Очерки литературного движения после Белинского и Гоголя, Скабичевский Александр Михайлович, Год: 1888 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 35 минут(ы)

Очерки литературнаго движенія посл Белинскаго и Гоголя.

Глава I.

I — Слдуетъ ли ставить Гоголя во глав новаго періода литературы съ эстетической точки зрнія. II — равно и со стороны содержанія его произведеній. III — Картины старыхъ литературныхъ нравовъ. IV — Московскіе философскіе кружки 30-хъ годовъ, приведшіе къ полному измненію литературныхъ нравовъ. V — Типъ умственнаго развитія стараго періода. VI — Новый типъ умственнаго развитія. VII — Демократизація русской мысли, какъ основная идея новаго періода литературы.

Литературная эпоха, съ которою намъ придется имть дло въ этихъ статьяхъ, считается обыкновенно гоголевскимъ періодомъ нашей литературы, такъ какъ ее прямо и непосредственно ведутъ отъ Гоголя, который будто бы произвелъ полный переворотъ въ нашей беллетристик, создалъ такъ называемую натуральную школу, и литература наша до сего времени представляетъ прямыя послдствія этого переворота. И вотъ прежде всего слдуетъ намъ отршиться отъ этого предразсудка, который очень мшаетъ правильному пониманію характера и значенія послдней эпохи нашей литературы. Возникъ онъ какъ нельзя боле просто и естественно. Когда произведенія Гоголя обратили на себя всеобщее вниманіе и молодежь подъ вліяніемъ Блинскаго зачитывалась ими, въ числ этой молодежи находились и т многочисленные будущіе писатели, которые явились на литературное поприще въ теченіе 40-хъ годовъ. То новое, что эти писатели впослдствіи внесли въ нашу литературу, конечно, въ то время еще не существовало и никто его не предвидлъ. Произведенія Гоголя представлялись послднимъ словомъ литературы. Образы ихъ потрясали юныя сердца своею геніальностью и, вмст съ тмъ, исключительною отрицательностью вполн гармонировали съ мрачнымъ колоритомъ времени. Въ тоже время, Блинскій не переставалъ твердить, что съ Гоголя начинается новая эпоха нашей литературы, ршительный ея поворотъ на путь натурализма. И вотъ молодое поколніе 40-хъ годовъ мало-по-малу привыкло смотрть на Гоголя, какъ на единственнаго своего учителя, которому оно исключительно обязано всмъ своимъ литературнымъ достояніемъ.

Но если мы постараемся уяснить себ боле точно и опредленно, чмъ же собственно писатели 40-хъ годовъ и послдующіе были обязаны Гоголю, то мы должны будемъ придти къ заключенію, что вліяніе Гоголя на послдующую литературу далеко не было ни такимъ всеобъемлющимъ, ни такимъ исключительнымъ, какъ мы привыкли думать.

Если мы будемъ разсматривать вліяніе Гоголя съ одной эстетической точки зрнія, будемъ считать его родоначальникомъ натурализма въ Россіи, то намъ со всхъ сторонъ могутъ возразить: на какомъ основаніи угодно намъ начинать натурализмъ непремнно съ Гоголя, а не съ Пушкина? Чмъ же не натуральны Повсти Блкина, Капитанская дочка, Арапъ Петра Великаго, Графъ Нулинъ, Домикъ въ Коломн, наконецъ, хотя бы и Евгеній Онгинъ? Пушкинъ потому уже иметъ боле правъ считаться первымъ образцовымъ натуралистомъ въ Россіи, что онъ всесторонне Гоголя, у котораго лишь въ первыхъ вполн романтическихъ произведеніяхъ вы встрчаете положительные элементы жизни, въ позднйшихъ же — наиболе зрлыхъ — господствуютъ элементы отрицательные. Прямое вліяніе Гоголя поэтому на послдующихъ писателей только и видно тамъ гд у нихъ является комизмъ, юморъ. Но разв можно сказать, чтобы вс они были въ такой же степени юмористами, какъ Гоголь?

Въ томъ-то и дло, что натурализмъ является въ русской литератур вовсе не въ вид coup d’tat, внезапнаго открытія, принадлежащаго одному какому-нибудь писателю. Это не воинственный завоеватель, вторгшійся Богъ всть откуда и разомъ все перевернувшій кверху дномъ, а мирный колонизаторъ, постепенно, медленно и незамтно прокрадывавшійся въ нашу литературу въ продолженіе всей первой половины ныншняго столтія, и, притомъ, собственно говоря, не въ ору нашу, а и во вс европейскія. Всюду на знамени романтизма красовалось слово народность, а эта-то вотъ народность, въ связи съ различными демократическими вліяніями, обратила вниманіе писателей на жизнь маленькихъ людей, составляющихъ народныя массы, что и привело вс литературы прямо къ натурализму.

Замчательно, что и Блинскій, наиболе склонный производить натурализмъ исключительно отъ Гоголя, въ послднемъ своемъ обзор {Взглядъ на русскую литературу 1847 г., кн. XI, стр. 340.}, напротивъ того, первые задатки натурализма видитъ уже въ Кантемир, Фонвизин, Крылов, а тмъ боле въ Пушкин:

‘Наконецъ,— говоритъ онъ,— явился Пушкинъ, поэзія котораго относится къ поэзія всхъ предшествовавшихъ ему поэтовъ, какъ достиженіе относится къ стремленію. Въ ней слились въ одинъ широкій потокъ оба (идеальный и реальный), до того текшіе отдльно, ручья русской поэзіи. Русское ухо услышало въ ея сложномъ аккорд и чисто-русскіе звуки. Несмотря на преимущественно идеальный и лирическій характеръ первыхъ поэмъ Пушкина, въ нихъ уже вошли элементы жизни дйствительной, что доказывается смлостію, въ то время удивившею всхъ, ввести въ поэму не классическихъ итальянскихъ на испанскихъ, а русскихъ разбойниковъ,— не съ кинжалами и пистолетами, а широкими вожаки и тяжелыми кистенями, и заставить одного изъ нихъ говорить въ бреду про кнутъ и грозныхъ палачей. Цыганскій таборъ, съ оборванными шатрами между колесами телеги, съ пляшущимъ медвдемъ и нагими дтьми въ перекидныхъ корзинкахъ на ослахъ, былъ тоже неслыханною дотол сценою для кроваваго трагическаго событія. Но въ ‘Евгеніи Онгин’ идеалы еще боле уступили мсто дйствительности или, по крайней мр, то и другое до тою слилось во что-то новое, среднее между тмъ и другими, что поэма эта должна, по справедливости, считаться произведеніемъ, начало поэзіи нашего времени. Тутъ уже натуральность является не какъ сатира, не какъ комизмъ, а какъ врное воспроизведеніе дйствительности со всмъ ея и зломъ, со всми ея житейскими дрязгами, около двухъ или трехъ лицъ, охарактеризованныхъ или нсколько идеализированныхъ, выведены люди обыкновенные, но не на посмшище, какъ уроды, какъ исключенія изъ общаго правила, а какъ лица, составляющія большинство общества. И все это въ роман, писанномъ стихами!

‘Что же въ это время длалъ романъ въ проз? Онъ всми силами стремился къ сближенію съ дйствительностью, къ натуральности. Вспомните романы и повсти Наржнаго, Марлинскаго, Загоскина, Лажечникова, Ушакова, Вельтмана, Полеваго, Погодина. Здсь не мсто разсуждать о томъ, кто изъ нихъ больше сдлалъ, чей плавя былъ выше: мы говоримъ объ общемъ имъ, всмъ стремленіи — сблизить романъ съ дйствительностью, сдлать его врнымъ ея зеркаломъ’.

Такимъ образомъ, Гоголь является вовсе не такимъ новаторомъ, которые вводятъ нчто совершенно до нихъ небывалое и совершаютъ полный переворотъ въ судьбахъ литературы. Онъ повиновался лишь общему теченію развитія современной ему литературы и представляетъ одну изъ ступеней ея спуска изъ-за облачныхъ высотъ на почву дйствительности. Послдующіе же литераторы отнюдь не остановились на этой ступени, а пошли дале, не довольствуясь односторонностью, какою отличается натурализмъ Гоголя.

II.

Тмъ не мене, послдующіе писатели могли быть обязанными Гоголю относительно идейнаго содержанія его произведеній. Какъ ни геніаленъ смхъ Гоголя и какъ ни мтко осмивалъ онъ именно то, что было въ его время наиболе пошлаго и грязнаго на Руси, тмъ не мене, эта геніальная мткость была вполн инстинктивна и произведенія Гоголя поражаютъ отсутствіемъ какихъ-либо сознательныхъ идеаловъ, во имя которыхъ осмивалась бы дйствительность. Это смущало постоянно самого Гоголя, заставляя его прибгать къ разнымъ натянутымъ объясненіямъ внутреннихъ пружинъ своего смха, врод ‘незримыхъ міру слезъ’ или ‘страха грядущаго закона’. Наконецъ, въ Исповди своей онъ самъ признался откровенно, что своимъ смхомъ онъ просто-на-просто лечился отъ тоски, ему самому необъяснимой, и, чтобы развлекать себя, придумывалъ все смшное, что только могъ выдумать, вовсе не заботясь о томъ, зачмъ это, для чего и кому отъ этого выйдетъ какая польза. Лишь приступивши къ Мертвымъ душамъ, Гоголь впервые началъ задумываться надъ тмъ, зачмъ, къ чему это, что долженъ сказать собою такой-то характеръ, что должно выразить собою такое-то явленіе? Результатъ подобнаго законнаго стремленія осмыслить свой смхъ, найти для него разумныя основанія, былъ, какъ извстно, очень печаленъ для Гоголя: вслдствіе крайней скудости философскаго образованія, Гоголь началъ добиваться осмысленія своего творчества не путемъ усвоенія передовыхъ европейскихъ идей своего вка, а нравственнымъ самоуглубленіемъ, и запутался въ лабиринт мистико-аскетическихъ умствованій.

Теперь спрашивается, что же общаго съ Гоголемъ съ этой стороны вы найдете у всхъ послдующихъ за нимъ писателей? Отношеніе ихъ къ дйствительности отнюдь не носитъ такого характера художественной безцльности, какъ это мы видимъ у Гоголя, напротивъ того, они съ первыхъ своихъ шаговъ на литературномъ поприщ начали анализировать жизнь на основаніи вполн сознательныхъ и опредленныхъ идеаловъ, внушаемыхъ имъ различными вяніями ихъ вка. Нужно ли и прибавлять къ этому, что идеалы эти не имютъ ничего общаго съ тми мистико-аскетическими теоріями, въ которыхъ путался Гоголь.

Однимъ словомъ, Гоголя съ его геніальнымъ смхомъ и со всми его безсмертными твореніями отнюдь не слдуетъ ставить впереди новаго вка. Напротивъ того, имъ заканчивается вкъ старый, періодъ, съ одной стороны, выработки литературнаго языка и формъ, съ другой — перехода литературы съ почвы подражательности, риторичности и отвлеченности на почву народности, самобытности и реализма. Гоголь довершилъ эту вковую работу. Посл него осталась литература съ прекрасно выработаннымъ языкомъ, стихотворнымъ и прозаическимъ, вполн реальная и самостоятельная. Недоставало этой литератур лишь одного, чтобы быть въ истинномъ смысл этого слова европейскою: мало-мальски осмысленнаго, идейнаго содержанія, которое могло бы поставить ее вперср своего времени. Этимъ и объясняется, почему Пушкинъ, Лермонтовъ и Гоголь въ переводахъ на иностранные языки, поражая европейскихъ читателей своею геніальностью, въ то же время, далеко не въ такой степени удовлетворяли и увлекали, чтобы кому-либо пришло въ голову ставить ихъ во глав европейскаго движенія, какъ ставились нкогда Шиллеръ, Гте, Байронъ, впослдствіи Диккенсъ, Теккерей, В. Гюго, Ж. Зандъ, Бальзакъ, а нын ставятся и русскіе писатели — Тургеневъ, Л. Толстой, Достоевскій. На вышеозначенныхъ классиковъ нашихъ смотрли, какъ на писателей, при всей въ геніальности, мстныхъ, любопытныхъ, какъ первые проблески только что начавшагося пробуждаться русскаго національнаго генія. Людямъ, не предубжденнымъ противъ Россіи и всего русскаго, могли нравиться въ этнъ геніальныхъ проблескахъ неподдльная и горячая любовь къ родин, чуждая, въ то же время, патріотическаго ослпленія и національной кичливости до такого поистин героическаго нелицепріятія, что этимъ питателямъ ничего не стоило выставлять напоказъ самыя мрачныя стороны русской жизни, во-вторыхъ, кристальная нравственная свжесть и цльность, отсутствіе малйшей лжи, фальши, напыщенной риторики, идеально-честное, подвижнически-бережное отношеніе къ каждому произносимому слову. Но не находили европейцы одного въ произведеніяхъ русскихъ классиковъ, для нихъ самаго главнаго: тхъ великихъ идей и роковыхъ вопросовъ жизни, какіе волновали въ то время Европу, а гд и встрчались кое-какіе намеки на эти идеи и вопросы, то отношеніе къ нимъ поражаю или дтскою незрлостью, или легкостью поверхностнаго диллетантизма.

Мы нисколько не ставимъ въ вину этого недостатка нашимъ классикамъ. Онъ ни мало не мшалъ имъ стоять во глав русскаго общества, имть большое образовательное вліяніе на массу русскихъ читателей, младенчески-чуждыхъ всякаго умственнаго развитія и образованія и еще боле далекихъ отъ европейскаго движенія идей. Наконецъ, никогда потомство не забудетъ той великой и неоцненной заслуги, какую оказали наши литературные корифеи, создавъ литературный языкъ, формы и поставивши литературу на почву самобытности и реальности. Однимъ словомъ, они завщали своему потомству великолпный инструментъ, отлично приспособленный для разыгрыванія на немъ какихъ угодно величественныхъ и глубокомысленныхъ классическихъ симфоній. Недоставало только музыкантовъ, которые были бы способны умло и разумно воспользоваться этимъ инструментомъ. Музыканты эти не замедлили явиться, и съ нихъ-то собственно и начинается совершенно новая эпоха въ нашей литератур.

III.

И дйствительно, передъ нами является эпоха до такой степени новая, представляющая такой полный переворотъ во всхъ литературныхъ сферахъ, что мы видимъ не одно только внесеніе новаго содержанія въ художественныя произведенія, но полное измненіе всхъ литературныхъ нравовъ и отношеній.

Старые литературные нравы отражали до извстной степени патріархальныя понятія, господствовавшія въ обществ нашемъ въ XVIII и до половины XIX столтій. Вплоть до 50-хъ годовъ въ литературномъ мір существовала своя табель о рангахъ, свое мстничество и ревностное чинопочитаніе. Во глав литературы издревле господствовалъ особеннаго рода Олимпъ, на которомъ возсдали, въ вид литературныхъ боговъ, писатели первой величины, каждый со своею свитой. Затмъ слдовали писатели второстепенные, третьестепенные и т. д. вплоть до журнальнаго плебса, пресмыкающагося въ самомъ низу, пишущаго ради презрнныхъ денегъ, корыстныхъ барышей и чуждыхъ поэтому того высшаго литературнаго благородства и безкорыстія, которыя, казалось, свойственны лишь особаго рода избранникамъ.

Но, съ презрніемъ смотря на честно заработанныя литературнымъ трудомъ деньги, олимпійцы, въ то же время, были очень падки на подачки свыше. Они упорно держались стараго покровительственнаго режима и поэтому старались вращаться въ великосвтскихъ кругахъ, проникать по возможности въ придворныя сферы и всячески заискивать у сильныхъ міра, добиваясь то пенсіи, то уплаты долговъ, то какой-либо льготы. Это, конечно, обязывало, и олимпійцы лишь къ маленькимъ смертнымъ вопіяли:

‘Подите прочь, какое дло

Поэту мирному до васъ?’

Что же касается меценатовъ, то, конечно, къ нимъ подобныя гордыя восклицанія не могли относиться. Напротивъ того, приходилось быть тише воды, ниже травы.

Въ литературномъ отношеніи олимпійцы составляли особенное общество, негласное и неорганизованное, но, все-таки, представлявшее изъ себя нчто врод академіи изящной словесности. Вс они были связаны другъ съ другомъ узами боле или мене короткой дружбы. Старшіе покровительствовали младшимъ, поощряли ихъ и споспшествовали ихъ успхамъ мудрыми старческими совтами, младшіе благоговли передъ старшими, поклонялись имъ, внимали ихъ наставленіямъ и ликовали, когда старшіе пріобщали ихъ къ своему олимпійскому сонму. И дйствительно, тутъ было изъ-за чего ликовать: пока олимпійцы не приближали къ себ писателя и не возвышали до себя, нечего было и думать попасть въ число олимпійцевъ. Журналы могли сколько угодно расхваливать какого-нибудь своего любимца и признавать въ немъ хоть всемірнаго генія, какъ, напримръ, Сенковскій сдлалъ это съ Кукольникомъ. Писатели, врод, напримръ, Загоскина и Марлпискаго, могли пріобртать самую огромную популярность, но всего этого было недостаточно, чтобъ они длались въ глазахъ публики олимпійцами, пока послдніе сами не провозглашали его своимъ. И, наоборотъ, разъ избранникъ достоинъ этой чести, никакіе критическіе перуны не могли поколебать его репутаціи: олимпіецъ былъ неуязвимъ. Надеждинъ могъ писать какіе угодно злые памфлеты на Пушкина, на Гоголя могла ополчиться цлая рать критиковъ, начиная съ братьевъ Полевыхъ и кончая Сенковскимъ и Булгаринымъ, но это нимало не вело къ уменьшенію ихъ литературнаго величія.

Нельзя сказать, чтобы въ литератур того времени не было направленій, лагерей партій, стремившихся проводить т или другіе литературные принципы и вступавшихъ изъ-за нихъ въ ожесточенную борьбу. Такъ, карамзинисты боролись съ шишковистами, романтики — съ классиками. Но вся эта борьба велась преимущественно въ сред журнальнаго плебса. Олимпійцы если и принимали въ ней участіе, то лишь въ молодые годы, платя дань юности, впослдствіи же, съ лтами, они обыкновенно каялись въ своихъ полемическихъ подвигахъ, какъ въ грхахъ молодости, и все боле и боле замыкались въ гордыхъ снжныхъ вершинахъ своего недоступнаго Олимпа. Одинъ только Пушкинъ, слишкомъ живой и горячій для такой замкнутости, постоянно нарушалъ святость Олимпа, то разражаясь злою эпиграмой на какого-нибудь Булгарина, то вдругъ предпринявшій изданіе Современника, т.-е. ршившійся вмшаться въ толпу журнальной черни, хотя, по правд сказать, журналъ вышелъ вполн олимпійскій, какъ по своей великосвтской чопорности и сухости, такъ и по самой цли возвратить критику снова въ руки малаго избраннаго кружка писателей, уже облеченнаго уваженіемъ и довренностью публики.

Стремясь, такимъ образомъ, снова взять въ свои руки критическое законодательство, которое нкогда, главнымъ образомъ, сосредоточивалось на Олимп, въ 30 же годы начало замтно выскальзывать изъ рукъ олимпійцевъ, послдніе не подозрвали, что часъ ихъ пробилъ. Они ратовали, главнымъ образомъ, противъ той безпутной, пристрастной и гаерской критики, которая воцарилась тогда въ петербургской журналистик и преимущественно на страницахъ Библіотеки для Чтенія, но, въ то же время, и не замчали, какъ, совершенно въ сторон отъ нихъ и вн ихъ вднія, росла огромная сила, готовившаяся упразднить ихъ гордый Олимпъ, и росла эта сила въ тхъ самыхъ утлыхъ и жалкихъ по вншнему виду московскихъ журнальчикахъ, каковы были Телескопъ и Молва, о которыхъ Гоголь въ своей передовой критической стать въ No 1 Современника (О движеніи журнальной литературы въ 1834 и 1845 годахъ) отозвался съ чисто-олимпійскимъ пренебреженіемъ.

IV.

Эта новая, грядущая сила представлялась въ теченіе 30 годовъ въ вид никому невдомыхъ трехъ философскихъ кружковъ молодежи: кружка Сазонова, Станкевича и Киревскихъ. Кружки эти то сходились, то расходились между собою и, наконецъ, къ началу 40 годовъ слились въ два окончательно сплотившіеся лагеря — петербургскій лагерь западниковъ, группировавшійся вокругъ Блинскаго, и лагерь московскихъ славянофилловъ, во глав которыхъ стояли братья Киревскіе, Аксаковы и Хомяковъ.

