В. Г. Короленко
Турчинъ и мы.
(Изъ впечатлній въ Добрудж).
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
Турчин и мы, Короленко Владимир Галактионович, Год: 1913
Время на прочтение: 34 минут(ы)
Полное собраніе сочиненій В. Г. Короленко. Томъ шестой
Изданіе т-ва А. Ф. Марксъ въ С.-Петербург. 1914
Въ Румыніи живутъ наши соотечественники. Есть цлыя селенія недалеко отъ Яссъ, въ Молдавіи, но особенно много въ Добрудж. Здсь поселились сначала некрасовцы, донскіе казаки, ушедшіе при Петр и поступившіе на турецкую службу. Этотъ первоначальный ‘исходъ’ на Дунай русскихъ людей, искавшихъ свободы старой вр и, пожалуй, еще широкаго простора и дикой воли, впослдствіи пополнялся притокомъ новыхъ выходцевъ, старообрядцевъ.
Въ Добрудж ихъ называютъ липованами и стародубщиной. Послднее названіе указываетъ на историческій этапъ, на которомъ останавливалась эта волна, прежде чмъ покинуть родной берегъ и переплеснуть окончательно на чужбину. Потомъ теченіе эмиграціи шло черезъ Буковину, Румынію и широко разливалось по плоскимъ степямъ турецкой тогда Добруджи.
За некрасовцами, вышедшими въ начал XVIII вка, послдовала новая казачья волна съ раззореніемъ Счи. И тотчасъ же у украинскихъ пришельцевъ закипла, по обычаю славянъ, жестокая борьба съ соплеменниками. Хотя, казалось бы, на широкихъ дунайскихъ плавняхъ и по взморью, между гирлами Дуная, всмъ хватило бы мста для рыбныхъ промысловъ, а на равнинахъ Добруджи и теперь еще есть гд разойтись плугу и кос, но Запорожье не ужилось съ некрасовцами. Дрались до тхъ поръ, пока послдніе не ушли въ Анатолію. Теперь прямой ‘некрасовскій корень’ въ Добрудж почти вывелся, но есть села, заселенныя украинцами, и села липованскія. Православные украинцы не смшиваются съ людьми старой вры. Среди послднихъ много различныхъ толковъ, враждующихъ между собою. Въ одномъ только я лично встрчалъ полное согласіе. Это въ отзывахъ о ‘турчин’. Вс вспоминаютъ о временахъ турецкаго владычества съ какимъ-то особеннымъ теплымъ, почти мечтательнымъ чувствомъ.
Я старался разобраться въ этомъ странномъ на первый взглядъ явленіи: славяне, даже больше — выходцы изъ той же Россіи безпощадно дерутся между собою и въ то же время поминаютъ добрымъ словомъ варварскія времена турецкаго владычества…
Можетъ быть, это оттого, что турецкое владычество для Добруджи — прошлое. ‘Что прошло, то будетъ мило’… Надъ Тульчей, по бабадагской дорог сохранились еще до сихъ поръ слды турецкой крпости, разрушенной посл берлинскаго трактата. Теперь на остаткахъ валовъ и канавъ пасутся овцы. Но когда-то это было орлиное гнздо, откуда турки владычествовали надъ городомъ и равниной. Много ходитъ яркихъ разсказовъ о произвол и насиліяхъ пашей и военщины… И до сихъ поръ мстная архитектура городскихъ зданій сохранила еще отпечатокъ того времени: старые дома закрыты отъ улицъ сплошными стнами безъ дверей и оконъ. Это, конечно, не затмъ, чтобы отстрливаться изъ-за заборовъ: все равно не защитишься. Но, когда черезъ городъ проходили временами дикія орды курдовъ, арнаутовъ, башибузуковъ или просто знатный паша прозжалъ съ буйной челядью, они вливались, какъ вода, въ плохо запертыя ворота, наскоро грабили, насиловали женщинъ и выскакивали опять, сверкая дикими улыбками на бронзовыхъ лицахъ. Управы найти было не у кого.
Наконецъ, волна эта прошла въ послдній разъ въ 1877 году. Даже паша, командовавшій крпостью, прислалъ внизъ, въ городъ, предупрежденіе, чтобы жители покрпче запирали ворота. Онъ получилъ свой бакшишъ, чтобы избавить городъ отъ стоянки уходящаго отряда, но не ручался за то, что можетъ произойти мимоходомъ. И городъ весь трепеталъ въ своихъ дворахъ, за крпко запертыми воротами, жители прятались даже въ погреба и подвалы, пока по извилистымъ улицамъ тянулись дикіе всадники въ пестрыхъ одеждахъ, на поджарыхъ аргамакахъ. Земля стонала надъ головами отъ топота копытъ, и только, когда этотъ гулъ затихъ и смолкли дикіе крики и визгливая музыка азіатовъ, христіане стали выползать на свтъ Божій.
Но вотъ, на закат, съ той самой стороны, гд скрылись на бабадагской дорог турецкіе отряды, опять показалось облако пыли, позолоченной косыми лучами. Въ город опять поднялась паника: ‘турчинъ, турчинъ вертается!’ Оказалось, что это просто-на-просто возвращалось городское стадо…
Таково было послднее впечатлніе турецкаго владычества надъ Добруджей. Посл этого страна отошла къ Румыніи и стала Европой. Турецкую крпость срыли, и, когда я бродилъ по бывшимъ валамъ, то на нихъ, какъ на нашихъ степныхъ курганахъ, втеръ игралъ въ высокихъ травахъ какую-то странную, невнятную слуху, но понятную славянскому сердцу псню о томъ, что прошло… И потому, что прошло, стало мило…
— Турчинъ?.. Турчинъ былъ миляга, — говорилъ мн у подножія бывшей крпости прохожій русскій человкъ, котораго я остановилъ на пыльномъ бабадагскомъ шоссе…
Въ 1897 году мн довелось присутствовать на празднованіи двадцатилтней годовщины освобожденія Румыніи и объявленія королевства. Въ полукаменномъ тульчанскомъ собор служили благодарственный молебенъ, при чемъ мой русскій слухъ то и дло ласкалъ припвъ хора: ‘Домну милуешти’ (Господи помилуй). Кругомъ стояли войска мстнаго гарнизона, правду сказать, не щеголявшія особенной военной выправкой, среди которыхъ выдлялись два бравыхъ зазжихъ болгарскихъ офицера, совершенно похожіе на нашихъ. Биржари, частью тоже русскіе, въ сильно потертыхъ кафтанахъ, подвозили офицеровъ и городскую знать.
Когда ‘войска’ расходились съ площади, изъ толпы, шедшей рядомъ по тротуарамъ, слышались русскіе оклики:
— Митрій, — говорилъ женскій голосъ, — отпросись, слышь, севодни у командира…
И солдатикъ отвчалъ:
— Ладно!
И вяло отъ всего своимъ, роднымъ, русскимъ. А рядомъ шелъ журавлинымъ шагомъ настоящій бглый николаевскій солдатъ, старикъ лтъ 80-ти, вытягивая по николаевски носки, и крпко ругался:
— Какіе вы, такъ и этакъ… солдаты! Нешто такіе солдаты бываютъ?.. Вотъ у насъ, при император Никола…
Офицеры и солдаты вяло шагали, не обращая на него вниманія…
Въ тотъ же день расшевелившіяся воспоминанія слжили предметомъ бесды въ кружк нашихъ соотечественниковъ на берегу Дуная. Мы сидли на штабеляхъ бревенъ, мимо бжала и плескалась дунайская волна, вторя нашимъ разговорамъ о прошломъ. Разсказывали о грозной крпости, о разныхъ пашахъ и ихъ нравахъ, о разныхъ ‘ехвендіяхъ’ и ихъ взяткахъ, и въ тон разсказчиковъ стариковъ опять слышалось изумлявшее меня благодушіе:
— Э, что! При турчин жить было можно.
— Турчинъ, конечно, басурманъ. Не нашей вры. А дурного про него не скажешь…
— Миляга былъ, врно.
— Не къ рамуну прировнять.
Въ парад и послдовавшемъ за нимъ торжеств, устроенномъ городскимъ муниципалитетомъ, участвовали школьники. Въ томъ числ воспитанники одной школы были въ фескахъ и велъ ихъ учитель тоже въ феск. Публика относилась къ нимъ очень добродушно и никакихъ ироническихъ замчаній на тему о прежнемъ владычеств я не слышалъ. Лица дтей выражали дтскую заинтересованность происходящимъ, и только въ глазахъ виднлась особенная затаившаяся глубокая печаль. Но это, кажется, обычное выраженіе турецкихъ глазъ…
На слдующій день былъ праздникъ славянскихъ первоучителей Кирилла и Мееодія, и болгарская колонія воспользовалась этимъ днемъ, чтобы отпраздновать и свой праздникъ освобожденія. Добруджанскіе болгары у румынскихъ властей на подозрніи, такъ какъ, несомннно, ихъ симпатіи тяготютъ къ Софіи. Но все же нельзя было запретить празднованіе чисто культурнаго праздника, и вечеромъ этого дня я получилъ приглашеніе на литературный вечеръ въ помщеніи болгарской школы.
Молодые учителя и учительницы, очень похожіе на нашихъ, только съ смлыми глазами и сверкающими одушевленіемъ лицами, читали патріотическіе стихи своихъ поэтовъ, и небольшая классная комната была густо насыщена впечатлніями прошлой борьбы. ‘Турецки-те тирана’ — поминались то и дло. Загорлые, толстоусые и горбоносые болгары-лавочники, старыя и молодыя болгарки жадно слушали поэтическіе отголоски недавней еще національной борьбы. Кровь, смерть на колахъ, мужественное презрніе къ мученіямъ и — месть утснителямъ!..
Я вышелъ изъ душной комнаты въ сни, гд стояла простая кадка съ свжей водой. Изъ темноты на меня выдвинулась вдругъ голова въ феск, черные печальные глаза, носъ крючкомъ и длинная борода… Старый турокъ тянулся ко мн изъ темноты и говорилъ что-то на непонятномъ язык… Явленіе было такъ выразительно, фигура такъ зловще и странно выдвигалась изъ мрака въ полоску свта, что я вздрогнулъ. Что нужно здсь этому ‘турецкому тирану’ и что онъ подкарауливалъ все время, въ темнот у запертыхъ дверей, за которыми съ такимъ гнвомъ вспоминались его вковыя притсненія?
Въ это время дверь раскрылась, сдлали перерывъ, публика хлынула въ тсныя снцы, и я сразу понялъ, что нужно было старому турчину. Онъ держалъ на рук корзину съ орхами и сладостями, а въ углу у его ногъ стоялъ деревянный жбанъ съ лимонадомъ. Онъ врно разсчиталъ, что болгаре, разгоряченные тснотой и пламенными воспоминаніями, захотятъ освжиться и живо расхватаютъ его запасы…
И, дйствительно, шумная молодежь со смхомъ и шутками увлекла его во дворъ и здсь, на простор, у него быстро расхватали его товаръ… Черезъ дв-три минуты онъ торопливо захлопалъ своими туфлями на босу ногу по площади, ласково освщенной лучами южнаго мсяца.
Повидимому, онъ торопился возобновить свои запасы, въ надежд воспользоваться еще однимъ, столь же для него благопріятнымъ перерывомъ.
И вся картина была обвяна такой лаской мягкаго придунайскаго вечера и такимъ благодушіемъ, что въ этотъ вечеръ у порога болгарской школки мн казалось, что вс эти пламенныя декламаціи болгарской молодежи — уже поэзія прошлаго и даже… что, можетъ быть, ихъ глаза — старыхъ и молодыхъ — загораются такимъ пламенемъ лишь потому, что они мечтаютъ еще объ одномъ освобожденіи… Освобожденіи отъ румынъ и соединеніи съ метрополіей…
И не приходило въ голову — какая еще трагедія подымется изъ дыма и крови на почв этого рокового ‘восточнаго вопроса’.
Въ одномъ изъ узкихъ и запутанныхъ переулковъ Тульчи невдалек отъ дунайскаго берега стоитъ мечеть съ тонкимъ минаретомъ, и каждый вечеръ, когда солнце исчезаетъ за синими вершинами Махмудіе, фигура въ чалм появляется на круглой галлерейк, и горловой напвъ муэззина провожаетъ странно волнующими звуками уходящій день…
Кругомъ мечети небольшая турецкая колонія, до еще больше домовъ язусской магалы {Предмстье.}, населенныхъ нашими выходцами, держащими ‘старый обрядъ’. Одинъ изъ нихъ, случайно встрченный, съ которымъ мы какъ-то скоро разговорились, предложилъ мн зайти въ мечеть.
— Ничего, ничего! они дозволяютъ, — говорилъ онъ. — Ну, только, извините, — сапоги придется снять.
Дйствительно, старый турокъ-привратникъ указалъ на наши ноги и предложилъ надть, очевидно для этой цли запасенныя, туфли.
— На этотъ счетъ у нихъ строго, — комментировалъ мой провожатый, и въ голос старообрядца слышалось уваженіе.
Въ обширномъ простомъ зданіи было прохладно и тихо. На полу, устланпомъ ковриками, сидли бородатые турки, по восточному поджавъ ноги, и, закрывая лица и глаза ладонями рукъ, бормотали молитвы. Входили новые молящіеся, мняли туфли и тоже тихо погружались въ молитву. Картина была простая, молитва непонятная, но она какъ-то странно и значительно сливалась съ угасающимъ днемъ, прощально глядвшимъ въ высоко поднятые восточные вырзы оконъ.
— Да, вра, конечно, поганая. Въ Мухамеда вруютъ…— сказалъ мой провожатый, когда мы вышли.— Ну, а что ужъ свою релегію соблюдаютъ аккуратно. Табакъ, конечно, курятъ, вра ихняя дозволяетъ. Такъ вдь это, какъ сказать… На что у насъ строго воспрещается, а и то теперь сосутъ… Особенно, которые помоложе… Тьфу, прости Господи. Завелась пакость… Ну, что касающее вина, — ни Боже мой! Чтобы вы турчина встртили пьянаго, наипаче еще, чтобы на улиц, да чтобы съ ногъ свалился, да у канаву… А у насъ уже и то бываетъ.
— А вы еще турецкое владычество помните?— спросилъ я.
— Помню хорошо. Молодъ былъ, конечно, ну, все-таки вспоминаю. Старики тоже разсказываютъ. Да вотъ, если любопытно, поспрошаемъ. Добрый вечеръ, старики!
Вдоль улицъ, наслаждаясь теплыми сумерками, сидли кучками на скамьяхъ, на бревнахъ, просто на трав жители магалы. Молодежь особо. Здсь слышались задорныя и смшливыя шутки, сверкали лукавые взгляды и порой яркія задирающія словечки. Люди постарше вели себя сдержанно и провожали меня любопытно-суровыми взглядами. Въ кучк, къ которой мы подошли, шелъ, повидимому, серьезный разговоръ, и по рукамъ ходила толстая книга въ кожаномъ переплет.
— Вечеръ добрый!— отвтили намъ на привтъ.— Кого ты это водишь, Тихонъ? Какого человка?
— Да это вотъ нашъ человкъ, изъ Рассеи прізжій. Любопытствуетъ на счетъ турчина. Что какъ, спрашиваетъ, при турчин жили вы?
— Что-жъ… Жили и при турчин… не хуже ныншняго никакъ…
— Это врно сказалъ.
— Конечно не хуже.
— Басурманъ, басурманъ. А вры онъ, главное дло, не рушилъ.
— Это вотъ правда!
— Этой у него манеры не было, что говорить напрасно.
— А разв румынъ за вру тснитъ?— спросилъ я.
— Не…— нершительно сказалъ одинъ, помоложе, одтый въ городскую одежу. Но другой, сидвшій рядомъ съ нимъ, рзко поднялся съ мста и, сверкая глазами, сказалъ запальчиво:
— Какъ вры не рушитъ? А за что нашихъ у тюрьму побралъ?.. Скольки народу?..
— Это дло особое.— сказалъ первый. обращаясь ко мн.— Онъ, видите, писать захотлъ, рамунъ то есть. Скажемъ такъ: перепись народную хотлъ издлать… А нашимъ, значитъ, нкоторымъ это противно…
— Конечное дло, противно! А теб не противно? На што она ему, перепись эта, занадобилась? Скажи-ка ты намъ, умная голова.
— Онъ, значитъ, такъ объясняетъ, что на счетъ сбору. Подати брать по описи и тому прочее, подобное.
— По-да-ти? — съ гнвной язвительностью спросилъ первый. — Надо, такъ бери! Что мы, отказываемъ, что ли? Не плотимъ или что? Взялъ съ меня, — запиши, куда хочешь: съ Ивана Макарова узято, напримръ, пятнадцать левовъ… Ну? Мы этому противимся, что ли?
— Этому мы не противны, — зашумли нсколько голосовъ,
— Нтъ, — продолжалъ первый.— Ему этого мало. Души ему писать надо…
— Ну, на што ему наши души? Куда ихъ?
— Конечно, души…
Среди моихъ соплеменниковъ закипалъ раздоръ. Одни изъ нихъ подчинились уже румынской регистраціи, другіе твердо стояли на отказ и ршили лучше пострадать ‘за вру’.
— Позвольте, — прервалъ я начинавшееся междоусобіе: — при чемъ же тутъ вра? Это дло мірское, гражданское…
— Какъ это, что вра не при чемъ? А царю Давыду что за это было?.. Не знаешь, что ли? Послушай вотъ, когда не знаешь…
И, раскрывъ старую книгу, къ которой, очевидно, уже прибгали въ бесд, онъ прочиталъ главу изъ книги Царствъ о гршномъ желаніи Давида переписать народъ, и какъ Іоавъ убждалъ его отступиться отъ этого гибельнаго намренія… ‘да приложитъ Господь Богъ къ людямъ твоимъ, яко же быти имъ сторицею, и очи господина моего царя да увидятъ. И господинъ мой царь почто помышляетъ о словеси семъ?..’
— Ботъ видишь ты: глупй насъ Іоавъ былъ? А? Давыдъ его не послушался, что вышло?
— Моръ не пошелъ по всему народу? — подхватилъ другой.— Не видали ангела, изливающаго фіалъ гнва Господня? Что-о?..
Аргументъ былъ убдительный. Доказательство, можно сказать, документальное, и голоса возражателей смолкли.
— А разв, — спросилъ я: — турчинъ никакихъ переписей не длалъ?
— Турчинъ?— сказалъ читавшій съ очевиднымъ уваженіемъ въ голос: — станетъ теб турчинъ писать!
— Ему это безъ надобности.
— Турецкій царь этихъ глупостей не приказывалъ.
— А податя и турчинъ бралъ, просто было, — сказалъ сдой старикъ съ лохматой серебряной головой. — Вотъ какъ просто: идешь съ базару, встртилъ онъ тебя на дорог. — Стой, податя отдалъ? — Нтъ еще, ехвендій! — Ну, подавай сейчасъ. — Возьметъ съ тебя, сколько ему надо, камышину сржеть, очинить… а чернила въ бачочк завсегда у него на пояс… на колн квитокъ написалъ, готово! Ступай себ съ Богомъ…
— Тотъ много не писалъ!
Древній старикъ съ курчавой бородой и розовымъ лицомъ поднялъ срые выцвтшіе глаза, посмотрлъ на всхъ лукаво улыбающимся взглядомъ и сказалъ:
— Писалъ и онъ тоже… Солдатъ или, скажемъ, казаковъ, этихъ писалъ.
— Безъ того, конечно, нельзя.
Старикъ окинулъ смющимися глазами все собраніе и продолжалъ:
— Вотъ я вамъ скажу, а вы послушайте, какъ онъ писалъ… Бывальщина это… Были у него, значитъ, козаки, наши рассейскіе…
— Некрасовъ, — подхватилъ кто-то.
— Зачмъ Некрасовъ! Некрасовъ подался у Анатолію, на Майносъ. А его, значитъ, заступили хохлы. У Кытерлез стояли, да на Дунавц, коло Калаорману… Атаманъ у нихъ Гладковъ былъ {Гладкій Осипъ Михайловичъ, атаманъ дунайскихъ запорожцевъ. Въ 1828 году перешелъ на сторону русскихъ. Мстное преданіе, записанное мною въ Добрудж и излагаемое ниже, по своему объясняетъ этотъ переходъ.}. И числилось ихъ, значитъ, много полковъ. Тысячъ такъ что до сорока…
— Много!
— То-то вотъ, что числилось много, пороху, муницы тамъ, жалованья тоже самое шло на сорокъ тысячъ, а на лицо-то у него, у Гладкова — значитъ, было ли, нтъ ли тысячъ двадцать…
— Ишь ты!
— Ну, вотъ, бывало пишутъ этому Гладкову изъ Стамбула: смотри, ревизоръ детъ, важный паша. И, значитъ, тульчинскій начальникъ, прехвектъ по ноншнему, тоже отписываетъ: гляди, Гладковъ, штобъ было все въ порядк. И выводи ты свои полки на смотръ у Тульчу, или тамъ у Бабу… Хорошо. Вызжаетъ, значитъ, этотъ самый паша на площадь… Становится, напримръ, посредин. Кругомъ офицерство это, честь честью и бумага въ рукахъ. Списки эти самые… А онъ, значитъ, атаманъ Гладковъ, поставилъ свои полки во-онъ туда, гд мельницы. Ну, хорошо. Ударили въ бубны, затрубили въ трубы. Начинай! Повелъ онъ одинъ полкъ, повелъ другой, повелъ третій. Турчинъ пишетъ все… Столько-то тысячъ… Дальше да больше, дальше да больше. Двадцать, тридцать, тридцать пять тысячъ… уже и сорокъ подходитъ, а онъ все знай командуетъ: слдующій!.. И опять, значитъ, съ улицъ на площадь, какъ изъ рукава сыплетъ… дутъ и дутъ козаки, конца не видно… Вотъ стамбульскій паша и пытаетъ у тульчанскаго-то: да сколько ихъ полагается? А тотъ говоритъ: сорокъ полковъ. Ну, тотъ ему: будетъ считать! Какъ бы больше не насчиталъ, чтобы не пришлось нашему султану лишку приплачивать. И сейчасъ командуетъ: пошелъ по домамъ. Якши козноеръ! Спасибо..
— А говоришь не было у Гладкова сороки-те тысячъ? — спросилъ одинъ изъ слушателей.
Старикъ опять обвелъ всхъ лукавыми глазами.
— Не было и есть! Думаешь, было?
— Дакъ какъ же?
— Хитрый былъ Гладковъ-то этотъ, — предположилъ кто-то:— Они вдь запорожскій корень, — вдуны, слышь, были. Глаза умли отводить…
— Не вдуны, такъ и гд бы имъ Некрасова-те съ Дунаю выбить…
— Вду-ны! — съ веселымъ пренебреженіемъ оказалъ старикъ. — Оно, можетъ, и было дло, да на этотъ разъ выходитъ просто.
— А какъ?
— Вамъ вотъ и невдомекъ. А такъ, что проведетъ онъ передъ пашой, сколько-то полковъ, потомъ обернутъ по улицамъ, — да опять айда-те, ребята, на тую же площадь…
— А-ахъ ты!— съ истиннымъ восторгомъ загрохотали слушатели… — И что жъ, ничего?
— Зачмъ ничего: Гладкову отъ самаго султана благодарность!.. Ну, а какъ военный случай подошелъ, русскій царь пошелъ на турецкаго, тутъ уже нельзя было обманывать… Онъ видитъ, что дло-то выходитъ табакъ…
— Не увернешься…
— То-то, что не увернешься. Онъ туда-сюда… Да къ Николай Павловичу и подался. Опять на русскую сторону перешелъ…
— И врно, что простякъ былъ турчинъ.
— Чего проще…
На неб, надъ минаретомъ мечети, надъ горой Махмудіо, надъ полоской Дуная, видной черезъ крыши, вырисовался въ вечернемъ неб серпокъ молодого мсяца, а мы все сидли на площадк русской магалы и вспоминали о турчин и о томъ, какой онъ былъ простякъ и какъ легко было его ‘обдуривать’… И вообще какъ было хорошо въ т времена, когда еще не ‘Европа’, а турчинъ владычествовалъ и распоряжался въ Добрудж…
Встртился мн какъ-то въ 90-хъ годахъ русскій человкъ, старикъ лтъ за 90. Онъ ‘выбжалъ изъ Рассеи’ еще во время севастопольской кампаніи. Съ тхъ поръ онъ бывалъ, какъ говорится, и на возу, и подъ возомъ, видалъ всякіе виды и хлбъ далъ изъ многихъ печей. Нердко бывалъ съ турецкими паспортами и въ Россіи, преимущественно въ Одесс. Закинула его однажды судьба и въ Стамбулъ, гд онъ нанялся конюхомъ къ ‘большому турецкому генералу’…
— Важшій генералъ былъ, о-о, — настоящій. Въ Руманіи такихъ и нтъ. У нихъ, у турокъ, если ужъ генералъ, то генералъ… Называемый паша: простому человку голову-срубитъ, не отвтитъ.
Въ голос нашего земляка слышалось истинное почтеніе. Хорошо это или плохо, — онъ судить не брался. Балканы — большія горы, наши — большіе генералы, — это только фактъ. Но на большія горы смотрятъ съ большимъ уваженіемъ, чмъ на холмы.
— Царь у нихъ, вамъ скажу, — большой царь, настоящій, врод нашего… Селямликъ праздникъ бываетъ… Подетъ у мечеть, вс войска построены… Ура кричатъ, изъ пушекъ пальбу длаютъ… На что паши, и т, какъ листъ, дрожатъ. Самому большому министру прикажетъ голову срубить, — мигомъ снесутъ! О! что тутъ говорить… Такихъ царей и на свт мало.
И случилось нашему земляку сильно провиниться: любимую лошадь паши испортилъ. Другіе конюхи говорять: ‘Кончено твое дло. Молись Богу. Вернется домой, — лучше на глаза не кажись. Наврядъ, что живой останешься’… Длать нечего, — собрался онъ съ другимъ конюхомъ изъ болгаръ, и пустились въ бга, направляясь черезъ Балканы къ румынскому городу Констанц…
Пробравшись кое-какъ черезъ населенныя мста по близости Стамбула, они углубились въ лсистые Балканы. Здсь все пугало русскаго человка: горы, покрытыя облаками и туманами, лса и особенно встрчи съ людьми. Онъ былъ увренъ, что первая же встрча грозитъ арестомъ, ужасными турецкими тюрьмами, а можетъ быть, и смертью… Пробирались поэтому глухими тропами, питались лсыыми растеніями, ягодами и корой, оборвались, обросли, стали похожи на лсныхъ зврей.
— Такъ шли мы, — говорилъ разсказчикъ, — съ недлю… Вдругъ однажды слышимъ: топоръ въ лсу стучитъ, — тюкъ да тюкъ! Пробрались мы, какъ волки голодные, къ тому мсту. Глядь, а это турчинъ черезъ Балканъ телеграфную линію гонитъ.— Что теперь, — спрашиваю у болгарина, — длать станемъ? Кончатъ они насъ тутъ же. Расклюютъ насъ птицы, кости зврь по лсу растаскаетъ. Давай, опять подадимся въ лсъ… А болгаръ говоритъ: ‘нтъ, я не согласенъ’. Отощалъ очень. Пока мы совтуемся, собака насъ замтила, кинулась къ намъ. Длать нечего, — вышли мы изъ кустовъ. Глядятъ они на насъ, мы на ихъ,— другъ дружки боимся. Особенно, какъ мы ободрались, почернли, чисто зври лсные,— ну, однако, подошли они къ намъ, спрашиваютъ: что за народы? — Я говорю: урусъ, урусъ. А они, — даромъ что воевали съ нами, — русскаго человка уважаютъ. Урусъ-нокчи! Указали дорогу: ступай, дескать, вотъ тутъ будетъ деревня. Быйдешь на улицу, — кричи старосту…
Бглецы такъ и сдлали. И посл этого дошли до самой румынской границы такъ же удобно и свободно, какъ еще недавно ходили, а можетъ быть, и теперь ходятъ наши бродяги по дорогамъ огромной Сибири. Такъ же, какъ и тамъ, никто у нихъ не требовалъ отчета, кто они и не убжали ли отъ правосудія. Они были странники, нуждавшіеся въ хлб и въ ночлег. И то, и другое предлагалось имъ просто и беззавтно.
— Придешь подъ вечеръ у деревню, сталъ средь улицы, кричи: ‘Ада-ай’… Десятника, значитъ. Десятникъ сейчасъ къ очередному, которому очередь странныхъ людей приниматъ. Отведетъ ночлегъ, напоятъ, накормятъ, переночуешь, хлба на дорогу дадутъ. Ступай дальше!
По вечерамъ, прослышавъ о невиданныхъ прохожихъ, — въ очередную избу мабивались любопытные. Нашъ землячокъ, большой балагуръ и плутъ, быстро приноровился къ этой аудиторіи.
— Я имъ, бывало, начну, какъ умю, врать, мшаю бывальщину съ небывальщиной. Страсть любопытные. Особенно, начнешь разсказывать, какъ папы мучили крпостныхъ, что вотъ-дескать ребятъ отъ отцовъ-матерей въ неволю продавали, какъ все равно скотину. Они головами качаютъ, слезы по усамъ текутъ. ‘Чичкиръ московъ-гяуръ’. Значитъ: бдные русскіе люди. Жалко имъ…
И простодушные мужики въ глухой турецкой деревушк, затерявшейся въ лсистыхъ Балканахъ, плакали надъ участію русскихъ мужиковъ, когда-то томившихся въ рабств. Совершенно такъ, какъ въ нашихъ деревняхъ плачутъ, слушая захожаго болгарина, серба, можетъ быть, самозванца-перса, такого же плута, какъ и тотъ нашъ землячокъ, — разсказывающаго о турецкихъ зврствахъ… И, слушая эти разсказы, турецкіе мужики не вспоминали о поступкахъ своихъ башибузуковъ и курдовъ, какъ и наши мужики не вспоминаютъ ни объ армянской рзн на нашемъ Кавказ, ни о зврствахъ, совершенныхъ надъ евреями въ Кишинев и Блосток, ни о массовыхъ потопленіяхъ мирныхъ китайцевъ на Амур… Хотя все это было… Такъ же, какъ были и свирпые башибузуки… Такъ же, какъ есть теперь ‘историческая месть’ македонскихъ четниковъ, истребляющихъ мужицкое населеніе турецкихъ деревень…
— Турчинъ, — онъ, конечно, басурманъ, мухамедовой вры, — закончилъ при общемъ сочувствіи разсказчикъ бродяжьей эпопеи.— Ну, однако, въ десять разъ лучше булгаръ… Попроси ты у булгарина денегъ… Удавится, не дастъ. А у турчина, бывало, переночуешь, особенно ежели который позажиточне, поклонишься и скажешь: ‘Нокъ нари, ехвендій!’. Значитъ: ‘денегъ у меня нту’.— Что ты думаешь, — денегъ еще дастъ. Не посмотритъ, что ты не ихней вры… Нтъ, я такъ думаю, самый хорошій человкъ — турчинъ! Ежели бы въ нашу вру перешелъ, не было бы лучше этого народа…
— А самъ на силу урвался: паш попался бы, не сносить бы головы!— замтилъ одинъ изъ слушателей.
— Ну, это ужъ дло такое… Самъ виноватъ, конечно. Онъ главное дло — съ пылу горячій былъ. Потомъ отойдетъ — и ничего… А подъ горячую руку, конечно, не попадайся…
И почти на каждое указаніе отрицательнаго свойства находилось смягчающее обстоятельство. Когда я старался оживить ихъ воспоминанія о пашахъ, жившихъ въ крпости надъ Тульчей, какъ въ орлиномъ гнзд, о чиновникахъ, полицейскихъ, жандармахъ, о насиліяхъ, взяточничеств, поборахъ, о національной заносчивости правящихъ классовъ, о несправедливости и подкупности судовъ, объ отсутствіи всякаго рода безопасности: личности, имущества, женской чести, — мои собесдники какъ-то пассивно соглашались, что въ этомъ отношеніи турчинъ оставлялъ желать много. Но и тутъ не обходилось безъ оговорокъ и колебаній…
— На этотъ счетъ, — прямо подлецъ былъ, — говорили одни.— Христіанина не почиталъ за человка, а все одно за собаку. Другого и слова не было у него. Придешь съ турчиномъ судиться, — первое слово турчину. Выслушаетъ его, потомъ уже тебя спрашиваетъ:— ‘Ну, теперь ты, собака, что скажешь?’
— Ну, а разсудитъ какъ?
— Ну, это какъ смотря по длу. У нихъ тоже по закону это не полагается, что за своего стоять, правъ, не правъ…
— Это ужъ какъ выйдетъ, на чью сторону…
Эти нершительные отзывы сразу примирилъ старикъ, сказавшій очень ршительно:
— Все одно — христіанинъ ли, турокъ ли. Кто бакшишъ больше далъ, тотъ и правъ.
Вс засмялись.
— Это врно сказалъ.
— А у другихъ мстахъ не такъ?
— Гд ты найдешь, чтобы по совсти?..
И лишь неохотно и вяло собесдники готовы были признать, что румынъ мене лакомъ на бакшишъ, по крайней мр, въ области суда. И все-таки въ конц концовъ вс одобрили ршительное заключеніе скептическаго старика:
— Той судъ и хорошъ, отъ котораго уйдешь…
— Вотъ это врно сказалъ…
— Тикай отъ суда подалымъ…
— Лучше всего. Здорове…
На счетъ насилій и грабежей чиновниковъ отзывы тоже были единодушны:
— Были, конечно, и добрые. Ну, иной разъ бывало заведется собака, — бда!
— Бабу красивую углядитъ, — береги, а то украдетъ.
— И управы не найдешь…
— Только ужъ на себя надйся… У котораго человка сердце горячее, не стерпитъ, то, значитъ, уже больше на рушницу свою полагается да на темную ночь…
— Тутъ уже, значитъ, кому Богъ дастъ… Чье счастіе.
— Либо человкъ пропалъ, либо ему голову свою не носить…
— Ну, все-таки, бывали и хорошіе…
— Дюже хорошіе бывали. Добряки… Взять возьметъ, ну, обидть не дастъ.
— Это гд хошь возьми: нтъ такой земли, чтобы все хорошіе были…
— Коровы у стад, и то не одной шерсти.
— Другая пуще быка бодается…
Въ отзывахъ слышался почти турецкій фатализмъ: бывали начальники плохіе, бывали и хорошіе, какъ бываютъ ведреные и дождливые дни…
— Конечно, озорства было много… Отъ челяди…
— Нтъ, пуще всего отъ черкеса…
Посл выселенія черкесовъ съ Кавказа часть ихъ поселилась въ Добрудж. Исторія этого переселенія — настоящая эпопея кровавыхъ страданій и ужаса. Оголодалые, раззоренные, несчастные и больные, они отмчали свой путь павшими лошадьми, придорожными могилами и заразой… Турція дала имъ пріютъ, но къ дальнйшей судьб единоврцевъ относилась съ равнодушіемъ фаталистовъ. И вотъ въ степяхъ Добруджи рядомъ съ цвтущими деревнями русскихъ выходцевъ выросли бдные черкесскіе поселки… Въ отрогахъ Балканъ есть два села неподалеку другъ отъ друга. И называются они — одно ‘Русская Слава’, другое ‘Слава Черкесская’.
Совершенно понятно, что этимъ двумъ ‘Славамъ’ трудно было уживаться по сосдству… Разсказы о взаимныхъ отношеніяхъ тоже носятъ печать эпическаго спокойствія.
— Что ему было длать, хоть, скажемъ черкесу… Своей стороны ршился, климатъ ему здсь неподходящій. Опять же степь, а онъ привыкъ у горахъ… Ну, конечно, ужъ онъ больше надялся на свою ухватку…
— Вотъ, помню я, — разсказывалъ одинъ богатырь изъ Сарыкіоя, гд, по преданію, живутъ остатки некрасовскаго корня.— Помню, разъ похали мы съ базару, съ Тульчи. Къ себ у село. Батька съ братомъ, да я. Мальчонка я былъ тогда. Ну, на базар, конечно, выпили здорово, дутъ, псни играютъ. Дло ночное, а мсяцъ. Только глядь: скачутъ по степ двое, вершно, и прямо къ намъ. Ну, т пьяные, пьяные, а все-таки смекнули. Вылзли. Слеги съ ними на этотъ случай были, — выпростали изъвозовъ, ждутъ.— ‘Непремнно, — отецъ говоритъ, — Ибрагимка это съ Гассанкой на промыселъ выхали. Не звай, братъ’. Подскакали они прямо къ намъ, лопочутъ по своему, ну, однако, можно понять, что дескать отдавайте деньги, коли живы остаться желаете. Ну, т не сробли. Подняли слеги, да на нихъ. Какъ махнетъ надъ головой, такъ только свиститъ, втеръ идетъ… Т и съ конями какъ шарахнутся въ сторону, — все одно мухи…
— Ха-ха-ха!— загрохотали слушатели…— Не сладко!
— Извстно, народъ жидкій, не съ нашими сравнять… Посмотри ты на меня, а батька у меня вдвое дюже былъ. Прямо сказать — башня. А черкесъ что?..
— Ид же черкесу!..’.
— Да еще голодный… Онъ, конечно, на кон и такъ, и такъ вертится, какъ все одно комаръ. А подступу нтъ…
— Да вдь у нихъ, пожалуй, оружіе, пистолеты?
— Ну, что! Только слава одна. Стрлилъ онъ, положимъ, пулькой небольшенькой, такъ батька сразу и не замтилъ, посл уже, какъ до дому вернулись, фершалъ ему пульку эту выковырялъ… Такъ и отошли. Видятъ: марафетъ плохой. Тмъ боле наши такъ норовятъ, чтобы лошадей у нихъ попортить, а имъ лошадь дорого стоитъ… Повернули коней, — айда у степь. Только слдъ закурился…
— Что-жъ ваши, начальству не жаловались? — спросилъ я.
— Кому пожилишься, — съ добродушной усмшкой сказалъ разсказчикъ. — Турчинъ на это и вниманія не обращалъ. ‘Не убилъ, говоритъ, живого оставилъ? Чего-жъ теб?’
— Значитъ, теб Богъ не судилъ, когда ты живой остался… Больше ничего.
— А бывало, и убивали… Мало ли было, и-и! Боже мой…
— Тогда что же?
— А ничего! Что подлаешь?.. Жалься, пожалуй.— ‘Такъ и такъ, молъ, ехвендій, Махмудка у мене, напримръ, батьку, до смерти убилъ, или, скажемъ, сына’…— Ну, такъ что? Убилъ — не вернешь! Что я теб, Богъ что ли! Гд я теб новаго батьку возьму… Ступай себ!— Конечно, сдеретъ бакшишъ, сколько той можетъ его ублаготворить… И длу конецъ…
— Ну, опять же и самъ долго зла не помнилъ…
— Гассанку того батька посл у Баб на базар встртилъ. Смется подлая душа.— ‘Здоровъ, говоритъ, Игнатъ-козакъ’. Это они нашихъ некрасовскихъ такъ зовутъ.— Здоровъ, — батько отвчаетъ.— Благодари своего Бога, что живъ убрался…
— Да, просто было…
— Самъ себя береги, ни на кого не надйся!
— Святое самое дло!
— На счетъ пашпортовъ тоже… Вотъ ужъ не тснилъ нисколько… Было разъ: выбжалъ тутъ одинъ такой человкъ изъ Рассеи, по старой вр. И надо намъ было его опять у Рассею послать, у Сибирь… Надо, значитъ, дескире, пашпортъ по ихнему. Айда, говорю, со мной. Приходимъ у конакъ… Сидитъ онъ на коврик, ноги ноджалъ, трубку куритъ.— Что вамъ, собаки? Зачмъ пришли?— Вотъ, говорю я, ехвендій, по какому длу. Дескире треба, у Рассею податься. — Зачмъ?— По лошадиной части, у Одестъ.— А ты его знаешь?— пытаетъ меня.— Знаю, говорю, ехвендій, какъ не знать. Человкъ тутошній.— А спытай ты у него, самъ я кто такой, такъ и меня не знаетъ. Ни-и-чего! Сейчасъ на колнк написалъ, печать приложилъ. Давай, что слдуетъ… Отдали, конечно, и готово.
— Ступай съ пашпортомъ, куда хочешь.
— Былъ Иванъ, сталъ Степанъ.
— Не любилъ этого турчинъ, что тснить понапрасну бумагами.
— Врно! Простякъ былъ…
Все это кончилось. На низовыя придунайскія равнины ступила, въ лиц Румыніи, Европа. Румынія провела дороги, построила мосты, завела школы. Разбои прекратились. Несчастные черкесы еще разъ снялись и потянулись въ Малую Азію. Въ судахъ вмсто турецкихъ соломоновъ въ фескахъ засдаютъ судьи въ тогахъ и беретахъ. О бакшиш, по крайней мр, въ судахъ, не слышно. Хотя Добруджа ‘не пріобщена еще къ благамъ представительнаго строя’ и не посылаетъ своихъ депутатовъ въ парламентъ, но все же она пользуется общими свободами: право собраній, свобода печати, слова и совсти…
Но наши сородичи смотрятъ на все это довольно равнодушно. О румын они отзываются съ холодною сдержанностью:
— ‘Рамунъ — форсунъ!’ — говорятъ они. И, дйствительно, румынъ любитъ, чтобы все у него было, ‘какъ у людей’. Самъ еще недавно выбившійся изъ-подъ турчина, — румынъ тмъ боле прилагаетъ старанія, чтобы все у него было или казалось по европейски. Мелкій чиновникъ и горожанинъ одвается щеголевато. Маленькій домикъ строится съ завитушками и съ претензіей на архитектуру. Общественныя зданія роскошныя, памятниковъ множество. Констанцскій мостъ — чудо искусства, не только по величин, но и по красот. Гигантскія фигуры чугунныхъ доробанцевъ стерегутъ его, зорко вглядываясь въ теченіе Дуная… И, чмъ огромне эти чугунные гиганты, тмъ меньше и даже смшне кажутся у ихъ ногъ лиллипутскія фигурки живыхъ солдатъ, тщедушныхъ, въ оборванныхъ до лохмотьевъ мундирахъ. Городъ шумитъ и пользуется значительной степенью политической и гражданской свободы. Деревня тонетъ въ невроятной темнот, безправіи, вырожденіи. Румынія — государство маленькое, и ея мужику очень тяжело дается содержаніе арміи и флотовъ, правительства и представительства…
Это почувствовали и наши. Бремена, когда простодушный взяточникъ-турокъ спрашивалъ подать у случайно встрченнаго на шляху плательщика и писалъ ему ‘квитокъ’ тутъ-же срзанной камышиной, давно прошли. Румыну надо нести подать во-время. Пишетъ онъ хорошо и аккуратно. У него записанъ каждый домъ, и каждая душа въ дом, и каждый сарай, а въ сара каждая голова скота, и каждая рыбачья лодка на берегу Дуная. Стоитъ родиться новому теленку, — онъ попалъ уже въ книгу и становится плательщикомъ государства. Стоитъ рыбаку вытянуть изъ воды сть, — около него ждетъ уже чиновникъ, безъ котораго нельзя продать ни одной рыбины.
По существу это тяжело, по форм — назойливо и непріятно. Но все же, прислушиваясь къ вздохамъ о прошломъ, которыми какъ будто обвяны эти степи и плавни, я слышалъ въ нихъ что-то боле глубокое, чмъ тяжесть румынскихъ налоговъ, что-то боле интимное, сросшееся съ самыми глубинами души нашихъ ‘уходцевъ’… То самое, что выманивало еще Игната Некрасова подъ власть басурманскаго царя, чего, значитъ, они не находили уже на родин и надялись найти у турчина.
Какъ-то я задумался объ этомъ, прозжая степью между плавнями. Было тихо, пустынно и какъ-то мечтательно-грустно. Кругомъ — ни человка, ни жилья, ни дымка на горизонт, ни собачьяго лая. Колыхалась трава и камыши, и орелъ кружился, то подымаясь въ синюю высь, то камнемъ опускаясь на добычу…
И мн все смутно вспоминалось что-то знакомое… Да, — это изъ Гоголя, ‘Тарасъ Бульба’… Козаки пробираются къ Днпру, какъ я теперь пробираюсь къ Дунаю… ‘Степь давно приняла ихъ въ свои объятья, и только черныя козачьи шапки мелькали надъ колосьями травы’. Бульба приподнимается на стременахъ и, указывая нагайкой на маленькую точку вдали, говоритъ:
— Посмотрите, дтки, вонъ скачетъ татаринъ.
Это еще первый человкъ, встрченный на пути въ этой цвтущей пустын. Сколько еще такихъ ‘черныхъ точекъ’ могли бы размститься на ней, не стсняя другъ друга! И все же первое побужденіе у степного вольнаго человка: ‘попробуйте догнать его!’ — ‘И не пробуйте’, — съ сожалніемъ прибавляетъ старый Бульба. Далеко. Ускачетъ! А не будь такъ далеко, — они бы непремнно погнались. И кони мчались бы, какъ втеръ, и травы разступались бы, какъ морскія волны, и духъ захватывало бы отъ простора и страстнаго чувства погони. И, если бы догнали, то… черезъ нсколько минутъ — была бы опять та же пустая степь кругомъ, и такъ же хали бы по ней козаки, и только въ одномъ мст подъ жаркими лучами солнца лежалъ бы въ зеленой трав трупъ человка, съ которымъ козакамъ оказалось тсно на этомъ необозримомь простор… И, оглядываясь, путники могли бы видть, какъ надъ этимъ мстомъ взлетаютъ и дерутся степные орлы…
Вотъ чего искали у турчина на придунайскихъ степяхъ Игнатъ Некрасовъ со своими козаками, когда они уходили отъ крпкой руки Петра съ его европейскими новшествами. И вотъ что нужно было запорожцамъ, когда ихъ гнздо раззорили екатерининскіе генералы съ европейскими косицами и европейскимъ военнымъ строемъ. И вотъ почему новые пришельцы изъ Россіи тотчасъ же стали биться съ некрасовцами не на животъ, а на смерть, какъ когда-то бились съ татарами, до тхъ поръ, пока отъ одного горизонта до другого не стало видно только своихъ… Некрасовцы ушли дальше, въ еще боле дикую Анатолію, а на взморь и на лиманахъ осли запорожцы, рыбаки и разбойники одновременно.
И за козаками потянулось все, что искало шири и простора, немряныхъ полей для плуга, вольныхъ поймъ для косы, пустыни для молитвы… И, казалось, все это нашлось подъ властью турчина. Турецкое государство было очень плохое, самовластное, несправедливое, но за то у него были два подходящихъ качества: оно было терпимо и слабо… Если уже мириться съ властью государства, — то пусть это будетъ государство турчина, напоминающее смутныя туманныя преданія Азіи, съ мглистыми образами стихійныхъ, полумистическихъ владыкъ, далекихъ, какъ далеки клубящіеся надъ истомленною степью мглистые смерчи… Пусть порой налетитъ гроза, пусть все пригнететъ къ земл, придавитъ и истопчетъ. Гроза уйдетъ, а степная трава подымется опять и опять зацвтетъ на мст недавняго опустошенія…
Теперь всюду на свт становится тсне… Придунайскія степи тоже вымрены и распаханы, каждый клокъ записанъ и обложенъ… И у русскаго ихъ владльца не остается даже того утшенія, что хоть самъ-то онъ живетъ на бломъ свт, не записанный ни въ какія шнуровыя книги, не припечатанный никакими печатями. А при турчин онъ не былъ записанъ и припечатанъ. Онъ владлъ потому, что пахалъ и косилъ… И нашимъ соплеменникамъ, жившимъ подъ его властью, кажется, что ‘миляга турчинъ’ унесъ съ собой и просторъ, и урожаи. При турчин солнце свтило ярче, земля родила щедре, даже рыба шла охотне на приготовленные для нея крючья…
И огорченный степной человкъ оглядывается съ недоумніемъ: гд же теперь его мсто на свт?
Однажды я подъзжалъ на пароход къ Тульч съ низовьевъ Дуная. Сулинъ и плавни остались назади и къ берегу подступали отбжавшіе далеко отъ кряжа отроги Балканъ. Съ этой стороны я подъзжалъ еще впервые, и все мн было интересно. Поэтому я обратился съ разспросами къ старику русскому. Онъ былъ мстный житель и, конечно, старовръ. Отвтивъ кое-какъ на мои вопросы, онъ, въ свою очередь, пытливо всмотрлся въ меня и спросилъ:
— А вы… рассейскіе?..
— Да, я ду изъ Россіи.
— Можетъ, бывали и въ Сибири?
— Да, — отвтилъ я, — бывалъ и въ Сибири.
Въ глазахъ старика мелькнулъ огонекъ, онъ понизилъ голосъ и спросилъ:
— А теперь куда?
— Въ Тульчу.
Огонекъ разгорлся ярче и, наклонясь ко мн, старый ‘раскольникъ’ спросилъ еще тише:
— Кого надо вамъ?..
— Я ду къ русскому доктору…
— А!
Онъ помолчалъ и, какъ будто обдумавъ что-то, заговорилъ про себя, но явно для моего свднія, тономъ полувопроса:
— Блки есть горы въ Сибири… далеко…
— Да, есть, — отвтилъ я, зная, что ‘Блками’ или Блогорьемъ называютъ Алтайскія горы…
— Нашихъ тамъ много, по старой вр.
— Есть и это.
— Звря, говорять, много всякаго. Козы дикія… олени тоже… Земли довольно, ну, только очень дюже крпкая… Хлбъ не то что… Такъ себ. Не супротивъ здшняго… Рыбы тоже не сила, ну, рыба хорошая, и запрету нтъ… Кидай неводъ, куда хочешь…
— Да, все это, пожалуй, врно.
— Такъ. Ну, однако, говорять: тсновато стало и тамъ… И начальство утсняетъ.
— Ну, и что же? — спросилъ я, чувствуя, что онъ ждетъ отъ меня еще чего-то.
Онъ искоса на меня посмотрлъ и, отвернувшись, продолжалъ будто про себя:
— Ну, были оттеда и у насъ двое. Не самые первые люди… Сказать: второй статьи… А другіе, слышь, письмо написали: что мы, говорять, въ Руманіи съ вами съдемся. А гд у Руманіи — неизвстно. Она, Руманія, вонъ какая… Ид тутъ сыщещь… А надо: мы сами къ нимъ было думали, ну, а они вишь ладются къ намъ…
Я понялъ: старикъ, обманутый моими длинными волосами и окладистой бородой, считалъ меня, повидимому, эмиссаромъ сибирскихъ старообрядцевъ, которымъ стало тсновато въ Блкахъ. Предстояли, можетъ быть, совщанія о новыхъ поискахъ, еще гд-нибудь ‘за Блками’, въ какомъ-нибудь таинственномъ Бловодскомъ царств… И для этого должны были сойтись люди стариннаго уклада съ сибирскаго востока и съ придунайскаго запада. Старикъ искушалъ меня и выпытывалъ, думая, что я ду по этому длу, только скрываюсь изъ осторожности.
Въ другой разъ я зашелъ въ Тульч въ небольшое демократическое заведеніе съ вывской ‘Birt economic. Vin si bere’, что соотвтствуетъ нашему ‘трактиру съ продажей питей’. Со мной былъ одинъ русскій добруджанецъ ‘блокриницкой іерархіи’. Это наиболе успокоившаяся часть старообрядчества, нашедшая свою ‘благодать’ и увренно обладающая ею на законнйшемъ основаніи. У нихъ есть установленная іерархія, по характеру очень близкая къ нашей, есть церкви, монастыри, священники, епископы, соборы. Они наиболе податливы на требованія государства, ведутъ въ приходахъ метрическія книги, мирятся съ прививкой оспы, а на мятущихся вн признанной церкви ‘безповскихъ’ соплеменниковъ смотрятъ съ большой ироніей и свысока…
Когда мы сидли въ ‘градин’ — небольшомъ садик ресторана, туда вошли девять человкъ съ чисто русскими лицами и въ русскихъ костюмахъ: косовороткахъ и сибиркахъ. Только одинъ былъ одтъ въ шитую малороссійскую рубаху, въ пиджакъ и соломенную шляпу.
Мой собесдникъ, ‘австрійскій’, толкнулъ меня локтемъ…
— Посмотрите вы на этихъ людей.
— А что?
— Такъ. Любопытно вамъ. Это все разныя вры. Грызутся по вся дни. А вотъ сошлись воедино. Нужда стиснула.
Вошедшіе осмотрлись кругомъ. Былъ часъ, когда въ ресторанахъ еще мало народу. ‘Градина’, затненная сверху вьющимся по переплету виноградомъ, была пуста, — мы съ моимъ собесдникомъ были единственными постителями. Вошедшіе выбрали уголъ подальше и стали размщаться за столикомъ.
— Этотъ вотъ съ краю, лысый съ рыжей бородой, — пояснялъ мн мой собесдникъ, — это едосевецъ, безбрачникъ. ‘Неженивые не женитеся, оженивые разженитеся’… Рядомъ филиповецъ. Эти женятся по благословенію. Вонъ тамъ на углу — два хатника безпоповца. Для молитвы собираются по пяти-шести семей въ одну хату. Тамъ вонъ еще два по бглому священству: переманиваютъ изъ Россіи бглыхъ поповъ… Спился который, отъ прихода отставленъ, — это имъ самый нужный человкъ. А вонъ тамъ, видите, прилизанный такой.
Онъ указалъ на щупленькаго мужиченка съ прямыми, точно смоченными, волосами. Лицо худое, нездоровое, бородка клиномъ, видъ загнаннаго собаками зайца…
— Это тоже хатникъ, — шепнулъ мой собесдникъ. — Недавно жудекаторъ (судья). посадилъ его на пятнадцать день въ пенитенціаръ, за то, что похоронилъ покойника, а въ примарію не заявилъ.
— Почему?
— Считаютъ за грхъ. Какъ младенцевъ, такъ равнымъ образомъ и покойниковъ не пишутъ ни у какія книги. Здорово ихъ теперь стиснулъ рамунъ: первый разъ на пятнадцать день, ну, а на второй разъ ужъ онъ хорошо знаетъ, что не пятнадцатью днями пахнетъ… Насчетъ воспы особенно ненавиствуютъ они. А рамунъ требуетъ. За турчина этого не было, конечно. Они обижаются: считаютъ, что антихристовы времена пришли.
Компанія размстилась за столомъ и заказала полъ-ока вина. Мальчикъ принесъ графинъ на поднос и стаканы, но гости отодвинули стаканы въ сторону и стали доставать изъ кармановъ свои собственные, обтирая ихъ фуляровыми платками.
— Видали?— смясь глазами, спросилъ собесдникъ.— Брезгуютъ. Не то что прочими, а и другъ друга за антихристовъ почитаютъ, даромъ, что вс такіе же… безпопскіе…
— Зачмъ же они сошлись?
— А это видите, — какъ во время потопа: вс зври сошлись на единую скалу… ‘Се левъ ста со овцой’… Совщаются, какъ имъ отъ записи и отъ воспы отбиться… Или, дескать, податься еще куда-нибудь въ отдаленныя земли..Одолваетъ рамунъ…
Онъ засмялся.
— Здсь, видите какъ. Здсь толеранца: вруй, какъ хочешь. Ну, ежели же ты наставникъ общины, — гражданскую запись веди. На этотъ счетъ у рамуна строго… Штрафъ да штрафъ, пенитенціаръ да пенитенціаръ. И что дальше, то больше… Не отвертишься никакъ. Податься некуда.
И, наклонясь во мн, онъ указалъ на высокаго человка въ соломенной шляп и пиджак.
— Этотъ вотъ, высокій… Знакомый мн… Тоже притащился на совщаніе, а самъ еще въ прошломъ год дтей у примаріи позаписовалъ. Только не признается имъ.— ‘Антихристъ, дескать, или не антихристъ, а ужъ я врно знаю, что какъ помру, такъ у моихъ дтей землю отнимутъ. Это, говоритъ, не при турчин, что безъ бумагъ владали, никому дла не было. А теперь записалъ, — будетъ крпко’.
Я смотрлъ на этихъ загнанныхъ русскихъ людей, тихо шептавшихся въ углу румынской ‘градины’. Солнце пятнами падало на ихъ озабоченныя лица, въ ‘градин’ пахло виномъ и сыростью, совсмъ близко мостовая узкой улицы трещала подъ коваными колесами каруцъ, буксирный пароходъ грузно пыхтлъ на рк, мальчишки выкрикивали названія газетъ. Суетливая современность катилась мимо кипучей струей, а они совщались о томъ, какъ имъ спастись отъ этого потока, гд еще найти сказочное ‘бловодское царство’ съ патріархами, благоврными царями и синклитами… Или если не Бловодію, то хоть недавнюю простоту добродушно-варварскаго ‘турчина’. И мн показалось, что дйствительно это — кучка людей, захваченныхъ потопомъ на одинокой скал…
Эти разговоры и совщанія не остались, повидимому, въ области однихъ намреній и предположеній. И наши, и румынскія газеты отъ времени до времени сообщаютъ о какомъ-то движеніи среди буковинскихъ и добруджанскихъ русскихъ, которые хотятъ сняться опять и двинуться на старую родину… Но всякій разъ беретъ раздумье и сомннія. Помню, съ какимъ волненіемъ приходили ко мн въ одинъ изъ моихъ пріздовъ эти люди старой вры съ разспросами о тираспольской трагедіи. Правда ли, что люди закопались живьемъ вслдствіе преслдованій?
— Стало бытъ, хорошо и у Рассе?
— Живьемъ у землю ползли!