H. М. СОКОЛОВСКІЙ
H. М. СОКОЛОВСКІЙ
ОСТРОГЪ И ЖИЗНЬ
ОСТРОГЪ И ЖИЗНЬ
(ИЗЪ ЗАПИСОКЪ СЛДОВАТЕЛЯ)
САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА И. Г. ОВСЯННИКОВА
1866.
ТРУШКОВЪ.
ТРУШКОВЪ.
Трушков, Соколовский Николай Михайлович, Год: 1866
Время на прочтение: 14 минут(ы)
У гражданскаго арестанта Фомы Иванова Трушкова былъ свой нравственной кодексъ, — онъ можетъ формулироваться такъ: ‘унижайся, ползай и подличай до тхъ поръ, пока самъ въ состояніи будешь унижать и кусать.’ Такая догма досталась Трушкову вслдствіе длиннаго ряда житейскихъ пакостей. Трушковъ былъ незаконно-рожденный сынъ деблаго канцеляриста земскаго суда. Тринадцати лтъ отецъ засадилъ сына, въ качеств вольнонаемнаго, за тотъ же искалеченный, пропитанный насквозь канцелярскимъ духомъ столъ, за которымъ самъ засдалъ чуть-ли не цлое полстолтіе. Неустановившейся дтской рукой сталъ выводить Трушковъ мудреныя грамоты, готовя подпору старости, деблый канцеляристъ строго взыскивалъ съ него за каждую ошибку… Впрочемъ отецъ не дождался плодовъ своего ученья,— его постигла участь одного изъ многихъ: черезъ годъ посл опредленія сына въ судъ стараго канцеляриста нашли у кабака мертвымъ. Трушковъ остался бобылемъ.
Прежде чмъ превратиться въ Фому Ивановича — Трушковъ отзывался на кличку боле короткую: Фомка! Помыкала Трушковымъ вся старшая братія суда, — подзатыльниковъ ему недавалъ одинъ только лнивый… Изъ подобной среды и передряги, въ которую попалъ съ головой безпомощный и беззащитный ребенокъ, обыкновенно и очень скоро выходятъ полнйшими идіотами,— но трушковская натура была слишкомъ жилиста, она не стушевалась въ общей масс рабски забитыхъ бдняковъ, но выдержала испытаніе… Шагъ за шагомъ, настойчиво ползая и унижаясь, Трушковъ достигъ таки въ двадцать восемь лтъ того, что его зналъ весь уздъ и величалъ Фомой Ивановичемъ: такое почетное величанье оставалось за Трушковымъ вплоть до острога.
Говаривалъ не разъ Трушковъ:
‘Я разв человкъ-съ? Я быль-съ ничтожная, червь земляной, плсень-съ. Меня раздавить каждый пятой можетъ-съ, а я и голосу не подамъ…’
На самомъ же дл этого червя раздавить было не совсмъ удобно: вопреки изслдованіямъ натуралистовъ у него оказывались зубы и зубы-то ядовитые, эта плсень возросшая въ тни развсистаго древа россійскаго крючкотворства цпко вцпилась въ безмолвно прющій черноземъ и жадно тянуло изъ него соки, предъ этой былью, въ прежнія времена, лебезили и подличали самымъ гнуснымъ образомъ (дло, конечно когда было) потомки въ древности прославленныхъ мужей, смерды же чуть-ли не за версту ломали шапки.
Изъ своей обычной роли плсени и червя Трушковъ выходилъ только въ пьяномъ вид (пилъ же хотя и рдко, но сильно): тогда онъ сначала плакалъ, потомъ начиналъ похваляться и наконецъ предавался не малымъ дебошамъ.
По своему рожденію и воспитанію Трушковъ не могъ занимать ‘штатнаго’ чиновнаго мста, его настоящая должность была повидимому далеко не изъ значительныхъ — письмоводитель исправника,— но дло въ томъ, что почти вс исправники (а ихъ насчитывали чуть ли не косой десятокъ), при которыхъ Трушковъ правилъ свою службу, попадали подъ судъ или выгонялись вонъ,— вс они считали Трушкова главнымъ виновникомъ своего злополученія, а между тмъ вс же они строго соблюдали право преемственности: Трушковъ передавался изъ рукъ въ руки, какъ залогъ прекраснаго будущаго.— Эта передача безъ перерывовъ тянулась въ продолженіи семнадцати лтъ.
Въ продолженіи этихъ семнадцати лтъ помстное дворянство, conditio sine qua non, поставляло каждому избраннику своей среды непремнное удаленіе Трушкова,— но Трушковъ пришолся ко двору, дворянскій задоръ оставался безпослдственнымъ, только наиболе ругавшіе Трушкова въ надежд не встрчаться съ нимъ на жизненномъ пути наиболе лебезили передъ нимъ, когда видли себя обманутыми въ надежд. Настоящій же черноземъ во вс семнадцать лтъ сохранялъ постоянство: безъ напрасныхъ протестацій онъ выплачивалъ Трушкову свои гроши при каждомъ удобномъ случа.
Сила Трушкова заключалась въ постоянств догмы и въ отмнномъ знаніи всякаго рода крючкотворства. Въ продолженіи долгой практики Трушковъ всосалъ въ себя весь его букетъ. Вс грязныя дла и длишки обдлывались при посредств Трушкова, — это былъ общій уздный каштанъ. Съ этимъ знаніемъ и опытомъ жизни Трушковъ для неопытныхъ былъ отличный наставникъ и руководитель, для опытныхъ немене отличный исполнитель и пособникъ. При каждомъ новомъ исправник Трушковъ начиналъ чуть ли не съ должности лакея (оставляли потому, что въ письм былъ боекъ) но мало по малу онъ открывалъ передъ очами своего патрона любезную картину: ‘въ каждомъ двуногомъ и четвероногомъ кладъ заключается, — время же скоротечно, пользуйся имъ’! нашоптывалъ искуситель, и за тмъ черезъ весьма непродолжительное время ‘червь ничтожный’ сдлалъ своего патрона и съ прежней приниженностью и обезьяньими ужимками начиналъ бойко разъзжать на немъ по всмъ узднымъ закоулкамъ, собирая посильныя дани, — если же разъ осдланный патронъ выходилъ изъ повиновенія, брыкался, то Трушковъ вынималъ изъ своего богатаго воспоминаніями запаса темное дльцо, намекалъ о донос, представлялъ въ перспектив прелесть уголовной палаты, и тмъ сразу осажалъ непослушнаго.
Изъ себя Трушковъ былъ очень не суразенъ, длинный да тонкій (саратовскими верстами такихъ зовутъ). Физіономія типъ ищейки: нсколько выдавшіяся губы, приподнятый носъ, слегка раздувающіяся ноздри, — держалъ онъ себя такъ, что точно верхнимъ чутьемъ воздухъ обнюхиваетъ: ‘чмъ дескать пахнетъ: тукманкой или поживой?’ Извилистый путь, по которому во всю жизнь скользя пробирался Трушковъ, сложилъ въ такое выраженіе черты его лица.
Въ острог Трушкова звали ‘барской барыней’.— Впрочемъ надо сказать за что онъ попалъ въ острогъ.
Въ послднее время исправникъ **** узда былъ нкто Чабуковъ. Чабуковъ самъ возросъ подъ однимъ древомъ съ Трушковымъ, только въ немъ знанія и ума было меньше, да наглой дури больше, соединившись съ Трушковымъ. Чабуковъ сталъ куралесить такъ, что въ конц концовъ въ предупрежденіе поднимавшейся изъ ‘губерніи’ грозы самъ понялъ, что слдуетъ прибгнуть къ радикальному средству — сжечь земскій судъ. Какъ и слдовало ожидать, судъ сгорлъ въ одинъ прекрасный вечеръ до-тла, а съ нимъ и вс дла, вс книги, вс драгоцнные матеріалы для будущаго историка одного изъ угловъ нашей необъятной отчизны ‘сдлались жертвою пламени’. Понимающіе въ чемъ дло говорили: ‘эхъ, дескать, надоумило же какого-то милаго человка такую важную штукенцію отмочить!’
Такимъ образомъ улики, что хранились въ земскомъ суд погибли, огнемъ произошло очищеніе грховъ. Грховъ же и грховъ тяжкихъ, какъ надо полагать, хранилось въ суд много: въ узд не осталось ни одного угла, гд бы Чабуковъ и Трушковъ не оставили по себ незавидной памяти: поборъ съ народа, воровство казны, подлоги, оброкъ съ воровскихъ притоновъ, длежъ покраденнаго, сокрытіе вопіющихъ преступленій, жестокости и т. д. составляли сплошной рядъ ихъ подвиговъ. Въ продолженіе немногихъ лтъ управленія достойнаго дуумвирата народъ пилъ горькую чашу до дна: чтобъ запугать недовольныхъ употреблялись вс средства: воровсіке подвохи, показанія, остроги и т. п.
Цль достиглась: канцеляристы задавили всякую возможность протестаціи, мертвая тишь стала надъ уздомъ, на колняхъ встрчалъ народъ Чабукова за околицей, многострадальное братство ‘непомнящихъ родства’ пріобртало все боле и боле прозелитовъ въ свои ряды.
Но Трушкову и Чабукову ‘важная штукенція’ даромъ не прошла: наряжена была цлая коммиссія для изслдованія причинъ пожара (старый губернаторъ былъ смненъ, новый же по обыкновенію взялся за дло на первыхъ порахъ горячо).
Слдователи повели дло такимъ образомъ, что показывали видъ будто смотрятъ на настоящее дло сквозь пальцы, форменной стороной только хотятъ отдлаться. Такое поведеніе и вызовъ исправника въ губернію ‘для объясненій по дламъ службы’ развязало языки въ городишк: каждый догадывался чья рука, если не подкладывала огонь — то руководила всмъ,— въ масс нелпыхъ сплетенъ начинали попадаться свднія, которыми не слдовало пренебрегать. Такъ, Чабуковъ по первому же абцугу выдалъ преднамренность пожара и свое участіе въ немъ: въ тотъ вечеръ когда произошолъ пожаръ у лекаря уздная публика собралась ‘на картишки’ — и всмъ тогда же бросилось въ глаза странное поведеніе исправника: онъ былъ въ лихорадочной ажитаціи, и не смотря на страсть свою къ картамъ, не обращалъ на нихъ вниманія, онъ же первый угадалъ мсто пожара, — хотя разстояніе было съ добрую версту. Чабуковскія серіи, что хранились въ сундук суда, за два дня до пожара были вынуты, — это тоже видли.
Но такихъ уликъ было конечно недостаточно: по предположеніямъ не судятъ, нужны доказательства. Въ день пожара дежурный былъ одинъ изъ забитйшихъ существъ въ мір — чиновникъ Пудрухальскій, спрошенный, онъ гнулъ сначала какую-то непроходимую ерунду (такъ что можно было усумниться въ здоровомъ состояніи его умственныхъ отправленій) — таже ерунда оказалась въ итог спроса сторожа Авденки. Имъ дали время успокоиться,— очень долго убждали и они оба показали, что кром ихъ въ день пожара въ земскомъ суд былъ одинъ только Трушковъ, пришолъ онъ очень поздно, ничмъ не занимался, — а, ссылаяся на вчерашній хмль, послалъ Авденку за штофомъ водки. Результатомъ приноса водки было то, что Авденку и Пудрухальскаго едва самихъ вытащили изъ пламени, мигомъ охватившаго все внутреннее помщеніе земскаго суда.
За день до пожара Трушковъ пьянствовалъ съ чиновникомъ Птицынымъ, водка по обыкновенію развязала ему языкъ: сталъ онъ похваляться, что ‘губернія’ своими ревизіями ничего не возьметъ, что онъ такую штуку отмочитъ, что вс земнородные возрадуются, а кому подобаетъ, т въ дуракахъ останутся:
— ‘А какая эта штука — молчокъ!’ говорилъ Трушковъ. ‘Голова я есть самая отмнная и разумъ въ ней въ преизбытк находится. Глаза-то ты на меня, свинья, не таращь, не такъ еще оныя затаращишь, какъ фортель узришь. Есть у меня птухъ-красенъ, всмъ птухамъ командиръ, такъ вотъ онъ самый-то вышеозначенный птухъ всмъ вамъ дуракамъ службу сослужитъ. Въ ножки Фом Ивановичу поклонитесь, а Фома Ивановичь въ мордасы вамъ наплюетъ’.
Хлопалъ только глазами Птицынъ, слушая хвастливыя рчи подвыпившаго Трушкова.
Какимъ образомъ съ своей осторожностью и умомъ долгій практикъ Трушковъ могъ принять на себя такое рискованное дло какъ подпускъ краснаго птуха и, принявши такъ неосторожно указывать на себя? Причины были: разъ — груда черныхъ длъ, за меньшее изъ которыхъ можно было попасть чуть ли не въ каторгу, корысть — два, и особенная способность русскаго человка, такъ блистательно проявившаяся въ Трушков, къ задорному опьяннію постоянствомъ успха — три. Послдняя причина была чуть ли не самей основной, по крайней мр за ней оставался окончательный ударъ заявленіямъ трусости, передъ могущимъ быть отвтомъ.
Можно быть увреннымъ, что произойди пожаръ нсколько лтъ прежде, когда Трушковъ зорко всматривался во все окружающее, когда бдительность его ни на минуту не ослабвала, когда онъ только выковывалъ себ право именоваться Фомой Ивановичемъ,— тогда все дло обдлалось бы столь тонкимъ манеромъ, что въ итог оставалось бы произнести: а потому случай сей и предается суду и вол божіей. Но дло въ томъ, что въ Трушков, не смотря на крпко сросшуюся съ нимъ маску униженности, начала уже проглядывать страшная самонадянность: ‘чортъ не братъ, свинья не сестра!’ Эта-та самонадянность (въ соединеніи съ другими причинами) и выдала его…
Впрочемъ, не смотря на самонадянность, на улики накоплявшіяся съ каждымъ днемъ, — не думайте чтобы Трушковъ легко поддался, — врюхался, какъ куръ во щи. Напротивъ. Трушковъ былъ зврь обстрленный: онъ вопервыхъ оберегалъ себя отъ каторжной работы, а вовторыхъ — въ немъ задто было самолюбіе, слагавшееся въ построеніе такого рода: до сорока пяти лтъ обдлывалъ всевозможные фортели, все сходило съ рукъ, — теперь же ‘съ разумомъ преотмннымъ’ — попался какъ дурень какой, какъ щенокъ,— надо же вознаградить потерянное насколько можно, показать, что Трушковъ все тотъ же. Это длало открытіе истины во всей полнот дломъ далеко нелегкимъ: Трушковъ не шолъ на проломъ какъ новичекъ: ‘знать-де ничего незнаю, вдать ничего не вдаю’,— онъ былъ для подобнаго образа дйствій и слишкомъ уменъ и слишкомъ цивилизованъ, онъ не вралъ также небылицу въ лицахъ, потому что изъ своей долговременной практики зналъ, что нтъ ничего легче, какъ сбить и спутать людей, старающихся выгородить себя произведеніями собственной фантазіи, разбивающимися передъ заявленіями голаго факта и логическаго вывода. Трушковъ прежде всего старался предупреждать вопросъ, какъ будто сознаваясь въ справедливости совершеннаго, это сознаніе онъ доводилъ, только до того времени, когда въ немъ, собственно-то говоря, и необходимости никакой не было. Такъ онъ не отказывался отъ того, что въ вечеръ пожара онъ былъ въ суд, но старался все вниманіе и подозрніе слдователей обратить на Пудрухальскаго и Авденку, какъ на лицъ, долженствующихъ быть единственными отвтчиками въ совершившемся. Подобнаго рода образъ дйствій самый подлый и самый ловкій. Нечего при этомъ говорить, что каждый доводъ въ своей невинности Трушковъ подкрплялъ цлыми десятками статей закона,— точно также нечего говорить и о томъ, что мельчайшія формальности, требуемыя при слдствіи (которыя только спутываютъ слдователей), должны были быть строго соблюдаемы.
Были исписаны цлыя стопы бумаги, уликъ противъ Трушкова (фамилію своего патрона онъ старался постоянно держать въ сторон) накопилось довольно, (иногда казалось, что тяжесть ихъ сломитъ неутомимаго въ изворотахъ Трушкова), на самомъ дл собственнаго признанія не было, — а съ тмъ вмст нельзя было найти достаточныхъ данныхъ къ обвиненію Чабукова въ непосредственномъ участіи въ пожар. Дло бы, пожалуй, на одномъ Трушков и остановилось, еслибъ дурь Чабуковская не помогла. ‘Воръ у вора дубинку укралъ’. Надясь, что Трушковъ никакъ не захочетъ испробовать каторжнаго житья, и постарается вслдствіе того скрыть собственные слды участія въ преступленіи, и съ тмъ вмст не выдастъ и имя главнаго дятеля въ пожар, Чабуковъ заартачился выплатить Трушкову общанный за пожаръ гонорарій… И безъ того опутываемый уликами и безъ того чувствуя себя подчасъ безсильнымъ въ борьб съ фактами, Трушковъ не выдержалъ на первую минуту Чабуковскаго обмана. Чувство мести и жадности взяло верхъ надъ расчетомъ. Трясясь весь какъ въ лихорадк, явился онъ въ коммиссію.
‘Пишите съизнова мои показанія’ сказалъ задыхаясь Трушковъ, только смотрите пишите скоре.— Сжегъ земскій судъ я, к—скій мщанинъ Фома Ивановъ Трушковъ. Дло вотъ какъ было: пришолъ я въ судъ, купилъ водки, всыпалъ туда зелья, напоилъ Пудрухальскаго и Авденку, зажогъ въ шкаф бумаги и ушолъ домой. Пособникъ же у меня въ этомъ дл былъ одинъ: ихъ высокоблагородіе, господинъ земскій исправникъ… узда Николай Александровичъ Чабуковъ, они же мн изволили и зелья дать, чтобъ вино хмльне было. Пишите же, я правду говорю. За недлю до пожара они меня къ себ призвали и сказали: дла наши плохи, новый губернаторъ до насъ хочетъ добраться, такъ сослужи же ты службу врную, подпусти ты птуха краснаго въ судъ, а отъ меня за то получишь тысячу теперича да три посл. Послушался я, дуракъ, на старости лтъ ихъ высокоблагородія, по рукамъ ударили, пустилъ краснаго птуха. Надуть изволили ихъ высокоблагородіе: съ денежками очень жаль разстаться, трудомъ-потомъ оныя смаклачивались… Да попасть изволили не на таковскаго,— не очень я и жалую, когда такимъ манеромъ со мной шутятъ. Шутки-то шутить и я въ старые годы былъ мастеръ. Вотъ хотя-бъ и эту: чтобъ врили мн, что непустой оговоръ я на ихъ высокоблагородіе несу,— скажу я что это за дла такія были, кои пламенемъ надлежало истреблять.
Началъ свое длинное сказаніе Трушковъ о тхъ длахъ что ‘пламенемъ надлежало истреблять’.
‘Хотя послднее дло: Лабазинскаго мужика Севрюкова съ мсяцъ назадъ похоронили: отъ угара-де въ бан умеръ онъ, — такой и актъ съ ихъ высокоблагородіемъ мы составили,— а какой это угаръ сами изволите посмотрть,— вырыть только не побрезгуйте. Севрюковъ у жены своей односельца Лопатина поймалъ,— бить его хотлъ,— а тому шкворень подъ руку попался,— вотъ и угаръ приключился’.
Вырыли покойника Севрюкова: и точно весь лобъ у него былъ раскроенъ, со всего размаху пришедшимся, ударомъ.
‘Попытали бъ вы’ продолжалъ Трушковъ ‘Никиту Расквашенова (постоялый дворъ онъ содержитъ). Тоже парень хорошій: объ немъ чай не одна сотня ддовъ сгорла. Первый притонъ по всему узду онъ содержитъ,— въ другорядь однхъ лошадей краденыхъ, словно на ярмарк, у него сойдется. Самый милый человкъ онъ былъ ихъ высокоблагородію. Поди плачетъ теперь и хвостъ маленечко поджалъ, узнавши, что благодтелей лишился. Однако съ обыскомъ къ нему и теперича създить было бъ можно, — потому хозяинъ онъ домовитый.
Оговоръ Трушкова Расквашенова не оказался ложнымъ. Расквашеновъ былъ дйствительно хозяинъ домовитый, краденыхъ лошадей стояло у него въ поднавс штукъ шесть, да въ верхней свтлиц застигнуто было четыре темныя личности, изъ которыхъ одинъ оказался бгло-каторжнымъ. Въ дружб съ Чабуковымъ и въ его мирвольств Расквашеновъ самъ сознался.
Трушковъ обладалъ отличной памятью, — ни одно показаніе свое онъ не пускалъ на втеръ, вс они подтверждались доказательствами. Заявляя сначала фактъ въ общихъ словахъ, онъ за тмъ развивалъ его во всхъ подробностяхъ, — слдилъ за ходомъ его отъ самаго начала. Во всхъ показаніяхъ онъ уже не останавливался на одномъ только Чабуков (да этого, собственно говоря, нельзя сдлать, Чабуковъ былъ только главный винтъ уздной администраціи, къ нему примыкали боле или мене другія части механизма) — но началъ ‘топить’ заподрядъ и другихъ. Съ особеннымъ наслажденіемъ онъ разсказывалъ о тхъ длахъ, къ которымъ пріобщено было нсколько личностей и вс эти личности показали себя съ боле или мене грязной, подводящей ихъ подъ отвтственность стороны. Еслибъ не горячее участіе самаго червя ничтожнаго во всхъ заявляемыхъ имъ длахъ, еслибъ не побудительная причина истины, еслибы не пробившееся подчасъ самоуслажденіе ловкостью подвига, то Трушкова можно было бы принять со стороны за яраго карателя пороковъ.
Всплакался уздный мірокъ, увидавъ передъ собой неожиданную грозу, похудли въ мсяцъ многія уздныя власти, такъ что будто цлые годы сидли на пищи св. Антонія, отъ ихъ пуховыхъ изголовій отлетали мирные сны и въ замнъ пріятныхъ грезъ мучительнымъ кошмаромъ сталъ давить ихъ неустанно ненавистный образъ Фомы Ивановича. Увсистая часть расплаты за ‘важнецкую штукенцію’ приходилась и на ихъ долю.
Понялъ больше другихъ Чабуковъ, что онъ слишкомъ поторопился на подведеніе итоговъ, понялъ, что съ подобными людьми, какъ Трушковъ, если вступаютъ въ союзъ, то или держутся его крпко, или для пріобртенія молчанія прибгаютъ къ весьма сильнымъ мрамъ… Понялъ, говорю, все это Чабуковъ и какъ надо полагать съ лихвой омылъ нанесенную имъ же обиду.
Мсяца черезъ полтора посл сознанія Трушковъ нежданно-негаданно затянулъ другую псню.
‘Преисподней мн, окаянному, мало: Іуд злочестивому уподобился! Себя сгубилъ (да я что-съ? мзду за грхи свои несу) благодтеля своего поруганію предалъ, людей неповинныхъ оклеветалъ. Присягу передъ алтаремъ божіимъ мн дайте, огнемъ жгите: невиновенъ Николай Александровичъ въ пустыхъ моихъ словахъ. Мало ли что по слабоумію своему нанести я могу. Разв врятъ тому, что человкъ въ болзни скажетъ? Лукавый силенъ, на всякій грхъ навести можетъ. Знать надо ихъ высокоблагородіе, чтобы подлинно сказать, что на такія злодйскія дла не ихъ ангельскому сердцу идти. Каюсь я передъ вами во грх своемъ тяжкомъ: сгубить хотлъ оговорами своими невиннаго человка.’
Обильными слезами подкрплялъ Трушковъ искренность своего раскаянія: не разъ подавленный горемъ и сознаніемъ глубины своего преступленія стоялъ Трушковъ, какъ окаменлый передъ коммиссіей, потомъ падалъ на колна и съ неудержимыми рыданьями умолялъ не врить гнусной клевет, взнесенной имъ на благодтеля. Но спасительныя Трушкова рчи пришли слишкомъ поздно: позади стояла масса уже фактовъ,— личность благодтеля и его дятельность выяснились во всей ихъ прелести.
Въ одинъ и тотъ же тюремный замокъ попали и Трушковъ и его благодтель, только первый содержался въ камер No 8, второй же въ дворянскомъ отдленіи. Впрочемъ ихъ дальнйшая судьба разнилась: оказалось, что благодтель родился подъ боле счастливой звздой, чмъ облагодтельствованный.
Острожная братія не любила Трушкова. Это понятно. Вслдствіе складки своей предварительной жизни Трушковъ съ перваго же дня поступленія въ острогъ потянулъ на сторону начальства. Довріе начальства и сопряженныя съ нимъ извстнаго рода выгоды, Трушковъ пріобрталъ путемъ — шпіонства. Въ острогахъ существуетъ свой, нсколько отличный отъ мірскаго, кодексъ нравственности, какъ сложившійся подъ вліяніемъ исключительныхъ причинъ и личностей онъ носитъ свой характеръ и свой букетъ,— наши понятія о нравственности и безнравственности не всегда сходятся съ его понятіями и оцнкой,— но и въ острожномъ кодекс шпіонство не стоитъ въ числ добродтелей. Люди въ острог сошлись прозжонные, закаленные — брать между ними ремесло шпіона очень опасно. Шпіонъ острожный долженъ имть вс свои умственныя способности на сторож, знать на кого и какимъ образомъ пошпіонничать, — иначе въ иной разъ ему можетъ достаться весьма плохо: въ острогахъ не въ ходу молчаливое презрніе,— тамъ расправа боле осязательна. Въ острог шпіонъ долженъ ощущать себя постоянно въ положеніи ‘вора на ярмарк’ — т. е. ждать благопріятеля, который началъ бы расквитку за какой нибудь старый, повидимому уже забытый должокъ. Въ острогахъ не на рдкость кровавыя расплаты,— жертвой этихъ расплатъ падаютъ обыкновенно шпіоны:, слишкомъ значитъ далеко простеръ свою ревность и выдалъ такую тайну, (напр. побгъ, заговоръ на начальство и проч.), которой дорожили острожные какъ зницей ока… Но несмотря на вс опасности роли шпіона — Трушковъ принялъ ее на себя: на свобод онъ уже свыкся съ извстнаго рода значеніемъ, оно было для него необходимостью, этого значенія онъ искалъ и въ острог, но въ острог авторитетъ пріобртается или между товарищами или у начальства,— для перваго у Трушкова не было многихъ данныхъ,— онъ не могъ приравняться къ острожному міру, смотрлъ на него съ презрніемъ,— въ памяти Трушкова были еще слишкомъ свжи воспоминанія о своихъ недавнихъ подвигахъ, — назадъ тому какіе нибудь полгода, годъ т же самые острожные униженно склонялись передъ нимъ, онъ былъ повершителемъ ихъ судьбы, — чиновный элементъ со всми атрибутами былъ слишкомъ близокъ сердцу Трушкову, чтобъ отказаться отъ него въ новомъ мір… Стало быть Трушкову слдовало пріобртать значеніе у начальства, — а простйшій путь къ тому, открывался чрезъ шпіонство и прихвосничество. Трушковъ вступилъ въ отправленіе новой обязанности своей вполн подготовленный, отстаивая свое значеніе у разнаго рода Чабуковыхъ, — Трушковъ пускалъ въ ходъ вс свои способности и конечно между ними не послднее мсто занимала способность, пригодившаяся въ острог, — только на свобод она, подъ защитой сильныхъ міра, не боялась гласно заявлять себя, — здсь же должна была по возможности маскироваться. Впрочемъ въ острог какъ ни маскируйся,— а ‘шила въ мшк не утаишь’ — каждый шагъ на виду, а глаза у всхъ зоркіе, наметавшіеся. А потому несмотря на ловкость и долговременную наметку неразъ на трушковской спин вымщалась острожною братіею накипвшая злость, не разъ здоровенные кулачища острожные пробовали свою силу на черв ничтожномъ.
Больше другихъ арестантовъ непріязнь существовала между Трушковымъ и Чудилой, съ перваго же разу, повидимому безъ всякихъ причинъ, они отшатнулись другъ отъ друга, — съ теченіемъ же времени обоюдная ненависть ихъ все боле и боле увеличивалась. Подобнаго рода отношенія въ острог не могутъ оставаться въ области ‘безпечальнаго созерцанія’ — они тотчасъ же спускаются на дйствительную почву: Трушковъ шпіонничалъ на Чудилу боле чмъ на другихъ, — Чудила, какъ бы незамчая каверзъ трушковскихъ, ждалъ случая чтобъ доказать, что и онъ не изъ таковскихъ, кому можно не опасаючись на ногу наступить.
Случай конечно не замедлилъ представиться. Арестанты ‘недовольство заявили’ на то, что подаянье, не попадая въ ихъ рты, по чужимъ рукамъ расходится. Извстно, что въ большіе праздники — пасху, рождество и т. д. народъ цлыми ворохами наноситъ въ острогъ лепешки, ватрушки, калачи, мясо, солонину,— подобнымъ богатствомъ арестантовъ можно было прокормить, чуть ли не цлый мсяцъ (помимо казенной пищи), а между тмъ на самомъ дл ихъ удовлетворяли какимъ нибудь мизернымъ калачикомъ, да на томъ и забастовывали… Сначала на такую неправду арестанты ругались и роптали втихомолку, — потомъ ‘скопомъ’ доложили смотрителю, что такъ длать-де не подобаетъ, что подаянья коли арестантамъ приносятся, такъ въ ихъ желудки и идти должны. Смотритель на такое заявленіе обругалъ конечно арестантовъ — накричалъ на нихъ на столько, на сколько силъ хватило и на томъ покончилъ… Арестанты подобнымъ ршеніемъ не вполн удовлетворились и ‘дошли’ до прокурора. Разборъ шолъ часа полтора или два: виновными нашли арестантовъ.— За разборомъ послдовала экзекуція. Больне всхъ въ этой расправ досталось Чудил,— между немногими счастливцами, непопавшими подъ розги, былъ Трушковъ. Первый конечно принималъ дятельное участіе въ общей жалоб,— но и послдній не оставался въ сторон,— напротивъ участіе Трушкова было повидимому еще живе: онъ лебезилъ около каждой кучки, напоминалъ случаи начальственной неправды, поджигалъ нершительныхъ, указывалъ путь, которымъ лучше всего дйствовать, чтобъ доканать ‘Пучеглазаго’ (такъ арестанты звали смотрителя). Чмъ руководствовались въ распредленіи наказанія между Чудилой и Трушковымъ понять не трудно.
Радовался Трушковъ, когда взвизгивали свжія, только что приготовленныя розгачи, надъ врагомъ его,— но радоваться ему привелось не долго: въ тотъ же вечеръ, былъ собранъ митингъ по случаю трушковскаго поскудства и предложенъ Чудилой биль.
— Смерти, братцы вы мои, ему мало, недрогнувши вкатилъ бы я ему ножъ въ глотку по самый черепъ, да лиха та бда, что къ отвту за него призовутъ, на кобылу вздернутъ, а страдать за него, проклятаго не приходится,— потому паршивой собаки онъ хуже, а мы все жъ, какими ни на есть, людьми прозываемся. Такъ какъ же братцы? Раскиньте вы своимъ умомъ-разумомъ, что съ нимъ эхидомъ подлать,— а обиду задаромъ оставлять не ладно,— ужь оченно язвительно насмялся онъ надъ нами дураками.
Посыпались на трушковскую голову крупныя ругательства,— загалдилъ непризнанный судъ, но ршенія разомъ не выдумалъ: Чудило ужь помогъ.
— Думать-то чего долго? Чай не надъ добрымъ человкомъ расправу чинить, — передъ богомъ отвчать не будемъ,— а къ нечистому и безъ того въ лапы попадемъ. И ничего опять изъ затылковъ своихъ вы не вычешите, кром задать ему, ящеру подлому, ‘перевозъ.’
Возрадовались острожные чудиловскому предложенію,— съ ликованіемъ приняли его и тутъ же привели въ исполненіе. Помнить долго будетъ Трушковъ острожный судъ и расправу: на другой же день пришлось ему ‘выписаться’ въ больницу. Крпко на этотъ разъ срывали острожные свои сердца.
— Били-то, охъ какъ били! передавалъ потомъ Трушковъ объ этомъ происшествіи, да то еще больне было, что Чудилка триклятый верхъ надо мной взялъ. На всю камеру оретъ ‘вы, говоритъ, братцы не жалючи прикладывайте къ нему рученьки свои, чтобъ сласть онъ всю распозналъ! Съ меня примръ берите: бить я его буду въ первую голову!’ и ужь такъ рзанулъ, что у меня искры изъ глазъ посыпались, думаю: околвать видно приходится.’
Урокъ, данный острожнымъ товариществомъ Трушкову, не особенно подйствовалъ на него: забылъ онъ и по прежнему продолжалъ свое опасное ремесло, прибавилось же въ немъ только злости и осторожности.
Впрочемъ роль Трушкова была опредлена заране чуть ли не на роду написана. Судьба была на столько милостива къ Трушкову, что создала его способнымъ къ дятельности, но условія, подъ которыми слагались эти способности, были на столько неблагопріятны, что вс жизненные соки пошли на воспроизведеніе мерзостей. Жизнь показала себя Трушкову одной только стороной: чуть ли не со дня рожденія какъ незаконнорожденнаго, она начала хлестать его общимъ презрніемъ, — здоровенными подзатрещинами и нищенской долей. Трушковской школой былъ кромшный канцеляризмъ, учителями — забитые до идіотизма Пудрухальскіе, голодные паріи и наглые самодуры въ род Чабукова. Въ подобной передряг и выучк не можетъ быть и рчи о нравственныхъ началахъ, — жизнь сводится только къ двумъ знаменателямъ: самоуничтоженію и плотоядности, выборъ же пути и степень участія находится въ прямой зависимости отъ живучести человка: люди посредственные, обойденные природой, молчаливо несутъ свою незавидную долю, и не стремятся ни къ чему лучшему, — это ходячіе трупы, заявляющіе энергію только запоемъ,— люди, и одаренные большимъ избыткомъ мозговаго вещества силятся заявить о своемъ существованіи, пробить себ дорогу и благодаря даннымъ, обусловливавшимъ ихъ ростъ, подличаютъ, шпіонничаютъ и длаютъ все возможныя мерзости.
Трушковъ принадлежалъ ко второй категоріи,— онъ къ несчастію былъ слишкомъ уменъ, чтобъ окончательно затеряться, обезличиться, — кусая же другихъ онъ только расплачивался за т щипки, что съ преизбыткомъ доставлялись на его долю, когда еще онъ не былъ въ состояніи отгрызаться…