Кружки эти, собственно говоря, и не думали враждовать съ олимпійцами, подкапываться какъ-либо подъ ихъ авторитетъ. Напротивъ того, критики обоихъ лагерей относились съ большимъ уваженіемъ къ корифеямъ русской литературы, особенно къ Пушкину и Гоголю. Послдній, какъ мы выше говорили, былъ поставленъ даже во глав новаго литературнаго движенія. По самымъ своимъ существованіемъ кружки водворяли совершенно новые и небывалые въ литератур порядки. Они вполн уподоблялись тмъ молодымъ побгамъ, которые ростутъ сами по себ, не ломая и не уничтожая старыхъ сучьевъ, но, въ то же время, невольно, въ силу своей молодой энергіи, стягиваютъ къ себ вс соки дерева и старымъ сучьямъ остается только сохнуть и отпадать отъ ствола. Такъ точно и новые литературные кружки начали притягивать къ себ вс молодыя силы. Начиная съ 40-хъ годовъ, вс вновь появлявшіеся сильные таланты (а какъ много появилось ихъ въ теченіе 40-хъ годовъ) уже не заискиваютъ знакомства у оставшихся въ живыхъ олимпійцевъ (Жуковскаго, Крылова, Гоголя), не стремятся сблизиться съ ними, не нуждаются въ ихъ совтахъ, не добиваются отъ нихъ посвященія въ олимпійцы, и лишь при встрчахъ издали наблюдаютъ ихъ, какъ оставшіеся еще въ живыхъ рдкіе экземпляры вымирающей породы, врод какихъ-нибудь зубровъ Бловжской пущи,— и между тмъ, какъ эти зубры сходятъ одинъ за другимъ въ могилы, молодые писатели теперь литературныхъ связей ищутъ въ сближеніи съ представителями тхъ или другихъ журнальныхъ кружковъ. Вмсто прежняго іерархическаго порядка, литературный міръ начинаетъ представлять собою теперь федерацію литературныхъ лагерей. Литературныя силы группируются вокругъ журналовъ, которые стремятся быть не одними уже альбомами первостепенныхъ произведеній или сборниками энциклопедическихъ свдній, а проводить то или другое направленіе. Замчательно, что публика является настолько уже созрвшею, что начинаетъ требовать отъ журналовъ направленія: по крайней мр, журналы безъ направленія или съ направленіемъ непопулярнымъ теряютъ возможность имть много подписчиковъ, какіе бы беллетристическіе шедевры ни помщали они на своихъ страницахъ. Такъ, посл смерти Пушкина печально влачилъ существованіе безжизненный и вялый Современникъ подъ редакціею Плетнева и, конечно, постепенно угасъ бы, если бы Некрасовъ въ 1847 году не взялъ его въ свои руки. Библіотека для Чтенія, посл своего эфемернаго успха въ 30-хъ годахъ, въ теченіе 40-хъ и 50-хъ существовала на счетъ горсти привычныхъ подписчиковъ, которые съ каждымъ годомъ отставали одинъ за другимъ. Москвитянинъ, органъ славянофильскаго лагеря, долженъ былъ прекратиться въ 1855 году. Одни Отечественныя Записки первенствовали въ продолженіе всхъ 40-хъ годовъ, благодаря тому, что вокругъ этого журнала группировался наиболе вліятельный и популярный кружокъ Блинскаго, сосредоточивавшій въ себ все передовое движеніе 40-хъ годовъ.

Въ то же время, литература сдлалась силою вполн самостоятельною и независимою. Ее теперь могли сдерживать, подавлять, но потеряли всякую возможность пользоваться мало-мальски талантливыми и вліятельными представителями ея, привлекая ихъ на свою сторону соблазнами земныхъ благъ. Гоголь былъ послднимъ могиканомъ, посл котораго покровительственный режимъ окончательно рушился. Каждый мало-мальски дорожащій своею репутаціей писатель началъ считать главною основой литературной чести ничего не получать за свои произведенія, кром полистной журнальной платы и выручки изъ продажи отдльныхъ изданій.

Вмст съ тмъ, писателей начали цнить не по одной ихъ даровитости, но также и по врности знамени. Въ 20-ые годы не было и слда чего-либо подобнаго. Были писатели, уважаемые за таланты или личныя качества, образованность, умъ, доброту, были презираемые за противуположныя свойства. Но даже и такіе, которые очень горячо увлекались политикой своего времени, рзко отдляли эти увлеченія отъ литературнаго дла и въ литератур были самыми скромными служителями музъ, въ то же время, они не только не требовали, чтобы ихъ литературные собратія раздляли ихъ политическія убжденія, но доходили до такой неразборчивости, что допускали въ свой кругъ людей столь сомнительныхъ, какъ Гречъ, Булгаринъ и т. п.

Полевой въ своемъ Московскомъ Телеграф представилъ первые задатки оцнки писателей, принимая въ соображеніе не одну степень талантливости и эстетическія достоинства произведеній, но также и политическую репутацію. Такъ, при всхъ похвалахъ, расточаемыхъ Пушкину, онъ, насколько возможно, довольно прозрачно проводилъ, ту мысль, что Пушкинъ уже не тотъ, что былъ, и, нападая на его стремленія къ великосвтскости, намекалъ ясно на т новыя оффиціальныя связи и отношенія, которыя завязались у Пушкина посл 1826 года.

Въ продолженіе 30-хъ годовъ былъ тоже довольно рзкій примръ всеобщей ненависти и презрнія, которыя питало большинство мало-мальски порядочныхъ литераторовъ къ Гречу, и Булгарину, хотя нужно замтить при этомъ, что ненавидли и презирали ихъ не какъ политическихъ враговъ, не за ихъ направленіе, а за пресмыкательство и наушничество — качества чисто-нравственныя.

Во всякомъ случа, представленные нами факты являются единичными и исключительными. Какъ мало, въ то же время, люди стараго воспитанія и закала думали о честности и врности своему знамени, можно судить по тому, что тотъ же Полевой, который нападалъ на Пушкина, впослдствіи не считалъ для себя постыднымъ якшаться съ Гречемъ и Булгаринымъ, да еще удивлялся, за что Блинскій негодуетъ на его литературное поведеніе.

Совсмъ не то мы видимъ съ наступленіемъ 40-хъ годовъ: литературная честность и врность убжденіямъ вмняются въ такую священную обязанность каждому мало-мальски порядочному литератору, что безъ нихъ немыслимою длается литературная репутація.

Это радикальное измненіе всхъ литературныхъ нравовъ и отношеній въ 40-ые годы зависло вполн отъ того новаго духа, новыхъ идей и литературныхъ требованій, какіе внесли въ литературу философскіе кружки 30-хъ годовъ.

Но чтобы уразумть то новое идейное содержаніе, какимъ преисполнились люди 40-хъ годовъ, надо заглянуть назадъ и посмотрть, что представляли собою въ умственномъ отношеніи люди прежнихъ поколній, подобно тому, какъ то же самое мы сдлали въ предыдущемъ параграф съ литературными нравами.

Сказать, чтобы люди прежнихъ поколній были необразованные и круглые невжды и чтобы мысль ихъ непробудно спала, было бы большимъ заблужденіемъ. И въ прежніе годы, во вторую половину XVIII вка и первыя три десятилтія XIX, встрчались люди очень образованные, стоявшіе, повидимому, въ одномъ уровн съ передовыми людьми Европы, и тамъ вы встртите и консерваторовъ, и либераловъ, и скептиковъ, и мистиковъ, стоитъ вспомнить только такія личности, какъ Радищевъ, Мордвиновъ, Тургеневъ, Муравьевъ, кн. Одоевскій, вспомнить молодые годы Пушкина и его друзей. Можно даже сказать, что по своей начитанности люди конца прошлаго и начала ныншняго столтія превышали вс позднйшія поколнія вплоть до нашихъ дней. Въ то время не искали еще умственной пищи исключительно въ однихъ журналахъ и газетахъ, какъ это весьма многіе длаютъ нын, и поэтому не было такой большой помщичьей усадьбы, въ которой не встрчалось бы обширной библіотеки, заключающей въ себ всю мудрость XVIII вка. Между тмъ, старики, люди временъ очаковскихъ и покоренья Крыма, собирали эти библіотеки, молодежь вплоть до пушкинскаго поколнія училась по книгамъ, какія въ этихъ старинныхъ ддовскихъ книгохранилищахъ находила. Такимъ образомъ, до самыхъ 30-хъ годовъ главная основа образованія почти у всхъ передовыхъ людей нашего отечества заключалась во французской философіи эпохи энциклопедистовъ. И дйствительно, со временъ Фонвизина и до Пушкина включительно, вы вирте броженіе однхъ и тхъ же идей, одинъ и тотъ же характеръ и типъ мышленія: поверхностный скептицизмъ, основанный боле на остроуміи вольтеровскаго характера, чмъ на глубин мысли, сенсуализмъ, какъ послднее слово морали, и боле или мене ярый либерализмъ въ вид неопредленныхъ, туманныхъ и совершенно безпочвенныхъ порываній къ свобод. Впослдствіи ко всему этому присоединился байронизмъ, разцвтшій на почв того же раціонализма XVIII вка, какъ антитезъ его, въ вид разочарованія въ томъ необузданномъ восторг, съ какимъ въ XVIII столтіи праздновали торжество человческаго разума.

Но, какъ бы ни оказался несостоятельнымъ раціонализмъ прошлаго столтія, все-таки, на Запад, на своей родной почв, онъ имлъ то важное преимущество, что былъ весьма почтеннымъ результатомъ трехсотлтней тяжкой работы европейской мысли, упорно стремившейся свергнуть съ себя средневковыя традиціи, и это было дйствительно торжество разума, хотя и не такое безусловное, какъ это казалось современникамъ Вольтера и Руссо.

У насъ т же самыя идеи являлись не результатомъ сложныхъ умственныхъ процессовъ, а принимались на вру въ вид готовыхъ модныхъ, отвлеченныхъ формулъ, которыми боле забавлялись, какъ дти, и щеголяли, какъ денди, чмъ заботились о примненіи ихъ къ жизни. Поэтому такъ легко и разставались съ ними наши передовые люди, съ лтами приходившіе обыкновенно къ убжденію, что все это боле ничего, какъ молодыя бредни. Но не одни лта играли здсь роль, достаточно бывало малйшаго толчка въ жизни, чтобы идеи, болтавшіяся въ голов безъ всякой органической, а часто и логической связи, сразу выскакивали изъ нея, и тогда обнажался дтскій умъ, совершенно не привыкшій къ малйшему самостоятельному философско-научному анализу, пробавлявшійся готовыми традиціонными формами. На мсто дешеваго и взятаго на-прокатъ скептицизма являлся боле или мене мрачный мистицизмъ. Сенсуализмъ смнялся суровымъ аскетизмомъ или же праотеческою домостроевскою моралью,— отъ эфемернаго либерализма въ свою очередь не оставалось и слда. Жажда спасительныхъ реформъ и сознаніе общественныхъ недостатковъ уступали мсто кичливому самодовольству кваснаго патріотизма. Карамзинъ, такимъ образомъ, изъ поклонника Руссо превращался въ приверженца крпостнаго права, свободолюбивый Пушкинъ писалъ Бородинскую годовщину, Клеветникамъ Россіи и доказывалъ, что русскимъ крпостнымъ живется несравненно лучше, чмъ англійскимъ рабочимъ. Многіе изъ самыхъ смлыхъ либераловъ 20-хъ годовъ подъ старость длались святошами, или же, возвысившись по лстниц почестей, обращались въ свирпыхъ и безпощадныхъ гонителей малйшихъ признаковъ свободомыслія.

VI.

Совершенно иное видимъ мы въ философскихъ кружкахъ 30-хъ годовъ. Нмецкія метафизическія системы, явившіяся въ конц прошлаго и начал ныншняго столтій, имли то преимущество, что представляли собою новые процессы свжихъ умовъ, сильно возбужденныхъ предшествовавшимъ движеніемъ, но не успвшихъ еще дойти до конечныхъ результатовъ этого движенія въ вид освобожденія отъ средневковыхъ традицій. Это было какъ нельзя боле по плечу нашимъ соотечественникамъ, умы которыхъ были еще боле свжи и нетронуты. Нмецкая метафизика, исподволъ освобождая эти двственные умы отъ традицій, безъ всякихъ рискованныхъ скачковъ и крутыхъ спусковъ, въ то же время, пріучала ихъ къ самостоятельной работ. Метафизическія системы нельзя было принятъ въ вид опредленныхъ афоризмовъ. Надъ однимъ усвоеніемъ ихъ надо было поломать голову. Но и вполн усвоившіе ихъ имли дло не съ какими-либо готовыми аксіомами и формулами, а, собственно говоря, съ орудіями мысли, посредствомъ которыхъ предлагалось обсуждать и анализировать окружающую жизнь.

Но какъ ни благотворно было это увлеченіе юнаго поколнія 40-хъ годовъ нмецкою философіей, само по себ оно было далеко еще не достаточно. Съ одною нмецкою философіей ужамъ нашихъ передовыхъ людей долго пришлось бы бродить по метафизическимъ лабиринтамъ, и самое большее, чего они могли бы добиться, это выхода, въ конц-концовъ, на свтъ и свжій воздухъ реальнаго положительнаго мышленія, обоснованнаго естественно-научными знаніями. Конечно, такой выходъ не замедлилъ бы открыться подъ вліяніемъ такихъ свтлыхъ западно-европейскихъ умовъ, каковы Контъ, Милль, Бокль, Дарвинъ и пр., какъ это и произошло на самомъ дл въ 60-ые годы, но, во всякомъ случа, это движеніе страдало бы крайнею односторонностью. Наши передовые люди 40-хъ годовъ и послдующихъ, при всхъ успхахъ ихъ въ общемъ міросозерцаніи, рисковали бы остаться индифферентными въ вопросахъ общественныхъ, что мы и нын замчаемъ у нкоторыхъ естествоиспытателей к мыслителей Западной Европы.

Но рядомъ съ нмецко-философскимъ неотразимо дйствовало на юное поколніе 40-хъ годовъ другое движеніе, господствовавшее преимущественно на французской почв и имвшее характеръ исключительно общественный. Это была полная и радикальная переработка тхъ раціоналистическихъ политическихъ формулъ, какія были завщаны XVIII столтіемъ. Формулы эти хотя и представлялись идеально-совершенными и логически-неопровержимыми, тмъ не мене, были крайне отвлеченными и потому разбились при первомъ столкновеніи съ суровою дйствительностью, которая оказалась слишкомъ неподатливою, чтобы сразу уложиться въ нихъ. Роговая мечта XVIII вка объ основаніи раціональныхъ общественныхъ связей на свободныхъ договорахъ исчезла, какъ дымъ. Оказалось, что какія ни изобртай прекрасные договоры и какъ ихъ ни усовершенствуй, независимо отъ нихъ и часто совершенно вопреки жизнь продолжаетъ течь въ своихъ издревле проложенныхъ руслахъ, слпо повинуясь своимъ историческимъ традиціямъ.

Это сознаніе, явившееся результатомъ тяжкихъ опытовъ и разочарованій, привело къ убжденію, что недостаточно однхъ вншнихъ реформъ, допускающихъ подъ блестящею наружностью все ту же отжившую ветошь, необходимо, чтобы вс общественныя отношенія были переработаны въ своихъ основаніяхъ. И вотъ начался тщательный, кропотливый анализъ всхъ основъ общественной и индивидуальной жизни,— безпощадный, разлагающій философско-научный анализъ, о которомъ и не мечталъ XVIII вкъ. Возникъ цлый рядъ роковыхъ и существенныхъ вопросовъ, ршеніе которыхъ оказалось тождественно гамлетовскому быть или не быть. Таковы были вопросы: дтскій — о воспитаніи здороваго и сильнаго поколнія, семейный — объ основаніи семьи на началахъ любви и довріи, вмсто прежнихъ страха, принужденія и самодурства, женскій — освобожденіе женщинъ отъ гражданскаго и имущественнаго безправія, а надъ всми этими вопросами господствовалъ вопросъ объ увеличеніи народнаго благосостоянія.

Вс умы Европы до такой степени были поглощены этими вопросами, что разршенія ихъ начали требовать не только отъ административныхъ сферъ, политическихъ трибунъ, университетскихъ каедръ и ученыхъ кабинетовъ, но и отъ художественныхъ студій. Требованіе, чтобъ искусство участвовало въ общей работ вка, отвчая на вс животрепещущіе вопросы жизни, возникло въ Европ не въ вид какой-либо отвлеченной и праздной теоріи, принадлежавшей представителямъ юной Германіи въ оппозицію олимпійству Гте или французскимъ романтикамъ школы Виктора Гюго. Оно одновременно возникаетъ во всей Европ и, прежде всего, осуществляется практически, а затмъ уже возводится въ теорію тенденціознаго искусства. Въ самомъ дл, возьмите всхъ выдающихся писателей XIX вка: Шатобріана, Ламартина, Беранже, В. Гюго, Жоржъ. Занда, Гейпе, Гуцкова, Ауербаха, Шпильгагена, Байрона, Шелли, Диккенса, Теккерея, Джоржа Элліота и пр.,— вс они являются тенденціозными и каждое произведеніе ихъ глубоко проникнуто тревожными вопросами своего времени.

VII.

Могло ли это всеобщее и могучее движеніе, охватившее всю Европу, остаться безъ вліянія на наши молодые умы, которые были теперь и возбуждены, и достаточно подготовлены философскимъ развитіемъ къ серьезному проникновенію вопросами, увлекавшими Европу? Къ тому же, наша передовые и мыслящіе люди имли то преимущество передъ западно-европейскими, что въ Европ на каждомъ шагу встрчались такія чудеса наукъ, искусствъ, промышленности и культуры, которыя до нкоторой степени оправдывали дйствительность и мирили съ нею. Наша же дйствительность и вообще была не очень приглядна, въ 40-е же и 50-е годы лежала особенно тяжкимъ гнетомъ на всхъ мало-мальски мыслящихъ людяхъ. Какимъ бы вопросомъ ни увлекались они, въ окружающей жизни они встрчали массу діаметрально противуположнаго мало-мальски гуманнымъ и просвщеннымъ требованіямъ. Смшно было и мечтать о поднятіи уровня народнаго благосостоянія въ виду крпостнаго права, закрытыхъ судовъ, винныхъ откуповъ и т. п. или о новыхъ педагогическихъ медодахъ, когда дтей продолжали счь и все воспитаніе основывалось на развращающемъ страх и отупляющей долбн и т. п.

Философско-научный анализъ жизни при такихъ условіяхъ принялъ въ передовыхъ кружкахъ нашего общества еще боле интензивный, ршительный и безпощадно-послдовательный характеръ, чмъ на Запад. Русскимъ людямъ нечего было жалть, сохранять, не передъ чмъ останавливаться. И вотъ началась такая полная переработка всхъ идеаловъ индивидуальныхъ и общественныхъ, такое ршительное развнчиваніе всхъ романтическихъ призраковъ и успокоительныхъ иллюзій, такое, въ то же время, горячее проникновеніе идеями народнаго блага, такое самоотрицаніе и такое искреннее, слезное покаяніе въ вковомъ зл, лежавшемъ на совсти интеллигенціи, что поистин ничего подобнаго до сихъ поръ не представляла еще исторія человческаго рода.

Все это движеніе и весь этотъ анализъ со всми тни тревожными вопросами, которые были подняты въ 40-е годы, укладываются въ одно слово, вполн опредляющее ихъ во всей ихъ сложности и въ томъ внутреннемъ дух, который проникалъ ихъ. Слово это — демократизація русской мысли или, еще точне, проще и опредленне, возвращеніе къ народу.

И дйствительно, слова народность, народъ, народное благо, народные идеалы въ конц 40-хъ годовъ сдлались самыми популярными въ литератур и начали употребляться на каждомъ шагу не однимъ какимъ-либо кружкомъ, а, какъ увидимъ ниже, въ одинаковой степени сдлались завтными лозунгами всхъ литературныхъ лагерей. Правда, каждый кружокъ по-своему понималъ народные идеалы и по-своему стремился къ нимъ, но, во всякомъ случа, считалъ это своею святою обязанностью. Явились даже и такіе писатели, которые безсознательно подчинялись духу времени и невольно выражали въ своихъ произведеніяхъ все т же идеи, которыя волновали ихъ современниковъ, и сами не отдавая себ въ этомъ отчета. Въ то же время, степенью проникновенія этими самыми идеями начало опредляться достоинство писателей: такъ, т изъ нихъ, которые оставались чужды общему теченію или шли противъ него умышленно, теряли всякое значеніе и вліяніе, не пользовались ни малйшимъ уваженіемъ, или же встрчали общее враждебное отношеніе къ себ.

Нужно ли и говорить о томъ, что при этомъ всеобщемъ увлеченіи вопросами жизни не могло быть и рчи о чистомъ искусств. Уже въ 1842 году Блинскій торжественно провозгласилъ:

‘Духъ нашего времени таковъ, что величайшая творческая сила можетъ только изучить на время, если она ограничатся ‘птичьимъ пніемъ’, создастъ себ свой міръ, же имющій ничего общаго съ историческою и философскою дйствительностью современности, если она вообразитъ, что земля недостойна ея, что ея мсто на облавахъ, что мірскія страданія и надежды не должны смущать ея таинственныхъ ясновидній и поэтическихъ созерцаній. Произведенія такой творческой силы, какъ бы ни громадна была она, не войдутъ въ жизнь, не возбудятъ восторга и сочувствія ни въ современникахъ, ни въ потомств… Съ однимъ естественнымъ талантомъ недалеко уйдешь, талантъ иметъ нужду въ разумномъ содержаніи, какъ огонь въ масл для того, чтобы не погаснуть… Свобода творчества легко согласуется съ служеніемъ современности: для этого не нужно принуждать себя писать на темы, насиловать фантазію, для этого нужно только быть гражданиномъ, сыномъ своего общества и своей эпохи, усвоить себ его интересы, слить свои стремленія съ его стремленіями, для это нужна симпатія, любовь, здоровое практическое чувство истины, которая не отдляетъ убжденія отъ дла, сочиненія отъ жизни…’

Изъ тирады этой вы можете ясно видть, что дло шло здсь вовсе не въ подчиненіи литературы какимъ-либо узкимъ партіоннымъ тенденціямъ. И свобода творчества, и художественныя требованія оставались неприкосновенными. Но, не довольствуясь ими, Блинскій требовалъ, чтобы русская литература была естественно и непроизвольно преисполнена живаго, философско-научнаго содержанія, то-есть требовалъ именно того, чего русской литератур до той поры недоставало.

Заявленіе подобнаго требованія въ 1842 году мы можемъ поэтому считать сигналомъ ко вступленію нашей литературы въ новый періодъ ея развитія. Начались 40-ые годы, въ которые новое литературное движеніе въ теченіе, какихъ-нибудь 7—8 лтъ совершило такое быстрое развитіе и такъ укоренилось, что его не могли уже заглушить и уничтожить мрачные годы послдующей реакціи. Въ конц 40-хъ годовъ мы видимъ, что русская мысль окончательно начинаетъ выходить изъ метафизическихъ сумерекъ на свтъ и свжій воздухъ реализма, что еще боле осмысливаетъ и усиливаетъ и анализъ общественной жизни, и проникновеніе народными интересами, появляется цлый рядъ молодыхъ, талантливыхъ беллетристовъ, проникнутыхъ, какъ мы увидимъ ниже, совершенно новымъ духомъ. Въ то же время, и публицистика, и критика совершаютъ первыя попытки пойти дале по новому пути: являются политико-экономическія статьи В. Милютина въ передовыхъ журналахъ и критическія В. Майкова. Въ литературныхъ обозрніяхъ начинаютъ раздаваться многознаменательные возгласы врод нижеслдующихъ:

‘Самое важное характеристическое явленіе современной жизни заключается въ сильномъ стремленіи общества къ матеріальнымъ интересамъ. Вещественное благосостояніе человка занимаетъ умы всхъ сословій. Удобство земнаго существованія, повсюдное довольство — вотъ главный вопросъ, вопіющая забота нашего вка. Метафизическая эпоха германской жизни кончилась, вниманіе и надежды обратились къ требованіямъ общественной жизни, которой нечего длать въ холодной отвлеченности философскихъ системъ, первенство принадлежитъ наукамъ общественнымъ, интересы дйствительности должны быть разлиты по всему обществу и застрахованы обществомъ, и главная задача науки показать законы равномрнаго распредленія блага по всмъ классамъ, опредлить разумныя начала, постоянныя правила общественнаго богатства. При такомъ движеніи ума не остается праздною и неподвижною и критика. Она измняетъ свою точку зрнія сообразно своему расположенію или непріязни, съ чисто-эстетической арены она ступила въ другія пространства, не стсняясь одною сферой художественнаго творчества, не имя дло съ цлымъ твореніемъ жизни, вмнила себ въ обязанность смотрть на произведенія словесныя съ той стороны, которою они соприкасаются съ общественнымъ бытомъ, ея цль — оцнить литературную дятельность въ отношенія къ общественнымъ вопросамъ’.

Все это вы найдете въ январской книжк Отечественныхъ Записокъ за 1848 годъ, но уже въ феврал журналъ этотъ сразу получаетъ иной характеръ, иное содержаніе. Вышеприведенная тирада была, такимъ образомъ, какъ бы предсмертнымъ завщаніемъ исходящихъ 40-хъ годовъ, которое передали они грядущему десятилтію. Но не скоро 50-мъ годамъ пришлось исполнить это завщаніе. Все движеніе, такъ быстро и широко раскинувшееся, было сразу парализовано и остановлено на многіе годы.

Глава II.

I — Общая картина реакціи 50-хъ годовъ и давленіе ея на литературу. Безцвтность и безхарактерность всхъ органовъ печати. Исчезновеніе направленій. Кочующіе писатели. II — Преобладаніе въ журналахъ спеціальныхъ научныхъ статей и мелочныхъ библіографическихъ изысканій. III — Сказочная великосвтская беллетристика. Барышническая полемика. Отсутствіе общественной сатиры. IV — Бюрократическіе оппортунисты въ литератур, ихъ идеалы и преобладаніе въ журналистик 50-хъ годовъ. V — Петербургскіе критики 50-хъ годовъ: А. В. Дружининъ, С. С. Дудышкинъ, П. В. Анненковъ, какъ представители оппортунистовъ. Общій характеръ этой критики. Выдержки изъ статей Дружинина. VI — Забвеніе всхъ завтовъ 40-хъ годовъ. Отрицаніе критики Блинскаго и натуральной школы. Культъ Пушкина. Возвращеніе къ теоріи чистаго искусства. VII — Вторженіе тхъ же взглядовъ и на страницы Современника. Выдержки изъ статьи П. В. Анненкова.

Посл бурнаго 1848 года мрачная реакція безразсвтною ночью на многіе годы воцарилась надъ всею Европой, и въ особенности надъ Россіей. Въ то время, какъ въ Европ реакція эта была прямымъ результатомъ разочарованія въ возможности сразу переработать жизнь на тхъ разумныхъ и справедливыхъ основаніяхъ, о которыхъ мечтали въ продолженіе 30-хъ и 40-хъ годовъ, въ Россіи, гд никакихъ попытокъ къ подобной переработк не предпринималось, реакція получила характеръ слпаго ретроградства и той панической свтобоязни, при которой въ каждой самостоятельной и свжей мысли начали подозрвать опасное покушеніе на разрушеніе всхъ основъ.

Такъ какъ мы пишемъ не исторію Россіи вообще, а лишь литературнаго движенія ея посл 1848 года, то мы не имемъ нужды останавливаться на всхъ подробностяхъ этой реакціи, и считаемъ достаточнымъ ограничиться однми общими и крупными чертами, необходимыми для уясненія того характера, который приняла въ это время литература.

Это было гоненіе не на какую-либо партію, ученіе, а на мысль вообще, на какое бы то ни было движеніе ея. Кром оффиціально утвержденныхъ идей и понятій, все остальное отрицалось огуломъ и безъ всякаго разбора. Съ этою цлью были закрыты философскія каедры во всхъ университетахъ, остальные предметы были подвергнуты самому строгому контролю, причемъ отъ профессоровъ начали требовать не только того, чтобъ они ни слова не произносили сверхъ установленныхъ нрограммъ, но чтобы, вмст съ тмъ, были самыми усердными проводниками все тхъ же оффиціальныхъ идей и взглядовъ. Въ то же время, было крайне ограничено и доведено до послдняго минимума число учащихся въ университетахъ.

Надъ литературою нависла цлая сть цензуръ. Кром общихъ цензурныхъ комитетовъ, каждое министерство цензуровало статьи, касающіяся его. А надъ всми этими цензурами возвышался грозный бутурлинскій комитетъ, который наблюдалъ за дйствіями всхъ прочихъ цензуръ и каралъ не только новыя прегршенія, но и инквизиторски изслдовалъ старыя, совершонныя Богъ всть когда, въ опасеніи, какъ бы не были допущены новыя изданія вредныхъ книгъ, давно уже пропущенныхъ цензорами, и бъ прежніе годы не отличавшимися снисходительностью.

Сдавленная въ самыхъ тсныхъ тискахъ всхъ этихъ цензуръ, обязанныхъ, не ограничиваясь явнымъ смысломъ статей, проникать въ тайныя намренія авторовъ и докладывать объ этихъ намреніяхъ высшему начальству, литература сразу утратила богатое идейное содержаніе, какое мы видли въ конц 40-хъ годовъ, совершенно обезцвтилась и обезличилась. Словно по какой-то безпощадно-злой ироніи судьбы, едва было провозглашено на страницахъ журналовъ, что первенство принадлежитъ наукамъ общественнымъ и что критика должна оцнивать литературную дятельность въ отношеніи къ общественнымъ вопросамъ, именно общественныхъ-то вопросовъ и было запрещено касаться литератур, хотя бы мелькомъ и косвенно. Дошло до того, что не допускали не только критическое отношеніе къ общественнымъ порядкамъ или правительственнымъ распоряженіемъ, но не дозволяли толковать обо всемъ томъ хотя бы въ самомъ одобрительномъ и хвалебномъ дух.

Это безусловное запрещеніе всякой публицистики особенно сильно отразилось на газетной пресс, которая едва влачила свое существованіе въ вид жалкихъ сренькихъ листочковъ Сверной Пчелы . Булгарина, С.-Петербургскихъ Вдомостей Очкина, Полицейскихъ Вдомостей, Русскаго Инвалида и Московскихъ Вдомостей Захарова. Вс эти газеты выходили безъ передовыхъ статей и политическихъ корреспонденцій, довольствуясь сообщеніемъ опубликованныхъ правительственныхъ распоряженій и безцвтными фельетонами, трактующими о кондитерскихъ, гуляньяхъ, и извстіями о рдкихъ случаяхъ обыденной жизни, врод бабы, разршившейся тройнями.

Столь же измнились и журналы — и Отечественныя Записки Краевскаго, и Современникъ Некрасова, и Библіотека для Чтенія Сенковскаго, и славянофильскій Москвитянинъ и пр. Въ предъидущей глав мы указали, какъ на одну изъ самыхъ существенныхъ особенностей новаго періода литературы, на образованіе литературныхъ лагерей и требованіе отъ журналовъ направленія. Но въ 50-е годы журналы вновь принимаютъ характеръ безцвтныхъ и безхарактерныхъ сборниковъ, ничмъ почти не отличаясь одни отъ другаго, тмъ боле, что многіе изъ сотрудниковъ являются у нихъ общіе. Прежде всего, конечно, беллетристы и поэты, Григоровичъ, Писенскій, Потхинъ, Полонскій, Фетъ, Щербина и пр., начали печататься разомъ во всхъ органахъ, не обнаруживая ни малйшаго пристрастія ни къ одному изъ нихъ. Но не одни беллетристы и поэты, всегда отличавшіеся до извстной степени индифферентизмомъ къ журнальнымъ направленіямъ, перекочевывали изъ одного журнала въ другой,— примру ихъ слдовали и критики, несмотря на то, что по самой профессіи своей, являясь представителями того или другаго литературнаго лагеря, они должны были бы сосредоточивать свою дятельность въ одномъ какомъ-либо орган, такъ, мы видимъ, что выдающіеся критики того времени: Дружининъ, Аксаковъ, Ап. Григорьевъ — постоянно кочуютъ изъ одного органа въ другой, или же участвуютъ разомъ въ нсколькихъ.

II.

Приведеніе всхъ органовъ печати къ одному ординарному уровню безцвтныхъ сборниковъ зависло, конечно, прежде всего, отъ удаленія съ литературной арены всхъ тхъ наиболе выдававшихся и сильныхъ мыслію и талантами дятелей, которые стояли во глав движенія 40-хъ годовъ. Блинскій лежалъ въ могил и самое имя его не допускалось цензурою упоминать въ печати, Герценъ былъ за границей, Грановскій то хандрилъ и путался въ туманныхъ философскихъ рефлексіяхъ, то мирился съ жизнью путемъ разныхъ компромиссовъ, В. Милютинъ ушелъ въ сферу чистой науки. Изъ молодыхъ писателей въ свою очередь весьма многіе выбыли изъ строя, и, притомъ, такія могучія силы, какъ Щедринъ, . Достоевскій, Плещеевъ. Но самая главная причина безцвтности журналовъ лежала, конечно, въ полной невозможности обсудить мало-мальски животрепещущій вопросъ и провести свжую мысль.

Поневол, вмсто живыхъ публицистическихъ статей, журналы начали наполняться теперь необъятно-длинными, сухими и спеціальнйшими учеными трактатами, мсто которыхъ никакъ не въ литературныхъ, а въ какихъ-либо спеціальныхъ органахъ. Это называлось на журнальномъ язык того времени придавать органу дловую и научную солидность. И вотъ вс журналы старались перещеголять одинъ другой этою тяжеловсною [солидностью. Наиболе тщеславились своею научностью Отечественныя Записки, на страницахъ которыхъ помщались такія ученйшія вещи, какъ Домашній бытъ русскихъ царей Заблина, Сибирскія лтописи XVI и XVII столтій, филологическій разборъ перевода Жуковскаго Одиссеи, съ приложеніемъ греческаго текста, или разборъ латинскаго руководства Греча профессора Фрейтага и пр. Но и Современникъ, на который редакція Отечественныхъ Записокъ смотрла свысока, какъ на журналъ легковснаго дилетантизма, въ свою очередь не уступалъ Отечественнымъ Запискамъ къ помщеніи спеціальнйшихъ научныхъ статей, врод отрывковъ изъ исторіи Соловьева, трактата о рыболовств, критическихъ статей по поводу химической диссертаціи ‘о вс пая висмута’ и т. п.

Рядомъ съ тмъ въ критическихъ сферахъ на первый планъ выступала библіографія, начались кропотливыя изслдованія о мелкихъ фактикахъ жизни тхъ или другихъ давно сошедшихъ въ могилу писателей, врод Тредьяковскаго или Богдановича. Вотъ какъ характеризуетъ эту библіографоманію Добролюбовъ:

‘Начали дорожить каждымъ малйшимъ фактомъ біографія и даже библіографіи. Гд первоначально были помщены такіе-то стихи, какія въ нихъ были опечатки, какъ он измнены при послднихъ изданіяхъ, кому принадлежитъ подпись А. или В. въ такомъ-то журнал или альманах, въ какомъ дом бывалъ извстный писатель, съ кмъ онъ встрчался, какой табакъ курилъ, какіе носилъ сапоги, какія книги переводилъ во заказу книгопродавцевъ, на которомъ году написалъ первое стихотвореніе,— вотъ важнйшія задачи современной критики, вотъ любопытные предметы ея изслдованій, споровъ, сожалній… Цлыми годами труда самаго кропотливаго не добывалось ровно никакихъ результатовъ: публику душили ссылками на NoNo и страницы журналовъ, давно отжившихъ свой вкъ, а она часто и не знала даже, о чемъ (идетъ дло. Мы помнимъ, какъ лтъ пять тому назадъ двое ученыхъ — старый и молодой — ожесточенно ратовали другъ противъ друга за то, какъ нужно произнести одинъ стихъ Пушкина: на четыре стороны или стороны, помнимъ, какъ двое молодыхъ ученыхъ глумились другъ надъ другомъ изъ одного вздорнаго стихотворенія съ подписью Д—гъ, не зная, кому приписать его — Дельвигу или Дальбергу. Да мало ли что можно вспомнить изъ того времени, въ томъ же безвредномъ! род, какъ будто вызванномъ отчаяніемъ скуки. И ничего не ‘вышло изъ утихъ споровъ, изслдованій и открытій…’)

Такою плодотворною дятельностью занимались въ то время H. М. Лонгиновъ, Геннади, П. П. Гаевскій, А. А. Галаховъ, П. В. Анненковъ. Дятельность послдняго, впрочемъ, въ качеств библіографа, значительно выдляется по своимъ результатамъ сравнительно съ прочими вышеозначенными современниками его. Плодомъ этой кропотливой дятельности было вышедшее въ 1855 году изданіе полнаго собранія сочиненій Пушкина, въ которомъ впервые появилась масса произведеній, бывшихъ дотол неизвстными и напечатанныхъ прямо съ рукописей, и былъ приложенъ цлый томъ матеріаловъ для біографіи Пушкина.

III.

Беллетристика въ свою очередь значительно спала съ тона и далеко не оправдывала тхъ ожиданій, какія возлагались на нее въ конц 40-хъ годовъ. Въ свое время мы укажемъ на то, какъ отразилась реакція 50-хъ годовъ на дятельности выдающихся писателей того времени. Здсь же мы замтимъ лишь, что не произведенія этихъ выдающихся писателей (Тургенева, Гончарова, Писемскаго и пр.), довольно рдкія въ то время, стояли на первомъ план въ журналахъ 50-хъ годовъ, не они возбуждали сенсаціи и длали подписку, а совершенно особеннаго рода беллетристика, исключительно принадлежавшая этому времени и вполн его характеризующая. Это были безконечно длинные романы съ весьма сложными, запутанными и сказочными сюжетами, главные герои которыхъ являлись великолпными представителями столичнаго или провинціальнаго свта, отличались изящными манерами, модными костюмами, гордою и мрачною душой a la Печоринъ и непреклонною энергіей въ покореніи женскихъ сердецъ. Въ созданіяхъ подобныхъ романовъ сказывалось, съ одной стороны, вліяніе французской беллетристики, преимущественно Александра Дюма-отца и Евгенія Сю, съ другой же — это была традиція 30-хъ годовъ, марлиновщина и соллогубовщина, подавленныя на время критикою Блинскаго и теперь возродившіяся въ нсколько обновленномъ вид, сообразно измнившимся требованіямъ времени. Въ Современник поставщиками такихъ романовъ являются Некрасовъ въ сообществ съ Станицкой (Авд. Як. Панаевой) и производятъ такіе лубочные романы, какъ Три страны свта и Мертвое озеро. Въ Отечественныхъ Запискахъ мы видимъ В. Зотова съ его безконечными романами, врод, напримръ, Стараго дома, тянувшагося годы и дйствіе котораго, начиная съ петровскихъ временъ, черезъ рядъ поколній, постепенно достигаетъ современности. Представителями же подобнаго рода беллетристики слдуетъ считать Вонлярлярскаго, романы котораго изъ великосвтской жизни, въ стил Евгенія Сю, печатались въ разныхъ журналахъ того времени. Рядомъ съ нимъ поризались на поприщ того же великосвтскаго романа гр. Ростопчина, Евг. Туръ, Дружининъ и пр.

Наконецъ, слдуетъ отмтить еще одну особенность журналистики того времени: эти самые журналы, которые утратили почти всякое различіе одинъ отъ другаго, сплошь наполненные сухими, квази-научными статьями и безконечными сказочными романами, лишенные, въ то же время, всякой возможности проводить какое бы то ни было направленіе, тмъ не мене, вели между собою самую ожесточенную полемику, причемъ особенная вражда господствовала между Отечественными Записками и Современникомъ, равно какъ между петербургскими органами въ качеств западниковъ и Москвитяниномъ, выразителемъ славянофильскаго лагеря. Но вся эта полемика, конечно, не имла и тни какого-либо идейнаго содержанія. Это было одно безсодержательное зубоскальство и хихиканье, полное слпаго пристрастія и беззастнчиво-открытаго барышничества. Весь вопросъ шелъ, главнымъ образомъ, о томъ, чтобы переманить другъ отъ друга подписчиковъ. Это называлось на журнальномъ язык того времени осенній походъ, заключавшійся въ томъ, что около подписныхъ мсяцевъ каждый журналъ начиналъ пересмивать недостатки своего соперника и выставлять свои преимущества, причемъ рчь шла не объ идеяхъ и взглядахъ, а выставлялись на видъ такія погршности противниковъ, какъ неправильныя выраженія, плохой переводъ, опечатки и т. п.

Нужно ли и говорить о томъ, что о мало-мальски солидной и глубокой общественно-политической сатир не могло быть и помышленія въ т времена. Единственными представителями сатиры этой эпохи являются Ин. Панаевъ со своими фельетонами въ Современник подъ заглавіемъ Замтки новаго поэта и Дружининъ, помщавшій въ С.-Петербургскихъ Вдомостяхъ и Современник ‘Путешествіе Чернокнижникова по петербургскимъ дачамъ’. Это была сатира нравовъ, обличавшая такіе мелкіе недостатки частныхъ людей, какъ суетность, фатовство, житье сверхъ средствъ, или бдствія петербургскихъ дачниковъ въ борьб со стихіями. Въ 1854 г. въ Современник появился особенный сатирическій отдлъ Литературный ералашъ, въ которомъ выступили три поэта: гр. Алексй Константиновичъ Толстой, Алексй Михайловичъ Жемчужниковъ и Владиміръ Михайловичъ Жемчужниковъ подъ вымышленнымъ именемъ Кузьмы Пруткова съ его пародіями и афоризмами, но стоитъ лишь прочитать эти произведенія сатирической музы 50-хъ годовъ, вышедшія въ 1884 году отдльнымъ изданіемъ, чтобъ убдиться, какую безсодержательно-плоскую буффонаду представляла подобная сатира.

IV.

Но было бы ошибочно предполагать, что измельчаніе литературы зависло исключительно отъ однихъ цензурныхъ условій. Въ самомъ обществ было достаточное количество реакціонныхъ элементовъ, и когда люди, сильные духомъ, смлые и послдовательные мыслью, сошли съ литературнаго поприща, литературу заполонили особеннаго рода оппортунисты, словно спеціально созданные реакціей для того уровня, къ которому была приведена журналистика, и которые не только не тяготились тяжелымъ положеніемъ печати, а, напротивъ того, какъ сыръ въ масл катались при установившихся порядкахъ, въ послдовавшемъ же движеніи литературы и мысли представляли собою не малый тормазъ. Это были люди, пропитанные до мозга костей духомъ петербургскаго бюрократизма. Повидимому, они представляли изъ себя безукоризненно передовыхъ прогрессистовъ и либераловъ, западниковъ, гонявшихся за послднимъ словомъ европейской цивилизаціи, и реалистовъ, ратовавшихъ за трезвую мысль, основанную на самыхъ положительныхъ данныхъ. Но либерализмъ ихъ не шелъ дале поверхностнаго англоманства, увлеченіе западнымъ прогрессомъ — дале восхищенія чудесами европейской промышленности въ вид желзныхъ дорогъ, электрическихъ телеграфовъ и селько-хозяйственныхъ машинъ, реализмъ ихъ вполн осуществлялся въ практической философіи дядюшки Адуева, въ отрицаніи на ряду съ романтическими фантазіями и порывами какихъ бы то ни было безкорыстныхъ увлеченій. Весь идеалъ ихъ заключался въ умнь къ 5.0 годамъ нажить кругленькій капитальчикъ, въ комфорт, умренности, аккуратности и солидности во всхъ жизненныхъ отправленіяхъ и чопорной великосвтскости, а иногда и хлыщеватаго дендизма, подъ личиною развитія чувства изящнаго. Идеалъ этотъ вы можете встртить въ масс беллетристическихъ произведеній того времени. На каждомъ шагу являлся передъ вами тщеславящійся своею честностью администраторъ, неподкупный ревизоръ и слдователь во фрак съ иголочки, съ безукоризненно-свтскими, изящными манерами и нжнымъ сердцемъ, наклоннымъ пылать неизмнною страстью, но и въ самомъ разгар этой страсти неспособный выйти изъ заграницъ великосвтской чопорности и допустить какой-нибудь необузданный порывъ. Таковъ, напримръ, герой повсти Дружинина Поленька Саксъ.

‘Часто думаю я,— говоритъ о немъ героиня,— любитъ ли кого-нибудь этотъ человкъ? На до свадьбы, ни посл не сказалъ онъ мн открыто, что онъ хоть сколько-нибудь въ меня влюбленъ. ‘Любовь моя не на словахъ, а въ жизни’,— говаривалъ онъ нсколько разъ. Чтобъ онъ сталъ цловать мои руки, чтобъ онъ становился на колни… fi donc!— отъ этого изомнется рубашка на груди, запачкается платье. Является онъ ко мн не иначе, колъ во фрак или сюртук,— tir quatre pingles,— верх дерзости, если онъ осмлятся надть лтнее пальто, вмсто фрака!’

Еще ниже въ той же повсти мы видимъ, что Константинъ Саксъ даже и такія служебныя обязанности, которыя вовсе не требуютъ парада, исполняетъ не иначе, какъ во фрак (и конечно ужъ въ бломъ галстук, прибавимъ мы отъ себя), заставляя просителей и подчиненныхъ подолгу дожидаться, пока совершаетъ онъ свой туалетъ.

Вотъ этой-то сред бюрократическаго оппортунизма и обязана была журналистика 50-хъ годовъ и педантически-сухою ученостью, и библіографическою мелочностью, и безъидейностью. Литераторы подобнаго рода увлекались въ своей дятельности единственнымъ побужденіемъ составить литературную карьеру и побольше написать, чтобы побольше получить.

Въ предъидущей глав мы говорили, что въ основ новаго литературнаго періода лежала идея возвращенія къ народу, демократизаціи русской мысли и жизни. Все это было предано полному забвенію оппортунистами съ ихъ узко-буржуазными и бюрократическими идеалами. Между тмъ, они господствовали въ петербургской литератур, давали тонъ всему и были главными судьями новой беллетристической школы, и если только не совратили ее съ пути, на который направилъ ее Блинскій, то благодаря лишь тому, что среди нихъ не было ни одного столь талантливаго критика, который подчинилъ бы беллетристовъ своему вліянію. Не если критики, созданные петербургскою литературною средой того времени, и не отличались ни сильными талантами, ни вліяніемъ, тмъ не мене, они представляютъ такой своеобразный характеръ, что мы считаемъ не лишнимъ закончить эту главу ознакомленіемъ съ ихъ взглядами и критическими методами.

Во глав петербургской критики того времени стояли А. В. Дружишь, Ст. Сем. Дудышкинъ и П. В. Анненковъ. Изъ нихъ, впрочемъ, Дудышкинъ, завдывавшій редакціею Отечественныхъ Записокъ, писалъ рдко и мало, Анненковъ, занимавшійся боле библіографіей, чмъ критикой, помщалъ свои статьи въ разныхъ журналахъ тоже не особенно часто, и одинъ Дружининъ является передъ нами наиболе виднымъ представителемъ критики того времени, такъ какъ велъ постоянный критическій фельетонъ подъ заглавіемъ Письма иногороднаго подписчика о русской журналистик въ такомъ видномъ журнал, какъ Современникъ, начиная съ 1848 по 1854 годъ.

Читая статьи и фельетоны этихъ критиковъ, и особенно Дружинина, тщетно вы будете искать въ нихъ какихъ-либо руководящихъ принциповъ и критеріевъ, между тмъ, еще разъ повторяемъ, они имютъ вполн опредленный и своеобразный характеръ, благодаря которому они должны были очень нравиться тмъ петербургскимъ бюрократическимъ оппортунистамъ, представителями которыхъ были они въ литератур.

Въ самомъ дл, вы представьте только себ петербургскаго либеральнаго администратора, который вечеромъ, въ свободный часъ отъ служебныхъ обязанностей и преферанской пульки, въ комфортабельномъ кабинет, полулежа у пылавшаго камина, занимался перелистываніемъ послднихъ книжекъ журналовъ и пробгалъ беллетристическія новости. Изъ каждой прочитанной повсти онъ выносилъ свои сужденія, не лишенныя иногда я остроумія, и мткости, и здраваго смысла. Но разв эти сужденія касались того внутренняго смысла, который таился въ прочитанномъ произведеніи,— того духа, который его проникалъ? Ни чуть не бывало: все дло ограничивалось выдержанностью или невыдержанностью того или другаго характера, стованіемъ на недостатокъ вншней занимательности, чмъ такъ отличаются французскіе романисты и до чего русскимъ далеко, или же насмшками надъ претензіей беллетриста выводить свтскихъ людей, не имя ни малйшаго понятія объ истинной свтскости, и т. п. Именно подобнаго рода сужденіями отличаются вс критическіе статьи и фельетоны того времени, и особенно Дружинина.

Возьмемъ для примра дв-три выдержки. Такъ, въ 1850 году была напечатана въ апрльской книжк Отечественныхъ Записокъ повсть Тургенева Дневникъ лишняго человка. Казалось бы, на какія серьезныя и важныя размышленія должна была бы вызвать мало-мальски живаго критика эта мрачная повсть, особенно въ общемъ мрачномъ колорит того времени и, притомъ, подъ свжимъ впечатлніемъ перваго чтенія, и вдругъ мы читаемъ слдующій отзывъ Дружинина въ его четырнадцатомъ письм:

‘Повсть эта принадлежитъ къ самымъ слабымъ произведеніямъ автора Записокъ охотника. Это одна изъ тхъ повстей, которыя никогда не дочитываются до конца и о которыхъ два-три любителя выражаются съ глубокомысленнымъ видомъ: ‘это собственно не повсть, а психологическое развитіе’. Г. Тургеневъ слишкомъ уменъ, чтобы написать вещь совершенно скучную, и человкъ, со вниманіемъ прочитавшій его послднее произведеніе, найдетъ въ немъ нсколько мыслей, живописныхъ описаній, но не боле. Мы въ послднее время такъ уже привыкли къ психологическимъ развитіямъ, съ разсказамъ ‘темныхъ’, ‘праздныхъ’, ‘лишнихъ’ людей, къ запискамъ мечтателей и ипохондриковъ, мы такъ часто съ разными, боле или мене искусными, нувелистами загадывали въ душу героевъ больныхъ, робкихъ, загнанныхъ, огорченныхъ, вялыхъ, что ваша потребности совершенно измнились. Мы не хотимъ тоски, не желаемъ произведеній, основанныхъ на болзненномъ настроеніи духа, если бы самъ авторъ Обермана воскресъ и написалъ намъ новый романъ въ этомъ род, сомнваюсь, чтобы такой романъ былъ дочитанъ до конца… даже до конца первой главы. Г. Тургеневъ, владя замчательною способностью къ психологическому анализу, любитъ подмчать въ каждомъ изъ своихъ героевъ стороны слабыя, раздражительныя, болзненныя. Эта особенность, употребленная въ мру, помогла ему обрисовать прекрасный характеръ Вилицкаго въ Холостяк, и очень эффектно проявилась въ одномъ изъ Разсказовъ охотника, если не ошибаюсь, въ Гамлет Щигровскаго узда. Дневникъ лишняго человка построенъ весь на этой особенности и оттого повсть слаба, однообразна, утомительна’.

Затмъ, разсказавъ содержаніе повсти, Дружининъ приходитъ къ слдующему выводу:

‘Прочитавъ съ довольно унылымъ чувствомъ повсть г. Тургенева, я задумался надъ этою повстью одного изъ любимыхъ моихъ писателей. Мн захотлось разгадать одну изь главныхъ причинъ той мелочности, въ которую впала наша беллетристика за послднія пять или шесть лтъ,— мелочности, непонятной въ то самое время, когда наша ученая словесность быстро движется впередъ и когда каждый изъ русскихъ журналовъ каждый мсяцъ представляетъ своимъ читателямъ по одной, по дв замчательныхъ статей серьезнаго содержанія (sic). Думая о причинахъ этой мелочности, я пришелъ къ двумъ убжденіямъ: первое, что сатирическій элементъ, какъ бы блистателенъ онъ ни былъ, не способенъ быть преобладающимъ элементомъ въ изящной словесности, и второе, что наши беллетристы истощили свои способности, гоняясь за сюжетами изъ современной жизни’.

Не удивляйтесь дикости всхъ этихъ сужденій и будьте уврены, что вс петербургскіе администраторы того времени, начиная съ надворныхъ и гончая дйствительными тайными совтниками, повторяли буквально т же изреченія: и что надоли имъ вс эти иппохондрики въ нашей беллетристик, и что мы не хотимъ тоски, и что беллетристика измельчала, и что причина этому — преобладаніе сатиры и погоня за современными сюжетами и т. п.

Въ томъ же году, въ No 21 Москвитянина, была напечатана не мене многознаменательная повсть Писемскаго Тюфякъ. Къ этой повсти Дружининъ отнесся гораздо благосклонне, причемъ особенно понравился ему языкъ дйствующихъ лицъ, обладающій, по его мннію, ‘тою бойкостью и оригинальностью, которая такъ очаровательна въ романахъ господина Вельтмана’. Въ заключеніе же довольно поверхностнаго и казеннаго разбора Дружининъ замчаетъ вдругъ, на этотъ разъ въ угоду даже не самимъ надворнымъ совтникамъ, а ихъ женамъ и дочерямъ, что въ повсти Писемскаго мало вншней занимательности, и это онъ ставитъ въ вину автору. ‘Беллетристу,— говоритъ онъ,— калъ бы талантливъ онъ ни былъ, нечего бгать отъ живыхъ сценъ, движенія, даже таинственности и эффектовъ: онъ пишетъ не для однихъ диллетантовъ, уже охлажденныхъ къ романамъ и при чтеніи занимательнаго разсказа говорящихъ: ‘лучше Монте-Кристо не выдумаешь, любезный другъ!’ и т. д.

VI.

Однимъ словомъ, вс великіе завты Блинскаго были забыты. Точно какъ будто этихъ самихъ будущихъ критиковъ, своихъ преемниковъ, подразумвалъ Блинскій, когда въ своемъ литературномъ обозрніи за 1847 годъ заставилъ изнженнаго сибарита съ пренебреженіемъ бросить книгу, заключающую въ себ повсть въ дух натуральной школы, и воскликнуть: ‘Книга должна пріятно развлекать, я и безъ того знаю, что въ жизни иного тяжелаго и мрачнаго, и если читаю, такъ для того, чтобы забыть это!’ — ‘Такъ,— отвчаетъ Блинскій на это восклицаніе,— милый, добрый сибаритъ, для твоего спокойствія и книги должны лгать, и бдный забывать свое горе, голодный — свой голодъ, стоны, страданія должны долетать до тебя музыкальными звуками, чтобы не испортился твой аппетитъ, не нарушился твой сонъ’.

Эти пророческія слова Блинскаго исполнились буква въ букву: критики-сибариты, о которыхъ мы говорили, не замедлили воздвигнуть цлый походъ противъ натуральной школы и создали особенный культъ поэзіи Пушкина не ради величія этой поэзіи самой по себ и неоцненныхъ заслугъ Пушкина, а въ вид противодйствія гоголевскому вліянію, какъ заявляли они въ своихъ статьяхъ, съ цлью возвращенія нашей литературы къ свтлому взгляду на жизнь и дйствительность.

Такъ, Дружининъ въ своей стать по поводу изданія сочиненій Пушкина, въ Библіотек для Чтенія въ 1855 году, между прочимъ, говоритъ:

‘Одинъ изъ современныхъ литераторовъ выразился очень хорошо, говоря о сущности дарованія Александра Сергевича. ‘Если бы Пушкинъ прошилъ до нашего времени, — выразилъ онъ, — его творенія составили бы противодйствіе гоголевскому направленію, которое, въ нкоторыхъ отношеніяхъ, нуждается въ такомъ противодйствіи’. Отзывъ совершенно справедливый и весьма примнимый къ длу. И въ настоящее время, и черезъ столько лтъ посл смерти Пушкина его творенія должны сдлать свое дло. Изучая прозу Пушкина, его Онгина, гд изображенъ вседневный бытъ нашъ какъ городской, такъ и деревенскій, его стихотворенія, внушенныя сельскими картинами, сельскимъ бытомъ, мы придемъ къ началу того противодйствія, той реакціи, которая такъ нужна въ текущей словесности. Что бы ни говорили пламенные поклонники Гоголя (и мы сами причисляемъ себя не къ холоднымъ его читателямъ), нельзя всей словесности жить на однхъ Мертвыхъ душахъ. Намъ нужна поэзія. Поэзіи мало въ послдователяхъ Гоголя, поэзіи нтъ въ излишне-реальномъ направленіи многихъ новйшихъ дятелей. Самое это направленіе не можетъ назваться натуральнымъ, ибо изученіе одной стороны жизни не есть еще натура. Скажемъ пашу мысль безъ обиняковъ: наша текущая словесность изнурена, ослаблена своимъ сатирическимъ направленіемъ. Противъ того сатирическаго направленія, къ которому привело насъ неумренное подражаніе Гоголю, поэзія Пушкина можетъ служить лучшимъ орудіемъ. Очи наши проясняются, дыханіе становится свободнымъ: мы переносимся изъ одного міра въ другой, отъ искусственнаго освщенія къ простому дневному свту, который лучше всякаго яркаго освщенія, хотя и освщеніе, въ свое время, иметъ свою пріятность. Передъ нами тотъ же бытъ, т же люди, но какъ все это глядитъ тихо, спокойно и радостно!’

Отъ требованій, чтобы искусство тихо, спокойно и радостно смотрло на жизнь, одинъ шагъ до теоріи чистаго искусства, а разъ наши критики-оппортунисты встали на эту почву, имъ только и оставалось — мало того, что забыть вс завты Блинскаго, но придти къ полному его отрицанію, и они не замедлили вступить на этотъ путь, причемъ послдовательне и откровенне всхъ оказался Дружининъ, который въ своей стать Очерки изъ крестьянскаго быта А. . Писемскаго въ Библіотек для Чтенія 1856 года прямо отрицаетъ критику Блинскаго и указываетъ даже на вредное ея вліяніе:

‘Большая часть пишущихъ людей,— говорить онъ,— понимала необходимость жизни и примиренія съ жизнью, сознавала необходимость всего того, отъ чего ее отвращала новая критика, то-есть необходимость свтлаго взгляда на вещи, веселаго простодушнаго смха, необходимость беззлобнаго отношенія къ дйствительности, необходимость любящаго, симпатическаго взгляда на людей и на дла людскія. Потому-то даже годы полнаго торжества дидактической критики принесли нашему искусству вредъ скоре отрицательный, чмъ положительный. Критика сороковыхъ годовъ скоре мшала развитію писателей существующихъ, нежели содйствовала къ появленію новыхъ писателей-дидактиковъ. На литераторовъ, уже составившихъ себ имя и вновь появляющихся, критика Блинскаго налагала стснительныя узы, но художниковъ, собственно ею созданныхъ, она не имла. Своихъ поэтовъ, своихъ литературныхъ адептовъ, она не создала, эти послдніе, побгавшіе самое короткое время на дидактической корд, исчезали съ лица земли и гибли вслдствіе своего собственнаго безсилія. Всюду кипли свжія молодыя силы, всюду являлось сдержанное противорчіе узкимъ дидактическимъ требованіямъ господствующей критики. Чуть замолкъ голосъ Блинскаго, чуть его поэтическое слово перестало служить самымъ непоэтическимъ изъ всхъ цлей, въ ряду русскихъ критиковъ даже не нашлось человка, желающаго продолжать дло. При всемъ уваженія къ критик Гоголевскаго періода, при всей личной симпатіи къ ея главнымъ дятелямъ, каждый поэтъ и каждый прозаикъ, воспитанный на ея теоріяхъ, почувствовалъ, что, наконецъ, пришло время отршиться отъ всей мертвенной, рутинной стороны сказанныхъ теорій. Несмотря на полное господство дидактическихъ преданій въ искусств, движеніе налей изящной словесности шло шире и всесторонніе’.

Трудно представить себ большее извращеніе всхъ историко-литературныхъ данныхъ. Блинскій, всегда первый ратовавшій противъ дидактизма въ искусств и требовавшій отъ писателей лишь живаго, естественнаго проникновенія общественными вопросами, попалъ вдругъ въ дидактики, оказалось вдругъ, что онъ не создалъ ни одного писателя, а т, которые подчинялись его требованіямъ, исчезали и гибли вслдствіе своего безсилія. Ботъ до какихъ абсурдовъ договорились, наконецъ, наши критики-оппортунисты!

VII.

Замчательно, что подобный походъ противъ всхъ завтовъ Блинскаго имлъ мсто не на однхъ страницахъ Библіотеки для Чтенія, гд онъ былъ умстенъ, сообразно традиціямъ этого журнала, всегда ратовавшаго противъ критики Блинскаго и натуральной школы. Не уступалъ въ этомъ отношеніи даже и Современникъ, и около того же времени, именно въ 1855 году, въ немъ была помщена критическая статья П. В. Анненкова О мысли въ произведеніяхъ изящной словесности, въ которой Анненковъ въ свою очередь весьма ршительно возсталъ противъ всеобщаго требованія отъ изящныхъ произведеній мысли, поученія. Постоянныя хлопоты о мысли, которыми занята не одна публика, но и критика, сообщаютъ, но его мннію, педагогическій характеръ изящной литератур вообще, какъ это мы видимъ не только въ нашемъ прошломъ, но и въ настоящемъ:

‘Съ одной стороны,— говоритъ дале Анненковъ,— кругъ дйствія литературы отъ этого, можетъ быть, и расширяется, но, съ другой стороны, онъ утрачиваетъ большую часть самыхъ дорогихъ и существенныхъ качествъ своихъ — свжесть пониманія явленій, простодушіе во взгляд на предметы, смлость обращенія съ ними. Тамъ, гд опредляется относительное достоинство произведеній по количеству мысли и цнность его по всу и качеству идеи, тамъ рдко является близкое созерцаніе природы и характеровъ, а всегда почти философствованіе и нкоторое лукавство. Не говоримъ уже о томъ, что на основаніи мысли легко быть судьею литературнаго произведенія всякому, кто признаетъ въ себ мысли (а кто же не признаетъ ихъ въ себ?), а на основаніи эстетическихъ условій это тяжеле. Не говоримъ также, что по существу критикъ, ищущихъ предпочтительно мысли, вся лучшая сторона произведенія, именно его постройка, остается почти всегда безъ оцнки и опредленія, но скажемъ, что обыкновенно и не тхъ мыслей требуютъ отъ искусства, какія оно призвано и способно распространять въ своей сфер… Требуютъ мысли не художнической, а философской или педагогической. Извстно, что каждый изъ отдловъ изящнаго иметъ свой кругъ идей, нисколько не сходныхъ съ идеями, какія можетъ производить до безконечности способность разсужденія вообще. Такъ, есть музыкальная, скульптурная, архитектурная и также литературная мысль. Вс он самостоятельны и не могутъ быть перенесенными, чтобы перемщенная мысль не сдлалась, вмсто истины, парадоксомъ и чудовищностью. Какого же рода циклъ идей принадлежитъ повствованію и въ чемъ сущность его? Развитіе психологическихъ сторонъ лица или многихъ составляетъ основу всякаго повствованія, которое почерпаетъ жизнь и силу въ наблюденіи душевныхъ оттнковъ, тонкихъ характерныхъ отличій, игры безчисленныхъ волненій человческаго нравственнаго существа въ соприкосновеніи съ другими людьми. Гд есть въ разсказ присутствіе психологическаго факта и врное развитіе его, тамъ есть настоящая и глубокая мысль. Въ замнъ, если повствованіе основано на чистой мысли, но выраженной, какъ всегда выражается такая мысль, посредствомъ невозможнаго или противуэстетическаго душевнаго настроенія, то мысль уже не спасетъ разсказа, какъ бы сама по себ ни была свтла и благородна. Произведеніе останется, все-таки, плохимъ, впечатлніе, произведенное имъ, будетъ слабо и вліяніе совершенно ничтожно’.

Это отрицаніе философскихъ и всякихъ другихъ мыслей въ изящныхъ произведеніяхъ, кром одной психологической правды, и требованіе, чтобы критика на первомъ план ставила чисто-эстетическую оцнку, въ свою очередь шли совершенно въ разрзъ и съ духомъ времени, и съ существеннымъ значеніемъ новой литературной школы. Мы нарочно сдлали эту цитату изъ статьи Апненкова, чтобы показать, какъ къ концу реакціоннаго періода литераторы оппортунисты въ такой степени успли проникнуть всюду и перемшать вс карты, что на страницахъ Современника вы могли встрчать т же самые взгляды, какіе развивались и въ Библіотек для Чтенія, и въ Отечественныхъ Запискахъ. Но 1855 былъ послднимъ годомъ всеобщаго господства оппортунистовъ. Въ слдующіе годы они принуждены были сосредоточиться въ двухъ журналахъ: Отечественныхъ Запискахъ и Библіотек для Чтенія,— и слпо, вяло и безсмысленно ратуя противъ могучаго теченія вновь проснувшейся жизни, они Библіотеку для Чтенія совсмъ погребли, а Отечественныя Записки къ концу 60-хъ годовъ довели почти до издыханія.

А. Скабичевскій.

(Продолженіе слдуетъ).

‘Русская Мысль’, кн.III, 1888

Очерки литературнаго движенія посл Белинскаго и Гоголя.

Глава I.

Глава II.

Читайте также: