На железной дороге, Слепцов Василий Алексеевич, Год: 1862
Время на прочтение: 16 минут(ы)
В. А. Слепцов
На железной дороге
—————————————————————————-
В. А. Слепцов. Избранное
М., ‘Детская литература’, 1984
Вступительная статья, составление и комментарии М. С. Горячкиной
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
—————————————————————————-
Сцена представляет вагон третьего класса. Два часа пополудни. Свисток.
Поезд двинулся. Все сидящие в вагоне слегка покачнулись — одни вперед,
другие назад, некоторые перекрестились. Публика в вагоне обыкновенная:
офицеры, купцы, дамы средней руки, помещики, дети, солдаты, мужики, четыре
бабы, три межевых помощника, один сельский священник с молоденькой дочерью и
один’ несколько пьяный кучер. В окнах ландшафты меняются беспрестанно.
Вправо видно пасмурное небо с бегущими облаками и крутой косогор, поросший
дерном. На этом косогоре мелькают попеременно: корова, бесстрастно глядящая
на поезд, бабы в пестрых платках, рельсы, сваленные в кучу, будка. У самой
дороги показалась голова сторожа, Через несколько минут косогор превращается
в овраг с кирпичным сараем, вдали виднеется жидкий осинник и опять будка.
Пред будкой на мгновение явилась баба с значком в руках, делающая во фронт,
мост с оцепеневшим на нем пешеходом шумно пролетел над вагоном. Налево видно
довольно большое искрасна-зеленоватое болото, кое-где заросшее кустарником,
за болотом — село.
Пассажиры не успели еще оглядеться и все еще находятся под влиянием
только что происходивших сцен, неизбежных при отъезде: все о чем-то думают и
молча глядят друг на друга, разве только кто-нибудь попросит своего соседа
посторониться, другой устроивает свои вещи, кто начинает уж дремать, а кто
просто смотрит в окно. Но это ненадолго. Через четверть часа понемногу
начинается движение. Один почтенный, в русском платье, купец приладился к
окну, вынул из картуза платок, отер себе с лысины пот и тотчас же принялся
за печеные яйца.
Две женщины, обе с маленькими детьми на руках, первые стали вполголоса
осведомляться друг у друга: кто что везет, мальчика или девочку? Какая-то
барыня очень удобно устроила на перекладине свою шляпку и успела выжить
сидевшего рядом с ною мальчишку-мастерового, от которого сильно пахло
скипидаром, два молодые человека в охотничьих сапогах закурили папиросы,
кто-то полез под лавку спать.
У одного окна завязывается разговор вроде следующего:
— Славная это выдумка — железная дорога. И скоро и дешево… в одни
сутки. Что?
— Да, — отвечает другой, — хорошо.
— А то, бывало прежде, едешь, едешь.
— Это правда.
— Вы далеко изволите ехать?
— Нет, недалеко — до Волховской станции. А вы?
— Я до Питера. Что?
— Нет, я только спросил.
Оба соседа умолкают и принимаются очень внимательно смотреть в окно.
— Ты, бабушка, убери свои ноги, а то майор придет — он тебя тогда…
Видишь, офицерские вещи лежат. Уйди лучше от греха! — уговаривает денщик
какую-то старушонку. —
— Куда ж я, родимый, пойду? Ишь теснота какая!
— А ты вот что: гляди сюда! Вон видишь: место порожнее. Поди сядь на
край!
— Ох, не пустят, голубчик ты мой! Право слово, не пустят меня, старуху.
Кабы я молоденькая — нешто бы!
— Говорят, уйди!.. Тебя же ведь, дуру, жалею. Вот он тебя, майор… Дай
срок!
— Ох, и сама бы рада ушла, болезный ты мой! да идти-то, сам видишь,
некуда.
— А, старая, право! Грех только с тобой! Полезай под лавку!
— Ну, ну, не гневайся! Лезу, лезу.
В другом месте идут тоже увещания и почти в таком же роде.
Вышневолоцкая чиновница уговаривает сидящего с нею рядом мещанина:
— Мужичок! а мужичок! Пошел бы ты сел вон туда, к окошечку. Как бы
хорошо: покойно и продувает.
Мещанин, не отвечая, глядит куда-то в сторону, держа на коленях лукошко
с курами. Немного погодя чиновница опять начинает приставать.
— Послушай, голубчик, видишь,, теснота какая! А ты будь довольно
вежлив: видишь, здесь дамы сидят.
Мещанин все не отвечает.
— Тебе я, кажется, говорю: пересядь к окошку!
— А ты поди сама сядь, коли взопрела. Что ты меня посылаешь?
— Невежа, мужик! Вот свяжись с ними, только себе неприятность получишь,
— говорит негодующим голосом вышневолоцкая чиновница.
— Что ж ты не уважишь в самом деле? Видишь, просит, — вступился сидящий
наискось другой мещанин.
— И чудак ты, погляжу я на тебя, право! — вдруг начинает горячиться
курятник. — Кажется, можешь понимать, не маленький. Пойду я к окошку!
Видишь, духота — курица потная, даже дух от себя пущать зачала, а я ее к
окну посажу. Сейчас ветром ее хватило — ну, и аминь. Постыдился бы и
говорить-то, что не дело, а не то что. Она, положим, баба, ей простительно,
— говорит он, указывая на чиновницу, — а ведь ты, кажется, тоже не дурак.
Мещанин с негодованием отворачивается.
Станция. Пассажиры подкрепляются водкой, пирожками и бутербродами.
Торговки с молоком, квасом и драченами, стоя в отдалении, стараются
перекричать друг друга и чуть не дерутся из-за покупателей. Мужики
накинулись на какую-то лужу и наполняют бутылки водой. Барыни с разными
мешочками прогуливаются по платформе.
— Вот горячи, горячи, горячи, чик, чик, чик! Ах, были горячи! —
скороговоркой, бочком, бочком пробегая мимо вагонов с подносом в руке,
приговаривает станционный повар.
— Пильцыны первый сорт, мимонад газе…
— Квасу, квасу! Кому квасу? молодцы! Квасу молодого, квасу-у! —
предлагает баба, шагая с ведром через чьи-то протянутые поперек вагона ноги.
Мужик с полотенцем на шее заглядывает в окна и везде спрашивает:
— Василёй! ты здесь, что ли? а Василёй! Да ты хошь откликнись! Василёй!
— и т. д.
Между мужиками слышится ропот на дороговизну харчей.
— Ишь ведь, жид-то тя ешь, что ломит! а? за пирог десятку! Вот и
кормись. А, грабители!
Один мужик держит в руках кусок севрюжины и ворочает его со стороны на
сторону, говоря:
— Поди вот, как хошь, так и думай. Хошь ешь, хошь назад клади.
В воздухе пахнет дымом и сыростью. Накрапывает мелкий дождь. Поезд
опять двинулся.
— Напоили лошадку — повезла, — замечает кто-то. В сотый раз слышатся
похвалы железной дороге.
Опять пошли различные виды по сторонам.
В вагоне, и без того битком набитом пассажирами, вдруг очутилось еще
человек двенадцать пильщиков, в зипунах и полушубках, с обветрившимися
лицами и потрескавшимися губами. Сели они молча где попало, куда рассовал их
кондуктор, и несколько времени не трогались с места, как будто ожидая
чего-нибудь. И действительно, минут через десять пассажиры стали жаться и
сторониться, выказывая более или менее явно неудовольствие, которое они
испытывали от соседства мужиков. Пильщики же в свою очередь начали понемногу
отодвигаться на край, подбирая свои мешки и пилы. Потом пассажиры один за
другим стали советовать им пересесть на другие места, но как свободных мест
не оказалось, то мужики, посмотрев по сторонам, продолжали сидеть, уныло
глядя на пассажиров. Один кто-то убедил-таки двух мужиков поискать другого
помещения, они пошли бродить с своим добром по вагону, но никто не хотел их
пустить. Барыни, еще издали завидя приближение их, растопыривали платья как
можно шире, клали ноги на скамьи, притворяясь спящими, и всеми неправдами
старались занять как можно больше места. Один мужик, впрочем, присел где-то
на краешке, а другой так и остался среди вагона и простоял вплоть до
следующей станции, вопросительно поглядывая по сторонам. А между тем
пассажиры успели уже достаточно обсидеться и даже ознакомиться друг с
другом. В разных местах слышны разговоры. Старуха баба расспрашивает
сидящего рядом с нею крестьянского мальчика лет двенадцати, равнодушно
болтающего ногами, на которых надеты большие мужичьи сапоги:
— Что ж, те мать рубашек дала?
— Дала, — глядя себе на сапоги, шепотом отвечает мальчик и принимается
еще больше болтать ногами.
— И лепешек напекла на дорогу?
— Напекла.
— Небось плакала — прощалась?
— Плакала.
— Ах, касатик ты мой! Как же она тебя, малого ребенка, одного на
фабрику отпустила?
Мальчик вместо ответа проводит себе под носом рукою и очень усердно
начинает отвертывать угол платка, лежащего у него на коленях.
— Что ж ты, глупенький, платок-то рвешь? — унимает его старуха. —
Небось мать дала?
— Мать.
— О-о-ох-хо-хо! То-то, вот не нужно бы тебя пускать — мал, еще глуп.
Что это у те на лбу-то? аль родинка?
— Тятька хворостиной, — равнодушно отвечает мальчик, потрогав это место
пальцем.
— Как же это он тебя?
— Я в лес убег.
— Зачем же ты убег?
— Ат фабрики.
— Ну, а он тебя и пымал?
— И пымал.
— Ах, голубчик ты мой! Ну, что ж? Тут он тебя в лесу хворостиной-то и
попужал?
— Вперед хворостиной, а после домой привез, лошадь отпряг и зачал
вожжами пужать: все пужал, все пужал, мать отняла — он матери дугой глаз
вышиб.
— Ах, ах, ах! Что ж он у вас такой? Аль горяч?
— Нет, не горяч — он купцу должен.
Позади мальчика и старухи идет горячий спор между кучером и отставным
унтер-офицером. Оба они несколько выпивши. Кучер с чем-то пристает к своему
соседу, а тот его не слушает и твердит свое.
— В котором году корнование принимали? — спрашивает унтер-офицер.
— Это я все довольно хорошо понимаю, а вы не можете отвечать, что я у
вас спрашиваю.
— Нет, постойте! Вы мне вперед скажите, в котором году корнование
принимали?
Кучер задумывается и начинает вздыхать, припоминая год.
— В двадцать втором.
— Которого числа?
— Осьмого.
— А-а-а! Вот и попались. Нешто осьмого?
— Что ж такое? Известно, я оченно знаю, потому как я у его сиятельства,
графа Сиверцева… Свитлейщий граф! упокойник… У его сиятельства, у
родителя…
— Нет, вы не забегайте вперед! Что вас спрашивают, то вы, без сомнения,
должны отвечать. Когда покойный государь ампиратор на вторительную службу
присягу принимал, то наша брихада вся тут в сборе была. Теперича я…
— Нет, вы погодите! — перебивает кучер. — Я все это оченно аккуратно
знаю и довольно могу понимать, почему что, как я, значит, еще малым
младенцем езжал на лошади по этой по чугунке.
— Хорошо, — останавливает унтер-офицер, — теперь отвечайте: какая
третья станция? а?
Кучер опять на минуту задумывается, сопя и наморщивая брови.
— Тут такая деревня есть. Ах, девки знатные! Так, пустая деревня… Как
ее? Да бишь, Лисафетина.
— Вот и пымал. Это по чугунке-то Лисафетина?
— Что ж такое — по чугунке? Чугунка сама собой… вот он, билет] А то,
выходит, шисе.
— Нет, опять все разница. А я вам скажу… Теперича я пятнадцатый год
билейтором состою*, и как ежели начальство…
— Какого полку? — вдруг перебивает кучер.
— Мы-то?
— Нет, я спрашиваю, вы и должны отвечать.
— Мы как сейчас, значит, с его сиятельством, с графом
Дибич-Забалканским* в двадцать восьмом году Шумлу* брали. Да вы про что
спрашиваете?
— Я спрашиваю… — кучер сам забыл, о чем спрашивал.
— Я вас спрашивал, а вы совершенно не можете потрафить на мой разговор.
А я знаю, твердо знаю. Нет, я вижу, вам супротив меня трудно, нет, трудно…
На словах-то ведь тоже не скоро кто и справит. Я вижу… где?.. Меня
обмануть никак невозможно… потому первое: свитлейщий граф еще покойником
от родителев от своих, может, еще тридцати годочков на службу поступал…
Это раз. А второе, теперь будем говорить, который урожденный граф, его
светлость… может, я его вутэтакого пальчика не стою, каков есть палец. А
когда мы в Москву въезжали, покойник граф говорит: Иван! — Чего извольте,
ваше сиятельство?
— Это я все знаю, а вы не забегайте…
— Которого числа?
— Что которого числа?
— Нет, что я вас спросил?
— Что вы спросили?
— С самого спервоначала я вас спросил: тепериче которые дворовые люди
совершенно при господах своих находятся, как об них надо понимать? Э! Вот и
не можете. А я сейчас могу все это дело рассудить, потому мне нельзя не
знать. Что ж такое? Хучь бы меня, к примеру, взять. Ну, пьяница… Мне что?
С меня будет. А может, я и того не стою. Я доволен! Ваше сиятельство!
Свитлейщий граф! Много доволен! Отец! отец!.. Свитлейщий граф! Семи годочков
на службу поступал… Должен я это чувствовать или нет?
— Вы про корнацию отвечайте!
— Нет, вы скажите: должон я это чувствовать? Нешто я свинья?..
Унтер-офицер махнул рукой.
Является кондуктор.
— Господа, билеты приготовить! Не курить, господа! Мужик, сядь на
место!
— Куда ж я сяду?
— Ну, стой.
II
Смеркается. В воздухе посвежело, из окон потягивает сыростью. Вечерние
виды безмолвно проносятся мимо и все больше и больше застилаются синеватым
туманом. Леса и деревни, голые поля и овраги мутно сменяются одни другими, и
чем дальше, тем гуще и бессвязнее становятся их и без того неясные
очертания. В вагоне разговоры сделались оживленнее, в одном конце уже
затянули песню. У самой двери, в углу, примостились два межевых помощника,
оба они лежат. Один рассказывает другому:
— Денег много было, только что с межи вернулся. Приехал в Москву,
думаю, ну кончено: водку к черту, шинель сошью — и жениться. А тут нелегкая