‘Отечественныя Записки’, No 10, 1848
Об Особенностях Языка Русского и об отношении его к языкам западно-европейским. Сочинение профессора Константина Зеленецкого, Введенский Иринарх Иванович, Год: 1848
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Объ Особенностяхъ Языка Русскаго и объ отношеніи его къ языкамъ западно-европейскимъ. Сочиненіе профессора Константина Зеленецкаго. Одесса. 1818.
Господинъ профессоръ Константинъ Зеленецкій, по своему образу мыслей и по метод, принятой имъ для выраженія этихъ мыслей, принадлежитъ къ числу тхъ не весьма-рдкихъ писателей, для которыхъ, по-видимому, вовсе не существуютъ обстоятельства, объусловливающія развитіе и характеръ умственной дятельности въ извстную эпоху и у извстнаго народа. Писатели этого рода стоятъ выше всякаго времени и мста и одинаково могутъ быть названы современниками сколько своихъ праотцевъ, скончавшихся въ мир посл треволненій жизненной дятельности, столько же и самыхъ отдаленныхъ потомковъ, еще не призванныхъ къ бытію. Въ прошломъ мсяц, мы имли честь рекомендовать своимъ читателямъ ‘Альціону’ господина Зеленецкаго, его учено-литературный сборникъ изъ пятидесяти страницъ разгонистой печати — и читатели видли, что авторъ ‘Альціоны’, какъ выходило по нашимъ догадкамъ — уже маститый старецъ, возобновляющій въ своей душ воспоминанія временъ давно-минувшихъ, такія воспоминанія, которыя никогда не имли опредленнаго значенія. Но вотъ, въ настоящей брошюр, этотъ старецъ вдругъ помолодлъ на цлое столтіе, и, возрождаясь какъ Фениксъ изъ собственнаго пепла, представляется пылкимъ юношей, исполненнымъ жизни и силы. Уже не классицизмъ занимаетъ его и не романтизмъ, а такой предметъ, за который, мы уврены, возьмется въ настоящее время не кто другой, какъ пылкій юноша, едва достигшій той счастливой поры своего возраста, когда самыя восторженныя, фантастическія, дикія мечты становятся близкими къ дйствительности.
Русскій языкъ, по своему происхожденію и составу, принадлежитъ къ систем языковъ индо-европейскихъ. Опредлить его особенности въ лексическомъ и грамматическомъ отношеніяхъ — значитъ показать прежде всего его существенныя свойства, какими онъ отличается отъ своего корня, то-есть, отъ языка санскритскаго. Посл этого сличенія языка съ его первообразнымъ корнемъ откроется, само-собою, то мсто, какое онъ занимаетъ въ ряду другихъ языковъ, имющихъ съ нимъ общее происхожденіе. Извстно, однакожь, что эта трудная Филологическая рабога у насъ еще не начата, да и не можетъ быть начата за отсутствіемъ исторической грамматики, которая должна составлять первое звно въ цпи философскихъ изслдованій. Г. Павскій, въ своихъ ‘Филологическихъ Наблюденіяхъ’, первый старался опредлить отношеніе русскаго языка къ санскритскому, но его опытъ оказался неудовлетворителенъ именно потому, что онъ сравнивалъ съ санскритскимъ современный русскій языкъ, не обращая вниманія на его историческое развитіе. Вс положенія и выводы, за отсутствіемъ этой предварительной работы, будутъ имть характеръ произвольныхъ толкованій, неоснованныхъ на твердомъ начал. При такомъ состояніи нашей филологіи, судить объ отношеніи русскаго языка къ другимъ, европейскимъ или азіатскимъ, значить то же, что сравнивать предметъ, намъ неизвстный, съ другими сколько же неизвстными предметами — и вотъ почему, какъ мы сказали, надобно имть особую самоувренность пылкихъ юношескихъ лтъ, чтобъ написать брошюру, которой заглавіе мы выставили.
Между-тмъ, г. Константинъ Зеленецкій не первый въ русской литератур разсуждаетъ объ этомъ предмет. Въ рдкомъ опыт по теоріи словесности, или по исторіи русской литературы не встртите особаго параграфа, гд дло идетъ именно о свойствахъ русскаго языка и объ отношеніи его къ языкамъ европейскимъ, древнимъ и новымъ. Гг. Глаголевъ, Гречъ и Шевыревъ толковали объ этомъ смле и ршительне другихъ, но вс ихъ изслдованія, вмст взятыя, нисколько неуяснили дла, и вопросъ о свойствахъ русскаго языка остается въ такомъ же положеніи, въ какомъ еще былъ при Ломоносов.
Знакомые съ г. Зеленецкимъ по его диссертаціи о церковно-славянскомъ язык и по его ‘Альціон’, мы, раскрывъ его брошюру, заране были уврены, что онъ только повторитъ въ ней изслдованія своихъ предшественниковъ, придавъ имъ, однакожь, систематическій видъ и обставивъ доказательствами главную идею, принятую за основаніе разсужденія, но, къ величайшему удивленію, и эта слишкомъ скромная надежда отнюдь не сбылась такъ, какъ мы ожидали. Г. Зеленецкій точно какъ-будто повторяетъ изслдованія своихъ предшественниковъ, но въ диссертаціи его нтъ никакого плана, никакой системы, никакой послдовательности — ничего нтъ, кром общихъ мстъ, пышныхъ фразъ и пустыхъ отвлеченностей съ притязаніями на глубокомысліе философа, совершенно-знакомаго съ своимъ предметомъ. Говорится здсь о философіи языка и о мудрости, о національности и подражаніи, объ идеяхъ, усвоенныхъ такимъ-то и такимъ-то народомъ, о патріотизм и слав — о многомъ говорится, даже объ особенностяхъ русскаго языка, но такъ, что одна мысль никакъ не слдуетъ изъ другой, и озадаченный рецензентъ приходитъ въ отчаяніе, не зная, что опровергать или защищать въ этомъ литературномъ призрак, лишенномъ всякаго содержанія. Если бы подобная брошюра явилась въ свтъ безъ имени автора, мы не обратили бы на нее никакого вниманія въ томъ предположеніи, что это первый, весьма-неудачный опытъ новичка въ литературномъ дл, но г. Зеленецкій не новичокъ, и его имя пользуется нкоторымъ авторитетомъ. Такъ или иначе, мы должны отдать нашимъ читателямъ отчетъ въ этомъ новомъ его произведеніи…
Начинается она такимъ образомъ:
‘Отъ благосклонности вашей (,) Мм. Гг., жду одобренія въ настоящемъ случа (,) при бгломъ разсмотрніи особенностей отечественнаго языка нашего, не смотря на все превосходство и величіе самаго дла.’
Благосклонный читатель прежде всего видитъ, что этой фраз присвоена какая-то странная, совершенно-оригинальная конструкція — вроятно, изобртенная самимъ г. Зеленецкимъ. Во всхъ новыхъ языкахъ, при постройк предложенія, на первомъ мст ставится подлежащее, потомъ связка, а затмъ сказуемое. Дополнительныя и опредлительныя части непосредственно примыкаютъ къ словамъ, которыхъ смыслъ нужно пополнить или опредлить. На этомъ основаніи, г. Зеленецкій, чтобъ быть понятнымъ, долженъ былъ построить свою фразу такимъ образомъ: ‘Въ настоящемъ случа. мм. гг., при бгломъ размотрніи особенностей отечественнаго языка, я ожидаю (а не жду) одобренія отъ вашей благосклонности’. Это по-крайней-мр ясно, и читатель съ перваго взгляда видитъ, что ораторъ сочиняетъ приступъ своей рчи по правиламъ древнихъ риторовъ, которые совтовали прежде всего заискивать благосклонность своего слушателя, чтобы сдлать его внимательнымъ и послушнымъ, attentum el docilem. Но мы перестроили только первую часть выписанной фразы и недоумваемъ, какъ сладить съ ея послднимъ предложеніемъ: не смотря на превосходство ‘величіе самаго дла. Что это значитъ? Г. Зеленецкій ожидаетъ отъ своихъ слушателей благосклонности, несмотря на превосходство и величіе самаго дла? О какомъ же дл идетъ здсь рчь? Не-уже-ли это дло-самый трудъ г. Зеленецкаго, проникнутый превосходствомъ и величіемъ? И неуже-ли онъ, обращаясь къ своимъ слушателямъ, хотлъ начать свою рчь такимъ образомъ: ‘Несмотря на то, мм. гг., что литературный трудъ мой, предлагаемый теперь вашему вниманію, великъ, превосходенъ и важенъ самъ-по-себ, и, слдовательно, заслуживаетъ полное ваше одобреніе, тмъ не мене, однакожь, я, въ настоящемъ случа, ожидаю этого одобренія отъ вашей благосклонности’?.. Сомнительно, чтобъ ораторъ точно имлъ въ виду подобную мысль, хотя она прежде всего бросается въ глаза его слушателю — сомнительно, потому-что г. Зеленецкій весьма-недавно самъ написалъ исторію реторики, и вроятно очень-хорошо помнитъ, что древніе риторы строго запрещали самовосхваленіе, особенно tironibus eloquenliae. Остается, стало быть, допустить единственное предположеніе, что подъ ‘самымъ дломъ‘ ораторъ разуметъ самый предметъ, о которомъ онъ хочетъ говорить, то-есть, особенности русскаго языка. Въ такомъ случа, ему слдовало выразиться вотъ какъ: ‘Предметъ, о которомъ хочу я разсуждать, мм. гг., великъ, превосходенъ и важенъ самъ-по-себ, тмъ не мене, однакожь, при бгломъ его разсмотрніи, я ожидаю въ настоящемъ случа одобренія отъ вашей благосклонности’. Выражаясь такимъ образомъ, ораторъ не былъ бы по-крайней-мр въ разлад съ русскою грамматикой, и вроятно нашлись бы читатели или слушатели, которыё, по неизреченной благосклонности, простили бы ему отсутствіе логической связи между этими двумя мыслями. Но рецензентъ, при всемъ желаніи, не иметъ никакого права на такую благосклонность, и мы обязаны замтить, что въ этой фраз дйствительно нтъ логики. Изъ того, что предметъ оратора превосходенъ и великъ, какъ слдуетъ, что слушатели должны быть къ нему благосклонны? какое можетъ быть отношеніе между важностью предмета и благосклонностью слушателей? Совсмъ напротивъ: чмъ важне предметъ, о которомъ говоритъ ораторъ, тмъ взыскательне должны быть слушатели, особенно, когда, этотъ предметъ, превосходный, и великій, разсматривается бгло…
Между-тмъ, озадачивъ своихъ слушателей этой высокопарной фразой, построенной по законамъ фантастической грамматики и химерической логики, ораторъ продолжаетъ:
‘Другіе предметы знанія, составляя исключительное достояніе людей, посвященныхъ въ ихъ таинства, подлежатъ суду общественному въ меньшей мр. Напротивъ (,) языкъ народный есть достояніе каждаго (,) и говоритъ-самъ за себя,’
Итакъ, не выразившись ясно ни о какомъ предмет, ораторъ смло противопоставляетъ ему вс другіе предметы и заставляетъ врить своихъ слушателей, во-первыхъ, въ то, что эти вс другіе предметы составляютъ исключительное достояніе спеціалистовъ, во-вторыхъ, что они подлежатъ суду общественному въ меньшей мр. Путаница непостижимая! Не-ужели въ-самомъ-дл серьёзно думаетъ г. Зеленецкій, что вс предметы знанія, за исключеніемъ одного, доступны только для спеціалистовъ? Стало-быть, самъ онъ, спеціально занимаясь русскимъ языкомъ, не иметъ ни малйшаго понятія о другихъ отрасляхъ человческаго знанія? Пусть, однакожь, будетъ онъ правъ, и мы на минуту согласимся съ нимъ, что публика, образованная и необразованная, не иметъ ршительно никакихъ свдній и не можетъ ихъ пріобрсти, такъ-какъ эти свднія составляютъ исключительную принадлежность спеціалистовъ. Изъ этого, конечно, логически слдуетъ заключеніе, что публика не можетъ и судить о предметахъ, которыхъ не знаетъ. Но авторъ совсмъ не длаетъ этого заключенія: онъ говоритъ, напротивъ, что вс эти неизвстные для публики предметы подлежатъ суду общественному въ меньшей мр. Продолжая дале слдовать за его мыслью, вы неизбжно ожидаете другаго, противоположнаго заключенія, что особенности русскаго языка извстны всмъ и каждому, и потому каждый можетъ судить о нихъ. Но сметливый ораторъ, повидимому, понялъ несообразность такого вывода, и потому увернулся отъ своихъ слушателей такой фразой: ‘языки народный говоритъ самъ за себя’. Но что и какъ языкъ народный говоритъ самъ за себя, и какимъ образомъ эта сентенція связывается съ предъидущими — все это прикрыто таинственнымъ мракомъ неизвстности. Затмъ ораторъ продолжаетъ:
‘Сомнніе (?), которое въ другомъ случа (?) могло*бы пройти незамтно, здсь (?) выказывается невольно и готово поколебать въ основаніи всякое положеніе сколько нибудь неврное.’
Ораторъ, какъ видите, хитритъ и здсь, такъ, однакожь, что мысль его довольно-ясна. Онъ хочетъ сказать: ‘ошибка въ другихъ отрасляхъ знанія можетъ пройдти незамтно для публики, между-тмъ, какъ ошибка въ изслдованіи о свойствахъ языка бросится въ глаза каждому’. Итакъ, если какой-нибудь статистикъ, говоря о Россіи, скажетъ, что народонаселеніе этого государства простирается до тысячи мильйоновъ, ошибки этой не замтитъ никто, между-тмъ, какъ всякій сейчасъ же увидитъ заблужденія оратора, неправильно разсуждающаго объ особенностяхъ русскаго языка! Это ли было у васъ на ум, г. Зеленецкій? Разумется, это, но вы сами испугались чудовищнаго заключенія, и, чтобъ увернуться отъ него, дали вашей фраз такой оборотъ, при которомъ она не иметъ никакого значенія. Потомъ вы продолжаете:
‘Языкъ русскій въ особенности свтелъ самъ по себ (,) и могучъ до того, что, перенося, въ свою сферу предметы самые отвлеченные, запечатлваетъ ихъ чертами рзкими, осязательно-понятными для ума.’
О свтлости русскаго языка, вроятно, говорится здсь для того, что въ немъ-то особенно, по мннію автора, понятна всякая ошибка, сдланная въ изслдованіи о его законахъ, но почему русскій языкъ особенно свтелъ въ этомъ отношеніи, и почему онъ особенно могучъ въ сравненіи съ другими языками — это опять прикрыто глубокимъ мракомъ неизвстности.
Послдней фразой, которую мы выписали, оканчивается вступленіе г. Зеленецкаго. Затмъ начинается самая диссертація, въ которой читатель буквально не найдетъ двухъ мыслей, логически между собою связанныхъ. и если бы мы ршились разбирать ее подробно, наша статья была бы вдесятеро больше брошюры ‘Объ Особенностяхъ Русскаго Языка’. Да и зачмъ разбирать писателя, у котораго ничего нтъ, кром громкихъ фразъ. Пропустимъ все, что толкуетъ ораторъ ‘о глубочайшихъ ндрахъ организма нашею и о голос самаго духа’, пропустимъ также туманное голословіе о народности, и перейдемъ вмст съ нимъ, какъ онъ выражается, ‘въ поле филологіи’. И здсь, на этомъ пол, сначала тернія и волчцы туманной отвлеченности… Но вотъ, кажется, мы вышли на торную дорогу. Ораторъ, судитъ наконецъ объ особенностяхъ русскаго языка:
‘Русскій языкъ (говоритъ г. Зеленецкій) пользуется совершенно свободнымъ расположеніемъ словъ въ рчи, такъ что они (т. е. слова) могутъ слдить за движеніями ума и мыслію писателя, такъ сказать, по ея пятамъ (!), переставляясь и уклоняясь соотвтственно всмъ ея изгибамъ и уклоненіямъ. Особенности этой не имли языки Д(д)ревніе, не имютъ и многіе изъ новйшихъ, какъ на примръ французскій. Нмецкому она свойственна въ мр боле ограниченной, нежели русскому.’
Во всхъ возможныхъ языкахъ, въ древнихъ и новыхъ, слова выражаютъ мысли и слдуютъ, въ своемъ расположеніи, по пятамъ ихъ-если только мысль иметъ пятки. Слдовательно, совершенно свободное расположеніе словъ въ рчи есть свойство всхъ языковъ и отнюдь не составляетъ исключительной особенности только русскаго. Если же г. Зеленецкій подъ совершенно-свободнымъ расположеніемъ разуметъ произволъ, по которому слова безразлично могутъ ставиться на томъ или на другомъ мст, не подчиняясь никакимъ законамъ — то такого произвола не иметъ ни одинъ языкъ въ мір, не иметъ и русскій. Если справедливо, что человкъ мыслитъ по извстнымъ законамъ, то не мене справедливо и то, что слова, соотвтствующія этимъ мыслямъ, должны, въ своемъ расположеніи, подчиняться тмъ же самымъ законамъ. А если въ русской литератур есть писатели, которые ставятъ въ своей рчи большую часть словъ наобумъ, какъ ни попало — это значитъ, что такіе писатели незнакомы съ правилами грамматики и логики. Странная фраза, какою, на-примръ, г. Зеленецкій началъ свою диссертацію, будетъ такою же странною во всхъ языкахъ, если перевести ее близко къ оригиналу. Правда, однакожъ, въ русскомъ язык такая странность не такъ замтна, какъ въ другихъ европейскихъ, и вообще нердко въ нашихъ писателяхъ приходится встрчать нкоторый произволъ при размщеніи словъ, но вс эти явленія обнаруживаютъ только молодость нашего языка, неуспвшаго еще основать свою конструкцію на твердыхъ началахъ. Это въ свое время понималъ еще Карамзинъ, и удивительно, какъ не понимаетъ этого г. Зеленецкій. Но еще удивительне, какъ онъ не замчаетъ самаго осязательнаго противорчія между своими положеніями, изъ которыхъ одно непремнно уничтожается другимъ. Сказавъ о совершенной свобод въ расположеніи словъ русскаго языка, онъ тотчасъ же прибавляетъ:
‘При этой свобод однако жъ есть нкоторыя правила — законами ихъ назвать нельзя (почему же?) — соблюденіе которыхъ, за исключеніемъ особыхъ случаевъ, предпочтительно.’
Что жь это такое, г. Зеленецкій? Если въ русскомъ язык, какъ и во всхъ другихъ, есть правила при расположеніи словъ, то какъ же вы со вмщаете съ этими правилами то совершенно-свободное расположеніе, о которомъ только-что говорили? Но эти правила вамъ неугодно называть законами: почему же? Это опять прикрыто мистическимъ мракомъ неизвстности. Одно изъ двухъ: или эти правила имютъ обязательную силу — и въ такомъ случа они то же, что законы, и слдовать имъ необходимо (а не предпочтительно), или они не имютъ обязательной силы, и въ такомъ случа вы не должны называть ихъ правилами. Нтъ, г. Зеленецкій, бы путаетесь на каждомъ шагу.
Не открывъ такимъ-образомъ еще ни одной особенности въ русскомъ язык, ораторъ продолжаетъ:
‘Наконецъ третье (уже!!!) свойство языка русскаго состоитъ въ томъ, что конечно ни одинъ изъ языковъ современной Европы не владетъ съ такою силою и гибкостію какъ онъ, рчью равно neріодическою, какъ и отрывистою. Нмецкій склоненъ боле къ періодамъ, къ этой совокупной форм выраженія, которая смыкается сама по себ (!), сосредоточивается въ своей сложности (часъ-отъ-часу не легче!!) подобно тому (,) какъ и мышленіе германское (,) и философія и наука Нмцевъ есть особый, отвлеченный міръ, хотя врный дйствительности, по уносящій ее въ область умозрнія и перестра(о)ивающій ее тамъ со своей особной теоретической точки зрнія. Французскій не ловко (неловко) укладывается въ періоды и форму предложенія предпочитаетъ форм періода. Языки Д(д)ревле-классическіе ршительно (будто-бы?) боле склонны къ рчи періодической. Только русскій, разумется по нужд и надобности, съ равной свободою употребляетъ то ту, то другую форму выраженія. Потому-то рчь его есть ‘соразмрная’ по преимуществу’.
Въ этихъ туманныхъ фразахъ идетъ, кажется, рчь о томъ, что русскій языкъ, одинъ только между европейскими, съ одинаковой свободой можетъ употреблять и длинные и короткіе періоды. Нтъ, г. