У береговъ Карскаго моря.
У береговъ Карскаго моря.
Очеркъ изъ жизни самодовъ Новой-Земли.
К. Носиловъ.
‘Сверный Встникъ’, No 8, 1895
У берегов Карского моря, Носилов Константин Дмитриевич, Год: 1895
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Это было весною 1888 года на Новой-Земл.
Апрль. Весна, а холодъ ночью достигаетъ до 20 градусовъ. Я съ нетерпніемъ жду, когда, наконецъ, кончится стужа на этомъ полярномъ остров, которая намъ надола уже въ длинную трехъ-мсячную полярную ночь. Я съ нетерпніемъ жду той минуты, когда я могу покинуть это Кармакульское зимовье и пуститься снова въ путь, чтобы свободно, съ ружьемъ и записной книжкой въ рукахъ, блуждать по этому невдомому острову, любоваться его суровыми, величественными картинами, охотиться въ его снжныхъ горахъ, въ его узкихъ долинахъ, среди горъ, въ его холодныхъ ледникахъ, которые такъ красиво спадаютъ съ горъ и уходятъ за горизонтъ всегда волнующагося моря. Ждетъ конца этой холодной поры и мой неизмнный проводникъ по этому острову, самодъ Уучей. Мы давно ужъ съ нимъ уговорились, какъ только наступитъ весна и будетъ пригрвать солнышко, отправиться на берега Карскаго моря.
Каждый день, по вечерамъ, сидя у самовара, мы толкуемъ съ нимъ: какъ мы отправимся въ этотъ далекій путь, сколько собакъ и какихъ изъ своры запряжемъ въ наши легкія саночки. Но въ то время, когда меня интересуетъ невдомая заманчивая сторона путешествія, жажда взглянуть въ сокровенные уголки полярной страны — моего добраго старика занимаетъ совсмъ другое: онъ мечтаетъ о томъ свжемъ куск сырого мяса, о которомъ тоскуетъ ужъ цлую зиму… Онъ такъ описываетъ это самодское лакомство, что даже меня подкупаетъ попробовать его и, признаюсь, я согласился, потому что онъ увряетъ всми шайтанами, что это такъ вкусно, что разъ попробовавши можно сдлаться настоящимъ самодомъ. Его даже увлекаетъ мысль сдлать меня самодомъ…
Наконецъ, мы не выдерживаемъ, насъ подкупаютъ свтлые, ясные веселые дни и мы выступаемъ въ путь. Нашъ багажъ, провизія уложены на легкихъ саночкахъ, въ нихъ впряжено по десяти собакъ, имъ тоже наскучила зимовка въ Кармакульскомъ залив, и они съ визгомъ рвутся въ горы, которыя блестятъ на солнц своими снжными вершинами. Мы должны углубиться въ эти горы, подняться на нихъ, перевалить хребетъ и затмъ спуститься но рчкамъ къ другому невдомому, но интересному берегу моря, гд живетъ нсколько семействъ самодовъ.
Мы въ горахъ. Позади синетъ полосой океанъ съ плавучими полями льдовъ, ближе чернютъ острова, скалы, обрывы береговъ, и между ними чуть замтно, видна наша маленькая колонія, вся занесенная снгомъ. Мы еще углубляемся въ горы, склонъ горы закрываетъ море — и мы въ пустын снговъ, горъ и льда.
Какъ-то жутко становится въ этой пустын, когда прислушаешься къ ея мертвой тишин, которая царитъ тутъ повсюду… Ни звука, ни слда звря, ни полета птицы по цлымъ днямъ… Мы не боимся мятелей, которыя такъ страшили насъ зимой: солнце укрпило снгъ, и онъ сдлался такимъ твердымъ, что за нами даже не остается слдовъ. Мы идемъ впереди санокъ то вздымаясь на перевалы, то спускаясь съ нихъ но ложу рчекъ. Въ полдень длаемъ привалъ на снгу, закусываемъ и дремлемъ подъ лучами благодатнаго солнца. Отдохнувши, мы опять пускаемся въ путь,— опять перевалы, опять долины рчекъ, горы, снгъ повсюду и та-же тишина. Къ вечеру сорокъ верстъ пути даютъ себя чувствовать, мы осматриваемъ скалу и ршаемся сдлать тутъ ночевку. Длаемъ себ чай и ложимся спать подъ сугробъ снга. Но холодная ночь не даетъ крпко спать, собаки жмутся къ человку, и только когда утренніе лучи начинаютъ пригрвать, засыпаешь крпко съ наслажденіемъ утомленнаго человка. Но нужно торопиться, встаемъ, собираемся и снова двигаемся въ путь. Опять ясный день, опять солнце обливаетъ снжную пустыню, глазамъ становится больно, начинается воспаленіе, они утомлены, они ищутъ темнаго предмета, чтобы отдохнуть на немъ, но всюду свтъ, всюду лучи солнца. Эти лучи скользятъ по снжной поверхности и бросаются прямо въ глаза. Порой мы не въ состояніи видть, спотыкаемся и падаемъ, консервы же помогаютъ мало.
Но вотъ мы переваливаемъ хребетъ, вдали синетъ море, еще два дня и мы будемъ тамъ на берегу. На четвертый день мы различаемъ въ бинокль дымъ, поднимающійся отъ чумовъ, насъ охватываетъ радость, и усталый старикъ-проводникъ идетъ быстре. Вечеромъ, когда солнце склонилось къ морю и, погрузившись въ него, облило послдними своими лучами всю снжную равнину, мы увидали чумы. Шесть скромныхъ чумовъ, вытянувшись по одной линіи, стоятъ сиротливо, одиноко на берегу рчки. Подходимъ, насъ встрчаетъ цлая свора собакъ, он кидаются на нашихъ усталыхъ, но выскочившіе на шумъ самоды насъ отбиваютъ, и мы вдругъ среди толпы знакомыхъ самодовъ. Они очень измнились на видъ съ тхъ поръ, какъ оставили наше зимовье, несмотря на то, что это было всего недль пять тому назадъ. Замтно, что жизнь на воздух, на солнц, при свжей пищ изъ мяса быстро поправляетъ человка посл полярной ночи. Т дти, которыхъ мы всю зиму видли такими блдными, вялыми, теперь были совсмъ неузнаваемы: розовыя щечки, звонкій смхъ такъ и подкупаютъ на веселье. Насъ вводятъ почетными гостями въ чумъ, усаживаютъ на свжія оленьи шкуры, молодая бойкая хозяйка чума торопливо приготовляетъ очагъ, ея мужъ стружитъ стружки, достается кремень, очагъ оживаетъ и насъ освщаетъ веселый огонекъ. Чумъ полонъ народа. Начинаются оживленные разговоры. Мой старикъ только мычитъ на вопросы своихъ торопливыхъ любопытныхъ товарищей, уже обгладывая цлую ногу оленя, подложенную догадливымъ хозяиномъ. Нога эта еще не ободрана, онъ зубами отдираетъ ея кожу, вытягиваетъ жилы, глотаетъ все цликомъ не разжевывая и, полагаясь на крпость своего желудка, уничтожаетъ все, что попадается на зубы. Мн становится стыдно за своего проводника, еще недавно скромно раздлявшаго мои консервы. Управившись съ ногой, онъ какъ ни въ чемъ не бывало подсаживается къ котлу, вынимаетъ ножъ, вытираетъ его объ малицу и принимается за уничтоженіе варенаго мяса… Самоды только улыбаются отъ удовольствія, что они угощаютъ. Мн тоже кажется ужинъ изъ оленьяго языка необыкновенно вкуснымъ.
Утромъ насъ разбудили выстрлы. Оказалось, что стадо оленей подошло къ чумамъ, благодаря тишин, и прежде чмъ я выбжалъ на улицу съ своимъ штуцеромъ, четыре оленя уже лежали и бились на снгу, а пятый какъ-то неровно, спотыкаясь, останавливаясь, невеселый шелъ за убгающимъ стадомъ. Вотъ онъ останавливается, длаетъ неловкій прыжокъ, опускаетъ голову, думаетъ лечь, но силы измняютъ и онъ падаетъ, какъ-то неловко, впередъ головой, на снгъ и бьетъ безпомощно ногами… Вдали на бугр останавливается на минуту бжавшее стадо, оборачиваясь къ намъ втвистыми рогами, смотритъ въ нашу сторону и затмъ, вскинувъ лихо рога на спину, уносится въ блестящую подъ солнцемъ снжную равнину… Мы идемъ къ добыч. Одинъ изъ оленей еще живъ, трясетъ рогами, думая насъ напугать, но его безжалостно прикалываетъ острый ножъ самода. И прежде, чмъ остановились неподвижно его глаза, прекратились конвульсіи, съ него уже сдираютъ шкуру и торопятся добраться до его крови, которая составляетъ первое лакомство этого дикаря. Олень распластанъ въ минуту. Кругомъ его садятся самоды, и каждый изъ нихъ торопится острымъ ножомъ достать то, что ему по вкусу. Одинъ лакомится хрящомъ ушей, другой добивается до теплаго мозга и долбитъ голову, третій вытаскиваетъ руку съ почками и, обмокнувши въ кровь, съ какой-то жадностью, торопливо прихлебывая, суетъ ихъ въ ротъ… Мой старикъ, разумется, тутъ: онъ ложится и пьетъ кровь, которая стоитъ, какъ въ чаш, въ ребрахъ оленя, и поднимается только тогда, когда тамъ остаются капли. Его лицо, одежда, руки, сдая борода — все въ крови, и я жалю, что не захватилъ сюда фотографическаго аппарата. Старикъ докладываетъ, что онъ удовлетворенъ и даже шатается отъ выпитой крови, которая опьяняетъ. Самоды очень оживлены, слышатся шутки, смхъ, и олень мало-по-малу переходитъ въ ихъ желудки въ сыромъ вид. Наконецъ, они, тщательно вытеревъ ножи о шкуру оленя, отправляются къ чумамъ и волочатъ за ноги красавцевъ пустыни. Около чумовъ растрепанныя и грязныя ихъ иньки составили свой кружокъ и обработываютъ другую жертву. Тутъ еще лучше картина пиршества дикарей. Женщины, засучивъ рукава, такъ и бродятъ во внутренностяхъ оленя: кто вытягиваетъ жилы для нитокъ, кто обгладываетъ еще кость, кто возится съ ногой, сдирая зубами кожу на обувь, кто суетъ ребенку кусокъ мяса и старательно вытираетъ ему носъ рукой, замаранной въ крови. Эта кровь повсюду: и на лиц, и на одежд, и на снгу, и на волосахъ, даже собаки и т вымазались ей, отнимая куски мяса прямо изо рта у маленькихъ ребятъ и потомъ облизывая имъ же физіономіи за уступку. Особенно интересна маленькая двочка съ кускомъ мяса въ маленькой рученк. Она тоже сосетъ кровь, глядя съ удивленіемъ на шумъ родной толпы…
Ребятишки почти голы, ихъ малицы замазаны такъ, что отсвчиваютъ, сквозь дыры оленьяго платья чернется немытое тло, но ихъ щеки такъ румяны, что кажутся замазанными той кровью, въ которой они вс перепачкались. Таборъ шумитъ и лаемъ собакъ и бойкой рчью самодовъ. Скоро и этотъ рогатый олень конченъ, шкуру его пялятъ сушить, внутренности предоставляютъ собакамъ, и на мст пиршества людей грызутся мохнатыя друзья человчества… Сытые самоды, одинъ за другимъ, уходятъ съ яркаго свта въ свои темные чумы. Теперь подбить ихъ хать на охоту напрасный трудъ, я беру ружье и отправляюсь одинъ на ближайшіе холмы. Но солнце, обливая свтомъ снжную равнину, такъ раздражаетъ зрніе, что я не выдерживаю и сворачиваю къ ближайшей скал, забираюсь на нее, удобно помщаюсь на ея выступ и погружаюсь въ думы.
Когда я возвратился къ чумамъ, то тамъ уже все спало, хотя день былъ только еще въ половин. Яркое солнце словно еще сильне наводило свои лучи на чумы, которые теперь блестли на солнц каждой шерстинкой своихъ оленьихъ шкуръ. Даже собаки и т предались такому невозмутимому сну, распластавшись гд попало на снгу, что не слыхали, какъ я подошелъ, и не встртили меня ни однимъ лаемъ.
Мой приходъ будитъ хозяина чума, сконфуженный онъ вылзаетъ изъ подъ полога и, оглядвшись — день или ночь стоитъ на двор, торопливо будитъ свою бабу и начинаетъ заниматься табакомъ. Вырвавши щепоть шерсти изъ собственной малицы, онъ сыплетъ на нее табакъ и кладетъ все это за щеку, объясняя этотъ маневръ тмъ, что это помогаетъ отъ цынги. Мало-по-малу чумъ пробуждается, изъ угловъ выползаютъ его обитатели, и завязывается разговоръ. Къ вечеру чумы пробудились окончательно, затопились очаги, иньки подвсили котлы, растопили ледъ для воды и занялись приготовленіемъ ужина.
Затопили очагъ, въ чуму поднялся такой дымъ, что невыносимо зало глаза, но я остался на мст и занялся наблюденіемъ приготовленія ужина. Онъ очень простъ и скоръ. По временамъ въ очагъ подкладываютъ дрова, мшаютъ желзной вилкой мясо, снимаютъ пну съ шерстью, которая оказывается, сама собой, всплываетъ на поверхность, очищая тмъ мясо, подбиваютъ кушанье горстью муки, и ужинъ готовъ.
День медленно смняетъ свтлая ночь, съ горъ тянетъ холодкомъ, чумъ закрываютъ на ночь наглухо, еще разводятъ костеръ и, снявъ одежду, присаживаются къ нему, чтобы понжиться его лучами и, погрвшись, юркнуть въ теплое оленье одяло, гд спятъ вс раздвшись. Чумъ затихаетъ окончательно, день оконченъ. Самоды, видимо, блаженствуютъ по своему: ихъ счастье заключается въ куск оленьяго мяса, этотъ кусокъ ходитъ около нихъ въ вид рогатаго оленя и стоитъ только взять бинокль, посмотрть по холмамъ, и вы его увидите безпечно разгуливающаго. Самоды даже лнятся бить ихъ и отправляются только тогда, когда ихъ иньки заявляютъ, что нечего варить. Тогда они запрягаютъ собакъ, скрываются въ тундр и черезъ часъ-два привозятъ цлый возъ битаго оленя. Но не всегда бываетъ такое красное, счастливое время для самодовъ, случается, когда откочуютъ олени, они варятъ т-же кости, которыя теперь таскаютъ ихъ маленькія щенята по улиц. На второе утро я былъ счастливе: со мной вызвался хать къ морю молодой самодъ, Андрей Тайбарей. ‘Андрюшка’, толстый приземистый самодъ, съ широкимъ, простодушнымъ лицомъ, вчно улыбается и иметъ такіе жесткіе волосы, что они, какъ щетина, стоятъ у него на голов. Онъ давно живетъ на этомъ берегу, хорошо его знаетъ, и я доволенъ новымъ проводникомъ, оказавшимся страшнымъ охотникомъ до блыхъ медвдей.
Онъ живо запрягаетъ собакъ въ санки, захватываетъ свою кремневую пищаль, и мы направляемся къ морю.
Вотъ и море. За обрывистымъ красивымъ берегомъ стоитъ неподвижно припай зимняго льда, онъ на цлую версту уходитъ шероховатой отъ торосовъ поверхностью въ море, оканчиваясь такимъ ледянымъ валомъ, который, какъ брустверъ крпости, ограждаетъ его отъ волнъ моря. Какая величественная картина полярнаго моря сравнительно съ пустынной снжной равниной острова! Сколько въ ней разнообразія, сколько въ ней красокъ, постоянно мняющихся подъ ослпительными лучами низкаго солнца, которое словно старается его растопить! Насъ тянетъ туда, къ открытой полынь, мы забываемъ опасность быть оторванными отъ берега теченіемъ, спускаемся на припай льдовъ и бжимъ поскоре къ тому ледяному брустверу, за которымъ спитъ полярное море. Чрезъ нсколько минутъ мы стоимъ на краю шаткаго льда у самой воды, которая тихо поднимаетъ и опускаетъ подъ нами толстый ледъ. Андрей говоритъ, что ‘море дышетъ’. Да, оно дйствительно дышетъ, ровно поднимая льды и опуская ихъ. Ледъ скрипитъ и стонетъ. Съ далекой полыньи поднимается грузно стадо гаги и кружитъ въ голубомъ сіяющемъ неб. Мы машемъ руками, оно поворачиваетъ, изъ любопытства, въ нашу сторону и чернымъ пятномъ летитъ низко надъ водой прямо къ намъ. Мы готовимъ ружья, выжидаемъ моментъ и два залпа раскатываются, откликаясь въ мор. Шумъ привлекаетъ любопытнаго тюленя: онъ плыветъ къ намъ, выставивъ свою глупую голову и разская воду, по которой расходятся широко круги, мы снова длаемъ залпъ и забываемъ совсмъ, что страшно рискуемъ. Мы еще бросаемъ нсколько взглядовъ на эти тихія воды, жалемъ, что нтъ лодки и бжимъ обратно, боясь, чтобъ насъ не унесло это капризное море.
Вотъ мы снова на твердомъ берегу, любопытство немного удовлетворено, и мы демъ на выдающійся мысъ земли. Намъ хочется увидать царя этого свернаго моря — благо медвдя, который здсь не рдкость въ это время. Мы демъ по волнистой береговой полос, вдали что-то чернетъ, я говорю, что это крестъ русскихъ зимовщиковъ, но Андрей не соглашается, я настаиваю хать туда и посмотрть, тогда Андрей говоритъ, что это идолъ.
— Идолъ? откуда-же идолъ?— спрашиваю я.
— ‘Ефремовъ идолъ’,— отвчаетъ Андрей и больше не хочетъ, видимо, разговаривать. Но я настаиваю посмотрть идола и мы демъ къ нему. На вершин холмика, дйствительно, стоитъ деревянный идолъ. Онъ грубо сдланъ изъ чурбана, величиной въ аршинъ, голова заострена, лицо отмчено только зарубкой, изображающей ротъ, и большимъ долгимъ носомъ, но въ немъ есть выраженіе: оно сурово, неумолимо. На мст глазъ вставлены свинцовыя нули. Я хвалю работу, Андрею это не нравится, онъ отворачивается къ морю и не смотритъ совсмъ на идола. Я вижу, что ему неловко, что мое любопытство его задваетъ, но продолжаю разспрашивать.
— Зачмъ-же Ефремъ его сдлалъ, вдь онъ православный?
— Зимовалъ онъ тутъ, вотъ подъ этой сопкой,— отвчалъ онъ.
— Разв вы кланяетесь, Андрей, идоламъ?— спрашиваю я.
— Нтъ.
— А Ефремъ?
— Онъ вритъ, надо быть…
— Что-же онъ помогаетъ ему, что-ли?
— Помогаетъ, надо быть,— неохотно отвчаетъ мн Андрей и снова молчитъ.
Я оставляю разспросы до поры до времени и предлагаю взять идола съ собой въ Кармакулы и показать миссіонеру. Андрей ни за что не соглашается на это и начинаетъ меня стращать, что мн не попасть будетъ съ нимъ въ Кармакулы черезъ горы, что шайтанъ мн устроитъ такую ‘непогодь’, что или я замерзну, или пролежу ‘сутки трои’ въ снгу… Я длаю видъ, что врю, хвалю работу идола и ставлю его носомъ къ сверу, чтобы онъ не смотрлъ намъ въ дорогу: пусть смотритъ на сверъ, тамъ никого нтъ, кром медвдей. Мы возвращаемся, садимся въ санки и демъ дальше къ мысу. Андрей даже повеселлъ.
Вотъ и мысъ. Какой онъ высокій, обрывистый и какой съ него чудный видъ на море! Что за прелестный видъ съ него вдоль берега къ сверу, какъ далеко уходитъ каналъ, словно рка чернетъ онъ и блеститъ среди снжныхъ своихъ береговъ и скрывается вдали за выдающимся мысомъ! Глазъ не можетъ остановиться разглядть детали, мы беремъ бинокли, Андрей лзетъ выше, на самый обрывъ, я ему кричу ‘упадешь’, но онъ ужъ тамъ усаживается и застываетъ съ трубой въ красивой поз.
Я тоже беру бинокль, протираю и навожу его, чтобы разсмотрть открывающуюся даль.
То, что было едва замтно, теперь кажется близкимъ, громадный ледяной торосъ словно вблизи, онъ весь блеститъ и отливаетъ синевой льда. Съ одной стороны видна цлая пещера. Каналъ — какъ зеркало, въ немъ плаваютъ тюлени, я вижу круги воды и вижу лнивыя движенія этихъ животныхъ, вотъ одинъ лежитъ и грется на льду, другой, крупный, поднялся изъ воды и застылъ, среди гладкой поверхности воды. Я не свожу бинокля съ канала и любуюсь, мн нравится эта картина отдыха полярныхъ животныхъ. Тюлень на льду ворочается, поднимаетъ порой голову, растягиваетъ катры и то поворачиваетъ ко мн свою толстую спину, которая лоснится на солнц, то оборачивается блымъ брюшкомъ, которое такъ и блеститъ, и серебрится. На берегу лежитъ цлый валъ наноснаго лса, я я спускаюсь посмотрть этотъ лсъ, принесенный словно нарочно, чтобы и здсь дать человку возможность жить и согрваться. Это гости Новой-Земли, этотъ пловучій лсъ принесло сюда и выкинуло море. Тутъ я узнаю: и сибирскій кедръ, и исполинскую лиственницу, и обитый стволъ блой березы, и сломанную вершину сосны, сучья которой сильно истерло и переломало море и его льды. Вонъ даже слды топора. Нкоторые стволы уже источены наскомыми, замыты пескомъ. Изъ этого лса когда-то строили свои зимовья наши поморы. Эти стволы удобны для небольшой избы, но они такъ сыры, такъ пропитаны солью, что не могутъ быть здоровыми въ жиломъ помщеніи. Я иду дальше вдоль берега.
По такимъ берегамъ интересно бродить: тутъ находятъ обломки кораблей, куски деревьевъ южныхъ странъ, даже тропическія растенія. Тутъ можно наткнуться на цлый остовъ кита. Но теперь все покрыто снгомъ, все такъ замерзло, что найти что-либо на память мн не удалось, но зато я совсмъ неожиданно наткнулся на какой-то голбчикъ, укрпленный четырьмя колышками и, видимо, сдланный не очень давно, оказалось, что это — могила. Самоды не роютъ для покойниковъ землю, они кладутъ покойника сверхъ земли и покрываютъ его голбчикомъ, а съ верху, чтобы не трогалъ плутоватый песецъ, они надвшиваютъ колокольчикъ, который звонитъ во время втра и пугаетъ любопытнаго и голоднаго хищника. Я зову Андрея и хочу его спросить, кто тутъ у нихъ схороненъ и какъ. Онъ бросаетъ обрывъ, скатывается по сугробу внизъ и бжитъ въ мою сторону, вроятно думая, что я нашелъ какую-нибудь диковинку, но, подойдя ближе, убавляетъ шагу и подходитъ совсмъ недовольный. Видимо, и здсь мое любопытство его задваетъ.
— Кто это у васъ тутъ схороненъ, Андрей?— спрашиваю я.
— Это Ефремовы ребята.
— Давно?
— Лтъ пожалуй ужъ десять будетъ,— неохотно отвчаетъ онъ.
— Маленькіе?
— Не знаю, двк было-не-было 4 года, а парень былъ-бы теперь ужъ работникъ,— отвчаетъ онъ.
— Отъ цынги?— спрашиваю.
— Нтъ, съ голоду.
— Неужели,— спрашиваю я,— съ голода умерли?
Но Андрей не сразу отвчаетъ, ему непріятно, ему тяжело вспоминать.
— Оленей не было въ ту зиму,— наконецъ говоритъ онъ.
Меня это заинтересовываетъ, я слыхалъ про зимовки отъ самодовъ, но они никогда еще мн не говорили, что былъ такой голодъ, что умирали, хотя цынга была тогда обычной гостьей.
— Неужели, дйствительно, съ голода?— спрашиваю я.
— Кто ихъ знаетъ… я думаю такъ отъ голоду, тогда и мы чуть не пропали: почитай, всю зиму ли тюленьи шкуры…— отвчаетъ Андрей и отворачивается къ морю.
— Какъ-же они тутъ положены, зарыты, въ гробу?— спрашиваю я.
— Нтъ, просто такъ положены въ маличенкахъ, на землю,— отвчаетъ Андрей, снова поворачиваясь въ мою сторону.
— И сверху вотъ этимъ голбчикомъ только закрыты?
— Да, имъ только и закрыты, земля твердая, зимой добыть ее нечмъ, мы и кладемъ такъ,— отвчаетъ охотне Андрей.
— Ну, а если медвдь придетъ и състъ?
Андрею даже смшно стало, что медвдь състъ, и онъ увряетъ, что медвдь зврь умный, покойниковъ не стъ, ‘видали, приходитъ, но не стъ, только если крестъ стоитъ, тогда ужъ онъ непремнно встанетъ на дыбы и, до куда хватаютъ его лапы, тамъ сдлаетъ царапину — это онъ ростъ мряетъ, другой разъ придетъ, такъ снова царапаетъ крестъ и смотритъ — насколько выросъ’, добавилъ Андрей.
— И колокольчика не боится?— спрашиваю я.
— Это для песца, онъ — дуракъ: покойникамъ носъ объдаетъ, подроется подъ голбчикъ, залзетъ туда да и давай ноги, руки глодать, другой разъ совсмъ руку вытащитъ, проклятый. Безъ колокольчика нельзя, онъ его боится, когда онъ звенитъ въ втеръ.
Мы оставляемъ могилку и идемъ дальше.
Мысль разспросить Андрея о голод не даетъ мн покоя. Мы снова на обрыв скалы, снова передъ нами море. Длать ровно нечего, надо коротать время, въ чумахъ теперь спятъ, мы ложимся на оттаявшую траву скалы и отдыхаемъ… Какъ-бы отъ нечего длать, я начинаю пристально разсматривать стку своей фляжки. Это привлекаетъ и Андрея, онъ ложится на животъ и разсматриваетъ флягу. Я вижу, что его занимаетъ содержимое, я беру бутылку и смотрю на солнце: тамъ есть еще, будетъ довольно посл дороги, и я спрашиваю моего проводника:
— А что, Андрей, разв выпить?
Андрей улыбается и молчитъ.
— Съ устатку,— говорю,— хорошо-бы было, да вотъ закуску я позабылъ…
Андрей даже приподнялся отъ удивленія.
— Какъ нечмъ закусить?— спрашиваетъ онъ,— да у меня цлая холка захвачена, подъ сидньемъ лежитъ…
И Андрей, не дожидаясь отвта — буду-ли я закусывать его холкой мороженаго мяса, на которой онъ сидлъ дорогой, бросается и бжитъ къ санкамъ. Приготовленія недолги, ножъ стружитъ ломти мерзлаго мяса отлично, половина этихъ ломтей попадаетъ въ ротъ къ его хозяину, а другая мн на колни, и закуска готова, Я торжественно наливаю стаканчикъ, вынимаю изъ него шерстинку, которая ужъ попала отъ оленьей одежды и подношу спутнику.
— Пей ты наперво,— отвчаетъ изъ вжливости Андрей.
Я выпиваю, глядя на него, какъ онъ улыбается отъ предстоящаго удовольствія.
— Сово? (хорошо) — спрашиваетъ онъ не удержавшись.
— Сове-сово (очень хорошо) — говорю я и такъ-же медленно наливаю второй стаканчикъ, отсчитывая капли живительной влаги, и подношу Андрею. Онъ поправляетъ свои стоячіе волосы, беретъ стаканъ, нюхаетъ его и пьетъ.
— Валяй еще второй,— предлагаю Андрею. Онъ пьетъ второй, крякаетъ и принимается за закуску, не ожидая, что будетъ третій. Я наливаю молча третій и подношу Андрею. Онъ удивленъ, вздыхаетъ, но пьетъ съ удовольствіемъ и торопится въ свою очередь угостить меня, добывая мозгъ изъ кости, но тотчасъ-же бросаетъ кость, вынимаетъ табакъ, достаетъ изъ-за пазухи шерсть, сыплетъ на нее немного табаку и все это кладетъ за щеку.
— Такъ крпче будетъ,— говоритъ онъ,— забылъ я, надо было въ водку насыпать, мы все такъ пьемъ, когда поморы приходятъ на судахъ.
Я говорю, что это горько, но Андрей увряетъ, что это полезно отъ цынги.
— А ты, Андрей, хворалъ цынгой?— спрашиваю я.
— У, сколько разъ, забылъ даже, одинъ годъ такъ совсмъ было пропалъ, вотъ когда съ Ефремомъ здсь первую зиму зимовали.
— Это когда ребята-то здсь померли?— спрашиваю я.
— Въ ту пору.
— Выпей, говорю, Андрей, еще стаканчикъ — я больше одного не пью, и разскажи мн, какъ вы тогда здсь зимовали, я еще не слыхалъ.
Но мой спутникъ словно не слышитъ. Онъ беретъ машинально, будто не придавая значенія напитку, отъ котораго ужъ распахнулась его душа. Онъ подумалъ прежде, чмъ выпить, выпилъ и вдругъ спрашиваетъ меня:
— Ты никому не скажешь?
— Что?
— Что я теб разскажу?
— Зачмъ? что ты! разв ты меня не знаешь,— начинаю я его уврять.
— Только-бы Ефремъ не узналъ,— прерываетъ онъ.
— А что, ты его боишься?— спрашиваю я.
— Дуракъ онъ, подлецъ, настоящій разбойникъ,— разразился вдругъ Андрей,— ничего-бы я съ роду не зналъ, грха-бы на душ никакого не было, а все онъ меня тогда заставилъ… мы вдь той зимой шесть человкъ убили…
— Что ты?…
Андрей даже испугался своей откровенности и сразу замолкъ. Я не повторяю вопроса. Теперь онъ сидитъ съ опущенной головой, и я боюсь, что онъ не будетъ говорить больше.
Онъ беретъ кость и начинаетъ ее обгладывать, она уже чиста, но онъ еще что-то отдираетъ зубами и затмъ, убдившись въ ея негодности, бросаетъ подъ обрывъ. Андрей не можетъ больше молчать и начинаетъ свой разсказъ.
— Осенью мы тотъ годъ сюда пріхали съ Карскихъ воротъ, отъ самаго Вайгача (островъ). Зимовать на Новую Землю напустились. Самоды въ тундр сказывали, что оленя здсь много. Вотъ въ эту бухту карбасами и пристали. Ефремъ у насъ набольшимъ тогда былъ, комщикомъ, давай, говоритъ, здсь темное время, ребята, проживемъ. Пристали, выбрались на берегъ и чумъ поставили, живемъ. Съ осени оленя мало-мало было, можно-бы на всю зиму настрлять, да ружья плохи были: попасть попадаютъ, а олень все бжитъ. Я еще тогда не стрлялъ, ничего еще тогда у меня не было, такъ, изъ-за хлба, работникомъ жилъ у Ефрема: когда дрова таскалъ, когда опять въ море съ собой брали, такъ нерпу опускалъ (свжевалъ). Ну съ осени-то еще мы мясо ли, а какъ темное время настало и, почитай, сть нечего стало..
Живемъ мы въ чуму, вонъ на той сопк (холмикъ), гд давечь чучело-то видлъ, чумъ полонъ народу, тогда еще Митрій съ нами зимовалъ, только еще холостой, баба у Ефрема жила съ двумя ребятами, собакъ было штукъ восемь, да еще двка жила съ нами, племянница, съ тундры ее Ефремъ съ собой взялъ… хорошая двка была, невста, добавилъ Андрей и задумался.
— Сколькихъ лтъ?— спрашиваю я.
— Кто ее знаетъ, мы года не считаемъ, невста была ужъ…
— Какъ ее звали?
— Мы ее никакъ не звали, двка да двка, и только, Ефремиха сказывала, что ее Соломдемъ звали, сирота она была, сказывала на тундр братъ остался, тоже бднякъ, на ногахъ ходитъ (бдный), оленей нтъ, въ работники наймуется…
— Ну, сказывай дальше.
— Ну, живмъ мы здсь, когда на море ходимъ, когда въ горы, а толку все мало. Я все больше дрова съ двкой ходилъ таскать. Я наколю, нарублю — она сложитъ, лямки наднемъ да и премъ къ чумовищу, версты три было. Когда еще мясо было — по-многу волочили, а потомъ силы нестало вовсе. Другой разъ еще погода ударитъ — ничего не видно, на ногахъ стоять не можно, падемъ да и лежимъ… двка-то плакала тогда. Потерялъ я ее однажды тутъ, испугался, бросился искать, смотрю — а она ничкомъ лежитъ, снгомъ ее такъ и заноситъ, ‘не тронь, говоритъ, меня, я спать захотла, сосну, такъ сама приду’.— Замерзнешь, говорю, пропадешь. Молчитъ. Жалко мн ее стало, растолкалъ ее, взвалилъ на спину и понесъ на санки, такъ на саняхъ ее и приволокъ въ чумъ. Ефремъ на меня поднялся: ‘зачмъ, говоритъ, собачій сынъ, мало дровъ привезъ’. Я молчу. Хвать онъ меня тогда по голов… не знаю — сколько тогда я лежалъ на снгу, только на другой день все голова тряслась… Дуракъ онъ… билъ меня больно!.. А промышлять удалой былъ, чортъ ему помогалъ.
— Когда-то нкогда, сидимъ мы это въ чуму, на двор погода — глаза показать страшно, варева давно уже не бывало — ремни варили, слышимъ собаки залаяли, сунулся я это къ двери, отпахнулъ покрывало и вижу вдругъ — ошкуй (блый медвдь) передо мной, прямо на меня такъ въ упоръ и смотритъ, всего сажени дв не будетъ… я какъ ухнулъ… Тутъ мужики одинъ за другимъ черезъ меня бросились, слышу, стрлять стали, разъ стрлили, потомъ другой, потомъ перестали и собаки молчатъ, ну, думаю, Богъ далъ, пожаллъ насъ, вышелъ на улицу, смотрю: мужики стоятъ надъ ошкуемъ, ножики точатъ, разговариваютъ.
— Большой былъ?
— Пудовъ, пожалуй, такъ 30 былъ, мы всю недлю ли.
— Шкуру продали?
— Нтъ, тоже съли… посл, какъ мяса опять не стало, такъ ее варили, она жирная. Товарищи тогда къ намъ приходили, тоже голодали и они услыхали, что мы медвжину добыли, пришли и недлю жили.
— Какіе товарищи?— спрашиваю я.
— Старикъ со старухой, тоже однимъ съ нами лтомъ сюда зимовать приходили, вотъ за тмъ мыскомъ жили,— пояснилъ мн Андрей, обертываясь къ мысу направо.— Тогда еще третій чумъ неподалеку стоялъ, тамъ тоже старикъ жилъ да еще мужикъ съ дочерью лтъ такъ 7—8 не больше, баба-то его отъ цынги дорогой на Вайгач пропала. Вс къ намъ тогда приходили.
Андрей вытащилъ рогъ съ табакомъ, насыпалъ зарядъ на руку и препроводилъ его въ ротъ за щеку.
— Ну, а посл того ошкуя мы опять на голодное брюхо съхали: когда кожу варимъ, когда изъ костей муку мелемъ, ее варимъ съ морской капустой, когда старые моржевые ремни вывариваемъ, брюхо набьешь, набьешь, а все сть охота, словно дерево въ брюх, только пучитъ… А погоды поднялись, по недл не выходили и просто бда!.. Ребята захворали, сначала двка, потомъ, смотримъ, и парень,— умерли, того утромъ нашли мертваго, не знаю — замерзъ онъ, не знаю — такъ съ голоду умеръ: все просилъ мяса у отца.
— Жалко было ребятъ-то?
— Жалко не жалко, что подлаешь!.. Баба рада, пожалуй, была, потому все они плакали: двка грудь просила, а у той какое ужъ молоко, когда мама чуть жива ходила, цынжать уже стала.
— А у тебя цынги не было?
— Я-то?.. и не помню: живъ былъ тогда или нтъ, какъ шальной ходилъ, втромъ пошатывало, другой разъ самъ не знаешь, что въ голов… къ весн-то опухъ-же.. Ребятъ этихъ мы съ Митріемъ въ снгъ зарыли, чтобы песцы не поли, каждую ночь они тогда прибгали къ чуму, а словить не можно, да и боялись, бшеные. Когда топоромъ убьешь, такъ и тому радъ, тоже худа не худа, а варя…
— Какъ-же вы ихъ ли, вдь вы одичать могли?
— Кто его знаетъ, какъ-то еще не одичали…
— Варили?
— Варили.
— Ну каковы?
— Все равно собачина, такъ-же пахнетъ,— и Андрей энергично сплюнулъ въ сторону.
— Ты разв и собакъ пробовалъ?
— На Новой Земл, братъ, всего попробуешь, вотъ ужо зимовать съ нами будешь, такъ и теб можетъ приведется попробовать,— говоритъ мн смясь Андрей.
Но мысль попробовать такое блюдо мн не нравится, и я перевожу разговоръ поскоре на прерванное.
— Ну, какъ ребята пропали, тогда еще мы жителями были: хоть кожу — да варили, а какъ темная пора настала, такъ мы ужъ совсмъ замотались… Я совсмъ оголодалъ, съ двкой мы тайкомъ однажды здсь капусту сырую съ моря ли, да очень брюхо съ нея заболло — бросили… Въ чуму намъ, почитай, сть совсмъ не давали, сами дятъ, а насъ какъ-будто совсмъ и въ чуму нтъ, мы лежимъ съ двкой, только слезы глотаемъ…
Смотрю я однажды, взялъ Ефремъ чурку толстую изъ дровъ да и тешетъ ее за чумовищемъ. Чего, я думаю, онъ тамъ тешетъ топоромъ, подошелъ, а онъ на меня какъ топоромъ замахнется… ‘куда, говоритъ, ты, собачій сынъ, лзешь’.— Я едва убжалъ. Пошелъ я тогда на море, за дровами, звалъ было двку, да ее не пустили… Пришелъ на море, отвалилъ колоду, попробовалъ взвалить на санки — не могу, набралъ хворосту, наложилъ, чтобы повыше смотрло и потащилъ. Иду, иду — устану, лягу, отдохну, опять, ужъ вечеръ сталъ, подхожу къ чумовищу, смотрю… а на сошк ‘онъ’ стоитъ…
— Кто онъ?
— Да тотъ, котораго давечь ты разсматривалъ…
— Идолъ?
— Ну, а Ефремъ съ Митріемъ ему губы кровью мажутъ… перепугался я тогда, задрожалъ весь… огонь у нихъ тутъ разложенъ, горитъ, барабанъ лежитъ, оба съ ножами ходятъ… Подхожу, смотрю, а двка лежитъ на снгу, веревка на ше, кругомъ кровь… у меня въ глазахъ потемнло, такъ руки и опустились… Подбжалъ ко мн Ефремъ, схватилъ другой конецъ веревки, накинулъ на меня и потащилъ давить къ ‘ему’…— Андрей вытеръ слезы и низко наклонился надъ колнями и замолчалъ.
— Ты бы его самого,— говорю я Андрею, желая утшить его.
— Ножа у меня не было, а то-бы я тоже не дался ему живой въ руки…
— Ну, что-же ты?
— Ревть сталъ. Въ ноги палъ, кричу: дяденька не дави, дяденька отпусти, ноги цлую, ужъ что я тогда не наговорилъ — вс звзды вспомнилъ, знакомыхъ мужиковъ пересчиталъ въ тундр… а онъ все меня тащитъ за веревку давить, а я упираюсь, за веревку ухватился — тоже умирать кому охота… захарчлъ ужъ я… ну, думаю, пропалъ… Тутъ Митрій за меня вступился: ‘брось, говоритъ, его,— дрова таскать некому будетъ’, и онъ меня бросилъ. ‘Ну, говоритъ, собачій сынъ, если кому скажешь, то вотъ теб ножъ въ горло… Кланяйся, говоритъ, ему’. Я молчу. ‘Мажь, говоритъ, ему кровь на губы’. Я не могу просто двинуться, однако, помазалъ гршный…
Вечеромъ стали они въ барабанъ ворожить, порато страшно было, какъ въ барабаны били, по зар такъ и раздается… Я думалъ, опять меня давить будутъ, въ чумъ забился, лежу, баба тоже на улицу не выходитъ, лежимъ, огня нтъ, а у нихъ огонь для чорта этого разложенъ, ворожатъ, кричатъ… Всю ночь ту я продумалъ и бжать хотлъ, и топиться думалъ, и зарзать ихъ хотлъ: двки порато было жаль, она меня все жалла…— и Андрей опять поникъ головой и задумался.
— Они что тамъ съ ней длали, Андрей?
— Кто ихъ знаетъ… я не видалъ, должно быть мясо ее варили ему…
— Чего-то длали,— прибавилъ онъ черезъ минуту и снова погрузился въ тяжелыя воспоминанія. Онъ теперь сидитъ низко наклонившись и что-то чертитъ ножомъ по снгу. Мн показалось, что онъ плачетъ… Мимо насъ снова летитъ чайка, она летитъ обратно — я узнаю ее, она плавно разскаетъ воздухъ своими острыми крыльями, снова поворачиваетъ въ нашу сторону черную головку и, взмахнувъ крыльями, продолжаетъ летть дальше къ дальней скал…
— Утромъ они семь оленей у чума убили,— говоритъ вдругъ Андрей
— Семь? Откуда-же они взялись?
— ‘Онъ’ далъ,— отвчаетъ просто, но увренно Андрей.
— Разв?
— ‘Онъ’,— говоритъ Андрей.
— Неужели?
— Съ той поры оленей ‘онъ’ нагналъ столько, что всю весну ли…
— Неужели?
— Спроси хоть у самого Ефрема,— говоритъ убдительно Андрей.
— Чортъ знаетъ, что такое,— говорю я и оглядываюсь на шайтана, который, едва видно, стоитъ чернымъ столбикомъ на сопк.
— Всю зиму,— говоритъ Андрей,— посл того ли, просто хоть руками бери, даже бабы изъ чума стрляли, и всякаго звря довольно стало, и ошкуевъ тогда штукъ 15 убили… Тюленьяго сала полны карбасы были весной…— добавляетъ Андрей.
— Ну, а Соломдею куда двали,— спрашиваю я,— сварили всю?
— Нтъ, зачмъ всю, сердце варили да почки, да что…
— Зачмъ, ли?
— Нтъ, все ему отдали, я на другой день видлъ, что-то лежало около него на камешк, какъ-бы сердце. Посл его не видать стало: ‘онъ’ сълъ…
— Что ты, можетъ, песцы, собаки…
— Нтъ, ‘онъ’,— увряетъ, Андрей…
— Ну ужъ это ты врешь,— говорю,— Андрей!.. хотя вижу, что онъ убжденъ, что сердце его подруги сълъ непремнно ‘онъ’…
— Куда-же вы ее посл того двали?
— Я ее въ эту бухту подъ ледъ запихалъ,— и онъ еще ниже наклонился надъ своими колнями.
— Зачмъ?
— Ефремъ заставилъ: ‘брось, говоритъ, ее въ море, да камень привяжи, а то всплыветъ.’ Хотлъ я камень привязать, да страшно стало, такъ просто и запихалъ ее подо льдину на торосу…
— Ты какъ ее сюда притащилъ?— спрашиваю я.
— На санкахъ. Пришелъ къ ‘нему’ на сопку, вижу, она лежитъ, руки по сторонамъ раскинуты, пазуха снгомъ набита, занесло, ротъ тоже полый былъ, должно быть ревла… сама блая такая, я повалилъ ее на санки и поволокъ поскоре къ морю, притащилъ это сюда, нашелъ камень, хотлъ-было привязать къ ше, посмотрлъ… а она на меня смотритъ, глаза блые… я испугался, да и свалилъ ее поскоре подъ льдину, да давай-ко бжать, до самаго чума добжалъ — не оглянулся, все думаю, она на меня смотритъ… Боюсь я съ той поры сюда одинъ здить, все она мн представляется: блая такая, за пазухой снгъ съ кровью… Страшно!..
Солнце садилось за горизонтъ открытаго моря и яркимъ пурпуромъ окрасило льды, далеко встали тороса, панорама еще стала величественне, еще шире, еще красиве… Съ горъ потянуло холодкомъ…
— Такъ и кончилось все, Андрей?— спросилъ я задумавшагося спутника.
— Нтъ!.. еще есть много, чего теб надо сказать, никому я не говорилъ еще, теб первому. Только ты, пожалуйста, не скажи кому изъ мужиковъ, а то меня убьютъ, какъ собаку, да и теб не лучше будетъ, если Ефремъ узнаетъ: туда-же вотъ, подъ ледъ, какъ Соломдею, запихаютъ…
Я увряю его, что не буду говорить.
— А потомъ,— началъ онъ,— народъ стали мы бить…
— Какой народъ?— спрашиваю я.
— Товарищей… Они какъ услыхали, что Ефремъ двку задавилъ, ходить къ намъ перестали. Ефремъ порато ругался и все съ Митріемъ что-то шептался… Весна ужъ стала,— снова началъ Андрей,— песцы ревть стали, солнце высоко ходить начало. Сидимъ, однажды, это мы въ чуму, Ефремъ и говоритъ мн: ‘Поди-ко, сходи къ мужикамъ, позови ихъ въ гости, что они сидятъ все по чумамъ, зимой такъ ходили, когда мяса не было’. Одлся я, взялъ палку, надлъ лыжи и побжалъ въ чумъ. Версты три было-не-было,— пояснилъ Андрей.— Пришелъ я это къ чуму, залзъ въ чумъ, смотрю: на одной половин сидятъ старикъ со старухой, старикъ ножомъ спицу для рыбы строжитъ, а старуха оленью шкуру выдлываетъ. ‘Съ какими встями пришелъ?’ говоритъ мн старикъ. Я сказалъ. Ничего не говоритъ, строжитъ спицу… ‘А куда вы, говоритъ, двку двали, что-то, говорятъ, ее не видать стало?’ Я молчу. Посидлъ я это у нихъ до вечера, старуха мяса сварила, угостила меня, поговорили о томъ — о семъ, вечерять стало, я домой отправился. Подхожу, а Ефремъ на саняхъ у чума сидитъ, винтовку правитъ. ‘Что, выходилъ?’ говоритъ мн. Я сказалъ: молчатъ-де, ничего не сказали — придутъ, нтъ… Почернлъ онъ весь, губы у него задрожали, я испугался, чтобы онъ на меня не бросился… Живемъ мы опять, погода такая теплая стоитъ, промышлять нельзя, длать нечего. Пошли мы съ Ефремомъ однажды на море, вотъ сюда, въ эту губку, да ледъ оторвало. Видимъ — ничего не подлать. ‘Пойдемъ, говоритъ мн онъ, къ мужику въ гости. Это — который подальше жилъ, онъ тоже давно ужъ не бывалъ у насъ’. Идемъ мы это потихоньку — онъ съ винтовкой, я съ палкой и топоромъ, видимъ, чумъ стоитъ на горк, а около чума никого не видать, думаемъ—куда-то утянулись… Пришли къ чуму, заглянули, а баба одна сидитъ, наницу шьетъ. Стали спрашивать про мужа, говоритъ — на море утромъ ушелъ. Залзли въ чумъ, сидимъ, разговариваемъ. Слышимъ, собаки залаяли. Выскочили, а онъ пришелъ съ моря и пару чистиковъ принесъ, отдалъ это онъ ружье баб, подалъ чистиковъ и говоритъ: ‘Что не варишь ничего, видишь гости пришли’, а она говоритъ: ‘рубленаго мяса нту’. Взялъ онъ тогда топоръ, нарубилъ мяса, принесъ, и только-что наклонился — подаетъ ей мясо-то — а Ефремъ взялъ да и стрлилъ ему въ спину. Я не то весь задрожалъ. А мужикъ какъ стоялъ въ дверяхъ, такъ и сунулся тутъ, не знаю — живъ, не знаю — мертвый… Бабы тоже не слыхать, думаю и ее убилъ тутъ-же… Подскочилъ это Ефремъ къ чумовищу, рванулъ двери, только клочки полетли, и залзъ въ чумъ. Слышу: баба заревла… потомъ перестала… Выскочилъ онъ оттуда и бросился на меня, черный такой, страшный, ‘дяденька, говорю, не убей меня’ и бросился ему въ ноги… толкнулъ это онъ меня ногой, ‘убирай — говоритъ — ихъ, собачій сынъ’, схватилъ ружье и пошелъ домой… Стою я это на мст, не знаю — живъ, не знаю — мертвый, и за нимъ боюсь идти, да и тутъ страшно остаться… Порато мы покойниковъ боимся. Его ужъ не видать стало, а я все стою на томъ мст и плачу. Вечерять стало. Какъ, думаю, мн быть?.. ночью еще страшне будетъ: взялъ я это санки, выволокъ мужика за ноги изъ чума, свалилъ на нихъ, выломалъ сбоку чумъ, гд баба лежала — самъ боюсь въ чумъ залзть, вижу баба лежитъ ничкомъ, голова вся въ крови, потащилъ и ее на санки. Повалилъ я ее на мужика сверхъ санокъ, привязалъ ремнемъ и потащилъ къ морю. Не помню, какъ ихъ протащилъ… а далеко было — версты три будетъ, да такъ съ санками вмст и спружилъ ихъ обоихъ въ море. Такъ-то страшно было…
Теперь Андрей былъ спокойне, его самого интересовало событіе, юнъ находилъ удовольствіе въ томъ, что онъ выскажется.
— Чрезъ недолгое время опять меня сталъ Ефремъ посылать въ чумъ. Жили на дальнемъ мысу еще дв семьи: старикъ одинъ изъ тундры съ бабой, да двка у нихъ отъ первой жены была, толстая такая, по отцу, да еще тутъ-же у нихъ проживалъ мужикъ съ двочкой небольшой.
Взялъ я опять палку, надлъ лыжи и пошелъ на мысъ къ чумамъ. Погода теплая такая стояла, снгъ мягкій, едва дошелъ къ вечеру. Подхожу къ чуму, вижу старикъ сидитъ у чумовища на санкахъ, на солнышк кости гретъ. Поговорили мы съ нимъ. ‘Ну, говоритъ, заходи въ чумъ, гость будешь’. Бабы котелъ наставили, дали мн холку мяса, топленаго сала, сталъ я закусывать, сижу.
Пришелъ старикъ съ улицы и началъ меня допрашивать, куда мы двку двали, я молчу. Сказалъ, что Ефремъ его въ гости зоветъ. Молчитъ. Когда уходить сталъ, такъ опять спросилъ его: ‘придешь-ли?’ — ‘Скажи, говоритъ, что придемъ, чего длать, надо идти’, говоритъ.
На другой день, смотримъ, къ вечеру пришли, и двка съ ними. Баба съ двкой въ чумъ зашли, старикъ съ Ефремомъ на улиц стоятъ. Я въ чуму тоже сидлъ съ Митріемъ, тотъ совсмъ не выходилъ: глазами хворалъ что-то ту весну, почитай, совсмъ слпой былъ. Ефремова баба стала котелъ наставлять, меня нарубить дровъ послала. Вышелъ я и рублю за чумовищемъ, а Ефремъ все что-то съ старикомъ разговариваетъ, а о чемъ, мн не слыхать, только, вдругъ, Ефремъ подбжалъ ко мн, выхватилъ топоръ, хвать старика имъ по голов, тотъ такъ и повалился къ нему въ ноги… А онъ его по голов… захарчлъ старикъ, кровь изъ головы полилась, я отвернулся — страшно стало, стою на одномъ мст… Скочилъ Ефремъ въ чумъ, слышу — бабы заревли… вытащилъ онъ старикову бабу за двери, пришибъ, за другой бросился, за двкой… Слышу, Митрій заговорилъ, заступается, двка реветъ… я бжать ужъ хотлъ, думаю — всхъ насъ теперь кончитъ… Слышу бранятся, спорятъ. Ефремъ говоритъ, ‘убить ее надо’, а Митрій говоритъ ‘не тронь’. Тотъ говоритъ ‘она народу скажетъ’, Митрій говоритъ ‘не скажетъ’. Ефремъ, говоритъ ‘да на кой чортъ она намъ?’ а Митрій ему и говоритъ: ‘Надо, у тебя баба есть, а у меня нту’. Спорили они, спорили, выбросилъ Ефремъ мн топоръ, перестали.
— Не убили?— спрашиваю я.
— Нтъ,— говоритъ Андрей,— вечеромъ двка спать съ Митріемъ повалилась, онъ ее въ жонки взялъ… Съ тхъ поръ она у него и живетъ, теперь ужъ ребятъ двое, да вдь ты былъ на Гусиномъ Нос (мысъ), видлъ ее, спрашиваетъ меня Андрей.
— Видлъ,— говорю,— такъ это она самая и есть?
— Она.
Я припоминаю холодный, грязный пустой чумъ Дмитрія Тайбарея на Гусиномъ Носу, гд я провелъ въ прошломъ году весеннее время, и его самого. Онъ показался мн такимъ тяжелымъ, угрюмымъ, лнивымъ, неразговорчивымъ и рядомъ съ нимъ его веселую, безпечную, вчно улыбающуюся, совсмъ еще молодую жену. Ея большіе черные глаза такъ и подбивали на веселье. Помню, она все подбрасывала свою маленькую двочку на рукахъ и дразнила ее моимъ калачикомъ, который я ей далъ во время чая. Рядомъ съ ней, помню, сидла другая ея двочка, постарше, лтъ 6, вылитая мать, съ такими-же крупными, черными глазенками, но она была такой дикаркой, что я никакъ не могъ подкупить ее познакомиться со мной ни сахаромъ, ни калачомъ съ медомъ… Она упорно отказывалась, не брала ничего, пыхтла и все теребила подолъ своей расшитой краснымъ сукномъ малицы…
Мн разсказывалъ Дмитрій Тайбарей, что онъ ее беретъ съ собой на охоту, и она такъ его любитъ, что остается на санкахъ съ собаками и дожидаетъ его въ горахъ одна, по цлымъ часамъ, когда онъ уходитъ на стрльбу и скрадываетъ оленей.— Другой разъ — говорилъ онъ,— страшно за нее станетъ: сколько время, какъ уйдешь, пройдетъ на охот, придешь — она и не плачетъ даже, сидитъ на санкахъ, съ собаками разговариваетъ, играетъ… Ничего не боится…
Эта двочка меня тогда очень интересовала, у ней былъ характеръ отца: она совсмъ была такая-же несообщительная, угрюмая, какъ и онъ. Дмитрій никогда не живетъ съ товарищами и цлые года проводитъ одинъ себ на излюбленномъ мысу, только изрдка посщая Кармакулы’ чтобы достать порохъ, свинецъ и муку.
— Сколько лтъ тогда было жонк Дмитрія? спрашиваю я Андрея.
— Не знаю,— отвчаетъ Андрей, разбрасывая ногой снгъ,— не знаю — было-ли лтъ такъ 14, только толстая она была, такая-же, какъ и отецъ ея, старикъ. Веселый былъ, мн было его жаль.
— Какъ-же,— спрашиваю,— они повнчались?
— Когда внчаться, разв вотъ нын повнчаются, такъ и живутъ съ той поры…
— Что они ладно живутъ, не ссорятся?
— Кто ихъ знаетъ, они живутъ на сторон, намъ не слыхать, бабы говорятъ, что не жалуется баба на него…
И передо мной снова встаетъ ихъ чумъ, этотъ скучный Гусиный Носъ, гд они постоянно почти проживаютъ одни. Мн становится жаль этой бдной женщины. Что это за жизнь? У него на душ темное дло, на ея глазахъ убили ея отца и хотя не родную, но мать… Какое странное должно быть у ней понятіе о жизни и свт, какъ она можетъ мириться съ жизнью вдвоемъ съ старымъ угрюмымъ мужемъ, такая веселая, жизненная, бойкая…
— Ну что-же, ты опять перетаскалъ и этихъ въ море?— спрашиваю я Андрея, который засмотрлся задумчиво на море.
— Таскалъ и этихъ, ужъ это было мое тогда дло — только не сразу, потому что погода поднялась, дня три мы не выходили, такой былъ буранъ, что какъ въ темную пору. Посл я ихъ едва отрылъ изъ подъ снгу, старика того едва отыскалъ подъ снгомъ и то только потому, что собаки стали рыться, онл чуютъ запахъ, думаютъ падаль… Еще-бы убили одного мужика, да тотъ догадался, убжалъ отъ насъ. Ефремъ меня посылалъ искать его, ружье мн далъ, говоритъ — какъ увидишь, такъ и стрляй, ничего, говоритъ, не бойся, да я не могъ его, къ счастью, найти, порою меня тогда цынга стала забирать… Потомъ самъ онъ ходилъ, тоже не могъ отыскать, ночи не спадъ, все говоритъ надо его найти да убить, а то онъ на Кармакулы выйдетъ, объявитъ… Посл мы слды его находили: онъ на полдень ушелъ, тамъ у него карбасъ оставался, такъ онъ около него не знаю — день, не знаю — два жилъ, мясо варилъ, а потомъ взялъ спихнулъ лодку и ухалъ куда-то.
— Куда-же онъ двался?
— Кто его знаетъ: можетъ, промышлять ухалъ да потонулъ, можетъ, на Вайгачъ уплылъ къ другимъ самодамъ.
— Зимой-то?— спрашиваю я.
— По этой полынь вдь можно, отвчаетъ Андрей, она вдь вдоль всего берега, когда втру съ моря нтъ да тихое погодье стоитъ, такъ по ней хоть до самыхъ Карскихъ воротъ (проливъ) плыви, а тамъ недалеко и Вайгачъ. Его видать въ ясную погоду съ Новой Земли,— заключилъ Андрей.
— Да вдь лодка-же обмерзнетъ?
— Обмерзнетъ, какъ не обмерзнетъ! да вытащилъ на ледъ, оскребъ ее и опять впередъ.
— А льдомъ зажимать будетъ?— говорю я,
— Ну, тогда плохо, тогда пропадешь… У него двка лтъ семи еще была… я думаю, он пропали тоже, погоды были въ ту пору…
— А лодка большая?
— Нтъ, маленькая, промысловая, ты вдь видлъ у насъ на какихъ мы промышляемъ нерпу?— спрашиваетъ меня Андрей.
Видалъ. Лодки эти хотя и устойчивы на вод даже во время волненія, но такъ малы, что больше двухъ человкъ не помщаютъ, и если посадить третьяго, то зальются.
— Андрей?— спрашиваю я.
— Что?— говоритъ онъ.
— А вдь Ефремъ-то у меня спрашивалъ въ Еармакулахъ въ прошломъ году о какомъ-то самод, не видалъ-ли я его въ тундр или на Урал, когда я ему говорилъ, что тамъ три года путешествовалъ. ‘Не попалъ-ли, говоритъ, туда самодъ отсюда?— на лодк, говоритъ, отсюда ухалъ одинъ, по весн’.
— Это о немъ онъ тебя и доспрашивался… боится до сихъ поръ, а ты что ему сказалъ?
— Я сказалъ что-то, не помню, кажется, что мн не говорили ни въ Обдорск, ни въ тундр.
— Живъ-бы былъ, такъ всть-то была-бы, сколько теперь лтъ, пожалуй, десять буде…
Я припоминаю время, когда меня спрашивалъ объ этомъ самод Ефремъ. Я покосился на своего путника, но онъ упорно что-то разсматривалъ своими узкими глазами на мор.
Вдругъ онъ закричалъ: ‘ошкуй, ошкуй’ и бросился за ружьемъ.
Я тоже вскочилъ на ноги.
— Гд? гд?— спрашиваю Андрея.
— Вонъ, вонъ, межъ торосами, гляди праве, сюда,— толкалъ меня немилосердно проводникъ, едва сдерживая свой восторгъ.
Но я ровно ничего не видлъ.
— Смотри трубой, такъ теб не увидать будетъ,— говоритъ Андрей, не зная, что длать съ ружьемъ, которое оказалось пока лишнимъ.
Я схватилъ бинокль, навожу, но ничего не могу видть отъ охватившаго меня волненія и чувствую, что надо быть спокойне, но силъ нтъ, руки дрожатъ, бинокль такъ и трясется въ рукахъ, какъ я не стараюсь его держать крпко…
— Ложись на брюхо,— говоритъ мн Андрей,— такъ лучше будетъ.
Я слушаюсь, ложусь, протираю глаза отъ накатившихся невольно слезъ и навожу бинокль туда, куда мн указываетъ рукой Андрей. Мн становится смшно и на себя и на Андрея: онъ такъ смшонъ теперь, весь перемнился, чуть не прыгаетъ отъ радости, вертится, хватается за ружье и ршительно не знаетъ, что длать
— Не вижу!— кричу я ему съ досадой, но въ то-же время попадаю биноклемъ на мсто и замчаю — что-то желтоватое движется на бломъ фон снга… Навожу на него фокусъ бинокля и застываю… Прямо на насъ идетъ размашистыми шагами крупныхъ широкихъ лапъ громадный блый медвдь… Я даже вздрагиваю… Хочется скорй начать охоту,— бжать туда къ нему навстрчу, запасть за льдину, приготовить ружье, прицлиться и спустить курокъ… Но онъ еще далеко… Вотъ онъ подходитъ къ высокой льдин, взлзаетъ на нее и встаетъ на дыбы…
— Андрей!— кричу я ему,— онъ на льду, встаетъ на дыбы!..
Но мой Андрей хорошо видитъ и безъ трубы, что медвдь на льду всталъ и нюхаетъ воздухъ.
— Это онъ тюленя караулитъ, голодный, духъ перенимаетъ,— говоритъ Хидрей.
Я еще въ первый разъ вижу благо медвдя на дыбахъ и мн кажется, что эта поза такъ уморительно смшна, что я не могу удержаться отъ смха… Андрею то-же смшно… А медвдь стоитъ, вытянувъ толстое брюхо и опустивъ вдоль него широкія лапы… Онъ выбираетъ себ жертву, спускается со льда и идетъ тихо, крадучись, къ открытой полынь. Мы не выдерживаемъ больше, забываемъ опасность быть оторванными отъ берега со льдами и медвдемъ, бжимъ къ санкамъ, спускаемъ собакъ и шумно бросаемся, очертя голову, на льды… Мн весело, я забываю все, мн даже не жаль той бдной двочки, которую быть можетъ такъ-же, какъ насъ вотъ теперь, унесло съ этими льдами и утопило капризное волнующееся море… вмст съ отцомъ и маленькой ихъ лодочкой, когда они искали въ немъ спасенія отъ смерти… Собаки не понимаютъ, что за причина тревоги, но догадываются, взвизгиваютъ и не знаютъ еще куда броситься, не давая намъ порой ступить… Мы бжимъ съ ружьями, мы на шаткомъ льду, насъ покачиваетъ, мы даже не смотримъ на берегъ. Мы начинаемъ охоту… Боже, какъ весело, какъ хорошо на этой Новой-Земл!..
Парижъ. 28 янв. 1894 года.