Начало и развитие русской критики, Скабичевский Александр Михайлович, Год: 1894 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 31 минут(ы)

НАЧАЛО И РАЗВИТІЕ РУССКОЙ КРИТИКИ.

Виссаріонъ Григорьевичъ Блинскій.

(Окончаніе) *).

*) См. ‘Міръ Божій’, No 9, сентябрь.

VI.

Съ прекращеніемъ ‘Телескопа’ и отъздомъ Станкевича заграницу начинается новый періодъ въ жизни Блинскаго, самый печальный и мрачный во всхъ отношеніяхъ, и въ матеріальномъ, и въ умственномъ, что отразилось весьма неблагопріятно и на литературной дятельности Блинскаго въ этотъ періодъ.

Закрытіе ‘Телескопа’ оставило Блинскаго въ конц 1836 г. буквально безъ всякихъ средствъ къ жизни — когда у него на рукахъ были еще братъ и. племянникъ. Иной трудъ, кром литературнаго, былъ для него почти немыслимъ. Въ середин 1837 года онъ издалъ грамматику русскаго языка, но грамматика эта, по своему слишкомъ ужъ философскому изложенію, оказалась неудобною для преподаванія, и потому не продавалась. Въ тоже время съ нимъ случилась болзнь, очнь его испугавшая и заставившая его съ іюня до сентября 1837 года прожить на Кавказ, на водахъ въ Пятигорск. Въ этомъ безвыходномъ положеніи Блинскій могъ существовать только помощью друзей: П. Боткина, К. Аксакова, Ефремова, что заставляло его съ каждымъ годомъ все боле и боле запутываться въ долгахъ. Но, какъ и прежде, въ первые годы по выход изъ университета, такъ и теперь, онъ мало заботился о своемъ матеріальномъ положеніи,— теперь, пожалуй, и меньше, чмъ прежде, такъ какъ онъ съ каждымъ годомъ все боле и боле погружался въ сферы отвлеченнаго мышленія. Этому крайнему отршенію отъ дйствительности, отъ реальной жизни со всми ея нуждами и тревогами, Блинскій наиболе былъ обязанъ своему знакомству съ семействомъ Бакуниныхъ, и въ особенности одному изъ членовъ семьи, М. Бакунину.

Семейство Бакуниныхъ было однимъ изъ рдкихъ въ то время помщичьихъ семействъ, по своей образованности стоящихъ впереди вка, и въ которыхъ умственные интересы преобладали надъ всми прочими. Вотъ какъ изображаетъ въ своихъ воспоминаніяхъ это семейство Лажечниковъ.

‘Въ одномъ изъ уздовъ Тверской губерніи есть уголокъ (Пушкинъ нкоторое время жилъ близъ этихъ мстъ, у помщика Вульфа), на которомъ природа сосредоточила всю заботливую любовь свою, украсивъ его всми лучшими дарами своими, какіе могла только собрать въ стран семимсячныхъ снговъ. Кажется, на этой живописной мстности рка течетъ игриве, цвты и деревья растутъ роскошне, и боле тепла, чмъ въ другихъ сосднихъ мстностяхъ. Да и семейство, жившее въ этомъ уголк, какъ-то особенно награждено душевными дарами. Зато, какъ было тепло въ немъ сердцу, какъ умъ и талантъ въ немъ разыгрывались, какъ было въ немъ привольно всему доброму и благородному! Художникъ, музыкантъ, писатель, учитель, студентъ, или просто добрый и честный человкъ, были въ немъ обласканы равно, не смотря на состояніе и рожденіе. Казалось мн, бдности и отдавали въ немъ первое мсто. Постители его, всегда многочисленные, считали себя въ немъ не гостями, а принадлежащими семейству. Душою дома былъ глава его, патріархъ округа. Какъ хорошъ былъ этотъ величавый, слишкомъ семидесятилтній, старикъ, съ непокидающею его улыбкой, съ блыми, падающими на плечи, волосами, съ голубыми глазами, ничего не видящими, какъ у Гомера, но съ душою, глубоко зрящею, среди молодыхъ людей, въ кругу которыхъ онъ особенно любилъ находиться и которыхъ не тревожилъ своимъ присутствіемъ. Ни одна свободная рчь не останавливалась отъ его прихода. Въ немъ забывали лта, свыкнувшись только съ его добротой и умомъ… Онъ любилъ все прекрасное, природу, особенно цвты, литературу, музыку, и лепетъ младенца въ колыбели, и пожатіе нжной руки женщины, и краснорчивую тишину могилы. Что любилъ онъ, то любила его жена, умная и пріятная женщина, любили дти, сыновья и дочери. Никогда семейство не жило гармоничне. Откуда, съ какихъ концовъ Россіи, ни стекались къ нему постители! Сюда, вмст съ Станкевичемъ, Ботвинымъ и многими другими даровитыми молодыми людьми (имена ихъ смшались въ моей памяти), не могъ не попасть и Блинскій…’

Блинскій провелъ въ 1836 году нсколько мсяцевъ, лтомъ и осенью, въ деревн Бакуниныхъ, и друзья его, особенно Станкевичъ, возлагали большія надежды на смягченіе и уравновшеніе духа неистоваго Виссаріона подъ вліяніемъ этого семейства. ‘Блинскій отдыхаетъ у Бакуниныхъ,— писалъ Станкевичъ одному своему другу въ конц сентября 1836 г.,— я увренъ, что эта поздка будетъ имть на него благодтельное вліяніе. Полный благородныхъ чувствъ, съ здравымъ, свободнымъ умомъ, добросовстный, онъ нуждается въ одномъ только: на опыт, не по однимъ понятіямъ, увидть жизнь въ ея благороднйшемъ смысл, узнать нравственное счастіе, возможность гармоніи, которая для него казалась недоступною до сихъ поръ, но которой онъ теперь вритъ. Какъ смягчаетъ душу эта чистая сфера кроткой, христіанской, семейной жизни!.. Семейство Бакуниныхъ — идеалъ семейства. Можешь себ представить, какъ она должна дйствовать на душу, которая не чужда искры Божіей! Намъ надобно здить туда исправляться…’

Боле всего въ этомъ семейств сошелся Блинскій съ старшимъ сыномъ Бакуниныхъ, Михаиломъ. М. Бакунинъ былъ отставной артиллерійскій офицеръ съ большими діалектическими способностями, съ упорнымъ, настойчивымъ, даромъ мышленія. Онъ познакомился съ Станкевичемъ въ 1835 году. Послдній сразу оцнилъ его врожденный даръ къ философскимъ занятіямъ, усадилъ его за нмецкихъ философовъ — Канта, Фихте, Шеллинга и Гегеля, и черезъ годъ или два, ко времени отъзда Станкевича за границу, Бакунинъ занялъ первое мсто въ кружк и, за отсутствіемъ Станкевича, сдлался руководителемъ Блинскаго по философіи.

И вотъ, подъ вліяніемъ, съ одной стороны, Бакунина, съ другой — В. Боткина, яраго поклонника чистаго искуства, члены кружка мало-помалу увлеклись философіею и искусствомъ до крайней исключительности. Все остальное въ мір и въ жизни перестало для нихъ существовать. Въ философіи и въ искусств они начали искать разршенія не только великихъ тайнъ бытія, но и такихъ житейскихъ мелочей, которыя очень легко разршаются простымъ здравымъ смысломъ. Съ утра до вечера и ночи напролетъ они только и длали, что толковали о феноменологіи и логик Гегеля. Нтъ параграфа во всхъ трехъ частяхъ логики, въ двухъ эстетики, энциклопедіи и пр., который бы не былъ взятъ отчаянными спорами нсколькихъ ночей. Люди, любившіе другъ друга, расходились на цлыя недли, не согласившись въ опредленіи ‘перехватывающаго духа’, принимали на обиды мннія объ ‘абсолютной истин, о ея по себ бытіи’. Вс ничтожнйшія брошюры, выходившія въ Берлин, гд только упоминалось о Гегел, выписывались, зачитывались до дыръ, до пятенъ, до выпаденія листовъ въ нсколько дней.

Надо прибавить ко всему этому, что вс эти пренія происходили на самомъ тарабарскомъ язык. Друзья не переводили на русское, а перекладывали цликомъ, да еще, для большей легкости, оставляя вс латинскія слова, давая имъ русскія окончанія и семь падежей.

Но молодые философы испортили себ не одинъ языкъ, но и пониманіе: отношеніе къ жизни, дйствительности сдлалось школьное, книжное. Это было то ученое пониманіе простыхъ вещей, надъ которыми такъ геніально смялся Гте въ своемъ разговор Мефистофеля со студентомъ. Все непосредственное, всякое пустое чувство было возводимо въ отвлеченныя категоріи и возвращалось оттуда безъ капли живой крови, блдной алгебраической тнью. Во всемъ этомъ была своего рода наивность, потому что все это было совершенно искренно. Человкъ, который шелъ гулять въ Сокольники, шелъ для того, чтобъ отдаться пантеистическому чувству своего единства съ космосомъ, и если ему попадался солдатъ подъ-хмелькомъ или баба, вступавшая въ разговоръ, философъ не просто говорилъ съ ними, но опредлялъ субстанцію народную въ ея непосредственномъ и случайномъ явленіи. Самая слеза, навертывавшаяся на вкахъ, относилась къ своему порядку, къ ‘гемюту’ или къ ‘трагическому въ сердц’. То же въ искусств. Знаніе Гте, особенно второй части ‘Фауста’ (оттого ли, что она хуже первой, или оттого, что трудне ея) было столь же обязательно, какъ имть платье. Философія музыки была на первомъ план. Разумется, о Россини и не говорили, къ Моцарту были снисходительны, хотя и находили его дтскимъ и бднымъ, зато производили философскія слдствія надъ каждымъ аккордомъ Бетховена и очень уважали Шуберта, не столько за его превосходныя кантаты, сколько за то, что онъ бралъ философскія темы для нихъ: ‘Всемогущество Божіе’, ‘Атласъ’. Друзья наши заразили своими философствованіями и всхъ дамъ въ бакунинской усадьб. По словамъ Лажечникова, слово ‘абсолютъ’ слышалось даже изъ женскихъ устъ’.

До какого полнаго отрицанія самой дйствительности дошли члены кружка, и въ какой религіозный культъ возвели они свои философскія занятія, объ этомъ мы можемъ судить по слдующимъ выдержкамъ изъ письма Блинскаго одному пріятелю, писаннаго изъ Пятигорска 7 августа 1837 года.

‘Утони, исчезни въ наук и искусств, возлюби науку и искусство, возлюби ихъ, какъ цль и потребность твоей жизни, а не какъ средство къ образованію и успхамъ въ свт — и ты будешь блаженъ, а кто достигъ блаженства, тотъ носитъ въ себ Бога… Богъ есть истина,— слдовательно, кто сдлался сосудомъ истины, тотъ есть и сосудъ Божій, кто знаетъ, тотъ уже и любитъ, потому что, не любя, невозможно познавать, а познавая, невозможно не любить, Богъ есть вмст и истина, и любовь, и разумъ, и чувство, такъ какъ солнце есть вмст и свтъ, я теплота…

‘Вн мысли — все призракъ, мечта, одна мысль существенна и реальна. Что такое ты самъ? Мысль, одтая тломъ, тло твое сгніетъ, но твое я, останется, слдовательно, тло твое есть призракъ, мечта но я твое существенно и вчно. Философія — вотъ что должно быть предметомъ твоей дятельности. Философія есть наука идеи чистой, отршенной, исторія и естествознаніе суть науки идеи въ явленіи. Теперь спрашиваю тебя: что важне — идея или явленіе, душа или тло? Идея ли есть результатъ явленія или явленіе есть результатъ идеи? Безъ сомннія, явленіе есть результатъ идеи. Если такъ, то можешь ли ты понять результатъ, не зная его причины? Можетъ ли для тебя быть понятна исторія человчества, если ты не знаешь, что такое человкъ, что такое человчество? Вотъ почему философія есть начало и источникъ всякаго знанія, вотъ почему безъ философіи всякая наука мертва, непонятна и нелпа… Только въ философіи ты найдешь отвты на вопросы Души твоей, только она дастъ миръ и гармонію душ твоей и подарить тебя такимъ счастіемъ, какого толпа и не подозрваетъ, и какого вншняя жизнь не можетъ ни дать теб, ни отнять у тебя. Ты будешь не въ мір, но весь міръ будетъ въ теб. Въ самомъ себ, въ сокровенномъ святилищ своего духа найдешь ты высшее счастіе, и тогда твоя маленькая комнатка, твой убогій и тсный кабинетъ будетъ истиннымъ храмомъ счастія. Ты будешь свободенъ, потому что не будешь ничего просить у міра, и міръ оставитъ тебя въ поко, видя, что ты ничего у него не просишь’.

Такъ какъ огромное большинство общества не обнаруживало склонности къ исключительному погруженію въ философскія глубины до пренебреженія всего прочаго, то друзья наши отвчали на такое легкомысліе всхъ смертныхъ глубокимъ презрніемъ къ нимъ. Походить на нихъ было позорно. Заслужить въ ‘обществ’ титло ‘солиднаго’, ‘почтеннаго человка’, по мннію кружка, и особенно Блинскаго, значило совсмъ уронить себя. Термины ‘добрый малый’, ‘bon vivante, ‘bon camarade’, считались настоящими бранными словами, синонимомъ безнадежной и жалкой пустоты и ничтожества. ‘Я на этотъ счетъ очень чувствителенъ,— говоритъ Блинскій въ письм къ одному пріятелю въ 1837 году,— для меня дышать однимъ воздухомъ съ пошлякомъ и бездушникомъ — все равно, что лежать съ связанными руками и ногами’.

VII.

Изъ этого полнаго отрицанія дйствительности, признанія призрачными всхъ частныхъ явленій жизни и всего видимаго міра друзья наши кинулись въ противуположную крайность: именно, апофеозъ дйствительности, признаніе, что все дйствительное со всми своими недостатками, несовершенствами и гнусностями — разумно.

‘Новый міръ намъ открылся,— пишетъ Блинскій, къ Станкевичу въ сентябр 1839 г.,— сила есть право и право есть сила:— нтъ, не могу описать теб, съ какимъ чувствомъ услышалъ эти слова — это было освобожденіе. Я понялъ идею паденія царствъ, законность завоевателей, я понялъ, что нтъ дикой матеріальной силы, нтъ владычества штыка и меча, нтъ произвола, нтъ случайности — и кончилась моя опека надъ родомъ человческимъ, и значеніе моего отечества предстало мн въ новомъ вид. Слово ‘дйствительность’ сдлалось для меня равносильно слову ‘Богъ’… ‘Дйствительность!’ твержу я, вставая и ложась спать, днемъ и ночью,— дйствительность окружаетъ меня, я чувствую ее везд и во всемъ, даже въ себ, въ той новой перемн, которая становится замтне со дня на день. Давно ли я спорилъ… что не хочу и не обязанъ терять времени и принуждать себя съ людьми чуждаго мн міра? И что же? Я теперь каждый день сталкиваюсь съ людьми практическими, и мн уже не душно въ ихъ кругу, они уже интересны для меня объективно, и я не въ тягость имъ…’

Это примиреніе съ дйствительностью приписывали прежде философіи Гегеля, которою увлеклись члены кружка посл Шеллинга и Фихте. Но это не совсмъ врно. Философія Гегеля, какъ извстно, заключается въ томъ, что все существующее она признаетъ развитіемъ абсолютной идеи или духа, причемъ полагаетъ три неизбжные фазиса этого развитія. Въ первомъ фазис абсолютная идея пребываетъ сама въ себ, находясь въ безсознательномъ состояніи непосредственнаго бытія. Чтобы дойти до самосознанія, идея распадается на таящіеся въ ней противорчія и такой моментъ разложенія идеи представляетъ второй періодъ ея развитія. Дале же затмъ слдуетъ третій періодъ, когда противорчія возсоединяются, согласуются, и идея является въ новомъ блеск, сознанная разумомъ въ единств своего многоразличія. Первый періодъ Гегель называлъ тезомъ, второй антитезомъ, третій синтезомъ. Сообразно гегелевской философской систем, вншній, матеріальный міръ частныхъ и случайныхъ явленій никакъ не можетъ быть признанъ разумнымъ, такъ какъ онъ представляетъ собою второй періодъ развитія идеи, антитезъ, распаденіе абсолютной идеи на свои противорчія ради самосознанія. Объяснимъ, это слдующимъ простымъ примромъ: абсолютная идея, отождествляемая философіею Гегеля съ божествомъ, представляется исполненною безпредльнаго добра. Но для того, чтобы это добро, благо самоопредлилось, необходимо, чтобы явился антитезъ добра, и такой антитезъ представляется въ жизни въ вид зла. Мы можемъ утверждать, что зло въ жизни неизбжно, необходимо, какъ антитезъ, самоопредленіе добра, но изъ этого вовсе не слдуетъ, чтобы оно было дйствительно, а тмъ боле разумно, такъ какъ зло существуетъ не само по себ, а лишь какъ антитезъ добра, принадлежитъ къ призрачнымъ явленіямъ матеріальнаго міра. Когда же явится синтезъ, то въ немъ не окажется уже зла, а лишь самоопредлившее добро, которое одно только и можетъ быть дйствительнымъ и разумнымъ.

Друзья же наши поняли знаменитый афоризмъ Гегеля, что дйствительно — то разумно и что разумно — то дйствительно, въ томъ фаталистическомъ смысл, что все, что ни длается на свт, какъ бы оно ни казалось дурнымъ и возмутительнымъ по своему безобразію, ведетъ ко благу, все это разумно, потому что представляется ничмъ инымъ, какъ развитіемъ разумной идеи. Изъ этого положенія они вывели то прямое заключеніе, что человкъ, одаренный разумомъ, развитымъ высшимъ философскимъ мышленіемъ, не иметъ ни малйшаго права ни возмущаться тмъ, что онъ видитъ вокругъ себя дурного, ни тмъ боле стремиться измнить это дурное къ лучшему. Какъ истинный философъ, онъ долженъ смотрть на все окружающее съ высоты птичьяго полета съ невозмутимымъ спокойствіемъ и не изъявляя при этомъ ни злобы, ни гнва, ни мести, стремиться лишь постигнуть совершающееся въ его философской разумности. Такое олимпійски-спокойное и безстрастное созерцаніе міра на философскомъ язык называлось объективнымъ отношеніемъ къ жизни въ противоположность съ отношеніемъ субъективнымъ, въ которомъ человкъ вносить въ свои сужденія о явленіяхъ жизни личныя чувства и интересы.

Сообразно такому ученію, члены кружка измнили радикально свои прежніе взгляды и на искусство: они изгнали изъ него всю область субъективной, личной поэзіи, и стали требовать, чтобы искусство, въ свою очередь, относилось къ жизни съ полною объективностью.

Такое примирительное отношеніе къ живой дйствительности,— прямое слдствіе замкнутой жизни въ тсномъ кружк, при полномъ отсутствіи такихъ захватывающихъ интересовъ общественной жизни, которые заставляли бы сильно биться молодыя сердца, — печально отразилось на всей литературной дятельности Блинскаго въ мрачный періодъ его жизни въ конц 30-хъ годовъ. Надо замтить при этомъ, что друзья наши снова пріобрли въ свое распоряженіе журналъ. Въ это время выходило въ Москв ежемсячное изданіе ‘Московскій Наблюдатель’, издателемъ котораго былъ Степановъ, а редакторами Андросовъ и Шевыревъ. Въ 1838 году Шевыревъ оставилъ журналъ, а на мсто его редакцію принялъ въ полное свое распоряженіе Блинскій со своими друзьями. Вотъ въ этомъ-то самомъ ‘Московскомъ Наблюдател’ и разразился Блинскій рядомъ статей, отъ которыхъ впослдствіи открещивался, стыдясь ихъ и обижаясь, когда кто-либо напоминалъ ему о нихъ.

Подъ вліяніемъ схоластическихъ доктринъ, къ которымъ пришли друзья, Блинскій радикально измнилъ свои эстетическіе взгляды. Прежде, выходя изъ теоріи непроизвольности творчества, онъ относился сочувственно къ каждому лирическому стихотворенію, проникнутому естественнымъ и непроизвольнымъ чувствомъ. Теперь же, на основаніи идеала объективно-спокойнаго созерцанія жизни, истинно художественнымъ произведеніемъ онъ сталъ считать только такое, въ которомъ, при полной объективности, онъ видлъ такое тсное, безразличное соединеніе идеи съ формою, чтобы идея совершенно поглощалась формою. Всякое же преобладаніе идеи или чувства надъ формою, по его мннію, выдляй произведеніе изъ предловъ истинно художественнаго творчества.

Отправляясь отъ такой узкой доктрины, Блинскій началъ отрицать все, что не подходило въ ней, съ слпотой, поразительной для человка съ такимъ тонкимъ эстетическимъ чутьемъ, какимъ онъ былъ одаренъ. Такъ, мало того, что Гте за его олимпійскую безстрастность онъ поставилъ выше Шиллера, но онъ началъ совершенно отрицать Шиллера. ‘Шиллеръ,— говорить онъ,— въ которомъ философскій элементъ безпрестанно боролся съ художественнымъ элементомъ и часто побждалъ его, Шиллеръ, едва ли не въ большей части своихъ произведеній, принадлежитъ къ числу этихъ полупоэтовъ (недоносковъ, витающихъ между художественностью и краснорчіемъ). Гте и нашъ Пушкинъ — вотъ чисто поэтическія натуры: ‘одному довольно сорваннаго цвтка, а другому завядшаго цвтка, нечаянно найденнаго имъ въ книг, чтобы ринуть душу читателя въ міръ безконечнаго’. Сравнивая при этомъ произведеніе Шиллера ‘Идеалы’ съ ‘Нереидой’ Пушкина, Блинскій ставитъ послднее на неизмримую высоту выше ‘Идеаловъ’, именно, на томъ основаніи, что первое выражаетъ ясную и, опредленную идею, которую вы можете формулировать, тогда какъ въ ‘Нереид’ Пушкина есть идея, но она такъ конкретно слита съ формой, что вамъ, чтобы выговорить ее, надо оторвать ее отъ формы, а форма такъ прекрасна, что у васъ не поднимается рука на такую операцію’. Изъ этого Блинскій длаетъ слдующее заключеніе: ‘спросите всхъ, что лучше — ‘Идеалы’ или ‘Нереида’ — большинство станетъ за ‘Идеалы’, но чьи глаза одарены ясновидніемъ вчной красоты, т даже не станутъ и сравнивать этихъ двухъ произведеній’… Прежде Блинскій нападалъ на Пушкина по слдамъ Полевого за то, что тотъ отршился отъ литературныхъ круговъ въ сферы большого свта, и предрекалъ, что это должно гибельно отозваться на его талант. Теперь же, напротивъ того, онъ смялся надъ мнніемъ, что среда можетъ испортить поэта, считая такое мнніе дтскимъ прекраснодуміемъ. Теперь для него не было среды, не было жизни съ различными ея вліяніями, хорошими и дурными, а существовала только отвлеченная сфера творчества, чуждая всякихъ отношеній къ жизни, существовала сама для себя, завися, отъ одного возвышенія поэта надъ всмъ міромъ и безстрастнаго созерцанія людской жизни, кишащей гд-то тамъ внизу… Извстныя произведенія Пушкина ‘Подите прочь! какое дло…’ и ‘Пока не требуетъ поэта’, сдлались любимыми произведеніями для Блинскаго, которыя онъ теперь то и дло приводилъ въ своихъ статьяхъ ради нагляднаго представленія своихъ идеаловъ поэта и творчества.

Къ числу явленій творчества, которыя Блинскій отрицалъ вслдствіе ихъ субъективности, относились и вс сатирическія произведенія. Блинскій признавалъ, что поэтъ иметъ право воспроизводить въ своихъ произведеніяхъ сферу пошлости, отрицательный міръ призраковъ и случайностей, но и въ такомъ случа онъ требовалъ, чтобы поэтъ относился къ своимъ образамъ совершенно объективно, чтобы ‘поэтическимъ ясновидніемъ своимъ онъ провидлъ ихъ идею и, проведя ихъ черезъ свою творческую фантазію, просвтлялъ этою идеею ихъ естественную грубость и грязность’. Идеаломъ такого объективнаго изображенія отрицательныхъ явленій жизни Блинскій считалъ Гоголя. Такъ, въ своей стать ‘Горе отъ ума’ онъ представилъ параллельный разборъ ‘Ревизора’ Гоголя и ‘Горе отъ ума’ Грибодова. ‘Ревизоръ’ представляется, въ разбор Блинскаго, идеаломъ художественной комедіи по своей объективности, развитію дйствія, выдержанности характеровъ. Между тмъ ‘Горе отъ ума’ Блинскій совершенно исключаетъ изъ области художественныхъ произведеній на томъ основаніи, что въ комедіи этой почти нтъ никакого дйствія, характеры, вмсто того, чтобы выражаться въ поступкахъ, сами себя обличаютъ въ сатирическихъ монологахъ, субъективный, сатирическій элементъ преобладаетъ въ комедіи надо всмъ, и въ каждомъ стих вы чувствуете присутствіе самого Грибодова.

Уже въ первый періодъ своей дятельности Блинскій, равно и вс его друзья, воспитанные по нмецкой метафизик, отрицательно относились къ французамъ, за ихъ скептицизмъ, матеріализмъ, безвріе и пр., но съ точки зрнія философіи Шеллинга, полагая, что каждая народность что-нибудь собою представляетъ, Блинскій готовъ былъ признать долю пользы и за нелюбимыми французами, какъ законодателями модъ, правилъ обхожденія, вжливости и хорошаго тона. Теперь же Блинскій началъ смотрть на весь французскій народъ, какъ на скопище развратныхъ изверговъ, не имющихъ ничего святого, и каждый разъ, когда рчь заходила о французахъ, разражался ожесточенною бранью. ‘У французовъ,— говорилъ онъ,— во всемъ желчный, слпой разсудокъ, который хорошъ на своемъ мст, т.-е., когда дло идетъ объ уразумніи обыкновенныхъ житейскихъ вещей, но который становится буйствомъ передъ Господомъ, когда заходитъ въ высшія сферы знанія. Народъ безъ религіозныхъ убжденій, безъ вры въ таинство жизни — все святое оскверняется отъ его прикосновенія, жизнь мретъ отъ его взгляда. Такъ оскверняется для вкуса прекрасный плодъ, по которому проползла гадина’…

VIII.

Подобное крайнее направленіе не замедлило отразиться и на характер ‘Наблюдателя’, который друзья наши взяли въ свои руки. Онъ сталъ наполняться исключительно почти произведеніями нмецкихъ поэтовъ, причемъ Гте и Гофманъ стояли на первомъ план. Ни одной книжки не обходилось безъ какихъ-либо философскихъ и эстетическихъ разсужденій. Такимъ образомъ журналъ имлъ вовсе не такой энциклопедическій характеръ, какой мы привыкли себ представлять съ именемъ этого рода изданій у насъ, въ Россіи. Это былъ журналъ спеціальный, философо-критическій исключительно. Рядомъ съ критическими статьями, построенными на основаніи философіи Гегеля, тамъ встрчались статьи, посвященныя изложенію гегелевской философіи, наконецъ, выдержки изъ самого Гегеля. Таковы были, напримръ, ‘Гимназическія рчи Гегеля’, ‘О философской критик художественнаго произведенія’ Ретшера. Читатели журнала, повидимому, не совсмъ были довольны крайнею сухостью многихъ статей журнала, въ особенности статьей Ретшера. По крайней мр, объ этомъ мы имемъ свидтельство самого Блинскаго: ‘Многіе читатели жаловались,— говорить онъ въ одной изъ своихъ статей,— на помщеніе нами статьи Ретшера: ‘О философской критик художественнаго произведенія’, находя ее темною, недоступною для пониманія’. И при этомъ Блинскій обращается къ публик съ наставительнымъ тономъ: ‘прежде всего мы скажемъ, что не вс статьи помщаются въ журналахъ только для удовольствія читателей, необходимы иногда и статьи ученаго содержанія, а такія статьи требуютъ труда и размышленія’.

Но, какъ ни низко стояло наше общество въ своемъ развитіи, оно все-таки имло настолько живое чутье, что отвернулось отъ проповдниковъ высокомрнаго равнодушія къ общественнымъ нуждамъ и бдствіямъ ради отвлеченнаго углубленія въ высшія философскія сферы, и ‘Московскій Наблюдатель’ подъ новой редакціей пошелъ еще хуже, чмъ прежде, подписчиковъ сдлалось еще мене, а въ 1839 году, едва дойдя до пятой книжки, онъ долженъ былъ прекратить свое существованіе.

Печально отразилось на Блинскомъ все это увлеченіе. Матеріальное положеніе его, по прекращеніи ‘Московскаго Наблюдателя’, сдлалось снова отчаянно. ‘При такихъ неблагопріятныхъ обстоятельствахъ, — говоритъ И. Панаевъ въ своихъ воспоминаніяхъ — Блинскій задолжалъ въ лавочку. Въ долгъ ему не хотли ничего отпускать. Обдъ его, при которомъ я не разъ присутствовалъ, былъ и безъ того неприхотливъ: онъ состоялъ изъ дурно-свареннаго супа, который Блинскій густо посыпалъ перцемъ, я куска говядины изъ этого супа…’

Нравственное же состояніе Блинскаго было еще хуже. Вмсто ожидаемаго примиренія, онъ обрелъ окончательный разладъ и съ самимъ собою, и съ окружающимъ его міромъ. Послднее время пребыванія въ Москв онъ постоянно былъ въ раздраженномъ и взволнованномъ состояніи духа.

— Нтъ,— сказалъ онъ однажды Панаеву:— мн, во что бы-ни стало, надобно вонъ изъ Москвы… Мн эта жизнь надола, и Москва опротивла мн…

Въ то же время со всхъ сторонъ онъ слышалъ возраженія и порицанія высказываемымъ имъ въ своихъ статьяхъ взглядамъ. Дло дошло впослдствіи даже до личнаго оскорбленія, до того, что когда Блинскому былъ представленъ какой-то артиллерійскій офицеръ, послдній не захотлъ подать Блинскому своей руки.

Спасительнымъ выходомъ изъ этого отчаяннаго положенія послужило для Блинскаго приглашеніе А. А. Краевскаго принять участіе въ качеств критика въ его петербургскихъ изданіяхъ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ и ‘Литературныхъ прибавленіяхъ къ Инвалиду’. Приглашеніе послдовало 20 іюня 1839 г., 5-го же іюня Блинскій послалъ редактору ‘Отечественныхъ Записокъ’ письмо съ изъявленіемъ готовности принять на себя завдываніе критическимъ отдломъ журнала, и, будучи еще въ Москв, началъ уже посылать свои статьи въ редакцію ‘Отечественныхъ Записокъ’. Въ октябр же 1833 г. онъ оставилъ Москву.

Въ Петербургъ пріхалъ Блинскій все тмъ же фанатикомъ философскаго примиренія съ дйствительностью, проповдникомъ чистаго искусства и французо-ненавистникомъ и впродолженіи цлаго года все еще продолжалъ носиться съ идеями московскаго кружка. Такъ, первымъ дломъ онъ напечаталъ въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ дв статьи, написанныя имъ еще въ Москв,— по поводу ‘Бородинской годовщины’ . Глинки и ‘Мендель, критикъ Гте’,— статьи, возбудившія наибольшее негодованіе во всхъ благомыслящихъ людяхъ, и которыхъ впослдствіи Блинскій наиболе стыдился. Вотъ что разсказываетъ И. Панаевъ о томъ, какъ относился Блинскій въ это время къ своимъ убжденіямъ и возраженіямъ противъ нихъ:

‘Черезъ нсколько дней посл моего возвращенія изъ Москвы, Блинскій принесъ мн прочесть свою рецензію на книгу . Глинки ‘Бородинская годовщина’, которую онъ отослалъ для напечатанія въ ‘Отечественныя Записки’.

‘— Послушайте-ка,— сказалъ онъ мн:— кажется, мн еще до сихъ поръ не удавалось ничего написать такъ горячо и такъ ршительно высказать наши убжденія. Я читалъ эту статейку Мишелю (Бакунину), и онъ пришелъ отъ нея въ восторгъ, — ну, а мнніе его чего-нибудь да стоитъ! Да, что много говорить, я самъ чувствую, что статейка вытанцовалась…

‘И Блинскій началъ мн читать ее съ, такимъ волненіемъ и жаромъ, съ какимъ онъ никогда ничего не читалъ ни прежде, ни посл.

‘Лихорадочное увлеченіе, съ которымъ читалъ Блинскій, языкъ этой статьи, исполненной страшной торжественности и напряженнаго паоса, произвелъ во мн нервное раздраженіе. Блинскій самъ былъ явно раздраженъ нервически… ,,

‘— Удивительно! превосходно!— повторялъ я во время чтенія и по окончаніи чтенія:— но я вамъ замчу одно…,

‘— Я знаю, знаю, что — не договаривайте,— перебилъ меня съ жаромъ Блинскій:— меня назовутъ льстецомъ, подлецомъ, скажутъ, что я кувыркаюсь, передъ властями… Пусті, ихъ Я не боюсь открыто и прямо высказывать мои убжденія, что бы обо мн ни думали…

‘Онъ началъ ходить по комнат въ волненіи.

‘— Да! это мои убжденія!— продолжалъ онъ, разгорячаясь боле и боле.— Я не стыжусь, а горжусь ими… И что мн дорожить мнніемъ людей развитыхъ и друзей моихъ… Они не заподозрятъ меня въ лести и подлости. Противъ убжденій никакая сила не заставить меня написать ни одной строчки… они знаютъ это… Подкупить меня нельзя… Клянусь вамъ, Панаевъ,— вы вдь еще меня мало знаете…

‘Онъ подошелъ ко мн и остановился передо мною. Блдное лицо его вспыхнуло, вся кровь прилила-къ голов, глаза его горли.

‘— Клянусь вамъ, что меня нельзя подкупить ничмъ! Мн легче умереть съ голода — я и безъ того рискую эдакъ умереть каждый день (и онъ улыбнулся при этомъ съ горькой ироніей), чмъ потоптать свое человческое достоинство, унизить себя вередъ кмъ бы то ни было, или продать себя…

‘Разговоръ этотъ со всми подробностями живо врзался въ мою память. Блинскій какъ будто теперь передъ мною…

‘Онъ бросился на стулъ, задыхавшись… и, отдохнувъ немного, продолжалъ съ ожесточеніемъ:

‘— Эта статья рзка, я знаю, но у меня въ голов рядъ статей, еще боле рзкихъ… Ужъ какъ же я отхлещу этого негодяя Менделя, который берется судить объ искусств, ничего не смысля въ немъ…’

По Петербургъ со своимъ шумомъ и гамомъ жизни чисто реальной, преисполненной насущныхъ интересовъ, не замедлилъ дать сильный толчокъ всмъ заоблачнымъ фантазіямъ молодого мыслителя и совершенно поколебать ихъ. Не малое вліяніе оказали, при этомъ удаленіе изъ замкнутаго кружка, встрча съ массою людей, думавшихъ совсмъ иначе, перемна занятій… Недаромъ впослдствіи въ своей стать ‘Москва и Петербургъ’ Блинскій говорилъ, между прочимъ:

‘Петербургъ иметъ на нкоторыя натуры отрезвляющее свойство, сначала кажется вамъ, что отъ его атмосферы, словно листья съ дерева, спадаютъ съ васъ самыя дорогія убжденія, но скоро замчаете вы, что то не убжденія, а мечты, порожденныя праздною жизнью и ршительнымъ незнаніемъ дйствительности, и вы остаетесь, можетъ быть, съ тяжелою грустью, но въ этой грусти такъ много святого, человческаго… Что мечты! Самыя обольстительныя изъ нихъ не стоитъ въ глазахъ дльнаго (въ разумномъ значеніи этого слова) человка самой горькой истины, потому что счастіе глупца есть ложь, тогда какъ страданіе дльнаго человка есть истина, и притомъ, плодотворная въ будущемъ…’

Но было бы ошибочно думать, чтобы московскія увлеченія Блинскаго спали съ него дйствительно съ легкостью и быстротою осеннихъ листьевъ. Напротивъ того, годы тянулось переходное состояніе въ умственномъ мір Блинскаго, причемъ онъ переживалъ тотъ же періодъ сомнній, рефлексій и болзненно-мучительнаго раздвоенія, какой переживали и вс его современники. Вотъ что свидтельствуетъ объ этомъ Тургеневъ въ своихъ воспоминаніяхъ о Блинскомъ:

‘Вскор посл моего знакомства съ нимъ (1843 г.) его снова начали тревожить т вопросы, которые, не получивъ разршенія, или получивъ разршеніе одностороннее, не даютъ покоя человку, особенно въ молодости: философическіе вопросы о значеніи жизни, объ отношеніяхъ людей другъ къ другу и къ божеству, о происхожденіи міра, о безсмертіи души и т. п. Не будучи знакомъ ни съ однимъ изъ иностранныхъ языковъ (онъ даже по французски читалъ съ большимъ трудомъ) и не находя въ русскихъ книгахъ ничего, чтобы могло удовлетворить его пытливость, Блинскій поневол долженъ былъ прибгать къ разговорамъ съ друзьями, къ продолжительнымъ телкамъ, сужденіямъ и разспросамъ, и онъ отдался имъ со всмъ лихорадочнымъ жаромъ своей, жаждавшей правды, души… И такъ, когда я познакомился съ Блинскимъ, его мучили сомннія. Эту фразу я часто слышалъ и самъ употреблялъ не однажды, новъ дйствительности и вполн она примнялась къ одному Блинскому. Сомннія его именно мучили, лишали его сна, пищи, неотступно грызли и жгли его, онъ не позволялъ себ забыться и не зналъ усталости, онъ денно и нощно бился надъ разршеніемъ вопросовъ, которые самъ задавалъ себ. Бывало, какъ только я приду къ нему, онъ, исхудалый, больной (съ нимъ сдлалось тогда воспаленіе въ легкихъ и чуть не унесло его въ могилу), тотчасъ встанетъ съ дивана и едва слышнымъ голосомъ, безпрестанно кашляя, съ пульсомъ, бившимъ сто разъ въ минуту, съ неровнымъ румянцемъ на щекахъ, начнетъ прерванную наканун бесду. Искренность его дйствовала на меня, его огонь сообщался и мн, важность предмета меня увлекала, но, поговоривъ часа два, три, я ослабвалъ, легкомысліе молодости брало свое, мн хотлось отдохнуть, я думалъ о прогулк, объ обд, сама жена Блинскаго умоляла и мужа, и меня, хотя немножко погодить, хотя на время прервать эти пренія, напоминала ему предписаніе врача… но съ Блинскимъ сладить было нелегко. ‘Мы не ршили еще вопроса о существованіи Бога, — сказалъ онъ мн однажды съ горькимъ упрекамъ,— а вы хотите сть’.

IX.

Это переходное состояніе отражается и въ сочиненіяхъ Блинскаго эпохи сотрудничества его въ ‘Отечеств. Запискахъ’. Перебирая статьи его этой эпохи, вы видите, какъ постепенно Блинскій, отршаясь отъ идеализма, все боле и боле становится на реальную почву и изъ поклонника чистаго искусства превращается въ проповдника искусства для жизни.

Такъ, въ 1840 году была напечатана имъ извстная уже намъ критическая статья, посвященная разбору ‘Горя отъ ума’ Грибодова рядомъ съ ‘Ревизоромъ’ Гоголя. Въ стать этой, какъ мы видли, преобладаютъ еще идеи московскаго періода: комедія Гоголя превозносится за объективность, а ‘Горе отъ ума’ выключается изъ ряда художественныхъ произведеній за преобладаніе въ ней сатиры.

Но и въ этой стать вы видите уже кое-какія вянія новаго духа. Блинскій не считаетъ уже все дйствительное разумнымъ и не проповдуетъ примиреніе съ мрачными сторонами жизни въ сфер отвлеченнаго мышленія. Напротивъ того, дйствительнымъ онъ признаетъ только разумное въ жизни, все же остальное относитъ къ категоріи призрачнаго. ‘Дйствительность,— говоритъ онъ,— есть во всемъ, въ чемъ только есть движеніе, жизнь, любовь, все мертвое, холодное, неразумное, эгоистическое — есть ‘призрачность’. Сообразно этимъ двумъ категоріямъ, онъ длитъ и поэзію на положительную поэзію разумной дйствительности и отрицательную — неразумной призрачности.

Но особенно замчательна эта статья тмъ, что въ ней Блинскій впервые ршился признать романтизмъ явленіемъ вполн отжившимъ и не имющимъ никакого значенія въ современной жизни. По его мннію, согласно съ философіею Гегеля, древній классицизмъ и средневковый романтизмъ суть дв противоположности, тезъ и антитезъ. Въ классицизм Блинскій видитъ преобладаніе формы надъ идеей, чувственной красоты надъ духомъ, въ романтизм — наоборотъ: преобладаніе духа надъ формой. Современное искусство, по мннію Блинскаго, должно примирить эти крайности и быть ихъ синтезомъ.

‘Наше новйшее искусство,— говорить онъ,— начатое Шекспиромъ и Сервантесомъ, не есть ни классическое, потому что мы ‘не греки и не римляне’, и не романтическое, потому что мы не рыцари и не трубадуры среднихъ вковъ! Какъ же его назвать? Новйшимъ. Въ чемъ его характеръ? Въ примиреніи классическаго и романтическаго, въ тождеств, а слдовательно, и въ различіи отъ того и другого, какъ двухъ крайностей. Происходя исторически, непосредственно отъ второго, изслдовавъ всю глубину и обширность его безконечнаго содержанія и обогатя его дальнйшимъ развитіемъ христіанской жизни и пріобртеніемъ новаго знанія, оно примирило богатство своего романтическаго содержанія съ пластицизмомъ классической формы’.

Правда, это было лишь повтореніемъ мыслей, высказанныхъ уже 1830 году въ диссертаціи Надеждина. Но десять лтъ тому назадъ мысли эти были еще преждевременны. Къ тому же, Надеждинъ не могъ имть такого вліянія на общество, какъ Блинскій, по своей уклончивости, непрямот, вилянію передъ классицизмомъ. Наконецъ, нужно принять во вниманіе и то обстоятельство, что написанная на латинскомъ язык диссертація Надеждина была доступна лишь немногимъ. Статья же Блинскаго произвела громовое впечатлніе выстрла, возвстившаго конецъ и наступленіе эпохи 40-хъ годовъ. Посл статьи Блинскаго крики противъ романтизма начинаютъ раздаваться въ литератур чаще, ршительне, громче, и въ конц 40-хъ годовъ романтизмъ сдлался браннымъ прозвищемъ для всего отсталаго и отжившаго.

Но не въ одномъ только отвлеченно-философскомъ синтез классицизма и романтизма полагалъ Блинскій сущность современной поэзіи. Главнымъ первомъ не только поэзіи, но и всей жизни своего вка онъ сталъ теперь считать стремленіе къ дйствительности. Въ той же стать ю ‘Горе отъ ума’ вы читаете слдующія многозначительныя строки:

‘Мечтательность въ XIX вк такъ же слишкомъ пошла и приторна, какъ и сентиментальность. Дйствительность — вотъ пароль и лозунгъ нашего вка, дйствительность во всемъ, и въ врованіяхъ, и въ наук, и въ искусств, и въ жизни. Могучій, мужественный вкъ, онъ не терпитъ ничего ложнаго, поддльнаго, слабаго, расплывающагося, но любить одно мощное, крпкое, существенное… Мечтательность была высшею дйствительностью только въ період юношества человческаго рода, типы и формы поэзія улетучиваются въ иміамъ молитвы, во вздохъ блаженствующей любви или тоскующей разлуки. Поэзія же мужественнаго возраста человчества, наша новйшая поэзія осязаетъ изящную форму, просвтляетъ эиромъ мысли, и на яву дйствительности, а не во сн мечтаній -отворяетъ таинственные врата священнаго храма духа. Короче, какъ романтическая поэзія была поэзіей мечты и безотчетнымъ порывомъ въ область идеаловъ, такъ новйшая поэзія есть поэзія дйствительности, поэзія жизни…’

Въ томъ же году, въ стать по поводу сочиненій Марлинскаго, Блинскій еще боле развилъ эту идею поэзіи дйствительности, жизни. ‘Истинно-художественное произведеніе,— говоритъ онъ,— всегда поражаетъ читателя своей истиной, естественностью, врностью дйствительности до того, что, читая его, вы безсознательно, но глубоко убждены, что все разсказываемое или представляемое въ немъ, происходило именно такъ, и совершиться иначе не могло. Когда вы его кончите, изображенныя въ немъ лица стоятъ передъ вами, какъ живыя, во весь ростъ, со всми своими малйшими особенностями — съ лицомъ, съ голосомъ, съ поступью, со своимъ образомъ мышленія, они навсегда и неизгладимо запечатлваются въ вашей памяти, такъ что вы никогда уже не забудете ихъ. Цлое пьесы обхватываетъ все существо ваше, проникаетъ его насквозь, а частности ея памятны и живы для васъ только по отношенію къ цлому. И чмъ больше читаете вы такое художественное созданіе, тмъ глубже, ближе и неразрывне совершается въ васъ внутреннее и задушевное усвоеніе и сдруженіе съ нимъ. Простота есть необходимое условіе художественнаго произведенія, по своей сущности отрицающее всякое вншнее украшеніе, всякую изысканность. Простота есть красота истины, а художественныя произведенія славны ею, тогда какъ мнимо-художественныя часто гибнутъ отъ нея, и потому по необходимости прибгаютъ къ изысканности, запутанности и необыкновенности…Въ искусств все неврное дйствительности есть ложь, и обличаетъ не талантъ, а бездарность. Искусство есть выраженіе истины, и только одна дйствительность есть высочайшая истина, а все вн ея, т. е. всякая выдуманная какимъ-нибудь ‘сочинителемъ’ дйствительность, есть ложь и клевета на истину’.

Впродолженіе 1841 и 1842 годовъ усплъ Блинскій отршиться мало-по-малу и отъ своего французодства и началъ ставить французскую литературу на одномъ ряду съ нмецкою, какъ ея антитезъ, имющій свое значеніе.

‘Для нмца,— говоритъ онъ,— наука и искусство — сами себ цль и высшая жизнь, абсолютное бытіе, для француза, наука и искусство — средства для общественнаго развитія, для отршенія личности человческой отъ тяготящихъ и унижающихъ ее оковъ преданія, моментальнаго опредленія и временныхъ (а не вчныхъ) общественныхъ отношеній. Вотъ причина, почему литература французская иметъ такое огромное вліяніе на вс образованные народы, вотъ почему ея летучія произведенія пользуются такою всеобщностью, такою извстностью, вотъ почему они такъ и недолговчны, такъ эфемерны…’

Въ Англіи видитъ Блинскій примиреніе этихъ двухъ крайностей. Въ то же время въ рецензіи на романъ Жоржъ-Зандъ ‘Берваръ-Мопра’, онъ впервые является поклонникомъ этой писательницы, которая въ послдующій періодъ его жизни сдлалась для него столь же любимымъ поэтомъ, каковы были Гете и Гофманъ въ лта его юности.

‘Это не де-Бальзакъ,— восклицаетъ въ восторг Блинскій,— съ своими герцогами, герцогинями, графами, графинями и маркизами, которые столько же похожи на истинныхъ, сколько самъ де-Бальзакъ похожъ на великаго писателя, или геніальнаго человка. У Жоржъ-Зандъ нтъ ни любви, ни ненависти къ привилегированнымъ сословіямъ, нтъ ни благоговнія, ни презрнія къ низшимъ слоямъ общества, для нея не существуютъ ни аристократы, ни плебеи, для нея существуетъ только человкъ, и она находитъ человка во всхъ сословіяхъ, во всхъ слояхъ общества, любитъ его, сострадаетъ ему, гордится имъ и плачетъ о немъ. Но женщина и ея отношенія къ обществу, столь мало оправдываемыя разумомъ, столь много основывающіяся на преданіи, предразсудкахъ, эгоизм мужчинъ — эта женщина наиболе вдохновляетъ поэтическую фантазію Жоржъ-Зандъ и возвышаетъ до паоса благородную энергію ея негодованія къ легитимированной насиліемъ невжества лжи, ея живую симпатію къ угнетенной предразсудками истин. Жоржъ-Зандъ есть адвокатъ женщины, какъ Шиллеръ былъ адвокатъ человчества. Мудрено ли посл этого, что г-жа Дюдеванъ ославлена слпою чернью, дикою, невжественною толпой, какъ писательница безнравственная! Это открываетъ людямъ новыя истины, тому люди не дадутъ спокойно кончить вка, зато, когда сведутъ въ раннюю могилу, то непремнно воздвигнуть великолпный памятникъ, и какъ на святотатца будутъ смотрть на того, кто бы дерзнулъ сказать лотъ одно слово противъ предмета ихъ прежней остервенлой ненависти… Вдь и Шиллеръ при жизни своей слылъ писателемъ безнравственнымъ и развратнымъ…’

Какая рзкая разница и въ идеал, и въ симпатіяхъ, и въ тон между Блинскимъ 1839 года и 1841! Тотъ ли это Блинскій, который смотрлъ на произведенія Шиллера, какъ на уродливые ублюдки, смсь краснорчія и поэзіи, въ женскомъ вопрос видлъ одн бредни еенъ-симонистевъ. а Жоржъ-Зандъ самъ считалъ, подобно невжественной толп, писательницею безнравственною?

Посл этого Блинскій неоднократно возвращался къ женскому вопросу, и каждый разъ рчи его въ защиту угнетенной женщины были преисполнены искренней, задушевной теплоты и глубокаго сознанія ненормальности положенія женщины въ обществ.

Въ 1843 году Блинскій окончательно разстается съ послдними слдами московскихъ увлеченій. Годъ этотъ во многихъ отношеніяхъ замчателенъ въ ход развитія нашей мысли. Онъ можетъ считаться рубежомъ въ переходномъ процесс этого развитія: до него мы видимъ еще преобладаніе метафизики и мистицизма, посл него мысль начинаетъ съ большею и большею силою и смлостью стремиться на почву реализма. До него передовые люди находились подъ сильнымъ вліяніемъ германской философіи, посл него начинаетъ преобладать вліяніе общественнаго движенія, господствовавшаго въ то время во Франціи.

Къ этому времени въ литератур нашей совсмъ уже исчезаетъ прежняя борьба классиковъ съ романтиками. Возникаютъ дв новыя литературныя партіи, которыя борятся между собою уже не за ту или другую эстетическую теорію или школу поэзіи, а за направленіе русской образованности, за судьбы нашего отечества во всемъ содержаніи его жизни. Таковы славянофилы и западники. Славянофилы сосредоточились въ Москв вокругъ журнала Погодина ‘Москвитянинъ’ и имли во глав Хомякова, бр. Киревскихъ и Аксаковыхъ. Западники утвердились въ Петербург, сгруппировались въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ вокругъ Блинскаго. Прежній московскій кружокъ совсмъ къ этому времени распался. Станкевичъ умеръ. К. Аксаковъ примкнулъ къ славянофиламъ, кто занялся службою или разными практическими длами, кто ухалъ заграницу навсегда.

Во глав же новаго западническаго кружка, рядомъ съ Блинскимъ, стояли теперь Герценъ, писавшій подъ псевдонимомъ Искандеръ, оказавшій сильное вліяніе на Блинскаго въ его переход отъ московскихъ увлеченій къ новому реальному строю мыслей, Б. Боткинъ, Грановскій, только что занявшій каедру исторіи въ Московскомъ университет и какъ разъ въ 1843 году читавшій въ Москв публичныя лекціи, надлавшія много шума и произведшія большое впечатлніе на московскую публику. Позже къ тому, же западническому кружку примкнули Тургеневъ, Некрасовъ, Панаевъ, Григоровичъ, Гончаровъ, Кавелинъ, Вл. Милютинъ и пр. Все это были дятели, обладавшіе блестящими талантами, впослдствіи получившіе общее наименованіе ‘людей сороковыхъ годовъ’. Можно положительно сказать, что впродолженіе всхъ 40-хъ годовъ каждая вновь появляющаяся на литературномъ поприщ сила обязательно примыкала въ кружку Блинскаго.

Понятно становится посл этого, что, начиная съ 1841 г., мннія ‘Отечественныхъ Записокъ’ съ каждымъ годомъ длались все боле и боле господствующими въ литератур того времени. Эстетическія понятія, историческая оцнка литературы, отзывы о современныхъ писателяхъ стали повторяться и другими, и, наконецъ, пріобртаютъ ршительное преобладаніе. Прежніе враги (Гречъ, Булгаринъ, Сенковскій, Полевой), вліянія которыхъ опасался Блинскій такъ еще недавно, пали сами собою, не столько отъ полемики, веденной противъ нихъ, сколько отъ самаго достоинства взглядовъ Блинскаго и того высокаго уровня, на который онъ поставилъ критику, и при которомъ само собой обнаруживалось ничтожество этихъ враговъ. Теперь вся сила полемическаго жара Блинскаго устремилась противъ партіи славянофиловъ, которые едва только основали свой новый журналъ ‘Москвитянинъ’ (въ 1842 г.), какъ тотчасъ же начали свои нападки на направленіе ‘Отечественныхъ Записокъ’, причемъ за первымъ озлобленнымъ нападеніемъ послдовали другія, отчасти косвенныя, отчасти прямо мтившія на Блинскаго, какъ, напр., стихотвореніе ‘Безыменному критику’, знаменитое въ свое время стихами:

Нтъ! твой подвигъ не похваленъ!

Онъ Россіи де привтъ!

Карамзинъ тобой ужаленъ,

Ломоносовъ — не поэтъ…

Блинскій — всегда находившій жизнь и наслажденіе въ полемик (исключая, конечно, второго метафизическаго періода своей дятельности) — не оставался въ долгу. Онъ нсколько разъ обращался къ ‘Москвитянину’ въ статьяхъ или спеціальныхъ замткахъ, друзья его, напр., Герценъ, съ своей стороны приняли участіе въ полемик.

Не ограничиваясь полемическими статьями, спеціально посвященными борьб съ славянофилами, Блинскій ни въ одной своей стать, о чемъ бы онъ ни трактовалъ, не опускалъ случая осыпать своихъ враговъ злыми и ожесточенными сарказмами, видя въ нихъ мистиковъ и романтиковъ, которые, увлеченные патріотическимъ пристрастіемъ ко всему русскому, отрицали все хорошее на Запад и преклонялись передъ всмъ русскимъ, не разбирая, хорошо оно или дурно, возводили все русское, народное въ идеалъ, доходя до слпого обожанія устарлыхъ обычаевъ, нравовъ, костюмовъ и пр. Онъ нападалъ на нихъ за отрицаніе петровской реформы, за порицаніе натуральной школы и вообще всякаго произведенія и искусства. въ которомъ имъ не нравилось критическое отношеніе къ русской жизни.

Оставаясь по прежнему гегеліанцемъ, Блинскій началъ употреблять гегелевскую діалектику уже не въ вид одного усматриванія въ жизни различныхъ противорчій и искусственнаго сведенія ихъ въ примиряющіе синтезы, а съ цлью проповди вчнаго прогресса. ‘Ничто, — говоритъ онъ въ обозрніи литературы за 1842 г.,— не является вдругъ, ничто не является готовымъ, но все имющее идеи своимъ исходнымъ пунктомъ, развивается по моментамъ, движется діалектически, изъ низшей ступени переходя на высшую. Этотъ непреложный законъ мы видимъ и въ природ, и въ человк, и въ человчеств. Природа явилась не вдругъ, готовая, но имла свои дни, или свои моменты творенія. Царство ископаемое предшествовало въ ней царству прозябаемому, прозябаемое — животному. Каждая былинка проходитъ черезъ нсколько фазисовъ развитія, и стебель, листъ, цвтъ, зерно, суть не что иное, какъ непреложные послдовательные моменты въ жизни растенія. Человкъ проходитъ черезъ физическіе моменты младенчества, отрочества, юношества, возмужалости и старости, которымъ соотвтствуютъ нравственные моменты, выражающіеся въ глубин, объем и характер его сознанія. Тотъ же законъ существуетъ и для обществъ, и для человчества…’

Этотъ законъ прогресса примняетъ Блинскій и къ искусству. Если развивается все сущее, то и искусство, въ свою очередь, подлежитъ развитію. ‘Въ эпоху младенчества и юношества народовъ,— ‘говоритъ Блинскій,— искусство всегда боле или мене — выраженіе религіозныхъ идей, а въ эпоху возмужалости — философскихъ понятій’. Кром того, Блинскій признаетъ вліяніе на развитіе и характеръ искусства природы, мстности, страны, климата, наконецъ, политическихъ обстоятельствъ. Вс эти соображенія приводятъ Блинскаго къ слдующему выводу:

‘Духъ нашего времени таковъ, что величайшая творческая сила можетъ только изумить на время, если она ограничится ‘птичьимъ пніемъ’, создастъ себ свой міръ, не имющій ничего общаго съ историческою и философскою дйствительностью современности, если она вообразитъ, что земля не достойна ея, что ея мсто на облакахъ, что мірскія страданія не должны смущать ея таинственныхъ сновидній и поэтическихъ созерцаній! Произведенія такой творческой силы, какъ бы ни громадна была она, не войдутъ въ жизнь, не возбудятъ восторга и сочувствія ни въ со временникахъ, ни въ потомств… Свобода творчества легко согласуется съ служеніемъ современности: для этого не нужно принуждать себя писать на темы, насиловать фантазію, для этого нужно только быть гражданиномъ, сыномъ своего общества и своей эпохи, усвоить себ его интересы, слить свои стремленія съ его стремленіями, для этого нужна симпатія, любовь, здоровое практическое чувство истины, которое не отдляетъ убжденія отъ дла, сочиненія отъ жизни. Что вошло, глубоко запало въ душу, то само собой проявится во вн’.

Сообразно съ этими новыми воззрніями Блинскаго на искусство, измнилась и оцнка его поэтическихъ произведеній. Онъ сталъ смотрть на нихъ не съ одной лишь эстетической точки зрнія, началъ искать въ нихъ не одного соотвтствія иде и форм, а обращать вниманіе и на то, насколько произведеніе выражаетъ духъ современности и удовлетворяетъ интересамъ общества. Такъ, напримръ, взглядъ его на Пушкина совершенно измнился сравнительно съ тмъ, какой онъ высказывалъ въ ‘Московскомъ Наблюдател’. Въ ряд статей, посвященныхъ разбору стихотвореній Пушкина, онъ ставитъ на видъ историческое значеніе Пушкина, какъ поэта, отдаетъ ему въ этомъ отношеніи полную справедливость, но въ то же время смотритъ, какъ на большой недостатокъ Пушкина, на его стремленіе къ чистому искусству и отршеніе отъ современности, и вслдствіе этого отрицаетъ значеніе Пушкина для 40-хъ годовъ.

‘Какъ бы то ни было,— говоритъ Блинскій,— по своему воззрнію, Пушкинъ принадлежитъ къ той школ искусства, которой пора уже миновала совершенно въ Европ, и которая даже у насъ не можетъ произвести ни одного великаго поэта. Духъ анализа, неукротимое стремленіе изслдованія, страстное, полное вражды и любви мышленіе, сдлались теперь жизнью всякой истинной поэзіи. Вотъ въ чемъ время опередило поэзію Пушкина и большую часть его произведеній лишило того животрепещущаго интереса, который возникаетъ только какъ удовлетворительный отвтъ на тревожные болзненные вопросы настоящаго… Личность Пушкина высока и благородна, но его взглядъ на свое художественное служеніе, равно какъ и недостатокъ современнаго европейскаго образованія, тмъ не мене, были причиной постепеннаго охлажденія восторга, который возбудили первыя его произведенія. Правда, самый неумренный восторгъ возбудили его самыя слабыя въ художественномъ отношеніи, піэсы, но въ нихъ видна была сильная, одушевленная субъективнымъ стремленіемъ личность. И чмъ совершенне становился Пушкинъ, какъ художникъ, тмъ боле скрывалась и исчезала его личность за чуднымъ, роскошнымъ міромъ его поэтическихъ созданій. Публика, съ одной стороны, не была въ состояніи оцнить художественнаго совершенства его послднихъ созданій (и это, конечно, не вина Пушкина), съ другой стороны, она вправ была искать въ поэзіи Пушкина боле нравственныхъ и философскихъ вопросовъ, нежели сколько находила ихъ (и это, конечно, была не ея вина)’…

По поводу новыхъ взглядовъ Блинскаго на искусство Тургеневъ разсказываетъ слдующій анекдотъ въ своихъ воспоминаніяхъ о Блинскомъ: ‘Помню я, съ какой комической яростью онъ однажды при мн напалъ на — отсутствующаго, разумется — Пушкина, за его два стиха въ ‘Поэтъ и Чернь’.

Печной горшокъ теб дороже

Ты пищу въ немъ себ варишь!

‘— И, конечно,— твердилъ Блинскій, сверкая глазами и бгая изъ угла въ уголъ, — конечно, дороже. Я не для себя одного, я для своего семейства, я для другого бдняка въ немъ пищу варю — и прежде чмъ любоваться красотою истукана,— будь онъ распрофидіасовъ Аполлонъ,— мое право, моя обязанность накормить своихъ — и себя, на зло всякимъ негодующимъ баричамъ и виршеплтамъ’.

На основанія этихъ новыхъ своихъ взглядовъ на искусство Блинскій впродолженіи всхъ послднихъ пяти лтъ своей жизни былъ горячимъ и рьянымъ защитникомъ только-что возникшей въ то время реальной беллетристики, или, какъ тогда называли, натуральной школы. Ведя свое начало отъ Гоголя, эта школа далеко опередила своего основателя. Она заимствовала отъ него одну вншнюю форму. Между тмъ, духъ, господствовавшій въ ней, идея, лежавшія въ ея произведеніяхъ, же имли ничего общаго съ мистическими тенденціями Гоголя. По своему внутреннему содержанію, натуральная школа была отголоскомъ того общественнаго движенія, которое въ то время господствовало во Франціи. Защита раба отъ произвола господина, женщины отъ семейнаго рабства, осмяніе апатіи и рутины, грубаго невжества, отсутствія честности, гуманности я гражданскаго чувства — вотъ мотивы натуральной школы.

Вслдствіе этого, натуральная школа по самому существу была тенденціозна. Писатели, принадлежавшіе къ ней, изображали жизнь съ цлью ея анализа, выраженія своихъ общественныхъ симпатій и антипатій. Въ конц сороковыхъ годовъ школа эта окончательно утвердилась въ нашей литератур. Въ это время въ ней подвизались уже Искандеръ, Тургеневъ, Гончаровъ, Григоровичъ, Достоевскій, Некрасовъ, И. Панаевъ и пр.

Блинскій глубоко понималъ значеніе и сущность этой новой школы. Съ энтузіазмомъ встрчалъ онъ каждый начинающій талантъ, идущій во этому направленію, и не упускалъ случая распространиться по поводу значенія въ его время натуральной школы, и значенія не одного только художественнаго, но преимущественно общественнаго, гражданскаго.

Былъ ли хоть сколько-нибудь обезпеченъ въ матеріальномъ отношеніи этотъ человкъ, стоявшій теперь во глав русской литературы? Увы! онъ по прежнему путался въ долгахъ я едва-едва сводилъ концы съ концами. Къ тому же, онъ былъ теперь уже не одинокимъ бобылемъ, а семьяниномъ: въ 1843 году, въ бытность въ Москв, онъ сблизился съ одною институтскою классною дамою, на которой и женился въ ноябр того же года. Онъ имлъ отъ нея двухъ дтей: сына, умершаго младенцемъ, и дочь, остававшуюся въ живыхъ и посл смерти отца. Журнальная работа въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ очень скудно оплачиваемая, въ то же время истощала и умственныя, и физическія силы Блинскій. Скверно было то, что, заведуя критическимъ отдломъ, онъ не могъ ограничиваться однми большими критическими статьями, а долженъ былъ ежемсячно писать массу мелкихъ рецензій о каждой вновь выходящей дребедени въ род оракуловъ, сонниковъ, поваренныхъ книжекъ и т. п.

‘Журнальная срочная работа высасываетъ изъ меня жизненныя силы, какъ вампиръ кровь,— пишетъ онъ одному изъ своихъ друзей въ начал 1846 года.— Обыкновенно, я недли дв въ мсяцъ работаю съ страшнымъ лихорадочнымъ напряженіемъ, до того, что пальцы деревенютъ и отказываются держать перо, другія дв недли я, словно съ похмелья посл двухнедльной оргіи, праздношатаюсь и считаю за трудъ прочесть даже романъ. Способности мои тупютъ, особенно память, страшно заваленная грязью и соромъ россійской словесности. Здоровье видимо разрушается’…

И дйствительно, здоровье съ каждымъ годомъ боле и боле измняло Блинскому. Осенью 1845 года онъ выдержалъ сильную болзнь, которая грозила опасностью самой жизни. Все это заставило его въ начал 1846 года оставить ‘Отечественныя Записки’, попытаться встать на ноги и самостоятельно устроить такъ свои дла, чтобы работать свободно, когда есть охота, а не по принужденію. Съ этою цлью Блинскій задумалъ издать большихъ размровъ альманахъ подъ заглавіемъ ‘Левіафанъ’. Подобные альманахи были тогда въ ходу. Передъ тмъ въ такомъ же род былъ задуманъ и изданъ, въ начал 1846 года, Некрасовымъ ‘Петербургскій Сборникъ’, въ которомъ участвовалъ и Блинскій со своею статьею ‘Мысли и замтки о русской литератур’. Въ Москв въ 1846 и слдующемъ году явились два ‘Московскіе Сборника’. Друзья Блинскаго не замедлили со всхъ сторонъ снабдить его и серьезными -статьями, и беллетристикою для его сборника. Все это были труды первостепеннаго достоинства и предлагались издателю безвозмездно.

Но изданіе альманаха не состоялось. Крайнее разстройство здоровья принудило Блинскаго хать весною 1846 года въ Крымъ съ М. С. Щепкинымъ, причемъ поздка эта только и могла состояться при помощи друзей, которые собрали для этой цли въ складчину 500 рублей. Это была уже прямая помощь. Блинскій не усумнился принять ее, зная привязанность къ нему друзей. Это. окончательно обезпечивало его поздку.

Между тмъ въ отсутствіе Блинскаго состоялось пріобртеніе въ аренду Некрасовымъ и Панаевымъ пушкинскаго ‘Современника’, издававшагося посл его смерти Плетневымъ. Вернувшись изъ поздки, Блинскій былъ очень обрадованъ неожиданнымъ для него извстіемъ о предстоявшемъ возникновеніи ‘Современника’.

‘Вс эти приготовленія,— разсказываетъ Панаевъ въ своихъ воспоминаніяхъ,— толки о новомъ изданіи, мысль, что онъ, освободясь отъ непріятной ему зависимости, будетъ теперь свободно дйствовать съ людьми,— къ которымъ онъ питалъ полную симпатію, которые глубоко уважали и любили его, наконецъ, довольно забавная полемика, возникшая тогда между нами и ‘Отечественными Записками’ — все это поддерживало его нервы, оживляло и занимало его. Блинскій принялся съ жаромъ за статью о русской литератур для ‘Современника’ и отдалъ въ распоряженіе журнала весь тотъ богатый матеріалъ, который онъ собралъ для предполагавшагося ‘альманаха’.

Но не долго продолжался этотъ подъемъ духа Блинскаго. Здоровье его, не смотря на путешествіе въ Крымъ, ни мало не понравилось. Докторъ его уже въ начал 1847 года говорилъ, что ему. необходимо отправиться на. воды въ Силезію, но средствъ для этого, не было. Новый журналъ только-что. вставалъ еще на ноги и не могъ еще вполн обезпечить Блинскаго. А чтобы существовать, ему приходилось забирать въ редакціи впередъ. ‘Ныншній годъ,— пишетъ онъ Боткину 22-го апрля 1847 г.,— въ денежномъ отношеніи для меня ужасенъ, хуже прошлаго: я забралъ вс деньги но 1 января 1848 г., безъ меня, жена, а потомъ я по прізд осенью, будемъ забирать сумму 1848 года. У меня на лекарство выходитъ рублей 30 я 40 серебромъ въ мсяцъ, если не больше, да рублей 50 серебромъ стоитъ докторъ. Домъ мой — лазаретъ’…

Въ тому же жестоко поразила Блинскаго смерть младенца сына. ‘Это меня уходило страшно,— пишетъ онъ Тургеневу 12 апрля,— я не живу, а умираю медленною смертью’…

И опять-таки друзья Блинскаго не оставили его безъ своей поддержки и снова собрали сумму, необходимую ему на поздку за границу. Хотя и глубоко тронутый, но все-таки, скрпя сердце, принялъ Блинскій эту помощь. ‘Скажу теб откровенно,— пишетъ онъ Боткину,— эта жизнь на подаяніяхъ становится мн невыносимою’..

Мая 5-го Блинскій началъ-свое заграничное путешествіе, отъхавъ на пароход, въ Штетинъ, а въ ноябр того же года вернулся домой. Въ это время онъ побывалъ и въ Берлин, и въ Дрезден, и въ Швейцаріи, и въ Зальцбрунн, и въ Париж. Очень усердно лечился онъ все это время, и въ первое время по возвращеніи изъ заграницы дйствительно казался бодре и свже и возбудялъ-было въ друзьяхъ надежду, что здоровье его понравится. Онъ поселился на новой квартир, на Лиговк, въ дом Галченкова, недалеко отъ ныншней станціи московской желзной дороги.

‘Квартира эта,— говоритъ Панаевъ въ своихъ воспоминаніяхъ,— довольно просторная и удобная, на обширномъ двор этого дома, во второмъ этаж деревяннаго флигеля, передъ которымъ расло нсколько деревьевъ, производила какое-то грустное впечатлніе. Деревья у самыхъ оконъ придавали мрачность комнатамъ, заслоняя свтъ.

‘Наступила глухая осень, съ безразсвтными петербургскими днями, съ мокрымъ снгомъ, съ сыростью, проникающею до костей. Вмст съ этимъ у Блинскаго возобновилось снова удушье, еще въ боле сильной степени сравнительно съ прежнимъ. Кашель начинать опять страшно мучить его днемъ и ночью, отчего кровь безпрестанно приливала у него въ голов. Но вечерамъ чаще и чаще обнаруживалось лихорадочное состояніе, жаръ… Силы его гаснули замтно съ каждымъ днемъ’.

Онъ, однако, все еще работалъ. Для первой книжки ‘Современника’ приготовилъ онъ статью ‘Взглядъ на русскую литературу 1847 года’ и нсколько библіографическихъ статей. Во второй книг помщено только нсколько короткихъ рецензій. Для третьей книг онъ далъ вторую статью о литератур 1847 г., гд, между прочимъ, остановился на новыхъ повствователяхъ, которые были въ то же время его любимцами, Искандер, Гончаров, Тургенев, Дал, Григорович, Дружинин. Въ четвертой книг помстилъ онъ дв небольшія рецензіи. Этимъ и кончилась его литературная дятельность.

‘Зима 1847—1848 г. тянулась для Блинскаго мучительно,— разсказываетъ Панаевъ, часто его видвшій.— Съ физическими силами падали и силы его духа. Онъ выходилъ изъ дому рдко. Дома, когда у него собирались пріятеля, онъ мало одушевлялся и часто повторялъ, что ему уже не долго остается жить. Говорятъ, что больные чахоткой обыкновенно не сознаютъ опасности своего положенія. У Блинскаго не было этой иллюзіи, онъ не разсчитывалъ на жизнь и не утшалъ себя никакими надеждами…

‘Болзненныя страданія развились страшно въ послднее время отъ петербургскаго климата, отъ разныхъ огорченій, непріятностей и отъ тяжелыхъ и смутныхъ предчувствій чего-то недобраго. Стали носиться какіе-то неблагопріятные для него слухи, все какъ-то душне и мрачне становилось кругомъ его, статьи его разсматривались все строже и строже. Онъ получилъ два весьма непріятныя письма, написанныя, впрочемъ, съ большою деликатностью, отъ одного изъ своихъ прежнихъ наставниковъ, бывшаго учителя пензенской гимназіи, Попова, котораго онъ очень любилъ и уважалъ. Ему надобно было, по поводу ихъ, хать объясняться, но онъ уже въ это время не выходилъ изъ дому…

‘Нкоторые господа, мнніемъ которыхъ Блинскій дорожилъ нкогда, начинали поговаривать, что онъ исписался, что онъ повторяетъ зады, что его статьи длинны, вялы и скучны… Это доходило и до него, и глубока огорчало его…’

‘Къ весн болзнь начала дйствовать быстро и разрушительно. Щеки его провалились, глаза потухли, изрдка только горя лихорадочнымъ огнемъ, грудь впала, онъ еле передвигалъ ноги и начиналъ дышать страшно. Даже присутствіе друзей уже было ему въ тягость.

‘Я разъ зашелъ къ нему Утромъ (въ ма) — разсказываетъ дале Панаевъ,— на дворъ подъ деревья вынесли диванъ — и Блинскаго вывели подышать чистымъ воздухомъ. Я засталъ его уже на двор. Онъ сидлъ на диван, опустя голову и тяжело дыша. Увидвъ меня, онъ грустна покачалъ головою и протянулъ мн руку. Черезъ минуту онъ приподнялъ голову, взглянулъ на меня и сказалъ:

‘— Плохо мн, плохо, Панаевъ!

‘Я началъ было нсколько словъ въ утшеніе, но онъ перебилъ меня.

‘— Полноте говорить вздоръ.

‘И снова молча и тяжело дыша опустилъ голову. Я не могу высказать, какъ мн было тяжело въ эту минуту… Я начиналъ заговаривать съ нимъ о разныхъ вещахъ, но все какъ-то неловко, да и Блинскаго кажется, уже ничего не интересовало… ‘Все кончено!’ думалъ я. Блинскій умеръ черезъ нсколько дней посл этого…’

Присутствовавшіе при его смерти разсказывали, что Блинскій, за нсколько минутъ до кончины, лежавшій уже въ постели безъ сознанія, вдругъ быстро поднялся, съ сверкавшими глазами, сдлалъ нсколько шаговъ по комнат, проговорилъ невнятными, прерывающимися словами, но съ энергіей, какія-то слова, обращенныя къ русскому народу, говорившія о любви къ нему… Его поддержали, уложили въ постель, и черезъ нсколько минутъ онъ умеръ. Это было 26 мая, 1848 года, въ 6-мъ часу утра.

Немногіе петербургскіе друзья проводили тло его до Волкова кладбища, и могила его, украшенная впослдствіи мраморнымъ памятникомъ, была первою на Волновомъ кладбищ литературною могилою, вокругъ которой стали съ тхъ поръ хоронить лучшихъ русскихъ литераторовъ, вслдствіе чего и мостки, ведущіе къ могил Блинскаго, получили названіе литераторскихъ.

Семейство Блинскаго осталось, конечно, безъ всякихъ средствъ. Похоронили Блинскаго на деньги, собранныя близкими друзьями. Участвовавшіе въ складчин, согласились вносить и впредь ежегодно извстную сумму, пока не будетъ обезпечено семейство покойнаго… Вдова Блинскаго перехала на житье въ Москву и, нсколько времени спустя, получила въ томъ институт, гд была прежде классной дамой, мсто кастелянши… Когда, двнадцать лтъ спустя, основанъ былъ литературный фондъ, однимъ изъ первыхъ его длъ было назначеніе пенсіи семейству Блинскаго, и это была самая значительная пенсія, какія фондъ назначалъ.

А. Скабичевскій.

‘Міръ Божій’, No 10, 1894

НАЧАЛО И РАЗВИТІЕ РУССКОЙ КРИТИКИ.

Виссаріонъ Григорьевичъ Блинскій.

Читайте также: