В. Г. Короленко
Надъ лиманомъ.
(Изъ записной книжки путешественника).
I.
‘Некрасовскій корень’ 1).
——
——
II.
‘Искатели’.
——
Над лиманом, Короленко Владимир Галактионович, Год: 1897
Время на прочтение: 38 минут(ы)
Полное собраніе сочиненій В. Г. Короленко. Томъ шестой
Изданіе т-ва А. Ф. Марксъ въ С.-Петербург. 1914
*) Атаманъ Игнатій Некрасовъ, имя котораго часто упоминается въ этомъ очерк, сподвижникъ атамана Булавина. Посл усмиренія булавинскаго бунта, Некрасовъ въ начал XVII столтія вывелъ за собой съ Дона казаковъ и поселился на низовьяхъ Дуная, въ Добрудж. Въ настоящее время потомки некрасовцевъ живутъ слободами подъ властью румынъ.
Наша лодка тихо скользитъ по лиману…
Весла мрно опускаются въ синюю, какъ будто загуствшую отъ зноя воду и такъ же мрно подымаются, сбрасывая съ себя серебристыя капли. Впереди за легкою дымкой, едва смягчающей переливы красокъ, виднется красивая цпь невысокихъ горъ. На одной изъ нихъ темнымъ внцомъ рисуются развалины старинной генуэзской крпости.
Лиманъ называется Reaselm (Рязельмъ), — но наши соотечественники некрасовцы, издавна поселившіеся здсь, на гирлахъ Дуная, по плавнямъ и на равнинахъ Добруджи — зовутъ его Разинымъ. Они говорять, будто Стенька Разинъ, въ одинъ изъ трудныхъ промежутковъ своей дикой карьеры, приходилъ сюда, бродилъ по этимъ берегамъ, мечтая устроить здсь свою вольную общину. Разумется, это только совпаденіе названій.
На берегу, вдоль котораго, мимо рыбныхъ заводовъ, ‘скелей’ и ‘киргановъ’ {‘Скеля’ — пристань-помостъ, ведущій отъ берега въ ‘киргану’, зданію для солки рыбы.}, спокойно подвигается наша лодка — раскинулось липованское село Сарыкіой. Село большое, — ‘больше 600 нумеровъ’, какъ выражаются селяне, — все утонуло въ зелени. Хаты строены изъ чамура (земля, смшанная съ навозомъ, отрубями и соломой), выблены чисто известкой, кое-гд окна украшены синими разводами. По большей части на улицу глядитъ одно окно, — двери и остальныя окна продланы во дворъ, крпко обнесенный заборами. Старая, ‘раскольничья’ привычка, отъ которой не было причинъ отступаться при турчин. Кое-гд въ наружныхъ окнахъ видны желзныя ршетки.
Живутъ сарыкіойцы ‘пространно’ и, пожалуй, богато. Лошади у нихъ здоровыя, коровы сытыя, хлбъ жнутъ жнейками, а возятъ съ полей на ‘гарманы’ такими огромными возами, что подъ вечеръ, когда я халъ сюда, мн показалось, будто по дорог на меня надвигается домъ. Кром того, у сарыкіойцевъ есть рыбныя ловли въ лиман и отличные виноградники. Въ иномъ русскомъ сел не пьютъ столько квасу, сколько сарыкіойцы выпиваютъ вина и пелену (вино, настоенное на полыни).
Въ Сарыкіо дв корчмы: одну арендуетъ болгаринъ Дмитрій, другую Рышканъ. Уже издалека слышится легкій виноградный запахъ, которымъ корчмы обвяны такъ же, какъ наши кабаки запахомъ сивухи. Передъ корчмой утоптанная площадка, слегка возвышающаяся надъ улицей. На площадк столики и скамейки, а надъ столами и скамейками — зеленыя тнистыя акаціи. Необыкновенно пріятное мсто. Поглядишь налво — улица съ блыми хатами и кудрявыми садами, а въ ея перспектив, точно изогнутый хребетъ дракона, синютъ вершины далекаго Махмудійскаго горнаго кряжа. Поглядишь направо — глазъ пробгаетъ по такой же веселой улиц и падаетъ прямо въ лиманъ, который затмъ все точно подымается и подымается кверху, захвативъ своей колыхающейся синевой полнеба… И кажется: вотъ-вотъ море хлынетъ въ село… Гретъ теплое южное солнце, ветъ теплый втеръ, то и дло стучатъ по столамъ кружки, и два молодыхъ болгарина проворно шмыгаютъ съ ‘полъ-оками’ свтлаго, холоднаго вина. Есть, конечно, горькая нужда и въ Сарыкіо. Но и самая нужда какая-то чистенькая и прибранная, не лзущая въ глаза рванью и растрепанными крышами…
Въ первый разъ я былъ въ этомъ сел года четыре назадъ, но тогда попалъ не совсмъ удачно. Пріхалъ я съ русскимъ докторомъ изъ Тульчи, человкомъ необыкновенно популярнымъ въ Добрудж. Занесенный сюда тмъ же втромъ, который гналъ съ незапамятныхъ временъ на Синій Дунай столько русскихъ людей, ‘шукавшихъ’ кто счастья, кто воли, а кто и вры, докторъ бродилъ въ молодости по заливу съ рыбацкой артелью, въ качеств ея атамана, и еще къ этому времени относятся его знакомство и дружба съ сарыкіойцами.
Теперь его прізду очень обрадовались многочисленные пріятели, а такъ какъ, вдобавокъ, недавно кончили сборъ винограда, и былъ праздникъ, то въ Сарыкіо проснулось внезапно ‘старинное гостепріимство’ — добродтель чрезвычайно свирпая и опасная. Сначала мы сидли подъ акаціями у Рышкана, пили блое вино и горьковатый пеленокъ. Потомъ насъ повели до избамъ. Въ домахъ подносили вино, пироги и рыбу. Хозяйки кланялись, хозяева угощали и обижались отказами. Потомъ хозяева присоединялись къ намъ, и точно лавина, выростающая на пути, вся наша компанія перекатывалась дальше. Въ избахъ стоялъ только нестройный веселый гулъ, чавканіе, отрывочныя и мало понятныя рчи. На улицахъ сторожили нашъ выходъ, во дворахъ впередъ ставили самовары… Отъ этого гостепріимства я скоро почувствовалъ что-то похожее на предсмертную тоску и, узнавъ отъ доктора, что эта процедура едва ли можетъ закончиться ране слдующаго утра, запросилъ пощады. Жизнь какъ-то сразу потеряла въ моихъ глазахъ всю свою цну, и даже чудесная рамка Сарыкіоя, съ синимъ лиманомъ и жемчужною цпью горъ на другой сторон — опостылла до послдней степени. Мн казалось, что на каждой гор закипаетъ по самовару, а отъ лимана пахло ухой и яичницей.
Сарыкіойцы сначала немного обидлись и даже начинали слегка шумть… Но докторъ ршительно стукнулъ кулакомъ по столу, — и они уступили. Было извстно, что онъ не чтитъ многихъ священныхъ обычаевъ, и ему это прощалось… .
— Ну счастливо, господинъ, — говорили мн сарыкіойцы, гурьбой провожая насъ къ повозк. — Подете въ Рассею, — скажите ‘нашимъ’, какъ мы тутъ живемъ.
— Вотъ наша церква… видли?
— Дв церквы у насъ. Блокриницкая и безпопская.
— Не безпопская. Говори: бглаго священства. Безпопская на турецкой магал, у Тульч…
— Все одно — нтъ попа, такъ безпопская.
— Сбжалъ!— насмшливо замтилъ кто-то, но другой, пополитичне, тотчасъ же прибавилъ, прекращая готовый возникнуть между двумя ‘врами’ споръ:
— Звонъ имемъ. Жалко, не остались до завтра, — звона нашего не слышали.
— При турчин, и то звонъ имли. На Дуна слободно..
— Намъ и турчинъ ничего! Жили, слава Богу, и при турчин.
— Что жалиться! И рамунъ тоже ничего. Подати ты ему заплатилъ, остальное либеръ… Конститунцыя!
— Точно такъ. Намъ и турчинъ ничего былъ, и рамунъ ничего. Ты до ево хорошъ, и онъ до тебя хорошъ. Не зачипаеть…
Но теперь, когда, черезъ четыре года, я опять постилъ Добруджу и завернулъ въ Сарыкіой, принявъ вс мры къ тому, чтобы не подвергаться опасному общественному гостепріимству, настроеніе сарыкіойцевъ было уже не такъ благодушно…
Румынъ сталъ сильно ‘зачипать’ нашихъ соотечественниковъ надъ Дунаемъ.
Вчера, когда я халъ по дорог къ Сарыкіою, на-встрчу мн попалась толпа, представлявшая странное, нсколько даже прискорбное зрлище. Пятнадцать румынскихъ конныхъ жандармовъ хали верхами, держа въ правой рук на всу по заряженному ружью. А въ середин этого воинственнаго кольца шествовали около 20 человкъ сарыкіойскихъ обывателей. Солнце жгло побдныя русыя головушки, а изъ-подъ ногъ подымалась густая, летучая пыль, облплявшая потныя лица и мокрыя жилетки. Мой возница хохолъ Лукашъ свернулъ въ сторону каруцу и провожалъ зрлище своими черными задумчивыми глазами… Трудно было угадать ихъ выраженіе: любопытство или усмшка? Сочувствіе или злорадство?.. Встрчались по дорог болгаре, молдаване, попадались татары и турки въ красныхъ фескахъ, вс оглядывались и хали дальше, не выражая ни вражды, ни сочувствія… Дло, за которое вели въ Бабадагъ сарыкіойскихъ липованъ, видимо, не задвало ничьихъ интересовъ. Это было ихъ собственное ‘липованское’ дло.
— Что это такое? — спросилъ я у Луки.
— Воспы не хотять прищепливать. А румынъ судить да амендуеть (штрафуетъ), а кому амендъ платить нечмъ, сажаеть въ тюрьму, — отвтилъ онъ спокойно, опять выводя лошадей на дорогу… За нами по широкому шляху туча пыли двигалась въ направленіи къ Бабадагу…
Посл этого, поздно вечеромъ мы пріхали въ Сарыкіой. Пришлось довольно долго стучать въ ворота, пока ихъ, наконецъ, открылъ самъ хозяинъ, Иванъ Гавриловъ. Это былъ человкъ необыкновенной толщины, но бодрый и крпкій. Надъ необъятнымъ туловищемъ и круглыми плечами сидла небольшая голова съ чертами очень толстаго младенца и маленькими, веселыми, лукавыми глазками… Онъ принялъ меня очень радушно и устроилъ постель на почетномъ мст, т. е. въ душной комнат на широкой кровати съ периной и пологомъ. Но подъ этимъ радушіемъ все-таки чувствовалась нкоторая озабоченность и какъ будто дурное расположеніе духа.
— Что это у васъ въ сел, неспокойно? — спросилъ я.
— Нтъ! Чего неспокойно, все слава Богу.
— А куда же повели столько народу?
— Куда повели! У Бабу, у острогъ! Что ты съ дураками будешь длать!.. Безпопскіе это. Обмерзли уже и правительству.
И, внезапно закипвъ, толстякъ безпокойно задвигался на мст и заговорилъ съ неожиданной горячностью:
— Воспы не прищеплюютъ, записываться не хотятъ… Судите сами, — чего имъ еще нужно: насчетъ религіи румынъ не стсняетъ, — молись, какъ хочешь. Дитенковъ учи по своему, только онъ желаетъ, чтобы по румынски тоже знали. Ну, что еще надо? А они супротивничаютъ… Поврите вы: есть которые уже по 300 и 400 франокъ аменду платили. У острогъ по второму разу идуть…
— И много такихъ?
— Много. Вотъ у насъ дв церквы. Одна блокриницкая, наша. Мы, значыть, приняли архіепископа Амвросія… называется австрійская іерархія. Номеровъ двсти насъ. Имемъ священника. Онъ у насъ все дло ведетъ и метрики пишетъ… Отчего не писать? Ну, скажите вы мн, пожалуйста!
— А другіе?
— А т по бглому священству. Лтъ по десяти поповъ не имютъ, потомъ сманютъ выпиваку какого-нибудь изъ Рассеи… Онъ прідетъ, дтей покрестить, отцовъ съ матерями повнчаеть… Опять нтъ никого… Етые вотъ и бунтуютъ. Ихъ противъ насъ тутъ вдвое. Номеровъ ста четыре… Покою не даютъ…
— Да вамъ-то, Иванъ Гавриловичъ, что же?.. Васъ вдь не трогаютъ…
Онъ заскребъ въ голов, и его лицо еще боле напомнило толстаго младенца…
— Да вдь жалко, — сказалъ онъ. — Какъ бы то ни было, — тотъ же корень… Некрасовскій…
Онъ плюнулъ съ негодованіемъ и пожелалъ мн доброй ночи…
— Такъ вамъ, значить, на утро лодью?… У Ераклею хотите? Старую крпость смотрть?
— Да, если можно, Иванъ Гавриловичъ.
— Чего не можно! Усе можно… Спите съ Богомъ.
На другой день посл ранняго обда наша лодка скользила по тихимъ водамъ лимана. Мимо насъ мелькали виноградники, сбгавшіе къ самой вод, за ними изъ-за зелени привтливо выглядывали блыя стны хатокъ. Потомъ ‘шпилекъ’ (мысъ) прогоняетъ насъ вглубь лимана, и скоро свжая зелень высокой плавни скрыла село отъ нашихъ глазъ.
День былъ чудесный, лодка тихо покачивалась при ударахъ веселъ, лиманъ шевелился кругомъ, какъ живой… Вдали чувствовалось спокойное колыханіе томной бирюзовой глади.
Насъ въ лодк было пять человкъ и четыре вры. Въ середин, на лавочк сидлъ Иванъ Гавриловъ и его зять, такой же толстый, одтый въ такую же косоворотку, такъ же подпоясанный подъ грудью гайтаномъ, изъ-подъ котораго горой выступалъ толстый животъ. На головахъ у нихъ были маленькія круглыя шляпенки, на ногахъ — туфли-отопки. На первый взглядъ этихъ липованскихъ богатырей можно было принять за близнецовъ, но зять Игнатъ былъ моложе, и лицо у него было нсколько другого типа: правильныя черты, окладистая борода, выраженіе сдержанное и спокойное. Иванъ Гавриловъ былъ человкъ сравнительно рыхлый, необъятная фигура Игната точно отлита изъ чугуна. Чувства тестя прорывались легко и бурно. Игнатъ былъ тактиченъ и сдержанъ. Оба они — блокриницкіе. Игнатъ состоитъ старостой при церкви и пользуется большимъ вліяніемъ въ своемъ приход.
На передней лавочк за веслами сидли два мужика, безъ шапокъ и босые. Мы уже садились въ лодку, на скел, когда они выступили, какъ-то осторожно оглядываясь, изъ-за деревянныхъ зданій рыбнаго завода и попросились съ нами ‘на той берегъ’. Иванъ Гавриловъ посмотрлъ на улицу, по которой только-что промелькнула какая-то фигура въ пиджак, вроятно, кто-нибудь изъ румынской сельской администраціи, — потомъ на смиренныя фигуры просителей… Въ его глазахъ засверкалъ насмшливый огонекъ, и готова была сорваться какая-то дкая острота, когда его зять сказалъ спокойно:
— Садитесь… Намъ что!.. Вы на ‘гарманъ’ {Гарманъ — токъ для молотьбы.} что ли?
— То-то вотъ. Намъ бы только догарманить… Сами знаете…
— Разумется, знаемъ… Дло понятное…— опять такъ же спокойно сказалъ Игнатъ.— Садитесь.
Оба мужика безъ дальнихъ разговоровъ сли прямо къ весламъ, какъ будто по безмолвному договору. Это были ‘супротивники’ изъ бглопоповской части Сарыкіоя, вроятно, тоже подлежавшіе отправк въ Бабадагъ. Они скрылись, чтобы докончить уборку хлба.
Рядомъ со мною сидлъ такой же ‘простецъ’, тоже безъ шляпы, только одтый аккуратне и чище. Густая шапка кудрявыхъ волосъ, съ красивой серебристой просдью, защищала его голову отъ жаркихъ лучей солнца. Онъ сидлъ неподвижно, положивъ руки ладонями на колняхъ и глядя передъ собой остановившимся и страннымъ взглядомъ. Маленькая бородка клиномъ тоже сильно серебрилась, черты лица были правильны и пріятны, только въ выраженіи сжатыхъ губъ и въ морщин между бровями виднлось что-то горькое. Казалось, онъ вглядывался своими мечтательными глазами въ какую-то мысль, мучительную и неясную, и усплъ состариться съ этой мыслью.
Это былъ безпоповецъ, пріхавшій въ Сарыкіой по какому-то длу. Дло было свое, ‘безпопское’, и его не разспрашивали…
Наконецъ, у руля на корм сидлъ молодой еще человкъ въ соломенной шляп, изъ-подъ которой на лобъ падали завитками русые кудри. Свтлая борода клиномъ удлиняла его лицо съ большими умными глазами, глядвшими спокойно и немного себ на ум. Это былъ Иванъ Гордевъ, сынъ бглопоповскаго дьячка и начетчика, державшаго въ рукахъ дла бглопоповской части Сарыкіоя, какъ Игнатъ — блокриницкой.
Молодой Гордевъ представлялъ собою типъ, довольно распространенный теперь среди ‘древле-православнаго’ населенія и въ нашемъ отечеств. Воспитанный начетчиками на ‘старыхъ книгахъ’, онъ усплъ какъ-то познакомиться съ свтской литературой, и это сразу сдлало его равнодушнымъ къ тонкимъ діалектическимъ вопросамъ, поглощающимъ всю умственную жизнь его среды. Онъ читаетъ техническія книги, интересуется газетами и водитъ дружбу съ блокриницкими, спокойное и умренное настроеніе которыхъ ему, видимо, боле по душ, чмъ воинствующее ожиданіе антихриста.
Но все это ему приходится держать про себя: вс существенные интересы Ивана Гордева все-таки въ прежней сред, которая и безъ того уже ‘блазнится’ и смотритъ косо на сына своего воротилы, чувствуя, что онъ уже чужой, хотя ничмъ этого не проявляетъ. Это деликатное положеніе требуетъ много выдержки, и мн не въ первый уже разъ приходилось видть въ старообрядческой сред такой же взглядъ умныхъ глазъ, задернутыхъ какъ будто завсой и высматривающихъ изъ-за нея чутко и осторожно. Съ годами въ этомъ взгляд накопляется что-то непріятное… Необходимое лицемріе не проходитъ даромъ.
Настроеніе въ нашей лодк было какое-то сдержанное. Чувствовалось, по крайней мр, между ‘тремя врами’ (если не считать меня) не мало несведенныхъ счетовъ и взаимнаго раздраженія…
Гребцы сильно ударили веслами и потомъ опустили ихъ вдоль бортовъ. Лодка тихо вошла въ узкій рукавъ плавни. Одинъ изъ нихъ обтеръ рукавомъ потъ на лбу.
— Что, много еще кончать на гарман?— спросилъ у него Игнатъ.
— На недлю еще осталось… Эхъ, какъ-бы-нибудь…
И, оглянувшись растерянно кругомъ, онъ опять взялъ весло и прибавилъ, сплевывая на руку:
— Стсненіе пошло, братіе… Лютое стсненіе. При турчин того не было…
— При ту-урчин, — насмшливо сказалъ толстякъ Иванъ Гавриловъ.— Ишь чего захотлъ: турчина ему верни.
— Это правда, — поворачивается онъ ко мн, и его круглое полное лицо съ вздернутымъ носомъ расплывается въ такую широкую улыбку, что даже на подбородк, плохо прикрытомъ жиденькой бороденкой, появляется ямка, какъ у peбенка.— Турчина, бывало, какъ хотишь, такъ и обманешь… Сдлаешь чего-нибудь — сейчасъ къ нему, да и заплачешь. Ахъ, ехвендій, я бдный человкъ, такъ и такъ… да лиру ему у руку… Ну, и длу конецъ!
— Податя теперь…— сказалъ одинъ изъ гребцовъ:— скотина роговая ходила вольно… Только, бывало, за свинью отдай три лева…
— Свинью дюже онъ не уважалъ.
— Ну, не скажи ты насчетъ роговой скотины, — спокойно вмшался Игнатъ.— Бралъ и онъ на кос за роговую скотину. А на твоей земл и рамунъ не возьметь…
— Нтъ, не бралъ…
— Бралъ, зачмъ дурно говорить?.. А не заплатишь, — тоже судить бывало…
— Судъ вовсе былъ слабой, — весело заговорилъ опять Иванъ. — Кто до него первый заскочилъ, да лиры хоть три бакшишъ сунулъ, тотъ и правъ. Одинъ побилъ другого, такъ что даже и ноги отшибъ. Той лежить, а этой бжить. Прибегъ до каймакана: ‘Ой, ехвендій. Мене такой человкъ побилъ до смерти…’ — ‘А гд онъ?’ — ‘На дорог лежить!’ Сейчасъ посылаетъ принести этого человка. — ‘Ты, собака, зачмъ человка убилъ!’ А на то не глядитъ, что убитый самъ прибгъ, а этого на рукахъ заптіи принесли.
— У рамуна судъ правильне, — говоритъ опять Игнатъ безпристрастнымъ тономъ. Замтно, что блокриницкіе относятся къ ‘рамуну’ спокойне и доброжелательне. Бглопоповцы — съ большимъ раздраженіемъ…
— Тоже и турчинъ озоровалъ много…— прибавляетъ Игнатъ.— Много у его этого озорства было…
— Особливо какъ русскій царь сталъ наступать на турецкаго, — говоритъ Иванъ…— Тутъ вся азіятчина поднялась, какъ хмара… и курдъ, и албанесъ, и черкесъ, всякая, словомъ сказать, урвань, все одно, какъ тая саранча. Ну, мы тогда свое село шанцемъ окопали, калавуры держали, думали, и намъ войну сдлаетъ. А не сдлалъ. Есть тутъ, километра съ четыре отъ насъ — деревнюшка молдаванская. Тую пограбилъ чисто. Прибгли къ намъ молдавана: ‘помоги, кажуть, Игнатъ-казакъ! Черкесъ набжалъ’. Мы, человкъ со сто, сли на коней, айда, какъ на пожаръ. А черкесы возы накладываютъ. Увидали насъ, кричать: ‘Зачмъ Игнатъ пришелъ? Смотри, липованъ, за своя хатка!’ Значить, мы васъ не трогаемъ, и вы не у свое дло не лзьте. Ну, мы повернули да назадъ.
— Такъ и ограбили молдавань?
— Пограбили. Убить никого не убили. Болгаръ, правда, порзали-таки не мало. Руснаковъ (хохловъ) тоже кое-гд попортили. А къ намъ, бывало, подъдеть подъ шанецъ, вертится на кон, какъ той комаръ, и кричитъ: ‘не бойся, липованъ, твоя не тронемъ’. Болгаръ посл, какъ русскіе войски Тульчу заступали, хуже лютовалъ…
Лодка длаетъ поворотъ, и мы выплываемъ на чистое мсто, у самаго берега. Баги (виноградники) кончились, пошло жнивье, на выпуклой кос желтютъ нивы, виднется стогъ, около стога расчищенъ токъ и начата молотьба. Но работа брошена недоконченной. Кругомъ ни души, надъ раскиданными для молотьбы снопами, важно озираясь, стоитъ огромный аистъ и скачутъ суетливыя вороны и галки.
— Это чей гарманъ?— спрашиваетъ Иванъ.— Для чего не работаютъ?
— Родіона, — угрюмо отвчаетъ черный гребецъ. — Только принялся съ сыномъ молотить, а ихъ и взяли.
Лодка опять уплываетъ въ извилину плавни, гарманъ скрывается отъ глазъ, но воспоминаніе о грустномъ зрлищ даетъ новое направленіе мыслямъ.
Мн невольно вспомнилась вчерашняя картина — толпа сарыкіойскихъ узниковъ и равнодушныя лица румынскихъ солдатъ: ни злобы, ни возбужденія, присущаго усмиренію бунта!.. Не было ни выстрловъ, ни борьбы, ни сопротивленія! Скромный господинъ въ сромъ костюм прочиталъ протоколъ и постановилъ ршеніе за непрививку оспы… И придунайская, вольница чувствуетъ, что это ршеніе сильне всей турецкой урвани, которая налетала, какъ буря, и какъ буря исчезала. Современное государство смыкается кругомъ, неодолимое и сильное, — то самое, отъ котораго они убгали съ Игнатомъ Некрасовымъ въ эти опасныя и пустынныя степи.
И что всего хуже, — это сила роковая, стихійная, почти пассивная. Потомки атамана Некрасова чувствуютъ себя, точно на остров, со всхъ сторонъ охваченномъ волнами все приливающаго новаго государственнаго уклада…
— Что же у васъ будетъ дальше? — спрашиваю я, чтобы нарушить тяжелое молчаніе.
— А что будетъ!— раздраженно прорывается экспансивный Иванъ.— Мы, блокриницкіе, подчиняемся, приняли и воспу, завели и книги.
— Ваше дло, — холодно говоритъ гребецъ.
— А вы обмерзли уже и намъ, и правительству. Что вамъ надо, хоть и отъ рамуна? Что онъ вамъ вру стснилъ, крестъ отнялъ?.. Чего вы шукаете? Вамъ надо, чтобы васъ рамунъ сослалъ отсюдова!
— Куда онъ насъ сошлетъ? Его здсь не было, а мы уже были.
— Мало ли что! Все-таки царскій указъ надо исполнять. У нихъ король — все одно, что царь…
Я сижу близко отъ сына бглопоповскаго начетчика и обращаюсь къ нему съ вопросомъ объ осп. Онъ кинулъ быстрый взглядъ… Вопросъ ставилъ его въ неловкое положеніе, но онъ все-таки принялъ вызовъ.
— Видите, господинъ, — отвтилъ онъ съ полной объективностію:— насчетъ воспы говорится…
— А у тебя прищеплена?— ядовито перебилъ Иванъ, уставившись въ него своими маленькими сверкающими глазами.
— Обо мн нтъ рчи!.. Воспа, господинъ, признается за печать антихриста. Въ соборник Ипполита, папы римскаго, говорится, что антихристъ будетъ ставить свои печати, подъ видомъ, какъ бы для болзни.
— Не для болзни, неправда, — горячо возразилъ Иванъ, — а сказано, что придетъ скудость и будетъ подманивать раздачею хлба…
— То особо, а также и подъ видомъ болзни…
Иванъ Гавриловъ посмотрлъ на говорившаго долгимъ загорвшимся взглядомъ. Какое-то неосторожное полемическое словцо готово было сорваться по адресу лицемрнаго защитника антихриста, но тотъ не смутился и продолжалъ:
— Ну, правда, это дло, насчетъ антихриста, темное. Оный же Ипполитъ въ конц книги пишетъ, — что, говорить, братіе мои, и самъ я насчетъ времени антихристова пришествія весьма опасаюсь вамъ объяснить. Что будетъ, то ужъ это врно: будетъ!.. А какъ его признать, по какимъ предметамъ, то это очень трудно…
— Пришелъ уже, — мрачно буркнулъ гребецъ. — Не надо намъ его. А станеть нудить, — опять за море ускочимъ.
— За море ты ускочишь, — передразнилъ Иванъ. — За моремъ не тое же самое? На Майносъ сколько тысячей съ Игнатомъ ушло, а теперь мужчинъ, говорять, осталось съ шестьдесятъ, да бабъ сотни дв! Да и тамъ, сказываютъ, теперь турчинъ налоги наложилъ и народъ у себя пишетъ… Тоже за умъ взялся, какъ и прочіе короли… Образовался уже и турчинъ… За море вы ускочите! Тьфу! съ этимъ народомъ говорить, и то обмерзеть!
И онъ съ досадой плюнулъ въ воду залива…
Въ лодк, водворилось молчаніе. Невдалек тяжело взлетла утка и скрылась, прежде чмъ Игнатъ усплъ схватиться за ружье. Вершина Енисалейской горы съ развалинами продвинулась надъ линіей камышей, лодка вошла опять въ широкое пространство.
— Дай ружье, — сказалъ Иванъ.
— Чего ты?
Ивалъ всталъ въ лодк, широко раздвинувъ ноги. На середин заводи безпечно проплывалъ большой черный бакланъ. Птица эта никуда негодная, но экспансивный липованинъ хотлъ дать исходъ накопившейся въ немъ досад. Ршительный тонъ чернаго бглопоповца и молчаніе остальныхъ дйствовали на него, повидимому, раздражающе и сильно: подъ ними чувствовался невысказанный укоръ за отступничество. Недаромъ и отецъ Ивана Гаврилова, и самъ онъ когда-то былъ въ ‘этой же вр’. Не изъ-за нея ли ушелъ изъ Россіи Игнатъ Некрасовъ, не передъ этими ли все наступавшими признаками мірского государственнаго уклада отступалъ все дальше ‘игнатовскій корень’, снимаясь сначала изъ Россіи, изъ Стародубщины и съ тихаго Дона, а потомъ и съ благословенныхъ дунайскихъ равнинъ, переселяясь въ невдомую и гибельную ‘Надолію’…
И вотъ, теперь умренные его потомки ‘престали отъ ‘брани’ и мирятся съ новымъ укладомъ. Румынъ не тснитъ ни языка, ни вры, это правда, его учрежденія проникнуты національной и вроисповдной терпимостью, въ его школ ребенокъ иноврца не учится чуждой религіи, онъ не мшаетъ никому учить его своей. Онъ требуетъ только минимальныхъ познаній также о божіемъ мір, знанія ‘гражданской’ грамоты и соблюденія общихъ мръ безопасности. Но ‘игнатовскій корень’ чувствуетъ, что этотъ спокойный приливъ самоувренной государственности и культуры — гораздо опасне. Это — сама ‘сила вещей’ и, признавая ея законность, — тмъ самымъ приходится осудить все прошлое, съ его упорнымъ противленіемъ…
По этой причин, бдный бакланъ долженъ былъ погибнуть. Вс слдили за участію птицы, безпечно продвигавшейся межъ двухъ стнъ камыша. Грянулъ выстрлъ. Дробь взрыла воду кругомъ, но бакланъ, оглянувшись, снялся съ мста и неторопливо полетлъ надъ плавней. Стрлокъ посмотрлъ на всхъ, сконфуженный и какъ-то забавно удивленный.
— Не попалъ?— спросилъ онъ почти жалобно.
— Какъ не попалъ? Видли, кругомъ вода вскипла. И спереду, и сзаду, и съ боковъ…
— А летить…
— Летить ровно. Не пострленъ.
— Ну, значить ему жить!..
— Счастливый значить. Хоть ты въ него сто разъ пали, ему ничего.
Вс провожаютъ ‘счастливаго баклана’ почтительнымъ взглядомъ, какъ существо, отмченное перстомъ судьбы… По сторонамъ лодки тихо шелеститъ камышъ, и вода морщится на поверхности. Изъ-за плавни на поворот опять внезапно показывается вершина горы съ величавыми развалинами. Занятый разговорами, я какъ-то потерялъ ее изъ виду, и теперь, совсмъ близкая и выросшая высоко къ синему небу, она какъ-то неожиданно для насъ всхъ заглянула съ своей высоты въ затишный уголокъ, по которому скользила наша лодка.
— Ераклея, — сказалъ рулевой.
— Чудное дло, зачмъ этому народу потребовалось поставить ее тутъ, надъ лиманомъ?
— А вотъ видишь ты, — отвтилъ Игнатъ.— Старики сказывали, что тутъ когда-то было гирло. Дунай мимо Бабы подавался у море. Мой отецъ разсказывалъ: когда-то, въ старое время, подошелъ изъ моря вонъ туда, къ Портиц чужестранный корабль съ мореходцами. Спустили они лодку и пытаютъ у рыбалокъ: гд тутъ есть Портица? — Эта самая, говорятъ рыбалки.— А какъ намъ у Бабу-городъ кораблемъ пройтить? У насъ есть старые планты, и тмъ плантамъ уже 260 лтъ. Такъ на ихъ тутъ обозначаетъ Нортица, и отъ нея ходъ дунайскимъ гирломъ у Бабу и выше въ дунайскіе города.— Ну, — говорить рыбалка имъ, — теперь тутъ не то что корабль вашъ, и наша лодочка у Бабу не проталапается.
— Такъ оно и было, врно. А теперь тутъ сталъ лиманъ, и плавня рыночками поросла, а къ Баб пошло озеро. Тутъ, значить, прежде Дунай проходилъ.
Это объясняетъ странное присутствіе развалинъ въ глубин непроходимаго лимана. Старые остовы стнъ какъ будто сторожатъ умершее и никому не нужное гирло… Вс задумались. Весла тихо взламывали спокойную, стоячую воду… Сквозь молчаніе дремлющаго лимана какъ будто раскрылась какая-то завса, а изъ-за нея на одно мгновеніе выглянуло на насъ давнее прошлое… Высится крпость… стоятъ на стнахъ невдомые воины, и давно исчезнувшія волны плещутся въ берегъ, и давно истлвшіе корабли съ тяжелыми и странными парусами плывутъ мимо, и мореходцы обмниваются съ крпостью непонятными сигналами… Плавня съ шепчущими камышами вся наполняется образами прошлаго…
Въ лодк послышался глубокій вздохъ.
Это вздохнулъ безмолвно сидвшій до сихъ поръ курчавый старикъ съ руками на колняхъ, глядвшій впередъ своимъ мечтательнымъ взглядомъ. Все время, пока въ лодк разговаривали и спорили, пока горячился Иванъ Гавриловъ и черный блопоповецъ кидалъ свои сердитыя реплики, онъ молчалъ и, повидимому, думалъ все объ одномъ и томъ же предмет. Теперь, когда лодка была уже близка къ цли и на насъ надвигались близкіе уступы горы съ виноградникомъ, онъ безпокойно задвигался на мст, выраженіе его лица стало еще прискорбне, и онъ сказалъ, не глядя ни на кого въ частности (видимо, однако, онъ возлагалъ какія-то надежды на меня, зазжаго ученаго человка):
— А что… сказываютъ… есть еще гд-то настоящій Некрасовъ?..
— Что теб… У Майнос и есть настоящій, — отвтилъ Иванъ.
— Нтъ… той принялъ амвросіанскихъ поповъ… будто дальше, въ Надоліи… Не то у Сирійскомъ царств… Гд-то, сказываютъ, живетъ настоящій…
— Едва ли, — отвчаю я, чувствуя, что, не глядя на меня, онъ мн адресуетъ этотъ вопросъ.
— А насчетъ вры… какъ теперь у Рассе?..
— Знаешь самъ, какъ у Рассе… Чего пытаешь? — буркнулъ Иванъ и опять съ досадой плюнулъ въ лиманъ…
Водворилось молчаніе. Было слышно, какъ вода стоячей плавни тихо булькаетъ на носу лодки. Глаза старика все съ тою же печалью глядли въ пространство.
— Есть… правильный-те законъ Господень, — сказалъ онъ наконецъ своимъ старческимъ голосомъ. — Ударилъ гдй-то, какъ шнуръ. прямо, правильно! Да мы-то вотъ, шукаемъ его да блукаемъ, какъ слпые, найти не можемъ.
— У землю лземъ, — опять съязвилъ экспансивный Иванъ. — Вонъ какъ у Тирашпол…
Старикъ истово сложилъ двуперстіе и перекрестился. По сморщенной щек тихо скатилась слеза. Безпоповцы-гребцы угрюмо налегали на весла. Развалины старой крпости глядли на насъ со своей недоступной вышины и надвигались все ближе…
Лодка внезапно вывернулась изъ ерика и ткнулась носомъ въ болотистый берегъ. По склону берегового холма раскинулась небольшая бага и баштанъ съ созрвшими уже дынями. Старый молдаванъ, въ бараньей шапк, съ сдыми длинными усами, лниво подошелъ къ берегу и, какъ будто обдумывая трудности всякаго движенія, подтянулъ лодку.
Лодка отчаянно закачалась подъ ногами двухъ сарыкіойскихъ богатырей, потомъ легко выскочили босоногіе гребцы и тихо выбрался грустный старикъ, который тотчасъ же, ни съ кмъ не попрощавшись, пошелъ по дорог къ румынскому селу.
Изъ ближайшей лощинки курился дымокъ. Оттуда выглянула молодая красивая липованка, но тотчасъ же, увидвъ меня, скрылась.
— Иди, Параскева, иди, чего ты! — ободрилъ ее Иванъ Гавриловъ. — Не видишь, и твой тутъ. Не съдять тебя. Э! Да вы вотъ гд хоронитесь, — прибавилъ онъ весело, заглядывая въ лощинку.
— Что намъ хорониться, — отвтилъ босой мужикъ, тоже вышедшій изъ овражка и уловившій насмшливую ноту въ голос ‘блокриницкаго’ односельчанина…— Страху не имемъ… А что извстно, — надо отгарманить, потомъ что будетъ…
— Да ужъ извстно, что будетъ: не отбгаешься! Не у турчина. Да у васъ и бабы, и дтенки тутъ…
— Увесь матеріалъ, — усмхнулся мужикъ.
Дйствительно, въ лощин виднлся шатеръ. Нсколько дней уже стоялъ большой жаръ, и потому шалашъ, видимо, оставался безъ употребленія. На земл, въ тни густого стараго оршника, на грязныхъ подстилкахъ лежали маленькія дти, надъ огонькомъ, въ котл, закипала уха. Вода бурлила, и на ея поверхности среди пузырей и мутной пны то и дло появлялись блые бока только что изловленной въ лиман рыбы.
Липованка послдовала приглашенію Ивана и, опустивъ подолъ подобранной юбки, обратилась къ мужику, пріхавшему съ нами:
— Ну, чего тамъ у васъ на сел подялося?
— А чего подялось. Извстно, побрали народъ, да у Бабу погнали!
— А тебя выкликали?
— Ево вонъ выкликали, мене еще нтъ. А Семенъ самъ набщался: а мене, говорить, что не берете? А съ тебе, говорить, амендъ возьмемъ. Имешь съ чего заплатить.
— Ему скольки?
— Триста франокъ.
— Посидишь за етые деньги, плата хорошая, — расхохотался Иванъ.
— Какъ же теперь будетъ? — озабоченно спросила баба, оглядываясь на ребенка, невинная причина злоключеній родителей, защищающихъ его отъ ‘антихристовой печати’, тихо зашевелилась въ тни оршника.
— А какъ будетъ? Вотъ отгарманимъ, уберемся, сами у Бабу придемъ: такъ и такъ, домнуле, зачмъ насъ кликали?
Вс весело засмялись.
— Не знаешь, зачмъ кликали, — сказалъ Иванъ, заливаясь своимъ тонкимъ смхомъ. — Пеленомъ угостить хотять, извстно…
— Ну, теперь вамъ, господинъ, вотъ этой тропочкой идтить, у гору, — сказалъ Игнатъ. — Тутъ перейдете горку, будетъ низина, покопано маленько. То, сказываютъ, царь Траянъ лагерь ставилъ… А дальше все у гору, держитесь больше къ камню. Трава на этой гор не дай Богъ скользкая… А мы у Журиловку подадимся. Если не захотится вамъ насъ дожидать, сойдите сюда на багу, то они васъ за франчишку опять свезуть у Сарыкой. А не то, такъ и мы не дюже долго забавимся. Оттуда съ горы вамъ журиловскую дорогу будетъ видно, какъ мы по ней пойдемъ… А? Что теб?
Бглецы, собравшись въ кружокъ, о чемъ-то живо толковали, длая Игнату какіе-то таинственные знаки. Игнатъ подошелъ къ нимъ и скоро вернулся.
— Глупый народъ, — чего толкуютъ.
— А что?
— Да что! Будто, говорять, на гор этой огонь по ночамъ у крпости горить.
— Врно! — горячо подхватилъ одинъ изъ мужиковъ.— Явственно не обозначаеть, чтобы, напримръ, теплина или поломя. А такъ отливаетъ по стнамъ, врод издалека. А вы, господинъ, можетъ по этимъ дламъ?
— По какимъ?
— Насчетъ кладовъ?.. Такъ оно, дйствительно, старики говорять: гд огонь горить, тутъ, значить, деньги огнемъ скидываются. Очищаеть ихъ.
Вс собрались около насъ.
— Ночью дитенокъ у меня скричалъ, — говоритъ своимъ пвучимъ голосомъ молодая липованка, какъ будто стыдясь обращеннаго на нее вниманія. — Скричалъ дитенокъ, пить запросилъ. Я ему кувшинъ подаю, глядь, а на гор чегой-то блестить. Я Марью побудила. Гляди, говорю, Марьица, блеститъ… Съ нами крестная сила!
— Врно, — блестя изъ-за чьей-то спины черными глазами, застнчиво подтперидаетъ Марья.
— Ежели вы насчетъ ‘этого дла’, такъ можетъ народъ нанимать будете?.. — таинственно начинаетъ мужикъ.
— Нтъ, — перебиваетъ его Игнатъ. — Они этими глупостями не займуются.
— А для чего пріхалъ?
— Старинность посмотрть. Значить у ихъ, у Россе этого ничего нту.
— А здсь много… У Добрудж сколько хошь!
— Куда хошь поди. Усюду могилы да городища. А на степи ночью огни много горять.
— Воевали тутъ, извстно.
— И все искатели копаютъ.
— Шукаютъ, чего не поклали.
— Чего не положилъ, не возьмешь. Есть-то они есть, огни не даромъ горять… Да, вишь, не всякому дается.
— Теперь рамунъ запретилъ и копать. Надо бумагу выправить.
— Извстно. Короли поклали, король и возьметь.
Разговоръ исчерпывается. Иванъ съ зятемъ подымаются на холмъ, и вскор могучія фигуры сарыкіойскихъ богатырей вырисовываются на его верхушк. Зрлище до такой степени внушительное, что на минуту оно приковываетъ общее вниманіе.
— Гляди, усю гору покрыли… Двое…
— И крпости не видать стало. Могутные люди.
— Некрасовской корень! Богатыри! Этакой, сказываютъ, и Игнатъ былъ, и Стенька Разинъ.
Я невольно улыбнулся. Толстыя брюха липованскихъ богатырей стали исчезать за холмомъ. Я тоже попрощался и сталъ подыматься на Енисалейскую гору. Красивая, гладкая издали, она оказалась покрытой каменными выступами и морщинами. Отъ накалившихся за день камней еще пыхало жаромъ. Между ними, шурша сухой травой, безпечно извивались ящерицы, и черные скорпіоны мелькали и быстро исчезали въ норахъ. Все было мертво и непривтливо на этихъ склонахъ. Вверху еще величаве рисовались въ синев неба развалины.
Черезъ полчаса я былъ на вершин, среди развалинъ, внцомъ охватившихъ гору. На юго-западной сторон сохранилась еще половина шестигранной генуэзской башни и рядомъ съ нею остатки воротной стны, съ широкими пазами, по которымъ когда-то ходили подъемныя ворота. Прямо подъ ними зіяла крутизна, а вдали по невысокимъ горамъ блой лентой вилась дорога. Много разъ, — подумалось мн, — давно умершіе люди съ тревогой смотрли отсюда на заливъ и на дорогу, ожидая враговъ… Теперь по дорог двигались замтными точками два грузныхъ липованина.
Есть что-то особенное среди развалинъ. Какое-то специфическое ощущеніе прошлаго, насыщающее почти до осязаемости атмосферу, прорзанную мшистыми камнями и неправильными изломами старыхъ стнъ. Что-то щемящее, проникнутое грустью почти до боли душевной и вмст вющее въ душу страннымъ успокоеніемъ… Не замчаешь, какъ летитъ время. Блыя облака тихо продвигаются въ пролетахъ бойницъ и оконъ, высоко въ неб паритъ хищная птица, и сухая трава колышется и шепчетъ что-то, такъ доврчиво, какъ будто вы непремнно должны ее понять, и такъ жалобно, потому что вы все-таки ее не понимаете! Проходятъ минуты, или часы, или годы… Въ самомъ дл, разв столтія, которыя пронеслись надъ этими стнами, не кажутся теперь минутами, а въ настоящія минуты не промчались въ душ призраки цлыхъ столтій…
Въ этотъ разъ ‘ощущеніе прошлаго’ говорило во мн особенно сильно, можетъ быть потому, что у моихъ ногъ разстилалась Добруджа, романтическая и сонная степь, переживающая сны прошлаго, но еще не проснувшаяся для трезваго, настоящаго дня. Внизу, широко и далеко разстилался лиманъ, окрещенный именемъ Стеньки Разина. Чуть замтная, тонкая мгла длала синюю поверхность почти матовой, и подъ нею скоре угадывалось, чмъ замчалось тихое переливаніе ряби. Вотъ сверкнула вдругъ на вод тонкая серебряная полоска, заискрилась, постояла и угасла… Можетъ быть, метнулась зашедшая съ моря крупная рыба, или поднялась встревоженная стая дикихъ гусей… Впрочемъ, вотъ и причина тревоги: черной полоской на лиман мелькаетъ лодка, и надъ ней расплывается клубокъ благо дыма. Гулъ выстрла скрадывается разстояніемъ.
Далеко!.. Черезъ минуту я уже не могу разыскать глазами эту лодку, и свтлая струйка исчезла, какъ сонъ. Гд-то подъ самой полоской туманной земли, отдлившей лиманъ отъ Чернаго моря, мелькнулъ парусъ, освтился на поворот косыми лучами солнца и тихо угасъ… На кос чуть виднется миніатюрная колоколенка. Ближе, на берегу лимана Сарыкіой мелькаетъ блыми стнами среди зелени садовъ, за нимъ мрютъ очертанія Махмудійской горы… А затмъ только ровная гладь воды и смутная волнистость степи…
Все проходитъ, все угасаетъ, какъ сверкающая полоска на глади лимана. Исчезли генуэзцы, строившіе эти стны, исчезло могущество османовъ, ихъ возобновлявшихъ. Заросло гирло, по которому проплывали когда-то корабли, стихли военные крики вольницы, въ теченіе вковъ проносившейся по степи и исчезавшей, какъ пыль, подымаемая втромъ… Затихла братоубійственная борьба запорожцевъ и некрасовцевъ, рзавшихъ другъ друга на низовьяхъ Дуная, ушли и турки. Исторія перевернула свою страницу, и послдніе отголоски исчезающаго прошлаго сказываются разв въ сравнительно благодушной борьб между противниками оспы и бабадагскимъ мировымъ судьей… Анархическая степная воля отступаетъ передъ государственнымъ укладомъ…
Все проходитъ!.. Вотъ, почти на середин лимана, обвянный синеватою мглою, лежитъ, какъ спина чудовища, островъ Попинъ. Существуетъ старая легенда: въ пещер, на Енисалейской гор, жилъ огромный змй, который подземнымъ ходомъ пробирался отсюда на островъ и ложился тамъ, глядя выпученными глазами на степь и море… Островъ весь изрытъ кладоискателями, находившими, вмсто зминыхъ сокровищъ — катакомбы и подземныя церкви… Надъ ними проходили столтія, люди, копавшіе катакомбы, сами слышавшіе старую легенду о зм, давно истлли въ могилахъ. Приходили новые, искавшіе воли или хотя бы только безопаснаго пріюта на бломъ свт, кидали въ эти волны свои сти, повторяли т же легенды, дивились на развалины Енисале и умирали. И еще новые пришельцы раскапывали слды ихъ собственныхъ жилищъ… И такъ таяли поколнія, какъ эти блыя облака, плывущія по синему небу, какъ эти синія волны, ровными грядами набгающія на берегъ внизу, подъ моими ногами, въ умершемъ дунайскомъ русл
И я съ грустью думалъ о томъ, сколько такихъ волнъ, живыхъ и сверкавшихъ уже въ мое время, теперь вошли въ иныя русла или затихли, затянувшись, какъ лиманъ, дремотными плавнями. На этомъ самомъ остров въ 70-хъ годахъ, мой тульчанскій знакомый, русскій докторъ, бродилъ со своею рыболовною артелью, отказавшись отъ привилегій образованія, отъ своей профессіи, отъ всего своего прошлаго, для мечты, одушевлявшей тогда его поколніе…
Прошло и это…
Я отдавался воспоминаніямъ, и часы летли надъ моей головой. Тни старыхъ башенъ ползли внизъ по горному склону и уже легли на плавню.
Внезапно я вздрогнулъ отъ неопредленнаго безпокойства. Мн вдругъ показалось, что я не одинъ среди развалинъ. ‘Ощущеніе прошлаго’ сгустилось до иллюзіи и вскор приняло ясную звуковую форму. Кто-то будто шептался невдалек. Кто-то хриплъ.
Я приподнялся. Камень сорвался изъ-подъ моей ноги и полетлъ внизъ, подскакивая на крутыхъ уступахъ. Когда я опять вошелъ внутрь крпости, — все было тихо. И однако, мн казалось все-таки, что кто-то есть недалеко и сторожитъ меня. Въ памяти вдругъ возникли странные звуки, которые еще въ то время, когда я весь отдавался своимъ воспоминаніямъ, будили мое вниманіе, поглощенное прошлымъ. Все это теперь стало до того живо и осязательно, что я ршился обойти кругомъ крпости.
Я уже кончалъ свой обходъ, никого не встртивъ. Но вдругъ я невольно вздрогнулъ и остановился: несомннно, кто-то хриплъ, недалеко, подъ моими ногами.
Тутъ была большая яма, сажени въ три длины и въ 1 1/2 ширины, правильной формы, выложенная ровно обтесаннымъ камнемъ. Можно было догадаться, что это углубленіе служило когда-то водоемомъ для гарнизона крпости. Посл минутнаго раздумья, я спустился туда. Мн пришлось спрыгнуть на кучу камней, которая съ трескомъ подалась подъ моими ногами, и я скатился внизъ. Поднявшись, я очутился противъ большого углубленія, свже выбитаго въ стн бывшаго водоема. Въ этомъ углубленіи, прислонясь къ разрытой земл и закинувъ голову, спалъ неизвстный человкъ.
Шумъ разбудилъ его, онъ раскрылъ глаза и уставился на меня мутными, не то сонными, не то пьяными глазами. Рядомъ — лежали лопата, кирка и еще стеклянная посудина, съ остаткомъ вина на самомъ дн.
Все это было такъ неожиданно, что я смотрлъ на незнакомца молча, не зная, что сказать въ этихъ экстренныхъ обстоятельствахъ. Онъ тоже смотрлъ на меня тупымъ взглядомъ круглыхъ, какъ у птицы, голубыхъ глазъ.
— Дудикъ, ты?.. а гд Филимонъ?— спросилъ онъ и затмъ, не мняя тона, прибавилъ:— вы, господинъ, откеда взялись?
— Изъ Тульчи, — отвтилъ я машинально.
— А я изъ Журиловки… ‘Журиловка слобода, у ей хорошая вода’… Слыхали?
Онъ глупо засмялся, и глаза его стали смыкаться.
— Русскаго доктора у Тульч знаете? — заговорилъ онъ лниво, едва ворочавшимся языкомъ.— Я въ нимъ на матул работалъ… У насъ по 12 свчей горло… вс рыбалки у красныхъ рубахахъ… Книжки читали… А я зиму работалъ, весной прощался. Прощай, староста. Пойду на степь рыбалить. Ты лови, что у вод плаваетъ, я буду, что по степ ходить… Сердится бывало…
Онъ лукаво прищурился и сдлалъ попытку приподняться.
— Шулика знаете? Я Шуликъ. Шуликъ называется птица-соколъ… Ну, а я шуликъ орелъ. Го-го!.. Человкъ не простой, имю розумъ большой. Ддъ у меня стародубской былъ, бабушка полячка. Псни польскія пла… Круля, крулеву… етое все намъ извстно…
Онъ засмялся, пробормоталъ еще нсколько невнятныхъ фразъ, въ которыхъ попадались польскія и румынкія слова, и виднлись попытки римованной рчи, и закрылъ глаза. Но вдругъ они опять открылись, губы странно искривились, носъ заострился крючкомъ, и вся физіономія страннаго Шулика приняла дйствительно выраженіе хищной птицы.
— Хотите вы одному человку такъ сдлать, чтобъ его не было на свт?.. Моя бабушка уметь, и я умю. Сдлаетъ одну плачинду {По румынски: — пирогъ.}, скажетъ слово: человкъ самъ придеть, возьметь эту плачинду, скушаеть, — и готовъ. Вотъ какой человкъ Шуликъ. Съ Филимономъ клады копаю… Слово знаю… Давай вина, Филимонъ! Господина угостить…
Онъ опять прищурился, но вдругъ глаза его угасли, на этотъ разъ окончательно: на мгновеніе въ нихъ мелькнуло еще изумленіе, какъ будто вопросъ, а затмъ, откинувшись на спину, онъ захраплъ. Наврное и я, и весь нашъ разговоръ явились для него лишь эпизодомъ сна.
Я выбрался изъ ямы съ неопредленнымъ ощущеніемъ. Безсвязные разговоры человка-птицы, въ которыхъ было столько фантастическаго, служили какъ бы продолженіемъ моего фантастическаго настроенія. Стародубье и Польша, и даже исторія русскаго доктора и все, о чемъ я думалъ подъ старой стной надъ лиманомъ, казалось, носится также туманными образами надъ этимъ спящимъ субъектомъ. Однако, — кто же этотъ Филимонъ и Дудикъ, о которыхъ упоминалъ Шуликъ? И гд они?
Съ этими мыслями я спустился за крпостную стну, намреваясь заглянуть еще въ зминую пещеру и затмъ спуститься внизъ. Спускъ былъ извилистый и крутой. Тощій ясень, висвшій надъ кручей, уцпившись за расщелины скалъ, прикрывалъ входъ въ пещеру. На его вткахъ качались отъ втра клочки волосъ, какія-то ленточки и обрывки разноцвтныхъ матерій. Это служило мн указаніемъ. Я зналъ, что на Троицынъ день откуда-то изъ лсныхъ скитовъ сюда приходитъ старый калугеръ и, водворившись въ пещер, лчитъ больныхъ лихорадкой въ грот, освщенномъ восковыми свчами… Полупомшанный калугеръ шепчетъ странные заговоры, больные ползаютъ по сырому полу пещеры и потомъ, исполняя какой-то языческій обрядъ, вшаютъ на втвяхъ ясеня ленты и волосы въ жертву невдомому божеству прошлыхъ временъ.
Дойдя до входа, я остановился… Было темно… Когда глаза мои привыкли нсколько къ темнот, я увидлъ, что изъ глубины сталактитовой пещеры на меня смотрятъ дв пары тоже какъ будто испуганныхъ глазъ.
Здсь было два человка. У одного была длинная сдая борода, почти до пояса, благообразное старческое лицо, узкія плечи, небольшая сгорбленная фигура была одта въ синій русскій кафтанъ. Старикъ глядлъ на меня робко, сконфуженно и вопросительно. Изъ-за него выглядывало безусое, сморщенное лицо съ узенькими, совершенно потонувшими въ морщинахъ, глазами.
— Пожалуйте, господинъ, — первый заговорилъ благообразный старикъ, подымаясь съ сталактитоваго выступа.— Насчетъ пещеры имете любопытство? Дудикъ, пропусти.
Онъ говорилъ спокойно и повелительно, какъ настоящій хозяинъ этого мста… Наружность старика была пріятная и внушала довріе. Онъ имлъ видъ почтеннаго начетчика или врне — сектантскаго учителя. Благообразное лицо съ румянцемъ свжей старости, благодушные срые глаза и тонкія, повременамъ старчески жующія губы.
По его приказу субъектъ, названный Дудикомъ, торопливо выскочилъ наружу и сталъ у входа. Это былъ человкъ неопредленной національности, неопредленнаго возраста, одтъ онъ былъ въ одежд городского покроя, совершенно неопредленнаго цвта и повидимому былъ чрезвычайно робокъ. Мое появленіе испугало его, и теперь, стоя у стны, онъ держался рукою за выступъ, и его колни въ узкихъ брюкахъ замтно дрожали…
Приглядвшись, я узналъ обоихъ. Въ Тульч я не разъ видлъ Дудика въ открытомъ широкомъ окн портняжной мастерской. Онъ сидлъ на лавк по турецки, подогнувъ колни, и цлые дни шилъ, длая торопливые стежки.
Старика звали Филимономъ и онъ порой заходилъ къ русскому доктору. Профессія его была неопредленная: онъ бродилъ по Добрудж по лсамъ и на старыхъ вырубкахъ и добывалъ ‘копанину’ — древесные корни, изъ которыхъ приготовлялъ клещи для хомутовъ, затйливые набалдачники для палокъ и тому подобные предметы. Онъ былъ немного художникъ. Фантастическія головы на набалдачникахъ и трубкахъ его работы имли вс одно выраженіе: какого-то свирпаго недоумнія. Покупались его произведенія охотно, и зарабатывалъ онъ достаточно для своего одинокаго существованія… Поработавъ нсколько недль сначала въ лсныхъ трущобахъ, а потомъ на дому, — онъ превращалъ свою каморку въ настоящую лавку причудливыхъ палокъ, вшалокъ, трубокъ и хомутовыхъ клещей, потомъ распродавалъ ихъ на базарахъ и любителямъ, и затмъ запиралъ опять на замокъ убогое жилище и исчезалъ на цлыя недли, бродя среди старыхъ городищъ и роясь въ курганахъ.
Эти экскурсіи быстро поглощали его небольшія сбереженія, и повременамъ онъ являлся въ городъ, чрезвычайно озабоченный, длая торопливые займы. Повидимому въ Тульч, Вабадаг и въ богатыхъ селахъ у него были приверженцы, слпо врившіе въ его судьбу и оказывавшіе ему кредитъ.
Самымъ горячимъ изъ нихъ былъ Дудикъ. Существованіе этого бдняги было вообще чрезвычайно жалкое. Жизнь онъ велъ трезвую, работая отъ зари до зари. Только когда Филимонъ заканчивалъ распродажу своихъ произведеній — на Дудика нападало состояніе врод запоя. Онъ становился безпокоенъ, раздражителенъ и въ конц концовъ исчезалъ вслдъ за Филимономъ…
При турчин кладоискателямъ можно было рыться гд угодно. Румынъ и тутъ ‘сдлалъ стсненіе’, требуя предварительныхъ плановъ и объявокъ. У пріятелей не хватало средствъ для снятія плановъ, и они копали тайкомъ, ‘украдучись’. Филимона это не смущало. Онъ смотрлъ на свои поиски, лишь какъ на предварительные. Сначала нужно добыть хоть ‘малое количество’, ничтожный кладъ ‘тысячъ хоть въ двадцать пять франокъ’… А затмъ онъ уже примется за настоящую работу.
Съ этими двумя искателями столкнула меня теперь капризная судьба на развалинахъ Енисале.
— Вотъ, извольте посмотрть, — радушно говорилъ мн Филимонъ.— Вотъ сюда… Это была его пещера… То есть самаго ераклейскаго змія. Тутъ имлъ пребываніе и отдыхалъ… Тутъ лежало его туловище. Вотъ сюда былъ поднявши его хвостъ. А главу держалъ здсь… А вотъ тутъ, самое это мсто — видите: слды лапъ и когтей… Вотъ… гд цапано по камню…
Большая, грузная капля воды сорвалась со свода пещеры и шлепнулась на руку старика, показывавшаго мн, гд именно ‘цапано’.
— Да не вода ли это и выбила ямки? — усомнился я.
На Филимона это замчаніе не произвело никакого впечатлнія. Но Дудикъ метнулся отъ входа, наклонился, пощупалъ пальцами и посмотрлъ кверху. Черезъ нкоторое время новая капля шлепнулась въ другую ямку на камн… Потомъ долго ничего не было слышно…
— Во-во-во… да? — сказалъ Дудикъ, сильно заикаясь, и умоляюще посмотрлъ на Филимона.
— Все можетъ быть, — отвтилъ Филимонъ спокойно. — Только видите сами: явственно обозначаетъ пять когтей.
Дудикъ опять наклонился, сосчиталъ слды, дйствительно поразительно напоминавшіе отпечатокъ когтистой лапы.
— Во-во-отъ, — сильно заикаясь, произнесъ онъ, поднимая глаза кверху, гд уже тихо набиралась новая капля.— Гляди, Филимонъ… опять вдарить..
Старикъ спокойно отвернулся отъ Дудика и сказалъ:
— Да тутъ, впротчемъ сказать, сумма положена не большая. На три локтя отъ входа, гд обозначаеть лвую лапу. Самое вотъ это мсто, ‘зминая капища’… А только сумма небольшая дйствительно. Вы по этой же части? — спросилъ оцъ живо.— Можетъ имете чертикатъ (разршеніе)? Такъ мы бы съ вами вмст, сопча…
— Нтъ, я просто интересуюсь стариной.
Старикъ важно погладилъ бороду.
— Въ нашихъ мстахъ старинности много. Это вотъ крпость Ераклея. Здсь ераклейскій идолъ стоялъ, къ коему во времена Маккавеевъ сгоняли на поклоненіе. Много здсь этого. Около Славы тоже городище старое, царица какая-то строила. Монета старинная по земл разсыпана, сказываютъ такъ, что еще Александры Македонскаго. Я тамъ плитку нашелъ мраморную, на плитк обликъ и цифирь римская. У меня ее г-нъ Стефанеску купилъ. Сказывали посл — маре антика, значить по русски сказать: большой антикъ. Въ музе находится. Вамъ что? Выйти угодно?
— Да, здсь сыровато.
— Дйствительно, и у меня кости что-то мозжать. Дудикъ, возьми кирку.
Дудикъ покорно захватилъ кирку и послдовалъ за нами наверхъ. Старикъ проворно вскарабкался на выступъ и, обойдя стну, вывелъ меня на площадку, съ которой открывался опять видъ на лиманъ, на Махмудійскія горы и на степи Добруджи. Онъ прислъ и погладилъ бороду. Въ его лиц виднлось какое-то особенное достоинство и спокойное довольство владыки, обозрвающаго свои владнія.
— Васъ какъ звать, господинъ? — спросилъ онъ не безъ важности.
— Владиміромъ. А васъ, кажется, Филимономъ?
— Знаете, стало быть? Это не вы ли у русскаго доктора въ Тульч проживаете?