Иринарх Иванович Введенский
Тредьяковский
В. К. ТРЕДИАКОВСКИЙ И ЕГО ‘ТИЛЕМАХИДА’
1849. Тредьяковский.— ‘Северное обозрение’, т. II, стр. 434—435, 438—440, 445—448.
ПРИМЕЧАНИЯ
Тредьяковский, Введенский Иринарх Иванович, Год: 1849
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Русские писатели о переводе: XVIII-XX вв. Под ред. Ю. Д. Левина и А. Ф. Федорова.
Л., ‘Советский писатель’, 1960.
И. И. Введенский — переводчик, литератор и педагог. В 1840-х годах вокруг него группировался кружок петербургской интеллигенции, идейно близкой петрашевцам.
Переводческая деятельность Введенского развернулась в основном в конце 1840-х — начале 1850-х годов, когда он перевел романы ‘Домби и сын’ (1847—1848), ‘Замогильные записки Пикквикского клуба’ (1849—1850), ‘Давид Копперфильд’ (1851) Диккенса, ‘Дирслейер’ (‘Зверобой’) Купера (1848), ‘Дженни Эйр’ Шарлотты Бронте (1849), ‘Базар житейской суеты’ Теккерея (1850), ‘Опекун’ Нортона (1852) и ‘Манон Леско’ Прево (не опубликован).
Переводы Введенского блестяще воспроизводили стиль подлинника, его интонацию и ритм. Несмотря на критику со стороны современных ему журналов, а также последующих переводчиков Диккенса (Ранцова и др.), переводы Введенского пользовались огромной популярностью у читателей и переиздавались вплоть до революции. Диккенс приобрел широкую известность в России главным образом благодаря переводам Введенского. Однако вольное обращение переводчика с подлинником, многочисленные добавления и русизмы, которые он вводил в произведения иностранных авторов, делают его переводы устаревшими в наше время.
Свои переводческие принципы Введенский изложил в статье, написанной в форме письма к редактору ‘Отечественных записок’ (1851).
Заслугой Введенского явилась также правильная оценка литературной, в том числе и переводческой, деятельности Тредиаковского.
Говоря о филологических преобразованиях, сделанных Ломоносовым, мы прославляем его преимущественно за то, что он первый отделил собственно русский язык от церковнославянского, употреблявшегося в литературе до его времени, не подлежит, однако ж, никакому сомнению, что эта мысль родилась первоначально в голове Тредьяковского. Проживая за границей, он перевел, между прочим, так называющую ‘Езду в остров Любви’. Вот что говорит он в предисловии к этому переводу… ‘На меня, прошу вас покорно, не извольте погневаться (буде вы еще глубокословныя держитесь славенщизны), что я оную не славенским языком перевел, но почти самым простым русским словом, то есть каковым мы меж собой говорим. Сие я учинил следующих ради причин. Первая: язык славенской у нас есть язык церковной, а сия книга мирская. Другая: язык славенской в нынешнем веке у нас очень темен, и многие его наши, читая, не разумеют, а сия книга есть сладкая любви, того ради всем должна быть вразумительна. Третия: которая вам покажется, может быть, самая легкая, но которая у меня идет за самую важную, то есть что язык славенской ныне жесток моим ушам слышится, хотя прежде сего не только Я им писывал, но и разговаривал со всеми…’
Принимая в соображение, что это было писано ранее 1750 года, когда Тредьяковский только что выступал на литературное поприще, мы должны будем согласиться, что он этою смелою мыслью далеко опередил всех своих современников. История русской литературы обязана выставить на вид этот важный факт…
Предложив теорию русской версификации, добросовестный и трудолюбивый профессор словесности считал обязанностью представить своим ученикам теорию самой поэзии. В его время приобрел на этом поприще громкую славу Буало, считавшийся непогрешительным авторитетом: Тредьяковский решается перевести его на русский язык и переводит стихами. Какие же должны быть условия стихотворного перевода? ‘Во-первых, надобно, чтоб переводчик изобразил весь разум, содержащийся в каждом стихе, чтоб не опустил силы, находящийся в каждом же, чтоб то ж самое дал движение переводному своему, какое и в подлинном, чтоб сочинил оный в подобной же ясности и способности, чтоб слова были свойственны мыслям, чтоб они не были барбарисмом опорочены, чтоб грамматическое сочинение было исправное, без солецисмов, и как между идеями, так и между словами без прекословии, чтоб, наконец, состав стиха во всем был правилен, так называемых затычек или пустых бы добавок не было, гладкость бы везде была, вольностей бы мало было, ежели невозможно без них обойтись, и сколько возможно чаще б богатая рифма звенела полубогатыя, без наималейшего повреждения смыслу…’
Кто не согласится, что профессор в совершенстве понимал свое дело? Все эти правила годились бы, конечно, и для переводчиков нашего времени, если бы они могли ими пользоваться… Однако ж выполнил ли сам Тредьяковский эти условия исправного перевода? Пусть читатель сам, на основании следующего примера, решит этот вопрос.
Оригинал Буало:
C’est en vain qu’au Parnasse un temdraire auteur
Pense de l’art des vers atteindre la hauteur:
S’il ne sent point du ciel Pinfluence secrete,
Si son astre en naissant ne l’a forme poete.
Dans son genie etroit il est toujours captif,
Pour lui Phoebus est sourd et Pegase est retif. {*}
{<Напрасно на Парнасе дерзкий автор думает достичь высоты в искусстве стихосложения, если он не ощущает тайного влияния небес, если при рождении его звезда не сделала его поэтом,-- в своей узкой сущности он всегда остается пленником, Феб для него глух и Пегас строптив (франц.).>}
Перевод Тредьяковского:
Вотще трудится всяк предерзостный писатель
Достичь до высоты и быть стихов создатель.
Когда в него небес дух тайно есть не влит,
Когда в свет не рожден звездою он пиит:
Природный смысл его всегда и тесн и скуден,
Феб для него есть глух, и Пегас также труден.
Так как Буало почерпнул все свои правила из Горациева письма к Пизонам ‘De arte poetica’, {<'О поэтическом искусстве' (лат.).>} то Тредьяковский счел обязанностию перевести и это письмо. Оба эти перевода имеют по крайней мере то несомненное достоинство, что они в совершенстве верны своим оригиналам…
Принимая в расчет время и обстоятельства, при которых писал Тредьяковский, мы находим, что весь перевод стихотворный пиитики Буало сделан весьма удачно, гораздо удачнее другого перевода того же произведения, представленного русской публике через пятьдесят лет после смерти профессора элоквенции.8 В самой несчастной ‘Тилемахиде’…
Позвольте, однако ж, какое право имел француз восемнадцатого века описывать похождения Телемака, Улиссова сына? Разве он знал что-нибудь о маститой древности первых времен греческого народа? Разве еще свежо было в его время предание о троянской войне? Разумеется, нет, отвечает классическая теория: эпическая поэма есть баснь о чудесных подвигах героя, взятого из времен баснословных. Действие ее чудесное, единое, продолжающееся не более одного года. Цель ее — нравственное назидание. Основание ее — поэтический вымысел. Поэт может вымышлять и приписывать своему баснословному герою все что угодно, только бы в результате было нравственное назидание.
Конечно, во всем этом отнюдь не будет поэтической истины, но об этом всего менее заботилась классическая теория. Она восхищалась Гомером, как гениальным изобретателем поэтических тонкостей, и не думала в нем видеть гениального художника, олицетворившего в своем создании младенческую жизнь греческого народа. Вот источник всех этих будто бы классических поэм, которыми так богата была европейская литература, возродившаяся в классической форме после умственного и эстетического омрачения средних веков. Вот почему и Фенелон, оставаясь верным духу своего времени, написал свои ‘Les aventures de Telemaque’. {<'Похождения Телемака' (франц.).>} Творение архиепископа камбрейского <Фенелона> быстро распространилось по всей Европе, и у нас вдруг нашлось несколько охотников перевести его на русский язык. Тредьяковский не был доволен ни одним из этих переводов.9 Восхищаясь между тем произведением французского писателя, он, естественно, приведен был к соображениям такого роду: похождения Телемака, в сущности делу, не что иное, как продолжение Гомеровой ‘Одиссеи’: стало быть, это эпическая поэма. Зачем же Фенелон не написал ее стихами, и притом размером греческого певца? Это было бы очень кстати и совершенно в порядке вещей, но, к несчастью, французский писатель не мог этого сделать, потому что его язык не имеет древнего гексаметра. Совсем иное дело, если бы Фенелон жил в России… Да, я не ошибаюсь, у нас есть дактили и хореи, следовательно, может быть и гексаметр, то есть шестистопный дактило-хореический стих. Что ж? Не попытаться ли мне в этом стихотворном переложении? Я уже старик: мне более шестидесяти лет, и почему знать? может быть, этот труд останется после меня твердым памятником моей поэтической жизни. Потомство, конечно, будет благодарить меня за изобретение тонического размера, и благодарность его еще более увеличится, если вместе с тем оно будет во мне видеть изобретателя русского гексаметра. Но не лучше ли мне перевести этим размером творения самого Гомера? Я хорошо знаю греческий язык, и сил моих, вероятно, достало бы на перевод ‘Илиады’ или ‘Одиссеи’… Нет! лучше обратиться к Фенелону: во-первых, Телемаковы похождения в художественном отношении ничем не уступают Гомеровым поэмам, а во-вторых, переводя прозу на стихи, я буду в потомстве пользоваться славою оригинального эпического поэта. В самом деле, в этом последнем отношении перевод мой может назваться произведением оригинальным. Статься может, через несколько веков забудутся мои прозаические и стихотворные произведения, но никто и никогда не забудет почтенного творца ‘Тилемахиды’. Итак — благослови Бог!., какой же язык должен я употребить для этого колоссального труда? Поэма — великое дело, и у греков Гомеровы произведения имели священный характер. Я тоже, с своей стороны, должен по возможности выражаться священным языком. Церковнославянское наречие идет как нельзя лучше к моей цели. Пусть главным основанием будет для меня служить язык русский, но красотами славянского наречия я воспользуюсь везде, где будет этого требовать высота слога. Простые слова должны исчезнуть в моей поэме. Вместо: полы, пальцы, щеки, лоб, одежда, пурпур, у меня везде и всегда должны будут выступить на сцену: воскрилия, персты, ланиты, чело, рясна, багрец. Хорошо, очень хорошо! Теперь еще вот в чем вопрос: в поэме моей будет множество слов, взятых из греческой мифологии: какими правилами должен я руководствоваться при произношении греческих имен? Общее употребление вводит теперь произношение западно-европейское, но я, ради высоты своего предмета, должен отступить от общего употребления, которому прежде следовал и сам. Восточное произношение будет гораздо сановитее: им я и воспользуюсь. Поэтому самая поэма моя должна быть названа не поэмою, а ироическою пиимою. Так будет поступлено и с прочими именами: Зевс, а не Юпитер, Посидон, а не Нептун, Фив, а не Феб, Муса, а не Муза, Тихия, а не Фортуна, Акестий, а не Ацест, и прочая. Прекрасно, Василий Тредьяковский, прекрасно, будущий творец ‘Тилемахиды’! Труд твой будет увенчан полным успехом, и ты превзойдешь даже самого Фенелона. Он насыщает своих читателей амвросиею, а ты станешь их потчевать медоточивым нектаром! (смотри предызъяснение об ироической пииме.10)
Итак — вот вам зародыш и явление на свет первой русской эпической поэмы! Сколько причин и сколько поводов, чтобы погубить несчастное созданье в самом его начале! Кто ж, однако, положа руку на сердце, осмелится первый бросить камень на литературного грешника, который на самом деле виноват только в том, что слишком хорошо изучил поэтическую теорию своего века? Что касается до нас, мы скорее готовы удивляться не ошибкам Тредьяковского, неизбежным в его положении, а тому, что эти же самые ошибки, по непостижимой странности, повторяются еще и в наше время. Давно ли доказано, что греческого гексаметра нет и не может быть ни в русском, ни в других новейших языках? Да полно, доказано ли еще? Дельные статьи об этом предмете начали появляться не далее как в нынешнем году,11 и мы не думаем, чтобы они окончательно убедили тех, до кого непосредственно могут относиться. Что ж касается до неуместности старинных болгарских слов и выражений в русском языке, господин Шевырев даже в настоящее время готов воротиться к временам Тредьяковского и Шишкова.
6 Введенский имеет в виду эпизод из литературной полемики конца XVII в. во Франции, известной под названием ‘Спор о древних и новых авторах’. Шарль Перро, доказывавший в ряде произведений превосходство современных писателей над античными, явился инициатором этой борьбы. Критик и теоретик классицизма Никола Депрео Буало возглавлял лагерь защитников древних авторов.
7 Чернокнижников — герой, от имени которого ведется повествование в серии фельетонов ‘Сентиментальное путешествие Ивана Чернокнижникова по петербургским дачам’, печатавшихся Дружининым в ‘Современнике’ в 1850 г. Эти фельетоны, отличавшиеся пустым, подчас скабрезным остроумием, были написаны бойким, иногда нарочито грубым языком.
8 Перевод Д. Хвостова 1807 г., 3-е изд.— 1818 г.
9 См. выше, стр. 41 и примеч. 2 и 3 к разделу ‘В. К. Тредиаковский’,
10 См. стр. 41—43 наст. изд.
11 Имеются в виду статьи, посвященные русскому стихосложению и, в частности, русскому гекзаметру, появившиеся в связи с выходом в 1849 г. ‘Новых стихотворений’ В. А. Жуковского и переизданием в 1848 г. ‘Русского стихосложения’ П. Перевлеского. (Рецензию на книгу Перевлеского, имя которого Введенский несколько раз упоминает в цитируемой статье, см. ‘Москвитянин’, 1849, No 3, отд. IV, стр. 128).