Ум прийдет - пора пройдет, Энгельгардт Софья Владимировна, Год: 1855 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 22 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

УМЪ ПРІЙДЕТЪ — ПОРА ПРОЙДЕТЪ.

ПОСЛОВИЦА.

ДЙСТВУЮЩІЯ ЛИЦА:

Валерія Николаевна, вдова 33-хъ лтъ.

Маня, ея родственница, 19-ти лтъ.

Смольневъ, 33-ти литъ.

Костевичъ, 22-хъ лтъ.

Шагаровъ, вседневный поститель дома Валеріи Николаевны, человкъ неопредленныхъ лтъ.

Дйствіе происходитъ въ Москв.

ЯВЛЕНІЕ I.

Гостиная. Восемь часовъ вечера.

Валерія (читаетъ).

Шагаровъ (входитъ поспшно и съ озабоченнымъ видомъ).— Я къ вамъ на одну минуту, Валерія Николавна, только взглянуть на васъ и узнать о вашемъ здоровь.

Валерія.— II какъ кстати! Услышите добрую всть…. Ну, угадайте.

Шагаровъ (не задумываясь).— Вы идете замужъ?

Валерія.— Я въ васъ люблю, Шагаровъ, ршимость Александра Македонскаго: вы никогда не задумаетесь надъ гордіевымъ узломъ. Не-угадали: я замужъ нейду.

Шагаровъ (также ршительно).— Діанка нашлась.

Валерія (смясь).— Опять не то: о моей бдной Діанк нтъ никакого слуха. Вашъ процесъ выигранъ.

Шагаровъ (въ изумленіи).— Вы-и-гра-нъ?….

Валерія.— Иначе и быть не могло. Вотъ возьмите и на досуг прочтите отвтъ графа *** на мое письмо. Онъ мн пишетъ, что ваше дло совершенно-правое. Да что же вы стоите какъ громомъ пораженный?

Шагаровъ.— Дайте опомниться… Ахъ, ахъ Боже мой! и все вы! (цалуетъ ея руки).

Валерія.— Вы довольны, а я вдвое. И будетъ объ этомъ… Скажите лучше, что наши общіе пріятели? Почему не видать ни Костевича, ни Бемскаго?

Шагаровъ.— Костевича я самъ давно не видалъ, а Бемскій все занятъ и горюетъ, что не можетъ быть у васъ… Да что, Валерія Николавна, мн не до нихъ! Богъ-знаетъ что хотлось бы вамъ наговорить, да не съумю. Когда я радъ, то совершенно лишаюсь дара слова.

Валерія.— И не бда! Что я такое сдлала въ сущности? Написала два письма! Вы знаете, какъ я привыкла къ переписк… А вотъ что, Шагаровъ: я сегодня ужасно не въ дух.

Шлг аровъ.— Не въ дух? опять голова?

Валерія.— Нтъ, не голова.

Шагаровъ.— Валерія Николавна, отчего васъ такъ удивило мое предположеніе, что вы идете замужъ?

Валерія.— Потому-что я замужъ не собираюсь.

Шагаровъ.— Гм…. въ томъ-то и штука, собираться-то вы собираетесь, да безсознательно.

Валерія.— Kакъ вы таинственно выражаетесь, Шагаровъ… Я, право, не понимаю….

Шагаровъ.— Очень-ясно, однакожь. Въ вашей жизни недостаетъ… ну какъ бы это сказать?… исключительной привязанности, что ли? Да, именно, исключительной привязанности!

Валерія.— Почему же вы полагаете, что она мн необходима?

Шагаровъ.— Да хоть потому, что вы сегодня не въ дух.

Валерія (смясь).— То-есть я не въ дух потому, что она мн необходима, и она мн необходима потому, что я не въ дух?

Шагаровъ.— То-то и есть, Валерія Николавна! Этакъ, видно, не проживешь: добрыя дла сами-по-себ, а молодость сама-по-себ. Вотъ хоть бы, напримръ, этотъ процесъ: безъ вашей помощи вдь просто приходилось въ петлю лзть. Ну выигранъ процесъ — мн хорошо, а вамъ-то что? Мы ли васъ не любимъ, а вамъ въ этомъ толку мало. Посмотрите на себя: ни грустны, ни веселы, такъ-себ живете.

Валерія.— Что, вчера долго еще сидли у Нины посл моего отъзда?

Шагаровъ.— Часовъ до двухъ, Я ухалъ съ Смольневымъ… Вы, кажется, вчера съ нимъ поссорились, если вы, впрочемъ, способны съ кмъ-нибудь поссориться?

Валерія.— Онъ объ этомъ говорилъ?

Шагаровъ.— Со мной? Кажется, онъ хотлъ объ этомъ поговорить… однакожь ничего не сказалъ. А какъ вы спорили! Я въ первый разъ васъ видлъ почти-разсерженной. Вдь Смольневъ крутъ: ну, что бы, кажется, стоило вамъ уступить? И о чемъ это у васъ шла рчь?

Валерія.— Ничего, такъ, Смольневъ несовсмъ-ясно выразился, а я несовсмъ поняла… Вы не знаете, онъ будетъ сегодня?

Шагаревъ.— Непремнно, но я его не дождусь. (Берется за шляпу). Сейчасъ ду домой и пишу матери, что, но вашей милости…

Валерія (перебивая).— Хорошо… лишь бы это ее обрадовало.

Шагаровъ.— Еще бы! До завтра, Валерія Николавна.

(Уходитъ).

ЯВЛЕНІЕ II.

Валерія (одна).

Шагарову въ первый разъ отъ-роду удалось подмтить истину: ‘Вы живете ни грустно, ни весело — такъ-себ’. Равнодушіе? оно чуть ли не хуже горя! Смольневъ будетъ: я такъ и думала. Наша вчерашняя размолвка, можетъ-быть, не пропадетъ даромъ и приведетъ насъ къ объясненію. Вотъ цлые три мсяца, какъ мы другъ другу только намекаемъ о неизбжности взаимной привязанности. Что за намеки и что за нершительность, если она дйствительно неизбжна? Мн кажется, я опять люблю. Вотъ он, знакомыя минуты ожиданія и страха… Руки мои холодны… Онъ въ-прав на меня сердиться, и эта мысль мучитъ меня… (Звонокъ). Это онъ!

ЯВЛЕНІЕ III.

Валерія и Смольневъ.

Валерія (протягивая ему руку).— Я васъ ждала.

Смольневъ (пытливо глядя на нее).— Я опередилъ вашъ пріемный часъ, надясь наконецъ васъ застать одну.

Валерія.— Вы не сердитесь?

Смольневъ.— Мн слдуетъ спросить васъ, за что вы вчера на меня разсердились.

Валерія.— Къ-чему намъ сегодня вспоминать о вчерашнемъ дн?

Смольневъ.— А вотъ къ-чему. Это первое недоразумніе между нами показало, что мн было бы жутко подвергнуться вашему гнву, даже несправедливому. Это доказываетъ, что мы… близки другъ другу. Но, странно: чмъ боле я думалъ о нашихъ отношеніяхъ, тмъ боле затруднялся опредлить ихъ, найдти имъ имя, и не скрою отъ васъ: я сегодня собрался къ вамъ съ надеждой на искреннее объясненіе между нами.

Валерія.— Я сама объ этомъ думала, но такое объясненіе можетъ насъ далеко завлечь, Смольневъ.

Смольневъ.— Чего намъ бояться?

Валерія.— И то! (Задумывается). Скажите жь мн: что вы находите страннаго въ нашихъ отношеніяхъ?

Смольневъ.— Да… то, что вамъ извстно такъ же коротко, какъ и мн. Вотъ три мсяца, какъ мы понимаемъ, что о чемъ-то молчимъ мы другъ передъ другомъ.

Валерія: — Мн кажется, что этому молчанію есть причина. Мы еще мало знаемъ другъ друга и уже не такъ молоды оба, чтобъ могли довольствоваться тмъ, что знаемъ по наслышк.

Смольневъ.— Это правда. Но кто намъ мшаетъ говорить самимъ? Мы наконецъ одни, слава Богу, и, вопервыхъ, скажите: за что вы на меня разсердились вчера?

Валерія.— Вотъ видите ли? Въ нсколькихъ словахъ, сказанныхъ вами вчера, мн послышалась… фраза… а фразу я въ прав ненавидть, и ненавижу, и боюсь какъ огня. Все, что къ ней близко, я считаю недостойнымъ васъ и горячо заступаюсь за свое мнніе о васъ же… слишкомъ горячо, конечно… Возвратясь домой, я опомнилась…

Смольневъ.— Я и самъ не прощаю себ, что вздумалъ отстаивать пошлость, просто сорвавшуюся у меня съ языка. Но… что за причина вашей ненависти къ фраз?

Валерія.— Въ томъ-то и слово разгадки, Смольневъ. Я испортила жизнь свою смолоду — увлеклась любовью къ роману и драм, впала въ преувеличенія, создала себ какой-то неестественный міръ, въ которомъ даромъ истратила много свжихъ чувствъ. Но въ сущности я была проста сердцемъ, а еслибъ мой первый выборъ былъ удаченъ, я бы излечилась отъ смшныхъ романическихъ увлеченій и была бы счастлива. Только мой выборъ едва-ли могъ быть удачнымъ: я слишкомъ торопилась жить и страшно развила въ себ способность облекать людей въ мнимыя совершенства, любить ихъ за то именно, чего въ нихъ не было. Мое замужство было, какъ вы знаете, первымъ моимъ грустнымъ опытомъ, но не послужило мн урокомъ. Я овдовла и опять полюбила… мною созданный призракъ. Случай сблизилъ меня съ человкомъ пустымъ и холоднымъ, но умвшимъ польстить моимъ ложнымъ понятіямъ о грандіозности чувства. Этотъ человкъ родился на ходуляхъ и увлекъ меня Фразой. На бездльи, въ деревенской глуши, онъ въ меня влюбился, а я его полюбила всми силами души моей. Мы были свободны, и для меня настала пора совершеннаго счастья. Чтобъ избгнуть сплетней, я стала заниматься ботаникой, и, подъ предлогомъ уроковъ ботаники, онъ каждый день проводилъ нсколько часовъ со мною. Но отъ сплетней это меня не спасло… Онъ самъ провозгласилъ свою побду, и мн даже понравился этотъ несдержанный, восторженный порывъ страстной природы. Вотъ какъ я судила тогда! Потомъ мы разстались. Подробности нашего разрыва такъ невыгодны для него, что мн бы о нихъ не хотлось и говорить…

Смольневъ.— И Богъ съ ними! Но что жь съ вами было посл?

Валерія. Я кое-какъ оправилась, перейдя отъ отчаянія къ болзни и отъ болзни къ боле-зрлому взгляду на вещи. Во мн произошелъ переломъ: я поняла, что громкія слова и возвышенность чувствъ — дв вещи разныя. Въ чужихъ Фразахъ я отчасти узнала свои собственныя и возненавидла ихъ. Но знаніе далось мн слишкомъ-поздно: молодость прошла, настала пора равнодушія, и долго я думала, что мн боле не любить…

Смольневъ.— А теперь?

Валерія.— Теперь только я допускаю возможность новой привязанности… (она не сметъ взглянуть на Смольнева и закрываетъ лицо руками).

Смольневъ (ихъ тихо отводитъ).— Почему вы боитесь взглянуть на меня. Валерія? Ваши ошибки — избытокъ душевной теплоты, оскорбивъ ваше сердце, он не раздражили вашего самолюбія, и вы остались неиспорченной женщиной, которую никто не посметъ осудить.

Валерія (протягивая ему руку).— Это слова благороднаго человка, Смольневъ.

Смольневъ.— Ваше признаніе мн дорого, хотя и даетъ вамъ право быть строгой въ-отношеніи ко мн. Мн также мою молодость нельзя помянуть добрымъ словомъ!…

Валерія.— Разв справедливо то, что говорятъ о васъ?

Смольневъ.— Что вы обо мн слышали?

Валерія.— Что вы долго были подъ вліяніемъ самой увлекательной, но самой опасной женщины, и что отъ этого вліянія вы не освободились до-сихъ-поръ.

Смольневъ.— Дйствительно, я пожертвовалъ этой женщин цлыми восемью годами, лучшими годами моей жизни. Но теперь мы разстались и навсегда.

Валерія.— Вы ее любили такъ долго?

Смольневъ.— Я даже не любилъ ея.

Валерія.— Или она васъ любила и вы пожертвовали собой?

Смольневъ.— Я не хочу поэтизировать себя въ вашихъ глазахъ. Женщина, о которой вы говорите, существо холодное и разсчетливое, я былъ для нея лишней побдою, льстившей ея тщеславію. Плохо разсчитывая на глубину моихъ чувствъ и желая удержать меня подъ своимъ игомъ, она обратилась къ дурнымъ моимъ наклонностямъ и хитро вовлекла меня въ жизнь пустую и порочную. Я это чувствовалъ и каюсь въ своемъ душевномъ безсиліи: цлыя восемь лтъ не умлъ освободиться отъ ненавистнаго мн ига… Наконецъ меня выручилъ случай. Вотъ моя исторія — препошлая, какъ видите.

Валерія.— Грустная исторія, Смольневъ!

Смольневъ.— Нтъ не пытайтесь оправдать меня. Слишкомъ чувствительны слды праздной и порочной жизни. Я сталъ неспособенъ къ жизни дятельной, во мн притуплена всякая энергія, меня гложетъ скука…

Валерія.— Вы слишкомъ-строги къ себ, надйтесь на будущее…

Смольневъ.— А еслибъ я не надялся, вы бы не видали меня здсь, Валерія Николавна. Когда-то я жить умлъ, и умлъ любить. Эта способность должна во мн воскреснуть. Узнавъ васъ, я понялъ, что во мн еще не все вымерло, что я сохранилъ еще возможность любить все, достойное любви. (Валеріи замтно смущена). Что васъ смущаетъ? Вроятно, въ моихъ словахъ нтъ ничего новаго для васъ. Я васъ узналъ въ кругу друзей, безпредльно вамъ преданныхъ, обвороженныхъ неотразимой прелестью вашей доброты. Конечно, это еще не полная вамъ оцнка… (онъ беретъ ея руку и удерживаетъ въ своей).

Валерія.— О другой я и не хлопочу…

Смольневъ (пристально смотря на нее).— Это равнодушіе или презрніе? Вамъ ни то, ни другое не къ-лицу. (Ей будто неловко, она хочетъ освободить свою руку). И какъ вы сегодня хороши! какъ присталъ къ вамъ этотъ непривычный румянецъ! Право, сумасшедшій тотъ, кто усомнится въ будущемъ! Я съ своей стороны пересталъ сомнваться со дня моей встрчи съ вами.

Валерія.— Вы врите въ предчувствіе?

Смольневъ.— Я врю въ увлеченіе, когда оно приводитъ насъ къ ногамъ милой женщины… (Онъ непринужденно опускается къ ея ногамъ. Валерія отодвигается, Смольневъ на нее смотритъ съ удивленіемъ, они оба сконфужены. Молчаніе).

Валерія.— Сядьте возл меня…

Смольневъ.— Почему женщины любятъ предисловія?

Валерія.— Какія?

Смольневъ.— Подумаешь, право, что можетъ быть что-нибудь оскорбительное въ выраженіи искренняго чувства.

Валерія.— Какой вздоръ!… Вовсе не то… Но мн хотлось вамъ сказать… намъ еще о многомъ остается переговорить, Смольневъ.

Смольневъ.— Да… разумется.

Валерія.— Вотъ мы съ вами вспомнили нашу прошлую жизнь. Можетъ-быть, для насъ теперь невозможно многое, что было возможно тогда.

Смольневъ.— Безъ-сомннія. И къ-чему желать возвращенія того, что для насъ утратило свое значеніе?

Валерія.— А какъ отдлаться отъ воспоминаній и сожалній? Знаете ли, что я испытала надъ собой? Прошедшимъ лтомъ мн вдругъ вздумалось побывать въ той деревн, гд я воспитывалась. Дорогой казалось, что мн стоитъ только войдти въ мою прежнюю комнату, чтобъ попрежнему размечтаться надъ ‘Antony’ и ‘Jocelyn’. Они еще лежали на той же полк, я наиш все такъ, какъ оставила, но открыла книгу — и не могла дочесть страницы.

Смольневъ.— Ну, да… Но вы хотли вернуться за какія-нибудь пятнадцать лтъ: это слишкомъ-далеко.

Валерія.— Иногда въ три, четыре года состарешься боле, чмъ въ пятнадцать лтъ.

Смольневъ.— Что вы этимъ хотите сказать?

Валерія.— Ничего особеннаго., сама не знаю… (Въ сторону). Что со мной?.. Пансіонерка я, что ли?.. я просто путаю. (Она поспшно беретъ пачку пахитосъ и подаетъ ее Смольневу. Они оба раскуриваютъ пахитосы).

Смольневъ.— Славная выдумка пахитосы! Лучше говорится, когда сидишь вотъ такъ, вдвоемъ, и чувствуешь, что много, много на душ… Разведемте огонь въ камин — хотите?

Валерія.— Пожалуйста. Я родилась саламандрой. (Они раздуваютъ огонь). Кажется, у камина невольно сближаешься.

Смольневъ (смотря въ огонь).— Этотъ каминъ мн напоминаетъ парижскіе вечера… Выговорили, что любите путешествія?

Валерія.— Кто о нихъ не думалъ? Любовь къ перемщенію сродна человку…

Смольневъ.— Въ-особенности, когда онъ счастливъ.

Валерія.— Вы думаете?

Смольневъ.— А вы?

Валерія.— Я думаю, что счастье — домосдъ.

Смольневъ.— Вы вчно говорите о хрустальной посуд, которую боишься разбить при перевозк.

Валерія.— А! вы, кажется, острите?

Смольневъ.— Какимъ вы это сказали страннымъ тономъ!

Валерія.— Я за вами знаю привычку острить, когда вы не въ дух.

Смольневъ.— Я не въ дух? вотъ забавное предположеніе! И что вамъ вздумалось, что я не въ дух?

Валерія,— Такъ… (Молчаніе.) Что жъ вамъ напоминаетъ этотъ каминъ?

Смольневъ.— Очень-многое… хотя ничего такого, что бы стоило разсказа. Этому давно, давно… Тогда жилось такою полною жизнью, что изъ всего само собою извлекалось наслажденіе, одно впечатлніе само собой смнялось другимъ, И, сознаюсь, не безъ зависти и горечи:

‘Весь этотъ хламъ хранитъ душа моя!’

Валерія.— Почему не съ благодарностью? Надобно же мириться съ необходимостью… и если мы утратили способность нашей первой молодости всякой бездлиц придавать значеніе…

Смольневъ.— Но почему полагать, что она можетъ утратиться? Этого нтъ и не должно быть. Въ насъ утрачивается способность выражать свое восхищеніе… Вотъ мы съ вами въ выраженіи нашихъ чувствъ остаемся разсудительны какъ столтняя чета! (Смется принужденно.) А не-уже-ли мы неспособны чувствовать? не-уже-ли я не цню васъ, не знаю, что вы… что вы… чудесная женщина!

Валерія (смотритъ на него съ удивленіемъ).— Вы, кажется, стараетесь экзальтироваться на мой счетъ?

Смольневъ.— Право?.. Тмъ лучше. Когда же, наконецъ, забьется мое сердце, если не теперь, если не для васъ, существо любящее, вчно страдавшее отъ избытка любящихъ способностей?..

Валерія.— Вамъ ли это говорить? Вы сами тотъ же Desgrieux…

Смольневъ.— Я?…

Валерія (говоря очень-скоро).— Ну, да… именно Desgrieux… Разв вы не пожертвовали собою женщин недостойной? Разв вы не старались освободиться отъ ея необъяснимаго вліянія надъ вами, и въ этомъ безплодномъ стараніи не убили лучшихъ годовъ вашей жизни?..

Смольневъ.— Почти… (ЗвонокъJ Кто это?

Валерія,— Не знаю. Досадно, что я не велла отказывать.

ЯВЛЕНІЕ IV.

Т же и Маня.

Валерія (обрадовавшись ей).— Маня! какъ ты нарядна! ты дешь на вечеръ?

Маня.— Къ ттк Зарницыной, и собралась пораньше, чтобъ, по дорог, захать къ теб. Здравствуйте, едоръ Григорьичъ, въ какомъ расположеніи духа вы сегодня?

Смольневъ.— Въ прекрасномъ… какъ всегда.

Маня.— Ужь и всегда! А третьяго-дня, на раут? Я до-сихъ-поръ не могу вспомнить вашей трагической физіономіи. Мн, право, казалось, что вы пріхали на раутъ скоре по вол судьбы, нежели по приглашенію хозяйки дома.

Смольневъ.— За-то о васъ этого нельзя было сказать, Марья Петровна.

Валерія.— А теб весело было, Маня?

Маня (слегка покраснвъ).— Очень… вечеръ былъ такъ оживленъ… Ахъ… да, Валерія! я сейчасъ видла нашего общаго знакомаго, Костевича. Онъ детъ къ теб съ какимъ-то новымъ пріобртеніемъ.

Смольневъ.— Скажите, Валерія Николавна, не надолъ вамъ этотъ человкъ?

Валерія.— Это почему?

Смольневъ.— Да хоть потому, что онъ вчно жужжитъ около васъ, какъ осенняя муха. Что за пустословіе и суэта! Мн даже сдается, что самая любовь его ко всякому старому хламу не боле, какъ предлогъ къ болтовн…

Валерія.— Полноте, онъ просто молодъ и веселъ.

