Висенте Бласко Ибаньес, Замакойс Эдуардо, Год: 1911

Время на прочтение: 61 минут(ы)

Э. Замакоисъ.

Висенте Бласко Ибаньесъ.

Критико-біографическій очеркъ.

Переводъ съ испанскаго В. М. Фриче.
Висенте Бласко Ибаньесъ. Осужденная. Разсказы.
Книгоиздательство ‘Современныя проблемы’. Москва. — 1911.
Знаменитый романистъ живетъ по правую сторону бульвара Castellana, очень близко отъ Гиподрома, въ живописномъ низенькомъ домик, неправильный фасадъ котораго угломъ упирается въ маленькій садъ. Тамъ и здсь вдоль старыхъ стнъ и на кор деревьевъ трава и мохъ рисуютъ пятна сочнаго, темнаго бархатистаго зеленаго цвта. Въ радостной утренней тишин подъ великолпнымъ голубымъ небомъ, залитымъ солнечнымъ свтомъ, черная земля, только что убранная прилежными руками, дышетъ влажными испареніями. Кругомъ безмолвіе.
Этотъ уголокъ похожъ не столько на нарядный садикъ, а скоре на дикій запущенный участокъ крестьянина: не достаетъ только собаки, навозной кучи и куръ.
Полдень.
Я застаю Висенте Бласко Ибаньеса за большимъ письменнымъ столомъ, покрытымъ бумагами, мясистыя щеки порозовли отъ лихорадочнаго умственнаго напряженія, энергическая голова окутана облакомъ дыма отъ гаванской сигары. При вид меня онъ встаетъ. Воинственное выраженіе его сжатыхъ рукъ, эластическая легкость, съ которой его крпкое тло покоится на сильныхъ ногахъ, наводятъ на мысль о большой вол и физической сил.
Ему исполнилось 43 года. Онъ высокъ, широкоплечъ и плотенъ, смуглое, обрамленное бородой, лицо похоже на лицо араба. Надъ высокимъ лбомъ, хранящимъ печать безпокойства и честолюбія, волосы, когда то пышные и вьющіеся, замтно пордли. Между бровями легла отъ думъ властная вертикальная складка. Большіе глаза смотрятъ прямо и спокойно. Подъ орлинымъ носомъ усы осняютъ тайну его эпикурейскаго, улыбающагося рта, и толстыя губы трепещутъ отъ ненасытной жажды.
Одно мгновенье онъ стоитъ предо мною. Онъ смотритъ на меня и я чувствую на своей стчатой оболочк его испытующіе и любопытные глаза.
На немъ туфли изъ сраго сукна, одтъ онъ въ грубой теплый халатъ, застегнутый у короткой геркулесовской шеи, изобилующей жизненной силой. Рукопожатіе, которымъ онъ меня привтствуетъ, привтливо и любезно, но грубовато, какъ то, которымъ обмниваются передъ борьбой атлеты въ цирк. Голосъ его громкій, какъ у моряка, говоритъ онъ многословно, рзко, обильно уснащая рчь восклицаніями. Похожъ на артиста… но и на завоевателя, на одного изъ тхъ легендарныхъ авантюристовъ, которые были вынуждены пользоваться поочереди то копьемъ, то щитомъ и потому умли управлять конемъ одними колнями и которые несмотря на свою малочисленность сумли ‘похитить все золото Америки’. Такъ какъ онъ родился въ нашъ вкъ, то современные боле мягкіе нравы обезоружили его руки, которымъ инстинктивно хочется наносить удары или защищать добычу. Родись онъ въ конц XV вка, онъ надлъ бы броню и послдовалъ бы за кровавой звздой Писарро или Кортеса.
Висенте Бласко Ибаньесъ усаживается поудобне въ кресло, сильно дышитъ и кладетъ ногу на ногу. Я гляжу на него съ удовольствіемъ: это одинъ изъ тхъ исключительныхъ людей — людей сильныхъ и мощныхъ, одинъ здоровый, спокойный и оптимистическій видъ которыхъ призываетъ къ жизни.
‘Я родился въ Валенсіи — разсказываетъ онъ — въ купеческой семь. Однако мои предки принадлежатъ къ той храброй и мятежной рас, вышедшей изъ Нижняго Арагона, которая неизмнно, поколніе за поколніемъ, словно повинуясь какой то традиціи, спускалась съ своихъ безплодныхъ горъ и шла завоевывать гостепріимные города восточнаго берега, гд жизнь легка, потому что изобиліе воды и щедрое солнце неустанно поддерживаютъ священное плодородіе земли…’
Если законъ наслдственности иметъ какое нибудь основаніе, то отъ этихъ предковъ кельтиберійскаго происхождейія, упрямыхъ и отважныхъ, унаслдовалъ великій романистъ, по всмъ вроятіямъ, свой воинственный задоръ и свою удивительно мужесівенную волю. Только такимъ образомъ можно объяснить необычную сложность его характера, страстнаго и измнчиваго, то обличающаго въ немъ ‘чистаго’ художника, не интересующагося никакими практическими задачами, то вдругъ возвращающагося къ дйствительности, умющаго подчинять себ судьбу и властвовать надъ людьми.
Среди боле видныхъ предковъ Бласко Ибаньеса встрчается одинъ аррагонскій священникъ, по имени Мосенъ Франсиско, братъ его бабушки съ материнской стороны. Этотъ коренастый и страстный человкъ, сражавшійся во время первой гражданской войны подъ начальствомъ Кабреры, оставилъ глубокій слдъ въ впечатлительной душ будущаго писателя. Бласко, тогда еще ребенокъ, живо помнитъ до сихъ пор воинственное поведеніе этого гиганта, то священника, то воина, краснаго, какъ сафьяновая кожа, у котораго лапы были, какъ у медвдя, а поступь, какъ у солдата.
Въ его произведеніяхъ нсколько разъ всплываетъ воспоминаніе объ этомъ Мосенъ Франсиско, хотя и въ различных видоизмненіяхъ. Его отдаленное вліяніе чудится мн въ образ отца Микелы, въ кожаной шляп и съ карабином въ рук, который въ роман ‘Дтоубійцы’ (Тростники и илъ) господствуетъ надъ своей паствой ударами приклада, въ грозномъ донъ Себастіан, честолюбивомъ и высокомрномъ, живущемъ съ своей дочерью спокойно въ архіепископскомъ дворц въ Толедо, можетъ быть немного и въ донъ Факундо, добродушномъ священник и наздник въ роман ‘Вторженіе’, а также и въ мальтійскомъ рыцар Пріамо Фебреръ наполовину воин, наполовину священник, тнь котораго проходитъ, воинственно гремя шпорами, черезъ страницы романа ‘Мертвые повелваютъ’. Безъ сомннія, писатель, этотъ пламенный паладинъ свободы, вспоминалъ съ симпатіей о фанатик Мосенъ Франсиско! Почему? Можетъ быть потому что смлость этого человка, такъ часто жертвовавшаго своимъ спокойствіемъ, подвергавшаго свою жизнь опасности ради идеала, таила въ себ столько красоты, что романистъ оцнилъ въ немъ воина и протянулъ ему руку.
Дтство Бласко Ибаньеса, какъ и дтство Октава Мирбо, было бурное. Онъ былъ умнымъ ребенкомъ, но чувствовалъ больше влеченья къ играмъ, въ которыхъ обнаруживается ловкость и сила, чмъ къ книгамъ, какъ бунтовщикъ, онъ возставалъ противъ всякой методичности и дисциплины, въ его натур таился такой избытокъ силы, такая масса безпокойной активности, что онъ былъ вынужденъ жить въ состояніи безпрерывнаго мятежа.
Бабушка очень баловала его. Однажды Висенте отказался сть. У него не было аппетита, завтракъ ему не нравился. Матери надоло его слушать и она, отличавшаяся сообразительнымъ умомъ и тяжелой рукой, подбжала къ нему и схвативъ его за воротникъ, дала ему образцовую встрепку. Физическая боль не только не пришибла мальчика, совсмъ напротивъ, онъ развеселился, вновь обрлъ утерянный аппетитъ и съ удовольствіемъ полъ. Я вижу въ этомъ простомъ анекдот дтскихъ лтъ всю психологію будущаго художника: безстрашную волю, для которой грубая сила и превратности борьбы впослдствіи послужатъ источниками радости жизни.
Семнадцати лтъ Висенте Бласко Ибаньесъ покинулъ родной домъ и въ скромномъ третьеклассномъ экипаж отправился въ Мадридъ. Объ этихъ дняхъ красоты и нищеты онъ говоритъ съ юношескимъ энтузіазмомъ въ сверкающихъ глазахъ. Онъ поступилъ секретаремъ къ Мануэлю Фернандесу Гонсалесу (Fernandezy Gonzalez), престарлому, бдному, почти ослпшему писателю, доживавшему свои послдніе дни. Знаменитый авторъ ‘Повара его величества’ былъ несчастенъ, истощенъ и едва могъ диктовать. Бывало, ночью онъ засыпаетъ въ кресл, кончивъ страницу. Побуждаемый интересомъ сюжета, Бласко безсознательно продолжаіъ писать, и когда Фернандесъ просыпался, прочитывалъ написанное. Несмотря на свое вошедшее въ поговорку высокомріе, старый маэстро удостоивалъ его похвалы: ‘недурно’, мальчикъ ‘подаетъ надежды’, у него были ‘данныя’ для писателя. Такимъ образомъ они вдвоемъ создали нсколько книгь, между прочимъ El mocito de la Fuentecilla (Молодецъ изъ Фуэнтесилья), романъ изъ жизни торреровъ, удачный бытовой очеркъ, написанный теплыми красками, какъ картина Гойи.
Жилъ Бласко Ибаньесъ въ это время въ квартирк на улиц Сеговія около Віадукта. Настроеніе его было превосходное. Онъ зарабатывалъ столько, что могь плохо питаться. Но въ его годы такъ мало нужно для жизни. Знакомился съ главарями литературы, показывался въ редакціяхъ, посщалъ музеи и раекъ королевскаго театра, накоплялъ знанія. А ночью, когда онъ возвращался къ себ домой, бдныя жеещины, торгующія своей красотой на улиц, привлеченныя его молодостью и вьющимися волосами, задерживали его, улыбаясь много общающей улыбкой, полной безкорыстія.
Привлекала его также и политика.
Однажды ночью онъ произнесъ страстную рчь на митинг передъ возбужденной шумной толпой, походившей на разъяренное море, передъ толпой плотниковъ, сапожниковъ и каменьщиковъ. Рчь его произвела впечатлніе, и сотни мозолистыхъ рукъ бурно апплодировали ему. Посл окончанія сходки онъ пошелъ домой, окруженный плотнымъ кольцомъ поклонниковъ. Онъ шелъ, убаюканный побдой, полный честолюбія, точно на голову ему надли классическую корону изъ дубовыхъ и лавровыхъ листьевъ, которую двствениицы назначали побдителямъ въ олимпійскихъ играхъ. Когда онъ подошелъ къ дому, два полицейскихъ агента преградили ему дорогу:
— Вы арестованы!
Толпа запротестовала. Наиболе наэлектризованные сжимали кулаки, готовые ударами отстоять свободу своего героя. Бласко остановилъ ихъ. Пусть никто не двигается! Онъ былъ очарованъ. Онъ уже видлъ себя по дорог въ тюрьму. Безъ сомннія, онъ былъ опасный конспираторъ, разъ власть обезпокоена тмъ, чтобы его задержать. He страхъ сжалъ тогда его сердце, нтъ, честолюбіе, радость, спокойное сознаніе, что онъ становится виднымъ дятелемъ, о которомъ завтра заговоритъ вся печать. И мысль о тюрьм, какъ раньше встрепка, данная ему матерью, наполнила его невыразимымъ успокаивающимъ пріятнымъ чувствомъ. Поистин, его политическая карьера не могла начаться лучше. Полный этихъ иллюзій, онъ отдалъ себя въ руки власти и встртился лицомъ къ лицу съ — матерью! Горькое разочарованіе! He опаснаго революціонера, а только непокорнаго мальчика, бжавшаго изъ родительскаго дома, хотла полиція задержать. Пришлось сдаться! Ничего не подлаешь! Онъ былъ несовершеннолтенъ. Это былъ, можетъ быть, единственный случай въ юности романиста, о которомъ ему приходилось вспоминать со стыдомъ.
Бласко Ибаньесъ разсказываетъ о своихъ первыхъ политическихъ походахъ просто, безъ всякихъ иллюзій: за свои нападки на существующія учрежденія, за свою врожденную склонность бравировать опасностью, онъ нсколько разъ былъ изгнанъ, между прочимъ въ 1890 г. еще при жизни Руиса Зориллья: два года онъ провелъ восхитительнйшимъ образомъ въ Париж въ сред эмигрантовъ-офицеровъ, въ самой гущ Латинскаго квартала. Другой разъ онъ былъ приговоренъ къ заключенію въ крпости. Около 30 разъ сидлъ въ тюрьм за воинственныя газетныя статьи, восемь разъ подъ рядъ населеніе Валенсіи выбирало его депутатомъ. Однако, его истиннымъ идеаломъ была литература.
— Тогда я работалъ въ убійственныхъ условіяхъ! — разсказываетъ онъ. — Въ Валенсіи, въ редакціи основанной мною газеты ‘Народъ’ я писалъ передовицу, просматривалъ весь номеръ, принималъ представителей республиканскихъ комитетовъ, навщавшихъ меня, и уже только посл всего этого садился за романъ. Это случалось не раньше двухъ часовъ утра. Такъ создалъ я свои первыя вещи: ‘Жить на показъ’ (‘Arroz y tartana’), ‘Майскій цвтокъ’, ‘Проклятый хуторъ’… Теперь я работаю въ боле комфортабельныхъ условіяхъ. Каждый день я встаю въ восемь и завтракаю. Завтракъ обильный. Если я не помъ, какъ слдуетъ, я не могу работать. Боле того: люди мало дящіе, кажутся мн существами слабыми. Я ихъ не люблю…
И при этихъ словахъ выраженіе его лица становится ршительнымъ и властнымъ, глаза сверкаютъ жаднымъ и торжествующимъ блескомъ.
— Сейчасъ же посл завтрака — продолжаетъ онъ, — я сажусь писать и пишу безъ отдыха до четырехъ часовъ, когда я снова хорошо мъ. Потомъ совершаю прогулку и снова сажусь за работу. Въ одиннадцать ужинаю, посл чего сейчасъ же ложусь и читаю въ постели до двухъ или трехъ утра. Какъ видите, сплю я очень мало.
Первыя произведенія Бласко Ибаньеса почти не имли успха. ‘Жить на показъ’ (‘Arroz y tartana’), (1894 г.), и ‘Майскій цвтокъ’ едва разошлись въ 500 экземплярахъ. ‘Проклятый хуторъ’ также прошелъ безслдно. Лишь много лтъ спустя знаменитый знатокъ и любитель Испаніи Ж. Эрелль случайно купилъ романъ въ Санъ-Себастіанъ, въ день боя быковъ, и увлеченный имъ, перевелъ его на французскій языкъ. Тогда только и наша публика и печать поняла значеніе этого мастерского романа. Однако писатель любилъ свое дло и слпо врилъ въ себя, какъ вс, кто ‘уметъ пробиться’. Онъ продолжалъ писать.
Убжденный, что только въ ‘жизни’, въ ‘живомъ’ скрываются истинныя чары и высшая красота, что только то, что раньше потрясло художника, будь онъ романистъ, живописецъ или композиторъ, можетъ послужить свтлымъ источникомъ или прочнымъ фундаментомъ художественнаго произведенія, онъ добросовстно изучалъ вс т мста, которыя должны были ему служить сюжетомъ для его книгъ. Такъ, чтобы написать ‘Майскій цвтокъ’, онъ похалъ въ Танжеръ и вернулся въ одной изъ тхъ барокъ, называемыхъ laude, которыя служатъ для контрабанднаго провоза табака. Такъ точно, чтобы ‘пережить’ одну изъ наиболе интересныхъ главъ ‘Дикой орды’, онъ, рискуя быть растрляннымъ, перелзъ въ компаніи браконьеровъ и дрессированныхъ собакъ (не лающихъ во время охоты) стны, окружающія лса королевскаго имнія El Pardo. A чтобы написать романъ ‘Мертвые повелваютъ’ онъ объзжалъ въ лодк берега Ибисы и, захваченный грозой, долженъ былъ искать убжища на маленькомъ островк, гд пробылъ 14 часовъ, безъ пищи, промокшій до мозга костей.
Эти приключенія романиста въ связи съ смлыми выходками стараго революціонера и съ безмрной любовью къ путешествіямъ (Бласко Ибаньесъ объхалъ значительную часть Южной Америки, Франціи, Англіи, Голландіи, Центральной Европы, былъ въ Константинопол и во всхъ чудесныхъ городахъ Греціи и Италіи) внесли въ его творчество удивительное богатство красокъ и крайне безпокойный духъ. Его многообразное творчество, вдохновленное самыми разнообразными точками зрнія, прекрасно отражаетъ его собственную жизнь, пеструю и бродячую, какъ химера фельетониста.
Висенте Бласко Ибаньесъ творитъ съ удивительной быстротой. Чтобы собрать материалъ для знаменитаго романа ‘Кровавая арена’, ему было достаточно похать въ Севилью въ компаніи матадора Антоньо Фуэнтесъ {Имя котораго упоминается неоднократно въ роман.}. Матеріалъ для ‘Вторженія’ онъ собралъ въ Бильбао въ одну недлю. Большинство своихъ произведеній онъ написалъ въ два мсяца. Надъ нкоторыми онъ работалъ даже только 45 дней. Охваченный нетерпніемъ, онъ отправляетъ свои рукописи въ типографію, не перечитывая ихъ и, какъ Бальзакъ, поправляетъ ихъ только въ гранкахъ.
— Вы считаете концепцію произведенія дломъ легкимъ? — спрашиваю я его.
— Очены — отвчаетъ онъ. — Я импрессіонистъ и иитуитивистъ. Тяжелая борьба между образомъ и формой, на которую столько жалуются другіе писатели, для меня почти не существуетъ. Это вопросъ темперамента. Я думаю, художественное произведеніе рождается или сразу или никогда. Въ первомъ случа сюжетъ захватываетъ меня съ такою силою, такъ поглощаетъ меня, такъ владетъ мною, что я вынужденъ сразу записать его, чтобы освободиться отъ его навязчивой власти. Нервный подъемъ, вызываемый во мн работой, особенно надъ послдними главами, становится у меня настоящей болзнью: руки и грудь ноютъ, болятъ глаза и желудокъ, и одиако я не могу бросить писать. Развязка сюжета увлекаетъ меня, порабощаетъ, сдавливаетъ затылокъ, длаетъ меня безумнымъ. Я похожъ на лунатика. Co мной говорятъ, я не слушаю. Хочу совершить прогулку и не осмливаюсь. Столъ притягиваетъ меня, и я продолжаю работать. Часто я писалъ такимъ образомъ 16 или 18 часовъ подъ рядъ. Однажды я работалъ безъ остановки 30 часовъ, отрываясь только, чтобы выпить чашку супа или кофе…
Какъ вс великіе: романисты Юга, Бласко Ибаньесъ обладаетъ удивительной памятью на пейзажи, особенно если онъ давно уже не видлъ ихъ. На далекомъ разстояніи прежніе образы получаютъ неимоврную точность, сливаясь въ общую картину. Это точно потокъ временно забытыхъ гармоній, запаховъ и красокъ, воскресающихъ со всей своей прежней трепещущей теплотой. Вліяніе этихъ пластическихъ образовъ дйствительности на его душу такъ велико, что часто они становятся у него рядомъ съ ощущеніями другого порядка, а именно слуховыми. Бласко Ибаньесъ — меломанъ. Музыка глубоко волнуетъ его. Бетховенъ и Вагнеръ — его кумиры. Многія страницы своихъ произведеиій онъ писалъ, напвая ихъ мелодіи. И однако бываютъ моменты, когда таинственные знаки пентаграммы представляются его воображенію какъ нчто протяженное, осязаемое, подверженное законамъ красокъ и линій.
‘Рябь пугливыхъ водъ каналовъ, пронзенныхъ лучами свта — говоритъ онъ въ роман ‘Жить на показъ’ (Arroz y tartana) — были похожи на сладкіе и робкіе звуки меланхолическихъ скрипокъ, мягкая зелень луговъ звучала для мечтательнаго юноши, какъ нжные вздохи кларнетовъ, ‘этихъ любимыхъ женщинъ’, какъ ихъ называлъ Берліозъ. Безпокойный шорохъ желтоватыхъ тростниковъ и зелень свжихъ огородовъ, блестящихъ и свтлыхъ, какъ озеро жидкаго изумруда, царили надъ всмъ, какъ страстныя любовныя жалобы альтовъ или романтическіе звуки віолончели. А въ глубин безконечное море съ своими лазоревыми тонами казалось протяжными звуками духовыхъ инструментовъ, издававшихъ заглушенное безконечное рыданіе’.
Это удивительное смшеніе разныхъ эмоцій у Бласко Ибаньеса не преходящее душевное состояніе. Напротивъ, это обычное его настроеніе и, такъ сказать, прочный и счастливый фундаментъ его артистической натуры. Девять лтъ спустя, въ 1903 г. эта его манера ‘видть глазами музыку’ осталась тою же.
‘Нкоторые музыкальные отрывки — утверждаетъ одно изъ дйствующихъ лицъ въ роман ‘Толедскій Соборъ’ — вызываютъ предо мною безконечное лазоревое море съ серебристыми волнами (хотя я никогда не видалъ моря), другіе рисуютъ передо мною рощи, замки, группы пасгуховъ и стада блыхъ овецъ. Когда я слушаю Шуберта, я всегда вижу двухъ влюбленныхъ, вздыхагощихъ подъ липой, а нкоторые фраецузскіе композиторы позволяютъ мн видть, какъ проходятъ мимо прекрасныя сеньоры, гуляющія среди розовыхъ клумбъ, одтыхъ въ фіолетовыя платья, всегда фіолетовыя’.
Знаменитый романистъ инстинктивно стремится упрощать свои ощущенія, сводя ихъ вс къ зрительнымъ, и въ этомъ тайна его искусства, блещущаго пластичностью и красочностью. Этой особенностью обусловлена удивительная увренность и пышное изобиліе его описаній, точность его манеры подбирать прилагательныя, необычная сила, трезвая и увренная, которою отличается рисунокъ его фигуръ, чисто бальзаковское умніе правдоподобно создавать характеры и та мощная правдивость, похожая на могучее дуновеніе самой жизни, которой дышатъ его картины.
Авторъ ‘Проклятаго хутора’ не подготовляетъ матеріалъ для своихъ произведеній съ той на пряженной и терпливой кропотливостью, о которой говорятъ французскіе романисты въ своихъ автобіографіяхъ. Этому мшаетъ его темпераментъ, бурный и страстный рабъ впечатлній. Бласко Ибаньесъ не поклонникъ методическаго творчества. Онъ никогда не записываетъ ‘фразъ’ и ‘мыслей’, которыя у него могутъ родиться, когда онъ идетъ по улиц. ‘Замтки’, изъ которыхъ долженъ вырасти романъ, онъ сохраняетъ въ памяти, какъ потаенный багажъ, наполовину забытый. Но какъ только онъ садится писать, вс эти воспоминанія пробуждаются и, точно повинуясь магическому заклинанію, быстро воскресаютъ передъ нимъ во всемъ ихъ многообразіи. Процессъ зарожденія и развитія произведенія отличается у него большой простотой. Первоначально онъ иметъ въ голов только главный сюжетъ, самый ‘блокъ’, и трехъ или четырехъ главныхъ дйствующихъ лицъ. Эпизоды, второстепенные персонажи, дленіе на главы и т. д. все это появляется лишь потомъ, во время лихорадочно быстрой работы. Онъ пишетъ съ поразительной быстротой, занося все, что ему приходитъ въ голову. Когда романъ оконченъ, онъ похожъ на богатую густую чащу лса. Затмъ онъ пускаетъ въ ходъ ‘ножницы’. He знающій мры романистъ уступаетъ мсто суровому критику, который сокращаетъ, вычеркиваетъ и уничтожаетъ безъ жалости. Сатурнъ пожираетъ собственныхъ дтей. ‘Это лишнее и то лишнее’. ‘Эти дв главы могутъ быть соединены въ одну и т. д.’ Стиль его легкій, прозрачный, безъ вычурныхъ мыслей и фразъ.
— Чмъ проще авторъ — говоритъ Бласко Ибаньесъ — тмъ легче его читать. Я стараюсь писать безъ риторическихъ вычурностей, ясно и просто, съ единственной цтою, чтобы читатель ‘забылъ’, что передъ нимъ книга, а по окончаніи послдней страницы думалъ, что онъ словно просыпается отъ сна или что передъ его глазами прошло видніе кинематографа.
Театра онъ не любитъ, онъ дйствуетъ на нero непріятно. Его натура моряка, влюбленнаго въ широкіе горизонты, въ благодатную безграничность пейзажей, презираетъ тсную жизнь сцены. Какъ ни хороша драма, въ ней всегда много искусственнаго. По его мннію, ничего красиваго и интереснаго не можетъ произойти на подмосткахъ, ограниченныхъ картонными деревьями и бумажными стнами. Наиболе захватывающія драмы возбуждаютъ въ немъ обыкновенно веселость. Онъ разсказываетъ, что когда ребенкомъ онъ видлъ въ театр ‘На лон смерти’, онъ ушелъ раныые, чмъ опустился занавсъ, потому что грозилъ лопнуть отъ смха.
— А какъ вы смотрите на женщинъ? — спрашиваю я. Считаете ли вы ихъ сложными натурами, вроломными?
Хотя я угадывалъ его отвтъ, но предпочиталъ услышать его изъ его собственныхъ устъ. Висенте Бласко Ибаньесъ улыбается, пожимаетъ плечами и по его лицу пробгаетъ удовлетворенное, немного тщеславное выраженіе человка, который неоднократно одерживалъ побды въ поединкахъ любви.
— Женщина — восклицаетъ онъ — не есть вся жизнь, даже не есть половина жизни — хотя она и лучшее, что есть въ ней. Я не презираю ее, какъ жители востока, но я никогда и не чувствовалъ на себя ея тираннической власти. Я мужчина, искатель наслажденій, а не сантименталистъ. Я считаю женщину однимъ изъ многихъ предметовъ на земл, способныхъ вызвать желаніе и достойныхъ завоевыванія. —
Нашъ разговоръ снова поднимается въ сферу боле общихъ положеній.
— Врите вы въ славу, какъ цль жизни? Любите вы деньги?
Маэстро, не колеблясь, отвчаетъ:
— Слава, какъ деньги, какъ любовь — только ‘украшенія’ жизни, и больше ничего, блестящія побрекушки, которыя ее длаютъ боле красивой и показываютъ намъ ее подъ нарядной маской. Истинной же цлью жизни является просто сама ‘жизнь’. Мы должны жить не для богатства, не для славы, не для обоготворенія женщины, что-бы тамъ ни говорили ложные поэты. Жизнь иметъ свою собственную сущность и сама себя оправдываетъ…
Въ этомъ энергическомъ и сжатомъ отвт отражается вся душа этого исключительнаго человка, послдняго конквистадора, счастливо соединяющаго въ себ художника и авантюриста, сумвшаго безъ всякой поддержки восторженствовать надъ бдностью и подчинить себ жизнь съ мужествомъ льва.

II.

Къ первому періоду литературной дятельности Бласко Ибаньеса принадлежать шесть романовъ. Я называю ихъ ‘мстными’, потому что дйствіе ихъ происходитъ въ окрестностяхъ Валенсіи, типы, пейзажъ, даже самый языкъ заимствованы изъ дико-красивой равнины, ‘уэрты’. Я вовсе не считаю ихъ мене интересными и захватывающими, мене выдающимися чмъ позднйшіе романы, гд авторъ заставляетъ дйствіе развертываться на боле широкой сцен. Художественое впечатлніе не зависитъ ни отъ широты декоративной ‘рамки’, ни отъ благородства фигуръ, какъ учатъ смхотворные вульгарные учебники по теоріи словесности, а отъ той силы и яркости, съ которыми изображены живые люди, и которыя передаютъ книг, мрамору или полотну священный трепетъ самой жизни.
Хотя въ этихъ произведеніяхъ Бласко Ибаньесъ часто впадаетъ въ ошибки, а иногда быть можетъ слишкомъ многословенъ и вычуренъ, все же онъ является уже здсь ослпляющимъ и великолпнымъ художникомъ, несравненнымъ изобразителемъ ландшафта.
Весь многострунный оркестръ природы звучитъ въ его мозгу и отражается въ его чрезвычайно впечатлительной душ.
Онъ не только ‘видитъ’ дйствительность, a въ тоже время обоняетъ, слышитъ и осязаетъ ее, какъ будто держитъ ее въ своихъ объятіяхъ.
Ни одинъ запахъ, ни одинъ звукъ, ни одна краска, ни одна деталь не укрываются отъ его вчно бодрствующаго проницательнаго ума. Въ этихъ романахъ чувствуется безпрерывный бой страстей, въ нихъ не переставая текуть жизненные соки, они проникнуты своего рода паническимъ трепетомъ, отъ котораго всходятъ смена, брошенныя на ниву, рки выступаютъ изъ своихъ береговъ и воспламеняются души. Съ гибкостью и легкостью, никогда не носящими слдовъ утомленія, углубляется Бласко Ибаньесъ въ свои характеры, тонко анализируя и расчленяя ихъ, какъ и во вншній міръ, воспроизводя его различными путями, то со степенной терпливостью миніатюриста, то широкими штрихами, властными мазками, какъ будто его коснулось безпредльное простое величіе распростертаго надъ моремъ неба.
По всему своему душевному складу онъ любитъ природу съ чрезвычайной проникновенностью. Хотя онъ всегда пишетъ прозой, но онъ настоящій и великій поэтъ жизни, страстно влюбленный въ землю. Онъ похожъ на одного изъ жрецовъ древнихъ культовъ, привтствовавшихъ на колняхъ восходъ солнца. Онъ владетъ богатйшей палитрой и вс цвта радуги служатъ ему съ рабской покорностью. Его блестящій стилъ, горящій какъ филипинскій плащъ, окутываетъ его словно сотканная изъ золота и шелка, пестрая мантія восточнаго царя. По мановенію руки начинаютъ двигаться и пробуждаться уголки валенсіанской ‘уэрты’, представая нашимъ глазамъ во всемъ своемъ ослпительномъ южномъ блеск.
Послдуемъ за нашимъ писателемъ отъ чудеснаго озера Альбуферы къ позлащеннымъ апельсинами рощамъ Альсиры, отъ священныхъ развалинъ геройскаго Сагунта къ смющимся, солнечнымъ берегамъ Кабаньяля и мы почувствуемъ, какъ то мужественная, то томная поэзія этой богатой, какъ восточная султанша, земли проникаетъ намъ въ душу и властно подчинятъ ее себ. Всюду — горящее золото солнца, яркая лазурь неба, изумрудная зелень обработанной безпредльной плодородной равнины.
Тамъ и здсь, оживляя срую монотонность этого великолпнаго аккорда, — арабская красота священныхъ пальмъ, похожихъ на молящихся жрецовъ, слабо распростирающихъ свои втви съ выраженіемъ безутшнаго горя, и блые хутора съ своими остроконечными кровлями, осненными крестомъ. И наконецъ эти прозрачныя валенсіанскія ночи, когда увнчанныя пной волны таинственно улыбаются своей серебристой улыбкой, подъ лучами луны, а небо залитое ея голубоватымъ сіяніемъ кажется такимъ высокимъ!
Изъ всхъ этихъ произведеній первой эпохи ‘Жить на показъ’ (‘Arroz y Tartana’) несомннно самое слабое. И однако благодаря количеству и качеству выведенныхъ типовъ и рдкому ‘трепету жизни’, проникающему его, и этотъ романъ вещь сильная, напоминающая Бальзака…
Жить съ arroz tartana значитъ жить пышно, длая видъ, что имешь больше, чмъ на самомъ дл, и не думая о возможности банкротства, конечнаго ‘краха’.
Сюжетъ этого романа очень простъ и часто обнаруживаетъ слды незрлости автора.
Донъ Евгеній Гарсіа, какъ многіе другіе арагонскія дти, былъ брошенъ родителями на площади Меркадо, передъ церковью св. Хуана…
Мальчикъ сначала много плакалъ, потомъ успокоился и поступилъ въ услуженіе въ одинъ магазинъ этого квартала. Благодаря упорству въ труд и бережливости, онъ сумлъ стать своимъ собственнымъ хозяиномъ. Его магазинъ ‘Три розы’ скоро сдлался популярнымъ.
Первымъ приказчикомъ у донъ Евгенія служилъ нкій Мельчоръ Пенья.
Былъ у него также старый врный другъ Мануэль Фора, прозванный въ шутку el Fraite (‘Монахомъ’), такъ какъ въ юности готовился поступить въ монастырь… Отъ своей жены Фора имлъ двухъ дтей — Хуана, жаднаго и алчнаго спекулянта, какимъ былъ и самъ отецъ, и расточительную съ претензіями Мануэлу.
Мануэла и Мельчоръ Пенья обвнчались и донъ Евгеній передалъ прежнему приказчику свой скромный, но прочно поставленный магазинъ ‘Три розы’. Онъ былъ уже старъ, много боролся и ему не мшало отдохнуть. Вскор посл этого умеръ Фора, оставивъ каждому изъ дтей по 70000 дуро. Хуанъ, недоврчивый и предусмотрительный, продолжалъ работать, не покидая унаслдованнаго дома. Напротивъ, Мануэла, не думая о томъ, что полученное наслдство не позволяегь ей жить роскошно, пожелала блистать, подняться выше своей сферы, унизить своихъ подругъ. Стыдясь своего низкаго происхожденія, она не успокоилась, пока не заставила мужа бросить торговлю. Бдный Мельчоръ! Вынужденный въ виду новаго образа жизни, навязаннаго ему женой, каждый вечеръ надвать фракъ, ‘онъ потерялъ вмст съ цвтомъ лица и прежнее хорошее расположеніе духа, обрюзгъ, пожелтлъ и годъ посл того, какъ бросилъ дло, умеръ, причемъ врачи такъ и не поняли его болзни’. Отъ этого перваго брака у доньи Мануэлы остался сынъ, Хуанъ, котораго она не любила, такъ какъ у него были такія же большія руки и такое же вульгарное лицо, какъ у отца.
Годъ спустя донья Мануэла вышла замужъ за своего кузена Рафаэля Пахаресъ, безпутнаго и расточительнаго врача, оть котораго имла трехъ дтей. Бракъ этотъ продолжался не долго. Подточенный и разъденный пороками, Пахаресъ скоро умеръ, значительно расшатавъ состояніе жены. Но та не унималась. Неодолимая ‘манія величія’ охватила ее, въ своемъ безграничномъ честолюбіи она мечтала выдать своихъ дочерей замужъ за принцевъ и милліонеровъ, ожидая отъ судьбы все новыхъ привтливыхъ улыбокъ. Укрпившись въ своемъ ршеніи, она закладывала и перезакладывала свои имиія, занимала деньги подъ проценты, нагромождала долги и дошла до полнаго разоренія.
Въ отчаяніи, безъ любви, какъ грязная падшая женщина, отдалась она прежнему приказчику Антоніо Куадросъ, сдлавшемуся хозяиномъ ‘Трехъ розъ’. И вдругъ катастрофа, сгущавшаяся надъ всми несчастными героями этой драмы, обыденной и все таки сильной, обрушивается на нихъ съ грохотомъ и трескомъ, какъ апокалиптическая гроза. Въ тотъ самый вечеръ, когда Хуанъ узнаетъ о грязной любви матери, знаменитый банкиръ донъ Рамонъ Морте, нчто въ род бога пенатовъ въ сюртук и цилиндр, казадось, оберегавшій интересы множества семействъ, совершаетъ преступнре банкротство и бжитъ изъ города, по предположенію однихъ въ Америку, по мннію другихъ во Францію… Благодаря этому краху Хуанъ теряетъ вс свои сбереженія, а Антоніо Куадросъ, который посл бгства Морте остается нищимъ, также исчеэаетъ. Хуанъ умираетъ съ горя, а донья Мануэла и ея дочери теряютъ подъ собою почву. Что будетъ съ ними? У нихъ даже нтъ силъ плакать. Отнын надъ ними повисло слово ‘разореніе’, о которомъ он никогда не думали, распространяя кругомъ мракъ безконечной ночи.
Романъ не имлъ бы достойнаго конца, если бы авторъ не сказалъ нсколько словъ о донъ Евгеніи, ‘ветеран Меркадо’. Что длалъ среди столькаго горя основатель ‘Трехъ розъ’? Видя себя одинокимъ, несчастнымъ, безъ магазина, которому отдалъ вс силы юности, что оставалось ему длать, какъ не умереть? Такъ и случилось: онъ умеръ, гд жилъ, на площади, лицомъ къ лицу съ св. Хуаномъ. ‘Согнулись его колни, онъ упалъ на то мсто, гд отецъ его бросилъ 70 лтъ тому назадъ, и грохнулся навзничь на мостовую’.
Этотъ романъ, въ которомъ встрчается до 14 или 16 ясно очерченныхъ фигуръ, а сюжетъ отличается такимъ захватывающимъ интересомъ, что позволяетъ читателю, не утомляясь, переходить отъ одного эпизода къ другому, предвщалъ въ молодомъ еще автор романиста съ большими данными и широкимъ кругозоромъ. Критика нашла, что безвстный провинціалъ, творецъ ‘Arroz у tartana’ ‘подаетъ надежды’. Они не обманулись. Бласко Ибаньесъ оказался на высот, опубликовавъ въ слдующемъ году (1895 г.) прекрасный романъ ‘Майскій цвтокъ’.
Какое сильное, неизгладимое впечатлніе оставляетъ эта книга! Она проникнута пессимизмомъ, она глубоко трагична, особенно послднія ея страницы горьки, какъ морская вода! По своему строенію она всецло напоминаетъ манеру меланхолическаго и суроваго ‘отца’ новйшаго романа, Эмиля Золя, и все таки какіе потоки свта льются въ ней, какой радостной силой, какими бурными порывами простой, грубой поэзіи ветъ отъ нея!
Сценой для романа служитъ берегъ Кабаньяля… Вс дйствующія лица — рыбаки, люди честные и благородные, скупые на слова, но ршительные и страстные.
Тона вышла замужъ за Паскуало, смлаго рыбака, погибшаго однажды въ бурную ночь. Волна выбросила его барку на берегъ и здсь его увидли ‘съ разбитой головой, причемъ могилою ему служилъ остовъ барки, этой мечты всей его жизни, представлявшей 30 лтъ сбереженій, сдланныхъ очаво за очаво’.
Впродолженіи нсколькихъ мсяцевъ бдная вдова, сопровождаемая своими сыновьями Паскуалемъ и Тонетомъ, просила милостыню, переходя отъ однхъ дверей къ другимъ. Ея глаза, полные мольбы и слезъ, вызывали состраданіе.
Сначала многіе помогали ей, кто деньгами, кто горстью рыбы или кускомъ хлба. Но это продолжалось недолго, потому что состраданіе та изъ добродтелей, которая раныне всхъ истощается и утомляется. Тона поняла это. Жеещина сильная, она умла глядть жизни прямо въ лицо. Инстинктъ самосохраненія восторжествовалъ и побдилъ ея скорбь.
‘Ей не осталось въ жизни другого богатства, кром разбитой барки, въ которой умеръ ея мужъ и которая, вытащенная на берегъ, гнила на песк, то обливаемая дождями, то трескаясь на солнц, пріютивъ въ своихъ прожорливыхъ щеляхъ стаи москитовъ.’
‘Тона имла свой планъ. Тамъ, гд находилась барка, могла бы развернуться ея дятельность. Могила отца послужитъ средствомъ существованія для нея и ея сыновей.
Какой красивый символъ! Жизнь, торжествуя, возрождается изъ смерти, питаясь ею. Небытіе оживаетъ съ радостной улыбкой и покрывается цвтами новой надежды…
‘Одинъ бокъ барки былъ распиленъ до самой земли. Образовалась дверь съ маленькой стойкой. Въ глубин барки размстилось нсколько небольшихъ боченковъ съ водкой, можжевеловкой и винами. Палуба была замнена нсколькими просмоленными досками, благодаря чему темное помщеніе оказалось боле просторнымъ. У кормы и носа изъ лишнихъ досокъ сдлали дв каморки, на подобіе каютъ, одну для вдовы, другую для мальчиковъ, а надъ дверью возвышалась надстройка, въ которой виднлись съ нкоторой пышностью два хромыхъ столика и полдюжины дроковыхъ табуретокъ’.
Въ такой обстановк выростали Паскуаль и Тонетъ. Они не казались братьями. Паскуаль, прозванный ‘Ректоромъ’, былъ какъ и отецъ крпкаго сложенія, хорошій работникъ, бережливый, послушный и молчаливый, прямая противоположность Тонета, бродяги и франта, любителя вина и двицъ. ‘Ректоръ’ женился на Долоресъ, Тонетъ на Росаріо. Долоресъ и Тонетъ, бывшіе когда-то женихомъ и невстой, снова сблизились и на этотъ разъ интимне и серьезне… Событія развертываются быстро, съ драматическимъ подъемомъ, все боле возрастающимъ, по мр приближенія развязки. Когда старшій братъ открываетъ измну жены и убждается, что Паскуалетъ, котораго онъ считаетъ своимъ ребенкомъ, на самомъ дл сынъ брата, то его обуреваетъ ревность и по его сильнымъ рукамъ рыбака пробгаетъ трепетъ убійства. Онъ хочетъ броситься на Тонета, схватить его за горло, вырвать гнусный языкъ, обманувшій и соблазнившій его Долоресъ. Потомъ подумавъ, онъ приходитъ къ заключенію, что этого мало. Тонетъ долженъ умереть… а онъ? Сможетъ ли онъ быть счастливымъ между женой, измнившей ему, и сыномъ, который не его сынъ? Въ первый разъ его героическая душа, до сихъ поръ боровшаяся безъ утомленія, чувствуетъ тяжесть жизни и безплодную печаль существованія. Да, лучше кончить! И однажды раннимъ утромъ, не внимая предостереженіямъ другихъ рыбаковъ, не понимавшихъ его упрямства, Паскуаль, приготовилъ свою барку и похалъ въ сопровожденіи брата и сына навстрчу бур, гремвшей на горизонт. Никто изъ нихъ не вернулся.
Въ этомъ роман встрчается рядъ превосходно очерченныхъ типовъ, какъ тетки Пикоресъ, нчто въ род львицы рыбацкаго поселка, дерзкая и бранчливая, способная драться съ мужчинами, дядя Паелья, отецъ Долоресъ, ‘синьоръ Мартинесъ’, андалузскій карабинеръ, лнивый и чувствительный, проходящій по таверн Тоны какъ дуновеніе поэзіи, и его дочь Росета, златокудрая двушка съ большими голубыми, мечтательными глазами, ‘все знающая’. Заслуживаютъ также упоминанія дв-три сцены, написанныя съ большимъ мастерствомъ, напр. картины кораблекрушенія и освщенія барки, или вечеръ, когда Паскуаль и Тонетъ ршаютъ похать въ Алжиръ за грузомъ табака. Особенно въ этой послдней сцен Бласко Ибаньесъ превосходитъ самаго себя: блый песчаный берегъ, сверкающій на солнц, спокойствіе расположенныхъ вдоль берега барокъ, точно сознающихъ, что он отдыхаютъ, ясная зелень моря, лниво застывшаго отъ жары, безконечное молчаніе, наполняющее лазурный небосводъ и порой на дальнемъ свтломъ горизонт блый парусъ, словно чайка, бороздящая просторъ — все это вмст похоже на великолпную картину, созданную кистью Хоакина Сорольи.
Превратности политической борьбы на время удалили Бласко Ибаньеса отъ литературы. Въ эту эпоху партійная борьба достигла крайняго напряженія. Валенсія кипла. Каждую недлю происходили возстанія и кровь либераловъ окрашивала улицы. На газету ‘Народъ’ посыпались доносы. Бласко Ибаньесъ просидлъ восемь мсяцевъ въ тюрьм Санъ-Григоріо и въ конц концовъ долженъ былъ считать себя счастливымъ, что тюремное заключеніе было ему замнено изгнаніемъ. Онъ эмигрировалъ въ Италію, гд написалъ книгу ‘Въ стран искусства’, вышедшую въ свтъ въ 1896.
И однако публика, большая равнодушная публика Испаніи, не знала этого мятежнаго писателя, наполовину артиста, наполовину политика, боровшагося въ большомъ провинціальномъ город. При его имени критика, столь услужливая и рабская передъ ‘знаменитостями’ и столь пренебрежительная съ ‘новичками’, молчаливо и презрительно пожимала плечами.
Сладость побды Бласко Ибаньесъ вкусилъ лишь два года спустя, въ 1898 г., когда выпустилъ ‘Проклятый хуторъ’.
Что за удивительная книга! Авторъ ‘увидлъ’ ее сразу и написалъ неподражаемо страстнымъ и прозрачнымъ стилемъ. Въ ней бьется арабская, мужественная и терпливая ‘душа’ сыновей ‘уэрты’, въ ней отражается борьба людей съ землей, любовь крестьянина къ лошади, съ которой онъ работаетъ на нив, и къ собак, которая сторожитъ ночью его усадьбу, традиціонное уваженіе къ ‘хозяину’, который однако давитъ своихъ арендаторовъ, какъ могущественный феодалъ. Въ роман живетъ и ‘душа’ пейзажа, съ его темно-голубымъ небомъ, и торжественными вчно грустными пальмами, съ его стью маленькихъ каналовъ, по которымъ вода, подобно греческому богу, протекаетъ къ зеленымъ грядкамъ, распространяя по нимъ вмст съ своимъ шопотомъ и свжестью радость бытія. Въ ‘Проклятомъ хутор’ нтъ никакихъ пробловъ и ничего лишняго. Въ исторіи новйшаго испанскаго романа эта книга навсегда останется образцомъ нашей ‘мстной’ беллетристики.
Дядя Барретъ, какъ и вс его предки, много лтъ трудился на земл ростовщика донъ Сальвадора. Она поглотила лучшія силы его молодости… Какъ тяжко трудился несчастный и съ какимъ ничтожнымъ успхомъ! Нсколько плохихъ годовъ прошло надъ нимъ, урожай былъ невеликъ и вырученныхъ продажей овощей денегъ едва хватило на содержаніе семьи. Какъ заплатить дону Сальвадору неуплаченную арендную плату? Прогнанный съ своего участка дядюшка Барретъ пытался смягчить суровое сердце хозяина. ‘Онъ, который никогда не плакалъ, зарыдалъ, какъ ребенокъ, вся его гордость, вся его мавританская степенность сразу исчезла и онъ бросился на колни передъ старикомъ, умоляя его не бросать его на произволъ судьбы’. Хо-зяинъ былъ неумолимъ. У него то же свои обязательства и ему нужны деньги — ‘его деньги’.
Дядюшка Барретъ, униженный, жестоко уязвленный въ своемъ человческомъ достоинств, ушелъ въ бшенств, клянясь хотя бы оружіемъ защитить свое право на жизнь. Прошло нсколько дней. Однажды вечеромъ дядюшка Барретъ ушелъ съ своего хутора, взявъ съ собой лучшее, что въ немъ было: ‘серпъ дда, сокровище, которое онъ не промнялъ бы на 50 анегадасъ земли’. Роковой случай столкнулъ его съ дономъ Сальвадоромъ: они обмнялись рзкими словами и растовщикъ упалъ съ перерзаннымъ горломъ. Убійца былъ осужденъ на вчную каторгу и покончилъ свое печальное существованіе въ Сеут. Его жена, никому не нужная и старая, умерла въ больниц, а его четыре дочери разсялись во вс стороны, проходя по разнымъ путямъ безмрнаго человческаго горя. Одна пошла въ служанки, другая въ проститутки: такъ завершилось великая, закономъ охраняемая, несправедливость.
Прощло много времени. Наслдники дона Сальвадора пытались сдать въ аренду хуторъ дядюшки Баррета и принадлежащую къ нему землю, но ничего не добились. Никто не хотлъ ее взять. Можно было подумать, что мстительная тнь прежняго владльца защищала ее, — не хотла ее никому отдавать. Поле, гд въ изобиліи произрастала пышная сорная трава, казалось проклятымъ.
Неожиданно по уэрт разнеслась всть, что въ проклятомъ хутор поселилась семья, пришедшая неизвстно откуда. Фактъ не подлежалъ сомннію. Батисте, искатель счастья, утомившійся исполнять разныя ремесла и бороться съ нуждой, устроился тамъ вмст съ женой Тересой и дтьми Росетой, Батистетомъ и Паскуалетомъ, котораго родители за его розовенькое доброе личико прозвали ‘эпископомъ’. Что за скандалъ! Всть ‘передавалась въ смущенныхъ восклицаніяхъ изъ поля въ поле, трепетъ изумленія, тревоги и негодованія пробжали по равнин, какъ сотни лтъ назадъ, когда распространялась всть, что у берега появилась алжирская галера, пріхавшая за грузомъ благо мяса’. Heмедленно, безъ предварительнаго объявленія войны, сосди организуютъ противъ непрошеннаго гостя своего рода крестовый походъ, во глав котораго, какъ предводитель, стоитъ драчунъ и хвастунъ Пименто.
Пришелецъ былъ удивленъ. Разъ онъ никому не наноситъ ущерба, разъ онъ думаетъ только о томъ, чтобы жить мирно и честно, чмъ вызвана такая ненависть? Однажды, вечеромъ, когда солнце садилось, старый, слпой пастухъ подошелъ къ проклятому хутору и посовтовалъ Батисте убраться отсюда, какъ можно скорй. Въ его блыхъ тусклыхъ глазахъ, въ той медленности, съ которой онъ поднималъ къ небу свои одеревенлыя руки, было что-то отеческое и таинственное. Слова его звучали пророчествомъ въ тишин вечера. Земля, орошенная кровью, будетъ непремнно роковой для того, кто ее обрабатываетъ.
— ‘Поврь мн, сынокъ! — закончилъ онъ, — она принесетъ теб несчастье’!
Батисте пожалъ плечами. Онъ ничего не боялся и врилъ въ свои руки, неутомимыя, какъ его воля, способная творить чудеса. И такъ и было. Быстро земля, остававшаяся безъ обработка впродолженія десяти лтъ, было очищена отъ кустарника, и такъ вспахана, что могла производить богатую жатву. Блыя стны хутора, чисто выштукатуренныя, весело блестли на солнц. Колодезь былъ вычищенъ. Передъ домикомъ виноградъ распространялъ свою благодатную тнь надъ маленькой площадкой изъ краснаго кирпича. Радость, которую доставляли Батисте эти улучшенія, продолжалась недолго. Опытъ показалъ ему, что ненависть народа нельзя безнаазанно возбуждать, и заговоръ, сначала подпольный, открыто вспыхиваетъ, подстерегаетъ чужестранцевъ на всхъ дорогахъ. Враждебность, окружавшая родителей, была безжалостно перенесена на дтей и окутала и ихъ. Росету мучаютъ двушки-сверстницы, Батистетъ и Паскалуалетъ при выход изъ школы побиты своими же товарищами. Борьба длится недли и мсяцы, упорная, безъ перемирія. Во время одной изъ такихъ стычекъ младшій изъ двухъ братьевъ Паскуалетъ надаетъ въ ровъ, наполненный водой, и весь промокшій заболваетъ лихорадкой, отъ которой и умираетъ.
Преслдуемый всми его отецъ защищается и убиваетъ Пименто. Но героизмъ его ни къ чему не приводитъ: однажды ночью, когда вс спали, хуторъ загорается. Никто не является на помощь. Сосдніе хутора остаются запертыми и это равнодушіе лучше всего ноказываетъ, какой ужасъ внушаютъ крестьянамъ эти непрошенные гости. Куда идти? Какъ защититься отъ этого невидимаго и грознаго врага? Героическая душа Батисте сдается. Онъ не въ силахъ больше бороться. ‘Они уйдутъ отсюда, чтобы подъ гнетомъ голода начать новую жизнь, они оставятъ за собой развалины своихъ трудовъ и трупъ одного изъ своихъ, миленькаго ‘ангелочка’, который сгніетъ въ этой земл, какъ невинная жертва безумной борьбы’.
Въ этомъ роман встрчаются какъ великолпныя страницы, напр. посвященныя описанію похоронъ Паскуалета или пожару хутора, такъ и около полдюжины превосходно очерченныхъ типовъ. Авторъ писалъ его въ одинъ присстъ, въ состояніи гиперэстезіи, которая все увеличивалась и обострялась по мр приближенія къ развязк. Въ особенности послднія дв главы повергли его въ состояніе настоящаго помшательства. У него были галлюцинаціи. Когда онъ кончалъ романъ, онъ писалъ всю ночь до ранняго утра. Онъ былъ одинъ. Кончивъ послднюю четвертушку листа, онъ поднялъ голову и увидалъ недалеко отъ себя сидящаго Пименто. Впечатлніе было такое ошеломляющее, что Бласко бросилъ перо и, пятясь назадъ, чтобы не подвергнуться нападенію сзади, ушелъ въ свою комнату. Трагическая тнь сына ‘уэрта’ продолжала сидть на своемъ мст, положивъ локти на столъ, неподвижная, среди молчанія большого темнаго кабинета.
Успхъ, выпавшій два года спустя на долю романа ‘Въ апельсинныхъ садахъ’, не уступалъ, а быть можетъ даже превосходилъ успхъ ‘Проклятаго хутора’.
Въ этомъ роман есть очень интересная автобіографическая часть. Во время одного изъ своихъ путешествій Бласко Ибаньесъ познакомился съ одной русской артисткой, оперной пвицей, женщиной необыкновенной, красивой, сильной, съ садическими инстинктами, похожей на в_а_л_ь_к_и_р_і_ю, она разъзжала по міру съ бдной двушкой, которую жестоко била въ часто повторявшіяся моменты нерасположенія духа. Это была любовь кошмарная, бурная и непродолжительная. Артистка ,высокаго роста, съ желзными мускулами, была настоящей амазонкой, страстной и аггрессивной, противъ которой любовники должны были защищаться кулаками. Мятежная по натур, она инстинктивно не желала отдаваться и каждому обладанію предшествовала сцена борьбы и укрощенія, гд поцлуи служили средствомъ залчивать раны отъ ударовъ.
Главное дйствіе происходитъ въ окрестностяхъ Валенсіи, въ Альсир, въ прелестнйшемъ живописномъ, какъ капризъ вера, мстечк, блые домики котораго словно плывутъ по зеленому океану окружающихъ ихъ безграничныхъ. апельсинныхъ садовъ.
Оперная артистка Леонора, міровая извстность, уединилась здсь, руководимая желаніемъ отдохнуть, которое порой испытываютъ люди съ душой авантюристовъ. Рафаэль Брюлль, котораго его сторонники хотятъ выбрать депутатомъ, влюбляется въ нее. Леонора противится, боясь страстей, вызываемыхъ ея красотою. Одиночество, воспламеняющее воображеніе, обыкновенно плохой совтчикъ добродтели. Леонора въ конц концовъ уступаетъ и отдается Рафаэлю въ лунную ночь подъ стоящими въ цвту апельсинными деревьями. Это приключеніе возбуждаетъ противъ нея ненависть всего населенія, боязливаго и преданнаго католицизму. Леонора пожимаетъ плечами. Какое ей дло до вражды или грубости этихъ жалкихъ людей? Однако ея бродячая натура чувствуетъ настоятельную, все возрастающую потребность вернуться въ міръ, къ его широкимъ горизонтамъ. Брюлль хочетъ слдовать за ней, но не въ силахъ осуществить своего намренія, такъ какъ ему противодйствуетъ ‘ея прошлое’, его воспоминанія объ отц, характеръ его матери, благочестивой и суровой, наконецъ любовь къ невст, двушк приличной и безцвтной, которая принесетъ съ собою значительное наслдство.
Леонора и Рафаэль расходятся, не обмнявшись ни однимъ письмомъ. Все кончено. Рафаэль Брюлль женится, иметъ дтей и его безвстное имя иногда встрчается въ отчетахъ парламентскихъ сессій.
Проходитъ нсколько лтъ. Однажды вечеромъ, выходя изъ палаты, депутатъ встрчаетъ Леонору. Снова она прежняя валькирія, сильная и прекрасная. Она только что пріхала въ Мадридъ и на слдующее утро узжаетъ въ Лиссабонъ. Брюлль чувствуетъ, какъвъ немъ воскресаютъ воспоминанія о былой любви. Онъ грустенъ и скученъ. Глаза его наполняются слезами. А вдь они могли бы быть счастливы! Она отвергаетъ его слдующими прекрасными и печальными словами:
— He трудись, Рафаэль. Все кончено. Любовь, которой ты позволилъ пройти мимо, теперь далека, такъ далека, что мы никогда не догонимъ ея, какъ бы мы ни старались. Къ чему утомлять себя и другъ друга? При вид ея я испытываю лишь такое же любопытство, какъ передъ старымъ костюмомъ, когда-то доставлявшимъ намъ радость. Я хладнокровно вижу вс недостатки и смшныя стороны минувшей моды.
Леонора холодно прощается съ прежнимъ возлюбленнымъ и Рафаэль Брюлль остается одинъ на улиц, смшной, подавленный, точно постарвшій, длая сверхчеловческія усилія побдить безпредльное желаніе заплакать…
Такъ мягко, меланхолично кончается книга, словно ктото машетъ намъ на прощанье платкомъ, омоченнымъ слезами, книга, изысканная, проникнутая трагизмомъ, глубокимъ безкровнымъ трагизмомъ похороненныхъ иллюзій.
‘Куртизанка Сонника’ представляетъ въ литературной дятельности Бласко Ибаньеса какъ бы случайный эпизодъ. Если я включаю ее въ число ‘мстныхъ романовъ’, то потому, что ея авторъ, по собственному признанію, намревался въ этой книг не блеснуть своими археологическими знаніями, а создать образчикъ ‘историческаго валенсіанскаго романа’.
Дйствіе происходитъ въ послдніе дни Сагунта, духъ, нравы и бытъ котораго воспроизведены и описанысъ поразительной точностью. Сонника — гетера, которая, слдуя за возлюбленнымъ, приноситъ съ собой къ восточнымъ берегамъ Испаніи свтъ радостнаго солнца Греціи, чудесной родины искусства и философіи, гд женщины, подобно богинямъ, показывались обнаженными, чтобы скрасить мужчин жизнь. Народъ боготворилъ ее за ея щедрость, и въ ея пышномъ мраморномъ дворц свтильники, освщавшіе празднества, которыя она давала приглашеннымъ, гасли только вмст съ восходомъ солнца. Вокругъ Сонники группируются воинственный Актеонъ, другъ Ганнибапа, циникъ-философъ и паразитъ Евфобій, женоподобный Лакаро, юная парочка Ранто и Эросіонъ, знаменитый стрлокъ Мопсо и другіе, которые въ своей совокупности возсоздаютъ цликомъ гордую и вмст демократическую душу эпохи. Въ послднюю сцену, съ ея жестокимъ штурмомъ стнъ Сагунта полуварварскими племенами, предводительствуемыми карфагенскимъ генераломъ, съ ея героизмомъ осужденныхъ, которые, схватившись за руки, бросаются въ огромный костеръ, гд поклялись погибнуть, авторъ вдохнулъ всю свою силу, сумвъ дать намъ почувствовать эту эпопею, этотъ страшный эпизодъ древней жизни, являющійся заодно и славной страницей нашей собственной исторіи.
Въ конц слдующаго года, (въ ноябр 1902 г.) Бласко Ибаньесъ опубликовалъ романъ ‘Дтоубійцы’ (Тростникъ и илъ), на мой взглядъ лучшую свою вещь. Потомъ я узналъ, что самъ авторъ такого же о немъ мннія и нисколько не удивляюсь. Эготъ романъ — шедевръ.
Изложить содержаніе романа нелегко, тмъ боле, что въ немъ не одинъ, а два или нсколько сюжетовъ, одинаково интересныхъ, развивающихся одновременно, что придаетъ разсказу удивительную сочность, наполняетъ ее ‘трепетомъ самой жизни’. Это — зеркало, въ которомъ отражается исторія нсколькихъ семействъ, живущихъ рядомъ, эхо, которое отбрасываетъ крикъ скорби, заботы и жалкія радости, словомъ вс переживанія живописнаго уголка человческой жизни.
Романъ изображаетъ жизнь на знаменитой валенсіанской Альбуфер, сырой, грязной и лихорадочной, съ ея рисовыми полями, образующими горизонтъ. Есть ли въ немъ типы? Сколько хотите. Можно насчитать дюжины. Вотъ дядюшка Голубь, самый старый рыбакъ озера, душа независимая и непосдливая, какъ его барка, для котораго работа хлбопашца — рабскій трудъ, и его сынъ Тони, человкъ съ желзной волей, неутомимый работникъ, занятый тмъ, что пополняетъ издалека принесенной землей глубокую яму, уступленную ему милостиво богатой барыней, не знавшей, что ей съ ней длать. Дале Тонетъ, прозванный Кубинцемъ, олицетворенный порокъ, лнивый и чувственный, мечтающій пріятно жить на счетъ своей возлюбленной Нелеты, жены богатаго трактирщика, бывшаго контрабандиста Сахара, пьяница и плутъ Піавка, нчто въ род бога Діониса, котораго обитатели встрчаютъ обыкновенно, спящимъ у самаго берега озера съ головой, увнчанной цвтами, и который въ коніц концовъ умираетъ отъ несваренія, ‘отецъ’ Микель, Подкидышъ, свояченица Сахара и другіе. Вс эти существа, двигающіяся на той же сцен, проникнутыя родственными чувствами, даютъ великолпную и яркую картину человчества, находящагося въ вчномъ движеніи.
Вниманіе зрителя однако незамтно переносится отъ грандіозной эпопеи Тони къ преступной любви Нелеты и ‘Кубинца’ Тонета. Сахаръ умеръ. Нелета забеременла отъ любовника. Необходимо, чтобы ребенокъ исчезъ. Въ противномъ случа вдова въ виду ея легкомысленнаго поведенія потеряла бы no вол завщателя право на наслдство. Въ этой безсердечной женщин жадность сильне материнскаго инстинкта. Новорожденный безжалостно принесенъ въ жертву. Его убиваетъ собственный отецъ. Онъ отвозитъ его на своей барк и, схвативъ обими руками, бросаетъ далеко отъ себя ‘какъ будто желая облегчить свою лодку отъ огромнаго груза’. A потомъ, когда онъ въ ужас отъ своего преступленія кончаетъ съ собою, его отецъ Тони, посвященный во все случившееся дядюшкой Голубемъ, тайно хоронить его. И гд? Въ своей ям. Хоронить ему помогаетъ его пріемная дочь, Подкидышъ. Разсвтало. Первые лучи утренняго солнца окрашивали озеро въ срый стальной цвтъ. Взявъ на руки трупъ, они осторожно опустили его въ ровъ. ‘Какъ будто то былъ больной, который могъ проснуться’. Похороны устроены! Бдный Тони! ‘Жизнь его кончилась’. Какъ передать его острую, безпредльную скорбь? ‘Онъ стоялъ на земл, похоронившей подъ собой весь смыслъ его жизни. Сначала онъ отдалъ ей свой потъ, свою силу, свои иллюзіи, теперь, когда оставалось ее удобрить, онъ отдавалъ ей свои собственныя внутренности, своего сына и наслдника, свою надежду, считая свсе дло сдланнымъ’.
Этотъ великолпный конецъ показался критикамъ придуманнымъ ради ‘эффекта’, чмъ-то, правда, красивымъ, но искусственно подготовленнымъ съ самаго начала романа. Это не такъ. Я сейчасъ покажу, что это развязка была ‘импровизаціей’.
Только что вернувшись изъ Альбуферы, гд онъ провелъ восемь или десять дней, ловя рыбу и отдаваясь сну на дн барки, чтобы вблизи изучить нравы мстности, Бласко принялся писать свой романъ, не зная его конца. Начиналась осень. Нсколько ночей подрядъ онъ глядлъ съ балкона дачи въ своемъ имніи Мальварроса на спокойное, шептавшееся, посребренное луной море, напвая ‘похоронный маршъ’ Зигфрида. Онъ обдумывалъ послднюю гоаву книги. И вдругъ ‘увидлъ’ ее. Впечатлніе было такое острое, словно онъ ощущалъ его глазами. Воспоминаніе о труп вагнеровскаго героя, распростертаго на своемъ щит и поднятаго въ воздухъ волнами, подсказалъ ему конецъ романа.
И почему намъ не поврить объясненію романиста?
He забудемъ, что Бласко Ибаньесъ, боле всякаго другого художника поддающійся воздйствію впечатлній, творитъ ‘инстинктивно’.
III.
Bo всхъ до сихъ поръ разсмотрнныхъ романахъ рчь постоянно идетъ о неодолимой навязчивой власти денегъ и о той всеобщей и страшной борьб, которую ведутъ люди съ землей, чтобы добыть ихъ.
И однако обстановка, въ которой развертываются сюжеты, такъ прекрасна и радостна, будь то озеро Альбуфра или ‘голубой домъ’ Леоноры, зеленыя грядки, окружающія хуторъ Батисте, или песчаный берегъ Кабаньяля, она полна такой тонкой поэзіи, что великолпіе пемзажа властно заставляетъ забывать о жестокости борьбы за существованіе. Тщетно романистъ описываетъ тяжелую долю рыбаковъ и обращается къ привилегированнымъ классамъ, укоряя ихъ за ихъ жадность, требуя, чтобы фунтъ рыбы, лишающій столькихъ дтей ихъ отцовъ, оплачивался золотомъ, читатель находится подъ вліяніемъ чарующей красоты природы и неспособенъ притти въ негодованіе. Нтъ, думаетъ онъ, не можетъ сущесгвовать ни истинной скорби, ни непоправимаго горя въ стран, гд церевья склоняются подъ тяжестью плодовъ и гд блескъ окружающей панорамы долженъ заставить обитателей, художниковъ по темпераменту, забывать о своихъ невзгодахъ, считать себя довольными и щедро оплаченными, когда посл трудового дня они видятъ передъ собой красоту заката солнца.
Безъ сомннія, самъ Бласко Ибаньесъ смутно чувствовалъ это и перенесъ поэтому дйствіе своихъ слдующихъ романовъ въ другія мстности, гд бдность земли или страшно несправедливое ея распредленіе требуютъ большихъ жертвъ отъ обойденныхъ, работающихъ на ней. Эти романы, которые я называю ‘мятежными’ не боле какъ боевые памфлеты, элегантные брошюры революціонной пропаганды, тонко отшлифованное оружіе разрушенія и протеста. Въ нихъ снова пробуждается старый мятежный духъ автора. Политикъ не уступаетъ художнику, а соперничаетъ съ нимъ, создавая произведенія, прекрасныя и хорошія, въ которыхъ полезное и пріятное сочетается въ счастливомъ брак.
Къ этому періоду относятся ‘Толедскій соборъ’, ‘Вторженіе’, ‘Винный складъ’ и ‘Дикая орда’.
Съ похвальной искренностью заявлялъ мн Бласко Ибаньесъ, что ‘Толедскій соборъ’, хотя и удостоился наибольшаго числа переводовъ на другіе языки, мене всхъ нравится ему самому.
— Изобиліе теоретическихъ разсужденій — восклицалъ онъ, — придаетъ ему чрезмрную тяжеловсность.
Быть можетъ это такъ.
Мнніе Бласко Ибаньеса для меня драгоцнно, потому что по моему никто не можетъ говорить съ большей авторитетностью о художественномъ произведеніи, какъ самъ авторъ, сколько бы критики ни увряли въ противномъ. Во всякомъ случа въ нашей старой Испаніи, бдной и отсталой благодаря игу монашескихъ ассоціацій, ‘Толедскій соборъ’ является книгой, которую вс защитники свободы должны были бы передавать изъ рукъ въ руки, какъ драгоцннйшій молитвенникъ.
Дйствіе происходитъ въ Толедо, въ почтенномъ, красивомъ и печальномъ, какъ музей, город который, кажется, спитъ подъ тнью своихъ церквей страшнымъ летаргическимъ сномъ средневковья, сномъ квіэтизма и отреченія.
Анархистъ Габріэль Луна возвращается посл тяжелыхъ скитаній въ Толедо, гд думаетъ мирно дожить свой вкъ у брата Эстевана, стараго церковнаго сторожа. Узнавъ, что его племянница Саграріо, много лтъ тому назадъ бжавшая изъ родительскаго дома съ возлюбленнымъ, ведетъ въ Мадрид адскую жизнь позора и нищеты, онъ длаетъ необходимые шаги чтобы спасти ее и въ конц концовъ ему удается вернуть ее въ семью: отецъ ее прощаетъ. Почему не длать добро, все равно какою бы то ни было цною? Прощеніе тмъ боле свято, чмъ серьезне было совершенное преступленіе.
Габріэль Луна, которому печальныя лишенія бродячей жизни нанесли смертельную рану — человкъ мягкій и миролюбивый, добрый мечтатель, кроткій, какъ одинъ изъ первыхъ христіанъ. Онъ любитъ Саграріо, слабую и больную, и она отвчаетъ ему взаимностью.
Любовь ихъ цломудренная и спокойная, чисто духовная: только ихъ души обмниваются поцлуями.
— He уходи отъ меня — говоритъ онъ ей — не бойся меня. Ни я мужчина, ни ты — женщина. Ты много страдала, сказала ‘прости’ всмъ радостямъ жизни, ты была сильна въ несчастьи и можешь глядть истин въ глаза. Мы два потерпвшихъ въ жизни кораблекрушеніе. Намъ осталась одна только надежда умереть на этомъ островк, который намъ служитъ убжищемъ. Мы обреченные, раздавленные, погибшіе, въ нашихъ ндрахъ гнздится смерть. Отъ насъ остались одни только лохмотья посл того, какъ мы прошли сквозь зубцы нелпаго общественнагд строя. Вотъ почему я тебя люблю. Мы съ тобой одинаково несчастны.
Проповди Луны, удобопонятныя рчи, дышащія евангельской кротостью, наполняютъ цочти вс страницы романа, и надъ ними витаетъ видніе новаго общества, управляемаго мягкими законами любви, царства мира и безпредльной терпимости, въ которомъ не будетъ бдныхь, потому что не будетъ богатыхъ.
Слова анархиста, миролюбивыя, насыщенныя невыразимой сладостыо новозавтнаго состраданія, пробуждаютъ въ темномъ мозгу невжественныхъ слушателей преступныя идеи. Однажды ночью, когда Луна сторожилъ соборъ, его ‘ученики’ появляются передъ нимъ вооруженные, готовые ограбить соборъ. Они хотятъ быть богатыми, наслаждаться, ‘житькакъ баре, разъзжающіе въ каретахъ и швыряющіе деньгами’.
Напуганный превратнымъ истолкованіемъ его доктринъ, Луна бшено укоряетъ ихъ, угрожаетъ имъ, какъ вдругъ одинъ изъ нихъ бросается на него съ тяжелой связкой ключей и разбиваетъ ему черепъ.
Еще одинъ разъ овцы, превратившись въ волковъ, пожрали пастуха. Таково человчество. Какъ Христосъ, Габріэль Луна жизнью заплатилъ за опаснйшее изъ всхъ преступленій, за преступленіе быть добрымъ.
Годъ спустя (1904) Бласко Ибаньесъ опубликовалъ романъ ‘Вторженіе’, дйствіе котораго происходитъ въ Бильбао, на земл крпкой, сдланной изъ желза, которое питаетъ ненасытную прожорливость огромныхъ заводовъ. ‘Толедскій соборъ’ символъ старой вры, квіэтистической и какъ бы окаменвшей, одиноко поднимающейся среди современности и врящей въ свое будущее, основываясь на авторитет и блеск великаго прошлаго. Напротивъ ‘Вторженіе’ — символъ современной религіи, воинствующей, покидающей монастырское уединеніе, понимая, что оно для нея — смерть, выходящей на улицу, посщающей салоны, выпускающей книги, занимающейся благотворительностью, основывающей учебныя заведенія и анонимныя пароходныя общества, пускающейся въ эксплоатацію желза и угля, словомъ пытающейся слиться со всми проявленіями современной жизни. Герой — втируша это — іезуитъ, самая умная и хитрая и потому самая опасная ‘разновидность’ многочисленной арміи людей въ рясахъ, съ виду привтливый и снисходительный, но деспотическій властитель столькихъ жизней и душъ.
Говоря о знаменитомъ университет ‘Деусто’, объ этомъ великомъ твореніи іезуитовъ, поднимающемъ свою римскую громаду въ окрестностяхъ Бильбао, Бласко Ибаньесъ краснорчиво пишетъ:
‘Въ середин парка, на возвышенномъ мст, іезуиты воздвигли изображеніе Санъ Хосе подъ аркой изъ электрическихъ лампочекъ.
Пока добрые отцы спали, сверкающій полукругъ напоминалъ прирчнымъ жителямъ и самому Бильбао о могущественномъ, грозномъ орден, всегда готовомъ подняться на ноги, не желающемъ отречься, прятаться — даже во мрак ночи. Докторъ {Докторъ Арести — одно изъ дйствующихъ лицъ романа, противникъ іезуитизма, представитель науки. Переводчикъ.} находилъ вполн естественнымъ, что для такого возвеличенія ордена былъ избранъ именно Санъ-Хосе, святой, покорный и безвольный, чистый безцвтной чистотой безсилія, — великолпная модель, избранная мудрыми воспитателями для образованія по ея образцу общества будущаго’.
Богатый владлецъ пароходовъ Санчесъ Моруэта, главное дйствующее лицо романа, соединяетъ съ увренностью проницательнаго длового ума твердую, какъ алмазъ, волю. Все ему удается. To, что разоряетъ другихъ, обогащаетъ его. Эго исключительный борецъ, сумвшій подчинить себ капризную судьбу, превратить ее въ покорнаго и послушнаго раба.
‘Онъ сооружалъ новые заводы и черезъ нкоторое время они сами шли съ поразительной точностью. Онъ строилъ пароходы и ни одинъ не терплъ крушенія, чтобы хотя бы своей гибелью внести разнообразіе въ его монотонное существованіе. Несчастье было надъ нимъ безсильно, онъ былъ защищенъ отъ него броней, и даже если бы оно хотло сдавить его въ своихъ лапахъ, эта губительная ласка была бы для него. только незамтнымъ прикосновеніемъ’.
Романистъ нарочно старается придать своему герою преувеличенныя очертачія, чтобы потомъ тмъ ярче обнаружилось безграничное, разрушительное вліяніе іезуитизма. Незамтно, постепенно, съ молчаливой разъдающей мягкостью, врагъ вторгается въ его семью. Глава ея, человкъ, весь поглощенный длами, и не подозрваетъ серьезности измны, которая приближается и незамтно окружаетъ его. Опасность надвигается на него, бросаетъ ему вызовъ, садится рядомъ съ нимъ за столъ, спитъ рядомъ съ нимъ по ночамъ, а онъ ничего не видитъ. Жена его Кристина изливаетъ съ фанатическимъ безстыдствомъ у ногъ духовника самыя интимныя супружескія тайны, а дочь его отказывается отъ интеллигентнаго либеральнаго молодого человка, чтобы стать невстой ученика Деусто. Когда Санчесъ Моруэта убждается въ томъ, что происходитъ вокругъ него, онъ уже не можетъ защищаться. Слишкомъ поздно! Жена, дочь, служащіе — вс надодаютъ ему тми же совтами. Да и онъ самъ, чувствуя себя старымъ и одинокимъ, проникается желаніемъ стать религіознымъ, обратить глаза къ небу, о которомъ никогда ме думалъ и которое однако всегда такъ видимо ему помогало. Странный страхъ передъ загробной жизнью охватываетъ его, онъ можетъ умереть и долженъ очистить свою совсть. Прежній борецъ сдается и отправляется съ семьей на нкоторое время въ монастырь Лойолы. Онъ ршаетъ покаяться, молиться, раздавать милостыню. Обо всемъ этомъ онъ совтуется съ своимъ духовнымъ отцомъ. Бдный Санчесъ Маруэта! Отецъ — втируша — вступилъ съ нимъ въ борьбу подъ собственной его кровлею и побдилъ его.
Въ ‘Винномъ склад’, какъ во ‘Вторженіи’, ‘чувствуется’ рука іезуитовъ. Что-то невидимое, магнетическое носится въ воздух, то заставляя рабочихъ посщать мессу, если они не хотятъ лишиться заработка, то благословляя поля. На извилистыхъ улицахъ Толедо, въ бискайскихъ рудникахъ, гд раздается язвительная рчь доктора Арести, на плодородныхъ андалузскихъ поляхъ, по которымъ проходитъ чисто евангельская, исполненная любви и состраданія, фигура Ферминъ Сальвоечеа {Знаменитый испанскій анархистъ, прообразъ Фернандо Сальватьерра. Переводчикь.}, царятъ т же горести, рыдаетъ та же безпредльная жалоба, рвущаяся изъ груди всхъ мучениковъ соціальной несправедливости, въ какой бы провинціи они не жили.
Пабло Дюпонъ, собственникъ огромнаго виннаго склада въ Херес, принадлежитъ къ той же мощной рас, какъ и Санчесъ Моруэта. Его братъ Луисъ, прообразъ андалузскаго ‘сеньорито’, расточитель, любитель женщинъ, хвастливый и праздный, не занимается длами.
Онъ носитъ въ себ безудержные аппетиты и жажду насилія феодальной расы. Бдные для него тоже, чмъ они были въ средніе вка, крпостные, рабы земли, которыхъ господинъ можетъ свободно эксплуатировать, нисколько не нарушая нравственности. Однако ‘люди низа’ такъ уже не думаютъ. Времена измнились. Современныя освободительныя идеи постепенно проникли по каплямъ въ сознаніе трудящихся, указывая имъ завороженный путь къ обтованному граду будущаго. По мр развитія романа, развертывающагося сначала, какъ радостная живописная картина, все громче слышится шумъ междоусобной войны, чувствуется пророческій трепетъ ненависти и страданій. Обездоленнымъ надодаетъ ихъ рабское положеніе и слово ‘месть’ угрожающе разносится въ тишин ночей, въ безмолвіи горныхъ пастушескихъ хижинъ. Склоненные надъ бороздой тла работниковъ вдругъ гордо выпрямляются. Руки, которыя раньше кротко раскрывались, какъ бы прося милостыню, теперь сжимаются въ боевомъ мстительномъ порыв.
Добрый Сальватьерра, жалуясь на безволіе народа, является главнымъ пропагандистомъ этихъ освободительныхъ идей:
‘Народъ молча страдаетъ, Ферминъ, потому что унаслдованное отъ предковъ ученіе сильне ero гнва. Они проходятъ, босые и голодные, передъ ликомъ Христа. Имъ твердятъ, что Онъ умеръ для нихъ, и жалкое стадо барановъ не думаетъ о томъ, что прошли вка и ни одно изъ Его общаній не исполнилось. И однако женщины со свойственной имъ чувствительностью, все ожидающей отъ сверхестественныхъ силъ, смотрятъ Ему въ глаза, которые не видятъ, и ждутъ словъ изъ Его устъ, навсегда онмвшихъ для шумныхъ битвъ современности. Хочется имъ крикнуть: He обращайтесь за помощью къ мертвымъ! Осушите ваши слезы, чтобы въ самой жизни искать искупленія отъ всхъ вашихъ золъ’.
Сельскіе батраки его слушаютъ, кивая въ знакъ согласія головой. Хорошо говоритъ бродяга-проповдникъ. И постепенно духъ возмущенія растетъ, какъ кровавая и горькая волна.
Однако Луисъ Дюпонъ, человкъ безмозглый, гордый своимъ богатствомъ и влюбленный въ себя, не обращаетъ вниманія на эти предзнаменованія и однажды ночью, когда онъ находится на празднеств въ своемъ имніи, онъ лишаетъ невинности Марію дела Лусъ. Вскор посл этого ея братъ, убдившись, что негодяй не думаетъ бракомъ исправить свой поступокъ, оскорбляетъ и убиваетъ его. Но зло совершилось, Марія дела Лусъ ужъ не будетъ счастлива, не можетъ выйти замужъ за своего жениха Рафаэля, избранника сердца. Этому мшаетъ ея христіанское воспитаніе, нелпый предразсудокъ, будто двственность залогъ душевной чистоты женщины. Рафаэль раздляетъ это предубжденіе. Онъ любитъ Марію больше, чмъ прежде, и всетаки не хочетъ на ней жениться. Идиллія оборвалась.
Но вотъ добрый донъ-Фернандо Сальватьерра — подъ этимъ псевдонимомъ выводитъ авторъ въ роман анархиста Сальвоечеа — говоритъ съ Рафаэлемъ и убждаетъ его, что горе его поправимо. Нужно только быть сильнымъ и не бояться призраковъ прошлаго. Двственность? Что она такое? Какое значеніе можетъ имть такая ничтожная физіологическая подробность для будущаго двухъ горячо другъ друга любящихъ существъ? Слова Сальватьерры звучатъ такъ любяще и утшительно въ ушахъ юноши.
‘Онъ все узналъ! Побольше мужества! Онъ былъ жертвой общественныхъ ненормальностей, противъ которыхъ донъ-Фернандо металъ громы съ пыломъ аскета. Еще онъ можетъ начать новую жизнь, окруженный своей семьей. Міръ такъ великъ’ {Въ роман это собственно слова не Рафаэля, a отца Маріи, старика Фермина. Перевод.}.
Рафаэль слушалъ его и чувствовалъ, какъ постепенно смягчаются скорбь и ревность, недавно еще такія острыя. Этотъ человкъ правъ! Ужели физическая нетронутость женщины важне ея душевной чистоты? И Рафаэль самъ излагаетъ Маріи дела-Лусъ эту мысль, мысль святую, такъ какъ она сулитъ имъ счастье. ‘Тлесное опороченье — говоритъ онъ ей, — такъ мало значитъ. Любовь — вотъ главное, а прочее достойно лишь животныхъ’.
И, полные спокойной увренности, они крпко обнимаются, думая объ Америк, сгран плодородной и гостепріимной, куда они немедленно же отплывутъ и гд ихъ ждетъ красивая жизнь любви и труда.
‘Дикая орда’ — въ хронологическомъ порядк послдній изъ ‘мятежныхъ’ романовъ. Среди многихъ достоинствъ, доставившихъ этой книг успхъ, самымъ большимъ является, очевидно, самое заглавіе. ‘Орда’, о которой повствуетъ Бласко, эта армія обойденныхъ — тряпичниковъ, контрабандистовъ, бродягъ всхъ видовъ, браконьеровъ, конокрадовъ, нищихъ, воровъ, живущихъ на окраинахъ Мадрида, иногда работая, иногда грабя, оспаривая другъ у друга отбросы большого города, вокругь котораго они образуютъ мрачное и грозное кольцо, какъ бы выжидая удобнаго случая, чтобы броситься на него и пожрать его. Это — паріи жизни, бывшіе люди, о которыхъ говорилъ Горькій.
Вокругъ чистаго, благоухающаго города съ его прекрасными бульварами и мраморными дворцами, кофейнями и театрами, которые женщины наполняютъ соблазнительной красотой своихъ декольтэ и ароматичныыъ шелестомъ своихъ платьевъ, вокругъ города, надъ которымъ по ночамъ милліоны фонарей распространяютъ гигантское красноватое сіяніе, такъ что получается впечатлніе, будто весь городъ трепещетъ въ безумств вакханаліи, вс обойденные судьбой, нищіе и голодные, кружатся какъ проголодавшіеся волки вокругь овчарни. Въ темнот блестятъ ихъ отчаянные глаза, руки сжимаются въ кулаки, дикій хохотъ искажаетъ ихъ губы и обнажаетъ зубы. Мадридъ ихъ не любитъ и изгналъ изъ своего лона, и однако терпитъ ихъ, такъ какъ они, собирая мусоръ, лохмотья, все, что гніетъ, лучше всего поддерживаютъ гигіену и чистоту города. Мадридъ презираетъ ихъ и все таки не отпускаетъ, боится ихъ и всетаки позволяетъ имъ длать свое дло. А они это понимаютъ и не уходятъ отъ города, тсно сжимая его кольцоиъ нищеты. О когда же наступитъ день, когда они насытятся!
‘Мальтрана — говоритъ Бласко Ибаньесъ о своемъ геро — думалъ о тряпичникахъ Тетуана, о рабочихъ Четырехъ Дорогъ и Вальекасъ, о нищихъ и бродягахъ въ Пеньуеласъ и Инхуріасъ, о цыганахъ въ Камбронера, о безработныхъ кирпичникахъ квартала, лежавшаго передъ нимъ, обо всхъ несчастныхъ, которыхъ гордый городъ изгналъ изъ своихъ ндръ, которые перенесли свой станъ къ его вратамъ, которые жили дикой жизнью, существовали ловкостью и хитростью первобытнаго человка, размножались благодаря вызванной нищетой безпорядочной половой жизни, въ навоз рождали наслдниковъ своей ненависти, исполнителей своей мести’.
Чисто бальзаковское умнье знаменитаго романиста создавать фигуры, рисовать цлыя семейства, вызывать передъ читателемъ въ живыхъ и интересныхъ образахъ движеніе массы, обнаруживается въ этомъ роман, быть можетъ, съ большей силой, чмъ во всхъ остальныхъ.
Исидро Мальтрана, образованный и умный юноша, отличается слабой и неуравновшанной волей, и этому разладу необходимо приписагь многія изъ тхъ горестныхъ событій, которыя съ теченіемъ времени омрачаютъ его жизнь. Онъ родился отъ бдной женщины и каменщика, умершаго, когда сынъ былъ еще ребенкомъ. Его бабушка со стороны матери была тряпичницей квартала Каролинасъ, ее звали ‘Бабочкой’ и она жила въ свободномъ брак съ старымъ, угрюмымъ пьяницей-тряпичникомъ, немного философомъ, прозваннымъ ‘Заратустрой’. Исидро Мальтрана вышелъ такимъ образомъ ‘изъ низа’, былъ сыномъ народа и прожилъ бы спокойно свою жизнь, если бы его предназначили для какой-нибудь профессіи. Случилось иначе. Богатая, добрая барыня, въ домъ которой мать Исидра ходила на работу, замтила блестящія способности ребенка, ршила заняться его воспитаніемъ и помочь ему сдлать карьеру.
Мальтрана съ жаромъ принялся за книги, сдлался баккалавромъ и проходилъ уже съ значительнымъ успхомъ предпослдній курсъ литературно-философскаго факультета, какъ вдругъ его покровительница умерла. Бдный юноша сразу увидлъ себя безпомощнымъ, безоружнымъ, лицомъ къ лицу съ великой битвой жизни. Карьеры онъ не сдлалъ, не зналъ ни одного ремесла. ‘Наверху’ на него смотрли съ пренебреженіемъ, зная его низкое происхожденіе, а жить среди своихъ ему мшало его образованіе, его блыя руки и утонченные вкусы. Онъ былъ неприспособившійся, ненужный человкъ благодаря перемн обстановки, и въ будущемъ его ожидали черные дни.
За неимніемъ другого лучшаго дла Исидро Мальтрана сдлался журналистомъ. Начались тяжелые безплодные дни богемской жизни.
Во время своихъ посщеній Четырехъ Дорогъ, гд жила его бабушка, онъ познакомился съ Фелисіаной, дочерью браконьера ‘Кетміи’… Исидро и Фелисіана полюбили другъ друга и ршили поселиться въ одномъ изъ внутреннихъ кварталовъ у площади старьевщиковъ. Она была молода, граціозна, добра, онъ былъ уменъ и веселъ. Они могли бы быть счастливы! Однако злой рокъ яростно преслдовалъ ихъ, не давая имъ ни минуты передышки. Мальтрана остался безъ работы. Его слабая воля не умла пробить себ дорогу. Фелисіана забеременла. Голодные, почти голые, оба побжденные укрылись въ хат въ Камбрерасъ, жалкой и беззащитной, какъ хижина цыганъ. По мр того, какъ мы приближаемся къ развязк, безпредльная печаль, холодная и мрачная меланхолія сумерекъ спускается на событія романа.
Мать Исидра, которая только что овдоввъ, зажила съ каменщикомъ — хорошимъ человкомъ, умираетъ въ больниц. Ея возлюбленный падаетъ съ лсовъ и разбивается на смерть. Ихъ единственный сынъ, выросшій среди пороковъ, попадаетъ въ тюрьму, Браконьеръ Кетмія убитъ сторожами. Фелисіана разршается отъ бремени въ госпитал, умираетъ и тло ея посл ужасовъ вскрытія хоронятъ въ братской могил. Судьба безжалостна къ бднымъ: она топчетъ, стираетъ, уничтожаетъ ихъ, отнимаетъ у нихъ даже ихъ имя, точно ей хочется, чтобы отъ нихъ ничего не оставалось, даже воспоминанія.
Такое заключеніе романа могло бы расположить къ отчаянію, если бы авторъ не озолотилъ его лучемъ надежды.
Исидро Мальтрана, отчаявшійся, безвольный, близкій къ тому, чтобы погрузиться въ безпросвтное пьянство, во время спохватывается. Онъ уже не мечтаетъ о литературной карьер, но онъ будетъ работать, станетъ ‘ремесленникомъ’, разъ не удалось стать художникомъ. Его воля пробуждается и выпрямляется съ необычайной силой. Онъ вступитъ въ борьбу съ судьбой и побдитъ ее. To, что ему не удалось сдлать ни для бдной подруги, ни для себя, онъ сдлаетъ для сына. На этотъ разъ онъ не сдастся. Любовь, которую внушаетъ ему это существо, ‘крпка какъ сталь’.
И это неожиданное зарожденіе новой жизни утшаетъ насъ, внушая намъ мысль, что рано или поздно — какое значеніе иметъ въ данномъ случа время? — человчество увидитъ утро справедливости и мира, утро братства, когда не будетъ страданій.
‘Соборъ’, ‘Вторженіе’, ‘Винный складъ’ и ‘Дикая орда’ — романы ‘воинствующіе’, страстные’ бурные, возбудившіе противъ автора самые дикіе упреки. Его обвиняли въ непримиримости, считали фанатическимъ сектантомъ. Пусть такъ. Что изъ того? Такъ нужно бороться и плохъ тотъ солдатъ, который въ часъ битвы стрляетъ въ воздухъ…’
Романистъ страстно нападаетъ на могущество клерикализма, который приводитъ къ обдннію страны, погашаетъ предпріимчивость и мятежность мысли, изгоняетъ изъ міра радость жизни. Онъ возстаетъ также противъ отвратительнаго общественнаго устройства, благодаря которому богатства сосредоточиваются въ рукахъ немногихъ, а цлыя семейства должны умирать съ голоду, въ грязи и холод, на земл, которая, при лучшей обработк, могла бы создать всеобшее счастье. Ничто не удерживаетъ его въ его борьб и эти четыре романа являются столькими же копьями, сломанными во имя Любви, Труда и Свободы, трехъ единственныхъ дорогъ, ведущихъ въ обтованный градъ будущаго.

IV.

Съ появленія ‘Обнаженной’, въ начал 1906 года, до ‘Луны Бенаморъ’, вышедшей въ средин 1909 г., наступаетъ новый приблизительно четырехлтній періодъ въ дятельности Бласко Ибаньеса.
Набросавъ главные виды или ландшафты валенсіанской мстной повсти, исчерпавъ главнйшія темы романа революціоннаго, боевого, Висенте Бласко Ибаньесъ снова мняетъ курсъ. Его подвижной умъ обращается къ другимъ горизонтамъ, суживаетъ сцену, которую хочетъ подвергнуть кропотливому наблюденію, и его любознательность, раньше разсивавшаяся, созерцая широкія панорамы, теперь уходитъ въ изученіе душъ. Если раньше работа его носила синтетическій характеръ, то теперь она становится аналитической.
Превращеніе это не легкое. To и дло, какъ это случается на многихъ прекрасныхъ страницахъ романовъ ‘Кровавая арена’, ‘Мертвые повелваютъ’, свободная фантазія автора расправляетъ свои орлиныя крылья и поднимается ввысь, чтобы насладиться созерцаніемъ безконечной дали, точно повинуясь привычк дышать воздухомъ горныхъ высотъ. Но очень скоро психологическій анализъ беретъ вверхъ. Снова начинаетъ преобладать наблюденіе надъ этимъ чудеснымъ явленіемъ, похожимъ на кипніе, которое мы называемъ сознаніемъ, и читатель снова присутствуетъ при сумеречномъ пробужденіи и тайномъ развитіи чувствъ, при зарожденіи и измненіи идей, при образованіи тхъ внутреннихъ бурь, которыя мы называемъ страстями, при удивительно тонкой работ, полной неожиданныхъ сюрпризовъ, какъ формулы кабалистической книги. Можно подумать, что зрачки автора суживаются, чтобы воспринять только самыя маленькія явленія, и что въ подражаніе великимъ художникамъ старой венеціанской школы онъ придаетъ значеніе только отдльнымъ фигурамъ. Эта новая тенденція сообщаетъ всему творчеству Бласко Ибаньеса новый симпатичный характеръ научнаго изслдованія и космополитизма.
‘Обнаженная’ — романъ, полный отчаянія, проникнутый трагизмомъ, и въ немъ торжествуетъ смерть. Онъ оставляетъ въ душ глубокій слдъ, долго сохраняющійся. Это не столько даже слдъ, а скоре рана.
Художникъ Маріано Реновалесъ, только-что извдавшій первую улыбку счастья и славу, которой иногда — увы! рдко! — богиня Фортуна даритъ молодыхъ художниковъ, женится на Хосефин Торреальта, дочери дипломата, бднаго, незначительнаго, но напыщеннаго, неприступнаго, съ характерной для этой профессіи театральной неприступностыо. Хосефина унаслдовала отъ отца его вульгарность. Она скромная мщанка, преданная католицизму, безъ собственныхъ убжденій, вчная рабыня чужого мннія. Реновалесъ, напротивъ, умъ независимый, мужественный, страстно влюблениый въ свое искусство. Эти дв души, горячо любившія другъ друга, никогда не сливались въ горячемъ поцлу одного и того же идеала. Для Реновалеса ‘иксусство это сама жизнь’, для Хосефины только ‘средство къ жизни’. Прекраснйшія мечты ея мужа не трогаютъ ее.
Побывавъ въ главнйшихъ городахъ Италіи, они поселяются въ Рим. Предъ нимъ носятся виднія картинъ великихъ и безсмертныхъ. Она возстаетъ сначала мягко, потомъ со слезами и рзкостью. Легче писать на память ‘бытовыя’ картины, которыя такъ хорошо оплачиваются американцами! Часто они спорили по этому поводу. Въ молодой женщин пробудилась ревность. Она ненавидла натурщицъ. Въ своемъ невжеств она не понимала, что ея мужъ такъ можетъ находиться во власти искусства, что не будетъ испытывать никакихъ низменныхъ чувствъ лицомъ къ лицу съ тми красивыми женщинами, которыя передъ нимъ обнажались. ‘Она совтовала ему, рисовать дтей, играющихъ на волынк, кудрявыхъ и полненькихъ, какъ ребенокъ Іисусъ, старыхъ крестьянокъ сь морщинистыми, коричневыми лицами, лысыхъ старцевъ съ длинной бородой’.
Реновалесъ уступилъ. Онъ обожалъ Хосефину и хотлъ ей сдлать пріятное. Его колебаніе продолжалось однако недолго. Его призваніе, на мгновеніе заглушенное, пробудилось съ новою силой. И на этотъ разъ порывъ былъ тмъ сильне, что ему помогала любовь. Лицо Хосефины было не очень красиво, тмъ прекрасне зато было ея тло, безупречное, граціозное, округлое, матовой близны, съ маленькими упругими грудями, твердымъ, не выступавшимъ впередъ, животомъ и тонкими гибкими ногами. Она была ‘обнаженной’ красавицей, безсмертной двой Гойи. О! Если бы онъ могъ ee изобразить въ такамъ вид! Маріано Реновалесъ убждалъ, умолялъ, выдвигалъ вс аргументы артиста и любовника и наконецъ добился своего. Хосефина согласилась позировать изъ простого любопытства, не понимая священной миссіи — миссіи красоты — которую брала на себя. Бдный Реновалесъ! ‘Три дня работалъ онъ съ лихорадочнымъ безуміемъ, съ безмрно широко раскрытыми глазами, словно хотлъ пожрать ими эти гармоническія формы’. Картина была готова. Это было законченное, чудесное созданіе, сущность его души, идеалъ принявшій линіи и краски, воплотившейся, улыбавшейся ему безсмертной улыбкой.
Когда миновалъ первый порывъ изумленія и удовлетворейнаго тщеславія, молбдая женщина хотла разорвать полотно. Картина хороша, но неприлична. Неприлична! Художникъ чувствовалъ, какъ подъ его ногами дрожитъ полъ. Онъ хотлъ заплакать, умереть. ‘Хосефина, еще обнаженная, бросилась на картину съ лсвкостью бшеной кошки. Первымъ ударомъ ногтей она царапнула сверху до низу полотно, стирая еще теплыя краски, вырывая сухія мста. Потомъ взяла ножъ изъ ящика съ красками и рррр… полотно испустило протяжный вздохъ, и разползлось подъ натискомъ блой руки, которая, казалось, посинла отъ гнва’.
Художникъ стоялъ, не двигаясь. Къ чему? Онъ чувствовалъ себя уничтоженнымъ, разбитымъ. Его будущность, сломанная торжествующей вульгарностью жены, разбилась въ дребезги, какъ зеркало. Онъ возненавидлъ Хосефину ненавистью пассивной и равнодушной, которая замораживала его тло и постепенно проникала въ его душу. Какъ могъ онъ жениться на этой женщин? Она не понимала его. Ему было скучно дома и онъ сталъ посщать салоны. Его снедало лихорадочное желаніе развлечься, наслаждаться, создать себ вторую молодость. A Хосефина мшала! О, если бы она умерла!
Такъ кончается первая часть.
На порог старости Маріано Реновалесъ влюбляется безумно, съ юношеской страстностью, въ графиню де Альберка. Она сначала только кокетничаетъ и шутитъ, потомъ сдается. Это женщина каяризная, съ ненасытною жаждой новыхъ впечатлній,
Случайно Хосефина узнаетъ объ этой любви, и болзнь, которая ее подтачивала, обостряется. Ревность усиливаетъ ея неврастенію. Страданіе производитъ настоящее опустошеніе въ этомъ слабомъ организм. Съ каждымъ днемъ она все больше блднетъ, худетъ, приближается къ смерти. По вечерамъ, въ припадкахъ лихорадки, волосы прилипаютъ къ посинвшимъ вискамъ, покрытымъ каплями пота. Лицо ея все боле напоминаетъ заостренный тонкій профиль мертвеца.
Хосефина умираетъ и Маріано Реновалесъ, уже чувствующій приближеніе старости, вдругъ сознаетъ себя одинокимъ, страшно одинокимъ. Его единственная дочь Милита вышла замужъ и приходитъ къ нему только, когда ей нужны деньги. Безъ видимой причины, какъ бы подъ чьими-то чарами, онъ испытываетъ неодолимое отвращеніе къ своей возлюбленной, графин де Альберка. Въ его дом, въ этомъ дворц, гд умерла Хосефина, все говоритъ ему о покойной, мебель, пышныя кортьеры,украшающія двери, даже стны, казалось, хранятъ запахъ духовъ и шелестъ ея платья, съ того раза, когда она проходила здсь въ послдній разъ.
Это на первый взглядъ нелогическое возрожденіе воспоминаній, это упрямое возвращеніе къ прошлому, это противорчіе, въ силу котораго Реновалесъ боготворитъ умершую жену, которую ненавидлъ при жизни, является драгоцннымъ феноменомъ психологіи любви, обнаруживая большое мастерство романиста.
Въ отчаяніи несчастный Реновалесъ пытается изобразить жену на память, но ему удается только создать странный образъ, совершенно патологическій, который лишь неопредленно воспроизводитъ черты покойной.
‘Бросалось въ глаза неправдоподобіе чертъ, преднамренное преувеличеніе. Глаза — огромные, чудовищно большіе, ротъ крошечный, какь точка, кожа блестящей сверхъестественной близны. Только въ зрачкахъ было что-то поразительное: взглядъ точно шелъ издалека и горлъ такимъ удивительнымъ блескомъ, что, казалось, просвчивалъ сквозь полотно’.
Удовлетворенный своимъ созданіемъ, Реновалесъ однако не былъ покоенъ. Онъ хотлъ большаго, хотлъ снова обрсти Хосефину, слышать ее, сжать въ своихъ объятіяхъ, еще разъ обладать ею. Чтобы добиться своей цли, онъ ищеть по улицамъ и въ театрахъ женщину, которая походила бы на нее. Наконецъ, ему кажется, что онъ ее нашелъ. Это ‘Прекрасная Фреголина’, кафешантанная пвица. Двица — не изъ неприступныхъ — отправляется въ студію художника. Ренавалесъ заставляетъ ее надть платье и чулки, принадлежавшіе ‘той — другой’. Только въ такотъ вид онъ можетъ ее писать. Она соглашается. При вид ея художнику кажется на мгновеніе, что Хосефина въ самомъ дл воскресла: это ея тло, ея глаза, затуманенные и грустные. Но энтузіазмъ его быстро проходитъ, силы покидаютъ его. Нтъ, это не она, не она! И между тмъ, какъ ‘прекрасная Фреголина’ быстро одвается, испугавшись мысли, что передъ ней сумасшедшій, Реновалесъ плачетъ безутшными слезами надъ гибелью послдней иллюзіи. О юность, юность! Зачмъ ты миновала?
Въ слдующемъ году, вернувшись посл семимсячнаго путешествія по центральной Европ, Турціи и Малой Азіи, Бласко Ибаньесъ выпустилъ книгу ‘Востокъ’. Это прелестная вещь, видніе романиста, полное интереса и воодушевленія. Въ ней встрчаются превосходныя страницы, напр., посвященныя описанію Гинебры, ‘города убжищъ’, какъ авторъ мтко его называетъ, или ‘элегантной Вн’ и ‘голубому прекрасному Дунаю’ или глава ‘ночь Силы’. Все это незабвенныя страницы, въ которыхъ чувствуется трепетъ жизни. Словно грядущія поколнія приближаются и въ безмолвіи священной ночи слышатся ихъ шаги!
Романъ ‘Кровавая арена’, вышедшій вскор посл этого, имлъ огромный успхъ. Сюжетъ такой же простой, какъ просты встрчающіеся въ немъ характеры.
Тореро Хуанъ Гальярдо въ своемъ род тоже ‘завоеватель’, arriviste, который благодаря своей смлости, ловкости и сил становится однимъ изъ самыхъ иэвстныхъ матадоровъ. Онъ молодъ, красивъ и богатъ. Все улыбается ему. Импрессаріо перебиваютъ его другъ у друга, газеты помщаютъ его портретъ, на улицахъ толпа останавливается, чтобы поглазть на него, самыя прекрасныя модныя кокотки, ради которыхъ разоряются свтскіе люди, пишутъ ему, предлагая сладость своихъ поцлуевъ… Въ Севиль Хуанъ Гальярдо вступаетъ въ связь съ доньей Соль, вдовой дипломата, племянницей маркиза де Мораима. Ее зовутъ ‘Посланницей’ и хотя она и родилась, въ Андалусіи, она скоре типъ экзотическій, космополитическій цвтокъ, интересный и рдкій, напомимающій Леонору, прекрасную в_а_л_ь_к_и_р_і_ю съ садическими наклонностями въ роман ‘Въ апельсинныхъ садахъ’. Ея душа отличается обворожительной сложностью и такою же обворожительной фривольностью. Все приводитъ ее въ восторгъ и ко всему она охладваетъ. Едва почувствовавъ голодъ, она уже пресыщена. Она наздница, способная низвергнуть быка, женщина влюбленная въ мужество и силу и въ то же время чувствительная, способная приколоть осеннюю розу къ куртк разбойника. Связь между доньей Соль и Хуанъ Гальярдо продолжается не долго и на этотъ разъ покидаетъ его она.
Среда, въ которой развертывается дйствіе, позволяетъ романисту нарисовать нсколько ясно очерченныхъ типовъ и набросать не мало андалузскихъ сценъ и картинъ, среди которыхъ особенно выдается своей точностью и богатымъ великолпіемъ колорита описаніе знаменитой Святой недли въ Севиль.
Карьера великихъ тореровъ блестяща и поразительна, какъ карьера конквистадоровъ, но быстро кончается: иногда, потому что мускулы слабютъ, иногда потому что мужество уходитъ, исчезаетъ жажда крови, а вмст съ ней и храбрость. Существуетъ немало тореровъ, смлыхъ и превосходныхъ бойцовъ лишь до той поры, когда они получаютъ первую рану отъ роговъ быка. Это и случается съ Гальярдо. Оправившись посл серьезной раны, онъ чувствуетъ себя слабымъ тломъ и — что еще хуже — слабымъ духомъ. Онъ потерялъ вру въ себя. Всспоминаніе объ испытанныхъ страданіяхъ разслабляетъ его волю. Онъ боится близко подходить къ быкамъ. Его ноги автоматично уходятъ отъ нихъ. Страхъ овладваетъ имъ. Публика замтила это, газеты распространили извстіе и звзда знаменитаго матадора начала клонить къ закату. И какъ быстро, унизительно и печально погасла она. Тщетно пытался онъ взять себя въ руки, побдить свою слабость, чтобы вновь завоевать утерянную славу. Умерло его былое мужество. Онъ сталъ другимъ. Въ Мадрид донья Соль и Хуанъ Гальярдо вновь встрчаются. Тopepo напоминаетъ ей о своей прежней любви, которая все еще жжетъ его сердце, но она только пожимаегь плечами. Кто вспоминаетъ о прошломъ? Правда, она его любила… немного… но это былъ мимолетный капризъ, нервная эмоція, о которой не стоитъ говорить. Разговоръ между элегантной авантюристкой-аристократкой и невжественнымъ, грубымъ бойцомъ непродолжителенъ, но зато напряженъ и полонъ дкой горечи. Онъ не зналъ, что сказать. Она, видя его ошеломленнымъ, глядитъ на него съ любопытствомъ и пренебреженіемъ. Точно она видла сонъ.
Она вспоминаетъ одного раджу, котораго знала въ Лондон, и пытается объяснить тореро впечатлніе, произведенное на нее этимъ индусомъ, красивымъ и грустнымъ, съ мднымъ лицомъ, лнивыми движеніями и жиденькими усами.
‘Онъ былъ красивъ, молодъ, и глядлъ на меня обожающими загадочными глазами дикаго животнаго, а я находила его смшнымъ и смялась каждый разъ, когда онъ лепеталъ по англійски какой нибудь восточный комплиментъ. Онъ дрожалъ отъ холода, кашлялъ отъ тумана, двигался, какъ птица подъ дождемъ, размахивая своими одеждами, какъ мокрыми крыльями. Когда онъ мн говорилъ о любви, глядя на меня влажными глазами газели, мн хотлось купить ему пальто и шляпу, чтобы онъ не дрожалъ. И все таки я утверждаю, что онъ былъ красивъ и что онъ могъ на нсколько мсяцевъ дать счастье женщин, жаждущей чего нибудь необычайнаго — это былъ вопрось обстановки, театральной инсценировки. Вы, Гальярдо, не знаете, что это значитъ’.
Она была права. Тореро смотрлъ на свою собесдницу съ открытымъ ртомъ, какъ будто она говорила иа незнакомомъ ему язык. Молодая женщина, все боле удивляясь при вид его, подумала.
‘И она могла въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ любить этого невжественнаго, грубаго парня. Его невжество и глупость могли ей казаться наивнымъ простодушіемъ! Она даже требовала, чтобы онъ не мнялъ своихъ привычекъ, чтобы отъ него пахло быками и лошадьми, чтобы онъ не заглушалъ духами атмосферы животности, окружавшей его особу!’
И донья Соль, снисходительная къ себ, улыбаясь, воскликнула:
— Ахъ, среда! На какія только безумства она насъ не толкаетъ!
Развязка романа великолпна — это одна изъ самухъ мощныхъ и блестящихъ страницъ Бласко Ибаньеса.
Хуанъ Гальардо падаетъ на арен посл несравненнаго, самоубійственнаго удара, лучшаго во всей его жизни. Онъ умираетъ не потому, что эго приводитъ въ отчаяніе неблагодарность доньи Соль. Это былъ бы слишкомъ жалкій конецъ для такого мужественнаго борца. Нтъ, онъ умираеть взь силу самолюбія, артистическаго тщеславія, онъ хочетъ показаться публик, измнчивой и непостоянной, которая также быстро возвышаетъ и окружаетъ божескими почестями своихъ кумировъ, какъ быстро ихъ и низвергаетъ. Постигшій его несчастный случай не прерываетъ праздника. Зрлище продолжается. Въ цирк, залитомъ свтомъ солнца, въ ложахъ и на мстахъ ‘ревлъ зврь, единственный, истинный’.
‘Мертвые повелваютъа’ наряду съ романами ‘Дтоубійцы’, ‘Въ апельсинныхъ садахъ’ и ‘Проклятый хуторъ’, на мой взглядъ одно изъ лучшихъ произведеній Бласко Ибаньеса. На этихъ романахъ покоится его слава.
Это удивительный, превосходный романъ, соединяющій красоту изображенныхъ въ немъ пейзажей съ кропотливымъ и проницательнымъ изученіемъ характеровъ и съ мастерскимъ синтетическимъ изложеніемъ глубокой трансцендентальной философіи.
Хаиме Фебреръ, послдній отпрыскъ старой благородной разорившейся фамиліи, посл весело и легкомысленно проведенной ранней молодости возвращается въ родную Майорку и, чтобы поправить пошатнувшіяся дла, думаетъ жениться на Каталин Вальсъ, единственной дочери богатйшаго еврея. Хаиме человкъ свободомыслящій, исколесившій всю Европу. Онъ считаетъ себя свободнымъ отъ всхъ смшныхъ провинціальныхъ предразсудковъ, отравляющихъ жизнь обитателей маленькихъ городовъ. Но какъ только онъ объявляегъ о своемъ намреніи, вс знающіе его и даже т, кто никогда съ нимъ не кланялся, начинаютъ смотрть на него съ изумленіемъ и гнвомъ. Самъ Пабло Вальсъ, дядя Каталины, прекрасно понимающій всю выгоду этого брака для его семьи, тмъ не мене благороднйшимъ образомъ совтуетъ Хаиме, отказаться отъ такого плана: онъ зналъ его мальчикомъ, любитъ его и не желаетъ, чтобы онъ сталъ несчастнымъ. Потомокъ самой католической фамиліи Майорки, давшей міру столько кардиналовъ, инквизиторовъ и рыцарей мальтійскаго ордена, хочетъ жениться на комъ же, на ч_у_э_т_! Это невозможно! Что скажетъ островъ?
И даже, если бы онъ ршился жить въ другомъ мст, гд на земномъ шар найдетъ онъ уголокъ и убжище, гд на него не обрушится всеобщее проклятіе и презрніе? Къ тому же, сколько бы онъ ни любилъ Каталину, онъ не найдетъ съ ней счастья. Рано или поздно онъ ее возненавидитъ. Ужели одна женщина и одинъ мужчина смогутъ уничтожить унаслдованную отъ прошлаго, вками накоплявшуюся, вражду двухъ расъ?
Хаиме Фебреръ не любитъ Каталину и позволяетъ себя убдить. Чгобы какъ можно скоре покончить съ положеніемъ вновь испеченнаго жениха, онъ перезжаетъ на островъ Ибису. Но и здсь онъ не находитъ исцленія. Роковымъ образомъ и здсь повелваютъ мертвые.
На Ибис Хаиме Фебреръ поселяется въ старой башн, своей собственности, прозванной ‘башней пирата’ и здсь въ этомъ деревенскомъ уединеніи влюбляется въ Маргалиду, дочь Пепа, владльца ‘Канъ Майорки’, потомка скромныхъ мужиковъ, вассаловъ самыхъ славныхъ предковъ Хаиме. Хотя разоренный бднякъ, Хаиме продолжаетъ для него быть ‘господиномъ’, чмъ то въ род человка высшей расы, одиноко стоящимъ среди окружающихъ, благодаря своимъ умственнымъ способностямъ и высокому происхожденію. Страсть, которую Фебреръ питаетъ къ Маргалид, выводитъ всхъ, даже ея отца, изъ себя. Такой бракъ невозможенъ, нелпъ. ‘Сеньоръ’ сошелъ съ ума! Какъ на Майорк, такъ и на Ибис, прошлое мшаетъ будущему, задерживаетъ его шествіе. Всюду вліяніе исторіи, расы, всюду неодолимая власть прошлаго.
Онъ горько смялся надъ своимъ оптимизмомъ, надъ увренностью, съ которой онъ отвергъ вс свои идеи о прошломъ. Мертвые повелваютъ: ихъ власть, ихъ могущество неоспоримо. Какъ могъ онъ въ порыв любовиаго восторга презрть эту великую, неутшительную истину? Ясно дали ему почувствовать всю уничтожающую тяжесть своего могущества мрачные тираны нашей жизни. Почему въ этомъ уголк земли, въ его послднемъ убжищ смотрятъ на него, какъ на чужеземца? Что сдлалъ онъ для этого?… Безчисленныя поколнія людей, чей прахъ, чья душа смшались съ землей родного острова, оставили въ наслдство нын живущимъ ненависть къ иностранцу, страхъ и непріязнь ко всему чужому и съ нимъ ведутъ войну? Кто прибывалъ изъ другихъ странъ того встрчали съ непріязненной отчужденностью по приказу уже несуществующихъ.
Когда, презрвъ старинные предразсудки, онъ пытался подойти къ женщин, женщина таинственно отступала, испуганная его приближеніемъ. А отецъ, во имя своего рабскаго уваженія, противился неслыханному поступку. Его попытка — попытка безумца, союзъ птуха и чайки, о которомъ мечталъ странный монахъ, вызывавшій смхъ у крестьянъ. Того захотли люди, образовавъ нкогда общество и раздливъ его на классы. Безполезно подымать бунтъ противъ установленнаго. Жизнь человка коротка и не хватитъ силъ биться съ сотнями тысячъ жизней, ране существовавшихъ и невидимо караулящихъ, подавляющихъ ее массой матеріальныхъ созданій — памятниками ихъ прохожденія по земл, и уничтожающихъ ее своими мыслями, мысли эти наполняютъ окружающую атмосферу и обязательны для всхъ, кто родится, безсильный изобрсти что либо новое.
Мертвые повелвають, и безполезно живымъ отказываться отъ повиновенія. Вс мятежныя попытки выйти изъ рабства, порвать вковую цпь — ложь. Фебреръ вспомнилъ о священномъ колес индійцевъ, буддійскомъ символ, которое онъ видлъ въ Париж на восточной религіозной церемоніи въ одномъ музе. Колесо — символъ нашей жизни, мы воображаемъ, будто идемъ впередъ, потому, что мы двигаемся. Мы воображаемъ, будто прогрессируемъ, потому что направляемся все дальше и дальше. Но когда колесо совершитъ полный оборотъ, мы оказываемся на старомъ мст. Жизнь человчества, исторія, все — безконечное ‘возвращеніе вещей’. Народы рождаются, растутъ, прогрессируютъ, хижина превращается въ замокъ, а затмъ въ фабрику. Образуются громадные города съ милліонами жителей, затмъ наступаетъ катастрофа, войны за хлбъ, котораго не достаетъ многимъ и многимъ, протесты ограбленныхъ, великія убійства, города пустютъ, становятся развалинами. Трава обступаетъ величественные памятники. Метрополіи мало по малу проваливаются въ землю и вками покоятся подъ холмами.
Дикая роща покрываетъ столицу далекихъ временъ. Проходитъ дикій охотникъ тамъ, гд нкогда встрчали псбдителей — полководцевъ съ почестями полубоговъ. Пасутся овцы и насвистываетъ пастухъ въ свирль надъ руинами, нкогда трибунами мертвыхъ законовъ. Снова собираются люди въ группы, и выростаютъ хижина, деревня, замокъ, фабрика, громадный городъ и, повторяется тоже самое, всегда тоже самое — разница лишь въ сотняхъ вковъ, и также повторяются люди съ одинаковыми лицами, идеями и предразсудками на пространств годовъ. Колесо! Вчное возвращеніе вещей!
И вс отпрыски человческаго стада мняютъ хлва, но отнюдь не пастуховъ. А пастухи постоянно одни и т же, мертвые, первые, кто думалъ, чья первобытная мысль, словно снжная глыба, катится и катится по склонамъ, растетъ и, клейкая, захватываетъ все встрчающееся на пути!
Люди, гордые своимъ матеріальнымъ прогрессомъ, механическими игрушками, изобртенными ради ихъ благополучія, воображаютъ себя свободными, высокостоящими надъ прошлымъ, эмансипировавшимися отъ первоначальнаго рабства. А все, что они говорятъ, было сказано другими словами сотни вковъ тому назадъ. Ихъ страсти — т же самыя. Ихъ мысли, признаваемыя оригинальными, — отблески и отраженія старинныхъ мыслей. И вс поступки, которые они считаютъ хорошими или дурными, почитаются таковыми, ибо такъ опредлили мертвые. Мертвые — тираны, кого долженъ былъ бы человкъ снова убить, если бы желалъ настоящей свободы!.. Кому удастся осуществить этотъ великій освободительный подвигъ? Явится ли паладинъ достаточно могучій, способный убить чудовище, тяготющее надъ человчествомъ, громадное, подавляющее, какъ сказочные драконы, хранящіе подъ своими тлами безполезныя сокровища’.
Эта мысль пропитываетъ душу автора и то и дло навертывается на его перо. Она истинная героиня романа, героиня незримая и страшная, раскинувшаяся, какъ небо отъ одного горизонта къ другому.
‘Никогда живые не были одни: всюду ихъ окружали мертвецы и боле многочисленные, безконечно боле многочисленные они давили живыхъ тяжестью времени и числа’.
‘Нтъ, мертвые не уходили, какъ гласила старая поговорка, мертвые оставались неподвижно на пути жизни, сторожа новыя поколнія, заставляя ихъ ощущать власть прошлаго грубыми терзаніями души, каждый разъ, какъ т пытались сойти съ ихъ дороги’.
Я не могъ воздержаться отъ искушенія выписать эти страницы, потому что он не только ясно выражаютъ самый духъ романа, о которомъ я говорю, но и являются благодаря своему особому построенію, звучному и колоритному, лучшимъ образчикомъ стиля Бласко Ибаньеса, стиля, часто небрежнаго подъ вліяніемъ вдохновляющаго автора безпокойства, но всегда яркаго, мужественнаго и сочнаго.
Какъ раньше на Майорк, такъ теперь на Ибис вс точно сговорились, чтобы разстроить любовь Хаиме и Маргалиды. Однако на этотъ разъ Хаиме Фебреръ не сдается, страсть воодушевляющая его, искренна и крпка и обстоятельства, мшающія осуществленію его желанія, не только не подавляютъ его, а напротивъ длаютъ его смлымъ. Въ конц концовъ онъ женится. Оправляясь посл тяжелой раны, нанесенной ему однимъ изъ ухаживателей Маргалиды, Фебреръ, обращаясь къ другу, произноситъ слдующую мудрую фразу. ‘Пабло, убьемъ мертвыхъ!’ Это значитъ: убьемъ прошлое, будемъ жить свободные отъ глупыхъ предразсудковъ, утвердимъ нашу личность, мужественно работая для будущаго, которое, быть можетъ, принесетъ намъ счастье.
Признаюсь, по мр того, какъ я подвигался впередъ въ чтеніи романа, меня охватывало все возраставшее тяжелое чувство. Врываясь въ великолпіе средиземнаго пейзажа, въ красоту сіяющаго голубого неба, въ плодородіе зеленыхъ нивъ, съ ихъ зеленью влажнаго изумруда, глубокая меланхолія, словно стонъ скорби, то и дло омрачала ликованіе природы. To были мертвые. Когда поэтому жизнь, побдивъ роковую властъ прошлаго, торжествуетъ, читатель испытываетъ такое же невыразимое облегченіе, какъ тогда, когда онъ просыпается отъ ужасовъ кошмара.
Романъ кончается оптимистическимъ аккордомъ, полнымъ здоровой силы, улыбающимся, какъ лучъ утренняго солнца:
‘Нтъ, не мертвые повелваютъ, а жизнь, и то, что выше жизни, — любовь’.
Такъ заканчиваетъ Бласко Ибаньесъ свой романъ и это такъ естественно, если принять во вниманіе, его энергическій темпераментъ. Уничтожимъ прошлое! Пусть его покроетъ каменной плитой будущее, которое есть надежда и вра.
Укажу въ заключеніе на ‘Луна Бенаморъ’.
Эта повсть проникнута грустной поэзіей вокзаловъ и портовъ. Въ космополитическомъ обществ, кишащемъ на улицахъ Гибральтара, Луисъ Агирре знакомится съ еврейкой Луной и хочетъ жениться на ней. Хотя двушка въ нero влюблена, она не соглашается, такъ какъ ихъ раздляетъ разная вра. Ихъ боги не позволяютъ имъ соединиться. Она выйдетъ замужъ за единоврца. Такъ оно и случается. Развязка полна пессимизма.
На этотъ разъ побдили мертвые.

V.

Вспоминая о томъ впечатлніи, которое на меня произвели произведенія Бласко Ибаньеса, я долженъ сказать, что они представляются моему воображенію, какъ странно-кошмарные и великолпныя цвты, голубые, черные и кроваво-красные. Вс они большіе и свжіе, пышно распускающіеся на фон пейзажа, въ которомъ преобладаютъ т два главныхъ цвта, въ которые рядится жизнь — зеленый цвтъ моря и полей, и золотой цвтъ солнца. А тамъ дальше на горизонт трагическая развязка почти всхъ его романовъ образуетъ темную линію, говорящую о несправедливости и страданіяхъ.
Я не хочу упустить представляющагося мн случая освтить хотя бы бгло истинное мсто, занимаемое Бласко Ибаньесомъ въ исторіи новйшаго испанскаго романа.
Такъ какъ онъ былъ, какъ мы видли, ярымъ сторонникомъ экспериментальнаго метода и началъ писать, когда слава Э. Золя распространилась за предлы Франціи во вс страны свта, то авторъ ‘Проклятаго хутора’ былъ объявленъ ‘ученикомъ Золя’ и ‘представителемъ натуралистической школы въ Испаніи’. Это легкомыспенное утвержденіе, брошенное какимъ-то ‘профессіональнымъ критикомъ’, было радостно подхвачено ‘толпой’ писателей, а потомъ и публикой. ‘Манія классификаціи’, столь выгодная для умственной лни большинства, такъ какъ позволяетъ въ одну фразу вложить цлую сложную писательскую личность, закрпило то, что въ сущности было лишь произвольнымъ мнніемъ. Въ продолженіи многихъ лтъ господствовала эта точка зрнія. Тщетно Бласко Ибаньесъ выпускалъ въ свтъ романы археологическіе, какъ ‘Куртизанка Сонника’ или чисто лирическіе, какъ ‘Въ апельсинныхъ садахъ’. Репутація его ради вящщаго спокойствія и удобства публики уже установилась, онъ былъ внесенъ въ каталогъ и снабженъ ярлычкомъ. Критика — безмозглая критика, оцнивающая произведенія по ихъ цн и кричащимъ краскамъ обложки, объявила его ‘главнымъ представителемъ испанскаго натурализма’ и было совершенно напрасно, если романистъ своими книгами доказывалъ, что не принадлежитъ къ этой школ. Публика не принимала его отставки, какъ будто онъ занималъ постъ, который не долженъ былъ оставаться вакантнымъ.
Никто не будетъ, конечно, отрицать, что между творчествомъ Э. Золя и Бласко Ибаньеса существуютъ явныя точки соприкосновенія. Но это не значитъ, что послдній рабски слдовалъ по стопамъ Золя, хотя техника ихъ романовъ и иметъ очень много общаго. He являются же ‘учениками’ Золя чудесный Альфонсъ Додэ, гигантъ Мопассанъ, Мирбо, Марсель Прево и т, д. хотя вс они и сторонники экспериментальнаго метода. Сквозь энергическій и сильный темпераментъ названныхъ писателей дйствительность, недлимая и единая, преломляется самымъ различнымъ образомъ.
Даже больше. Исключая ‘Жить на показъ’ (Arroz y Tartana), произведенія юношескаго, написаннаго подъ чарующимъ впечатлніемъ автора ‘Жерминаля’, остальныя произьеденія Бласко Ибаньеса обнаруживаютъ моментами съ большей энергіей личность плодовитаго испанскаго романиста. Бласко Ибаньесъ человкъ импульсивный, импрессіонистъ, глубоко безпокойная натура, творящая ‘вспышками’, не прибгая къмр и линейк, съ щедростью водопада. Золя, напротивъ, былъ художникъ методическій, холодный, распоряжавшійся временемъ, какъ скупецъ. Прежде чмъ ссть писать, онъ приводилъ въ порядокъ свои замтки и работалъ, положивъ часы на столъ. Золя былъ одаренъ холодно-взвшивающимъ умомъ и уравновшанной волей. Флегматично, съ большой ‘проницательностью’ раскапывалъ онъ дйствительность, съ однообразной упрямой медленностью стараго вьючнаго животнаго подъ ярмомъ. Объ этомъ свидтельствуетъ его тяжеловсный стиль. Эмиль Золя былъ кром того аскетъ, одинокій и печальный мистикъ, съ преобладавшей ‘внутренней жизнью’, поглощенный никогда не утихавшимъ желаніемъ нагромождать цлыя горы книгъ.
Бласко Ибаньесъ, напротивъ, натура патріархальная, плодовитая, бьющая черезъ край, и въ его произведеніяхъ дышетъ глубокая искренняя неувядающая любовь къ жизни.
Произведенія Бласко Ибаньеса, разсматриваемыя въ ихъ совокупности, представляютъ наблюдателю не мало точекъ зрнія, достойныхъ вниманія и изученія.
Его сильный характеръ, его сангвиническій и воинственный темпераментъ, наконецъ, едва замтное, слегка восточное, презрніе къ женщин, свойственное этому безпокойноиу искателю наслажденій, причина того, что женщины не играютъ въ его произведеніяхъ главной роли.
Онъ любитъ женщину, даже очень…. но ему претятъ ея нервозность, и слабость, узость ея умственнаго горизонта, односторонность ея инстинктовъ, направленныхъ только на любовь, какъ будто вн этого чувства для мужчины не существуетъ широкаго и богатаго поля дятельности. Въ садахъ Армиды, исполненныхъ любовнаго шопота, ему скоро становится скучно. Женщина, красивая, обворожительная, отдающаяся, отшлифованная утонченной культурой, по его мннію, хороша только для тхъ короткихъ мгновеній, которыя чувствительные люди патетически называютъ ‘минутами самозабвенія’. Но сильный мужчина долженъ убгать отъ блыхъ рукъ, обвивающихся вокругъ его шеи, и итти своей дорогой, продолжая священную борьбу за прогрессъ и счастіе человчества, за завоеваніе вселенной. За исключеніемъ романовъ ‘Въ апельсинныхъ садахъ’ и ‘Куртизанки Сонники’ въ остальныхъ его произведеніяхъ ‘милому врагу’ благоразумно отведено скромное второстепенное мсто. Необходимо при этомъ замтить, что какъ пвица Леонора, такъ и афинская гетера Сонника — женщины энергичныя, скоре мужественныя, напоминающія женщинъ только — своей красотой.
Нкоторыя изъ этихъ женщинъ воплощаютъ самую спекулятивную, самую артистическую часть души автора. Он — ‘мечтательницы’. Къ этому типу принадлежатъ лишь немногія. Леонора, ведущая бродячій образъ жизни, олицетвореніе ‘любви, одинъ только разъ проходящей въ жизни человка въ внк изъ цвтовъ, со свитой поцлуевъ и смха’, и театральная гршница донья Соль (‘Кровавая арена’) принадлежатъ къ одной и той же рас. На обихъ сильно дйствуетъ музыка и об были бы способны отдать свою двственность за поцлуй, полученный среди очаровательной мелодіи Шуберта. Об он непостоянны и испытываютъ острыя, странныя эротическія настроенія. Об скучаютъ, разочарованы въ себ, ихъ привлекаетъ своей романтической необычайностью лишь то, чего он не имютъ, и едва достигнувъ того, чего он искали, он уже съ пресыщеніемъ отворачиваются. Всюду несутъ он съ собой свой адъ: он никогда сильно не полюбятъ, не испытаютъ наслажденій, доставляемыхъ великими иллюзіями, никогда не будутъ знать того состоянія покоя, которое знакомо безпокойнымъ умамъ, когда они на время останавливаются на пути своихъ горькихъ переживаній. Для нихъ нтъ ничего существеннаго, все вопросъ обстановки и инсценировки.
Въ произведеніяхъ Бласко Ибаньеса рдки также и сильныя женщины, такъ какъ онъ убжденъ, что сила рдко находитъ себ пріютъ въ груди женщины, боле приспособленной кормить дтей и служить для утхи и наслажденія мужчин, чмъ надвать броню и итти навстрчу опасностямъ. Нкоторыя изъ его героинь, несомннно, принадлежатъ къ этому типу сильныхъ женщинъ, какъ Долоресъ, красивая рыбачка въ ‘Майскомъ цвтк’ или Нелета, эта маленькая желзная женщина въ ‘Дтоубійцахъ’, у которой муки родовъ едва вырываютъ вздохъ.
Дйствующія въ романахъ Бласко Ибаньеса женщины могутъ быть раздлены на дв группы: а именно ‘кроткихъ’ и ‘католически настроенныхъ’. По мннію автора ‘Проклятаго хутора’, ни независимость сужденій, ни мятежная воля не являются чертами, свойственными испанской женщин, пріученной воспитаніемъ и наслдственностью къ покорности. Вотъ почему, желая объяснить мятежный темпераментъ доньи Соль и Леоноры, онъ изображаетъ ихъ характерами экзотическими, выросшими вдали отъ родной почвы. Таково единственное средство освободиться отъ скучной нормальности кастельянской души, сухой и однообразной, какъ сама страна.
Испанская женщина сильна, но только въ пассивномъ противодйствіи. Если же порой она пробуждается, чтобы перейти въ бурную аттаку, то это лишь въ тхъ случаяхъ, когда на нее дйствуетъ и ее вдохновляетъ религія, единственная посл любви и порой боле сильная, чмъ оиа, пружина ея поступковъ.
Преобладаютъ ‘кроткія’. Он образуютъ прекрасный букетъ блдныхъ головокъ, склоненныхъ затылковъ, безкровныхъ губъ и рабскихъ глазъ, задумчиво глядящихъ на печаль жизни. Это молчаливыя женщины, которыя проходятъ безъ шума, характеры замкнутые, привыкшіе покоряться сначала отцу, потомъ мужу, наконецъ дтямъ.
Къ этой групп принадлежатъ швея Тоника въ ‘Жить на показъ’, несчастная Росаріо въ ‘Майскомъ цвтк’, работающая всю недлю, чтобы у ея ‘хозяина’ Тонета всегда были деньги на табакъ и трактиръ, Тереса въ ‘Проклятомъ хутор’, упорная и неутомимая въ борьб съ землей, бдная Подкидышъ, влюбленная въ Кубинца тайной и безнадежной любовью рабыни (Дтоубійцы), любовью, которую она никому не открываетъ и которая обнаруживается романтическимъ образомъ лишь, когда она видитъ его мертвымъ и цлуетъ въ губы, кающаяся гршница, близкая къ смерти Саграріо въ ‘Толедскомъ собор’, мученина Фелисіана, умирающая на послднихъ страницахъ ‘Дикой орды’ не столько отъ родовъ, сколько отъ горя, нищеты и холода, несчастная мщанка Хосефина, жертва ложнаго воспитанія въ ‘Обнаженной’ и нжный пугливый ягненокъ Маргалида въ роман ‘Мертвые повелваютъ’. Рядомъ съ этими обыкновенными, кроткими безличными женщинами, одаренными лишь одной добродтелью, удобной, но безплодной: покорностью, стоятъ женщины ‘католички’, воинственныя, деспотическія, непримиримыя защитницы традиціи. Это донья Бернарда, фанатическая мать Рафаэля Брюлля и его невста Ремедіосъ, двушка съ атрофированными чувствами, для которой бракъ просто любопытная новинка, донья Кристина и ея дочь Пепита (Вторженіе) и страшная донья Хуана, старая два-милліонерша, лишающая племянника Хаиме Фебрера наслдства за его преступное желаніе жениться на еврейк. (Мертвые повелваютъ)…
Если принять во вниманіе страстный темпераментъ Бласко Ибаньеса, его импрессіонистическую, почти интуитивную манеру видть свои сюжеты, лихорадочную быстроту, съ которой онъ пишетъ, группируя характеры и пейзажи вокругъ главной идеи, то нтъ ничего удивительнаго, что его романы неизмнно — исторія мужественнаго, властнаго человка, неспособнаго колебаться, идущаго къ своей цли, ни на шагъ не уклоняясь отъ прямого пути. Этотъ предпріимчивый герой, суровый и трезвый, охваченный одной только навязчивой идеей ‘пробиться’, появляется во всхъ его романахъ: это своего рода materia prima ero творчества. Причина та, что романистъ безсознательно любуется самимъ собою и самого себя изображаетъ въ своихъ герояхъ. Висенте Бласко Ибаньесъ не только истинный художникь, но и борецъ, активный волевой темпераментъ, не способный глядть сложа руки на міровую борьбу… Отсюда огромное первенствующее значеніе, которое имютъ въ его романахъ ‘завоеватели’, конквистадоры. Ссылаться на его романы это то же самое, что перечислять типы этой выносливой и мужественной расы, для которой самъ авторъ послужилъ моделью. Скромный арагонскій борецъ донъ Гарсія (Жить на показъ) снова появляется боле или мене видоизмненный, но съ тми же основными моральными чертами, въ лиц, ‘ректора’ (Майскій цвтокъ), героическаго Батисте (Проклятый хуторъ), Тони (Дтоубійцы), удивительнаго Санчесъ Моруэта (Вторженіе), въ лиц Пабло Дюпонъ (Винный складъ), или геніальнаго художника Маріано Реновалесъ (Обнаженная) и многихъ другихъ. Говоря о Санчесъ Моруэта, авторъ замчаетъ:
‘Онъ любилъ и страдалъ, какъ вс, сражающіеся за идеалъ. Онъ зналъ, что значитъ вступить въ поединокъ съ судьбой, чтобы подчинить ее себ и оплодотворить ее въ насильственномъ акт любви. Онъ ‘выбился’, какъ знаменитые политики и великіе артисты, начавшіе свою карьеру снизу, познавшіе нищету и глядвшіе опасности въ лицо’.
Это въ нсколькихъ сжатыхъ и выразительныхъ строчкахъ исторія самого автора и эти торжествуюшія слова повторяютъ, одинъ за другимъ, каждый въ своей сфер, вс герои его романовъ. Это люди, родившіеся и живущіе срди неутомимой, никогда не прекращающейся борьбы. Это борцы, для которыхъ жизнь, по глубокому замчанію Ницше, ‘лишь средство позволить восторжествовать воли’.
Эпическая борьба, которую герои Бласко Ибаньеса вынуждены вести съ землей и съ людьми, образуетъ нчто въ род безконечнаго мрачнаго ‘фона’, нчто въ род нескончаемой жестокой трагедіи. Жизнь есть борьба и страданіе. Проходятъ дни и годы, самые крпкіе люди сгибаются подъ тяжестью лтъ, а жестокій турниръ не прекращается. Ни отдыха, ни прибжища нтъ для борцовъ. Время ослабляетъ ихъ мужество, трудъ подрываетъ ихъ силы. Жизнь возвращаетъ одинъ за однимъ каждый полученный ударъ. Днемъ и ночью всегда она готова возобновить бой. He знаетъ она ни утомленій, ни отступленій. Она страшный врагъ, не признающій отдыха и никогда не выкидывающій благо знамени.
Съ своимъ удивительнымъ умніемъ выводить массы, съ своей напоминающей Бальзака, способностью излагать происхожденіе цлыхъ семействъ Бласко Ибаньесъ создалъ въ своихъ романахъ какъ бы огромный караванъ, картину человчества, идущаго завоевать любовь, богатство и справедливость.
Иногда, словно для отдыха и развлеченія, авторъ вставляетъ нсколько легкихъ страницъ, проникнутыхъ тонкимъ, добродушнымъ юморомъ. Таковы типы Піавки, умирающаго отъ несваренія желудка на виду насмшливыхъ сосдкй и тряпичника Заратустры, столь же преданнаго философіи, какъ и вину Вальдепеньясъ, таковы и разговоры Исидра Мальтраны съ маркизомъ Хименесъ, который заказываетъ ему политическій трактатъ со многими цитатами внизу каждой страницы…. и много другихъ эпизодовъ, въ томъ же род, гд улыбка всегда смшана съ нсколькими горькими каплями легкой ироніи.
Но это лишь очень непродолжительные ‘моменты’, короткія вспышки, быстрыя, какъ морганіе глазъ, и не успли они миновать, какъ снова сгущается ночь всеобщаго страданія, ночь безъ луны и безъ зари. И вковая борьба возобновляется, распростираясь отъ одного полюса къ другому, какъ землетрясеніе. Борьба происходитъ на мор (Майской цвтокъ), на нив (Проклятый хуторъ, Винный складъ), подъ землей, въ темныхъ шахтахъ (Вторженіе). И точно гигантская борьба съ природой еще недостаточна, чтобы поглотить вс силы человческой активности, пюди борются еще между собою, ради любви (Въ апельсинныхъ садахъ), ради славы (Обнаженная). во имя прогресса (Толедскій соборъ), противъ властныхъ призраковъ прошлаго (Мертвые повелваютъ). И вс эти эпизоды жгучаго безпокойства, честолюбія и заботъ образуютъ гигантскіе крики, безпредльную жалобную псню, наполняющую пространство и оспаривающую у времени его вчность.
Этимъ объясняется пристрастіе Бласко Ибаньеса к трагическимъ развязкамъ. Только идиллическая любовь Маргалиды и Хаиме Фебрера кончае ся радостно и утшительно. Обыкновенно же романъ иметъ печальный исходъ и когда въ немъ не проливается кровь, какъ въ ‘Обнаженной’ или ‘Въ апельсинныхъ садахъ’, онъ проникнутъ невыразимой скорбью, печальнымъ диссонансомъ.
Почему? Разв Бласко Ибаньесъ не оптимистъ? Нтъ, романистъ исполненъ радостной вры въ побду, здоровой гордости своею мощью. Но какъ человкъ, много боровшійся, онъ знаетъ, какихъ неимоврныхъ силъ стоитъ побдить серьезность препятствій, пройти длинный и трудный путь, ведущій къ счастью, путь, на которомъ милліоны душъ падаютъ отъ отчаянія. Завоеватель великодушно забываетъ въ эту минуту о самомъ себ, чтобы пожалть легіоны слабыхъ, не сумвшихъ достигнуть своей цли. Да, жизнь, разъ она побждена, подобна преданной и покорной женщин. Безъ сомннія, счастье, справедливость находятся здсь подъ нашими руками, но нужно обладать чудодйственной волей, чтобы завоевать ихъ. Они такъ далеки и такъ высоки, а борьба за нихъ такъ жестока!

VI.

Я снова постилъ Бласко Ибаньеса въ его домик на улиц Саласъ. Мн хотлось проврить свои впечатлнія, собрать нсколько данныхъ о его жизни и произведеніяхъ.
Кабинетъ писателя просторенъ и неправиленъ, съ двумя окнами, выходящими въ садъ, на группу деревьевъ. Въ глубин нсколько полокъ съ книгами. Портреты Мопассана, Золя, Бальзака и Толстого, кажется, царятъ надъ комнатой. Они висятъ рядомъ и между ихъ задумчивыми лицами, хранящими мучительные слды умственнаго напряженія, существуетъ какая-то особая, скорбная гармонія. Стны украшены старинными предметами и превосходными эскизами Хоакинъ Coрольи. Все на мст. Картины, обои, мебель все безъ сомннія находится тамъ, гд должно находиться, и однако я чувствую вокругъ себя какое-то скрытое лихорадочное безпокойство, какъ будто коверъ, картины и кресла, въ силу какого-то необъяснимаго магнетическаго вліянія, живутъ той же сильной и вчно мятежной жизнью, какъ душа самого писателя.
Сидя противъ меня, положивъ ногу на ногу, откинувшись нв спинку кресла, Бласко Ибаньесъ куритъ и смотритъ на комнату. Время отъ времени онъ поднимаетъ вки и въ его поз, въ беззаботномъ, привтливомъ тон его бесды чувствуется пріятное утомленіе, скрытое свтлое самочувствіе человка, совершившаго большое напряженіе и довольнаго своимъ дломъ. Когда будущее намъ улыбается, мы предпочитаемъ смотрть на него такъ, съ закрытыми глазами.
Все молчитъ кругомъ. Втерокъ радостно шепчется въ свтлой, свжей зелени деревьевъ сада. Солнечный свтъ рисуетъ въ сумеркахъ кабинета прямую дрожащую линію, сверкающую, какъ золотая шпага.
Снова я испытываю то неопредленное чувство удовлетворенія, о которомъ говорилъ выше. Мы, которые много боролись съ жизнью, которые по опыту знаемъ гигіеническое значеніе борьбы и напряженія, мы любимъ общество тхъ людей, которыхъ Морисъ Барресъ назвалъ ‘профессорами энергіи’. Они на самомъ дл и являются ими, и не потому, что они вкладываютъ въ свою дятельность удивительную силу, а потому что отъ нихъ какъ будто исходитъ какое то магнетическое, чисто физическое излученіе, подчиняющее себ слабыхъ, длающее ихъ боле радостными, сильными и мужественными.
Я думаю:
‘Этотъ человкъ пробился’!
И онъ въ самомъ дл ‘пробился’, достигъ славы художника и матеріальной обезпеченности, граничащей съ богатствомъ, какъ и должно быть въ разцвт силъ, когда грудь еще горитъ энтузіазмомъ, а міръ кажется волшебнымъ садомъ, когда на каждой дорог насъ еще поджидаетъ тайна, а на устахъ каждой женщины мы находимъ каплю сладкаго безумія.
Богатство, любовь, удовлетворенное честолюбіе должны быть украшеніями и подарками молодости, какъ ими въ дтств являются игры и театры маріонетокъ. Предложить старику славу — одно изъ лучшихъ, если не лучшее украшеніе жизни — это то же самое, что подарить тридцатилтнему мужчин куколку съ закрывающимися глазами. Оба одинаково поступятъ съ своимъ подаркомъ, съ грустью посмотрятъ на него и подумаютъ:
‘Почему вы явились такъ поздно’?
Бласко Ибаньесъ добился славы еще задолго до старости, когда могъ ею еще вполн наслаждаться, милость, которую снискали лишь очень немногіе, ибо борьба за жизнь такъ ломаетъ и подрываетъ людей, что одни остаются разбитыми, а другіе, хотя и выходятъ изъ сраженія побдителями, но такими ослабвшими и изможденными, что у нихъ не остается силъ наслаждаться побдой.
Я говорю Бласко Ибаньесу о его произведеніяхъ и замчаю съ удивленіемъ, что онъ знаетъ ихъ хуже меня. Я цитирую имена, типы, возстанавливаю цлыя сцены, а онъ пожимаетъ плечами.
‘He помню’! — говоритъ онъ.
Въ его памяти сохраняются лишь главныя линіи произведеній, детали онъ забываетъ.
‘Я — прибавляетъ онъ — человкъ, котораго захватываетъ только настоящее и еще больше, чмъ настоящее, будущее. Прошлое для меня не существуетъ. Я презираю и забываю его. Это помогаетъ мн, очевидно, жить, сохранять хорошее расположеніе духа. Многіе говорятъ, что я добръ. He врьте. Я ни добръ, ни золъ, я страшно импульсивный человкъ, немедленно, подъ первымъ ударомъ впечатлнія, слпо иду я туда, куда влечетъ меня ураганъ моихъ нервовъ: а потомъ не остается ничего, ни ненависти, ни сожалнія, ничего. Достаточно, чтобы надъ моей душой пронеслась мечта и все, что было въ ней, стирается.
Онъ продолжаетъ говорить просто, съ добродушной и фамильярной небрежностью. По контрасту я вспоминаю многочисленныхъ французскихъ писателей, которыхъ зналъ, вс они обращаютъ такъ много вниманія на вншность, вс они рабы мелочей, вс они такъ театральны. Бласко Ибаньесъ приписываетъ свою способность забывать не благородству своего характера, а своей сил.
— Только слабые, — продолжаетъ онъ, — вспоминаютъ по прошествіи многихъ лтъ о тхъ непріятностяхъ, которыя они испытали, потому что въ ихъ воспоминаніяхъ о вынесенныхъ страданіяхъ всегда скрыто немного страха. Воцаряется молчаніе. Маэстро улыбается.
— Вы не поврите, — восклицаетъ онъ, — что самую тяжелую дуэль я принялъ по доброт!
— По доброт? — переспрашиваю я.
— Да, по доброт характера… Мн трудно это объяснить, но это такъ. По доброт, ибо если бы я отказался драться, мой противникъ очутился бы въ щекотливомъ положеніи.
Инцидентъ меня заинтересовываетъ, онъ чрезвычайно оригиналенъ. Бласко Ибаньесъ разсказываетъ.
Лтъ восемь или девять тому назадъ, выходя изъ палаты, онъ имлъ по поводу происшедшей республиканской демонстраціи серьезное столкновеніе съ однимъ полицейскимъ офицеромъ. Такъ какъ его противникъ былъ военный и считалъ въ своемъ лиц оскорбленнымъ все офицерское сословіе, то его секунданты обставили вызовъ неслыханно тяжелыми условіями, а именно: противники должны были стрлять на разстояніи двадцати шаговъ, имя въ своемъ распоряженіи полминуты для прицла и выстрла, При такихъ условіяхъ поединокъ былъ равносиленъ убійству. Президентъ палаты рзко возсталъ противъ того, чтобы депутатъ дрался за слова, произнесенныя съ высоты трибуны, и даже угрожалъ ему лишеніемъ депутатскихъ полномочій. Ссылаясь на необычныя и ужасныя условія, его секунданты отказались явиться на мсто поединка. ‘Это глупость, — говорили они, — вы не должны драться’.
И они были, конечно, правы.
— Но, — такъ объясняетъ Бласко Ибаньесъ свое поведеніе въ этой романической исторіи, — если бы я отказался отъ дуэли, мой соперникъ очутился бы въ неловкомъ положеніи передъ своими товарищами и могъ бы повредить своей карьер. А я не хотлъ ему нанести ущерба, я не чувствовалъ къ нему никакой непріязни.
Подумавъ, романистъ пришелъ къ заключенію, что самое лучшее — оставить все, какъ оно есть, и безъ колебанія явился на мсто поединка, приведя за неимніемъ секундантовъ двухъ свидтелей. Онъ ждалъ, пока выстрлитъ офицеръ, и пуля ударила ему прямо въ печень. Выстрлъ былъ бы смертеленъ, если бы чудеснымъ образомъ пуля не сплюснулась о пряжку кушака. Ударъ былъ такъ силенъ, что отнялъ у нero дыханіе и заставилъ его пошатнуться. Къ счастью, пуля отскочила и онъ былъ только контуженъ. Дуэль была объявлена законченной и между тмъ, какъ знаменитый врачъ Санъ Мартинъ лчилъ романиста, увряя его, что онъ въ этотъ моментъ вновь родился, одинъ изъ секундантовъ офицеръ, именно тотъ, который придумалъ варварскія условія дуэли и который годъ спустя умеръ въ дом умалишенныхъ, поспшилъ къ нему съ поздравленіемъ.
— Хорошо, очень хорошо! — воскликнулъ онъ, пожимая ему руку. Я радъ, что все такъ кончилось, потому что, доложу вамъ, я одинъ изъ вашихъ поклонниковъ и читалъ вс ваши романы. Они мн очень и очень нравятся.
Бласко Ибаньесъ просто отвтилъ:
— И захотли, чтобъ я больше не писалъ! Въ этомъ отвт сквозитъ истинный юморъ.
Маэстро закончилъ свой анекдотъ слдующимъ парадоксомъ:
— Вы видите, что можно идти стрляться съ человкомъ изъ желанія не повредить ему.
Мы перемнили тему. Я спрашиваю его:
— Мн говорили, что вы адвокатъ?
— Да, это правда!
— И вы никогда не выступали?
— Нтъ, выступалъ немного… какъ только кончилъ университетъ. Но я не люблю этой профессіи: она сухая, мелочная. Мн хочется написать романъ съ типами и сценами изъ жизни суда, которую я, къ счастью или несчастью, знаю очень хорошо.
— Когда?
— О! He знаю. Времени нтъ.
Я догадываюсь, что мысль его далека отъ темы нашего разговора и не ошибаюсь. Другіе планы занимаютъ въ настоящее время честолюбиваго романиста.
Бласко Ибаньесъ посвящаетъ меня въ послднія страницы своей книги ‘Величіе Аргентины’, которая скоро выйдетъ въ свтъ. Это вещь монументальная, интереснйшая какъ въ историческомъ, такъ и въ художественномъ отношеніи. Это будетъ великолпный томъ, по истин достойный славной Республики, которой будетъ посвященъ, въ боле чмъ 1000 страницъ, съ боле чмъ 3000 гравюръ, картинъ, плановъ и т. д. Изданіе книги будетъ стоить не мене 30000 дуро.
Невозможно воспроизвести здсь то глубокое, сложное, удивительно поэтическое впечатлніе, которое получается при спокойномъ чтеніи отъ этой прекрасной, восхитительной книги, величественной, какъ американскій двственный лсъ. Авторъ написалъ ее, работая по 12 или 14 часовъ въ день, впродолженіи пяти мсяцевъ. Этотъ невроятный подвигъ, былъ по плечу лишь такому удивительно крпкому человку, какъ онъ.
Благодаря своему темпераменту, Бласко Ибаньесъ лучше всякаго другого художника способенъ почувствовать и передать сильной, воспроизводящей малйшіе оттенки, прозой красочный блескъ Аргентинской природы. Эта книга отличается вагнеровской звучностью, безпредльныя дали переданы чрезвычайно точными и выпуклыми фразами, пророческія виднія богатйшей фантазіи открываютъ, словно растворенныя окна, перспективу въ будущее. И вмст съ тмъ книга проникнута историческимъ чутьемъ, мыслью о человчеств, которое изъ вка въ вкъ обновляется, продолжая свой путь.
Образы первыхъ конквистадоровъ, образы легендарные, сверхлюди, боле великіе, чмъ восптые Гомеромъ и Тиртеемъ, увлекаютъ вулканическое воображеніе романиста. Его огромный талантъ живописца обнаруживается во всемъ блеск и чудеса безсмертной поэмы сверкаютъ подъ его перомъ, какъ золото подъ лучами солнца. Эти воины съ мдными физіономіями, нечесанными бородами, съ жестокими глазами, привыкшими глядть смерти въ лицо, проносятся по американскимъ пампасамъ, какъ фантастическій легіонъ, тснимые туземцами, терзаемые голодомъ, сндаемые жаждой, изнуренные лихорадками и все же неутомимые подъ тяжестью желзной брони. Ничто не могло задержать ихъ смлаго наступленія, ни утомленіе продолжительныхъ переходовъ, ни постоянныя западни, устраиваемыя врагомъ, ни ужасная жара пустынныхъ, точно бронзовыхъ равнинъ. Словно это былъ походъ фатальный, заране предопредленный, неотвратимый, который долженъ былъ совершиться.
Пользуясь щедре обыкновеннаго своей удивительной способностью пейзажиста, онъ возсоздаетъ грандіозные горизонты Аргентины, ея богатйшую растительность, производящую деревья, стволъ которыхъ четыре человка, взявшись за руки, не въ состояніи обхватить, ея своеобразную красочную фауну, этихъ свернувшихся змй, спящихъ на солнц, словно огромныя скалы, свалившіяся на однообразную равнину, эти легіоны крокодиловъ, дремлющихъ на болотистомъ берегу озеръ, эти высокія цпи горъ, надъ покрытыми вчнымъ снгомъ вершинами которыхъ крылья одинокаго кондора кажутся бродячей тнью, эти волшебныя ночи, красоту которыхъ увеличиваетъ пснь аргентинскихъ водопадовъ, грандіознйшихъ въ мір.
Онъ говоритъ потомъ о Буэносъ-Айрес, описываетъ современное торгово-промышленное величіе республики, ея превосходныя гавани, возрастающія съ каждымъ годомъ желзныя дороги, ея неисчерпаемыя земельныя богатства, и его умнье описывать даетъ намъ ясное, опредленное представленіе о такой широкой сцен. Въ т нсколько мсяцевъ, которые романистъ провелъ здсь, онъ, движимый ненасытной любознательностью, изучилъ и исколесилъ всю страну, не боясь ни расходовъ, ни трудовъ.
— Едвали, — говоритъ онъ, — найдется много аргентинцевъ, знающихъ свою страну такъ хорошо, какъ я.
И онъ прибавляетъ.
— Бывало я совершалъ пяти или шестидневное путешествіе верхомъ только для того, чтобы увидть водопадъ.
Когда Бласко Ибаньесъ говоритъ объ этихъ прекрасныхъ странахъ, счастливыхъ и цвтущихъ, въ которыхъ текутъ соки старой благородной почвы Кастильи, южный темпераментъ писателя увлекаетъ его съ собой. Глаза его блестятъ. Аргентина съ ея плодородными равнинами, гд пасутся на горизонт стада, съ ея горами и огромными рками, широкими, какъ море, точно ослпила его, тамъ все молодо, грандіозно, великолпно, эпически великолпно, превыше всякой гиперболы.
Неутомимо дятельный романистъ занятъ нын изученіемъ вопросовъ электричества и агрикультуры. Его интересуютъ насосы, водопады, новые способы орошенія. Его пламенное воображеніе видитъ передъ собою грандіозныя картины, предпріятія, боле прекрасныя и полезныя.
Въ Патагоніи — продолжаетъ онъ — тамъ, гд сливаются рки Неукемъ и Лимай, я надюсь пріобрсти въ скоромъ времени участокъ земли. Климатъ тамъ несравненный, растительность богатйшая, сказочная… Тамъ я осную испанскую колонію подъ названіемъ ‘Сервантесъ’. Это будетъ интереснйшій городокъ. О! У меня самые широкіе планы! И прежде чмъ построить хоть одинъ домъ, я думаю поставить среди этой двственной природы, гд еще 30 лтъ тому назадъ жили дикари, прежде всего статую автора Донъ Кихота, работы Бенльуре…
Бласко Ибаньесъ поэтъ — конквистадоръ, подобно Алонсо де Эрсилья. Его планы увлекаютъ его. Это человкъ, умющій вносить въ жизнь интенсивность и фантастичность романа.
И какъ будто всего этого еще мало, онъ говоритъ мн о новыхъ произведеніяхъ, которыя готовитъ къ печати, о пятитомномъ ‘цикл’, посвященномъ завоеванію Америки, объ этомъ самомъ выдающемся подвиг испанцевъ. Онъ думаетъ написать его тамъ въ своей ‘вилл Сервантесъ’, между тмъ какъ кругомъ будетъ кипть оживленная радостная дятельность новой колоніи.
Первый томъ будетъ озаглавленъ ‘Сокровище великаго Кана’ или ‘Колыбель’. Это будетъ нчто въ род ‘пролога’, въ которомъ выступитъ Колумбъ, истинно романтическій типъ, смсь жадности, величія и таинственности. Во второмъ том, еще не имющемъ заглавія, рчь будетъ о подвигахъ Алонсо де Охеда и Васко Куньесъ де Бильбоа. Въ третьемъ о завоеваніи Мексики Ф. Кортесомъ. Чертвертый будетъ посвященъ покорителю Перу, Писарро и будетъ озаглавліенъ ‘Золото и смерть’. Наконецъ, въ пягомъ том онъ воспоетъ великія дянія основателя Буеносъ-Айреса, дона Хуана де Гарай,
Между тмъ, какъ Бласко Ибаньесъ говоритъ съ обычнымъ жаромъ, я гляжу на него внимательно, искренно удивляясь, что въ жизни одного человка находится мсто для столькихъ честолюбивыхъ замысловъ и столькихъ побдъ.
Уже поздно и я встаю.
Маэстро провожаетъ меня до сада и довольный озирается кругомъ. Вдругъ въ глазахъ появляется безпокойное выраженіе и по лицу, окрашенномъ жаждой жизни, пробгаетъ выраженіе протеста.
— He нравится мн этотъ домъ! — вдругъ восклицаетъ онъ, словно разговаривая съ самимъ собою. Онъ неудобенъ и мраченъ. Я купилъ его, такъ какъ не нашелъ здсь ничего лучшаго. Впрочемъ въ будущемъ году я велю его снести и построю другой въ моемъ вкус.
Это заявленіе рисуетъ его во весь ростъ. To говорилъ ‘отецъ’ Тони и Батисте.
Я прохожу садъ и, дойдя до улицы, оборачиваюсь, чтобы поклониться на прощанье романисту.
Висенте Бласко Ибаньесъ съ его крупнымъ тломъ, твердо покоющимся на ногахъ, съ его воинственнымъ видомъ и широкимъ лбомъ, залитымъ солнцемъ, кажется мн символомъ — символомъ человка, побдившаго жизнь, чувствующаго привязанность къ земл, которую завоевалъ и которая принадлежитъ ему.

Мадридъ, Іюль 1910.

Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека