Станислав Степанович Никоненко
Станислав Степанович Никоненко
Третья жизнь
Третья жизнь
Третья жизнь, Никоненко Станислав Степанович, Год: 2013
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Весной 1941 года, за несколько недель до начала войны, на экраны кинотеатров вышел новый кинофильм о молодой учительнице и ее учениках, о любви, дружбе, о поисках места в жизни. Он быстро завоевал симпатии зрителей, тем более что снимались в фильме такие популярные актеры, как Валентина Серова и Михаил Астангов. Назывался кинофильм ‘Весенний поток’, автором сценария был писатель Юрий Слёзкин, для которого эта работа стала важным этапом в творческой жизни, ибо теперь, казалось ему, долгие годы материальных тягот и критического шельмования остались позади. Юрий Слёзкин обретал прочное место в советском искусстве.
Окрыленный успехом, полный новых творческих замыслов, Слёзкин отправляется в Воронежскую область, в Задонск, где так хорошо, удачно работалось в предыдущие лета…
В самый страшный для Москвы день, 16 октября 1941 года Слёзкин с женой на попутной полуторке въехал в охваченный паникой город. В крыше его дома зияла дыра от бомбового попадания, комната уцелела чудом, на полу, на письменном столе лежали груды рухнувших обломков кирпича и штукатурки.
Чуть больше полугода спустя, 15 июня 1942 года, Слёзкин напишет: ‘Враг слизывает постепенно места, по которым пролегал мой жизненный путь. Давно уже потеряна Вильна, Гродненская губерния (где были Мелешки), Двинск, Режицкий уезд, где Стружаны, Полоцк, Витебск, Илово и Улла… Все детство сгинуло не только во времени, но и в пространстве — ничего от него не осталось, ничего, что могло бы напомнить о нем… За детством — юность, молодость — Петербург, ныне Ленинград, растерзан, разгромлен, опустошен (там жила еще тетя Вера и ее дочь Нина с мужем — они, конечно, погибли от голода). И, наконец, места отдыха и работы последних лет — от них тоже ничего не осталось: Чернигов, Новгород-Северск, Короп, Кролевец, Середа-Буда и самый близкий, Задонск, может быть, сейчас пылает…
Судьба моя так сложилась, что все позади исчезает навеки — люди, дела, следы ног… Это, конечно, не только мое личное горе, это горе целого поколения, но у меня оно особенно разительно, подчеркнуто, как в литературе. Ни одной идущей от младых дней нити, которая не была бы оборвана. Оборваны родственные связи, многократно обрывались, чтобы никогда не возобновляться, связи дружеские, деловые… Заново строилась не однажды семейная жизнь, заново обживались места (‘постоянное место жительства’), заново, что всего труднее, не однажды приходилось начинать свой литературный путь, несмотря на то, что никогда не изменял ему… И теперь опять, на склоне дней, когда силы гаснут (их с лихвой хватило бы на продолжение ), я у обрыва… и что там впереди, никто не скажет. А ведь перед самой войной мне в который раз удалось подняться, ‘завязать узелок’ — ‘Весенним потоком’ для дальнейшего ровного, безболезненного движения . Нет — снова оборванная нить. 9…:
Вот история жизни человека, которого нельзя себе представить живущим в девятнадцатом веке. Моему деду, моему отцу, всем их современникам дана была от младенчества крепкая нить, и даже самым строптивым и непостоянным из них не удавалось ее оборвать до последнего часа жизни. Значит, дело тут не в человеке, не во мне, а во времени, во взаимодействии характера и эпохи. Причем надо заметить, человек моего поколения не утратил любви к постоянству, что особенно трагично…’ [Дневник всюду цитируется по рукописи, в настоящее время находящейся в фонде Ю. Л. Слёзкина в Отделе рукописей Российской Государственной библиотеки. Далее ссылки на дневник специально не оговариваются]
Горестные эти размышления Слёзкин записал в дневнике, когда ему было 56 лет. И то, что он дожил до этого возраста и его почти обошла стороной тюрьма и ссылка,— одна из случайностей судьбы, которыми богата наша послереволюционная история, ибо происхождение писателя и родственные связи явно не сулили ему ничего хорошего в стране победившего пролетариата, где дворянские корни вызывали подозрение и недоверие, а наличие родственников в штате императорского двора и среди высших чинов министерства внутренних дел и вовсе грозило стать одним из пунктов обвинительного заключения. Но об этих своих родственных связях писатель предпочитал не распространяться, и, например, портрет его тетушки, фрейлины ее императорского величества, писанный Л. О. Пастернаком, сохранялся у него лишь потому, что принадлежал кисти знаменитого художника…
Родился Юрий Львович Слёзкин 27 ноября (9 декабря) 1885 года в семье потомственного военного, дослужившегося до чина генерал-лейтенанта. Как писал он в одной из автобиографий, Слёзкины ведут свой род от Михаила Слёзки, западнорусского типографа, который в XVII веке напечатал Библию на украинском языке, за что был проклят архиепископом Петром Могилой. Михаилу Слёзке пришлось бежать из Львова со своими двумя сыновьями в Запорожье. От старшего из сыновей и пошли предки писателя. ‘Все они из поколения в поколение, от времен Запорожской Сечи, были военными и участниками многих войн и походов. Мой отец — участник Турецкой кампании 1877 г.’,— пишет Ю. Слёзкин.
Лев Михайлович Слёзкин оставил интересные воспоминания о боях на Шипке, но, к сожалению, они не сохранились.
Отец Слёзкина увлекался музыкой, писал романсы, играл в любительских спектаклях, рисовал. Ему принадлежит драма ‘Проблески счастья’, шедшая некоторое время на сцене.
Художественные традиции тоже передавались из поколения в поколение, так как со стороны бабки по отцовской линии Юрий Слёзкин был в родстве с некогда популярным писателем, автором многих пьес и романов, Василием Александровичем Вонлярлярским (некоторые современники ставили его выше Н. В. Гоголя) и известным поэтом Д. В. Веневитиновым. Со стороны матери Юрий Слёзкин находился в свойстве с Львом Толстым.
Немудрено, что в семье живы были литературно-театральные интересы.
‘В мои школьные годы,— пишет Ю. Слёзкин,— у нас в доме бывали частыми гостями приезжавшие в Вильну на гастроли знаменитости — друг детства отца моего тенор Н. Фигнер, итальянский баритон Баттистини, французский комик Коклэн, М. Г. Савина, В. Ф. Комиссаржевская и многие другие. Отец тогда был почетным попечителем виленских театров, я не пропускал ни одного спектакля и у себя в детской соорудил собственную сцену и разыгрывал с приятелями трагедии собственного сочинения’.
Ранние годы жизни Слёзкин провел с матерью во Франции, и первой прочитанной самостоятельно книгой был французский букварь. Но первой любовью все же стала русская литература, с которой он познакомился уже на родине.
В возрасте 8 лет Слёзкин начинает писать стихи, в 15 — переходит на прозу, с 16 лет печатается под псевдонимом Юрий Иловский (по названию имения Илово, купленного отцом в Витебской губернии) в местной газете ‘Виленский вестник’ и в ‘Петербургском листке’.
Раннему развитию будущего писателя много способствовал отец, на попечении которого остался мальчик после развода родителей в 1894 году. Впоследствии, 10 февраля 1932 года, Юрий Слёзкин, осмысливая свой творческий путь, запишет в дневнике: ‘А читатель у меня был ревностный и влюбленный — мой отец. Он тщательно собирал все мои писульки, складывал, переплетал и даже собственноручно иллюстрировал… Его безграничной любви и чуткости обязан я развитием своего таланта и вместе с тем — не будь ему это укором — своим слишком скороспелым зацветанием, избалованностью и излишней верой в интуицию.
Он — отец мой — устранял на моем пути препятствия, а только лишь преодоление препятствий научает нас серьезности, труду и закаляет талант.
Итак, первое десятилетие — с 1892 года по 1902 год — ребячье чириканье, проба голоса, только потому что голос имеется и светит солнце, это десятилетие не в счет, оно могло бы привести меня, случись иные обстоятельства, на любое поприще, оно не определяет нить развития. В те годы еще более, чем стихи, забавляла меня игра в куклы и игра в войну… А однако из меня не вышел ни хороший отец, ни хороший военный… В те годы, к 1902-му, увлекался я еще живописью и лицедейством — не стал я ни живописцем, ни актером… С 1902 года определилась, выкристаллизовалась во мне одна страсть, одна склонность, постепенно подчинившая себе все чувства, пользующая их себе на потребу,— писательство . С 1902 года что бы я ни делал, каким бы вздором ни занимался, куда бы ни уносился фантазией, кем бы и чем бы ни увлекался — все невольно подчинялось творчеству, все как бы становилось литературной канвой , фабулой…’
Последнее самонаблюдение весьма точно и характерно для писателя, смысл жизни которого — создание литературных произведений.
В 1905 году, в горячие дни первой русской революции, Слёзкин поступает в Петербургский университет. Молодой провинциал оказывается в бурлящей студенческой среде, сближается с радикально настроенной молодежью.
Слёзкин организует литературный кружок ‘Грядущий день’ и является одним из редакторов студенческого альманаха под тем же названием. В альманахе в конце 1906 года была напечатана первая повесть начинающего литератора — о погромах и революции — ‘В волнах прибоя’. Альманах был конфискован, а Ю. Слёзкин осужден по 129-й статье Уложения о наказаниях за призыв к бунту и оскорбление войск к году заключения в крепости.
Первая повесть показывала стремление автора откликнуться на важные общественные события, подать свой голос в защиту человеческих прав, человеческого достоинства. И отсюда его попытка сделать героями революционеров. Именно в них он видел творцов будущего справедливого общества. Однако повесть была несовершенна. Юрий Слёзкин слабо представлял себе и революционеров, и ту среду, в которой они действовали. Позже, в 1932 году, Слёзкин запишет в дневнике: ‘…Эта моя повесть — целиком выдуманная (и крайне беспомощно), начиная от действующих лиц (которых я не знал) и кончая резонерской частью’ [С л ё з к и н Л. ‘Пока жив, буду верить и добиваться’ // Вопросы литературы. 1979. No 9. С. 276].
Автор статьи о Слёзкине в энциклопедии ‘Русские писатели’ Т. Исмагулова почему-то решила, что резкий отзыв А. Блока о повести стал ‘одной из причин отказа Слёзкина от остросоциальных сюжетов’ [Русские писатели. 1800—1917. М., 2007. Т. 5. С. 648]. К сожалению, абсолютное большинство советских и постсоветских литературоведов либо вовсе не читали Слёзкина, либо, подобно М. Чудаковой и Л. Яновской, пользовались сведениями из вторых, третьих рук и т. п. В действительности, почти каждое произведение Слёзкина отмечено пристальным взглядом в противоречия современного ему общества.
Эпоха реакции несомненно затормозила развитие писателя. Его бунтарские настроения угасли, но страсть к литературе не была подавлена. В 1909 году Слёзкин организует кружок ‘Богема’, где на собраниях начинающие писатели и поэты читали и обсуждали свои произведения. Юрий Слёзкин выработал и теоретическую платформу кружка — кредо, основные пункты которого свидетельствовали о намерении молодых людей идти по пути реалистического искусства. Вот несколько пунктов этого кредо:
‘Претворять действительность в фантазию, а фантазию казать действительностью — вот задача искусства.
Произведения искусства питаются кровью жизни, как цветы соками земли. Цветы необычны в красоте своей и манят новыми возможностями, храня корни свои в земле — искусство создает новое и прекрасное, превзойдя жизнь, но не отрываясь от нее.
Художественное произведение, являясь созданием индивидуальной личности, безусловно должно носить на себе особую печать этой личности. Жизнь дает искусству свое общее что , а творец свое индивидуальное как . Произведение искусства без общего что — теряет свою убедительность, без индивидуального как — перестает быть произведением искусства.
Искусство никогда не останавливается в своем движении, всегда ищет новые формы для своего выявления, художник-творец, остановившийся в своих исканиях,— теряет связь с истинным искусством’ [Цитируется по рукописи: Альбом ‘Богемы’ (в настоящее время после продажи на аукционе рукопись находится в частной коллекции)].
Следуя провозглашенным принципам, Слёзкин в течение десяти предреволюционных лет пишет множество рассказов, в которых фрагменты реальной жизни фантазией автора сплетены в причудливые сочетания. Головокружительные страсти, пистолеты, самоубийства, убийства из-за ревности весьма часто переполняют страницы его книг. Писатель не боится быть необычным, неожиданным, не боится шокировать обывателя. По поводу рассказа ‘Марево’ некий критик заметил, что в нем ‘Слёзкин переарцыбашил самого Арцыбашева’.
На раннем этапе творчества Юрия Слёзкина увлекала сама возможность создавать картины, характеры, сталкивать их резко друг с другом, находить необыкновенное, новые сюжетные повороты.
Михаил Булгаков, посвятивший творчеству писателя статью ‘Юрий Слёзкин (Силуэт)’ (см.: Сполохи (Берлин). 1922. No 12), отмечал, что этот писатель — замечательный фабулист, увлекающий читателя своей выдумкой. В общем данное высказывание верно. Но главное все же — умение Слёзкина вести повествование, строить взаимоотношения героев своих и раскрывать их характеры так, что каждая строчка, каждая фраза дышит новизной.
Одним из первых учителей своих писатель считал Чехова. Но испытал на себе влияние и других великих предшественников. ‘В 1911 году весной,— вспоминает Слёзкин,— я начал писать в Илове ‘Помещика Галдина’, первый свой роман о живых людях, действующих тут рядом со мной… Пушкин в прозе, Мопассан — в них я видел учителей и старших братьев’ [С л ё з к и н Л. ‘Пока жив, буду верить и добиваться’. С. 277].
Выработке писательского мастерства, техники немало способствовал М. Арцыбашев. Его редакторские советы — быть лаконичным, искренним, уделять больше внимания изучению жизни, избегать широковещательных деклараций и пустозвонных фраз, стремиться к психологическому анализу явлений, которые берутся сюжетом,— Юрий Слёзкин учитывал, впитывал.
В любом случае рост литератора от произведения к произведению несомненен.
По окончании университета Слёзкин совершает большое путешествие в Европу, посещает места, где бывал в детские годы. Общительный, легко сходящийся с людьми, увлекающийся, Юрий Слёзкин знакомится со многими французскими писателями, поэтами, художниками. Огромное впечатление, которое сохранилось на всю жизнь, оставила беседа с Роденом, чью мастерскую Слёзкин посетил в 1912 году.
Вернувшись на родину, Юрий Слёзкин один за другим выпускает сборники рассказов. Появившийся в 1912 году на страницах журнала ‘Русская мысль’ роман ‘Помещик Галдин’, а в 1914 году в этом же журнале роман ‘Ольга Орг’ делают имя Слёзкина широко популярным. ‘Ольга Орг’ за короткий период выдержала до десятка изданий и была экранизирована.
‘Этот роман и стал как бы вершиной, определяющей меня как писателя в это десятилетие,— писал позже Слёзкин в дневнике.— Несмотря на многие недостатки,— продолжал писатель,— он сыграл в то время значительную роль, оказался не только явлением художественного, но и общественного порядка’ [Вопросы литературы. 1979. No 9. С. 277—278].
Роман действительно стал общественным явлением. Его обсуждали, по нему велись дискуссии, его перевели на немецкий, итальянский, польский, чешский, финский, шведский языки.
Заслуга автора состояла в том, что он показал в литературе новый тип девушки, новую героиню эпохи крушения идеалов буржуазного общества. Обнаружив фальшь, лицемерие буржуазной морали, гимназистка Ольга Орг, дочь крупного губернского чиновника, сбрасывает ее оковы, но перед ней нет ни путей, ни идеалов: ‘Я ходила в гимназию, учила физику, историю, потому что их нужно было знать для ответа… К чему нас готовят, мы не знаем… Мы ничего не умеем… Нас балуют с детства, потом посылают в гимназию, чтобы мы получили диплом и были, как все. Мы… не знаем, что с собою делать. Потом нас выкидывают на улицу или стараются выдать замуж… И вот у меня нет дороги, никогда не было’.
В статье Е. Колтоновской, появившейся вскоре после публикации романа, была верно схвачена мысль, которую несло произведение Слёзкина: ‘Жутко и страшно. На хрупкие и слабые плечи детей взвалена громадная тяжесть — ковать новые формы, создавать новые ценности, воздвигать маяки. Уходящие отцы ничего не оставляют им в наследство, кроме груды развалин… Это быстрое крушение моральных ценностей сытого буржуазного общества, логика его традиций — болезненно переживается молодыми представителями среды, не впитавшими в себя еще новых ценностей…’
Очевидно, именно этот роман создал Слёзкину репутацию ‘эротического’ писателя, что было далеко от истины и вовсе не соответствовало его нравственному и творческому облику. Даже А. М. Ремизов полагал, что Слёзкин близок к порнографическому течению в литературе начала XX века. Так, говоря о целомудренности писателя Бориса Пантелеймонова (1888—1950), он писал: ‘Он взялся прочитать мне самую живую страницу из Юрия Слёзкина — и так читал! — давясь и краснея’ [Р е м и з о в А. М. Собр. соч. Т. 10. М., 2003. С. 123].
Подобными заблуждениями и домыслами, по большей части необоснованными, полна как упомянутая статья Т. Исмагуловой, так и многие другие работы советских литературоведов, касавшихся творчества Слёзкина.
Л. Е. Белозерская-Булгакова, вспоминая много лет спустя о своем первом знакомстве с писателем в 1924 году, отмечает как само собой разумеющееся его известность: ‘А вот Юрий Слёзкин. Неужели это тот самый, петербургско-петроградский любимец, об успехах которого у женщин ходили легенды? Ладный, темноволосый, с живыми черными глазами, с родинкой на щеке на погибель дамским сердцам… Он автор нашумевшего романа ‘Ольга Орг’. У героини углы рта были опущены ‘как перевернутый месяц’, и девушки сходили с ума и делали кислую гримасу, стараясь подражать перевернутому месяцу’ [Б е л о з е р с к а я — Б у л г а к о в а Л. Е. Воспоминания. М., 1989. С. 87].
Но если роман ‘Ольга Орг’ привлек читательское внимание прежде всего показом крушения прежних взглядов на принципы морали, то роман ‘Помещик Галдин’ затрагивал проблемы более глубинные и важные для России той поры. Он обнажал крушение, вырождение, бесперспективность старых правящих классов.
Несколько месяцев из жизни гусарского ротмистра Григория Петровича Галдина под пером Слёзкина превращаются в обобщающую картину безысходности и тупика, в который зашло дворянство и так называемая общественная жизнь власть имущих.
Тридцатидвухлетний ротмистр, выйдя в отставку, решает поселиться в своем родовом имении в Витебской губернии. Он крепок здоровьем, чист сердцем, честен и смел. Его представления о жизни, о назначении человека, о чести и порядочности просты и незатейливы. Его интересы ограниченны: он увлекается охотой, собаками, лошадьми. Галдин испытывает счастье просто от ощущения природы, хотя даже не задумывается над своим чувством.
Умело и тонко Слёзкин показывает, как все простое и близкое к природе радует Галдина и как ему претит все фальшивое, искусственное, пусть даже внешне кажущееся важным и значительным. Он рад деревенским мужикам и бабам, находит с ними общий язык, но его раздражает возня вокруг выборов в государственный совет, куда одна дворянско-помещичья партия хочет протащить своего ставленника черносотенца в противовес другой помещичье-дворянской партии, представляющей интересы местной шляхты.
Дикость, мерзости, подлости, которые творятся в этом тихом краю, Слёзкин дает несколькими штрихами, лаконично и метко — взяточничество, торгашество, сплетни видим мы в живых сценах и лицах.
Роман (так называл свое произведение Слёзкин, критики же предпочитали именовать его повестью) вызвал многочисленные и разноречивые отклики. Прогрессивная, радикальная печать оценивала роман положительно, реакционная консервативная увидела в нем подрыв устоев.
Помимо общественного звучания, рецензенты отмечали художественные достоинства произведения (реакционная печать, как правило, их не замечала и указывала на недостатки).
‘…Какое наслаждение перелистать повесть Юрия Слёзкина ‘Помещик Галдин’! — говорилось в одной из рецензий.— Страшно сказать, но в строках этого молодого, еще не окрепшего автора есть что-то от Л. Н. Толстого его первых времен… Дай Бог! — Стосковалась душа по настоящему, простому, ясному и великому русскому слову…’ [Против течения. 1912. No 20 (44).]
А вот что отмечалось в рецензии А. Басаргина в газете ‘Московские ведомости’: автор оказался ‘настойчивым в проведении антипомещичьей тенденции: и сам Галдин, и все его соседи-помещики, русские и немцы, выступают в повести в достаточно отталкивающей обрисовке — как люди своекорыстные, бездельные, раболепно относящиеся к власть имеющим и высокомерно-пренебрежительно к серой мужицкой массе’ [Московские ведомости. 1912. No 74. 31 марта].
Рецензия заключается следующим пассажем:
‘…Оппозиционно-тенденциозное отношение к помещикам-землевладельцам дает себя в ней чувствовать довольно ощутительно — ко вреду и для повести, и для стоящего у нас теперь на очереди землеустроительного, да и вообще обновительного дела.
В итоге, на мой взгляд, партийная беллетристика, хотя, быть может, и хочет служить делу обновления, но подходит к этой серьезной задаче со средствами прямо-таки негодными’ [Там же].
Как подлинный художник, Юрий Слёзкин не просто отражал те частные картины жизни, какие видел, но и пытался осмыслить происходящие процессы, выразить их существо, попытаться нарисовать тенденцию. И на этом пути, несомненно, важной вехой вслед за ‘Помещиком Галдиным’ (в советское время автор дал роману новое название — ‘Бабье лето’) стал его роман ‘Ветер’, напечатанный в первых номерах журнала ‘Вестник Европы’ за 1917 год. В этом романе он пытается ответить на вопрос, повисший в воздухе в повести ‘Помещик Галдин’: что делать русскому дворянину, порядочному человеку, помещику, в современной ему России? Ответ — работать, быть хозяином, управителем на земле, развивать промышленность.
Февральская революция была встречена Слёзкиным как вполне закономерный итог развития страны. Однако дальнейшие события показали несостоятельность и новых правителей, которые не могли вывести Россию из тупика империалистической войны, а народу не дали обещанного — свободы, равенства, братства.
Октябрьскую революцию Ю. Слёзкин приветствовал. Он увидел в большевиках реальную силу, способную ликвидировать хаос и разброд, в который ввергли страну действия буржуазного Временного правительства.
В этой связи уместно привести несколько фрагментов опубликованного примерно за полтора месяца до Октября памфлета Ю. Слёзкина ‘Скоморохи революции’. Памфлет несколько сумбурен, в нем не всегда четко выражены идейные позиции автора, но все же он дает представление о настроениях писателя, о его отношении к новой, Советской, власти.
В памфлете ‘Скоморохи революции’ Ю. Слёзкин с любовью и гордостью говорит о русском искусстве, русской литературе. Именно в них он видит наиболее полное проявление русского духа, духа народа, его великих потенций.
‘Скажите, что прежде всего приходит вам в голову, когда далеко от березового закута, в ‘прекрасных заграницах’, вы начинаете вспоминать о России, когда вас невольно потянет поговорить о ней с вашим другом, или так с кем-нибудь, с первым встречным, когда у вас на одну хотя бы минуточку внезапно оживает сознание того, что вы — русский.
Что больше всего любите вы из того, что дала вам Россия, чем могли бы вы гордиться, не показавшись смешным? Ну, конечно же, русским искусством, русским творчеством. И только им. Не станете же вы говорить серьезно о русской государственности, общественности, русской промышленности или русской науке 9…:
Нет, конечно, никакой у нас не было бы культуры и не смели бы мы вести своего государственного летосчисления — если бы у нас не было Пушкина, Достоевского, Толстого, если бы не было у нас Строгановских иконописцев и кустарей, и народных сказок, и не было бы Врубеля, и не было бы памятника Петру на Сенатской площади’ [С л ё з к и н Ю. Скоморохи революции // Журнал журналов. 1917. No 32—33. С. 8—9].
Слёзкин приветствует революцию, считает, что она совершена именно народом, и осуждает интеллигенцию, испугавшуюся стихии и бежавшую, предавшую интересы народа и его культуру.
Развал, разброд, разруха при Временном правительстве — кто виноват во всем этом? Только не народ. Слёзкин не может объяснить происходящего и поэтому обвиняет во всем болтливую интеллигенцию, которая даже не смогла дать революционной программы.
‘И не народ, не толпа,— пишет Слёзкин,— виноваты, что вот день за днем все, чем привык гордиться русский, расхищается — и язык, и сокровища духа, и творчество. Не народ виновен, что загажены дворцы, разворованы музеи, коверкается наш святой язык и на развалинах ни одно слово , ни одно дело не создано нами, ни один символ не окрыляет нас’.
Свой памфлет писатель заканчивает вопросом: ‘Кто же сильный, прямой и честный скажет наконец народу истинную правду и, взяв его за руку, не заискивая, выведет его на путь творчества, любви и бережливой памяти?’ [Там же] И хотя Слёзкин не мог дать ответа на этот вопрос, однако увидел, что большевики сразу же после Октябрьской революции стали на путь сохранения культурных богатств страны.
Остановив погромы, самосуды, террор толпы, новая власть приступила к положительной работе — собиранию, сплочению народа, к сохранению и воссозданию памятников старины. Появились новые музеи, были построены тысячи школ, библиотек, открылись новые театры, музыкальные и художественные училища…
Видимо, этим объясняется то, что Слёзкин проявил готовность сотрудничать с новой властью. Так, в 1919—1920 годах он работает в литературных организациях Чернигова и Владикавказа, образованных местными ревкомами.
Мировая война, революция, Гражданская война… Для многих дореволюционных деятелей культуры эти эпохальные события становились переломным моментом, а иногда и крахом. Не все смогли сразу осознать и суть происходящих событий, и их направленность, и их неизбежность, необходимость.
Не сразу пришел к полному пониманию и Юрий Слёзкин. Он ждал перемен, жаждал их, потому что видел всю гниль и разложение царского режима. Он готов был служить своим пером, своим талантом новому строю, новому человеку новой России, но почувствовать обновленную страну должен был душой, глубоко. Этим объясняются его метания из конца в конец России. ‘Подлинная революция была для меня полной ошеломляющей неожиданностью, принятой мною как наше новое любопытное фабулистическое развитие действия’,— писал позднее Юрий Слёзкин [С л ё з к и н Л. ‘Пока жив, буду верить и добиваться’. С. 278]. И как многие представители старой интеллигенции, он проходит через чистилище сомнений, раздумий, ошибок и срывов. Коротко свой путь в первые послереволюционные годы Слёзкин представил так: ‘от сотрудничества в ‘Нашей газете’ и ‘Вечерних огнях’ — к ‘Крестьянской коммуне’, от скепсиса — к революционной восторженности, от организации Союза деятелей художественной литературы — к бегству за белым хлебом в Чернигов, от заведования подотделом искусств (вполне искреннего — с отдачей себя целиком) — к глупейшему сотрудничеству в ‘Вечернем времени’ и снова налево’ [Там же].
В 1918 году в Петрограде после съезда деятелей искусств Юрий Слёзкин стал одним из организаторов и руководителей Союза деятелей художественной литературы и членом редакционной коллегии, возглавляемой А. М. Горьким, по изданию избранных произведений современных писателей. Он активно участвует в различных комиссиях, встречах, в организации концертов, спектаклей.
Весной 1919 года Слёзкин уже на юге, в Чернигове, заведует подотделом искусств при облоно. Формирует передвижную труппу при штабе фронта, руководит ею.
В 1920—1921 годах Юрий Слёзкин руководит подотделом искусств во Владикавказе. Весьма подробно этот эпизод его жизни описан в ‘Записках на манжетах’ Михаила Булгакова. Именно во Владикавказе познакомились и подружились Юрий Слёзкин, писатель, имеющий уже прочную российскую известность, и начинающий журналист и писатель Михаил Булгаков. Их дружба возобновилась потом в Москве и продолжалась, с периодическим взаимным охлаждением, до самой смерти Михаила Булгакова.
Слёзкин одним из первых отметил талант начинающего литератора и всячески поддерживал его.
В 1921 году Юрий Слёзкин перебирается в Полтаву, заведует подотделом искусств, организует и руководит театральной труппой при штабе 25-й Чапаевской дивизии.
Здесь же, в Полтаве, осенью 1921 года происходит весьма печальный эпизод. Слёзкина арестовали и предали суду губревтрибунала за статью ‘Красная одурь’, опубликованную в деникинской газете почти два года назад. В статье Слёзкин с позиций гуманизма осуждал некоторые эксцессы Советской власти.
В защиту Слёзкина выступил Петроградский отдел Всероссийского союза писателей. Из Петрограда 11 октября 1921 года отправлена телеграмма в адрес Полтавского губревтрибунала и В. Короленко.
В телеграмме говорилось: ‘…Слёзкин человек легкомысленный, увлекающийся, без определенных политических убеждений и в политике с трудом разбирающийся. Вместе с тем писатель весьма талантливый… Молод и мог бы много дать в будущем. Просим принять во внимание при вынесении приговора’ [Цит. по: Литературная жизнь России 1920-х годов. М.: ИМЛИ РАН, 2005. Т. 1. Ч. 2. С. 182].
В 1921 году он пишет первый после большого перерыва рассказ ‘Голуби’, а в марте 1922 года, сразу же после освобождения, приезжает в Москву, чтобы полностью посвятить себя литературе. У него теперь есть материал, он осмыслил события, видит перспективу.
О приезде своем в Москву Слёзкин вспоминает в дневнике 9 февраля 1932 года: ‘Десять лет тому назад — в 22 году — я был еще в Полтаве — я собирался в Москву вместе с Константиновскими…
…Получил комнату рядом со Стоновым, кое-какую мебель у Заславских. А вид мой! В крашенных в коричневую краску Константиновскими кальсонах и исподней рубахе, обмотках и стоптанных солдатских ботинках… Купил костюм, побрился… И началась жизнь точно во второй раз. Заново. Нужно было вырабатывать себе имя и место в литературе…’ [Вопросы литературы. 1979. No 9. С 279—280]
Выбор пути был сделан Слёзкиным окончательно в 1922 году. Отвечая на анкету журнала ‘Веретеныш’ (Берлин, 1922, No 3) о будущем русской литературы, он писал: »Сделать вид’, что революции не было, отмахнуться от нее или надуть губы и отделаться одним словом ‘ужас’ или ‘чепуха’ — человек нормальный (здоровый во всех отношениях) не может, ибо для него революция — ряд дней его жизни , а из жизни не только дня, но и часа не выкинешь.
Каждый час — мудр для того, кто умеет читать в нем.
Писатель — человек, умеющий видеть — следовательно, ему более, чем кому-либо нельзя закрывать глаза свои. А ведь ненависть, личные чувства — как и восторг — ослепляют.
Вот почему так сумеречно творчество ненавидящих и славословящих. И те и другие далеки от правды жизни.
Будущее за теми, кто пережил, перестрадал, осилил великое трясение и, заглушив в себе личное, сумел увидеть р о в н ы й ш а г ж и з н и — в пламени, крови, голоде, паденьях и взлетах’.
В 20-е годы Юрий Слёзкин пишет одно за другим произведения, посвященные недавним пережитым событиям и сегодняшнему дню,— роман ‘Столовая гора’ (1922), повесть ‘Шахматный ход’ (1923), роман-памфлет ‘Кто смеется последним’ (1924), повести ‘Разными глазами’ (1925), ‘Бронзовая луна’ (1926), ‘Козел в огороде’ (1927). В 1928 году выходит роман ‘Предгрозье’ — первый вариант первого тома трилогии ‘Отречение’.
В 1929—1930 годах на современном материале Слёзкин создает пьесы ‘Ураган’ и ‘Пучина’, поставленные в театре б. Корша и им. Е. Вахтангова.
Кроме того, за эти годы опубликовано десятка полтора рассказов.
Таким образом, за 20-е годы написано девять повестей и романов и две пьесы. Неплохой итог!
Но автор не удовлетворен. Он мечтает создать масштабное произведение, в которое сумел бы вложить весь свой опыт, осмысление прожитой жизни, осмысление исторических событий. И окидывает взглядом, оценивает созданное. В 10-е годы Слёзкин написал несколько прекрасных рассказов о любви и ее многоликости, о ее высотах и странностях: ‘Химеры’, ‘Глупое сердце’, ‘Обертас’, ‘Астры’, ‘Турецкая шаль’, ‘Ситцевые колокольчики’, ‘Господин в цилиндре’.
Тема любви