Маня.— Вы всегда на кого-нибудь нападаете, едоръ Григорьичъ!

Смольневъ.— Я? Вотъ ужь незаслуженное обвиненіе!

Маня.— Что жь? не ваша вина, одни счастливые люди нежелчны. Имъ весело смотрть на все, что ихъ окружаетъ, и никогда подмчать чужіе недостатки. Не правда ли, Валерія?

Валерія.— Конечно, правда.

Маня.— Впрочемъ, нтъ правила безъ исключенія. Вотъ ты не можешь похвалиться счастьемъ, а я не встрчала существа снисходительне тебя.

Валерія.— Снисходительность! Э, Маня! ты бы не вмнила ея въ добродтель, еслибъ знала, чмъ она достается.

Маня.— Опытностью? Но опытность не на всхъ одинаково дйствуетъ.

Смольневъ.— Это, кажется, намекъ на мой счетъ. Крайне сожалю, Марья Петровна, что заслужилъ ваше порицаніе, но все-таки остаюсь при своемъ мнніи и продолжаю избгать людей вчно-довольныхъ собой, другими и всмъ на свт: они мн разстроиваютъ нервы какъ розовое масло.

Маня.— Я и но думала на что-нибудь намекать. (Смется и говоритъ вполголоса Валеріи.) Что съ нимъ, скажи, пожалуй* ста? Я никогда не видала его такимъ взъерошеннымъ.

ЯВЛЕНІЕ V.

Т же и Костевичъ.

Костевичъ.— Я къ вамъ съ сокровищемъ. Поздравьте меня, Валерія Николавна.

Валерія.— Что такое?

Костевичъ.— А вотъ увидите. Я хотлъ вамъ первой сообщить о своей радости (вынимаетъ изъ кармана тщательно-завернутую книгу и снимаетъ съ нея нсколько листовъ бумаги).

Маня.— Бьюсь объ закладъ, что Осипъ Николаичъ привезъ въ карман 35 ти-шубнаго князя, героя русской сказки.

Костевичъ (показывая желтую, истертую книгу).— Вотъ!

Валерія.— А! наконецъ эта драгоцнность ваша!

Костевичъ.— Со вчерашнего вечера. Взгляните: каковы рисунки и каково сбережены! Вдь XIV столтія!

Валерія.— Это врно?

Костевичъ.— Я врю на слово продавцу, а справки страшны.

Маня (разсмотрвъ книгу).— Можетъ-быть, хорошо, но какъ-то мертво.

Костевичъ.— Мертво! Богъ вамъ судья, Марья Петровна! Да здсь ровно въ 400 разъ боле жизни, чмъ во мн и въ васъ. Подумайте только, что рука Аньесы Сорель могла коснуться этихъ листовъ, или что въ нихъ сохранилась пылинка, упавшая съ одежды герцога орлеанскаго…

Валерія (съ улыбкой и качая головой).— Жозефъ, Жозефъ! я всегда подозрвала, что вы не классическій цнитель пергаменовъ.

Костевичъ.— Это и не подлежитъ сомннію. Съ лнью не совладаешь. И не бда. Разница между дилеттантомъ и спеціалистомъ исчезаетъ, когда они разными путями доходятъ до однихъ и тхъ же результатовъ и остаются одинаково-довольны. Я съ радости не спалъ всю ночь на-пролетъ. (Подумавъ.) Правда, спеціалистъ можетъ мн замтить, что я не имлъ никакого права не спать Какъ вы думаете, Валерія Николавна?

Валерія.— Можетъ-быть

Костевичъ.— А я, на зло спеціалисту, опять на цлую ночь засяду за эту драгоцнную книгу А, Смольневъ! я васъ и не замтилъ.

Смольневъ (перелистывая Revue).— Вы сегодня у Зарницыныхъ?

Костевичъ.— Непремнно (беретъ лорнетъ и разсматриваетъ картины).

Валерія (отводя Маню въ сторону).— Ты мн ничего не успла сказать, Маня. Ну что у васъ новаго?

Маня.— На этой недл моя свадьба будетъ объявлена.

Валерія.— Когда это ршено?

Маня.— Сегодня. И какъ онъ-то счастливъ, еслибъ ты знала!

Валерія (задумчиво).— Такъ весело теб было на раут?

Маня.— Весело! Я его не ждала, а онъ пріхалъ. Надо же было его чмъ-нибудь наградить. Ужинали на отдльныхъ столахъ: я и устроила такъ, чтобъ съ нами сла только ттка Зарницына, которая, какъ ты знаешь, и глуха, и любитъ покушать, такъ-что мы наговорились вдоволь… И что же я придумала? Онъ поанглійски не говоритъ, а я принялась звать его разными именами: my hearty friend, my darling… онъ требовалъ объясненія, досадовалъ, старался на-лету поймать каждое слово и затвердить его… Еслибъ ты знала, какъ онъ былъ милъ!

Валерія.— Отъ тебя пышетъ радостью, Маня… Ты завтра дешь въ маскарадъ?

Маня.— Нтъ, онъ запретилъ.

Валерія.— Онъ запретилъ? Съ какою гордостью ты сказала это слово! Ну, а его поздка въ Петербургъ?

Маня.— Не напоминай о ней!… На дв недли! Я съ ума сойду въ эт дв недли (у пей навертываются слезы). Я его не пущу!

Костевичъ.— Валерія Николавна, чей это портретъ?

Валерія.— Это портретъ моей ттки.

Костевичъ.— Какое прекрасное лицо!

Валерія.— Я ея не помню, а знаю только, что ее можно поставить въ примръ супружескаго счастья. Пятидесяти лтъ она умерла съ горя, вслдъ за своимъ мужемъ.

Маня.— Счастливая смерть!

Костевичъ (разсматривая портретъ).— Какъ недостаточны и неврны преданья! Быть не можетъ, чтобъ нечего было сказать о женщин, у которой такъ много лукавства въ улыбк и такое гршное выраженіе въ глазахъ.

Смольневъ.— Ваши догадки такъ произвольны, Костевичъ, что я начинаю думать, ужь не въ XIV-мъ ли столтіи родилась ттка Валеріи Николавны.

Костевичъ.— Вы, Смольневъ, извстный зоилъ! (садится за фортепьяно и поетъ:)

Мн наскучило, двиц

Одинхонькой въ свтлиц

Шить узоры серебромъ,

И безъ матушки родимой

Сарафанчикъ мой любимой

Надвала вечеркомъ…

Сарафанчикъ

Растеганчикъ…

Валерія Николавна, подарите мн этотъ портретъ.

Валерія.— Нтъ, вы не умете его цнить.

Костевичъ.— Напрасно вы такъ думаете. Я почти увренъ, что сегодня увижу во сн эту напудренную красавицу (поетъ:)

Сарафанчикъ

Растеганчикъ…

Смольневъ.— Знаете, Костевичъ, я не понимаю, какъ вамъ до-сихъ-поръ не вздумалось проплясать… хоть тарантеллу, напримръ.

Костевичъ.— Да такъ… просто, не вздумалось.

Маня (смясь).— И, слава Богу, потому-что вамъ пора хать, и мн тоже.

Костевичъ.— Марья Петровна, а что сегодня у Зарницыныхъ? То же, что и всегда: такая скука, что хоть ножемъ ее ржь?

Смольневъ.— Да разв вамъ гд-нибудь бываетъ скучно?

Костевичъ.— У Зарницыныхъ.

Маня.— А все-таки хать надо. Вдь вы здсь распотесь, Осипъ Николаичъ, и опоздаете.

Костевичъ.— Марья Петровна, скажите, пожалуйста, за что меня любитъ Зарницына?

Маня.— Полноте, она васъ ждетъ: позжайте.

Костевичъ.— Какъ прикажете… (беретъ свою книгу и шляпу). До свиданья, Валерія Николавна.

Маня (вполголоса Валеріи).— Я разскажу теб завтра о сегодняшнемъ вечер. (Смольневу). Прощайте едоръ Григорьевъ.

Костевичъ.— Прощайте! Да… не забыть… (завязываетъ узелъ на платк). Спрошу у Зарницыной, гд она беретъ свои румяна.

(Они уходятъ, Валерія провожаетъ ихъ до дверей).

ЯВЛЕНІЕ VI.

Валерія и Смольневъ.

(Впродолженіе всей предъидущей сцены Валерія была очень задумчива. Она садится въ кресла. Смольневъ стоитъ въ дверяхъ).

Смольневъ.— Какъ они некстати пріхали!

Валерія.— Я Маню очень люблю.

Смольневъ.— И она меня сегодня оглушила своею веселостью. Къ-чему всмъ навязываться съ своимъ счастьемъ? Истинное счастье молчаливо. (Молчаніе).

Валерія.— Вы несправедливы къ Ман: чмъ она виновата, что настроена на свой ладъ, а не на вашъ?

Смольневъ (ходитъ по комнат и проводитъ рукою по лбу).— Какъ они некстати пріхали, и какъ несносенъ этотъ Костевичъ съ своей старой подошвой! (Вдругъ останавливается). А знаете что? Подемте куда-нибудь!

Валерія.— Куда же хать теперь?

Смольневъ.— Десять часовъ. Подемте ужинать къ Шевалье.

Валерія.— А что жь? Это хорошая мысль… Да это будетъ прекрасно! Подемте… я велю заложить карету.

Смольневъ.— Ненужно, у меня своя… одньтесь только поскоре.

Валерія.— Въ одну минуту! (уходитъ).

Смольневъ.— Вдь находитъ же на человка такая глупость, что его мало повсить! Я просто не понимаю, что со мною длается. К^къ я разсчитывалъ на сегодняшній вечеръ, а на поврку выходитъ, что разговоръ не клеится, что на всякомъ шагу неудача… Насилу-то мн пришла счастливая мысль объ этомъ ужин… Онъ будетъ оживленъ и веселъ. Удавались же прежніе ужины такого рода! А Валерія, право, миле тхъ женщинъ, въ честь которыхъ они устроивались.

Валерія (входитъ въ шляпк съ вуалемъ).— Я готова.

Смольневъ.— Прекрасно! (подаетъ ей руку, они уходятъ).

ЯВЛЕНІЕ VII.

Гостинница Шевалье.

Валерія и Смольневъ входятъ.

Смольневъ.— Она была прекрасное существо, и такъ удался этотъ вечеръ, проведенный нами за городомъ, что намъ сама-собою пришла безумная мысль счастливцевъ: сжечь вс вещи, которыя были перевезены на этотъ случай въ загородный домъ, и на другой день все было сожжено… Надо будетъ какой-нибудь выдумкой такого рода повершить нашъ ужин. Давайте придумывать.

Валерія.— Эти выдумки хороши экспромтомъ. Подождемъ вдохновенія (она оглядывается и подходитъ къ дереву сирени). Первые весенніе цвты!

Смольневъ.— Вы ихъ. кажется, особенно любите.

Валерія.— Какъ ласточекъ, какъ весну, какъ все, что напоминаетъ о возрожденіи и жизни. (Смольневъ срываетъ втку и подаетъ ее Валеріи). Это символъ… Да, никогда не поздно быть счастливой… Поздно — убійственное слово! (Она подбгаетъ къ зеркалу, снимаетъ шляпу, прикалываетъ втку къ волосамъ и оборачивается къ Смольневу). Пристала она ко мн?

Смольневъ.— Какъ вы хороши!

Валерія.— Какъ не поврить искренности такой похвалы? (Готовятъ ужинъ, они садятся за столъ).

Смольневъ.— Ужинать съ вами! Какая чудесная мысль! Въ эту минуту я не завидую никому на свт, (онъ наливаетъ рюмку вина). За ваше здоровье, Валерія Николавна, ef invent les soupers!

Валерія.— А знаете, что мн никогда не доводилось ужинать здсь? Это удовольствіе было мною, какъ нарочно, сбережено на ныншній день.

Смольневъ.— Очень-мило, но очень-неосторожно сказано.

Валерія.— А что?

Смольневъ.— А то, что вы не пользуетесь случаемъ… меня помучить, пококетничать со мной.

Валерія.— Вы невроятно-изобртательны, Смольневъ. Я бы никогда не подумала, чтобъ кто-нибудь желалъ отвдать мученій ревности.

Смольневъ.— А вамъ они знакомы?

Валерія.— Издавна знакомы, если сказать правду, и не накажи ими Богъ никого на свт!

Смольневъ.— Какъ вы, право, странно судите! Вы ставите блаженство въ какой-то китайской неподвижности чувства.

Валерія.— Не странне ли искать его въ мучительныхъ чувствахъ?

Смольневъ.— Впрочемъ, я самъ только недавно узналъ всю цну ревности. Двадцати лтъ я былъ ревнивъ, какъ турокъ, считалъ свое положеніе незавиднымъ и смшнымъ и старался свыкнуться съ необходимостью смотрть сквозь пальцы на все то, что могло бы меня вызвать на драматическія выходки.

Валерія.— Странно, если вамъ это удалось.

Смольневъ.— Удалось и ничуть не странно, поврьте. Вы не пробовали… Сперва я порывался отстаивать то, что я называлъ своими правами, потомъ убдился, что не можетъ быть тутъ права ни на волосъ, потомъ успокоился совершенно. Но прошедшей зимой во мн опять заговорило что-то похожее на ревность моихъ прежнихъ лтъ, и я обрадовался, какъ ребенокъ. Знаете ли, что этотъ припадокъ ревности возбудили вы вашей невозмутимой непорочностью?

Валерія.— Я? Какъ же это случилось?

Смольневъ.— У васъ были гости, и вы разговаривали съ Костевичемъ. Какъ теперь гляжу на васъ: вы сидли съ нимъ рядомъ, у дверей гостиной, и говорили вполголоса. Ваша голова опрокинулась на темныя складки бархатной драпировки: это было необыкновенно-картинно… я на васъ заглядлся, и вдругъ мн показалось, что вся ваша поза выражаетъ утомленіе, борьбу, и меня сталъ бсить вашъ шопотъ, и я готовъ былъ, какъ школьникъ, придраться къ Костевичу, но искра ревности не успла во мн разгорться: вы сами ее залили холодной водой.

Валерія.— Какимъ образомъ?

Смольневъ.— Я къ вамъ подошелъ, и вы, не замтивъ меня, звнули и объявили, что вамъ хочется спать. Я остылъ съ головы до ногъ, и признаюсь, мн стало досадно, что въ васъ нтъ этой особенной хитрости, которою женщины вообще такъ богаты, и безъ которой — сказать ли правду? самая лучшая женщина нсколько-безцвтна, безъ которой она не боле, какъ взрослый ребенокъ.

