Университетские отцы и дети, Аверкиев Дмитрий Васильевич, Год: 1864

Критика
Время на прочтение: 47 минут(ы)
Скачать в PDF

Дм. Аверкiевъ.

УНИВЕРСИТЕТСКIЕ ОТЦЫ И ДТИ

‘Эпоха’, 1864 NoNo 1 и 2

Одна статья, недавно появившаяся въ печати, навела меня на мысль написать эти замтки.
Статья эта ставитъ вопросъ о годности или негодности нашей учащейся молодежи чрезвычайно просто и умно. Авторъ и не думаетъ защищать молодое поколнiе: онъ отвчаетъ на обвиненiе фактами. Вы насъ обвиняете — таковъ смыслъ его статьи — такъ выслушайте-же какъ вы старались о нашемъ воспитанiи, мы неучи, посмотрите каковы ваши учоные, полюбуйтесь на тхъ, которые просвщали насъ. Вс, кому пришлось быть въ одно время съ авторомъ этой статьи въ университет, конечно подтвердятъ правдивость его разсказа. Состоянiе историко-филологическаго факультета одного изъ нашихъ университетовъ нарисовано имъ необыкновенно ярко, дло говоритъ само за себя.
Мн кажется, что описанiе другого факультета будетъ не безъинтересно. Еслибы и другiе записали свои замтки по другимъ факультетамъ, то составилась-бы полная картина состоянiя одного изъ нашихъ университетовъ за извстное время, картина весьма поучительная. Я намренъ разсказать о томъ, какъ обучали насъ естественнымъ наукамъ, по возможности избгая своихъ личныхъ воспоминанiй.

I.

Странное время было этотъ 185… г., самое нершительное время, безъ всякой опредленной физiономiи, точно трусливый и застнчивый господинъ, который, идя по улиц, желаетъ изъ себя молодца показать и въ то же время внутренно чувствуетъ робость, чувствуетъ, что все какъ-то не такъ, не хватаетъ чего-то, и взоры господина блуждаютъ изъ стороны въ сторону, боясь остановиться на какомъ нибудь опредленномъ предмт, и правое плечо какъ-то ежится, словно онъ боится задть кого нибудь, словно онъ выискиваетъ случая шмыгуть въ какой нибудь переулокъ. Извстно, что вскор началъ разъзжать по городамъ и селенiямъ Россiйской Имперiи генералъ Конфузовъ (по выраженiю Щедрина), и надо полагать, что началъ онъ свою ревизiю именно съ университетовъ.
Насъ заставляли еще во всей своей строгости исполнять установленную форму, пройти по улиц въ фуражк считалось смлостью, еще инспекторъ, встрчая студента, отворачивалъ полу шинели для того, чтобы поглядть имется-ли шпага. Инспекторъ и его помощники (по просту субы) заглядывали на квартиры студентовъ, имя въ виду туже высокую цль, какъ гоголевскiй городничiй, ‘чтобы всмъ благороднымъ людямъ никакихъ притсненiй не было.’ Вновь поступавшимъ раздавались книжечки, въ которыхъ изъяснялось, что надо вести себя прилично, при встрч съ начальствомъ кланяться, и т. п. Даже и такiе факты были еще возможны: когда одинъ молодой професоръ возъимлъ желанiе читать студентамъ четвертаго курса ‘теорiю химiи,’ то ему было объявлено, что у студентовъ и безъ того много занятiй.
Впрочемъ, во всхъ сихъ длахъ исполнители конфузились уже излишнюю ревность прилагать, субъ, входя къ студенту, немного краснлъ, бормоталъ извиненiе и кашлялъ, слегка прикрывая ротъ рукою, на подобiе щитка. Слово карцеръ звучало какъ-то странно, инспекторъ ограничивался одними выговорами и то произносилъ ихъ негромко, съ опущенными глазами, тайная мысль видимо тревожила его: а что-молъ, если студентъ отвтитъ: да полно вамъ вздоръ-то молоть.’
Скоро все начало измняться, съ весною и новымъ попечителемъ стали появляться фуражки, шпаги употреблялись единственно при варенiи жжонки, начали — о, ужасъ! — не смотря на всевозможныя объявленiя и предостереженiя (въ род: ‘виновные подлежатъ немедленному исключенiю’) курить въ стнахъ храма науки. Интересно, что само начальство приказывало снимать особенно краснорчивыя объявленiя по воскресеньямъ, когда въ университетской зал бывали концерты и, слдовательно, по коридорамъ проходила публика.
Этой вншности какъ нельзя лучше соотвтствовало внутреннее состоянiе университета. Посщенiе лекцiй de jure считалось обязательнымъ, нкоторые професора еще длали репетицiи, или ‘репетички,’ какъ выражался одинъ изъ нихъ, читавшiй что-то такое, называвшееся въ университетскомъ росписанiи ‘логикою.’ Они смотрли на своихъ слушателей, какъ чиновники высшаго полета взираютъ на своихъ подчиненныхъ, слушанiе лекцiй считали службой и отмчали нерадивыхъ. Не ходитъ студентъ на лекцiю — значитъ онъ негодяй, потому не его дло разсуждать какъ и чт (ей-Богу, приходила иногда въ голову мысль: да что это онъ читаетъ?) читаетъ професоръ, сиди смирно, слушай внимательно, не разсуждай и благо теб будетъ. Многiе читали, или по своимъ запискамъ, составленнымъ лтъ за 20, или по своимъ столь-же почтеннымъ древностiю печатнымъ руководствамъ, были и такiе, что такъ заматорли въ професорахъ, что обходились и безъ записокъ, и безъ книжекъ, — но ежегодно повторяли свои лекцiи слово въ слово, съ неизмнными остротами и прибаутками. Молодыхъ професоровъ было очень мало, все большинство любило, чтобы студенты титуловали ихъ ‘ваше п-во.’ Они напоминали мн моего школьнаго учителя космографiи, который считалъ по старинному двнадцать планетъ, и на возраженiя своихъ учениковъ смиренно отвчалъ: ‘ну тамъ другiе какъ себ хотятъ, а у насъ будетъ двнадцать.’
По счастiю, мн не пришлось испытать тхъ разочарованiй которые выпали на долю автора вышеупомянутой статьи. Въ училищ, гд я воспитывался, былъ сильно развитъ скептитическiй духъ, — при томъ-же я перешолъ въ университетъ не прямо со школьной скамьи. Почтенные жрецы науки не наполняли моего юнаго сердца благоговнiемъ, я наслушался объ нихъ довольно, особенно о томъ, котораго авторъ называетъ г. Креозотовымъ. Когда я обучался въ школ коммерческимъ наукамъ, — то у насъ въ клас издавались журналы ‘Фригiйская шапка’ ‘Гражданинъ’ и даже ‘Соцiалистъ’ само собою разумется, что ни редакторъ, ни сотрудники, ни читатели не понимали хорошенько что это такое за штука соцiализмъ, впрочемъ это ничего, главное, стремленiе къ чему-то было, а что до пониманiя что такое соцiализмъ, то есть цлые литературные органы, которые лишены онаго. Выйдя изъ училища съ порядочными свднiями въ естественныхъ наукахъ, особенно въ химiи, трудно было поддаться краснорчiю учоныхъ соловьевъ. Но легко себ представить что должны были испытывать неопытные юноши, какъ ихъ огорошивали закругленные перiоды и важное выраженiе лицъ почтенныхъ наставниковъ.
Вообще, на естественный факультетъ поступаютъ люди (по крайней мр въ мое время, когда онъ усплъ еще сдлаться моднымъ факультетомъ) боле развитые, чмъ на другiя факультеты. Тутъ волей-неволей, худо-хорошо, а приходится заниматься и разсуждать: трехнедльнымъ зубренiемъ передъ экзаменами ничего не подлаешь. Знаменитый Бiо рекомендовалъ нкогда естественныя науки французскому юношеству какъ занятiя спокойныя, удаляющiя отъ треволненiй житейской суеты, — но у насъ оно вышло совершенно на оборотъ. Натуралисты интересовались не одними естественными науками, между тмъ, мн случалось слышать, какъ филологи третьяго и четвертаго курса удивлялись, неужели возможно заниматься ‘такими сухими предметами, какъ ботаника, или химiя’, имъ казалось, что въ этихъ наукахъ ‘нтъ жизни‘. Студенты въ этомъ случа были даже ниже своего професора Телицына, котораго такъ прекрасно характеризовалъ авторъ статьи. Этотъ, напротивъ, благоговлъ передъ натуралистами, питалъ самую платоническую страсть къ естественнымъ наукамъ, ждалъ отъ нихъ спасенiя мiра (подобно нашему извстному литератору и педагогу г. Водовозову), волочился за студентами нашего факультета. Онъ проникался до того чувствомъ благоговнiя, что приходилъ слушать лекцiи физiологiи растенiй, слушалъ съ усиленнымъ вниманiемъ, хлопалъ отъ удивленiя глазами и разумется ничего не понималъ, потомучто естественныя науки были для него ‘темна вода во облацхъ.’
Надо правду сказать, что такихъ поклонниковъ естественныхъ наукъ на Руси у насъ развелось въ послднее время довольно. Съ ними просто совстно разговаривать. ‘Ахъ, вы были на естественномъ факультет!’ восклицаетъ они такимъ тономъ, что ожидаешь, что, подобно Анучкину, они объявятъ намъ, ‘что ихъ стоило только посчь’ и они знали-бы естественныя науки. Эти господа пересыпаютъ свою рчь выраженiями: ‘естественныя науки показали, натуралисты доказали, такой-то химикъ открылъ,’ и вслдъ за этимъ сморозятъ такую чушь, что только руками разведешь: двсти сорокъ пьявокъ Ноздрева передъ ихъ клеветою на науку — дтская шалость. Особенное уваженiе питаютъ они къ фосфору (которому у насъ на Руси дана привилегiя кипть не при 2,90 какъ во всхъ цивилизованныхъ странахъ, а при обыкновенной температур) и все оттого, что Моллешоту почему-то вздумалось сказать: Ohne Phosphor kein gedanke, хотя онъ имлъ полное право, вмсто фосфора, приписать эту честь, напр., кислороду или водороду. Такое уваженiе къ естественнымъ наукамъ было-бы весьма полезно, еслибы поклонники хоть немного поучились имъ, а то они совершаютъ какiя-то безсмысленныя сатурналiи, пляшутъ передъ наукой, какъ дикiе передъ идолами.
Такое лакейство передъ наукою врядъ-ли скоро выведется изъ моды: оно столь же соблазнительно какъ поподличать передъ миллiонщикомъ.
Да извинитъ меня читатель за это и подобныя будущiя отступленiя. И такъ я сказалъ, что на естественный факультетъ поступали люди боле или мене развитые, и професорамъ трудне было, чмъ на другомъ факультет, заслужить уваженiе своихъ слушателей. Однми громкими фразами трудно отдлаться, требуются обширныя фактическiя свднiя, и нужно непрерывно слдить за наукою. Всегда въ курс есть два-три спецiалиста, могущiе обличить завравшагося професора. Такой професоръ, какъ Телицынъ, не могъ-бы увлечь своихъ слушателей-натуралистовъ, ‘перчикомъ’, которымъ онъ посыпалъ концы своихъ лекцiй, отдлаться было невозможно. Тутъ и личная ненависть къ Фридриху-Вильгельму I (заимствованная впрочемъ у Маколея) ничего-бы не помогла. Такъ называемые выводы естественныхъ наукъ порядочно надоли въ разныхъ популярныхъ статейкахъ и книжкахъ. Я удивился бдности свднiй, которыя, напр., передавалъ своимъ слушателямъ восторженный Телицынъ о древней русской литератур, когда зашолъ какъ-то къ нему на лекцiю. Повритъ ли читатель, что я, почитывая только журнальныя статьи и кой-какiя сочиненiя по этой части, не только не вынесъ ничего изъ аудиторiи почтеннаго професора, но даже замтилъ кой-какiя промахи?

II.

Теперь я приступлю къ описанiю нашихъ професоровъ.
Професоръ Зоологiи очаровалъ насъ на нсколько лекцiй. Онъ началъ безъ всякихъ прикрасъ, безъ опредленiя своего предмета, не вдавался въ умствованiя о значенiи слова природа, не вычислялъ названiй естественныхъ наукъ, словомъ, обошолся безъ тхъ рутинныхъ прiемовъ, которыми преизобилуютъ вс учебники. Взойдя на каедру, онъ сказалъ: ‘мы будемъ говорить о костяхъ’, и началъ прямо съ опредленiя, что такое кость. Этимъ онъ прельстилъ всхъ слушателей. Надо отдать полную справедливость почтенному професору: у него былъ даръ разсказывать необыкновенно ясно, убдительно и краснорчиво. Къ несчастiю, свднiя его далеко не соотвтствовали ораторскому таланту. Это обнаружилось скоро, именно, когда професоръ дошолъ до мускуловъ, правда, онъ столь-же убдительно указывалъ мста прикрпленiя различныхъ мускуловъ, такъ что постороннiй ни за чтобы не заподозрилъ почтеннаго професора въ незнанiи, — но на бду професора были студенты, занимавшiеся анатомiей помимо его лекцiй: эти-то студенты и указали другимъ на промахи професора. Сомннiе вещь такого рода, что стоитъ только зародиться. Замтили разъ, что человкъ вретъ, — и бда ему, хотя онъ и правду иной разъ скажетъ, и ее подвергаютъ сомннiю, словомъ, на него начинаютъ смотрть подозрительно. Вообще, професоръ зоологiи имлъ удлъ плнять своими лекцiями вновь поступившихъ студентовъ, со втораго курса студенты начинали охладвать къ его блестящимъ талантамъ. Вс легко замчали, что у него есть коньки, на которыхъ онъ любитъ вызжать, — къ несчастiю коньки эти были весьма незавиднаго свойства и скоро всмъ надодали. Професоръ до того увлекался и повторялся, излагая свои общiя идеи, что лекцiи его становились невыносимо скучны, выносилось изъ нихъ весьма мало, вся лекцiя легко умщалась на четверк довольно крупнаго письма.
Къ ошибкамъ почтеннаго професора присоединялась еще крайняя небрежность изложенiя. Онъ увлекался до того, что забывалъ весьма существенныя вещи. Такъ, читая ‘систему животнаго царства’, — онъ однажды проболталъ всю лекцiю о пустякахъ, и при чтенiи записокъ оказалось, что онъ далъ слдующее опредленiе отличiя жуковъ отъ прочихъ наскомыхъ (привожу подлинныя слова професора): ‘если налетитъ на васъ такая штука — говорилъ онъ — ударится о васъ и упадетъ, значитъ это жукъ, — если-же ударившись пролетитъ мимо — это другое какое нибудь наскомое.’ И боле ни слова. Я вовсе не думаю сказать этимъ, что почтенный професоръ не зналъ, чмъ отличается жукъ отъ прочихъ наскомыхъ, — но по моему лучше-бы онъ вовсе этого не зналъ, чмъ подчивать своихъ слушателей подобнымъ вздоромъ. Весьма рдко професоръ приготовлялся къ лекцiи, — а не приготовившись онъ конечно необходимо былъ принужденъ прибгать къ болтовн, выражаться неточно, или просто говорить глупости, въ род вышеприведенной. Впрочемъ, въ нкоторыхъ изъ подобныхъ нелпостей онъ, по всей вроятности, былъ убжденъ самъ. Я по крайнй мр увренъ, что нашъ полезный наставникъ умеръ, нисколько не сомнваясь, что у комара четыре крыла, въ продолженiе всей своей учоной дятельности онъ причислялъ комара къ перепончато-крылымъ.
А между тмъ онъ былъ человкъ не безъ гордости и любилъ похвалиться своими учоными трудами. Такъ, когда онъ показывалъ какой нибудь дорогой атласъ и его спрашивали о цн этого изданiя, — онъ не упускалъ случая тонко замтить, что между учоными есть обычай дарить другъ другу свои сочиненiя, — а потому онъ и не знаетъ что стоитъ атласъ. Это произносилось весьма самодовольно и на лиц професора свтилась улыбка, которая ясно говорила: ‘вы не очень-то забывайтесь, насъ и знаменитые учоные уважаютъ’. Нельзя однако сказать, чтобы учоные труды професора пользовались особеннымъ авторитетомъ, это были либо компиляцiи, либо труды не вполн удовлетворительные. Къ тому же на счетъ его самостоятельныхъ работъ ходили разные темные слухи, будто лучшая ихъ часть принадлежитъ не ему, а его бывшему професору. Трудно сказать справедливы ли были эти слухи, — но нкоторыя обстоятельства длали ихъ вроятными. Положительно оказалось, что статьи, напечатанныя имъ въ русскихъ журналахъ, по большей части были переводами съ нмецкаго, конечно, выбирался какой-нибудь второстепенный учоный и къ его изслдованiю прибавлялись легкiя замчанiя, игривыя подробности. Такъ, переведя съ нмецкаго статью ‘о рук и ног человка,’ професоръ распространился о ножкахъ Фанни-Эльснеръ, которая въ то время плняла петербургскую публику. Позже професоръ издалъ ‘естественную исторiю земной коры’, — и это сочиненiе оказалось на половину заимствованнымъ, на половину переведеннымъ. Професоръ не постарался даже соразмрить частей книги, и вышло, что одна часть — такъ сказано было въ предисловiи — предназначалась для женскихъ институтовъ, а другая для университетскихъ слушателей. Это вышло оттого, что одна часть была составлена по краткому нмецкому учебнику, а другая по боле подробному. О чемъ же заботился професоръ при изданiи книги? — Единственно о сбыт. Онъ былъ преподавателемъ въ одномъ изъ женскихъ учебныхъ заведенiй — вотъ ключь къ появленiю книги. Составленная такимъ образомъ книга покупалась студентами и для институтокъ. Разчетъ, оказавшiйся невыгоднымъ.
Въ извиненiе професора приводилось обыкновенно то обстоятельство, что предметъ чтенiй его былъ очень обширенъ. Въ самомъ дл, онъ обязанъ былъ читать сравнительную анатомiю, зоологiю, и палеонтологiю — гд тутъ одному управиться! Физiологiи не полагалось по уставу. Но надо сказать, что ни одной части изъ моего курса онъ не читалъ порядочно, читай онъ что нибудь удовлетворительно и студенты наврно примирились-бы съ нимъ. Мало этого, въ другомъ высшемъ учебномъ заведенiи (курсъ котораго равнялся университетскому) онъ читалъ минералогiю и геогнозiю, не говоря уже о преподованiи въ институтахъ, о публичныхъ лекцiяхъ и т. п. И во всемъ онъ выдавалъ себя за спецiалиста: онъ былъ и зоологъ, и минералогъ Jack of all trades, and master of none, какъ говорятъ англичане, т. е. малый на вс руки и ничего путемъ не длалъ. Это-то шарлатанство и возмущало. Впослдствiи, неудовольствiе студентовъ дошло до того, что ходили жаловаться къ попечителю. Попечитель общалъ, что каедра будетъ раздлена, что пригласятъ адъюнкта, — но эти хорошiя слова остались хорошими словами, не больше.
По убжденiямъ професоръ былъ самый крайнiй матерiалистъ, другого такого я не видывалъ. Въ противность другимъ матерiалистамъ, онъ былъ далеко не либералъ. Онъ хотлъ быть человкомъ положительнымъ, мечтанiй никакихъ не любилъ. Онъ не прямо оправдывалъ даже рабство негровъ: — извстно, негры низшая раса и даже междучелюстная кость у нихъ есть. Въ частныхъ длахъ, въ отношенiи къ своимъ крестьянамъ, — но впрочемъ до этого намъ нтъ дла.
Въ то время, когда двери университета отворились для женщинъ, професоръ явился противникомъ такого безобразiя. Протестъ свой онъ выражалъ весьма оригинальнымъ способомъ. И прежде професоръ былъ не прочь пуститься въ не совсмъ умстныя эротическiя подробности. Такъ напр. при объясненiи отправленiя блуждающаго нерва, — онъ рисовалъ съ большимъ старанiемъ картину какъ влюбленная двица (дйствiе конечно происходило въ саду освященномъ луною) ожидаетъ своего возлюбленнаго, какъ она вздыхаетъ, закатываетъ глаза и т. д. И при другихъ обстоятельствахъ рисовались подобныя-же соотвтсвующiя картины. Но какъ только женщины стали посщать его лекцiи, — любовь его къ эротическимъ изображенiямъ, по крайнй мр, утроилась. Приходя на лекцiю онъ окидывалъ своимъ орлинымъ взоромъ аудиторiю, — а, слушательница есть, хорошо-же! ‘Господа, мы будемъ говорить…
А было однако что-то въ этомъ человк, что заставляло любить его, прощать половину его недостатковъ, была сила, былъ талантъ. Помню, какъ посл похоронъ професора мы сошлись ‘помянуть’ его. Вс удивились отчего не было на могил его произнесено ни одной рчи. Стали разсуждать о професор и много теплыхъ и задушевныхъ словъ было сказано о немъ. Вс согласились, что онъ обладалъ драгоцннйшимъ свойствомъ: онъ умлъ внушать любовь къ наук, онъ былъ похожъ на человка, который, указывая впередъ, говоритъ: ‘идите туда, тамъ хорошо’ — но что именно хорошо онъ самъ не зналъ, онъ слишкомъ облнился, слишкомъ долго засидлся на одномъ мст и трудно было ему сдвинуться съ насиженнаго мстечка. Какъ ни хотлось всмъ присутствовавшимъ распространиться о его заслугахъ, — однако насчитали только пять хорошихъ лекцiй, никакъ не больше. Можетъ быть, иной подумаетъ, что смерть примиряетъ съ человкомъ и что потому только бывшiе слушатели и начали находить на поминкахъ хорошiе стороны въ своемъ умершемъ професор — но это будетъ несправедливо. У него были дйствительно блестящiя професорскiя способности, — но онъ умлъ только шарлатанить ими. Для такихъ людей нуженъ ‘глазъ’, нуженъ контроль, а то они облнятся и зазнаются. А какой контроль былъ надъ нимъ? Гд разбирались серьезно его хоть-бы популярныя публичныя лекцiи или журнальныя статьи? А свидтельству студентовъ — кто повритъ? И теперь еще печатно проповдуется, что студентъ не можетъ оцнить професора. А кажется не мудрено сказать: хорошъ или дуренъ професоръ, когда онъ факты перевираетъ. Въ публик слава професора была баснословная, удивлялись, когда студентъ не совсмъ почтительно объ немъ отзывался, считали это личнымъ нерасположенiемъ, чуть не святотатствомъ.
Антагонистомъ професора зоологiи и свтиломъ факультета былъ професоръ ботаники. Это былъ дйствительно человкъ весьма почтенный, солидный учоный и солидный професоръ, знающий вполн свой предметъ. Онъ вносилъ въ университетскiй застой новую струю. При другомъ професор, или адъюнкт — лучшаго и желать-бы не надо. Несчастiе и въ то-же время великiя достоинства професоръ Ботаники заключались въ томъ, что онъ былъ спецiалистъ, занимавшiйся извстной частью предмета, именно низшими организмами и потому, знавшiй только одинъ методъ — изученiе исторiи развитiя. Свою спецiальность онъ зналъ вполн удовлетворительно, я нисколько не сомнваюсь, что и другiя части науки были ему хорошо извстны, — но онъ не обращалъ на нихъ почти никакого вниманiя, а къ систематик высказывалъ даже нкоторое пренебреженiе. Все это необходимо должно было отразиться на слушателяхъ. Вс уважали професора, но учениковъ у него не было, да и быть не могло. Нельзя же назвать учениками господъ, слпо поклонявшихся професору, знавшихъ только его мннiя и ничего вн ихъ знать не хотвшихъ, они точно зазубрили урокъ и боялись не сбиться, даже выраженiя професорскiя затвердили. Избави Богъ всякаго отъ подобныхъ учениковъ!
Професоръ читалъ весьма подробно исторiю развитiя низшихъ растенiй, касаясь при этомъ нкоторыхъ весьма важныхъ вопросовъ, относительно размноженiя вообще. Отъ него мы впервые услыхали напр. о перiодично-смняющихся поколнiяхъ. Онъ оказывалъ влiянiе даже на своего антагониста. Между тезисами дисертацiи професора ботаники на степень доктора былъ между прочимъ тотъ, что границы между растительнымъ и животннымъ царствомъ не существуетъ. Професоръ зоологiи явился ярымъ противникомъ этого мннiя потерплъ жестокое пораженiе. Чрезъ полгода онъ сдался и объявилъ объ этомъ на лекцiи. Точно также сталъ онъ обращать вниманiе на исторiю развитiя животныхъ, пересталъ держаться за прежнiя опредленiя рода и вида. Этими пасивными уступками онъ и ограничился. Правда, онъ намекалъ на лекцiяхъ, что изученiе исторiи развитiя не единственный методъ естественныхъ наукъ, — но только этимъ намекомъ и ограничивался, у него самого метода никакого не было, да и не могло быть, такъ какъ онъ, не смотря на нкоторыя (впрочемъ весьма рдкiя) благодтельныя порывы, за серьезное изученiе своего предмета не принимался.
И такъ исторiя развитiя торжествовала, что было не совсмъ полезно (да извинитъ читатель невольный каламбуръ) для нашего развитiя. По невол къ намъ въ головы закрадывалась односторонность воззрнiя. Мы, какъ я уже сказалъ, преуспвали въ изученiи исторiи развитiя низшихъ организмовъ. Ее мы знали въ совершенств. Да и излагалась она превосходно: на професора въ этомъ отношенiи пожаловаться нельзя. Этотъ спецiальный курсъ онъ читалъ съ любовью, увлекательно, безъ микроскопа лекцiя не мыслима, на ней излагаются вс послднiя изслдованiя, вс новйшiя открытiя. И вотъ мы, увлеченные професоромъ, больше ничего знать не хотли. Систематикой мы ясно пренебрегали, и мало кто занимался ею. Большинство знало только, что Шлейденъ назвалъ гербарiумъ — сушенымъ сномъ. Этого, конечно, было недостаточно. И не только систематику мы знали плохо, но даже исторiя развитiя высшихъ растенiй излагалась далеко не въ такой подробности, какъ низшихъ. О питанiи прочтено было дв коротенькихъ и весьма неудовлетворительныхъ лекцiи.
А будь при такомъ професор ботаники хорошiй професоръ сравнительной анатомiи! Такого односторонняго увлеченiя и въ помин не было. Но то и бда, что у насъ если одинъ дльный професоръ на фкультет, — то и слава Богу! О цломъ факультет и не помышляетъ никто, этакой роскоши и не слыхано.
Все длалось по простот. Получитъ господинъ професорскую каедру и знаетъ что обезпеченъ на двадцать пять лтъ, длаетъ онъ что, ничего не длаетъ — все равно, никому до этого дла нтъ, сидитъ на мст крпко и незыблемо, и неизмнно каждое первое число по званiю своему жалованье получаетъ. Роскошь! Ну, пока молодъ еще туда-сюда занимается кое-какъ, иной лтъ пять протянетъ, а тамъ къ концу шестого и увидитъ, что все это прахъ и суета: суета суетъ и всяческая суета. Еще лтъ пять журналы учоные почитываетъ, а тамъ и это броситъ, разв ужь очень про какое открытiе прокричатъ. А между тмъ десять лтъ не шутка, чинъ соотвтственный получитъ и славой взыщется. Всякiй знаетъ, что онъ професоръ, да и знать-то это за честь себ почитаетъ. И польются на професора всякiя благодати: и почетъ, и репутацiя учоного и — главное — изобилiе денежное. Кого пригласить въ наставники-наблюдатели? — заслужоннаго и уважаемаго професора. Кому поручить преподованiе въ спецiальныхъ класахъ спецiальнаго училища? заслуженному и уважаемому професору. И платятъ такому професору по двадцати пяти рублей серебромъ за урокъ. Оно и професору выгодно и начальству спецiальнаго училища лестно: нами-де и столпы науки не гнушаются, потому мы цнить людей умемъ. Денегъ у насъ что-ли нтъ! Конечно, иной кандидатъ и за пять-бы рублей читалъ лекцiи, да еще толкове. Такъ опять разница: то професоръ, лицо извстное, а то кандидатъ какой нибудь. А нашъ професоръ живетъ да живетъ себ, и видя его хочется сказать: ‘ахъ ты, растолстлъ, разжирлъ и забылъ даже чему учился’.
Гд-же синклиту такихъ почтенныхъ мужей заботиться о состав факультета? Они и въ професора-то выбираютъ тхъ кто подъ руку подвернется: подвернется хорошiй человкъ — счастье, подвернется дрянь — и то сойдетъ. Все дескать больше насъ гршныхъ знаетъ: недавно учился. А то и по протекцiи и по родству люди попадаютъ въ професора, кто сынка Роберта, кто племянничка Анатолiя упрячетъ въ наставники. А люди ходятъ и удивляются, откуда молъ эти молодчики въ професора налзли? А удивляться, право, нечему.
Однако возвратимся къ професору ботаники. Его влiянiю, хотя и полезному, но одностороннему, какъ уже было замчено, изъ професоровъ не противудйствовалъ, да и не могъ-бы, не смотря на все желанiе.
Опозицiя явилась въ сред студентовъ. Были люди занимавшiеся, помимо лекцiй, сравнительной анатомiей, они предостерегали товарищей отъ увлеченiя, — боле или мене удачно. Опозицiя заговорила громче вотъ по какому случаю. Одинъ молодой учоный представилъ дисертацiю на степень магистра зоологiи. ‘О костяхъ запястья млекопитающихъ,’ — сочиненiе, обратившее на себя вниманiе учоныхъ. Опонентомъ, кром професора зоологiи, былъ назначенъ доцентъ минералогiи, который не зналъ какъ отдлаться отъ своей обязанности. Дня за три до диспута возвратился изъ заграницы професоръ ботаники, доцентъ къ нему: ‘будьте благодтелемъ, будьте вмсто меня опонентомъ,’ професоръ согласился. Не въ томъ бда, что професоръ согласился, а въ томъ бда, что онъ путемъ дисертацiи не прочелъ. На диспут онъ сталъ возражать, сдлалъ два-три незначительныя замчанiя и тотчасъ съхалъ на общiе взгляды. Именно, онъ обвинилъ магистранта въ томъ, что онъ не обратилъ вниманiя на исторiю развитiя. Професоръ говорилъ долго и много, рчь его была отчасти его profession de foi, онъ выставлялъ важность изученiя исторiи развитiя (въ чемъ диспутантъ, конечно, и не сомневался) и въ заключенiе объявилъ, что вн ея нтъ спасенiя. Магистрантъ видимо былъ смущенъ такимъ заключенiемъ, онъ сказалъ дв три фразы, — и офицiальный диспутъ окончился.
Но дло этимъ не кончилось. Посл диспута, въ спорахъ студентовъ ршается обыкновенно кто былъ правъ, кто виноватъ. Тутъ-то опозицiя и выступила. Она доказала весьма ясно, что и вн исторiи развитiя есть спасенiе, что это не единственный методъ, — что сравнительно-анатомический методъ, опредленiе гомологiй, иметъ свои права и т. д. Впослдствiи торжество опозицiи увеличилось. Магистрантъ напечаталъ въ свою защиту цлую статью ‘о метод наукъ наблюдательныхъ.’ Професоръ, прочтя эту статью, объявилъ на лекцiи, что онъ былъ не правъ, что изученiе исторiи развитiя очень важно, но что это не единственный методъ. ‘Хотя — прибавилъ — онъ у насъ въ ботаник безъ исторiи развитiя ничего и сдлать нельзя.’
Професоръ, конечно, продолжалъ идти своей дорогой и странно было-бы требовать отъ него большаго. Нельзя-же требовать чтобъ вс професора были первостепенными и всеобъемлющими учоными, и то хорошо, что человкъ работаетъ по возможности.

