Университетскій курсъ Грановскаго.
Университетскій курсъ Грановскаго.
Выдержки изъ лекцій Грановскаго о паденіи Римской Имперіи.
Выдержки изъ лекцій Грановскаго о паденіи Римской Имперіи.
Университетский курс Грановского, Милюков Павел Николаевич, Год: 1889
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Братская помощь пострадавшимъ въ Турціи армянамъ.
Литературно-научный сборникъ. 2-е вновь обработанное и дополненное изданіе.
Москва. Типо-литографія Высочайше утвержденнаго Т-ва И. Н. Кушнеревъ и Ко, Пименовская улица, собственный домъ. 1898.
Зa послдніе годы наша печать много занималась Грановскимъ. Переизданы были его сочиненія и его біографія, написанная A. B. Станкевичемъ, вновь издана его переписка, охарактеризованы нсколькими профессорами исторіи его общія историческія воззрнія, наконецъ, составлена новая біографія, авторъ которой старался освободиться отъ панегирическаго тона и ввести оцнку дятельности Грановскаго въ боле широкія рамки — современныхъ ему общественныхъ движеній. Въ итог всхъ этихъ новыхъ и обновленныхъ работъ личность Грановскаго, безъ сомннія, представляется намъ въ боле отчетливыхъ чертахъ, чмъ прежде. Но въ этомъ отчетливомъ образ, отдльныя детали котораго пере-рисовываются и отдлываются съ такой тщательностью и любовью нашими изсл-дователями, до сихъ поръ остается, къ удивленію, незаполненнымъ огромное блое пятно. Человкъ, считавшій профессуру главнымъ своимъ призваніемъ, на ней сосредоточившій весь жаръ своей души, въ ней принужденный находить главное, если не единственное средство быть полезнымъ русскому обществу,— этотъ человкъ донын мене всего оказывается извстенъ намъ, какъ университетскій профессоръ. Мы знаемъ Грановскаго хорошо и непосредственно, какъ писателя, какъ члена извстнаго общественнаго кружка, какъ товарища, даже какъ семьянина, но о его профессорской дятельности мы до сихъ поръ принуждены судить по отзывамъ его друзей и слушателей, по его собственнымъ отзывамъ,— по чему угодно, только не по прямымъ продуктамъ этой самой дятельности.
Конечно, эти продукты въ полной ихъ жизненности теперь уже востановлены быть не могутъ. Мы дожны примириться съ тмъ, что ‘тайна живой, увлекательной рчи’ Грановскаго навсегда отошла въ прошлое, вмст съ поколніемъ людей, слдившихъ за выраженіемъ его лица, то одушевленнымъ, то грустнымъ, слышавшихъ тихій, проникавшій въ дущу голосъ профессора. Вмст съ этой тайной исчезло безвозвратно и то очарованіе, которое испытали очевидцы университетскихъ чтеній Грановскаго,—и которое они безсильны передать намъ. Понятно, при этихъ условіяхъ, ихъ колебаніе—вврить чуточку новому поколнію мертвый остовъ рчи, трепетавшей когда-то жизнью и все еще живой въ ихъ воспоминаніи. Но для насъ уже не существуетъ боле этихъ мотивовъ. Намъ легче констатировать тотъ несомннный фактъ, что и для Грановскаго, наконецъ, наступила исторія. Мы можемъ сдлать это тмъ смле, чмъ боле мы уврены, что никакая исторія не можетъ лишить Грановскаго того полезнаго положенія, которое онъ занялъ въ общемъ ход развитія русскаго общества и русской науки — именно тмъ, что работалъ для науки и общества своего временн. Для историка, боле чмъ для кого либо другого, должны служить аксіомой слова поэта:
…Wer fur seine Zeit gelebt,
Der hat gelebt fur aile Zeiten.
Съ этой точки зрнія мы должны взглянуть и на университетскую дятельность Грановскаго. Мрить ее научными требованіями нашего времени—значило бы отказывать ей въ той исторической оцнк, которая одна только и можетъ опредлить ея истинное значеніе. Для нашего времени университетскія лекціи Грановскаго уже не годятся,— и вотъ причина,— помимо неточности студенческихъ записей—почему он остаются и, вроятно, надолго останутся ненапечатанными въ полномъ своемъ вид. Но изъ того, что эти лекціи не имютъ значенія въ настоящемъ, еще вовсе не слдуетъ, чтобы мы имли право отказываться отъ оцнки ихъ значенія въ прошломъ. Каковы бы ни были сами по себ недостатки лекцій Грановскаго, мы можемъ быть заране уврены, что изученіе ихъ освтить намъ три оченъ интересныхъ вопроса.
Во первыхъ, преподаваніе Грановскаго составляетъ страницу, и одну изъ самыхъ важныхъ, въ исторіи нашего университетскаго преподаванія вообще. Начавшееся въ блестящіе годы обнавленія Московскаго университета и кончившееся въ годы самыхъ тяжолыхъ испытаній для русской университетской науки, это преподаваніе отдлено цлой бездной отъ предшествовавшихъ ему университетскихъ чтеній и, наоборотъ, неразрывно связано съ преподаваніемъ послдующихъ профессоровъ. Такое положеніе преподавательской дятельности Грановскаго объясняетъ намъ и то значеніе, которое она иметъ для развитія русской исторической науки.
Какой кругъ научныхъ взглядовъ и интересовъ вынесли изъ аудиторіи Грановскаго его ученики, ставшіе скоро его товарищами или преемниками по преподаванію,— вотъ другой вопросъ, который нельзя выяснить безъ знакомства съ содержаніемъ университетскихъ лекцій Грановскаго. Наконецъ, третій вопросъ, уясняемый ими, касается литературнонаучной дятельности самого Грановскаго. Здсь, въ этихъ лекціяхъ, мы найдемъ зародыши нсколькихъ его печатныхъ работъ, и сравнивая послднія съ лекціями, мы увидимъ, какъ внимательно слдитъ Грановскій за новыми явленіями въ сфер своей науки, какъ настойчиво добивался онъ истины, не успокоиваясь на разъ принятомъ воззрніи, мы поймемъ также, чмъ объясняется его выборъ сюжетовъ для печатныхъ работъ и какъ мало случайнаго въ этомъ выбор, даже, мн кажется, мы поймемъ не только причины того, что Грановскій сдлалъ, — но и объясненіе того, почему Грановскій не усплъ сдлать остального. Если угодно, — все это не ново, обо всемъ этомъ съ замчательной проницательностью и тактомъ говорилъ уже другъ и ученикъ Грановскаго, Кудрявцевъ. Но только, проникнувъ сами въ ученую лабораторію Грановскаго при помощи его лекцій, мы можемъ оцнить по достоииству правдивыя, чуждыя всякаго пристрастія объясненія Кудрявцева.
Въ печати изъ университетскихъ лекцій Грановскаго появились только небольшіе отрывки, не могущіе дать понятія о цломъ {Въ журнал ‘Время’ за 1862 г. напечатано Бабстомъ введеніе въ курсъ средневковой исторіи и характеристики нсколькихъ римскихъ императоровъ: затмъ проф. Виноградовъ издалъ въ ‘Сборник въ пользу недостаточныхъ студентовъ университета св. Владиміра’ (СПБ. 1895) введеніе къ курсу по собственноручному конспекту 1839 года, съ дополненіями изъ студенческой записи 1843—44 гг.}. Въ рукахъ пр. Виноградова былъ собственноручный конспектъ цлаго курса, относимый имъ къ 1839 году (т. е. къ самому началу чтеній Грановскаго въ университет), и студенческая запись курса 1843—1844 г., но пр. Виноградовъ не ставилъ своей задачей — воспользоваться этими рукописными остатками для характеристики университетскаго курса Грановскаго. Мн лично матеріалъ этотъ остается неизвстнымъ, и практическая {Статья была написана П. Н. Милюковымъ въ короткій срокъ спеціально для настоящаго сборника, печатаніемъ котораго необходимо было спшить. Ред.} цль настоящей статьи не позволяетъ мн дожидаться времени, когда обстоятельства дадутъ мн возможность съ нимъ познакомиться. Единственнымъ моимъ матеріаломъ, на который я хочу обратить вниманіе читателя, служитъ неизвстный до сихъ поръ въ печати курсъ 1845—1846 года въ студенческой записи того времени. Курсъ этотъ принадлежитъ врному слушателю Грановскаго, бывшему товарищу предсдателя рязанскаго окружнаго суда, M. M. Латышеву, который любезно отдалъ его въ мое распоряженіе {Въ настоящее время этотъ курсъ Грановскаго переданъ мною, съ согласія уважаемаго М. М. Латышова, въ собственность историческаго музея, въ библіотек котораго хранятся и другія рукописныя записки курсовъ Грановскаго.}. Текстъ, сохранившійся у M. M. Латышева, (52 лекцій) не чуждъ обычныхъ студенческихъ недоразумній, но, вообще говоря, онъ составленъ чрезвычайно тщательно на основаніи записей нсколькихъ студентовъ. Тщательность, съ которой составлялся сводный текстъ, видна уже изъ того, что вс сомнительныя мста отмчены въ немъ знаками вопроса, часто сохранены пераллельные варіанты записей, иногда даже совершенно незначительные. При такомъ характер текста во многихъ мстахъ удалось сохранить не только содержаніе лекціи Грановскаго, но и ея харатерную форму. Эта форма, которую, конечно, нельзя было бы поддлать, сама по себ является ручательствомъ за точность записи, другое доказательство этой точности можно было бы найти сопоставляя текстъ лекцій съ параллельными мстами печатныхъ статей Грановскаго. Большею частью, печатный текстъ оказывается въ такихъ случаяхъ боле сжатымъ, чмъ текстъ лекцій, въ отдльныхъ случаяхъ сходство почти доходитъ до тожества.
Предметомъ курса служитъ средневковая исторія,—наиболе обычная и любимая тема университетскихъ лекцій Грановскаго. Къ этому курсу онъ готовился уже во время заграничной камандировки, съ него онъ началъ свое преподаваніе въ 1839 году. Изъ переписки видно, что несмотря на самую напряженную работу, Грановскій былъ недоволенъ своимъ первымъ курсомъ и считалъ, что онъ еще недостаточно владетъ предметомъ {Переписка, стр. 365: ‘я читаю среднюю исторію, два курса: одинъ для юристовъ, другой для филологовъ, всего шесть часовъ вь недлю. Работы ужасно много, боле, нежели я думалъ. Круглымъ числомъ я занимаюсь по 10 часовъ вь сутки, иногда приходится и боле. Польза отъ этого постояннаго, упрямаго труда (какою я до сихъ поръ не зналъ), очень велика, я учусь съ каждымъ днемъ. Только теперь начинаю понимать исторію въ связи. Студенты мною довольны, a я ими еще боле… Я очень зиаю, что еще не стою этого вниманія, вижу ясно вс недостатки, — и чувствую ршительную невозможность—читать въ этомъ году иначе. Здсь рчь идетъ не о способ изложенія, a o расположеніи частей предмета. Между ними нтъ соразмрности—многое прочтешь слишкомъ подробно, другое кратко—самъ не знаешь, какъ быть. — Ср. тамъ же, стр. 381: ‘Я самъ недоволенъ моими лекціями, и ни за что не согласился бы прочесть еще разъ то, что читалъ, но не могу не замтить, успха… Еще года два и я буду хозяиномъ предмета, теперь онъ владетъ мною, не я имъ’.}. Сравненіе конспекта 1839 г. съ нашимъ курсомъ 1845-46 г. могло бы показать, насколько онъ усплъ усовершенствовать свой курсъ. Не имя возможности сдлать это сравненіе, мы замтимъ только, что во время самыхъ чтеній 1845-46 г. Грановскій едва ли могъ посвятить много времени переработк своего средневковаго курса, такъ какъ въ одномъ университет онъ занятъ былъ въ это время 10 часовъ въ недлю, да сверхъ того читалъ второй изъ своихъ публичныхъ курсовъ, который собирался напечатать и которому, вроятно, посвящалъ большую часть своего рабочаго времени {Переписка, стр. 419—420, письмо отъ 17 окб. 1845 г.: ‘я работаю много теперь. У меня въ университет 10 лекцій въ недлю, Сверхъ того я собираюсь читать публичный курсъ’. Тамъ же. 421—422, письмо отъ февраля 1846 г., ‘я никогда не былъ такъ занятъ, какъ нъшшнею зимою.., Публичныя мои лекціи идутъ хорошо… Лтомъ… займусь приготовленіемъ къ печати моихъ лекцій. Хочется издать ‘Курсъ сравнительной исторіи Франціи и Англіи до XVII вка’.}. Несмотря на это, годъ нашей записи, 1845—46, можетъ считаться очень благопріятнымъ моментомъ для характеристики университетскаго курса Грановскаго. Съ одной стороны, Грановскій усплъ къ этому времени достаточно углубиться въ историческій матеріалъ: это видно уже изъ того. что съ этого времени онъ начинаетъ по частямъ обработывать содержаніе своего курса для цлаго ряда журнальныхъ статей и рецензій. Съ другой стороны, имъ еще не овладло тяжелое настроеніе послднихъ лтъ его жизни, то острое недовольство собой и жизнью, которое такъ сквозитъ въ переписк,—та ‘апатія и усталость’, которую слушатели послднихъ выпусковъ подмчали на лиц профессора… {Въ первомъ изданіи напечатаны были извлеченія изъ всего курса съ комментаріями П. Милюкова. Тутъ мы приводимъ извлеченія, захватывающія конецъ Римской Имперіи и начала среднихъ вковъ.—Эта часть особенно интересна въ томъ отношеніи, что въ ней наглядно проявляется воодушевлявшая Грановскаго вра въ человчество, которая особенно ярко проявляется въ изображеніи эпохъ глубокаго паденія или варварства политическаго и нравственнаго. Здсь Грановскаго никогда ие оставляетъ мысль, что въ самыхъ дикихъ ордахъ въ исторіи можно услышать біеніе человческаго сердца и что изъ пепла и разложенія всегда возраждается новая жизнь. Эта черта придаетъ особенный интересъ перепечатываемымъ здсь отрывкамъ, касающимся Имперіи и составдяющимъ какъ бы особое цлое. Рядъ ихъ начинается съ блестящей характеристики Юлія Цезаря, центральный образъ котораго представляетъ собою связующее звено между античнымъ и европейскимъ міромъ. Ред.}
Юлій Цезарь положилъ конецъ существованію Римской республики въ прежней ея форм. Имъ оканчивается зрлый возрастъ древняго міра, онъ стоитъ какъ бы на порог между двумя періодами жизненнаго развитія древности—безспорно, самой величавой, самой дивной изъ всхъ личностей, которыя выступали когда нибудь на сцену древней жизни. Нужно было это удивительное соединеніе всхъ пороковъ, всхъ старыхъ силъ, развившихся въ развращенной республик римской, съ добродтелями новыми, чуждыми ей, — которыя сошлись въ Цезар для того, чтобъ произвести такой ршительный переворотъ. Въ молодости своей Цезарь былъ одним изъ начальниковъ буйной аристократической молодежи, которая волновала Римъ оргіями и разными заговорами. Аристократъ по происхожденію, съ гордостью вычислявшій въ надгробномъ слов своей бабк своихъ громкихъ предковъ, производившій родъ свой отъ боговъ и царей, Юлій Цезарь былъ величайшимъ демократомъ древняго міра—онъ убилъ окончательно римскую аристократію въ самыхъ преданіяхъ ея, онъ унизилъ сенатъ до гладіаторскихъ упражненій, вывелъ всадниковъ на сцену въ презрительномъ для тогдашнихъ римлянъ званіи актеровъ, смялся надъ самыми святыми и великими преданіями римской исторіи, ввелъ въ сенатъ толпы иностранцевъ, людей, выключенныхъ изъ списка римскихъ гражданъ, но служившихъ ему врно въ его вражд съ сенаторами. Однимъ словомъ, ни одно изъ величайшихъ преданій римской жизни не остановило его насмшекъ и фактическихъ насилій. — Съ другой стороны, Юлій Цезарь облегчилъ бдственное положеніе провинцій, страдавшихъ подъ невыносимымъ ярмомъ римскихъ намстниковъ. Съ этого времени Римъ пересталъ быть главнымъ городомъ, провинціи перестали быть только средствами. Онъ, такъ сказать, разбилъ грань римской національности, вышедши самъ изъ нея. Объ его характер Светоній разсказываетъ такія черты, которыя приводятъ въ изумленіе даже Светонія, хотя принадлежащаго къ позднйшему періоду римской имперіи. Этотъ историкъ съ величайшимъ удивленіемъ разсказываетъ, что Цезарю недоставало духа предавать пытк рабовъ своихъ — вещъ самая обыкновенная для римскихъ аристократовъ,— что ему недоставало твердости отмстить шпіонамъ, которые предали его во время гоненія Суллы. Эта мягкость была совсмъ не въ римскихъ нравахъ. Цезарь не даромъ жилъ почти въ одно время съ началомъ христіанства. Смена его, зародышъ—лежитъ во времени Цезаря. Уже языческій элементъ побжденъ этимъ новымъ человкомъ, хотя этотъ новый человкъ еще носитъ много грязнаго, завщаннаго прежней жизнью римской республики. Въ смысл древности (убійцы Цезаря) дйствовали законно. И пороки и добродтели Цезаря были равно гибельны для порядка вещей, который они защищали… Весьма любопытно то обстоятельство, что у трупа Цезаря собрались съ плачемъ вс иностранцы, жившіе въ Рим. Евреи проводили цлыя ночи у праха его, дорожа имъ, какъ святынею. Это былъ первый изъ римскихъ гражданъ, который понялъ и отдалъ справедливость человческому достоинству другихъ національностей… Убійцы Цезаря тоже пали, защищая дло, осужденное на погибель, какъ благородныя жертвы убжденія, къ осуществленію котораго у нихъ не достало силъ’.
Въ слдующей затмъ характеристик Августа подчеркнуто его стремленіе возстановить римское національное начало.
‘Никакое время не наслаждалось такимъ благосостояніемъ, какъ первыя два столтія римской имперіи. Участь провинцій облегчилась, очень умно поставленная административная система связала части государства, недоставало одного внутренняго единства, религіознаго и національнаго. Августъ, стоявшій безконечно выше своихъ преемниковъ, воспитанный въ переворотахъ политическихъ, которые такъ быстро развиваютъ историческое разумніе,—понялъ тот-часъ страшный недостатокъ римскаго міра, отсутствіе связующаго, жизненнаго начала. И потому Августъ старался замнить такое начало возстановленіемъ той строгой нравственности, которою отличался древній Римъ. Онъ старался передать чистыя формы древней семейной римской жизни всмъ гражданамъ Рима.
Сюда принадлежатъ его законы противъ роскоши… и многія другія узаконенія. Но вс эти попытки остались безплодными. Римское семейство, какъ оно существовало во время республики, не могло возродиться въ эти времена,—ибо это древнее семейство римскаго міра, существенно отличное отъ семейства христіанскаго, было условлено всмъ политическимъ бытомъ Рима, опредлено юридически, въ безжалостныхъ отношеніяхъ между отцомъ и дтьми. Такое опредленіе было невозможно во времена Августа—жестокіе законы остались, но духъ исчезъ’.
По поводу Тиберія Грановскій спрашиваетъ: 3. ‘На чемъ основывалось могущество этого дряхлаго старика, отвратительной личности, никмъ нелюбимаго, даже не жившаго въ Рим, a изъ своего пустыннаго острова управлявшаго судьбами величайшаго государства цлаго міра?’ И онъ отвчаегь:
‘На страх. Въ римскомъ мір не осталось ни одного живого начала, которое могло бы связать разрозненныя цли. Разъединенный религіею, безъ національнаго единства, народъ былъ связываемъ только общимъ чувствомъ страха. Римляне столько же боялись императора, сколько императоръ—ихъ самихъ. Недоврчивость была взаимная’.
Характеристика деспота сотвтствуетъ изображенію тогдашняго римскаго (столичнаго) народа.
‘Калигула палъ подъ ударами двухъ центуріоновъ гвардейскихъ, побуждаемыхъ и личною ненавистью къ императору, и республиканскими воспоминаніями. Это былъ важный, торжественный моментъ въ жизни тогдашняго Рима. Сенатъ собрался немедленно, въ надежд возстановить республику. Народъ волновался, отчасти сожаля о Калигул. На эту развратную массу, plebs sordida (какъ называетъ ее Тацитъ), не падали удары деспотизма, она смотрла равнодушно на гибель благородныхъ людей, священныхъ преданій. Игры въ цирк и ежемсячныя раздачи хлба народу продолжались по прежнему. Калигула былъ щедре своихъ предшественниковъ и потому его любили низшіе классы народные… Сенатъ не усплъ въ своихъ намреніяхъ, уже несогласныхъ съ духомъ времени. Кром самихъ сенаторовъ никто не звалъ назадъ республики’.
Въ другомъ мст Грановскій говоритъ о народ.
‘Замчательна одна черта — глубокая любовь, которая осталась въ массахъ римскихъ къ Нерону. Впродолженіе 30 лтъ являлись безпрерывно самозванцы, принимавшіе имя Нерона, и однимъ этимъ именемъ двигавшіе цлыми народонаселеніями. И въ этомъ видно распаденіе древняго міра. Такія чудовища, какъ Неронъ, были любимы народомъ —ибо ихъ удары падали преимущественно на образованные, боле нравственные и боле благородные классы народные, нежели эта sordiba plebs, въ которой соединилось все, что было презрннйшаго и позорнйшаго въ тогдашнемъ мір’.
Но среди общаго паденія историкъ отмчаетъ задатки лучшаго будущаго:
‘Жизнь этихъ женщинъ (Мессалины и Агриппины) озаряетъ страшнымъ свтомъ внутренность домовъ римскихъ, семейную жизнь римской аристократіи. Въ цлой исторіи римской семьи не найдемъ примра такого чудовищнаго разврата,—a между тмъ, несмотря на это разрушеніе древней жизни, видимъ медленную работу и развитіе новыхъ началъ, хотя безсознательно, но могущественно проникающихъ въ новое общество. Независимо отъ христіанства являются они въ жизни— въ отмненіи жестокихъ поступковъ римскихъ господъ съ рабами, въ которыхъ досел законъ не признавалъ человческой личности. Клавдій, этотъ полоумный, пьяный правитель, издалъ первыя смлыя постановленія, которыми ограничивалась власть римскихъ господъ надъ рабами. Этими постановленіями у нихъ отнималось право по произволу наказывать рабовъ смертію. Господинъ, бросившій больного раба безъ призрнія, терялъ право на владніе этимъ рабомъ. Это было нововведеніе неслыханное. Если сличимъ эти постановленія съ прежними, то они покажутъ намъ, какой огромный путь совершило человчество отъ блестящихъ временъ римской республики до этого времени видимаго упадка, но существеннаго перехода къ новымъ требованіямъ. Въ этой нечистой и развратной сред выработывались т великія начала, въ которыхъ находится основаніе нравственнаго убжденія новаго времени,— провозглашены были т великія истины, которыя разъ навсегда сдлались неизмннымъ достояніемъ человчества. Он разумется были высказаны неясно, облечены въ тогдашнюю историческую форму, имъ надобенъ былъ длинный рядъ вковъ, чтобы быть разработанными и дойти до яснаго сознанія’.
Зародыши лучшаго обусловливались вліяніемъ стоической философіи.
‘При этомъ случа, надобно замтить начало новой, могущественной оппозиціи, развившейся изъ римской жизни противъ своеволія императорскаго. Мы видли, какъ вс элементы этой жизни, отдльно взятые, были безсильны и какъ разрознены въ интересахъ. Никакое нравственное начало не могло соединить народа къ одной общей цли. При (двухъ послднихъ?) императорахъ мы замтили въ сенат, въ войскахъ, — однимъ словомъ, въ рядахъ лучшихъ и могущественнйшихъ людей въ государств,—сильныя и смлыя обнаруженія негодованія. Это была уже не патріотическая попытка возстановить формы навсегда погибшія. Эта оппозиція вышла изъ совершенно другого начала, изъ стоической философіи, которая именно при Клавдіи и Нерон начала распространяться въ Рим. Эта философія, такъ высоко поставившая личное достоинство человка и въ тоже время учившая такому презрнію къ жизни и смерти, направлявшая человка къ практической дятелъности, была очевидно враждебной новому порядку вещей. Въ числ жертвъ Нерона находились преимущественно приверженцы стоической философіи, которая наконецъ одержала побду и взошла на престолъ въ лиц Антониновъ и Марка Аврелія.
‘Въ третьемъ столтіи мы видимъ, говоритъ Грановскій, на престол римскомъ нсколькихъ отличнйшихъ государей, въ которыхъ проснулся римскій духъ во всей своей энергіи и гордости, хотя они были отчасти иноземцы, усвоенные Римомъ. Римъ опирался на 32 легіона—такое войско, которому равнаго не могъ противопоставить ни одинъ народъ. Матеріальное благосостояніе Рима, хотя поколебленное, было еще велико. Отличные ученые являлись во всхъ отрасляхъъ знанія. Въ сенат засдали люди съ патріотическимъ чувствомъ, съ любовію къ добру. И между тмъ, несмотря на вс усилія императоровъ, отдльныхъ лицъ изъ сената, и реформы, которыя вс стремились къ одной цли,—эта цль осталась недостигнутою. Въ исторіи человчества есть такія несчастныя эпохи, въ которыя реформы не могутъ быть дломъ такъ называемаго правильнаго развитія, въ которыя между требованіями новаго времени и между требованіями и притязаніями уцлвшихъ историческихъ остатковъ — существуетъ противорчіе, которое можетъ быть уничтожено только насиліемъ. Такое насиліе совершено было въ древнемъ мір черезъ Германцевъ, въ XVIII в. черезъ французскую революцію’.
Къ опасности грозившей отъ германцевъ присоединилась и внутрення смута:
‘Усилія Максиміана, начавшаго царствовать съ 287 года, направлены были преимущественно противъ галльскихъ багаудовъ, у лтописцевъ подъ этимъ именемъ являются шайки крестьянъ и рабовъ, изъ которыхъ въ Галліи составилось многочисленное войско, грабившее безнаказанно города и провинціи. Это былъ новый врагъ, явный, не извн, a въ самомъ сердц общества,—плодъ, котораго смя давно лежало въ земл. Багауды были т низшіе классы общества, которымъ римскіе законы отказывали даже въ человческой личности и достоинств, которыхъ коснулись новыя идеи, наполнявшія атмосферу и высказанныя высочайшими умами тогдашняго времени, александрійскими философами и христіанскими проповдниками, и въ грубой матеріальной форм своей падшія въ народныя массы: это была идея эманципаціи общества’.
Дойдя до послдней четверти IV вка, т.е. до начала переселенія народовъ, Грановскій останавливаетъ свой историческій разсказъ для того, чтобы подвести общіе итоги.
‘Обыкновенно,— замчаетъ онъ,— время имперіи называется въ историческихъ сочиненіяхъ временемъ упадка. Конечно, относительно древняго міра это время считается временемъ старости, дряхлости, упадка, но, разсматривая его въ связи съ цлымъ историческимъ развитіемъ, оно является временемъ перехода и вырабатыванія новыхъ формъ. Въ это испорченное, несчастное время развились три начала, которымъ суждено было преобладать въ жизненномъ развитіи будущихъ временъ: 1) Административная монархія,— новое начало монархическое, развившееся въ римской имперіи. 2) Въ это время также древняя цивилизація, греческая и римская, составила одно цлое и получила возможность перейти къ намъ въ великихъ памятникахъ древней жизни. 3) Наконецъ, подъ снью Римской имперіи развилось христіанство’.
Затмъ Грановскій приступаетъ къ характеристик трехъ намченныхъ сторонъ внутренняго быта имперіи. Приводимъ выводъ, который извлекаетъ Грановскій изъ этой части своего изложенія:
‘Соображая все сказавное, увидимъ ясно, почему Римская имперія въ V столтіи такъ легко уступала натиску варваровъ. Въ ней не было ни одного элемента, который могъ бы быть поставленъ въ сопротивленіе имъ. Аристократія, которой члены засдали въ римскомъ и константинопольскомъ сенат, была немногочисленна…, она не могла играть никакой роли въ этомъ період переворотовъ. Чернь, которая могла быть вызвана въ дйствіе или вслдствіе сильнаго патріотизма, или вслдствіе религіознаго одушевленія, была лишена патріотизма и религіи. Какой патріотизмъ могъ оживить этотъ сборъ народовъ, механически связанныхъ, но чуждыхъ одинъ другому по нравамъ и самому языку. Въ такихъ обстоятельствахъ одинъ только средній классъ, совершенно усвоившій римскую цивилизацію, могъ выступить на поприще и спасти имперію, но его не было. Онъ былъ уничтоженъ, опозоренъ римскою системой податей и налоговъ. Вотъ въ какомъ стостояніи находилась Римская имперія въ то время, когда началось великое движеніе, именуемое переселеніемъ народовъ’.
Въ трехъ слдующихъ лекціяхъ Грановскій переходитъ къ характеристик языческой и христіанской литературы IV и V вковъ. Цль его въ этомъ отдл—показать, ‘какія идеи и формы достались изъ древней цивилизаціи IV-му и V-му столтіямъ,—идеи, которымъ суждено было быть проводниками древней цивилизаціи въ средніе вка’. Указавъ на различіе между латинскимъ образованіемъ запада и греческимъ образованіемъ востока имперіи, Грановскій начинаетъ затмъ свое изображеніе со слдующей общей характеристики:
‘Еще при Август все образованіе Римской имперіи приняло тотъ характеръ, который носитъ образованіе временъ птоломеевыхъ. Въ наук видимъ трудолюбивыхъ дятелей изслдователей, собирателей, творчество исчезло безвозвратно, исчезло также безкорыстное занятіе наукою, свободное домогательство истины. Конечно, и въ провинціяхъ римскихъ видимъ людей богатаго сословія, занимающихся наукою, но эти люди ушли, такъ сказать, въ науку отъ жизни, искали въ ней развлеченія, a не отвтовъ на высшіе запросы человческой жизни. Единственною сферой, гд духъ сохранялъ еще свою свободу, была, разумется, философія, которой главные представители въ древней исторіи были стоики. Мы уже говорили, въ какомъ отношеніи былъ стоицизмъ къ правительству и къ народу римскому, какъ изъ философской школы развилась политическая оппозиція, отпраздновавшая блистательную побду при МаркАвреліи, воспитанник этой философіи. Но это торжество стоической философіи было непродолжительно. Такимъ образомъ, философія осталась удломъ немногихъ избранныхъ и лучшихъ людей. Непосредственно посл Марка — Аврелія вступаютъ на престолъ лица совершенно другого образа мыслей, и вліяніе, которое имла философія на политическія дла въ первыя три четверти 2-го столтія, прекращается’.
Но философія продолжаетъ развиваться и вліятъ на римское общество. Приводимъ въ высшей степени характерный для Грановскаго отрывокъ заключающій въ себ изображеніе неоплатонизма:
‘Въ этомъ ничтожеств угасающей литературы, въ этомъ старческомъ бред вялаго общества была одна сторона, могущественная, сильная, въ которой сосредоточивалось все, что было глубоко понимающаго и сильнаго духомъ. Это была неоплатоническая александрійская философія… Неоплатоническую школу упрекаютъ въ отсутствіи самостоятельности, въ безсознательномъ смшеніи разнородныхъ элементовъ. Но неоплатоники приняли великую мысль органическаго развитія философіи, они поняли преемственность системъ философскихъ (изъ которыхъ каждая не выполняетъ совершенно цли философіи), поняли каждую систему, какъ одинъ моментъ въ исторіи философіи, не давая, впрочемъ, ни одной изъ нихъ конечнаго значенія. Они положили въ основаніе своихъ изслдованій творенія Платона, привлекаемые къ нему богатствомъ его философскаго воззрнія, но они связали его ученіе съ ученіемъ Пиагора и Аристотеля. Они не остановились и на этомъ, они вышли изъ сферы философіи въ сферу исторіи и религіи и здсь держались той же путеводной нити, везд слдовали они органическому развитію. Они приняли, что въ исторіи человчества все истекаетъ одно изъ другого. Съ этой высокой точки зрнія старались они объединить древнія религіи, показать, что въ каждой языческой религіи дано было откровеніе, что вс религіи древняго міра суть не что иное, какъ рядъ откровеній. И здсь, несмотря на всю глубину этого пониманія, они впали въ великое заблужденіе, глубокіе истолкователи предшествующихъ формъ, они съ ненавистью говорили о христіанств. Только отдльныя личности, вышедшія изъ этой школы, оцнили по достоинству христіанство. Но между тмъ ни одна философія не имла такого сильнаго вліянія на ученую форму христіанской догматики, какъ неоплатонизмъ. Противъ неоплатониковъ раздаются преимущественно два обвиненія. Одно, боле въ вид похвалы, принадлежитъ Cousin’у, который называетъ ихъ эклектиками и по образу ихъ хотлъ создать философскую систему во Франціи. По его мннію, они выбирали, склепывали свое ученіе изъ предшествующихъ системъ. Но въ этомъ обвиненіи нтъ ничего оскорбительнаго. Надобно понять, что есть лучшаго въ предшествующихъ философскихъ системахъ и какъ сшить разорванныя части. Каждая система невольно принимаетъ вс лучшіе элементы системъ предыдущихъ, отвергая (ихъ заблужденія). Другое обвиненіе, въ мір практическомъ, принадлежитъ Шлоссеру: оно состоитъ въ томъ, что неоплатоники просто мечтатели, оторвались совершенно отъ современной жизни и что въ ихъ философіи видимъ боязливое удаленіе отъ дйствительности, что они изъ сферы философіи перешли въ сферу мистицизма, проповдуя ученіе, странно поражающее воображеніе. Противъ этого обвиненія готовъ отвтъ. Я сказалъ, что платоническіе философы были самые глубокіе умы того времени. Гд же были великіе интересы, которые могли бы ихъ вызвать къ дятельносги? Они были загнаны въ науку и умозрніе пустотою современнаго вка. Съ негодованіемъ, съ отвращеніемъ отвернулись они отъ дйствительности, ничмъ не привлекавшей ихъ сочувствія. Отсюда происходятъ вс ихъ недостатки. Отвлекаясь отъ жалкой, нелпой дйствительности языческаго міра, они проповдывали такое презрніе къ ней и ко всему міру, что впали во вс крайности мистицизма. Они приписали духу человческому такую безконечную силу, были такъ сильно убждены въ глубокомъ владычеств духа надъ матеріей, что врили въ возможность подчинить явленія природы духу человческому. Отсюда ихъ суеврія, вра въ магію, волшебство, демонологія и т. д. Очевидно, это не что иное, какъ искаженіе благороднаго, истиннаго начала вры въ силу духа’.
Но не неоплатонизму принадлежитъ будущее, ахристіанству, торжеству котораго содйствуетъ Константинъ. Приводимъ отзывъ Грановскаго о Константин:
‘Мы не должны думать, чтобъ одно только религіозное врованіе и убжденіе сердца привели Константина къ такому смлому поступку. При совершенномъ отсутствіи общихъ интересовъ, напротивъ даже при враждебныхъ направленіяхъ, подъ которыми развивалась древняя жизнь, при разрозненности римскаго міра,—одна только христіанская партія составляла единое цлое, связанное внутреннимъ единствомъ убжденія и вншнею формой іерархіи, уже образовавшейся въ христіанской церкви. Это была единственная дружная и могущественная политическая партія, не говоря о высшемъ ея значеніи. Этимъ объясняется отчасти переходъ Константина къ христіанству и легкая побда его надъ всми противниками… Съ практическимъ стремленіемъ государственнаго мужа Константинъ соединялъ глубокое пониманіе современнаго вопроса’.
Сопоставимъ съ этимъ отзывомъ сужденіе объ Юліан, который напрасно пытается возстановить старое язычество:
‘Двухлтнее царствованіе Юліана иметъ всемірно-историческое значеніе, какъ реакція язычества противъ христіанства, какъ попытка возстановить старое время во всей его первобытной красот,—попытка тмъ боле замчательная, что во глав ея стоялъ человкъ, какъ Юліанъ,—личность высокая, чистая и благородная, не понявшая христіанскаго ученія, ибо оно дошло до него въ искаженномъ вид чрезъ жестокихъ, фанатическихъ наставниковъ. Юліанъ былъ глубоко оскорбленъ зрлищемъ придворныхъ интригъ, въ которыхъ участвовали епископы, высшіе сановники христіанской церкви, онъ былъ оскорбленъ формализмомъ, чуждымъ собственно современнымъ христіанскимъ понятіямъ, но внесеннымъ нкоторыми лицами того времени. Между тмъ его привлекала греческая наука, греческое искусство и гражданская жизнь Рима. Эту-то жизнь и науку онъ хотлъ возстановить. Юліанъ понялъ, какая тсная связь существуетъ между этою наукой и жизнью—и прошедшими религіями языческаго міра,—и хотлъ вызвать религію обратно въ жизнь. Но возстановить ихъ въ первобытномъ ихъ состояніи было невозможно, самые ученые язычники были уже иначе настроены. Стремленіе къ таинствамъ, къ мистеріямъ, которымъ отличается четвертый вкъ, должно было быть удовлетворено, и Юліанъ съ своими друзьями, софистами греческими, старался создать такую религію, или лучше амальгаму религій, которая бы удовлетворяла современнымъ требованіямъ и въ то же время вытснила христіанскія понятія—мысль безумная, которой результаты не пережили Юліана. Онъ вскор погибъ на войн съ персами,—послдній великій представитель языческаго Рима или, лучше сказать, всего древняго міра. Въ немъ соединились греческіе и римскіе элементы,—конечно, не въ той чистот, въ какой мы видимъ ихъ у Александра и Цезаря, но онъ стоитъ какъ бы на послднемъ рубеж языческаго міра. Въ немъ чистые элементы древней жизни не могли остаться нетронутыми новыми понятіями. Но все мы видимъ въ Юліан мучительную борьбу этихъ двухъ враждебныхъ началъ,— борьбу, которая высказывалась въ самой наружности его, по свидтельству св. Григорія Назіанзина. Язычники обвиняютъ въ его смерти христіанъ. Это обвиненіе столь же несправедливо, какъ и обвиненіе христіанами Юліана въ отравленіи Констанція. Въ немъ обличается только борьба партій, враждебныхъ и непримиряющихся’…