Валерія.— Какъ любезно! Да вы любите не меня, а раздраженія ревности. Положимъ, что я о ревности сужу какъ ребенокъ, но вы о ней говорите, какъ старикъ!

Смольневъ.— Вотъ горькое слово, Валерія Николавна! Какъ вы рзки!

Валерія.— Вы правы… не сердитесь… тмъ боле, что я у васъ въ долгу: я васъ никогда и ни къ кому не ревновала.

Смольневъ.— Я вообще самолюбивъ, а теперь становлюсь жатомъ: я вамъ не врю.

Валерія.— Надо, однако, мн поврить На слово. И ваше самолюбіе причина такого равнодушія.

Смольневъ.— Я не понимаю.

Валерія.— Чтобъ въ женщин возбудить ревность, надо нсколько польстить ея самолюбію, а вы такъ краснорчиво говорите о тхъ, которыя удостоились вашей… благосклонности, что, слушая васъ, всякая женщина чувствуетъ себя уничтоженною передъ чудами созданья, удостоенными вашей благосклонности…

Смольневъ.— Я за вами не зналъ способности такъ шутить, Валерія Николавна.

Валерія (съ живостью).— Я не шучу. Я сегодня обязана быть откровенной съ вами.

Смольневъ.— И даже говорить мн колкости.

Валерія.— То-есть моя искренность вамъ непріятна?

Смольневъ.— Немного… неумстна… позвольте вамъ сказать.

Валерія.— Ну да… какъ все, что намъ непріятно, но чья же вина, скажите, что вамъ до-сихъ-поръ не удалось возбудить моей ревности, и… за что вы сердитесь?

Смольневъ (почти совсмъ разсерженный).— Все это какъ-то на васъ непохоже!

Валерія (кокетничая).— А почему же?

Смольневъ.— Вамъ вовсе не къ-лицу эти задорныя выходки.

Валерія.— Были же мн къ лицу мои апарте съ Костевичемъ? (Смольневъ вопросительно на нее смотритъ).

Валерія (наклонясь къ нему, почти шопотомъ).— Не сердитесь, Смольневъ, Костевичъ милое существо… но вашъ разсянный взглядъ лучше его блокурыхъ волосъ.

Смольневъ.— И на этотъ разъ вы искренни?

Валерія.— Если я скажу нтъ, вы такъ самонадянны…

Смольневъ.— Какъ вы милы!

Валерія (кокетничая).— Кажется, мн пристало кокетство такъ же, какъ и цвтъ сирени?

Смольневъ.— Прелесть! (онъ цалуетъ ея руку). Кокетство — восхитительное правило…

Валерія (улыбаясь).— Которое говоритъ: tous les hommes sont gaux devant la loi.

Смольневъ.— Пока законъ не измняется въ пользу одного счастливца (онъ опять беретъ ея руку).

Валерія (отымая ее).— Исключеніе? Это покушеніе на правило?

Смольневъ.— Но кто сказалъ, что я ему пожертвую своими личными правами?

Валерія (лукаво).— Никто…

Смольневъ.— Это вызовъ?

Валерія.— Какъ хотите!

Смольневъ.— Вызовъ! и я его принимаю, и готовъ на все для достиженія своей цли (наклоняется и цалуетъ руку Валеріи).

Валерія.— Силой?

Смольневъ.— Хоть уловкой.

Валерія.— Да вы иногда необыкновенно-догадливы, Смольневъ.

Смольневъ.— Подарите мн это слово: вы его сказали неподражаемо! (Молчаніе.)

Валерія (поетъ).— Tra, la, la, la…

Смольневъ.— Что это вы поете?

Валерія (съ раздраженіемъ).— Не знаю, это изъ какого-то французскаго водевиля, гд вс дйствующія лица поютъ некстати, дятъ за троихъ и веселятся очертя голову.

Смольневъ.— Въ эту минуту вы похожи на героиню Французскаго водевиля, или, скоре, на волшебницу старинной французской сказочки, въ которой она является сперва благодтельной старушкой, а потомъ двадцатилтней красавицей.

Валерія.— Сознайтесь, что сравненіе вамъ удалось ровно наполовину.

Смольневъ.— Нтъ, почему жь? Вотъ боле трехъ мсяцевъ, какъ мы съ вами знакомы, а я не подозрвалъ въ васъ и тни кокетства. Какъ посл этого судить о женщинахъ, и какъ не повторить словъ какого-то мудреца: ‘Я знаю только одно, что ничего не знаю’?

Валерія.— Вы, кажется, впадаете въ отвлеченности. Берегитесь, Смольневъ: это фальшивая нота.

Смольневъ.— Вы правы. Прочь размышленія, лишь бы намъ за этимъ ужиномъ, приправленнымъ весельемъ и кокетствомъ, просидть сто лтъ, какъ случается въ сказкахъ!

Валерія.— Но на дл этого, къ-сожалнію, не бываетъ (задумывается). Вы же сами меня навели на мысль, что моя веселость не что иное, какъ причуда, вспышка, потому-что въ сущности я стара, какъ колдунья.

Смольневъ.— Пощадите: мы съ вами ровесники!

Валерія.— И это не единственное сходство между нами.

Смольневъ (пристально смотря на нее).— Въ вашихъ словахъ есть какой-то намкъ, но я не прошу объясненія. Намки никуда не годятся…

Валерія (вдругъ скрестивъ руки, серьзно).— А въ-самомъ-дл, вдь есть пора въ жизни женщинъ, гд он становятся причудливы.

Смольневъ.— Что вы хотите сказать?

Валерія.— Я вспомнила объ одной странности, которую предоставляю вамъ объяснить мн.

Смольневъ.— Меня озадачиваетъ вашъ серьзный тонъ.

Валерія.— Дло идетъ, впрочемъ, о чувств вовсе-несерьзномъ.

Смольневъ.— Что жь такое?

Валерія.— Вотъ видите ли. Въ былые года я любила не иначе, какъ съ чистой врой въ вчность моего чувства, и разставаться съ нимъ было для меня страшною пыткой.

Смольневъ.— А теперь?

Валерія.— Теперь, до знакомства съ вами, мое томительное трехлтнее спокойствіе одинъ только разъ было нарушено чмъ-то похожимъ на чувство… на минутную прихоть, если хотите.

Смольневъ.— Стараюсь угадать, но не придумаю имени того…

Валерія.— Я вамъ скажу это имя. Прошедшей осенью мн пришлось провести вечеръ глазъ-на-глазъ съ Костевичемъ. Онъ мн привозилъ свои драгоцнности, раскрывалъ книги и альбомы и, разсказывая ихъ исторію, припоминалъ старинныя легенды и страстные образы отжившихъ любовниковъ. Противъ своего обыкновенія, онъ былъ задумчивъ и говорилъ серьзно. Прощаясь со мной, онъ съ непривычнымъ увлеченіемъ цаловалъ мои руки и называлъ меня… Аньесой Сорель. На другой день, въ память этого вечера, онъ мн прислалъ миньятюрный рисунокъ изъ своей коллекціи, съ надписью изъ Гейне:

Es ist еще alte Geschichte,

Und bleibt immer neu!

и потомъ, даже не повидавшись со мной, ухалъ въ Суздаль. Поврите ли, что я нсколько времени думала исключительно объ этомъ вечер и почти не разставалась съ подареннымъ мн листкомъ… Но когда, черезъ три недли, воротился Костевичъ, я ужь о немъ не думала, во мн не оставалось даже слдовъ какого-нибудь чувства…

Смольневъ (улыбаясь).— Это не чувство…

Валерія.— Что-то на него похожее, но такъ блдно…

Смольневъ.— Капризъ!

Валерія (задумывается).— Какъ вы, однако, стоически выслушали мой разсказъ!

Смольневъ.— Что жь? Надобно же крохи предоставлять нищимъ. Счастливый человкъ такъ богатъ, что… что… (заминается). Вы не кушаете, Валерія Николавна?

Валерія.— Что это за рыба?

Смольневъ.— Гатчинская Форель. Знаете ли, что вы у меня въ гостяхъ?

Валерія (взглянувъ на нею недоврчиво).— Какъ… въ гостяхъ?

Смольневъ.— Я занимаю нумеръ въ этой гостинниц.

Валерія.— Въ-самомъ-дл?… (Молчаніе). Вамъ будто сгрустнулось?

Смольневъ.— Мн? Нтъ, ничего. (Продолжительное молчаніе. Смольневъ перевертываетъ ложку и постукиваетъ ногой объ полъ. Валерія кашляетъ и облокачивается на столъ. Молчаніе продолжается. Смольневъ смотритъ въ потолокъ и наконецъ напваетъ нетвердымъ голосомъ

Apparaisez, beaux jours de mon jeune age,

Que d’un coup d’aile a fustigs le temps…

Валерія Николавна, скажите: вы, кажется, чмъ-то озабочены?

Валерія.— Я?… а что?

Смольневъ.— Вы такъ пристально разсматриваете вашу тарелку, какъ-будто разбираете на ней іероглифы.

Валерія.— Я?… Я ждала конца вашихъ размышленій и вашей псни… О чемъ вы думали?

Смольневъ.— О чемъ? Искренній мой отвтъ покажется вамъ оригинальнымъ. Мн пришла смшная мысль, что есть минуты, въ которыя дуракъ находчиве умнаго человка.

Валерія.— Это дйствительно оригинально… такъ-что иногда стоитъ быть искреннимъ…

Смольневъ.— Чтобъ показаться оригинальнымъ.

Валерія.— Впрочемъ, быть искреннимъ съ самимъ собой — вещь трудная и потому уже оригинальная.

Смольневъ.— Вы говорите какъ мудрецъ, Валерія Николавна. ‘Нтъ ничего трудне самопознанія’ — это сказалъ, если не ошибаюсь, Солонъ, или Пиагоръ.

Валерія.— Вы надо мной сметесь?

Смольневъ.— Почему же надъ вами, а не надъ самимъ собой, или не надъ греческими мудрецами?

Валерія.— Смольневъ! Мы, кажется, говоримъ съ вами о греческихъ мудрецахъ? (Они оба смются принужденно).

Смольневъ [съ разстановкой).— Мммм… да! и они нашли мсто за нашей трапезой… Такъ-то, Валерія Николавна, говорятъ, незваный гость хуже татарина… Вотъ вы чуть-чуть и не разсердились на греческихъ мудрецовъ… а, право, о чемъ бы ни говорилось… (ршительно и скороговоркой) лишь было бы весело… да говорилось…

Валерія (перебивая его).— У меня начинаетъ разбаливаться голова.

Смольневъ.— Право?.. вы очень подвержены головнымъ болямъ? (Смотритъ на портретъ Рашели, висящій на стн.) Вы видли Рашель въ ‘Horace et Lydie’?

Валерія.— Видла. Помните, мы даже были вмст въ театр?

Смольневъ.— Многіе находятъ, что это ея лучшая роль.

Валерія (разсянно).— Говорятъ.

Смольневъ.— Какъ говорятъ? А вы что объ этомъ говорите?

Валерія.— Я раздляю ваше мнніе.

Смольневъ.— …То-есть мое мнніе… да, впрочемъ, это мое мнніе. Она въ этой роли необыкновенно дйствуетъ на воображеніе… васъ такъ и преслдуетъ образъ древней кокетки… даже посл представленія.

Валерія.— А вы знаете…

Смольневъ.— Что?

Валерія.— Вы читали ‘Муму’?

Смольневъ.— ‘Муму’? Что это такое?

Валерія.— Это имя собаки.

Смольнепъ (пристально глядя на портретъ).— Да… собаки… слышалъ. (Оки облокачиваются на столь, не обращая вниманія другъ на друга. Долгое молчаніе).

Валерія.— Смольневъ!

Смольнепъ.— Что вамъ угодно?

Валерія.— Вы не находите, что остатки этого ужина и потухающая лампа наводятъ тоску?

Смольневъ.— Дйствительно.

Валерія.— Что жь мы не демъ Домой?

Смольневъ.— Я не знаю… какъ прикажете. (Онъ лниво встаетъ.)

(Валерія поспшно надваетъ шляпу и идетъ къ дверямъ.)

ЯВЛЕНІЕ VIII.

Гостиная Валеріи.

(Смольневъ и Валерія входятъ.)

Смольневъ (смотритъ на часы).— Полночь!

Валерія.— Только? (Смольневъ погружается: въ кресло, но лицо выражаетъ утомленіе. Валерія бросаетъ шляпку на столъ и, остановившись въ нсколькихъ шагахъ отъ Смольнева, со страхомъ на него смотритъ.)

Смольневъ.— Кажется, пора домой.

Валерія.— Вы устали?

Смольневъ.— Ммм… нтъ.

Валерія (съ ршимостью).— Мн хотлось бы вамъ сдлать вопросъ, но съ тмъ, чтобъ вы отвчали откровенно

Смюльненъ.— Что такое?

Валерія.— Теперь же… пpитвopяться не къ чему…

Смольневъ.— Какой вопросъ?

Валерія.— Вотъ мы вмст провели вечеръ… (Она кладетъ руки на спинку стула и опускаетъ на нихъ голову).

Смольневъ.— Что съ вами, Валерія Николавна?

Валерія (вдругъ обращаясь къ нему).— Будемте искренни. Вы устали и я то же, и, кром смертельнаго душевнаго холодя, мы, кажется, ничего не вынесли изъ этого вечера.

Смольневъ.— Я не знаю… почему… а я… что-то грустенъ.

Валерія.— То-есть, вы еще не хотите сознаться въ томъ, что вы чувствуете, но не лучше ли во-время положить конецъ этой комедіи?… Мы оба грустны, потому-что обманывали самихъ себя, и случай насъ обличилъ въ нашихъ собственныхъ глазахъ:

Смольневъ.— Что вы хотите сказать?

Валерія.— Э! подумайте сами: еслибъ мы были молоды душой, нужно ли было бы намъ прибгать къ чмъ ухищреніямъ, къ которымъ мы прибгали, чтобъ только не остыло въ насъ воображеніе? Мн стыдно самой-себя…

Смольневъ.— Да вы безподобно анализируете, Валерія Николавна, я еще за вами не зналъ этой способности.

Валерія.— Къ-чему иронія, Смольневъ?… Впрочемъ, иронія сносне фиглярства. Скажите, увлеклись ли мы искренно хоть на минуту? Я истинное чувство знакомо каждому изъ насъ, я когда-то ошибалась въ его приложеніи, но во мн самой оно было горячо и не подыграно…

Смольневъ (очень-смущенъ).— Вы… вы, право, странная женщина, Валерія Николавна! Я даже отказываюсь васъ понять. Къ чему вдаваться въ какія-то мудрныя заключенія. Я думалъ, что имлъ счастіе вамъ внушить хорошее расположеніе къ себ, вы теперь отъ него отказываетесь — прекрасно. Вы совершенно свободны! (Валерія молчитъ, понизивъ голову). Послушайте… просто намъ обоимъ нуженъ отдыхъ. Завтра вы совершенно успокоитесь, и мы свидимся добрыми знакомыми, хорошо-вызнавшими другъ друга (беретъ шляпу). Желаю вамъ доброй ночи.

Валерія (останавливая).— Смольневъ, мы такъ не разстанемся.

Смольневъ.— Что вамъ угодно?

Валерія.— Мы такъ не разстанемся. Мн не даетъ покоя мысль, что вы отсюда вынесете враждебное чувство (беретъ его за руку).

Смольневъ.— Вы дрожите?

Валерія.— Это пройдетъ.

Смольневъ.— Нервическая дрожь… я вамъ клянусь, что вамъ нуженъ покой (они беретъ гриль и надваетъ ее на Валерію).

Валерія.— Это пройдетъ (она указываетъ ему на кресло). Выслушайте меня. (Смольневъ садится).

Валерія.— Мы не будемъ обманывать другъ друга. Я всю вину беру на себя: мн слдовало быть дальновидне васъ, потому-что васъ могло ввести въ обманъ… чувство удовольствія, которое мужчина находитъ въ обществ женщины, недурной собою… Я должна была понять, что намъ прошедшаго не воскресить, какъ ни жаль его, и что не слдуетъ подвергать опасному испытанію наши пріятельскія отношенія, которыя имютъ свою цну. Не-уже-ли эта невольная ошибка можетъ насъ удалить другъ отъ друга? Мы не разстанемся безъ дружескаго слова.

Смольневъ (смясь принужденно).— Я всегда говорилъ, Валерія Николавна, что вы чрезвычайно-добры. Но дружеское слово, о которомъ вы теперь хлопочете, право, напоминаетъ мн средства, извстныя подъ именемъ rem&egrave,des de bonne femme.

Валерія.— Не смйтесь такъ, Смольневъ. Пора намъ понять всю цну дружбы. Если мы такъ превратно и безтолково истратили всю молодость, если рано состарлись…

Смольневъ (прерывая ее).— Кто бы могъ подумать, что у сердца одинакія свойства съ лицомъ? Говорятъ, оно рано морщится отъ спиртуозныхъ притираній.

Валерія.— Я вижу, вы страдаете и тмъ боле обвиняю себя. Вдь и мн больно, но иначе, нежели вамъ. Вы самолюбиве меня.

Смольневъ (въ сторону).— Какъ все это глупо! Боже мой, какъ это глупо! (Вслухъ) Послушайте: ради Бога, возьмемтесь иначе за вопросъ. Скажите проще, что мы хотли позабавиться, и хорошо ли, плохо ли, но кое-какъ убили время. Гд же тугъ драма? Ваши хлопоты о ней, извините, напоминаютъ мн одного изъ моихъ знакомыхъ, который собиралъ записочки съ намреніемъ отдать ихъ въ печать.

Валерія.— Я вижу, вы не простите этой неудачи ни мн, ни себ.

Смольневъ.— Какія странныя выраженія! Вы ршительно непостижимы! Вопервыхъ, прошу васъ убдиться, что себ я прощаю все на свт, не исключая даже и того, что не имю счастья вамъ нравиться. Признавая за собой всевозможные недостатки, я все-таки въ итог остаюсь доволенъ собою и даже… сравнительно… очень-выгоднаго мннія о себ. Что же касается до мннія другихъ, я о немъ нисколько не забочусь, произвелъ ли я на кого дурное впечатлніе, далъ ли поводъ смяться надъ собой… вамъ, другому, кому бы то ни было… И пишетъ ли на меня каррикатуры все московское общество, или превозноситъ меня до небесъ — это дло ваше, дло московскаго общества, чье хотите, только отнюдь не мое. Я ко всему останусь совершенно-равнодушенъ.

Валерія.— Вы бы оскорбили меня, еслибъ говорили не сгоряча. Вы сами себ противорчите, Смольневъ. Какъ мало ваши гордыя слова скрываютъ вашу заботливость объ общественномъ мнніи! И къ-чему о немъ заботиться, теперь, между нами? Какъ-будто вы сомнваетесь въ томъ участіи…

Смольневъ (перебивая и насмшливо).— Которымъ вы меня жалуете въ замнъ вашей любви?

Валерія.— Что за иронія? Я точно также ошиблась въ вашей любви ко мн, но почему же я неспособна васъ ненавидть? Васъ слишкомъ ожесточили несчастія вашей молодости. Но не давайте воли желчнымъ чувствамъ… Вы отъ нихъ вчно будете страдать. Вспомните, что опытность можетъ дать другіе результаты: научить насъ снисходительности и не уничтожать въ насъ душевной теплоты… Смольневъ, я говорю вамъ это, потому-что умю цнить все, что въ васъ есть хорошаго, и потому, что изъ горькихъ опытовъ мы вынесли не одинакія чувства: я счастливе васъ…

Смольневъ.— И слава Богу! Но я не понимаю, почему вы говорите о ненависти, о желчныхъ чувствахъ, чуть не о мщеніи? Позвольте вамъ замтить, что, доживъ до извстныхъ лтъ, становишься врагомъ громкихъ словъ и выспреннихъ чувствъ. Я полагалъ, что это вамъ извстно.

Валерія (сквозь слезы).— Въ этомъ слов вы упрекнете себя, Смольневъ!

Смольневъ (нсколько-сконфуженный).— Прошу васъ не объяснять его… превратно и быть увренной, что я неспособенъ употребить во зло… чью-либо довренность.

Валерія.— Я знаю… въ васъ еще говоритъ раздражительность. По не забудьте, въ жизни бываютъ такія горькія минуты, что намъ дорого искреннее участіе.

Смольневъ.— Я увренъ… вы мн въ немъ не откажете… вы слишкомъ-добры, Право, мн досадно, что этотъ глупый вечеръ разстроилъ васъ, но я надюсь, что вы скоро развлечетесь.

Валерія (опуская голову на ладонь).— Да, вы правы, я развлекусь. Мои впечатлнія скоро блднютъ и не оставляютъ на мн, попрежнему, дкихъ слдовъ. Всему свое время. Теперь я свыклась съ образомъ жизни, который веду вотъ ужь нсколько лтъ сряду… сроднилась съ интересами людей, которые меня окружаютъ и привыкли меня любить… Прощайте (она протягиваетъ е.ну руку, которую Смольневъ цалуетъ)… надолго, вроятно?…

Смольневъ.— Помилуйте… до первой возможности.

ОЛЬГА Н*.

‘Отечественныя Записки’, No 7, 1855

УМЪ ПРІЙДЕТЪ — ПОРА ПРОЙДЕТЪ.

Читайте также: