а я за своего мужа непутнаго не отвтчица’! Такъ вотъ и сыплетъ и сыплетъ едора, и умственные мужики ее слушаютъ! И будто сидитъ тутъ же въ сторонк на бревнушк Минъ Афонасьичъ, вмст съ Янькой. И такое ли у обоихъ у нихъ лицо свтлое, мягко такъ улыбаются, а сами въ кафтанишкахъ дерюжныхъ, въ лаптяхъ.

— Какъ же это вы, братцы, такъ незаконно поступаете? спрашиваютъ ихъ умственные мужики, Андронъ и Сергй:— вс люди къ хозяйству прилежатъ до поту лица, вс люди объ податяхъ пекутся, вс носятъ сапоги смазные да синіе кафтаны, а вы, между прочимъ, это во вниманіе вовсе брать не хотите?

— Какъ, говорятъ Минъ съ Янькой:— вамъ, господа умственные міряне, угодно, а только вы отъ насъ нашей правоты не отъимете… Хотите милуйте, хотите казните, этимъ вы насъ не огорчите, потому наша правота при насъ останется…

— Какая же ваша правота, ежели вс люди стараются, а вы, между тмъ, прилежанія не оказываете? спрашиваютъ опять умственные люди:— теперича вотъ баба помочью міръ утруждаетъ, хозяйственныхъ мужичковъ отъ своей работы отбиваетъ, а у хозяйственнаго мужичка теперь работы столь много, что и глазомъ не окинешь… Что теперь умственные люди должны сказать, ежели хозяйственный мужичокъ, свою работу бросивши, да пойдетъ вдовамъ да мужнимъ женамъ помогать, а мужья будутъ, между тмъ, по богомольямъ ходить, да по базарамъ толкаться?.. Ну, порядокъ ли это будетъ? Не стоишь ли ты съ сыномъ, чтобы васъ примрно казнить, а въ послдствіи времени, ежели отъ васъ исправленія не будетъ, то и совсмъ извести…

— Какъ, господа умственные міряне, угодно вамъ будетъ, опять сказалъ улыбаясь Минъ Афонасьичъ:— а только, правоты нашей вамъ отъ насъ не отнять… А правота наша одна: пойду я Богу молиться, а ты за меня поработай, захочу я на народъ сходить поразвтриться, и опять же ты за меня поработай. А ежели и ты захочешь Богу помолиться, я за тебя поработаю… Помогай, Пиманъ Савельичъ, помогай! вдругъ закричалъ Минъ:— какъ хочешь, а помогай… Не пущу я тебя къ зятю на работу — помогай!.. Сначала мн полосу вспаши! Моя полоска небольшая, я не жаденъ… Помогай! Помогай!

И, будто вскочивъ, онъ, и вс — и едора, и Минъ, и Янька, и потомъ еще отставной служака, что переселенцевъ велъ, и дв сиротки съ нимъ, вс протягиваютъ руки и хотятъ схватить Пимана съ сыновьями за полы. А Пиманъ съ сыновьями бросился бжать къ зятю и кричитъ, и будто вс умственные и хозяйственные мужики кричатъ: ‘некогда! некогда!’ Кричатъ, а сами полы подбираютъ, бгутъ все дальше и дальше, а Миновы руки все за ними тянутся и за полы хватаютъ. Вотъ и бжитъ Пиманъ отъ Мина все скоре и скоре, все дальше и дальше, вотъ будто убжалъ онъ такъ далеко, что ужь нетолько Мину не достать его за полы, а ужь и совсмъ его не видать, и голосу не слышно… А Пиманъ все бжитъ, бжитъ… и вдругъ прибжалъ. Видитъ — острогъ! Ведутъ его конвойные солдаты. Вотъ загремли у тесовыхъ воротъ цпи и ключи, завизжали засовы, повели Пимана по темнымъ корридорамъ, вмст съ двумя другими крестьянами изъ Вальковщины. Пиманъ шагаетъ, какъ будто во сн, онъ весь дрожитъ, лихорадка его бьетъ отъ страха…

XXVII.

Пиманъ проснулся, оглядлся кругомъ въ чуть брезжившемъ сроватомъ свт ранняго утра. Онъ былъ, дйствительно, въ острог маленькаго узднаго городка: нары, ршотки, срые халаты храпятъ сбоковъ, спереди, сзади… И, дйствительно, онъ долго не могъ понять хорошенько, было ли все это сонъ или дйствительность. Все это совершилось такъ быстро и неожиданно, такъ сразу оторвало его, мирнаго пахаря, шестьдесятъ лтъ крпко цплявшагося корнями въ устойчивой почв, и притомъ въ тотъ самый моментъ, какъ онъ чувствовалъ, что эти корни запущены прочне, чмъ когда-либо. Неожиданность эта была такъ велика, что изъ его памяти даже внезапно исчезли цлые дни, событія, лица. Такъ, сколько онъ ни силился напрягать воображеніе, онъ долго еще не могъ отршиться отъ мысли, что онъ попалъ въ тюрьму прямо посл того, какъ заснулъ у зятя на душистомъ сн. Даже посл, когда въ его памяти, мало-по-малу, воскресала вереница недавнихъ событій, онъ все-таки не могъ уяснить себ, когда и какъ онъ проснулся у зятя, куда похалъ, что длалъ. Исторія съ едорой и Миномъ на сходк то представлялась ему сномъ, то выступала со всей реальностью дйствительнаго факта. А потомъ… потомъ вотъ что онъ припомнилъ въ тишин острожной ночи.

——

Время приближалось уже къ Петрову дню. Крестьянская работа крпчала все больше. Поспвали травы. Крестьяне спшили убраться съ арендными лугами и полями, чтобы поспть къ своимъ покосамъ. Трудъ становился лихорадочнымъ для всякой деревни, а тмъ боле для ‘жадныхъ’ Пимановъ. Послдніе, когда только-что созрвала трава, всей артелью товарищей или ‘братовъ’, съ которыми они взяли у зятя землю, закатились въ его луга на всю недлю, гд и жили таборомъ, въ шалашахъ, почти совсмъ отбившись отъ деревни. Работники съ ранней зари до поздняго вечера, отдыхали только въ самые жаркіе часы дня. Изъ деревни только мимоходомъ, и то изрдка доходили кой-какія отрывочныя всти, говорили, что на Вальковщин что-то нелаадно, что баринъ пріхалъ, что у него идетъ тяжба съ кулаками, что разговоръ идетъ о ихъ общемъ, нераздльномъ для всей Вальковщины большомъ пойменномъ луг, который они сообща косили до днесь и искони. Сообщали даже, къ изумленію Пимановъ, всю зиму пропраздновавшихъ въ усадьб Петра и всецло погруженныхъ въ его интересы, что ‘неладное’ стало замчаться на Вальковщип еще съ Рождества, и чуть ли не съ побоища въ Дергачахъ. Что это побоище вызвало разговоры въ другихъ деревняхъ волости, что по кабакамъ много шло объ немъ разговоровъ и что въ Пузыряхъ была тоже битва у пьяницъ съ міродами, за которыхъ все-таки хозяйные мужики, что везд требовали ‘головныхъ’ передловъ, везд кричали, что міроды и хозяйные люди нарочно передлы оттягиваютъ, нарочно безземельныхъ въ работы на сторону гоняютъ. Передавали за врное даже, что ныньче въ волости наполовину меньше паспортовъ было взято, что многіе середняки остались дома и не пошли въ заработки, не желая поручать старикамъ дло, въ случа, какъ вс ожидали, ‘шума’ при передл, такъ какъ, по прежнимъ опытамъ, старики оказывались очень доврчивы и неграматны’ Говорили, что пузыревцы-офени, издавна славившіеся своимъ міродствомъ, подговоривъ Пеньки и Дубы, хотятъ оттягать по планамъ половину себ, что пріхавшій молодой баринъ говорилъ, что я, коли такъ, лучше ихъ за себя возьму, чмъ кулакамъ отдать, говорили даже, что будто онъ такъ сказалъ: ‘Коли вы, дураки, своимъ добромъ сами распорядиться не умете и отъ кулаковъ оборониться не можете, то буду, говоритъ, опять я вамъ господинъ и самъ вамъ стану землю выдавать’.

Вс эти свднія доходили до Пимановъ съ братьями крайне отрывочно, даже не изъ однхъ рукъ, часто противорча одни другимъ: то мужикъ изъ какой-нибудь деревни продетъ мимо черезъ пойму и, остановившись полюбопытствовать насчетъ урожая травы, сообщитъ кое-что ‘изъ міра’, то баба пройдетъ мимо съ грибами и тоже кое-что разскажетъ, то пастухи, загонявшіе лошадей на новую отаву. Только уже посл попался имъ мужикъ потолкове другихъ, который, запоздавъ, остался у нихъ заночевать. Онъ имъ и растолковалъ ‘пообстоятельне’ (насколько, впрочемъ, это для мужика возможно) ‘хитрую механику’ всего дла. Оказалось, что это исторія старая, что объ ней отъ времени до времени давно уже мимоходомъ поговаривали. ‘Въ томъ было дло, передавалъ толковый мужикъ:— что, какъ всмъ вдомо, старый баринъ былъ у нихъ до народа добрый, что жили они съ нимъ по душ, что когда составляли ‘уставныя граматы’, онъ Вальковщин прямо сказалъ, что пользоваться ей всмъ, чмъ владли, кром лсу. Такъ и поршили тамъ. А посл того, барыня, снюхавшись съ адвокатомъ Коронашкой, объявила старика безъ ума: что быдто не въ своемъ ум онъ грамату составлялъ, и составили ее по своему, въ такомъ раз, что молъ по ‘Положенію’ вамъ слдуетъ, мужички, столько-то, а что сверхъ сего, то, памяти ради стараго барина, отдаемъ вамъ на десять лтъ, посл чего платить вамъ за нее намъ ренду, а буде вы ренды платить не намрены, вольны мы луга эти отъ васъ взять и другимъ въ пользованіе отдать. А намъ и невдомекъ, что они такую вставку сдлали: наше, молъ, да наше… Да вдь наше и есть! Всей Вальковщиной съ искони и до днесь сообща владемъ! Какъ же не наша? Пожалуй, мы ренду платить будемъ, ну, только какъ же земля не наша, когда она искони была наша? Ну, хорошо. Первые эту механику пузыревцы раскусили (дошлый народъ до всего). Правдами-неправдами добились граматы. Повели-было дло съ барыней, да барыня умерла къ этому разу, а баринъ молодой насъ не убезпокоилъ. Такъ и шло дло, и пузыревцы бросили хлопотать. Только вотъ ужь года три, сами знаете, какъ пошла у насъ сумятица: что ни годъ все хуже. Такъ ужь оно, по всему народу ровно эдакъ болзнь оказалась. Пошли, знаете, по деревнямъ перекоры изъ-за передловъ. Вотъ пузыревскіе міроды какъ-то съ своими голяками подрались, да и удумали старое дло поднять. Помните, чай, что ни годъ все говорили: надо надлить, молъ, луга и пустоши каждой деревн въ вчное владніе. Не стоитъ-де канитель тянуть съ поровнкой, да жеребьями!.. Подлить, да подлить… А сами мекаютъ: грамата составлена, дескать, незаконно. Что т луга, которые баринъ къ себ тянетъ, наполовину должны въ надлъ поступить Пузырямъ, Пенькамъ, да Дубамъ, какъ у нихъ, выходитъ, въ надл недочетъ и притомъ луга эти самыя по живымъ урочищамъ въ ихъ владніяхъ значатся искони… Пузыревцы — народъ извстный, мощный, съ волостью стакнулись, да и повели дло втихомолку… Тутъ бы намъ и невдомекъ, какъ они насъ накрыли бы. Узналъ объ этомъ баринъ, разсмотрлъ планъ и видитъ, что вдь луга-то онъ у насъ можетъ за себя взять. Узнавъ, что кулаки орудуютъ, осерчалъ: ‘Нтъ, говоритъ, вамъ ничего… Земля моя! Самъ какъ хочу, такъ и подлю’. Ходили къ нему нон о Рождеств паши мужики изъ Добраго, говорятъ: ‘Смилуйтесь… искони наши были…’ А онъ знай кричитъ: ‘Вы, говоритъ, бараны… баранье стадо!.. Мы, говоритъ, такъ полагали, что вы съ своими длами можете управляться, а замстъ того видимъ въ васъ одно невжество… Сами вы своей пользы не понимаете… Васъ міроды грабятъ — а вы только ушами хлопаете.. Нтъ, говоритъ, теперь ужь я вамъ не дамъ въ руки!.. Вотъ, хотите, самъ надлю!’ А мужики наши твердятъ одно: ‘Смилуйся, не погуби… Искони была наша земля… Тятенька твой, царство ему небесное, самъ на томъ поршилъ… Добрый былъ къ мужику баринъ… Будь и ты отцомъ, не жми!..’ Долго имъ тутъ баринъ высчитывалъ, слышь, сколь имъ будетъ велика польза, ежели они землю въ его рукахъ оставятъ и на него положатся. Что самъ онъ подлитъ между ними землю въ лучшемъ вид и что кулаки ужь тогда у нихъ эту землю не оттягаютъ. Бился, бился, слышь — нтъ, твердятъ наши мужички одно: ‘Смилуйся, отступись, наша землица, искони, отъ ддовъ…’ Съ тмъ такъ и разошлись. Баринъ на своемъ сталъ, и они на своемъ. Да какъ же инако!.. Не мало дло — навкъ опять въ крпость попасть! Тоже дтки-то посл не похвалятъ!’

Вотъ какую длинную и сложную исторію разсказалъ имъ ‘толковый’ мужикъ, при потухающихъ вспышкахъ костровъ, среди сроватой полутьмы влажной, мягкой и темной ночи. Вдали и вблизи, тамъ и здсь, какъ черныя гигантскія привиднія, стояли огромные стога, вокругъ нихъ, полукругомъ, раскинулся таборъ косцовъ, съ палатками и теплами. Слышалось аппетитное хрустнье лошадьми свжаго сна, всплески воды отъ рки, плачъ грудныхъ ребятъ. Вс мужики табора собрались около костра, гд сидлъ толковый мужикъ, раскинувшись въ растяжку, внизъ животами, на влажно-душистомъ сн. Тутъ же сидли, такъ же, какъ будто внимательно слушая разсказчика и смотря ему въ лицо, сторожевыя собаки, изрдка навостряя уши и чутко прислушиваясь къ какимъ-то отдаленнымъ, имъ однимъ понятнымъ звукамъ. И Пиманы, и вс прочіе мужики, конечно, слушали толковаго мужика съ большимъ вниманіемъ и сочувствіемъ, тмъ боле, что большая половина разсказанной имъ исторіи была имъ извстна, вс прерывали разсказчика вопросами, въ род: ‘Да какъ же иначе!.. Знамо!.. Да ужь пузырвскіе — одно слово, купцы!.. Барину-то тоже въ ротъ не влзешь!.. Какъ можно, чтобъ отдать… И то вонъ какія дла творятся, а тогда эдакъ и нашъ народъ въ переселенцу пойдетъ!.. Всякому тоже своя душа дорога!’ и проч. Въ такомъ род восклицали Пиманы и ихъ ‘браты’, и тмъ не мене, когда одинъ изъ ‘братовъ’, смачно звнувъ, сказалъ: ‘Ну, да будетъ турусу-то на колесахъ разводить! Этимъ разговорамъ-то конца не будетъ… А вдь вонъ ужь зоря занялась! Еще у насъ эвонъ — какое море травы-то лежитъ!’ показалъ онъ на пойму, гд темнли длинные валы скошенной травы — вс вдругъ тоже стали торопливо звать, креститься и собираться къ своимъ палаткамъ. А когда, съ зорею, вс принялись за косьбу, и толковый мужикъ ушелъ — вс ‘турусы на колесахъ’ были сразу забыты. Въ особенности мысль объ этихъ ‘турусахъ’ была далеко теперь отъ Пимановъ, переполненныхъ довольствомъ и сознаніемъ прочности ихъ личнаго хозяйственнаго положенія. ‘Уйма дла’, открытаго для нихъ умственнымъ мужикомъ, поглощала все ихъ внутреннее существо, цликомъ. Со времени свадьбы Петра, даже стараго Пимана не тревожили больше ‘предчувствія’, и изъ его памяти совершенно стерлось грозное и глубоко-чувствительное для каждой мужицкой души предсказаніе стараго Ермила изъ Груздей.

Вотъ все это, что разсказано нами и что происходило посл того, какъ ночевалъ Пиманъ у зятя и видлъ во сн Мина, все это и пропало изъ его памяти. Почему ему и казалось, что все случившееся посл было непосредственнымъ продолженіемъ его сна. А это послдующее стояло передъ нимъ съ ужасающео яркостью, несмотря на то, что это былъ внезапный, неимоврно быстро поднявшійся и несшійся вихрь.

——

Дня три спустя посл бесды съ толковымъ мужикомъ, сыновья Пимана отправили старика-отца за недостававшими вилами домой, съ тмъ, чтобъ онъ ‘мигомъ’ вернулся назадъ. Старикъ, на-скоро заложивъ лошадь въ снныя дроги, похалъ къ Дергачамъ. Здсь онъ даже и въ улицу не възжалъ, а подъхавъ съ гуменниковъ къ задамъ усадьбы, прямо къ сараю, взялъ вилы и, сваливъ ихъ на дроги, тмъ же путемъ двинулся обратно, весь поглощенный спшной работой.

Ржаное поле въ ныншнемъ году подходило какъ разъ къ усадебнымъ задамъ Дергачей, и Ппманъ, повернувъ лошадь на межпольную дорогу, сразу потонулъ въ высокомъ мор колосьевъ, колыхавшемся волнами по высокому холму. Но едва онъ добрался до вершины холма, какъ ему навстрчу вынырнулъ, торопливо бжавшій откуда-то староста Макридій Софронычъ.

— Пиманъ, да ты куда? Да что съ вами, лшими, нон подлалось? закричалъ на Пимана Макридій, въ сердитомъ недоумніи. Онъ былъ весь въ поту, отъ сильнаго волненія и ходьбы.

— Да что я? спросилъ тоже недоумвавшій Пиманъ.

— Какъ что?.. Да вы ума что ли ршились вс?.. не видишь что ли, что длается на деревн-то?..

— А что? обернулся невольно глазами къ Дергачамъ Пиманъ.

— Да разуй глаза-то… Вдь ты былъ, или нтъ на улиц-то?

— То-то что нтъ!..

— То-то что нтъ! передразнилъ его староста: — у всхъ у васъ нынче глаза-то врозь смотрятъ… Вдь сходъ собирается…

— Что вы когда вздумали? уже заворчалъ Пиманъ: — нашли время!.. Намъ неколи… У насъ работа… Ишь когда вздумали собирать?..

И Пиманъ задергалъ возжами.

— Да кто его собиралъ? закричалъ Макридій:— чортъ его собиралъ — вотъ кто!.. Ты бы лучше глаза-то разулъ, али уши-то ототкнулъ… Что вы, лшіе, нон ни о чемъ не думаете?.. Малые ребята — и т знаютъ!.. Деревню вонъ чужіе люди заполонили, полна деревня народу, а они ничего не видятъ, не слышатъ… Ну, что случится, Господи спаси!.. Вдь это не что — вся Вальковщина сбирается… Что-жь, я, что ли, буду отвчать? Одинъ отвчать я не буду… Вишь ты, всмъ бы разбжаться только… Право! сокрушался Макридій Софронычъ, боле, впрочемъ, относя народную нечувствительность лично къ своей судьб, чмъ къ міру.

— Да что мы, гулять что ли бгаемъ? заворчалъ Пиманъ:— чай у насъ работа… Тоже не пироги въ лугахъ-то димъ… Ты вотъ торгуешь, теб свободнй… ну, и говоришь такъ. А мн неколи!..

И Пиманъ опять дернулъ возжами. Но тутъ Макридій Софронычъ уже вышелъ изъ себя. Онъ въ отчаяніи схватилъ подъ уздцы Пиманову клячу и закричалъ:

— Да ты взгляни… взгляни, что длается!.. Вдь это сполохъ… Вдь вся Вальковщина… Подымись на телег-то, взгляни!..

Старый Пиманъ взобрался на телегу, посмотрлъ кругомъ и молча слзъ съ телеги.

— Видлъ? спросилъ Макридій.

— Видлъ… съ чего-жь это?

— А вотъ узнаешь, внушительно сказалъ Макридій и, почему-то вполн увренный, что теперь Пиманъ уже не уйдетъ, отчаянно заработалъ руками и ногами, побжавъ къ Дергачамъ.

И дйствительно, Пиманъ снялъ шляпу, классически почесалъ затылокъ и, повернувъ лошадь, пустилъ ее рысцей обратно къ Дергачамъ, внимательно посматривая по сторонамъ, вдоль полей.

XXVIII.

Если небольшая, обыкновенная срая деревенька Дергачи ничмъ особеннымъ не выдавалась изъ среды своихъ ближайшихъ сосдокъ, по внутреннему укладу своему, за то она пользовалась особымъ преимуществомъ, не имвшимъ, впрочемъ, въ глазахъ ея исконнихъ обывателей, особенно важнаго значенія: судьба помстила ее въ самомъ поэтическимъ и красивомъ уголк Вальковщины. Уютно и весело засли Дергачи въ зеленой ложбин между высокими скатами холмовъ, разубранныхъ теперь — въ іюньскій яркій день — разноцвтными полосами еще нетронутыхъ косой и серпомъ хлбовъ. Съ какого изъ этихъ холмовъ ни подъзжай къ Дергачамъ — всюду увидишь деревню какъ на блюдечк. Она была вся на лицо, вся на виду у своихъ сосдокъ, разсвшихся по холмамъ: смотри, кто хочешь! Трудно было бы спрятаться дергачевскому обитателю отъ любопытнаго взгляда даже за старинными втвистыми вязами, оснявшими деревеньку своими шумными вершинами, какъ шатромъ.

Трудно сказать, что было причиной, центральное ли положеніе Дергачей среди своихъ сосдокъ, красота ли мстности, или же древнее происхожденіе Дергачей, начало которыхъ не помнятъ самые древніе старожилы Вальковщины, только эта небольшая деревенька искони играла видную роль въ общинной жизни всей Вальковщины. Роль эта, впрочемъ, въ послднюю четверть столтія, умалялась больше и больше и жила въ воспоминаніи обитателей, какъ легендарная традиція, изрдка только, и то черезъ очень длинные періоды, освжаемая для молодыхъ поколній бурными вспышками всей Вальковщины. Послдняя изъ такихъ вспышекъ была въ шестидесятыхъ годахъ, когда для всей Вальковщины былъ поставленъ вопросъ о размежовк общихъ для всхъ деревень угодій. и на этомъ послднемъ, традиціонномъ сход всей Вальковщины, посл шумной борьбы, старыя традиціи должны были уступить передъ ‘теоріей надловъ’. Съ тхъ поръ традиціонная волость уже не собиралась въ Дергачахъ ни разу, и сами дергачевцы, мало по малу, забыли свое традиціонное преимущество. Оно совершенно стерлось передъ возраставшимъ значеніемъ, хотя и иного свойства, богатаго Добраго села, которое вмстило въ себ волость административную. Но тмъ не мене и до сихъ поръ въ Дергачахъ сохранилось еще нчто, связывавшее ихъ въ представленіи обитателей Вальковщины съ ‘былымъ’.

Если войти на вершину одного изъ самыхъ высокихъ холмовъ, окружающихъ Дергачи, на которой произошла случайная бесда Пимана съ старостой Макридіемъ, внимательный наблюдатель могъ бы здсь замтить небольшую полянку, поросшую кустарникомъ, и никогда не запахиваемую. На этой полянк онъ увидалъ бы небольшую, древнюю, почти совсмъ развалившуюся, съ изломанной и поросшей мхомъ крышей деревянную часовню, подъ ея провалившимся дырявымъ навсомъ стоятъ дв облзлыхъ и полинялыхъ иконъ стараго письма. Далекой стариной ветъ отъ этой покосившейся часовенки.. А если посмотрть съ этого пункта кругомъ, то невольно является мысль, что эти руины имютъ многознаменательный смыслъ: съ этого пункта, въ ясный день, можно обозрть окрестность на громадное пространство, вся Вальковщина здсь открывается передъ глазами, и въ лтній день воздухъ до того чистъ и прозраченъ, что самыя дальнія деревни выступаютъ рельефно среди зелени полей. Стоя на этой вершин, близь дряхлой часовни, въ виду открывшейся перспективы деревень и полей, невольно чувствуешь, какъ что-то далекое, эпически-величавое охватываетъ душу. А если вмст стоитъ здсь дряхлый старожилъ, то онъ двумя-тремя штрихами вызоветъ въ воображеніи цлую картину: кажется, что вотъ отъ всхъ этихъ деревень, какъ по радіусамъ къ центру, тянутся къ этой часовн мужицкія фигуры, въ поярковыхъ шляпахъ гречневикомъ, какъ на этой вершин, мало по малу, толпа наростаетъ все больше и больше, какъ становится шумне и говорливе, когда начинается выборъ ‘мрщиковъ’, какъ, наконецъ, приступаетъ эта толпа пахарей къ длежу и равненію общаго достояніи… Какъ передъ вынутіемъ жеребьевъ, толпа обнажаетъ головы и въ виду этой часовни призываетъ Бога въ свидтели правоты предстоящаго дла, какъ вся она падаетъ на колна — въ подкрпленіе своей вры въ прочность и ненарушимость совершающагося акта… А въ это время вся вершина холма горитъ въ золотистыхъ лучахъ заходящаго солнца… Но старый ‘духъ міра’, призывавшій сюда толпы пахарей, давно отлетлъ изъ дряхлаго остова часовни, и цлыя десятилтія онъ одиноко и равнодушно смотритъ на давно забывшія ее поколнія…

Когда Пиманъ забрался по указанію Макридія на телегу и оглянулъ окрестность, для него ужь не было сомннія, что дйствительно совершается что-то необычное: отъ каждой деревни-сосдки, по межпольнымъ дорогамъ, брошеннымъ по скатамъ холмовъ, среди зеленвшихъ полей, какъ длинныя, извивающіяся полосы полотенъ, двигались по направленію къ Дергачамъ мужицкія фигуры, въ шляпахъ-гречневикахъ и картузахъ, съ накинутыми на спины или переброшенными черезъ плечи халатами, вс они двигались небольшими группами, по-двое, по-трое, съ разныхъ сторонъ и одна за другой исчезали въ Дергачевской ложбин, въ тни ея широко-втвистыхъ вязовъ.

Волненіе Макридія, видъ надвигавшагося на Дергачи народа, воспоминаніе прошлаго, невольно оставшагося при этомъ въ памяти, все это сначала какъ-то ошеломило Пимана, а когда онъ, убравъ лошадь и наскоро застегивая кафтанъ, вышелъ на улицу, общее лихорадочное настроеніе этой улицы сказалось и въ немъ. Вотъ ребятишки пробжали мимо къ дергачевскому ‘дубу Маврійскому’ на мсто обычныхъ сходокъ, вонъ широко шагая, почти бгомъ, перегоняя другъ-друга, и весело кивая Пиману, прошли туда-же Лимпадистъ и Лукашко, вонъ Сысой Строгій трусцой пробжалъ, крестясь на ходу, этотъ ‘артельнйшій’ изъ мужиковъ, бабы повысыпали изъ воротъ и смотрятъ, покорный общему настроенію, заерзалъ усиленно сапогами и Пиманъ, направляясь къ тому же дубу. Вотъ онъ взглянулъ еще разъ: мужикъ такъ и валитъ на Дергачи со всхъ сторонъ… Вотъ Ульяна Мосевна торопливо надваетъ на голову праздничный платокъ и, торжественно крестясь, говоритъ проходящему Пиману: ‘Слава Богу! Давно не были!.. Забыли Дергачи… Авось хоть поговорятъ безъ вина, по душ, ко старин!.. Пошли-ка Богъ совтъ да разумъ!’ Пиманъ ерзгаетъ дальше, почему-то считая нужнымъ все больше ускорять шагъ, ему даже слова Ульяны Мосевны, какъ будто говорятъ: ‘скоре, скоре’!.. Около обычнаго схода подъ дубомъ уже прибываетъ толпа: ребятишки, подростки, парни перебгаютъ съ мста на мсто, мужики толкаются группами и что-то говорятъ, бабы вздыхаютъ, старики пробираются съ клюками къ завтному, отдльному бревну. А толпа все ростетъ. все прибываютъ новыя и новыя лица, слышенъ невнятный говоръ, здороваются, хлопаютъ рука объ руку, раздаются отдльные отрывочные вопросы, серьзные вмст съ шуткой…

— Кто собралъ? слышится чей-то недовольный и грубый заспанный голосъ…

— А Богъ собралъ, почтенный, Богъ собралъ, тоже кто-то отвчаетъ съ другого конца толпы.

— Ддушка, кафтанъ-то задомъ напередъ надлъ. Ха, ха!.. Шляпу-то поправь! весело шутятъ подростки.

— Говорятъ, мірскихъ мрщиковъ съ луговъ кольями прогнали, раздается сбоку.

— Что ужь это, до послдняго конца дошли! Господи помилуй, спаси и сохрани! вздыхаетъ кто-то въ отвтъ.

— Пузыревскіе міроды…

— Что Пузыревскіе міроды?

— Спрашивай дальше!

— Кто собралъ? опять спрашиваетъ кто-то…

— Міръ! отвчаетъ Лимподистъ и хохочетъ.

— Отчего не въ волости? Волость есть!..

— У волка на зубахъ немного наговоришь!..

— У-у!.. Го-го! Фю!.. Шш! Шш…! неистово кричали ребятишки, подростки и разные великовозростные Лукашки и Лимпадисты: оказалось, что ошалвшій теленокъ, задеря хвостъ, и выпуча глаза, какъ сумасшедшій, несся черезъ толпу.

— Ну, надлаютъ теперь дловъ… Эхъ народъ, народъ! кто-то произнесъ съ искреннимъ сожалніемъ.

— Въ два, братцы, кнута жарятъ, говоритъ кто-то съ видимымъ восторгомъ:— и изъ волости, и пузыревскіе міроды, и баринъ, и міръ!.. Батталія!..

— Что ужь это — мрщиковъ прогнали!…

— Ихъ, подлецовъ — во! заоралъ вдохновившійся Лукашка и поднялъ здоровый кулакъ надъ толпой, привтствуемый взрывомъ дружнаго хохота Лимподистовъ.

Пиманъ, захлестнутый толпой въ самую гущину, не зналъ куда повертывать голову, къ чему прислушиваться: мимо его ушей, какъ выстрлы, пролетали отдльныя фразы, засдали въ голов и складывались въ одну кучу, въ которой Пиманъ не думалъ разбираться.

Наконецъ, Пиману удалось пробраться къ бревну, которое было вплотную уже засажено мужиками — мірскими представителями, плотно жавшимися одни къ другимъ, словно стая галокъ, внезапно опустившаяся на застрхи. Тутъ увидалъ Пиманъ выборныхъ мрщиковъ, вытныхъ и старостъ отъ всхъ деревень Вальковщины: но-двое или по-трое, какъ будто выпущенныя пары изъ Ноева ковчега, сидли они рядкомъ, окруженные толпой. Вотъ подъхала послдняя ‘пара’: два старика въ телег, на низенькой буланой лошадк. Одинъ высокій, худой, съ сивой гривой на голов и такой-же сивой, длинной бородой, какую рисуютъ на икон св. Ануфрія, другой низенькій, съ большой, круглой, какъ арбузъ, и блой, какъ лунь, головой. Оба они, крехтя, выбрались изъ телеги, оба вразъ принялись раскладывать лошаденку: кто спускалъ возжи, кто черезсделку, одинъ тащилъ дугу, другой хомутъ, и наконецъ, стреноживъ лошадь и пустивъ ее тутъ-же на лужайку, двинулись къ мірскимъ бревнамъ. Но тутъ и щепк трудно было бы помститься.

— Что-жь, братцы, постснитесь! закричали съ бревенъ: — пустите ужь стариковъ… Вдь имъ и чести-то только и осталось, что здсь!.. Садись, Грачи, садись!..

Эти старики, оба изъ Грачей, оба пріятели, были нетолько самыми древними изъ всхъ обывателей Вальковщины, но и просто легендарными, такъ какъ ихъ не столько знала лично молодая Валькозщина, сколько слыхала объ нихъ разнообразныхъ легендъ. Они родились въ годы генеральнаго межеванія, помнили двнадцатый годъ, сколько-то голодныхъ годовъ, сколькото холерныхъ, сколько-то бунтовъ, усмиреній, однимъ словомъ, очень много помнили, и очень уже давно жили одними воспоминаніями… Въ теченіи десяти уже лтъ ихъ никто не видалъ, кром двухъ-трехъ дней въ году, когда они, въ качеств самыхъ свдущихъ и опытныхъ мірскихъ мрщиковъ, вылзали изъ своихъ хатъ при длежк общихъ мірскихъ луговъ Вальковщины.

Легенды объ нихъ ходили самыя невроятныя: говорили, что они у Пугача служили еще, хотя, въ дйствительности они родились только около этого времени, говорили, что они въ 12-мъ году хотли передаться французу ‘за вольную’ и народъ подговаривали, говорили, что они были сосланы въ Сибирь, но оттуда бжали съ жалобой къ австрійскому королю, говорили… но мало ли что говоритъ молва, разъ иметъ для этого хотя нсколько данныхъ! Обоихъ легендарныхъ старичковъ звали Евтропами: только одинъ былъ Евтропъ длинный, а другой Евтропъ короткій. Евтропъ длинный былъ мужикъ дубоватый, грубоватый и суровый, а Евтропъ короткій — мужикъ мягкій, нжный, говорливый, прибауточный. Когда Пиманъ увидлъ двухъ этихъ стариковъ, онъ подумалъ: ‘Ну, старички даже потревожились’!.. И при вид этихъ старичковъ отороплъ еще больше.

А между тмъ толпа вкругъ мірскихъ выборныхъ все росла и надъ ней носился невнятный говоръ, изъ которого постоянно вырывались какіе-то выкрики.

— Что-же, тащите вытныхъ? Вытныхъ нтъ, кричалъ кто-то:— гд Макридій!…

— Что Макридій, отзывался староста Макридій Софронычъ, откуда-то изъ такого далека, что Пиману казалось, будто онъ говорилъ изъ-подъ земли: — Что Макридій!.. Я вамъ теперь не слуга…

— Кто-же слуга-то будетъ?..

— Плюньте на него!..

— Тащите вытныхъ!… Чего они прячутся? Гд Пиманъ? вдругъ заоралъ Борисъ.

Но въ это время толпа колыхнулась, по ней пробжалъ какой-то зудъ, вотъ она рванулась вправо, потомъ отошла влво, заколыхалась, словно водоворотъ надъ омутомъ, увлекала Пимана въ самую середину, сжала его. Онъ вспотлъ, спотыкнулся, но тутъ толпа остановилась…

— Стой, слушай! кричали кругомъ Пимана…

— Грачи говорятъ! Грачи! Стой, ребята! Молчи дружнй!

Пиманъ хочетъ прислушаться, но до него долетаютъ только обрывки фразъ, такъ какъ, очевидно, весь этотъ устремившійся съ холмовъ на дергачевскую ложбину людъ, собрался здсь настолько же гонимый любопытствомъ, желаніемъ послушать другихъ, насколько, а можетъ быть еще боле, излить свои собственныя ощущенія, очевидно, что главные герои всего этого сборища, не легендарные старики, не сидвшіе на бревнахъ мрщики и вытные, а именно вотъ эта колыхавшаяся вкругъ масса. И именно масса — ‘народъ’, ‘міръ’, собравшійся не но принужденію, не по выбору, ‘міръ’, въ которомъ исчезали и друзья, и враги, въ которомъ уже нельзя было отличить ни хозяйственныхъ, ни умственныхъ мужиковъ, ни кулаковъ, ни голытьбы: каждый выкрикъ, каждое мнніе, каждая фраза, поминутно со всхъ сторонъ долетавшія до Пимана, были не личнымъ чьимъ-либо мнніемъ, выкрикомъ, которому онъ могъ довряться или не довряться, а ‘гласомъ народа’, ‘міра’, были выраженіемъ одного цльнаго, мощнаго, назрвшаго ощущенія, которому не было дла до того, что говорили и выборные, ‘умные’ люди, что бы они тамъ ни говорили, имъ не измнить уже этого ощущенія, разъ оно назрло.

— Православные! уже въ десятый разъ выкрикивалъ Евтропъ Малый, тщетно борясь съ гуломъ толпы, который иногда то какъ будто ослабвалъ, замиралъ, то какъ будто, уловивъ дв-три сказанныя фразы, поднимался снова.— Православные! я — Грачъ и онъ — Грачъ, оба мы Грачи, оба Евтропы, оба полвка въ мрщикахъ стоимъ, оба мряли по чести-совсти, никогда грха на душу не взяли, никакихъ отъ насъ сумленій не выходило… Такъ ли, горюны?

— Такъ, такъ, врно, старики! Старики-то знаютъ! У стариковъ — правда! Старикамъ неправды не надо!.. Выкликай, старики!.. Пора! Что въ самомъ дл!.. Ровно оглашенные вс стали! гудло въ отвтъ кругомъ Пимана.

— Знамо вамъ и вдомо, православные, силясь перевысить гулъ толпы, напрягался Евтропъ Малый: — что подлить міръ въ честь и совсть, въ совтъ и любовь, въ согласъ и міръ — надо ума не мало, не мало, горюны! Одначе, по милости божіей, сметкой на это дло мы были не обижены… А теперь говоримъ, міръ православный — обида!.. Кольями гнали!.. Сквернымъ словомъ поносили!.. Ослобоните насъ, горюны, одна намъ, старикамъ, стала истома!.. Служили міру въ честь и совсть, а теперь, говоримъ, ослобоните стариковъ!.. Обиду-у выкликаемъ!

И только лишь усплъ уловить Пиманъ, въ чемъ заключалась ‘обида’ легендарныхъ стариковъ, какъ уже полетвшій по толп гулъ снова потопилъ собой всю обиду, весь ораторскій талантъ Евтропа Малаго.

— Конечно, обида!.. Какъ не обида… Все-жь обида, коли въ міру житья нтъ… Гд правда?.. Правды нтъ… Надо правду искать… Выкликай, старички, правду!.. За правду выкликай!

— Какъ не обида? говорила рядомъ съ Пиманомъ какая-то

бабочка, держа одного ребенка на рукахъ, а другого, побольше, за плечи: — вотъ, милые, оставили одну, оглашенные, съ ребятишками, а что я имъ мать, что ли?.. Куда я ихъ дну? Вдь они, милые ребятки, пить-сть хотятъ, ровно птенцы… Разв они что понимаютъ!..

— Да на комъ ты обиду ищешь, старуха? кто-то спрашивалъ ее.

— На мужикахъ, на нашихъ мужикахъ, родные… Изъ Подражихи я.— Что, милые, сдурачились нон мужики совсмъ, равно оглашенные стали… Жадные, да не чувствительные… Все другъ у друга рвутъ, все другъ другу на горло лзутъ… Ты отца-то учи, учи его, пьяницу, да младенца-то не бросай… Младенецъ-то вдь не понимаетъ вашихъ дловъ!.. Ты отца-то, пьяницу, выски, накажи, а младенца-то приголубь… Вотъ какъ по мірскому-то!..

— А что съ отцомъ-то? спрашивала ее другая бабочка, посматривая на ребятишекъ.

— А Богъ-е знаетъ, что съ нимъ, оглашеннымъ? Сестра я ему… Мать-то померши!.. А его, милая, пьяницу, на суд скли, да міромъ за недоимку землю отняли… Говорятъ: вишь ты, у насъ и хорошему мужику земли мало… И пустился онъ, милая, въ бга… А наши-то мужики жадные…

— Какъ не обида! говорилось съ другого конца.— Какъ не говорить, коли Бога забыли… Все-то брань, все-то свара…

— Слышь, къ царю хотятъ идти…

— Какъ не идти?.. Надо идти… Міръ прикажетъ, какъ не идти! говорила какая-то старушка, маленькая, но прыткая, съ вострымъ носомъ, вострымъ подбородкомъ и вострыми глазами:— на что-жь и народъ сошелся?.. Вдь здсь не въ волости водку пить собрались, здсь всмъ народомъ, всмъ міромъ сошлись… Здсь всякъ свою обиду выкликаетъ… Какъ не пойти, когда міромъ прикажетъ народъ?.. Нельзя, тутъ все въ счету, и мы, старухи, слово скажемъ… Тутъ ни большихъ, ни малыхъ нтъ — вс равны передъ правдой… Выкликивайте, старички, мірскую обиду! Выкликайте! вдругъ крикнула она старческимъ, дряхлымъ, дребезжащимъ голосомъ, и до того громко, что сача испугалась и сконфузилась.

— Вотъ такъ старушка!.. Кричи! замтилъ, улыбаясь, одинъ благообразный мужичокъ:— ныньче всмъ голосъ!..

— Ничего! отозвалась старушка:— можетъ и насъ услышатъ…

Между тмъ, толпа, какъ будто поддерживая и бабочку съ ребятишками, и востроносую старуху, кричала: Говори, старики, говори!..

— Не робй, старики!.. Вали громче!.. Здсь у насъ, въ Дергачахъ, свободно! съ какимъ-то веселымъ замираніемъ, не помня себя отъ какого-то несказаннаго удовольствія, орали во всю глотку Лимподистъ и Лукашка.

— Потише, потише бы, православные, глотки-то драли!.. Народъ здсь тоже всякій… Потише бы! слышался въ толп голосъ взволнованнаго и возбужденнаго старосты Макридія Софроныча.

— Говори, старики! Выкликай! Не слушай его! Вы его у насъ не бойтесь!.. Онъ изъ нашей воли не выходить!.. Ха-ха-ха!.. еще громче орала цлая масса Лимподистовъ и Лукашекъ, пришедшая въ совершенно неописанный восторгъ.

— Что скажу-у? пользуясь минутнымъ ‘штилемъ’, установившимся надъ толпой, слышитъ опять Пиманъ голосъ Евтропа, но уже не короткаго, а длиннаго, видимо выступившаго на помощь изнемогшему своему сверстнику, голосъ у этого Евтропа грубый, дубоватый, говоритъ онъ, словно сидитъ въ пустой и надтреснутой бочк: — видимо и знамо всмъ, дошло нон, что не стало въ міру поравненія, стало въ міру шатаніе… Пошла въ мір рознь… Пройди по Вальковщин — что услышишь? Что узришь? Плачетъ вдовица, плачутъ малые птенцы, плачутъ сирые, убогіе… Отецъ въ кабакъ, а ддъ — съ сумой! Дочь къ монахамъ, а сынъ въ Вавилонъ! Такъ ли я говорю?..

— Такъ, такъ! Что тутъ!.. Дло видимое! отзывались. громко сидвшіе на бревнахъ старики.

— Видимое дло, видимое!.. Правильно старички говорятъ, вдругъ словно зазвенлъ какъ-то пронзительно звонкій бабій голосъ, внезапно вырываясь изъ общаго гула.— Прислушайте, господа, міръ православный!.. Вникните и въ мою обиду!.. Не у кого больше защиты искать, нту правды… Вникните, господа міръ православный, въ нашу обиду!.. Ищу на старост Макриді… Вотъ онъ, грабитель!.. Вотъ онъ, раззоритель!.. Казните его, господа міръ православный!.. Не одна я, вс покажутъ, какъ онъ нашихъ дтей въ работу сдавалъ, какъ съ мужиками съ мірской земли народъ они на сторону сгоняли… Не у кого намъ больше правды искать…

— Вс они жадны, какъ Пиманы! вдругъ загремлъ кто-то:— вс за одно!.. Поровнку надо!.. Надо жадныхъ сократить! Поровнку!..

— Поровнку! Поровнку! вторили сотни голосовъ.

Гулъ разливался все сильне и сильне, изъ сплошного, ровнаго волненія, онъ начиналъ переходить въ шумъ, въ брань, въ споры, кругомъ Пимана кто-то на кого-то наступалъ, кто-то коіо-то умолялъ, деревня сцпилась съ деревней, выть съ вытью, семья съ семьею. Что длалось у бревенъ, уже нельзя было разслышать. Что сталось съ стариками Евтропами — Пиманъ уже не зналъ. Онъ только слышалъ, какъ оттуда неслись выкрики: ‘Намъ!.. Намъ! Кому вамъ? Намъ, а не вамъ!..’

Вдругъ ему такъ ясно послышалось, какъ будто вс разомъ крикнули: ‘Пиманъ! Пиманъ!’ Совершенно безотчетно онъ рванулся на этотъ голосъ и сталъ продираться черезъ толпу къ сборному мсту. Но онъ не усплъ еще добраться до него, какъ услыхалъ напряженный, охрипшій, словно умоляющій о помощи голосъ утопающаго: это собралъ послднія силы своей старческой груди Евтропъ Длинный.

— Православные!.. Прислушайте… Прислушайте, православные!..

— Стой! Замолчите!.. Грачи говорятъ! Стой! Смолкните, раздалось съ разныхъ концовъ. Ураганъ, разгоравшійся все больше и больше надъ толпой, вдругъ какъ-то порывисто сталъ стихать, какъ будто не-хотя, ворчливо, кое-гд еще поднимая нехотвшія улечься волны. Пиманъ остановился.

— Міръ православный! все теперь, какъ на ладони, предъ тобой объявилось! ясно, рзко, отчетливо раздался въ ушахъ Пимана голосъ Евтропа Длиннаго, сухопарая фигура котораго какъ колодезный оцпъ, торчала теперь надъ толпой, онъ былъ безъ шляпы, весь въ поту и вмст дрожалъ, какъ въ лихорадк, также напряженно стоялъ близь него Евтропъ Малый, возбужденными глазами бгая по толп и взмахивая обими руками, какъ будто порываясь тоже что-то сказать.— Въ яв видно: человка надо-о! продолжалъ Евтропъ Длинный:— надо человка!-а-а!..

— Человка надо-о! какъ эхо прокричалъ вслдъ за нимъ Евтропъ Малый:— Божье произволенье!.. Кто за міръ крестьянскій живота не пожалетъ? Правду искать надо, горюны, правду!..

Внезапное затишье вдругъ стало надъ Вальковщиной. Пиману сдлалось какъ-то жутко. Изрдка только слышалось вполголоса, какъ говорили:

— Тяжелъ крестъ!

— Выше Бога не станешь!

— Это, должно, не въ старшины идти!

— Воспретитъ бы надо… Это — сходъ незаконный…

— И смерти нтъ будто этимъ старичишкамъ, словно надъ самымъ ухомъ Пимана прошепталъ Макридій: — съ ними въ острогъ угодишь…

— Мало ихъ еще драли!..

— Вотъ она нон, правда-то какая!.. Охъ, Господи, Господи!.. сказала бабочка съ двумя ребятишками:— нишкните, окаянные… Вишь цлый міръ молчитъ! окрикнула она вдругъ зареввшихъ ребятишекъ.

— Молчите!.. Я васъ! пристращалъ ихъ почему-то и Пиманъ, добродушно погрозивъ пальцемъ. (Все это онъ помнитъ очень ясно, помнитъ даже, какъ ребятишки въ недоумніи посмотрли на него сквозь заволокшія глаза слезы и, всхлипывая, замолчали).

— Человка надо-ть, челов—ка-а! Али не слышите, горюны! вдругъ раздался уже среди тишины сердитый окрикъ Евтропа Длиннаго. Пиману показалось, что старикъ дйствительно осердился, какъ сердятся дды на внуковъ, когда т не хотятъ сдлать что слдуетъ и ждутъ, что за нихъ все еще сдлаетъ ддъ.

По Вальковщин пробжалъ сдержанный гулъ, похожій на невнятный ропотъ.

— Вотъ нон какъ за правду то… Небойсь за правду-то не скоро найдешь кого постоять, сказала Пиману бабочка съ ребятами, утирая слезы, почему-то вдругъ покатившіяся у нея но облупившимся на солнц щекамъ.

— Гд нон!.. Нон такого народу нтъ, тоже вполголоса и сокрушенно вздыхая, сказалъ Пиманъ:— какой нон народъ!.. Бывало народъ-то умлъ за міръ стоятъ, а нон…

И Пиманъ не договорилъ, пораженный общей тишиной, налегшей на толпу.

— Что-жь вы, лшіе, молчите? А?.. Вдь народу погибель!.. За коимъ же васъ рожномъ сюда принесло? вдругъ загремлъ надъ толпой чей-то голосъ. Но чей онъ былъ — Пиманъ не зналъ. Только Пиманъ вздрогнулъ — да показалось ему — вздрогнула и вся Вальковщина. Вотъ толпа зачмъ-то отпрянула назадъ, и тотчасъ же раздались крики: ‘что-жь! выкликайте!.. Въ жеребьевку!.. кричите: Романовъ!.. Евтроповъ, Евтроповъ, стариковъ!.. Мало ихъ еще драли?.. Пожалли хоть бы!.. Власовъ, Дроздовскихъ… Сысоя Строгаго! Романовъ!.. Романовъ!..’ Но не успли еще эти крики разлиться по толп, какъ она опять колыхнулась, кто-то торопливо пробирался черезъ нее съ обоихъ боковъ… Послышалось чье-то тяжелое дыханіе: это Сысой Строгій спшно продирается между мужицкими спинами и плечами. ‘Господи благослови! крестится онъ и говоритъ:— братцы, идемъ!.. Идемте, почтенные!..’ Вотъ за нимъ, съ другого бока, лихорадочно-дрожащими руками застегивая воротъ кафтана, точно вплавь, бокомъ, разрзая плечомъ толпу, какъ волны, плыветъ усиленно Ермилъ изъ Груздей, съ широко открытыми, но какъ будто ничего невидящими глазами…

— Вы что ли, горюны? говоритъ уже мягкимъ, ласковымъ голосомъ старикъ Евтропъ Малый, весь смющійся и сіяющій, крестя себя широкими и частыми размахами.

— Мы… что-жь!.. Желаемъ… потрудиться… для міра, едва слышно выговариваютъ взволнованные Сысой Строгій и Ермилъ…

— Желаю… для міра! какъ-то машинально повторяетъ за ними и Пиманъ, снявъ шляпу и кому-то кланяясь.

— Есть, православные! е-е-сть! отчетливо прокричалъ Евтропъ Длинный къ толп:— Бога благодарите! Есть! Благослови, Царь небесный!..

— Кто? кто? шумла толпа.

Но пока спрашивали задніе — впереди уже кричали:— Пишите приговоръ!.. Приговоръ давайте!..

— Безъ оттяжки! подхватывала толпа.

— Ждать нечего: пишите да по домамъ… Одно худо начали — веди до конца ужь!.. Все одно теперь… за одно!.. Ступайте, вытные, въ избу! Въ сборную ступайте! Ведите ихъ въ сборную! говорилъ хлопотливо какой-то брюзгливый старикъ, въ синемъ халат, почему-то вдругъ принявшій на себя санъ распорядителя, хотя Пиманъ зналъ, что онъ ни въ какомъ начальств, ни даже простымъ мрщикомъ не значился. Но вс его стали слушаться почему-то. И ни онъ самъ, и никто не думали сомнваться въ справедливости его права.

XXIX.

Толпа, какъ распущенная изъ классовъ стая школьниковъ, весело шумла, волновалась, распадалась на группы, которыя сталкивались, расходились, опять сходились. Но особенно плотно скучился народъ около ‘мірскихъ людей’. Скинувъ шляпы, полунаклонившись, растерянно смотрли они на сновавшій мимо нихъ народъ, изрдка проводя руками по головамъ и бородамъ. Странный видъ былъ у этихъ мірскихъ людей, вышедшихъ на подвигъ. Въ то время, какъ Сысой Строгій силился скрыть ‘конфузъ’ и застнчивость подшучиваніемъ надъ собой, перебрасываясь подбадривающими фразами съ подходившимъ народомъ, Ермилъ, напротивъ, имлъ видъ человка, безропотно покорявшагося неизбжной судьб, удары которой были уже ему знакомы. Но наивно-добродушное и нсколько какъ будто даже глуповатое теперь лицо Пимана…

Впрочемъ, не случалось ли вамъ видть такой сцены: жаркій лтній день, широкая рка лниво волнуется въ крутыхъ обрывистыхъ берегахъ, тяжело нагруженныя барки какъ будто застыли на ея поверхности. На палубахъ, растянувшись на-отмашь спятъ крючники, лоцманы, черпальщики. На горячемъ песк, изрдка освжаемомъ брызгами мелкой, набгающей на берегъ волны, тоже въ-повалку лежатъ мужики. Заштатный пономарь, съ косичкой на затылк, сидитъ подъ кустикомъ и дрожащими старыми руками насаживаетъ на крючки червей… Тишь невозмутимая! Блый рыболовъ изрдка покружится надъ ркой, быстро, какъ комъ снгу, упадетъ въ воду и тотчасъ же поднимется съ трепещущей въ клюв серебристой плотвой. Лошадь гд-то фыркаетъ. Гд-то мрно всплескиваетъ весло… И вдругъ: ‘Ба-атюшки! Тонемъ!.. Ба-атюшки!..’ внезапно проносится надъ заснувшей ркой и побережьемъ. Быстро вскочили на ноги спавшіе и неспавшіе, растеряннымъ взглядомъ всматриваются въ даль рки, которая колышется по-прежнему равнодушно-холодно и лниво. ‘Во-о! во-о! Лодку перевернуло! Посередъ рки!.. Надъ самой воронкой (омутъ)!’ кричитъ благимъ матомъ лохматый парень, тыкая куда-то пальцемъ и больше всего кажется довольный тмъ, что ему первому удалось сдлать открытіе. Словно внезапная рябъ на застывшей рк, всколыхнутой порывомъ втра, заколыхался по берегу народъ. ‘Готовь лодку!.. Лодку готовь! Живо!’ Лодка отчалена… Мужики, толкаясь, усаживаются какъ попало и съ устремленными въ одну точку взорами быстро несутся на середину рки. ‘Во-о! во-о! Мырнулъ! Гли!..’ тихо и напряженно говоритъ кто-то.— ‘Надо мырнуть. Ползайте!’ — Вс съ минуту молчатъ. ‘Должно, рыбакъ. Такъ и есть! Вонъ шапка его… Врно — его!’ кто-то перебиваетъ молчаніе.— ‘Какъ не утонуть? Вишь, челнокъ-то — душегубка.. Утонешь!.. Особливо ежели выпивши…’ Опять молчатъ. Лодка медленно очерчиваетъ полукругъ около перевернутаго вверхъ дномъ челнока…

— Что же вы, раз-такъ васъ, молчите? Вдь человкъ утонулъ, али нтъ? Черти! Что-жь вы сидите? вдругъ раздирающимъ голосомъ волнуясь кричитъ одинъ изъ лодочниковъ съ остервенлымъ и гнвнымъ лицомъ, треся бородой.— ‘Сунься-ко самъ… Тутъ воронка!’ кто-то нершительно отвчаетъ ему.— ‘Такъ, черти, что же вы сюда захали?’ реветъ лодочникъ.— Ругайся еще чортомъ-то на экомъ мст! укоризненно кто-то отвчаетъ ему. Но въ это время уже сидвшій на корм быстро распутываетъ онучи, сбрасываетъ порты, рубаху, глаза у него все больше начинаютъ блуждать тупо и растерянно, наконецъ, какъ будто всякій проблескъ сознанія пропадаетъ на лиц. Вотъ поднялась въ лодк высокая, здоровая фигура голаго мужика, съ глянцевитой кожей, мощные мускулы, какъ канаты, выступаютъ на спин, плечахъ и ногахъ, на голов встрепанная шапка кудрявыхъ волосъ. Въ воздух на-скоро мелькаетъ его рука, длая крестъ, и вотъ что-то громко шлепнулось пластомъ на воду… Все замерло. На берегу ждетъ уже цлая толпа. Черезъ четверть часа лодка тяжело и медленно приближается къ берегу. Кто-то лежитъ по середин ея, въ мокромъ кафтан, мокрые волосы упали на лицо… У самой головы утопленника, въ глубин носа, кудрявый мужикъ на скоро надваетъ рубаху… Лодка причалила. Тло выносятъ на берегъ, и толпа окружаетъ его плотнымъ кольцомъ.

— Кто вытащилъ? Кто? спрашиваютъ въ толп.

— Куряха… Вотъ онъ!..

Вс смотрятъ на Куряху. Куряха растерянно поводитъ глазами и обдергиваетъ рубаху, чмъ дальше, тмъ больше онъ начинаетъ приходить въ смущеніе и, наконецъ, стыдливо прячется за толпу съ тмъ классическимъ дтски-наивнымъ выраженіемъ мужицкаго лица, которое осняетъ его въ минуты высокаго нравственнаго подвига…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пиманъ, какъ и Куряха, вплоть до того момента, какъ онъ бросился въ омутъ, понималъ все ясно и дйствовалъ вполн сознательно. Да для Пимана и не могло быть иначе: разъ выкрикнулъ, какъ ему казалось, ‘міръ’ его имя (его даже и не выкликали, кричали ‘Романовъ’, и только ему послышалось совершенно ясно, что кричатъ ‘Пимановъ’), для него уже не могло существовать сомнній. Но что должно было послдовать затмъ: съуметъ или нтъ онъ справиться съ теченіемъ, куда его понесетъ, выплыветъ онъ или погибнетъ самъ — все это уже ршительно стояло вн его сознанія. И чмъ дальше, тмъ, казалось, онъ безотчетне отдавался на волю подхватившаго его теченія.

Вокругъ него толпились знакомые и незнакомые, смотрли ему въ лицо, крестились, другіе покачивали головами.

— Дай Богъ, Пиманъ Савельичъ, дай Богъ теб искусъ вынести! говорилъ одинъ сдой старикъ, изъ самой дальней деревни въ Вальковщин, закинувъ руки за спину и внимательно осматривая ‘мірского человка’ съ головы до пятъ:— Дай Богъ… Только оно того… міръ-то нон, что птичье стадо: разлетлся, лови его собирай!..

— Ничего!.. Богъ дастъ… съ врой! говоритъ Пиманъ, въ смущеніи приглаживая волосы.

— Дай Богъ, повторяютъ кругомъ:— корабли поведете большіе…

— Какъ ни то… Дастъ Богъ… Другихъ не хуже… Послужимъ…

Вотъ подошла Ульяна Мосевна.

— Дай вамъ Богъ, говоритъ и крестится:— доброе дло!.. Давно пора… Глядишь, и народъ-то веселе глянетъ… Можетъ, ваша правда и дойдетъ… Помоги вамъ Создатель!

И опять крестится, и видимо весело ей, радостно, и хочется что-то сказать ей еще Пиману, да словъ не находитъ.

И кажется Пиману, что дйствительно будто всмъ стало веселе, вс ожили. Вотъ и бабочка съ ребятишками подошла, смотритъ на него… и лицо у нея ужь совсмъ другое.

— Ну-у, говоритъ она:— вотъ и не въ разумъ, какъ съ тобой говорила… А оно вонъ, какъ Богъ-то!.. Не забудьте, родные… Измаялись! прибавляетъ она и кланяется Пиману.

Вонъ и Лимподистъ съ Лукашкой чего-то суетятся: вонъ они подошли сначала къ Ермилу, потомъ къ Сысою, что-то машутъ руками, говорятъ громко. Вотъ они подошли и къ Пиману.

— Н-ну, Пиманъ Савельичъ! Другъ! Одно слово… Главное дло… Одно слово — руку! Во! кричатъ и машутъ руками, какъ крыльями, отъ полноты душевнаго довольства.— Главное дло — все говорите, все предоставьте!.. Главное дло, только бы до самого… Вся причина!.. Не робй — говори прямо — одно слово! Все говорите… Вамъ что! Міръ — вотъ и все… Ваше дло правое… А ужь мы постоимъ, только бы намъ приказъ… Мина-то нтъ!.. Ахъ ты, братцы, пропалъ!.. Ужь Мина бы къ вамъ — первое дло!

И, волнуясь, опять куда-то спшатъ.

Вонъ и сами легендарные старики Евтропы совсмъ перемнились: словно помолодли они, словно ожило въ нихъ все старое, и вотъ со старческой, безтолковой суетливостью снуютъ они то туда, то сюда, объ чемъ-то со всми разговариваютъ, кричатъ. Евтропъ Длинный спшно ерзгаетъ почти несгибающимися уже ногами, а Евтропъ Малый — такъ этотъ совсмъ бгомъ бгаетъ. А между тмъ ‘мірскіе люди’ не знаютъ, совсмъ не знаютъ, что имъ нужно длать, и все чего-то ждутъ.

Вотъ наконецъ, подбжалъ къ нимъ Евтропъ Малый.

— Ну, ну, голуби, ступайте, ступайте въ сборную избу! говорилъ онъ суетливо, таща за рукавъ Пимана:— ступайте, принимайте, голуби, мірскую тяготу! Ступайте, горюны!.. Тамъ вамъ все выпишутъ…

— Пообождать бы… ровно бы спшно… Одуматься бы надо, говоритъ Пиманъ, котораго начинаетъ охватывать безотчетный страхъ.

— Неколи, горюнъ, неколи ждать… Мы ужь знаемъ эти дла-то, видли… Лучше посл дла погибать, чмъ до дла. Вдь оно кипитъ теперь!.. Ты ужь не пяться, голубь, ежели теб Господь такую мысль вложилъ! поучительно говоритъ опытный въ ‘бунтовскихъ длахъ’ легендарный старичокъ, и тащитъ Пимана за собой.

— Пятиться, братъ, не хорошо, Пиманъ Савельичъ, мимоходомъ замчаетъ одинъ мужикъ, въ красной кумачной рубах, здоровый и высокій, съ гладко-причесанной головой и гладкимъ плутовскимъ лицомъ:— что-жь ты? Славу-то пустилъ, а самъ… въ кусты!.. Э, братъ, не модель!..

Пиманъ мелькомъ взглянулъ въ плутоватое лицо говорившаго и на секунду какъ будто созналъ весь ужасъ пути, на который онъ вступилъ.

— Я не пячусь… зачмъ? Отъ міра не отступаюсь… Только что распорядки бы сдлать по домашнему обиходу.

— Зайдемъ, зайдемъ и въ домъ къ теб… Ты съпзначала объ мір думай… А тамъ будь спокоенъ, утшалъ его Евтропъ Малый:— за всмъ, голубь, присмотримъ — не сомнвайся.

— Идемте, идемте! вдругъ закричалъ своимъ надтреснутымъ басомъ, откуда-то выплывая, Евтропъ Длинный:— идемъ, старики, къ приговору кресты ставить… Иде-емте-е! Поторапливайтесь!.. выкрикиваютъ оба Евтропа, таща за собой мірскихъ людей и продираясь сквозь толпу. Быстро плыветъ, словно на лыжахъ, Евтропъ Длинный, быстро семенитъ за нимъ Евтропъ Малый, оба лихорадочно возбужденные, какъ будто боятся, что вотъ-вотъ, гляди того, очарованіе исчезнетъ, иллюзія разсыплется — и моментально потухнетъ этотъ неожиданный возвратъ къ старому, переживаніе котораго такъ любятъ старики. Вдь двадцать лтъ ужь прозябали легендарные старички, забытые, заброшенные, почти исключительно погруженные въ борьбу за кусокъ хлба съ изуметельно быстро нароставшимъ въ ихъ семьяхъ молодымъ поколніемъ, о существованіи ихъ давно уже почти забыли вс (разв легенда говоритъ о живыхъ людяхъ!), они сами уже давно почти поршили съ собственнымъ существованіемъ — и вотъ вдругъ они ожили! Они могли сказать всмъ, и себ, что они еще существуютъ!

За Евтропами, тяжело и неповоротливо въ перевалку спшили ‘мірскіе люди’: Пиманъ, Сысой, Ермилъ. Слдомъ тряслись какіе-то архаическіе старички, увсисто ступая большими сапогами, тащить которые было имъ, видимо, не по силамъ. У всхъ этихъ лихорадочно сидвшихъ людей безцвтные, потухавшіе глаза смотрли возбужденно и напряженно впередъ, не останавливаясь ни на комъ и ни на чемъ, какъ будто эти люди потеряли совсмъ личное сознаніе и шли, шли куда-то, словно гипнотизированные, влекомые инымъ высшимъ, общимъ сознаніемъ.

Кругомъ ихъ гудли и переливались мужицкія толпы, разсыпавшіяся по Дергачамъ, какъ волны взбаломученной рки, по которой гулялъ порывистый втеръ, а застигнутые ураганомъ пловцы, молча, сосредоточенно и сильно работая веслами, съ устремленными вдаль безпокойными взорами, беззвучно несутся по ея зыбкой поверхности.

XXX.

Сборная изба была полна. Высокія и плечистыя фигуры, широкія спины терлись одна о другую, сталкивались, расходились, выходили изъ избы и замнялись новыми. Громкій, едва выносимый для непривычнаго уха, говоръ стоялъ въ изб, вс говорили разомъ. Какой-то низенькій, толстый, краснокожій, какъ яблоко, съ высоко подбритымъ сзади, подъ щетку, затылкомъ, одтый купцомъ, сидлъ, поводя возбужденными глазами, въ переднемъ углу, и отъ времени до времени стуча по столу кулакомъ, неистово кричалъ: ‘Не боюсь! не боюсь!’, вскакивалъ и снова садился на лавку. Молодые мужики — Лимподисты, Лукашки, Хины, въ красныхъ рубахахъ, съ красными лицами, разражались громкимъ хохотомъ надъ купцомъ, пересыпая смхъ грубыми и дикими остротами. ‘Врешь, купецъ, забоишься!.. Вре-ешь, отдашь!. За милу душу отдашь!.. Ха, ха!.. Порастрясете животы-то!.. Мы васъ предоставимъ всхъ въ лучшемъ вид… Вотъ, молъ, они: извольте получать… Ха, ха!.. Какая есть такая за ними правота? Почему такой грабежъ въ поземельномъ дл идетъ?.. Бога мужичокъ долженъ забыть, а они, между тмъ, брюха около энтой земли нагуливаютъ?.. Да разв это по манифесту?.. А? Какой-такой манифестъ былъ у насъ, а вы, между прочимъ, что длаете съ народомъ!.. А?.. Хо, хо, хо!..’

— Вонъ, собачьи дти!.. Во-онъ!.. Кто посметъ мое взяты! Не боюсь! кричалъ пьяный кутила:— виномъ залью!.. Не боюсь!..

— Хо, хо, хо! гремли ему въ отвтъ десятки здоровыхъ кадыковъ, такъ что, казалось, матицы трещали въ изб.

— Пропустите… Выборныхъ пропустите! слышались въ сняхъ, наполненныхъ спинами, голоса Евтроповъ.

— Подождешь… Успешь! отзывались изъ избы.

— Не боюсь! снова оралъ кутила:— кто мое возьметъ…

— Возьмутъ, братъ… Хо! хо!.. У казны деньги есть… Прогуляешься, купецъ, по узенькой дорожк…

— Видли? вскакивалъ кутила и энергичнымъ жестомъ совалъ въ воздухъ фигу. Все лицо его, обезображенное водкой, передергивало и корчило судорогами.

— Видали!.. Не впервой! Хо, хо, хо! грохотала толпа.

Почтенные сденькіе и приличные старички сокрушенно покачивали головами, смотря на пьянаго кутилу, и безнадежно махали руками. Несмотря на шумъ и гвалтъ, тутъ же сдой старикъ что-то равномрно невозмутимымъ голосомъ, не повышая и не понижая тона, уперевъ бороду въ колни, разсказывалъ другимъ двумъ мужикамъ, сидвшимъ по бокамъ его. Дверь и окно были открыты настежь. Миріады мухъ носились у потолка. Съ улицы что-то кричали въ окна, изъ окопъ отвчали имъ. Въ переднемъ углу, около пьянаго кулака, стоялъ большой сосновый столъ. За этимъ же столомъ, на табурет, сидлъ здоровый, коренастый парень, пріятель Лимподиста изъ Подпалихи, исполнявшій по охот должность секретаря при старост, большой любитель калиграфіи и поэтому приглашавшійся на вс деревенскіе мстные сходы для писанія мірскихъ приговоровъ. Приглашенія эти всегда онъ принималъ съ великой охотой, и какая бы у него ни была работа въ пол, онъ не могъ противустоять каллиграфическому искушенію: писалъ онъ мірскіе приговоры всегда съ замчательнымъ стараніемъ, которое очень высоко цнили міряне, и большею частью безкорыстно, за исключеніемъ разв мірской выставки, сопровождавшей большинство такихъ приговоровъ. Нравился онъ мужикамъ еще и тмъ, что не ‘фордыбачилъ’, не спорилъ, молча и внимательно узнавалъ, въ чемъ заключалось дло, и затмъ уже писалъ такъ, какъ ему Богъ на душу положитъ, истинно ‘по вдохновенію’. Словъ онъ никогда не подбиралъ, писалъ коротко, если ему говорили, что то-то надо прибавить, онъ прибавлялъ, и тутъ же кстати присовокуплялъ кое-что и ‘отъ себя’, на что, впрочемъ, міръ никогда не сердился. Хоть оно и не кстати было, да отчего-жь и не приписать, когда это Сосн (такъ прозывали писаря-земледльца) доставляло большое удовольствіе. Писарская практика его, впрочемъ, не выходила дальше писанія приговоровъ о передлахъ земли или о мірскихъ ‘заказахъ’ — праздновать Тихвинской Божьей матери въ теченіи трехъ лтъ, или не рубить лсъ до пятаго года и т. п. Впрочемъ, съ неизмннымъ прилежаніемъ и напряженіемъ, нисколько не превышавшимъ обычной, онъ писалъ и теперь. Въ розовой ситцевой рубах, какъ парусъ надувшейся у него подъ мышками, сидлъ онъ за столомъ, раздвинувъ, какъ крылья, голые локти въ длину стола и низко приклонивъ къ нему большую, кудрявую, рыжевато-золотистую голову, выпучивъ словно съ остервененіемъ красноватые блки глазъ, онъ писалъ, громко соня мясистымъ носомъ. Ничто не смущало его, привыкшаго къ уличной, мірской калиграфіи: ни обычныя остроты и шутки пріятелей, хохотавшихъ ему ‘подъ руку’, ни пьяные выкрики кутилы-купца, ни говоръ сходки. Медленно, но твердо и увренно, съ усиліемъ выводилъ онъ каждую букву, не задумываясь ни надъ однимъ словомъ (потому что писалъ онъ всегда не ‘литературно’, а такъ, какъ думалъ и говорилъ): онъ даже больше заботился о буквахъ, чмъ о словахъ.

Прямо противъ писца зачмъ-то, плохо сознавая даже самъ, сидлъ, словно ушибленный обухомъ, староста Макридій и, ни на кого не смотря, лихорадочно, въ нервномъ волненіи барабанилъ но столу пальцами.

— Что выкрутасы-то разводишь? Скорй бы ужь, что ли, канитель-то кончали! иногда сердито окрикивалъ онъ Сосну, вскакивалъ зачмъ-то, по затмъ снова тяжело садился и искоса опять слдилъ сердитымъ взглядомъ за медленно бродившимъ по срому листу перомъ Сосны. Но на него никто не обращалъ вниманія, ниже самъ Сосна, который ни на минуту не ускорялъ своего писанія.

Приговоръ уже близокъ былъ къ концу, когда мірскимъ людямъ удалось наконецъ пробраться въ двери. Когда поднялся Сосна, къ столу подошли благообразные, въ синихъ халатахъ, хозяйчики-середняки, ходившіе на заработки въ Москву и другіе большіе города, въ качеств десятниковъ или хозяйчиковъ небольшихъ артелей, говорившіе ровнымъ, спокойнымъ голосомъ, употреблявшіе вычурныя, и мудреныя выраженія… Такимъ же ровнымъ, спокойнымъ тономъ, не повышая и не понижая нигд голоса, одинъ изъ нихъ, слово за словомъ, прочелъ приговоръ, какъ будто читалъ онъ только тмъ, которые стояли у стола и нисколько не интересуясь, слышали или нтъ прочіе. Въ изб, однако, говоръ нсколько стихъ и вс придвинулись къ столу.

Приговоръ, сочиненный Сосной на своей стражи и по своему личному вдохновенію, былъ слдующій:

‘Мы ниже подписавшіеся крестьяне волости Вальковщины (Добросельской тожъ), на волостномъ сход, бывшемъ (такого-то) числа въ деревн Дергачахъ, поставили выдать сей приговоръ крестьянамъ (имя рекъ) съ тмъ, чтобъ онымъ крестьянамъ искать у правительства за весь міръ нашъ обиду на крестьянахъ деревни Пузыри, кои завсегда были не наши, а переселены къ намъ бариномъ и значились міродами, по торговой части. Оные крестьяне, совративъ виномъ крестьянъ же деревень Пеньки и Дубы, въ сообществ съ ними, съ дрекольями и дубинами когда мірскіе мрщики общій лугъ коровье поле длили на оныхъ бросилась и нанесли имъ тяжкую обиду съ побоями, за кои не стоимъ, а что касательно луга, того домогаться правъ у нихъ никакихъ быть не можетъ и никогда имъ этого не будетъ, какъ оный лугъ искони въ общей всей Вальковщины вотчин состоялъ. Одно дло и барину нашему молодому Валентину Петровичу Сухорукому на оную-жь землю виду не имть, какъ значитъ батюшкой ихнимъ намъ на вчное владніе предоставили. А по ихнему указанію также владть ей не желаемъ, потому будетъ это не по закону и противу милостивйшаго манифесту. А просить онымъ крестьянамъ у высшаго правительства приказъ землю всю намъ по-прежнему поравнять всмъ чтобы поровну, чего сами нын мы по народному нашему разстройству сдлать добровольно не можемъ, какъ почему, что въ народ оказалась слабость противу прежняго. А безъ того мы видимъ въ жизни своей большое утсненіе для семейственнаго обиходу, равно также родителямъ и малолтнимъ и міру всему и всей жизни разстройство. Жадности предлу никакого нтъ. Почему онымъ же крестьянамъ просить на поповъ и на волость: поборы идутъ большіе, а дла не видимъ, кром что грабежу прямо сказать: пять тысячъ на пунктовыхъ лошадей взяли, а тхъ лошадей на дл не стояло, а безвинно двоихъ крестьянъ наказали, да мірскихъ приговоровъ написали, какихъ въ дл не было, да народъ въ работы сдаютъ, будто въ платжъ недоимокъ, а за все изъ миродства, да отъ озорства и безобразія вреда много народу — двокъ портятъ силкомъ и за деньги съ угощеніемъ, да потому же нон хорошій народъ въ выборы міру нейдетъ. А отъ этого всего, какъ бы не было намъ раззору и теперь есть, которые на новыя земли отъ срамоты думаютъ уйти. Обо всемъ томъ онымъ крестьянамъ просить и гд слдуетъ хлопотать и ежели что доходить до правительствующаго сината и просить приказу, чтобы поступать народу по милостивйшему манифесту. А что касательно земли у купцовъ и господъ, что есть не у рукъ, то мы за платой не постоимъ и такъ думаемъ, что государевой казн боле много будетъ отъ того прибытку, чмъ того нон есть, народу жъ облегченіе, какъ значитъ въ земл со всемилостивйшаго манифесту стало утсненье, гд прежде длили на 100 душъ, нон надо по нарожденію малолтнихъ вдвое, а отъ того всмъ утсненье и большіе раздоры. А что оные крестьяне по сему учинятъ въ томъ спорить и прекословить не будемъ, а на Бога и государя нашего уповаемъ.

— Ладно!.. Важно! заголосили Лимподисты и Лукашки, лишь только кончилось чтеніе: — вотъ такъ Сосна!.. Слово къ слову!.. Ровно кто ему говорилъ… Ну, башка!..

— Чего-жъ тутъ!.. стать такой же мужикъ, какъ и вс… Мудрость невелика!..

— Ну, то же, братъ… Попрешь… Важно!

— Правильно, правильно, подтверждали, мотая бородами, солидные люди.

Но тутъ произошелъ было скандалъ. Вдругъ пьяный кутила, вскочивъ и сдлавъ прежній энергичный жестъ по направленію къ публик, крикнулъ: видли?..

Дружный хохотъ Лимподистовъ былъ ему отвтомъ, вмст съ цлымъ градомъ не мене приличныхъ остротъ. Благообразные хозяйчики-середняки только улыбнулись и стали подписывать, какъ изъ толпы вырвался къ столу Лукашка и, засучивъ волосатую руку, закричалъ: ‘его, подлеца, во-о!..’

Благообразные хозяйчики вскочили и схватили Лукашку за руки.

— Оставь!.. что за безчинство?.. Плюньте на него…

— А-а!.. ха, ха, ха!.. Прислъ! кричалъ Лукашка, проталкиваемый опять въ гущину публики.

— Подходите! Пожалуйте!.. Вытные, подходите! торопливо приглашали хозяйчики.

Изъ толпы потянулись старики и вытные, фигура за фигурой, какъ тянутся въ церкви прикладываться къ образу.

——

Цлое кладбище крестовъ уже стояло на мст, когда Евтропамъ удалось наконецъ протолкаться съ ‘мірскими людьми’ къ столу.

— Садись, голуби!.. Присядьте… вотъ сюда!.. Посторонились бы вы, горюны! говорилъ Евтропъ Малый, усаживая Пимана на лавку.— Рукоприкладствуйте-ка побойче, старички, побойче! прикрикивалъ онъ:— много ужь время-то… Вишь смеркается.

Пиману пришлось ссть рядомъ съ Макридіемъ, онъ, по прежнему, широко-открытыми глазами смотрлъ передъ собой… Макридій сердито старался глядть въ сторону отъ него. Мужики-хозяйчики съ кудрявыми бородками только мелькомъ взглянули на ‘мірскихъ людей’. Никто никому не сказалъ ни слова. Томительно медленно подходили старики и ставили кресты, подгоняемые теперь Евтропомъ Малымъ.

— Считай кресты, сказалъ кто-то.

— Шесть десятковъ, черезъ минуту произнесъ одинъ изъ благообразныхъ мужиковъ съ кудрявой бородкой.

— Будетъ! Довольно!

— Будетъ! За глаза! подхватила толпа.

Мужики съ кудрявыми бородками поднялись.

— Макридій, гд печать? спросили они.

— Не дамъ! вдругъ, сверкнувъ глазами, отрывисто выговорилъ Макридій и отвернулся къ окну.

— Ты чего? Ты чего, голубь? налетли на него оба Евтропа, сердито задвигавъ своими большими бровями:— не твою дурью голову несутъ!.. Не твою! Ты еще этого, дурья голова, заслужи!

Мужики съ кудрявыми бородками хитро улыбнулись и стали искать что-то въ божниц. Они скоро зажгли огарокъ сальной свчи и стали коптить отысканную печать.

— Мое слово было сказано! выкрикнулъ не своимъ голосомъ Макридій и, вскочивъ, бросился въ народъ, къ выходу.

— Ну, обойдется! проговорили ему вслдъ.

— Еще прочесть? спросилъ одинъ изъ благообразныхъ мужиковъ Пимана.

— Нту… Къ чему?.. Дло знамое… Дло мірское… А какъ прописано — вамъ лучше знать, разомъ проговорили ‘мірскіе люди’.

— Получите! сказалъ тотъ-же мужикъ, тщательно свертывая приговоръ и передавая Пиману. Вс благообразные мужики-хозяйчики внимательно посмотрли на ‘мірскихъ людей’ и во взгляд ихъ сказалось одно: ‘все равно… ничего не выйдетъ!..’ Пимана опять было на мгновеніе озарило сознаніе ужаса того пути, на который онъ вступалъ… Но затмъ онъ тотчасъ-же, вмст съ Сысоемъ и Ермиломъ, взялъ въ руку приговоръ, и сталъ креститься… Вс сидвшіе зачмъ-то поднялись. Толпившійся народъ въ изб притихъ… Какъ вдругъ пьяный кутила сорвался съ лавки и повалился народу въ ноги.

— Голубчики!.. Православные!.. Простите! Простите меня, окаяннаго пьяницу!.. Богохульникъ я! зврь!.. Въ содомскій грхъ впалъ!.. Казните меня, пьяницу! Бога забылъ! Забылъ, православные! причиталъ онъ, рыдая на взрыдъ и ползая по грязному полу. Волоса у него всклокотились, по красному лицу потоками лились слезы и потъ:— казните меня!.. Казните!.. Вотъ все берите, все берите, старички… На-те! кричалъ онъ, вскакивая и выбрасывая на столъ изъ кармановъ скомканныя кредитки.— Все отдамъ… Богу пойду молиться, пьяница!..

— Обожрался! сказалъ кто-то изъ толпы.

— А неправота-то сказывается…

— Ну, завтра проспится, не то заговоритъ… Изъ-за денегъ въ петлю ползетъ.

— А все вотъ, должно, какъ правоты-то нтъ…

— Хозяинъ, подемъ!. Вакула Петровичъ, подемъ!.. Что хозяйка скажетъ? Нутка-съ какія дла: деньги бросаешь!.. Ай-ай-ай! говорилъ какой-то мужикъ, беря купца подъ-мышки.

Но что было съ купцомъ дольше, Пиманъ уже не зналъ. Вся толпа съ шумнымъ говоромъ хлынула въ двери, увлекая за собой и ходоковъ, и благоразумныхъ мужиковъ, и легендарныхъ стариковъ.

XXXI.

Помнитъ Пиманъ, какъ изъ сборной избы съ прежней суетливостью повели ихъ Евтропы опять на сборное мсто, къ дергачевскому ‘дубу маврійскому’. Были сумерки, толпа рдла… У сборнаго мста на бревн опять сидли старосты, вытчики, мрщики… Опять что то выкликалъ Евтропъ Длинный… Опять что-то имъ здсь объясняли, долго и обстоятельно, говорили о город, объ адвокатахъ, совтывали разыскать Филаратушку, говорили о Питер, о сенат… Потомъ опять что-то выкликалъ Евтропъ Длинный, кричалъ: ‘приберечь, приберечь надоть! Случаи бываютъ!’ Посл чего ихъ опять повели въ сборную избу, у которой кто-то стоялъ, прислонившись плечомъ къ крыльцу, и когда проходилъ Пиманъ, этотъ кто-то сказалъ:— ‘Такъ васъ и надо, грабителей!.. Порастрясете животы-то!..’

— Уйди! закричалъ Пиманъ, узнавъ въ немъ Бориса.

— Въ острог сгніешь!.. ха, ха! захохоталъ ядовито Борисъ.

— Это все Борька-то твой! А? экій ненавистникъ, лютое смя, экій ненавистникъ! говорилъ Евтропъ Малый:— Ты, голубь, не смущайся… Наше дло правое… Вдь это міръ, народъ… У народа неправды нтъ, утшалъ онъ Пимана.

Въ сборной изб ихъ опять усадили, и опять изба наполнилась Лимподистами, Лукашками, Хипами, которые вс въ голосъ говорили: ‘Да ужь мы за нихъ, сдлайте милость… У насъ только тронь!.. Да ужь мы знаемъ!.. Гд приговоръ-то?.. У него?.. Но ужь будьте въ надежд!.. Только кто сунься… Бо-о!..’ показывалъ свой кулакъ Лукашка. Вс смялись. А Евтропы опять все что-то суетились, съ кмъ-то говорили, сдавъ мірскихъ людей подъ присмотръ Лукашки и Лимподистовъ, они теперь куда-то убгали, потомъ опять приходили, объ чемъ-то шептались съ Сосной, потомъ Сосну ‘по-тихоньку’ отправили зачмъ-то въ волость…

Потомъ, помнитъ Пиманъ, прибжали сыновья: Андронъ и Сергй, запыхавшіеся, взволнованные, говорили: ‘Какъ? Что?.. Ахъ ты Господи?.. Да какъ это тебя? А?.. Да ты бы…’ Помнитъ Пиманъ, что онъ сначала смутился, какъ будто сконфузился ихъ… Но потомъ отвчалъ твердо, чтобы не подать имъ виду: ‘Ну что зря кричите, ровно бабы… Нельзя не идти… Не я пошелъ, другой пошелъ бы… Какъ не идти?.. Дло большое’…

— Ахъ ты, грхъ какой! Ахъ ты!. Вотъ не ждали не гадали… А мы думаемъ: что старикъ запропалъ?.. Анъ вонъ что… Ахъ, грхъ какой…

А тутъ ужь Евтропы прибжали и оба накинулись на Андрона и Сергя: ‘Какой грхъ, голуби? Въ чемъ грхъ?.. Въ правд грха нту… Что вы, голуби, али зажирли?..’

А посл того Андронъ и Сергй заговорили:— Что-жь, мы… не препятствуемъ… Ужь ежели такой часъ… Только что будто дло-то… Толкъ-то будетъ ли?

А Евтропы опять говорили, и Лимподисты и Лукашки кричали:— Какъ толку не быть?.. Для кого-жь и толку быть, какъ не для народу… Вдь народъ… Вдь это не что… Вдь это не мы для своего мамону корыстуемся Вдь это народъ!..

Посл того сыновья скоро ушли. Тогда пришла жена, Катерина Петровна. Она только спросила: ‘чай далеко подете?’ — Далеко, бабушка, далеко, сказали Евтропы:— ты ужь старичкато снаряди!

— То-то, молъ… какъ не снарядить?.. Надо позаботиться… завтра подутъ?

— Завтра-завтра, родная… Ты ужь пораньше съ печкой-то управляйся…

Потомъ вс ушли, и Лимподисты, и Лукашки, и Евтропы. Пиманъ посмотрлъ въ окно. На неб ужь звзды загорались. Толпа быстро таяла… Пріхавшіе на лошадяхъ торопливо закладывали ихъ въ телеги. Слышно, по улиц бгаютъ Евтропы, спрашивая: не видалъ ли кто ихъ мерина?

— Экъ, утро вечера мудрене! весело сказалъ Сысой:— выспаться по-крпче.

И онъ, подложивъ подъ голову армякъ, завалился на лавку. Ермилъ изъ Груздей сидлъ, какъ ушибленный, не шевелясь, наклонилъ голову, и не говорилъ ни слова, даже не вздыхалъ.

Потомъ пришелъ какой-то бдный, обдерганный старичокъ, прислъ на лавку и сталъ, молча, смотрть на нихъ.

Скоро въ окно послышалось, какъ подъхала съ грохотомъ телега и сидвшіе въ ней Евтропы что-то говорили съ Лимподистомъ и Лукашкой, уже прилаживавшимися улечься на завальняхъ.

— Ну, прощайте-е-е, голуби! крикнули Евтропы, и телега опять шумно загремла въ наступившей тишин ночи.

— Прощай! Богъ проститъ, ворчливо проговорилъ смотрвшій на мірскихъ людей старичокъ: — Накаркали, что старыя вороны — и улетли!.. Мало ихъ еще драли!.. Мало еще народу раззорили, продолжалъ онъ, съ недовольствомъ поглядывая на Пимана:— а народъ, что малый ребенокъ, все вритъ…

— Дду-шко-о! вдругъ пронесся звонкій, но видимо сквозь слезы, ребячій голосъ:— Да гд ты?.. Поди-имъ!.. Мамка ждать будсъ!..

— Иду-у!.. отвтилъ ему, вскрикнувъ, словно старый кочетъ, старикъ.

Старикъ поднялся, крякнулъ, вздохнулъ и сказалъ:

— Эхъ, народъ, народъ!.. Когда за твою вру тебя почтутъ!

Старикъ ушелъ, а Пиманомъ опять одолли смущенія. Ему ужь не разъ вспоминались ‘умственные люди’, съ которыми ему хотлось посовтоваться. Но онъ помнитъ, что какъ ни выглядывалъ въ толп умственныхъ людей, на этотъ разъ никого не примтилъ.

— Ишь ты, подумалъ онъ:— никто вдь не прибжалъ!..

Къ полудню, на другой день, опять пріхали Евтропы, съ деньгами, говорили, что пока успли по деревнямъ немного собрать. Что посл доставятъ въ городъ. Пріхалъ запыхавшійся Сосна и сказалъ, что на силу онъ въ волости Уставную Грамату ‘выкралъ’, при помощи второго писаря, котораго подкупилъ, что копію писалъ всю ночь.

Потомъ ихъ повезли на трехъ телегахъ, на парахъ, впереди и сзади Лимподисты, Хипы да Лукашки.

Потомъ они хали мимо волости задами, чтобы съ кмъ не встртиться… Потомъ, за версту отъ волости, изъ-за моста черезъ оврагъ, гд густые кусты, по нимъ два раза стрляли… Лимподисты разогнали лошадей, а потомъ говорили, что это стрляли не иначе что Маркушкины, да старшинскіе ‘молодцы’… Одинъ охотникъ уврялъ, что ‘дробью пропуделяли’ и что они стрлки, завдомо, плохіе: по коров промахнутся…

Потомъ ихъ привезли въ городъ. Въ город жили недлю, ходили куда-то, искали Филаретушку — не нашли. Потомъ Евтропы привезли денегъ и отправили ихъ по желзной дорог…

Черезъ дв недли, или черезъ мсяцъ, они опять хали по чугунк, но уже обратно и, какъ говорили, по этапу, вмст съ какимъ-то другимъ народомъ.

Потомъ…

XXXII.

Потомъ Пиманъ проснулся совсмъ.. Въ острог понемногу начиналось движеніе. Кругомъ начинали на нарахъ подниматься, креститься, звать, потягиваться… Вонъ и Сысой съ Ермиломъ поднялись… Сталъ Пиманъ всматриваться въ народъ, и видитъ: сидитъ въ противоположномъ углу лысый мужичокъ, лицо у него веселое, глазами постоянно моргаетъ, сидитъ у себя въ углу, словно въ своей изб и что-то поетъ тихонько, да въ сумк копается…

— Да никакъ, братцы, это нашъ Минъ, сказалъ тихо Пиманъ Сысою.

— И правда, что онъ!.. Вотъ гд привелъ Богъ встртиться! весело сказалъ Сысой.

Подошли къ Мину. Заморгалъ Минъ больными глазами.

— Да какъ это вы, родные?.. А? Какъ это вы угодили въ экое мсто?

— Ходоками, сказали Пиманъ и Сысой.

— Ахъ, братцы…

Тутъ Минъ и просіялъ, и засвтился.

— Натко-съ, натко-съ… Вотъ гд привелось встртиться! говорилъ онъ, протирая глаза, какъ будто никакъ не могъ еще хорошенько разглядть.— И ты, Пиманъ Савельичъ… Ну-у!.. Вотъ вдь, правду, вишь, я теб говорилъ, что мы съ тобой изъ одного полна: расколи насъ хоть на щепки, а придетъ время, все къ одному мсту придется… Хи, хи, хи!..

И Минъ Аанасьичъ засмялся своимъ обычнымъ, мягкимъ смхомъ.

— Эки дла, Минъ Аанасьичъ, а? говорили ходоки:— думали, раззорятъ насъ…

— Пятьдесятъ вотъ лтъ старался, а тутъ вотъ… Раззоромъ раззорятъ, какъ пить дадутъ! прибавилъ Пиманъ давно уже загрустившій.

— А вы, други, духомъ укрпитесь, сказалъ Минъ Аанасьичъ…

— То то вотъ… А ты все вотъ веселъ!..

— Да что намъ, други, съ чего горевать-то? Никто нашей правоты отъ насъ не возьметъ… Какъ пашу правоту отъ насъ взять?.. Да ты меня куда хошь засади, въ Сибирь сошли — и все я при своей правот останусь! Правота ваша николи, милые, не избудетъ: нон темно, а завтра, глядишь, солнышко гляветъ!.. Потому праве правды, что у народа, нтъ… И раньше такъ было, и теперь такъ… Много я мстъ исходилъ, много къ народу всякому прислушивался, и везд-то, милые…

— Да какъ ты сюда попалъ, мы и не спросимъ, вскрикнулъ Сысой:— вдь ты Богу пошелъ молиться?..

— И Богу, милые, помолился, и съ народомъ поговорилъ… Надо думать за это самое тоже по этапу справляютъ… Пока солнышка нтъ, она и все, правота-то, такъ гуляетъ!..

И Минъ Аанасьичъ опять такъ весело засмялся, что и сами ходоки улыбнулись.

——

Такъ какъ дальнйшая исторія нашей деревни тсно связана съ общественною дятельностію Петра, то я и посвящу ей отдльный этюдъ.

Н. Златовратскій.

‘Отечественныя Записки’, NoNo 3, 5, 8, 9, 11, 12, 1882