III.

Я могъ начать эту главу криками негодованiя, язвительно замтить, что вотъ дескать какiе професора у насъ были и т. д., то есть излить свою жолчь страницахъ на пяти, — но увы! никакъ не могу сдлать этого. При воспоминанiи о професорахъ химiи и геогнозiи улыбка самая добродушная, самая незлобивая, появляется на лиц моемъ, мы вдь и тогда не сердились на сихъ почтенныхъ мужей, а какъ-то добродушно-терпливо переносили ихъ. Что спрашивать съ человка, когда онъ не въ силахъ ничего. Притомъ, оба професора были люди очень добрые и простодушные, они сознавали сами, что отжили свой вкъ, — но надо-же выслужить пенсiю?
Толстый, съ жирнымъ, румянымъ лицомъ, слегка плшивый, съ прiемами фокусника, величественно встаетъ передо мною образъ професора Химiи, слышится его округленная, однобразная рчь, сладость какая-то была въ звукахъ его голоса, точно глотаешь что нибудь маслянистое. Онъ такъ прiобыкъ въ преподаванiи, что повторялъ свои лекцiи чуть-ли не слово въ слово изъ году въ годъ, опыты всегда длалъ одни и тже, даже всякiй годъ тщился сдлать анализъ сахара и всякiй годъ равно не удачно. Мн особенно нравилась его вступительная лекцiя, начинавшаяся постоянно такъ: названiе химiи происходитъ отъ слова хеми, такъ называли древнiе евреи Египетъ и т. д. Затмъ слдовала неизмнная острота, что хеми значитъ чорная земля, слдовательно заниматься химiей значитъ заниматься чернокнижiемъ. Опыты постоянно не удавались почтенному професору. ‘Вотъ сейчасъ образуется синiй осадокъ’, объявлялъ онъ… Въ полной увренности онъ засучивалъ рукава, съ важнымъ видомъ приливалъ реактива, — и, о ужас! получался какой-то мутнозеленоватый осадокъ. Професоръ этимъ не смущался, онъ встряхивалъ пробирку и говорилъ: ‘ну, видите, слегка синеватый’. Сознаться, что онъ ошибкой какъ-нибудь реактивы перепуталъ, професоръ не ршался.
Чтенiя его были невыносимо однообразны, точно читаешь сухой и не совсмъ толковый учебникъ, ни одного живого замчанiя или сближенiя, остроты, которыми уснащалъ свою рчь почтенный наставникъ, были ужасно плоски и главное повторялись. Теоретическихъ соображенiй професоръ не долюбливалъ, оттого у него не было никакой системы въ чтенiяхъ, кажется, по его мннiю, для изученiя химiи требовалось только громадная память. Что такое пай професоръ излагалъ какъ-то не ясно, а различiе между паемъ и эквивалентомъ онъ считалъ самымъ неудачнымъ нововведенiемъ Жерара. Однажды онъ даже потерплъ отъ студентовъ по этому поводу сильное пораженiе, такъ что прервалъ дебатъ словами: ‘однако пора за дло, господа!’ и началъ свою скучную лекцiю.
Замчу, что такое безсистематичное изложенiе химiи приводитъ къ тому, что у студента черезъ годъ, много два — если онъ не продолжаетъ спецiально заниматься Химiею — вс свднiя испаряются. Да и какъ, въ самомъ дл, удержать въ памяти множество фактовъ, связанныхъ чисто искуственно, да и то на живую нитку? Мн разсказывалъ одинъ бывшiй ученикъ почтеннаго професора, что ему черезъ годъ посл окончанiя курса (блистательнаго, онъ считался однимъ изъ лучшихъ учениковъ) случилось присутствовать на диспут по каедр химiи. ‘Слушаю я, говорилъ онъ, и ничего не понимаю, слова будто знакомыя, но для меня совершенно безсмысленныя. Я мечталъ, что порядочно учился химiи и что-же? черезъ годъ оказалось, что я ничего не знаю.’
Въ юности своей професоръ занимался, былъ однимъ изъ лучшихъ учениковъ Либиха, даже открытiе сдлалъ. По поводу этого открытiя, Либихъ съострилъ, что ‘не N открылъ теобраминъ, а теобраминъ открылъ N.’ Докторская дисертацiя почтеннаго професора одна изъ лучшихъ русскихъ дисертацiй. Но достигнувъ своей цли, професоръ опочилъ отъ длъ своихъ. Онъ сначала запустилъ, ничего не читалъ, надясь на каникулахъ прочтетъ вс новости, а тутъ лто на бду стояло жаркое, лнь прежде насъ родилась и т. д. По собственному сознанiю професора, онъ съ 1842 г. ничего не читалъ. Единственный трудъ, которымъ онъ занимался — это составленiе ‘Элементарнаго курса Химiи.’ Ежегодно на университетскомъ акт, ректоръ, исчисляя учоные труды професоровъ, упоминалъ, что професоръ химiи трудится надъ окончанiемъ своего ‘Элементарнаго курса.’ Лтъ шесть онъ трудился и никакъ не могъ окончить. Затмъ года три ректоръ умалчивалъ о дятельности професора, а тамъ опять професоръ началъ ‘оканчивать свой элементарный курсъ.’ Курсъ до сихъ поръ не оконченъ и я не сомнваюсь: сшита-ли даже тетрадь, гд онъ будетъ писаться, или професоръ еще оканчиваетъ ‘сшиванiе’, да такъ и умретъ не окончивши.
Въ такихъ трудахъ проводилъ время професоръ, а наука, какъ нарочно, летла впередъ на всхъ парусахъ, открытiе за открытiемъ, — а тутъ еще эти Жераръ или Лоранъ, нтъ, ужь лучше махнуть на все рукой и погрузиться въ Нирвану. О Жерар и Лоран професоръ положительно не имлъ никакого понятiя. Есть преданiе, что онъ какъ-то вздумалъ прочитать ихъ сочиненiя и по обычаю своему отложилъ до ‘каникулъ.’ Прихавъ въ деревню, онъ въ одно прекрасное (или вроятне дождливое) утро вздумалъ отъ скуки и ‘умственнымъ позаняться.’ Хвать похвать, анъ книги остались въ город. Что-жь тутъ длать? значитъ не судьба… Пока професоръ собирался написать, чтобъ ему переслали въ деревню книги, пока написалъ, пока книги были посланы и получены, — каникулы кончились. Професоръ возвратился въ Петербургъ, не дождавшись книгъ, снова пришлось ихъ выписывать изъ деревни и т. д. Операцiя, повторившаяся раза три-четыре и наконецъ заставившая утомленнаго понесенными трудами професора отложить всякое попеченiе. Онъ такъ и представилъ дло ‘вол Божiей!’
Одно время у него не было доцента, и онъ принужденъ былъ читать курсъ ‘органической химiи.’ Познанiя его въ этой части науки были весьма ограничены, какъ тутъ быть? — професоръ пустился на хитрости. Онъ взялъ нмецкое руководство (именно Шлоссбергера) и переводилъ его лекцiи. Эти упражненiя въ нмецкомъ язык были весьма курьезны. Случалось, что професоръ переводилъ фразу не дочитавъ до конца, фразы у нмцевъ длинныя и на бду отрицанiе забирается на самый конецъ. Ну и выходило, что професоръ приписывалъ какому нибудь соединенiю какiя нибудь положительныя качества, доходилъ до конца фразы, краснлъ и объявлялъ, что все это ‘не такъ, все надо понимать на оборотъ’.
Въ лабораторiи, — мы называемъ такъ комнату, предназначенную для практическихъ занятiй студентовъ, единственно изъ чувства приличiя, — ничего путнаго не длалось, да безъ руководителя начинающимъ заниматься трудненько. Студенты занимались анализами единственно для того, чтобъ ‘отдлаться’. При томъ-же почтенный наставникъ, являвшiйся въ вид мага и волшебника, только мшалъ своими плоскими шуточками и замчанiями и ршительно отбивалъ всякую охоту заниматься. Единственно чему у него было можно научиться, это — открывать стклянки съ реактивами. Откупоривать стклянки онъ былъ дйствительно великiй мастеръ. Похаживая взадъ и впередъ по лабораторiи, онъ длалъ замчанiя въ род слдующихъ: песокъ есть главный врагъ аналитиковъ. Если кто проносилъ мимо его приборъ для добыванiя срнистаго водорода, то онъ говорилъ: ‘а нельзя-ли, для прогулокъ, подальше выбрать закоулокъ.’ Если кто приливалъ въ пробирку реактива не оборачиваясь къ стн, то онъ замчалъ: ‘оборотитесь лицомъ къ непрiятелю’. И вчно эти замчанiя. Были однако господа, которые обращались къ професору за совтами: какую-бы имъ предпринять работу? Професоръ не затруднялся въ совт. — ‘А вотъ-съ’, совтывалъ онъ, — ‘вы человкъ богатый, купите-ка ртути, да проготовьте вс ртутныя соли.’ Студентъ покупалъ ртути и начиналась пачкотня. Другому заказывалъ професоръ приготовить мдныя соли и т. д. Для какой цли производились эти работы? Какую пользу приносили они студенту? Результатомъ ихъ было то, что ‘занимавшiйся ртутью’ на экзамен о ртути-то и отвчалъ плохо, а приготовившiй вс мдныя соли не зналъ ни ихъ свойствъ, ни того, какъ он приготовляются.
Еще миле былъ професоръ минералогiи и геогнозiи. Онъ былъ нмецъ и порусски говорилъ врод того, какъ Вральманъ въ ‘Недоросл’, съ тою разницею, что смыслъ вральмановскихъ рчей понятенъ, а почтеннаго професора часто совсмъ понять было нельзя. Довольно сказать, что онъ смшивалъ слова ‘уголъ’ и ‘уголь’, вмсто ‘атомы’ произносилъ ‘атЪми’, а вмсто ‘ложатся’ — ‘лягаются’. Я былъ у почтеннаго професора на четырехъ, никакъ не больше, лекцiяхъ и передамъ читателямъ почти все что вынесъ изъ его аудиторiи. На третьемъ курс онъ читалъ минералогiю. Въ юности своей професоръ согршилъ: при помощи студентовъ перевелъ свои записки на русскiй языкъ и предалъ ихъ тисненiю. На лекцiяхъ онъ раскрывалъ свою книжечку, вооружался pince-nez и начиналъ читать, страшнйшимъ образомъ перевирая слова. Слдя по книг еще можно было понять что читаетъ учоный мужъ, — но слушая его можно было или хохотать надъ его уморительнымъ произношенiемъ, или спать. Не желая заниматься ни тмъ, ни другимъ, я избралъ благую часть: именно купилъ себ книжку и пересталъ ходить на лекцiи. Замчу еще, что во время печатанiя книжки, професоръ былъ преподавателемъ въ одномъ изъ провинцiальныхъ университетовъ, и примры въ его книг были сдланы не совсмъ точные, именно были выбраны минералы, имвшiяся въ томъ университетскомъ кабинет. Отсюда при чтенiи выходили преуморительныя вещи.
Были однако охотники посщать аудиторiю почтеннаго професора, не пропускавшiе ни одной его лекцiи. Я никакъ не могъ понять чего они тамъ видали? Не было имъ другого дла что-ли? Или длали они это изъ приличiя? Научиться они ничему положительно не могли, доказательствомъ служитъ то, что знали они минералогiю никакъ не лучше (если не хуже) насъ гршныхъ. Одинъ изъ нихъ — чуть-ли не самый прилежный — на экзамен не могъ сказать таблицы твердости минераловъ.
На экзамен изъ третьяго курса въ четвертый, професоръ, вызвавъ меня, всталъ съ кресла, разсшаркался и сказалъ: ‘честь имю рекомендоваться, професоръ какой-то?’ Я отвчалъ ему тмъ-же. Посл экзамена професоръ изъявилъ надежду, что мы въ будущемъ году будемъ чаще видться. Я съ своей стороны обнадежилъ его, и въ тоже время подумалъ: ‘какъ-же, держи карманъ шире’.
На четвертомъ курс я только разъ постилъ аудиторiю любезнаго професора. Лекцiя была до того популярна и поучительна, что я разскажу ее. Началась она тмъ, что професоръ похвалилъ одного изъ своихъ слушателей за то, что онъ носитъ лупу на ленточк. При этомъ былъ разсказанъ анекдотъ, какъ професоръ однажды во время путешествiя спалъ на сн, какъ у него изъ кармана вывалилась лупа, какъ онъ долго искалъ ее, сколько заплатилъ хозяину постоялаго двора за то что онъ перетрусилъ все сно, отыскивая лупу и т. д., — какъ лупа все таки не нашлась и какъ натуралисту трудно обойтись безъ лупы. За тмъ начались дебаты на чемъ удобне носить лупу: на ленточк или гумиластиковомъ шнурк. Шолковая ленточка одержала посл довольно продолжительныхъ пренiй верхъ, такъ какъ она прочне. По окончанiи этого учонаго спора, професоръ вытащилъ изъ бокового кармана засаленную тетрадку. Тетрадка эта содержала курсъ професора, написанный по нмецки, лтъ 15-ть тому назадъ. Онъ раскрылъ ее и провозгласивъ: ‘милостивые государи’, началъ переводить ломанымъ русскимъ языкомъ. Это продолжалось ксчастiю недолго. Студенты отъ нечего длать начали разсматривать выставленные образцы горныхъ породъ. — ‘Господа! пожалуйста не перепутайте, кладите въ туже коробочку, изъ которой берете,’ сказалъ професоръ и по сему удобному случаю разсказалъ два анекдота, одинъ изъ которыхъ я передамъ читателямъ.
— ‘Вотъ-та что случилось съ нашимъ знаменитымъ ученымъ генераль Гельмерсенъ, началъ профессоръ. Однажды-та генераль Гельмерсенъ былъ-та въ Берлинскiй музеумъ. Ну, и консерваторъ-то Вейссъ далъ ему посмотрть ящикъ съ окаменлости, который опредлялъ самъ-та д’Орбиньи. Ну и та, генераль Гельмерсенъ разсматривалъ эта ящикъ и уронилъ. Тутъ-та прибжалъ консерваторъ-та Вейссъ и заплакалъ. Ну, а генераль Гельмерсенъ пошолъ къ Александръ фонъ-Гумбольдтъ. Что вы такъ печальны генераль Гельмерсенъ? Тотъ-та разсказалъ ему. — Ну, не печальтесь генералъ Гельмерсенъ, сказалъ Александръ фонъ Гумбольдтъ, д’Орбиньи мой прiятель, онъ будетъ еще разъ опредлять.’ За тмъ былъ разсказанъ подобный, но уже не столь интересный анекдотъ.
Снова началось чтенiе грязной тетрадки, при перевод професоръ сморозилъ что-то такое, что вся аудиторiя расхохоталась. Это послужило поводомъ къ разговору о трудности изученiя русскаго языка. Звонокъ прервалъ этотъ интересный разговоръ. Вотъ и все, что я вынесъ изъ посщенiя лекцiй почтеннаго професора.
На выпускномъ экзамен професоръ — какъ самъ потомъ разсказывалъ — удивился моимъ знанiямъ, и должно быть онъ дома занимался ‘прибавилъ онъ — я его никогда не видалъ лекцiи.’ Справедливость требуетъ прибавить, что свднiя мои были весьма и весьма ограничены, — но что мудренаго, что и имъ удивился професоръ? — все-же мы готовились по новымъ руководствамъ, а онъ кром своей грязной тетрадки ничего не зналъ.
Замчательна еще слдующая черта ученаго лакейства, о которой не безъ гордости повствовалъ почтенный професоръ: онъ не посмлъ сказать г. Розе, что змевикъ встрчается на Урал въ сплошныхъ массахъ единственно потому, что знаменитый учоный былъ противнаго мннiя. Зачмъ-дескать обижать старика.
На экзамен отъ насъ требовались самыя ничтожныя свднiя. Такъ напр. выставленно было 80 образцовъ горныхъ породъ и минераловъ, названiя которыхъ студенты должны были знать, мстонахожденiе минерала, его кристалическая форма и проч. — все это считалось ничтожными подробностями.

IV

И такъ два вышеописанныхъ учоныхъ мужа ничего не длали, почивали на лаврахъ и получали за это ежегодно полторы тысячи рублей. У каждаго изъ нихъ было по доценту, которые работали въ сто разъ больше и получали въ вид милости, изъ остаточныхъ суммъ, по 300 рублей сер. Объ одномъ изъ этихъ доцентовъ, именно о доцент Химiи я скажу нсколько словъ, другого я почти не слушалъ и ничего положительнаго сказать о немъ не могу, кром того, что т лекцiи, которыя я слышалъ, были вполн удовлетворительны.
Доцентъ Химiи читалъ органическую Химiю. Систематическое, ясное, вполн научное изложенiе, прекрасныя замчанiя и строгiя интересныя выводы изъ фактовъ — таковъ былъ характеръ его лекцiи. Онъ не производилъ фурора своими лекцiями, но по выход изъ аудиторiи всякiй чувствовалъ, что вынесъ много новаго и дльнаго, это былъ одинъ изъ тхъ людей, которые заслуживаютъ прочную извстность, хотя имъ въ начал приходится бороться съ антипатiями нкоторой части студентовъ. Такъ были недовольные и нашимъ доцентомъ даже такiе, что предпочитали лекцiи ординарнаго професора. Объяснить это можно единствено тмъ, что эти недовольные джентельмены просто на просто не понимали лекцiй молодого учонаго, они были дурно къ нимъ приготовлены. Я уже замтилъ выше, что въ глазахъ ординарнаго професора теоретическая часть Химiи была излишнею мудростiю, чмъ-то въ род десерта, безъ котораго легко обойтись. Дйствительно, онъ какъ-то и обходился безъ нее. Дуалистическая система вполн удовлетворяла его, онъ не видлъ спутанности понятiй въ опредленiяхъ, что такое соль, кислота, почему опредленiе средней соли для одной кислоты одно, а для другой другое, названа въ учебник соль среднюю и пусть ее такъ называется и т. д. Т, которые ничего не знали кром лекцiй почтеннаго професора, косо поглядывали на доцента, который — какъ имъ казалось — единственно для того, чтобы спутать студентовъ, толкуетъ объ двуосновныхъ кислотахъ и трехатомныхъ алкооляхъ. Въ доброе старое время обходились и безъ этого. Не могу не замтить при этомъ, что одинъ докторантъ на степень доктора Физики Химiи въ тезис спуталъ понятiе объ па и эквивалент. Онъ отговорился тмъ, что онъ совсмъ не химикъ и только поневол долженъ быть докторомъ и Химiи, такъ какъ степени доктора Физики не имется. Положимте, что такъ, — но какъ же дурно шло преподаванiе Химiи въ былое время, что учоный весьма почтенный спуталъ два такiя элементарныя понятiя? Вдь это все равно, еслибы докторъ Славянскихъ нарчiй не зналъ различiя между эрой и эпохой.
Теоретическая часть излагалась доцентомъ особенно хорошо, и она-то особенно не нравилась завзятымъ ученикамъ стараго професора, упражнявшимся въ приготовленiи ртутныхъ и мдныхъ солей. Отвты нкоторыхъ студентовъ (особенно мой) заставили доцента сожалть, что онъ налгалъ на теоретическую часть, тутъ вовсе не его вина, а скорй наша. Но наврно мы получили большее понятiе о Химiи, какъ о наук отъ него, чмъ слушая практическiя замчанiя (объ откупориванiи склянокъ) ординарнаго професора. Мы знаемъ покрайней мр что за наука Химiя, для насъ она не темный лсъ, не учоная номенклатура химическихъ соединенiй, а живая, стройная, опредленная наука. А что у насъ душа не лежала къ практической части, — такъ это ужь наша вина.
Учоность и толковость молодого доцента обнаружавалась весьма ярко на учоныхъ диспутахъ, его возраженiя были всегда дльныя, не второстепенныя, а мткiя и тонкiя. Я нарочно замтилъ это, потому что мн хочется сказать слова два о диспутахъ на учоныя степени.
Диспуты бываютъ двухъ родовъ скромные и шумные. Первые проходятъ для публики незамтно, хотя иногда бываютъ очень важны для внутренней университетской жизни. Я упоминалъ выше объ одномъ изъ нихъ. Слухъ о вторыхъ проникаетъ даже въ газеты, обыкновенно въ вид какой нибудь горячей, безпорядочной статьи. Сторонникъ одного изъ диспутантовъ чуть не съ пной у рта докладываетъ публик, что покровительствуемый имъ диспутантъ былъ правъ, а его противники говорили глупости, на которыя не слдовало обращать вниманiя, вся статья бываетъ написана необыкновенно-темно и преисполнена тонкими намеками на то,
Чего не вдаетъ никто.
Мн нсколько разъ случалось присутствовать на шумныхъ диспутахъ, и какъ на зло диспутантъ, котораго встрчали, сопровождали и провожали громкими рукоплесканiями, былъ обыкновенно не правъ и отличался единственно дерзостью выраженiй. Есть господа, у которыхъ самолюбiе не иметъ предла, замчанiе на ихъ дисертацiю кажется имъ святотатствомъ, посягательствомъ на ихъ честь, въ опонентахъ они видятъ своихъ личныхъ враговъ, желающихъ унизить ихъ, всячески оскорбить. Бда, если у такого господина есть поклонники, ученики, они сходятся толпами на диспутъ своего любимца, въ зал замтно особое волненiе и по лицамъ постителей видно, что они предвкушаютъ, что ихъ рукамъ придется значительно поработать. Вотъ начинается диспутъ, первая ярость диспутанта обрушивается на несчастнаго ординарнаго професора, съ нимъ диспутантъ обходится язвительно-шутливо, что приводитъ публику въ веселое расположенiе, смхъ длается все шумне и шумне, раздаются отдльныя восклицанiя. Зачастую возраженiя заслуженнаго ветерана науки бываютъ самаго незавиднаго качества, но и тутъ поддержка аудиторiи иногда увлекаетъ диспутанта за предлы приличiя. Такъ напр. на одномъ диспут по каедр Химiи, старый ординарный професоръ весьма дльно замтилъ докторанту, что у него не врно сдлано опредленiе кислоты по Либиху. ‘Либихъ совсмъ другого мннiя’, заключаетъ професоръ.
Докторантъ. — А я вамъ говорю, что я правъ, а вы ошибаетесь.
Професоръ. — Докажите.
Докторантъ. — Какъ же я докажу вамъ это? Я помню, что Либихъ говоритъ то, что у меня написано.
Професоръ. — Я очень сожалю, что не захватилъ съ собою книги, тогда бы дло было ясно.
Докторантъ. — И тогда бы вы ничего не доказали. (Въ публик обнаруживаются вс признаки неистовой веселости).
Профессоръ. — Помилуйте, я сегодня нарочно справлялся въ книг.
Докторантъ. — Это ничего не значитъ, я самъ справлялся недлю тому назадъ. (Въ публик неистовый хохотъ и ярыя рукоплесканiя, сопровождаемыя криками браво).
Докторантъ, видя что професоръ слегка обидился, прибавляетъ шутливо-небрежнымъ тономъ: — ну, хотите, станемте, держать пари, можетъ быть, вы выиграете? — Въ публик хохотъ.
Диспутъ пролжается. Докторантъ видимо разыгрывается все больше и больше, возраженiя спецiалистовъ онъ выслушиваетъ небрежно, отвчаетъ имъ дерзостями, къ неспецiалистамъ относится необыкновенно почтительно, называетъ ихъ возраженiя ‘единственно дльными’, складываетъ руки на груди, подымаетъ очи гор, посматриваетъ на часы и своими неумстными выходками только затягиваетъ диспутъ. Вообще, онъ желаетъ показать публик, что онъ несетъ тяжолую обязанность, что вс его опоненты люди такого сорта, что съ ними говорить не стоитъ, что онъ не знаетъ, какъ отъ нихъ отдлаться.
Когда очередь опонировать дошла до доцента Химiи, нашъ докторантъ былъ въ полномъ разгар шутливости. Доцентъ отозвался съ уваженiемъ о нкоторыхъ трудахъ докторанта и въ отвтъ услышалъ: ‘это вовсе не идетъ сюда, пожалуйста, поскоре приступите къ возраженiямъ.’ — ‘Извините, отвчалъ доцентъ, я не зналъ, что это васъ обидитъ.’ Затмъ, онъ сдлалъ весьма дльное возраженiе, необыкновенно-мткое, колебавшее весьма значительно одинъ изъ тезисовъ докторанта.
Что же отвчалъ докторантъ? А вотъ что: — Вы, пожалуйста, не слишкомъ нападайте на меня, я вдь самъ зубастъ.
И какой восторгъ овладлъ публикой! Какими рукоплесканiями разразилась она! Въ чуж становилось совстно. Возраженiе доцента, конечно, такъ и осталось безъ отвта.
А вдь докторантъ былъ человкъ весьма не глупый, хорошiй учоный, трактовавшiй о святости науки. И не будь неумстныхъ рукоплесканiй, онъ наврно велъ-бы себя скромне. Отчего и не поаплодировать своему любимцу? — но на бду аплодисменты раздаются обыкновенно совершенно некстати. Съостритъ любимецъ — и громъ рукоплесканiй, а ему самому наврно посл стыдно станетъ и за свою остроту, и за неумстное одобренiе. Аплодисменты въ середин диспута именно потому и неумстны, что не даютъ возможности слдить за ходомъ спора, превращаютъ диспутъ въ какое-то личное дло, вмсто ршенiя спорнаго вопроса слышишь почти что ругательства, а главное поощряемый любимецъ неумренно заигрывается и зарывается.
Таковъ постоянный исходъ всхъ шумныхъ диспутовъ.
Мн остается сказать еще нсколько словъ о преподаванiи добавочныхъ предметовъ. Физика Физическая Географiя читались професоромъ по книжк, (т. е. буквально читались), изданной для военно-учебныхъ заведенiй. Были охотники слушить эти упражненiя професора въ русскомъ чтенiи. Опытовъ почти не длалось, въ два года не выдалось ни одного яснаго дня для произведенiя опытовъ, необходимыхъ для поясненiя ученiя о свт. Что длать, въ такомъ неблагопрiятномъ для науки климат живемъ!
Въ мое время для натуралистовъ было обязательно посщенiе лекцiй Начертальной Геометрiи и Аналитической Геометрiи. Теперь математика считается ненужною для натуралиста, можно весьма и весьма сомнваться въ этомъ. Жаль также, что уничтожены лекцiи Начальной Астрономiи.
Объ уничтоженiи латинскаго языка никто конечно не пожалетъ, тмъ боле, что уроки эти походили больше на комедiю, чмъ на изученiе языка, кто зналъ порядочно латинскiй языкъ, тому посщенiе класовъ не приносило пользы, а кто не зналъ, тотъ ничему не научился, несмотря на вс тонкiя замчанiя преподавателя, расточаемыя имъ при чтенiи Саллюстiя.
Немного раньше для натуралистовъ читалось — чтобы вы думали? — Исторiя Россiйскаго Законодательства. Что за притча? Кажется, это потому чтобы дать работу одному завалящему професору, попавшему въ университетъ по протекцiи. Ужь очень было зазорно поручить ему читать на юридическомъ факультет, — ну и навязали ему натуралистовъ и камералистовъ. Этотъ професоръ впослдствiи издалъ свой курсъ, и говорятъ много курьезовъ тамъ есть, къ несчастiю не нашлось охотника разобрать его книжонку. Одну изъ своихъ лекцiй онъ началъ такъ: ‘У всякаго человка есть свои права и обязанности. Такъ напр., у професора есть свои права, а у студентовъ свои обязанности (студенты приготовляются записывать лекцiю, а професоръ тмъ же невозмутимо-учонымъ тономъ продолжаетъ): ‘А потому, господа, прошу не входить, а также не выходить изъ аудиторiи во время моихъ лекцiй’.
Въ заключенiе весьма прiятно порадовать читателей известiемъ, что въ настоящее время естественный факультетъ одинъ изъ лучшихъ не только въ университет, но и въ Россiи.

‘ЭПОХА’, 1864, No 3

Дти

V

Теперь о студентахъ. Студентовъ, посщавшихъ въ мое время лекцiи естественныхъ наукъ, можно раздлить на четыре разряда.
1) Студенты — спецiалисты.
2) Готовившiеся въ учителя гимназiй.
3) Поступившiе на естественный факультетъ для пополненiя своего общаго образованiя, по неимнiю факультета философскаго, и
4) Богъ знаетъ зачмъ поступившiе на естественный факультетъ.
Спецiалисты были люди весьма почтенные. Они сразу опредляли свою спецiальность, занимались своимъ дломъ прилжно и съ любовью, на другiе предметы обращали очень мало вниманiя, т. е. небольше сколько требовалось для того, чтобы не провалится на экзамен. Не въ примръ другимъ спецiалистамъ многiе изъ нихъ не глядли высокомрно на божiй мiръ, ихъ интересовали и литература, и искуства, съ ними вообще можно было говорить какъ съ людьми образованными. Были впрочемъ и узкiе спецiалисты, вн избранной науки ничего не видвшiе, готовые похвастать своимъ образцовымъ невжествомъ, закостлые въ своемъ тупоумiи и напудренномъ спецiализм, который запрещалъ имъ говорить почеловчески, — но таковыхъ нашъ кружокъ (о немъ ниже), избирая благую часть, избгалъ какъ чумы. Любимый нашъ професоръ ботаники сравнивалъ такихъ спецiалистовъ съ людьми, идущими по постепенно съуживающемуся коридору. ‘Уткнется носомъ въ уголъ’, говаривалъ онъ, — ‘и радъ, что ничего, кром этого угла, не видитъ’. Онъ длалъ и другое, не мене остроумное уподобленiе. ‘Доходятъ и до того’, — смялся онъ, — ‘что сидитъ господинъ въ балет и воображаетъ, что въ микроскопъ смотритъ. Видитъ онъ, что пляшетъ танцорка въ зеленомъ спензер и думаетъ: какъ она на euglena viridis (инфузорiя такая есть) похожа! вертится передъ нимъ танцоръ, а онъ старается опредлить что за корненожка такая невиданная’. Педанствомъ и погребомъ (конечно самымъ невиданнымъ, но зловоннымъ) на версту отъ такихъ спецiалистовъ несетъ. Русскiе впрочемъ рдко въ такой спецiализмъ втягиваются, это нмецкое изобртенiе. Кто-то справедливо замтилъ, что такiе спецiалисты бываютъ на 95 процентовъ дураками.
Но обратимся къ разумнымъ спецiалистамъ. Съ этими быть знакомымъ весьма прiятно и поучительно, они никогда не заговариваютъ о своей спецiальности, но наведите разговоръ на ихъ любимый предметъ и они съумютъ сдлать его весьма занимательнымъ. Для насъ, ‘ребятъ безъ печали’ такiе спецiалисты были чистой находкой, въ полчаса узнаешь больше, чмъ въ цлый годъ отъ ожирвшаго въ своей ординарности професора. Когда человкъ говоритъ разумно, то онъ поневол втягиваетъ васъ въ свою спецiальность, факты, съ которыми вы не знали-бы какъ справиться, которые тяжолымъ и безполезнымъ грузомъ ложились-бы на вашъ мозгъ, весьма комфортабельно (если такъ можно выразиться) укладываются въ вашей голов, вашей памяти остается только удивляться какъ легко она усвоила себ такое богатство знанiй. Иногда бесда коснется весьма спецiальнаго вопроса, но и этотъ вопросъ становится вамъ интересенъ, близокъ. Такова сила ума, и нашимъ идолопоклонникамъ фактическихъ знанiй не мшало бы знать эту весьма простую истину: лишнее знанiе не тяготитъ. Узкiе головы возстаютъ противъ такихъ спецiалистовъ, я уже говорилъ не о любви нкотрыхъ студентовъ къ доценту химiи. Имъ науку во всей ея неприкосновенности подавай, то есть вали все въ безпорядочную кучу, чмъ боле мелочей, чмъ мене связи (это дескать фантазiи) — тмъ имъ любезне, и учоности много, и думать мало приходится. По нашему, то есть русскому идеалу, отъ професора требуется другое, требуется, чтобы онъ былъ руководителемъ, объяснялъ такъ сказать самый планъ науки, такъ чтобы усвоенiе фактовъ было дломъ спорымъ, дломъ разумнымъ, безъ этого орлинаго взгляда, безъ этого систематизирующаго ума професоръ является тугонабитымъ мшкомъ, его лекцiи — пересыпанiемъ изъ куля въ рогожку, онъ безполезне книги: книгу самую сухую удобне изучать. Но въ тоже время професоръ долженъ избгать такъ называемой популяризацiи науки. На идею о популяризацiи навели педанты и принялись развивать ее не мене мудрыя головы. Разумноизлагаемая наука сама по себ въ высшей степени проста и удобопонятна. Она можетъ только излагаться боле или мене подробно: краткое изложенiе и будетъ удобное для такъ называемыхъ ‘образованныхъ людей всхъ сословiй’. Написать такое руководство дло весьма не легкое, обыкновенно къ нему приступаютъ не просто, боятся что книга выйдетъ слишкомъ серьезная для публики, смшивая понятiя серьезнаго и скучнаго. И вотъ популизаторъ — изъ нмцевъ обыкновенно, — напускаетъ на себя игривость, которая вовсе ему не къ лицу, будучи толстъ, какъ здоровый быкъ, желанiе порхать бабочкой изъявляетъ, поэтическiя подробности сочиняетъ, въ результат по большей части пустозвонство выходитъ, наука показывается, какъ занимательный фокусъ. Большая, нечего сказать, польза отъ такой науки. Любятъ также популяризаторы такого рода пыль въ глаза пускать, смлые выводы длать и большими красивыми буквами красивыя фразы печатать. Блестящимъ представителемъ этого рода господъ можетъ служить черезъ-чуръ славный на Руси Карлъ Фохтъ. Прочтешь его ‘физiологическiя письма’ и въ голов останется только нелпое, крупнымъ шрифтомъ напечатаное сравненiе, ‘что мысль такое-же выдленiе мозга, какъ моча (т. е. экскретъ) выделнiе почекъ, или жолчь т. е. экскретъ печени’. Не говоря уже о нелпости сравненiя вообще, не говоря уже о томъ, что серьезному ученому стыдно сравнивать отправленiе такъ называемой животной жизни съ отправленiемъ жизни растительной — надобно замтить, что жолчь вовсе не такое-же выдленiе, какъ моча. Но что за дло до логичности и точности, когда въ виду ‘великую’ истину высказать имешь! Льюисъ не прибгалъ ни къ какимъ подобнымъ фокусамъ, не думалъ плнять, или удивлять публику, а серьезно (чудакъ!) излагалъ науку и вышла книга дльная, по которой можно научиться. Замчу мимоходомъ, что въ нашей журналистик понятiя до того спутаны, что она Фохта первостепеннымъ учонымъ считаетъ и не дозволяетъ критически къ нему относиться. Замчу мимоходомъ, что для нашей журналистики равно неприкосновенны и Фохтъ, и Д. С. Миль, и Бюхнеръ, и Бокль, и Гейне. Поразительная черта умственнаго лакейства, для лакея важно не достоинство барина, а собственно то обстоятельство, что онъ баринъ.
Вышеописанная модная популяризацiя науки истинному учоному хуже всего на свт, весьма удобно оную сравнить съ наруганiемъ надъ Шекспиромъ на сцен александринскаго театра. Плохъ професоръ высшей математики, если ему трудно дтямъ объяснить сложенiе простыхъ чиселъ, равно плохимъ надобно признать и такое популярное сочиненiе, гд авторъ для того чтобы заинтересовать читателя прибгаетъ къ фокусамъ, дло мастера боится и должно отвчать само за себя. Не смшно, но до глубины души оскорбительно, когда учоный педантъ боится, что его не поймутъ, что наука слишкомъ серьезна для обыкновенныхъ смертныхъ, сожалетъ о томъ, что онъ обязанъ унизиться до общаго уровня пониманiя. Такiя опасенiя слышатся безпрестанно, всякому желательно показать, что онъ не публика, а избранный. Если вы велики, милостивые государи, такъ возвышайте другихъ до себя, что ежиться и коверкаться, да вмсто дла пожимать плечами и говорить: ‘помилуйте, наша публика! да разв у насъ это поймутъ!’ Порядочные люди такъ не поступаютъ, человкъ власть имущiй, которому есть что передать, говоритъ безбоязненно: онъ знаетъ, что его поймутъ, потомучто онъ дло говоритъ, ясная мысль выражается всегда яснымъ словомъ. Кто думаетъ, что истину нужно популяризовать, что она въ сыромъ вид слишкомъ груба для человческаго мозга, — тотъ не понимаетъ что такое истина, ясное пониманiе нераздльно съ яснымъ изложенiемъ. Замчательно, что нмецкий учоный педантъ сочтетъ для себя за великое оскорбленiе, если его спросить: ‘читали-ли вы физiологiю Льюиса? — ‘Кто этотъ Льюисъ? Стану я популярныя сочиненiя читать!’ Популярный для нмца значитъ не серьезный и дйствительно мало истинно серьезныхъ (ernst) популярныхъ книгъ на нмецкомъ язык, а серьезность главное условiе всякаго дла, иначе это фокусъ, забава, что хотите, только не дло. Играя ничему научится нельзя. Популярныя сочиненiя запугиваютъ публику, заставляютъ считать науку за какую-то буку, которой прямо въ глаза смотрть нельзя. Къ счастiю у насъ миражъ этотъ проходитъ, Дарвинъ, Куно Фишеръ, Шахтъ, Бокль переводятся и разкупаются публикой. Популяризаторы говорятъ публик: ‘ты не учись сама, теб до науки не дойти, мы теб растолкуемъ что полегче, да повкусне’. Въ дствительности-же истинные учоные отличаются необыкновенно яснымъ и простымъ изложенiемъ, учоныхъ-же педантовъ, которые тяжеловсными и темными фразами выражаютъ свои темныя мысли, популяризировать не стоитъ. И такъ не популяризацiи науки надобно желать, а того, чтобы науки перестали бояться, чтобы шарлатановъ разоблачали какъ можно чаще. Боятся, что не поймутъ великаго учонаго, и думаютъ, что легче понять человка, имющаго о наук поверхностныя понятiя. Читать строгаго, яснаго, точнаго Канта считается дломъ труднымъ, — а ерундливаго, противурчащаго себ на каждомъ шагу журнальнаго борзописца дломъ весьма легкимъ. Попробуйте сказать кому нибудь, что Кантъ удобопонятне не только нашего скромнаго философа Лаврова, но даже фельетоновъ ‘Сынъ Отечества’ и надъ вами разсмются. Точно вода вкусне изъ грязнаго ведра, чмъ изъ чистаго источника. Какъ это нмцы не выдумаютъ популяризировать Бетховена, или Вагнера, — любопытно было-бы посмотрть. Вс будутъ смяться, если сказать, что г. Потхинъ junior понятне Островскаго, а въ области науки такiя сужденiя слышатся безпрестанно.
Теперь читателю, надюсь, понятно къ какимъ студентамъ — спецiалистамъ тянулъ нашъ кружокъ и что онъ отъ нихъ требовалъ.

VI

— Но что-же это за кружокъ? спросилъ читатель, изъ какого рода студентовъ состоялъ онъ? Надюсь, что и безъ моего отвта всякiй бы догадался, что изъ людей, поступившихъ на естественный факультетъ, по неимнiю факультета философскаго.
Кружокъ состоялъ изъ весьма небольшого числа людей, такъ что и кружкомъ его собственно назвать нельзя, — но онъ имлъ необыкновенную способность расширяться и сжиматься, повременамъ число членовъ увеличивалось до значительной цифры и что за люди попадали въ него (даже жулики), но это только повидимому. Число постоянныхъ членовъ было не велико, это просто означало, что кружокъ длалъ самъ надъ собою (безсознательно для самого себя) эксперименты различнаго рода, или выразительне и точне предавался разнаго рода нравственнымъ загуламъ. Для различнаго рода экспериментовъ и обстановка была различная. Въ нашей сверной Пальмир вмсто твердой почвы болото, никакъ на немъ основаться нельзя, ну и носитъ тебя втромъ изъ стороны въ сторону. Попадешь на одну зарубку повертишься, повертишься, наконецъ голова перестанетъ кружиться, осмотришься: скверно, на гнили какой-то стоишь, въ другую сторону бросишься, на другую зарубку попадешь, и опять та же исторiя, выражаясь учонымъ образомъ исторiя развитiя кружка будетъ исторiей постепенно смняющихся головокруженiй. И совсмъ бы можно было закружиться, чего добраго до роли присяжнаго прогресиста въ какомъ нибудь завалящемъ журналик дойти, — еслибы не осталось нашему, какъ вроятно и многимъ другимъ кружкамъ, наслдство отъ предшествовавшаго поколнiя, неблагопрiобртеннаго, а родового наслдства, ибо благоприобрсти зубоскальство и смлость на заушенiе Пушкина, Лермонтова, Блинскаго, Киревскаго, Аксаковыхъ и Хомякова весьма легко, — а любовь къ знанiю, а методъ (въ немъ, а не въ результат сила, какъ сказалъ великiй учитель) завщаются отъ поколнiя къ поколнiю. Поглядите на новйшихъ борзописцевъ, которыхъ выкинула умственная шаткость нашего времени въ русскую литературу, которымъ никто ничего не завщалъ, для которыхъ требуется новая наука, состоящая въ отрицанiи и главное въ незнанiи старой, которая съ любовiю занимается оплеванiемъ дорогихъ именъ, для которой все трынъ-трава и ерунда, кром ея собственнаго недоразумiя и невжества, — и вы поймете, что и умственныя богатства завщаются точно также, нтъ больше, — какъ имущества. Кружитъ втеръ, выплываютъ на верхъ какiя-то невиданныя и незнаемыя чудища, лепечутъ какiя-то безсмысленныя рчи, стоитъ людъ православный и дивуется, многiе сокрушенно плачутъ о погибели молодого поколнiя. Успокойтесь! вдь не все же молодое поколнiе недоучившись въ гимназiи записалось въ разрушители городовъ, преобразователи мiра или въ умственно разнузданныхъ и умственно испитыхъ литераторовъ: много его ростетъ и учится въ русскомъ обширномъ царств, дайте ему окрпнуть. Безсмысленно-глаголющихъ бояться нечего, вдь это не люди, а выкидыши молодого поколнiя. Придутъ люди и сiи погибнутъ, какъ кичливые Обри.
И такъ слдуетъ оповстить какимъ именно нравственнымъ загуламъ предавался кружокъ. Желанiе исчислить ихъ въ хронологическомъ порядк было-бы нелпостью. Многое случалось одновременно, да и не припомнить всего по порядку.
Составился кружокъ не изъ однокурсниковъ, не случайно сошедшiеся люди напились до изъясненiя въ любви и вчной дружб на нмецкiй манеръ, извстный подъ именемъ брудершафта, а сошлись какъ-то незамтно, даже слегка покашиваясь другъ на друга, до того не замтно, что по большей части первая встрча не помнилась.
Сошлись не для какой нибудь вншней цли, а потому что были близки по складу ума, по общимъ симпатiямъ и антипатiямъ. Что-же связывало насъ? Какiя общiя основы были въ нашей натур? Во-первыхъ, и самое главное, серьезное отношенiе къ длу и жизни (что нисколько не мшало по временамъ прожигать ее), отвращенiе отъ модно-легкомысленныхъ сужденiй, основанныхъ на вычитанномъ или подслушанномъ мннiи, отсутствiе того пустомысленнаго самодовольства, которое такъ удобно прiобртается людьми, не любящими шевелить мозгами, но страхъ охочими обо всемъ судить съ авторитетомъ знатока. Нсколько примровъ наглядно пояснятъ мои слова. Напр., въ области искуства совершонъ перевортъ Рихардомъ Вагнеромъ, — какъ отнестись къ нему? Серьезный человкъ, не узнавъ досконально въ чемъ дло, не ршится пустозвонно издваться надъ Zukunft-Musik, единственно ради зудливаго желанiя высказать свое мннiе о новомъ явленiи. Намъ было противно слушать мннiя о Вагнер, заимствованныя на прокатъ изъ фельетоновъ глупенькаго русскага фельетониста, въ свою очередь заимствовавшаго оное отъ тупоумнаго нмецкаго, или вертлявоглупаго французскаго фельетонныхъ длъ мастера. Дале, наши ‘Головешки’ и тому подобныя органы недоразумiя, весьма часто, охотно и съ важнымъ видомъ издваются напр. надъ положенiемъ Гегеля, ‘все, что дйствительно, разумно,’ по самому тону пересмшника ясно, что онъ случайно подслушалъ эту фразу (умные люди говорили), не понялъ ее, — но желая свое умственное превосходство надъ Гегелемъ показать и своихъ читателей просвтить (у всякаго враля есть почитатели) сбрехнулъ что на умъ пришло. Ну, сбрехнулъ-бы и удовольствовался, а то нтъ, — при семъ случа ругаетъ философiю вообще: она-де къ оправданiю прусской монархiи приводитъ (это онъ въ другомъ мст подслушалъ). Чтобы судить такъ смло, надо по крайности смыслъ гегелевой формулы уразумть, да и то смшно (чтобъ не сказать сильне) по одной вырванной на удачу формул судить о цлой систем, знанiе, что 2Є2=4, конечно, знанiе весьма полезное, но оно не даетъ еще права свысока отозваться о занятiи математикою. Вдобавокъ, не мшаетъ при этомъ хотя нкоторое понятiе объ устройств прусской монархiи имть, — а то сужденiе о чемъ-то неизвстномъ самому судье доказываетъ единственно, — но не станемъ дразнить ‘гусей’. Желанiе обо всемъ имть свое мннiе, вн всякаго сомннiя, весьма похвально, — но его не досточно. Кричали, кричали о томъ, что стыдно не имть своего мннiя, смялись, смялись надъ боящимся ‘смть свое сужденiе имть’ Молчалинымъ и вотъ многiе вообразили, что для сужденiя о чемъ бы то ни было достаточно одной смлости, и не возьмутъ даже въ толкъ что смлость поисходитъ сама собою у человка мыслящаго и что ему ‘геройскаго духу’ на себя напускать нечего.
Читатель, надюсь, согласится, что въ наше время чаще слышатся смлыя, чмъ дльныя сужденiя, что господа, имющiе претензiи на образованность, охотне выражаются стереотипными, заучеными фразами, чмъ произносятъ нчто имющее право называться ‘сужденiемъ’? Готовая, приправленная и нашпигованая истина продается по весьма дешовой цн на литературныхъ рынкахъ и стоитъ прочесть всего на пять книжекъ, чтобы быть умнымъ человкомъ.
Этихъ примровъ покуда довольно. И такъ, серьезное отношенiе къ длу и скептическое отношенiе къ громкимъ фразамъ, къ такъ называемымъ новымъ (въ сущность весьма старымъ) идеямъ, — таково было свойство нашего кружка. Нашъ вкъ упрекаютъ въ скептицизм, и совершенно напрасно. Въ чемъ ему сомнваться, къ чему скептически относиться, — когда онъ, по собственному-же гордому сознанiю, никакихъ авторитетовъ не признаетъ и впредь признавать не намренъ? Не въ нашъ вкъ оскуднiя идеала являться скептикамъ, скептицизмъ явленiе слишкомъ глубокое, вс скептики были люди съ великимъ сердцемъ — доказательство Петръ Бейль. Неужели легкомысленная насмшливость, игривость съ которою разрушаются (обыкновенно въ воображенiи разрушителя) авторитеты, дерзость, когда человкъ не изучивъ поэта, не прочтя даже всхъ его стихотворенiй (вдь это было), ршается ругать его пошлякомъ и тому подобными именами, когда появленiе романа — если врить газетнымъ извстiямъ — нарушаетъ спокойное теченiе семейной жизни на берегахъ тихаго Дона, — неужели вс эти знаменiя вка явленiе серьезное, неужели люди, столь легко увлекающiеся первой попавшейся на глаза вещью, вс скептики? Полноте пожалуйста! Неужели, если вскипла пна, то значитъ супъ испорченъ? Снимите пну и получите вкусный и здоровый наваръ. Самое это легкомыслiе указываетъ на совершенное отсутствiе скептицизма, врится такъ легко и охотно, такъ легко и охотно мечутся люди изъ стороны въ сторону. Любопытное явленiе! И будто въ немъ виновато одно молодое поколнiе, или, какъ я уже сказалъ, та часть его, которую сбила съ толку умственная шаткость нашего времени? Нтъ, это только цвтки а смя брошено гораздо раньше. Припомните новое направленiе нкоторой части литературы въ конц сороковыхъ годовъ, названное критикою протестомъ за дйствительность, прибавимъ, за миражную дйствительность. Припомните того, не глупаго скопидома-чиновника Петра Ивановича Адуева, который такъ зло посмивается надо всмъ, который не вритъ не въ искуство, ни въ философiю, ни въ религiю, это возведенiе бюрократизма, разсудочности и легкомысленнаго неврiя въ идеалъ, вспомните, что этотъ идеалъ почти долженствовалъ замнить прежнiй идеалъ человка, что идеальный человкъ долженъ былъ ретироваться куда ему угодно, вспомните, что этотъ чиновникъ въ то время, когда и т. д. явился въ боле изящной форм и въ образ Штольца заслужилъ благоволенiе людей называвшихъ себя передовыми, что онъ былъ уже на столько смлъ, что заклеймилъ все остальное человчество (не желающее идти за нимъ) именемъ обломовщины, — вспомните все это, говорю я, и представьте себ эту легкую насмшливость, это легкомысленное неврiе, это почти не человческое мiросозерцанiе оторвавшимся отъ своей, хотя миражной, почвы и носящимся въ воздух въ вид вянiя, захватывающаго окраины молодого поколнiя, — и вы получите нчто весьма знакомое, и перестанете жаловаться, что нтъ въ молодомъ поколнiи людей на смну старому. Смна одному типу предыдущаго поколнiя уже явилась.
Я знаю, что эта генеалогiя будетъ отрицаться съ обихъ сторонъ. Старцы испугаются своего близкаго родства съ безумными юношами, — а юноши потому, что отвергаютъ всякое утвержденiе вообще. Я постараюсь выразить свою мысль нагляднй и надюсь, что читатель привыкшiй къ моему методу изложенiя не сочтетъ этого за неумстное отступленiе. Найти общiя черты между Штольцами и тмъ, что называется нигилистами весьма не трудно. Это разновидность одного и того же типа, разновидность, не боле. Главная отличительная черта: отверженiе всего прошлаго во имя условно-справедливаго, стремленiе къ практичности, къ осуществленiю своихъ идей, увренность, что только черезъ нихъ можетъ совершиться спасенiе, ненависть ко всякому самобытному движенiю, закоснлость и нежеланiе знать фактовъ, противурчащихъ любимой идейк, пренебреженiе ко всему остальному. Штольцы ныньче отдлились отъ нигилистовъ, проповдуютъ повидимому совершенно другое, и идеалы у нихъ (виноватъ, но не знаю какъ поновому назвать) кажутся противуположными, методъ-же у нихъ одинъ и тотъ же, не результаты же ихъ мышленiя важны въ самомъ дл. Презрительно-самодовольно смотрятъ эти джентльмены на весь божiй мiръ, философiю равно об разновидности презираютъ, Штольцъ наврно вс пять книжекъ прочолъ, за нигилиста не поручусь — этотъ смлй, и какъ гоголевскiй судья до всего своимъ умомъ доходитъ, нигилистъ выражается только позадорне: потому молодой еще совсмъ человкъ, Штольцъ къ тому же либералъ страшный, все ругаетъ наповалъ, даже ‘чиновника изъ другаго вдомства’, какъ капитанъ Копйкинъ, онъ и своего впрочемъ не пощадитъ: онъ безпристрастенъ. Искуства об разновидности не любятъ, но каждая на свой манеръ, Штольцъ на вопросъ объ искуств никакого вниманiя не обращаетъ, разв такъ при случа замтитъ, что время чистаго искуства теперь минуло безвозвратно (это послднее слово онъ непремнно прибавитъ), нигилистъ разгорячится, закидаетъ васъ словами, и при случа, для возбужденiя въ соотечественникахъ высокихъ чувствъ, напишетъ стихи, въ коихъ ‘цлую долину’ наполнитъ ‘гражданскими слезами’, или статейку и въ ней распространится о язвительности Гейне, съ явными намеками на свою собственную язвительность, вообще, погладитъ себя въ ней по головк. Это глаженiе самого себя по головк ныньче въ большой мод. Въ оперу Штольцъ пойдетъ собственно потому что такъ принято, нигилистъ единственно для возбужденiя въ себ высокихъ чувствъ, а опера служащая для этого — Карлъ Смлый Россини. Это все — вншнее сходство Штольцевъ и нигилистовъ, но внутренее гораздо важне, механическое мiросозерцанiе составляетъ ихъ существеннейшую характеристику. Все у нихъ механически происходитъ, человкъ самъ по себ есть только игралище (высокимъ слогомъ выражаясь) силъ природы, машина никакого самостоятельнаго дйствiя не производящая, умъ ни что иное, какъ tabula rasa, на которой опытъ пишетъ свои замтки. Человчество бдствуетъ, но потому только, что условiя, въ которыхъ оно живетъ, не хороши. Чмъ создались такiя условiя? Глупостiю, не развитiемъ человчества. Но откуда эта глупость, если въ человк только отражаются законы природы, которые кажется и по мннiю нигилистовъ, еще не отличаются глупостiю? Этого вопроса не предлагается, не стоитъ, это все мечтанiе, сладострастное поползновенiе мысли, намъ длать надо, мы уже довольно настрадались. Итакъ измнимъ условiя, въ которыхъ живетъ человчество, — и все пойдетъ какъ по маслу. Дайте вору обезпеченiе и онъ перестанетъ воровать, выучите, какъ можно любить, подчините чувство строго-механическому разуму и множество пороковъ уничтожатся сами собою. Только правильное, механическое устройство спасетъ насъ. И главное, тогда и вс страсти будутъ получать удовлетворенiе, тогда не будетъ ни болзней, ни воздыханiй, а безконечная радость. Нкоторые прибавляютъ, что тогда луна соединится съ землею и море будетъ огромной миской лимонада.
Гд же тутъ мсто скептицизму?
Намъ завщано было иное иными людьми предыдущаго поколнiя, людьми выросшими на германской философiи. Вмсто механическаго мiровоззрнiя они оставили намъ мiровоззрнiе органическое. Организмъ развивается и умираетъ, оканчиваетъ свое развитiе, — ибо гд нтъ смерти, т. е. конца развитiя, тамъ нтъ и самого развитiя, развитiе же происходитъ по свойственнымъ организму законамъ, развитiе, обнаруженiе внутренняго закона и будетъ жизнь. Организмъ упоренъ, онъ борется съ неблагопрiятными ему обстоятельствами, иногда побждаетъ ихъ, иногда приспособляется, иногда совсмъ лишается возможности выразить себя. Машина, напротивъ, двигается не по своимъ законамъ, она не измняется, постоянно исправна, смотри только за ней внимательно, она портится, но не умираетъ. И странная это машина человкъ, — отчего онъ такъ упоренъ, такъ стоитъ за свое? Все отъ глупости, отъ недоразвитiя? О, слишкомъ много самонадянности надо имть, чтобы говорить это, самонадянности, не желающей ничего знать, все попирающей въ прахъ, — однако безсильной на такой подвигъ.
Съ узко-матерьяльной точки зрнiя глупо все великое земли, все смшивается въ одно, Наполеонъ и Тамерланъ лишаются каждый своихъ красокъ, являются просто грабителями. Оно прiятно все сваливать въ одну кучку, но дльно-ли? Къ чему же крики объ изученiи, требованiе микроскопическихъ изысканiй?
И весь мiръ машина? Машина, сама себя творящая? Нтъ, не бываетъ этого, чтобы машины сами себя длали. Весь мiръ огромное органическое цлое, и конечно, это цлое не станетъ переиначивать своихъ частей по какимъ-то механическимъ законамъ, развивается цлое, развиваются и части, все развивается и достигаетъ лучшаго выраженiя своихъ законовъ, природа не механически пробуетъ что будетъ лучше, а органически зародышное состоянiе переводитъ въ зрлое, изъ мастодонта выходитъ слонъ, такъ и человчество развивалось, и физически, и морально. Человка не развинтишь на части, не скажешь вотъ это тло, а это душа, обржь это, вставь это, и пойдетъ все хорошо, нтъ, онъ такъ и останется съ обрзаннымъ членомъ, вставленный зубъ останется вставленнымъ, а не живымъ. Это живая монада, самостоятельно стремящаяся себя выразить. Наша земля такая же монада, развивавшаяся по своимъ органическимъ законамъ, пережившая нсколько перiодовъ развитiя. Вдь теперь никто не повритъ, что стоило прорваться земной кор и юрскiй перiодъ развитiя переходитъ въ мловой, теорiя des revolutions du globe terrestre давно оставлена. Мы знаемъ, что растительное и животное царства развивались вмст съ землей, что животныя и растенiя предъидущихъ эпохъ представляютъ зародышное состоянiе эпохъ послдующихъ.
Что же, человчество представляетъ разв исключенiе изъ всей природы, что его можно исправить механически? За что оно одно лишено самостоятельнаго развитiя?
Вотъ суть завщаннаго намъ отъ предыдущаго поколнiя.
Конечно, съ этимъ связано уваженiе народныхъ врованiй, народныхъ преданiй и понятiй, законовъ развитiя этой монады — народа. Мы не скажемъ, что народъ глупъ, что это космическая сила, которую можно уничтожить, — а это вдь говорили.
Съ этимъ связано и уваженiе къ лучшимъ представителямъ, къ лучшимъ образцамъ, экземплярамъ (выражаясь, какъ натуралистъ) человчества, — къ великимъ людямъ. Они конечно при механическомъ устройств не нужны: они, эти полне выразившiе сущность монады — человка. ‘Не нужны намъ великiе люди’, — такъ часто раздавалось съ кафедръ, ‘они только мшаютъ человчеству’. Кто врилъ, кто не врилъ этимъ возгласамъ, кто былъ легковренъ и молодъ, кто научно скептиченъ. Многiе, говоритъ Гейне, образовались, когда узнали, ‘что часто хорошiе музыканты бываютъ дурными людьми’. Мщанская разсудочность не уметъ уважать генiевъ, ихъ любитъ народъ, потомучто они представители его, а не мщанства. Мщанство уважаетъ таланты и поощряетъ ихъ: но оно требуетъ не слишкомъ глубокихъ умовъ, глубина — это, по его мннiю, умъ за разумъ заходитъ. Вотъ и проповдывалась эта ненависть къ великимъ людямъ съ каедръ и въ журналахъ, — но въ тхъ же журналахъ печатался и Карляйль, мы знакомились съ этимъ оригинальнымъ (все великое, и только великое, оригинально) мыслителемъ и съ нимъ совершали поклоненiе героямъ, книга о герояхъ только отчасти была передана г. Боткинымъ въ ‘Современник’, — но вдь всегда узнаешь, что захочешь. Анафем долженъ быть преданъ Карляйль въ тхъ журналахъ, которые знакомили съ нимъ россiйское юношество. Онъ виною, и въ сильной степени, что не вс нигилисты. Онъ виноватъ, что еще читаютъ на Руси Шекспира, съ которымъ нигилисты еще церемонятся и котораго одинъ поэтъ (по случаю трехсотълтняго юбилея) постарался произвести въ нигилисты.
Это завщанное умственное богатство спасало насъ отъ многаго. Въ какую пропасть только ни завлекаетъ петербургская жизнь нашу братiю? ‘Срамота, срамота, срамота!’ какъ говоритъ Любимъ Торцовъ. Не стану говорить въ чемъ именно эта срамота, — потому что говорить противно объ этомъ. Кученiе на манеръ купеческихъ сынковъ, съ тройками, рками шампанскаго, — это еще не верхъ нашего безобразiя. Только вспомнишь до чего можетъ падать человкъ,
И хочется бжать, бжать, бжать,
Отъ этой грязи вковой,
Отъ этой родины святой.
Куда же бжать? Не назадъ-ли? Не въ царство-ли буржуазiи, пролетарiевъ и богачей? Или къ невжественному народу, гд бы могли возникнуть въ душ ‘явленья
Первоначальныхъ свтлыхъ дней?

VII.

Внутренняя университетская жизнь въ наше время была весьма развита, просто ключомъ кипла. Общенiе между студентами было весьма сильное. Все еще бродило только, не приняло еще опредленныхъ формъ, не дифиренцировалось. Но много было хорошихъ задатковъ, можно было ожидать, что выработается нчто дльное.
Собранiя студентовъ начались почти одновременно на двухъ факультетахъ: у восточниковъ и натуралистовъ. У первыхъ цль была: читать совокупно боле замчательныя статьи, помщаемыя въ русскихъ журналахъ, а о мене замчательныхъ прочитавшiй говорилъ свое мннiе, излагая содержанiе ея. Натуралисты собирались преимущественно для сообщенiя новостей естественныхъ наукъ, для сей цли учоныя журналы были распредлены между нсколькими студентами. Кром того, кто нибудь бралъ на себя изложить новое, боле обширное, сочиненiе, или ту часть предмета, которую плохо излагалъ професоръ. Чего проще? Но сначала (да и посл) косо смотрли на эти учоныя упражненiя студентовъ, до того косо, что собранiя должны бы совершенно прекратиться, еслибы не одинъ изъ помощниковъ инспектора: онъ предложилъ собираться въ своей квартир. Преслдовать университетскаго чиновника показалось неприличнымъ. Впослдствiи, когда студенты получили голосъ въ университетскихъ длахъ, собранiя эти (подобныя устроились тогда и на другихъ факультетахъ) были перенесены въ университетское зданiе, конечно, не безъ препятствiй. Главнйшимъ препятствiемъ было: какъ дескать это по вечерамъ въ университет собираться? надо свчи жечь: положимъ свчи студенты сами покупаютъ, да на счетъ пожаровъ опасно.
А дло могло пойти хорошо. Програма чтенiй моглабы ршаться заран, не былобы кутерьмы отъ того, кому ныньче читать, еслибы професора вздумали посщать эти собранiя, то могли бы высматривать себ преемниковъ, но професора не посщали студентскихъ бесдъ: это дескать не наша выдумка а студентская, а у насъ еще много охотниковъ считать всякую самодятельность неповиновенiемъ, при томъ же иному професору могло приключиться услышать подобное выраженiе, произнесенное не безъ злобы: таковъ результатъ новйшихъ изысканiй, хотя нкоторые утверждаютъ противное.
Собранiя эти повели къ боле обширному, за то совершенно неудачному предпрiятiю: изданiю сборника студентскихъ трудовъ. Мн до сихъ поръ сдается, что мысль объ этомъ созрла въ одной боле самолюбивой, чмъ даровитой, студентской голов, вдь какъ угодно прiятно быть коноводомъ учоной дятельности студентовъ. Изданiе не удалось, хотя повело ко многимъ весьма прекраснымъ послдствiямъ, первое было то, что студенты еще боле сблизились. Изданiе сборника всегда казалось мн дломъ ненужнымъ, иное дло товарищеская учоная бесда, иное дло передача не вполн созрвшихъ мыслей на судъ публики. Не спорю, что студентъ можетъ и весьма дльную вещь написать, ну и печатай ее въ литературномъ журнал, или въ академическихъ извстiяхъ. Особаго студентскаго органа для этого вовсе не требуется. Изданiе началось весьма торжественно, не безъ комизма была эта торжественность. Написали въ другiе университеты, написали къ знаменитымъ учонымъ съ просьбою совта. Одинъ изъ этихъ учоныхъ сказалъ по этому случаю весьма дльное слово, смыслъ его былъ таковъ: ‘въ чужомъ дл я не совтчикъ, обдумали дло хорошо — прокъ будетъ, не обдумали — мой совтъ не поможетъ’.
На изданiе требовались деньги, пришлось прибгнуть къ добровольной подписк, такимъ образомъ при сборник образовалась каса. Учредитель сборника и его приверженцы хотли, чтобы собранныя деньги пошли на изданiе сборника, т. е. собственно на плату за статьи и бумагу, так какъ печатанiе, по высочайшему повелнiю, должно было производиться на казенный счетъ. Другiе — преимущественно натуралисты — желали, чтобы изъ собранныхъ денегъ выдавалась ссуда (это была дйствительно ссуда, потомучто начались уже возвращенiя ссуженныхъ денегъ вышедшими и получившими занятiя кандидатами) всмъ нуждающимся дльнымъ студентамъ. Посл долгихъ споровъ, второе мннiе къ счастiю восторжествовало, — и всегда скажу безъ лести — торжествовало боле правое и дльное мннiе. Кабала въ пользу сборника не удалась. Деньги собирались быстро, богачи хвалились другъ передъ другомъ щедростью. И деньги собирались не малыя, достаточно того, что двое богачей-студентовъ ршились платить въ кассу по 1200 р. каждый, ежегодно. Нашлись и такiе, что отнеслись къ этому длу пренебрежительно, такъ одинъ довольно богатый студентъ подписался вносить по гривеннику въ мсяцъ: но ему пришлось выслушать такiя горькiя истины за эту глупую шутку, — что у другихъ отбило охоту шутить. Подобный же шутникъ, разъ на выборахъ въ депутаты по распоряженiю кассой, или для чего другого (хорошенько не помню), написалъ на своемъ листочк въ число выбираемыхъ студентовъ господъ, извстныхъ въ университет, либо глупостью, либо некрасивыми длами (въ семь не безъ урода), — его попросили удалиться изъ аудиторiи и впредь сходокъ не посщать. Упоминаю объ этомъ для того, что никого силой не тянули, не считаешь дла своимъ, и не суйся, оставайся университетскимъ прихвостнемъ. Русскiй университетъ никогда не длался нмецкой корпорацiей.
Итакъ, всякiй дльный, нуждающiйся студентъ зналъ куда обратиться, въ случа нужды, за помощiю. Но не было ли злоупотребленiй въ распредленiи денегъ? спроситъ недоврчивый читатель. Какъ не быть, случались. Однако, злоупотребленiя были небольшiя. Разъ, дйствительно депутаты откинули кунстштюкъ: выдали деньги на нкоторое изданiе сыну извстнаго богача, выдали 200 рублей. Механика была подведена лихо: отецъ дескать денегъ ему не даетъ. Собственно же
…умыселъ другой тутъ былъ:
Студенту-богачу хотлось доказать, что въ депутаты должно избирать людей богатыхъ, — что было весьма неудобно: бложилетники съ остальными студентами не знались, и нуждъ студентскихъ не вдали. Бложилетникъ желалъ показать, что вотъ дескать вы до чего не умете выдавать деньги: мн выдали. Желалъ онъ объ этомъ на другой день во всеуслышанiе объявить, своею дальновидностью и благородствомъ поразить студентовъ и преимущественно смуту и рознь въ университет завести, — но къ несчастiю всталъ на другое утро слишкомъ поздно. Волки такъ называли аристократы выдававшихся изъ общестудентской среды людей) не дремали, пронюхали въ чемъ дло. Когда джентельменъ явился благородство чувствъ своихъ показать, то съ великимъ безчестiемъ принужденъ былъ удалиться.
Это было злоупотребленiе не большое, разъ
Прилучилася бда,
И не маленькая,
Что не сто рублей пропало,
И не тысяча,
а около двухъ. Въ депутаты залзъ человкъ не совсмъ хорошiй, говорятъ, что онъ собственно увлекаться былъ весьма способенъ. Собранныя отъ концертовъ (о нихъ скажу ниже) деньги не переданы еще въ касу, и хранились до слдующей сходки депутатовъ у вышеозначеннаго депутата. Насталъ день сходки, депутатъ не является, пошли отыскивать его, отыскали насилу, онъ повинился, что часть денегъ истратилъ. Что за торжество для противниковъ студентовъ! Господи, какъ обрадовались они этой оплошности, которая — мимоходомъ, съ ними не разъ случалась!
Однако дло уладили весьма умно, деньги были возвращены, — а случай этотъ повелъ къ новому развитiю университетской жизни.
Какъ поступить съ виноватымъ? на сколько онъ виноватъ? нтъ-ли облегчающихъ вину обстоятельствъ?
Студенты ршили судить своего депутата, были выбраны двнадцать присяжныхъ, назначили обвинителя и защитника. Дло велось такъ серьозно, что даже професора приняли въ немъ участiе. Професоръ уголовнаго права взялся руководить студентовъ — присяжныхъ и адвокатовъ. Все прошло чинно и необыкновенно серьезно. Присяжные объявили свое мннiе, надо замтить, что съ виновнымъ депутатомъ поступили весьма гуманно, смягчающихъ вину обстоятельствъ было очень много, виновнаго только исключили изъ университета.
На слдующiй день ршенiе надо было представить на утвержденiе общестудентской сходки. Професоръ Уголовнаго права отличился при этомъ: онъ доказалъ въ сказанной имъ, приличной обстоятельствамъ рчи, какъ онъ мало знаетъ студентовъ. Онъ говорилъ необыкновенно строго, докторально и внушительно, онъ велерчиво поучалъ студентовъ. Онъ говорилъ имъ, и
О бурномъ новгородскомъ вч,
и мiрскихъ сходкахъ, доказывалъ, что если студенты не утвердятъ решенiя своихъ присяжныхъ, — то выйдетъ нчто безобразное, дикое, словомъ, вч или сходка. Професору не мшало бы знать получше, и рускую исторiю, и рускую жизнь.
Чего боялся професоръ? что за буйныя наклонности предполагалъ онъ въ студентахъ?
Всегда на студентскихъ сходкахъ принимались дльныя ршенiя, правда, если сходка созывалась какимъ нибудь горланомъ, по поводу какой нибудь глупости, то она не приводила ни къ чему иному, какъ къ осмянiю этого горлана, — но никогда горланы не брали верха.
Сходка, разумется, утвердила ршенiя своихъ присяжныхъ.
Посл этого стали хлототать объ учрежденiи постояннаго студентскаго суда, професора приняли участiе въ хлопотахъ — но сталъ уже тогда дуть противный втеръ.
Я упоманалъ о концертахъ, ихъ давалось впродолженiи зимы десять. Учреждены они были однимъ господиномъ, съ цлiю, чтобы врученныя деньги шли въ помощь недостаточнымъ студентамъ. Господинъ дйствительно оказывалъ пользу студентамъ, но еще большую помощь, сугубую, если не трегубую, оказывалъ онъ себ, кром того, онъ ухищрялся еще на слдующiя штуки. Приходитъ къ нему студентъ, проситъ у него денегъ.
— Концертныхъ нтъ у меня, но могу изъ своихъ взаймы вамъ дать, только дайте росписку и распишитесь въ книжк.
Студентъ расписывался въ книг, не подозрвая, что она заведена для записи расхода концертныхъ денегъ. Однако, узнали объ этомъ, сталъ ужь очень часто господинъ отказывать въ концертныхъ деньгахъ.
Являются къ нему депутаты съ вопросомъ: ‘какъ, что, почему’?
Господинъ сконфузился, гордо сдвинутыя губы расширились въ льстивую улыбку, суровосморщенныя брови прiятно забгали, грозный зевсъ превратился въ кошку, знающую чье мясо съла.
— Тутъ недоразумнiе, господа. Я не могу всмъ выдавать не могу ручаться за всхъ господъ — студентовъ, но вы, господа, назначьте сколько и кому выдать, и я съ удовольствiемъ. Я люблю студентовъ и т. д.
Такъ и сдлали, но концерты на слдующiй годъ устроили сами.
Устроена была и студентская библiотека, наша университетская плоха была, по естественнымъ наукамъ самая новая книга была изъ напечатанныхъ пятнадцать лтъ назадъ, журналовъ было нельзя достать. Дло пошло хорошо.
Поляки почти не принимали участiя въ нашихъ длахъ, держались особнякомъ. У нихъ давно уже существовали — конечно съ разршенiя начальства, и библiотека, и каса, и концерты.
Нмцы, — но въ этой глав я только о хорошемъ хотлъ говорить. Другая сторона медали покажется въ слдующей.

VIII.

Разцвтъ студентской жизни пробудилъ отъ дремоты и нашихъ многодумныхъ нмцевъ. А извстно въ чемъ нмецъ студентъ считаетъ величайшее свое счастiе и когда запоетъ онъ
Frei ist der Bursch.
Нмцы сейчасъ догадались какъ имъ поступить должно. Они завели корпорацiю, самую невинную, но за то весьма пивную и табачную. Завели фуксовъ, обязанность которыхъ была бгать въ лавочку за пивомъ и табакомъ, завели буршей, обязанность которыхъ была пить и курить до одурнiя. Выбрали magister’а bibendi, котораго была широкая глотка и желудокъ, поглащавшiй необычайное количество пива, magister’a cantandi, который зналъ вс необходимыя для пиршествъ студентскiя нмецкiя (рускихъ таковыхъ не имется) псни и могъ орать ихъ въ то время, когда вс охрипали, дымъ першлъ въ горл и лъ глаза, и комната, въ которой совершался комершъ, представляла мерзость запустнiя. Выпросили позволенiе имть свои цвта и знамена и разъзжали съ ними въ окресностяхъ Парголова, сопровождаемые пивомъ, пснями и трубками. Стали драться на шлегерахъ, вывсили росписанiе по какимъ днямъ производить эти упражненiя.
Случается и русскому студенту загуляться до нмца, распвать ихъ псни, выучить вс рундъ-гезанги, — но скоро все это ему опротиветъ и онъ хвалитъ такую псню, такъ заоретъ и затопаетъ ногами, что сосдъ со страху чуть съ кровати не свалится и пойдетъ на другой день ораторствовать въ кухмистерской о паденiи студентскихъ нравовъ, на что русскiй студентъ, откинувшiй этотъ карамболь, какъ ни въ чемъ ни бывало, съ участiемъ отвтитъ ему: ‘да, ужь это ни на что не похоже’.
Студенты нашего факультета напали было какъ-то на несчастную мысль устроить корпорацiю естественниковъ, стихи даже были написаны, — но посл двухъ собранiй вс ясно увидли, что это вздоръ, что если кому захочется выпить, такъ и безъ корпорацiи запрету нтъ, и корпорацiя отошла въ вчность.
Въ нмцахъ особенно замчательная часовая заведенность въ жизни, соберутся люди и ршаютъ: по вторникамъ отъ часу до двухъ на шлегерахъ драться, а отъ восьми до двнадцати пьянствовать, и исполняютъ это, какъ важное дло какое. Въ нметчин, говорятъ, студенты дошли въ этомъ отношенiи до совершенства, у нихъ печатается програма всякаго пьянства (комерша): выпить молъ того-то, такую-то псню спть: выпить, пять минутъ мяукать, выпить, выпить, выпить, стучать четверть часа ножами по столу и т. д. И все это выполняется, какъ нчто очень важное.
Гд корпорацiя, тамъ и дуэли. Мн случалось присутствовать на одной дуэли и хотя я далъ торжественное общанiе никому и никогда объ ней не разсказывать, — но такъ какъ это въ сущности не дуэль была, а дурацкая потха, то и считаю себя разршоннымъ отъ клятвы.
Дло было вотъ какъ. Случилось разъ мн свести знакомство съ нкоторой пьяной компанiей — куда только не заноситъ человка втеръ и съ кмъ только не приходилось мн сталкиваться! Сiя компанiя отправилась въ сопровожденiи прелестныхъ нимфъ за городъ и, конечно, вс — отъ нихъ-же первый я — перепились. хать назадъ — завелся споръ кому въ какiя сани садиться, нкоторый благородный нмецъ, корпорантъ, выбросилъ изъ саней благороднаго россiянина. Россiянинъ потребовалъ извиненiя, нмецъ не согласился, назначили собраться всмъ присутствовавшимъ въ корпорацiонный нмецкiй храмъ — это, кажется, по законамъ (leges asinorum) корпорацiй такъ требуется.
На другой день я отправился по назначенiю съ нкоторымъ сердечнымъ трепетомъ, на смертоубiйство, думаю, иду. Притомъ на всемъ печать торжественности, шлегеры висятъ на стнахъ, пивные кружки важно стоятъ на полкахъ, а на нихъ высокомрно глядятъ трубки, украшенныя корпорацiонными знаками, знамя это ихъ стоитъ, чуть ли оно по такому торжественному случаю не было распущено, представители корпорацiи въ шапкахъ сидятъ и сюртуки у всхъ порастегнуты, дабы можно было видть подтяжки, украшенныя корпорацiонными знаками.
Лица у всхъ озабоченныя, говорятъ за докторомъ надо послать, корпiю готовятъ, просто ужасъ и трепетъ напалъ на меня. Но вотъ нмцы вышли въ другую комнату, переговорили о чемъ-то, взяли съ постороннихъ вышесказанную клятву и ввели насъ въ большую залу.
— Чтожъ? докторъ пришолъ? спрашиваю.
— Нтъ, говорятъ, не надо доктора.
Что дальше будетъ? Отточить, говорятъ, шлегеры, магистеръ такой-то (какой, не помню — должно быть драки) займитесь. Магистръ кликнулъ фукса, принеси молъ то и то, весьма, говоритъ, радъ и побжалъ. Стали оттачивать.
— Ну, думаю, дло не нашутку.
Соперники наконецъ встали другъ противъ друга, скинули мундиры, тутъ еще были какiя-то глупыя церемонiи, да запамятовалъ.
Стали биться, бились, бились, порвали другъ у друга рубашки, надлали другъ другу царапинъ и синяковъ и подали другъ другу руку. Вотъ вамъ и дуэль. По моему ужь лучше бы на кулачкахъ подрались. За примиренiемъ послдовалъ кутежъ.

IX.

Университетское броженiе имло, какъ и все, свои дурныя стороны. Одна изъ самыхъ дурныхъ была та, что появились въ университет выскочки изъ гимназiй. Сiи молодцы, не окончивъ курсъ гимназiи, спшили въ университетъ, гд старались ‘окончить курсъ своей науки’, какъ можно поскоре, года въ два, много въ три. Трудности въ этомъ не было никакой, при необширности университетскихъ програмъ, многоучоности нашихъ професоровъ и офицiальности экзаменовъ. Но куда спшили они? что ихъ зудило именно ‘курсъ окончить’? что имъ былъ университетъ, или они ему что? Конечно, вс они обладали хорошей памятью, легко заучивали и столь же легко забывали, ибо не забывается только понятое человкомъ.
Невжествомъ отличались они страшнымъ. Достаточно замтить, что одинъ изъ нихъ слово Urbewogner (туземецъ) перевелъ ‘житель урской области’. Эти господа любили вообще заниматься переводомъ учоныхъ книгъ (деньги платятъ) и кому случилось издать хоть одну книгу подъ своей редакцiей, — тотъ знаетъ что за чудовищные переводы длаютъ они, не только безобразные, но и наглые.
Ихъ нельзя смшивать съ дураками попадающими въ университетъ, т люди скромные, а это нахалы первой степени, при случа любятъ пыль пустить? дрянной народишко.
Резвелся еще одинъ класъ, шелопаевъ, боле развитостью и современностью своихъ мннiй поражавшiй, чмъ своимъ невжествомъ, хотя въ недостатк невжества ихъ также трудно упрекнуть.
На наблюденiя надъ этимъ класомъ навелъ меня случайный разговоръ съ однимъ извстнымъ своей тонкой отзывчивостью на явленiя жизни литераторомъ. Разговорились вообще о студентской жизни, сначала мн показалось, что собесдникъ мой постарлъ, и просто осуждаетъ молодежь, — но посл я увидлъ какъ онъ чутко замтилъ новомодное явленiе нашей образованности.
Бывало, попадется молодчикъ, который пристаетъ съ вопросомъ: ‘за чмъ Блинскiй написалъ статью о Менцел?’ — ну, да видишь, что молодчикъ самъ не понимаетъ о чемъ толкуетъ и вопросъ его мимо ушей пропустишь, — но чмъ дальше тмъ больше стало попадаться такихъ господъ и дерзостью стали они отличаться непомрною. Смотритъ онъ на тебя точно спросить желаетъ: ‘что ты можешь мн воспрепятствовать? хочешь я тебя разорю?’ И думаешь про себя: ‘не разоришь, потому не сила’.
Отрывочныя мннiя умныхъ людей, отрывочныя мысли изъ умныхъ книжекъ бурлятъ въ ихъ побдныхъ головкахъ, сами они на соображенiя туги, все больше питаются крупицами, падающими со стола богатыхъ мыслями. Бурлитъ эта мыслишка и носится онъ съ ней, какъ ‘дурень съ писаною торбой?,’ вскрикиваетъ на разныя голоса, всхъ и вся на повалъ ругаетъ, клеветой не пренебрегаетъ. Извстны они теперь всмъ, ибо и въ литературу попали.
Въ литератур они называютъ себя также нигилистами и горой стоятъ за молодое поколнiе (не поздоровится отъ этихъ похвалъ). Право, не знаешь, какъ и сообразить.
Читатель видлъ, что я довольно безцеремонно отнесся выше къ людямъ, придерживающимся механическаго мiровоззрнiя, но какъ непрiязненно ни относись къ нимъ, нельзя же отказать въ ум ихъ представителямъ. Читаешь и видишь, что человкъ думалъ, работа мысли видна, образованность видна. А вышеописанные гомункулы! Что съ ними умные люди направленiя церемонятся, ласкаютъ ихъ подчасъ даже? Политика это, что ли?
Вдь начнешь читать такого невлегласа и руки наставишь. О чемъ только не берется судить онъ, и о юриспруденцiи, и о естествовденiи, и всякому ясно, что ни того, ни другого онъ въ зубъ толкнуть не знаетъ, — а судитъ важно, дерзко, смло, т. е. собственно не судитъ, бойкiя пули отливаетъ.
Ужели и это представители молодого поколнiя? неужели и это представители придерживающихся механическаго мiровоззрнiя? Нтъ, будемъ везд отличать овецъ отъ козлищъ: то люди, люди и есть, а это гомункулы. Во время оно, такихъ гомункуловъ — у всякаго направленiя есть свои гомункулы — называли шелопаями, а ныньче ихъ въ литературу пускаютъ и представителями поколнiя считаютъ. Да проститъ Господь тхъ, кто это длаетъ.
Что ни время, то и птицы,
Что ни птицы, то и псни, —
Я бы ихъ охотно слушалъ,
Кабы мн другiя уши.

____

Вотъ и все что хотлось сказать мн объ университетскихъ дтяхъ. Разсердятся на меня гомункулы, да вдь чтожъ имъ и длать какъ не ругаться?

Дм. Аверкiевъ.

Аверкиев Дмитрий Васильевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Вилльям Шекспир. Статья II, Аверкиев Дмитрий Васильевич, Год: 1864
  2. Вилльям Шекспир. Статья I, Аверкиев Дмитрий Васильевич, Год: 1864
  3. Текущая литература. I — Всякому по плечу. II — Литературное шарлатанство, Аверкиев Дмитрий Васильевич, Год: 1865
  4. Русский театр в Петербурге. Первые три недели сезона, Аверкиев Дмитрий Васильевич, Год: 1864
  5. О драме, Аверкиев Дмитрий Васильевич, Год: 1878
  6. Г. Костомаров разбивает народные кумиры, Аверкиев Дмитрий Васильевич, Год: 1864
  7. Значение Островского в нашей литературе, Аверкиев Дмитрий Васильевич, Год: 1864
  8. Три письма о Пушкине, Аверкиев Дмитрий Васильевич, Год: 1880
Электронная библиотека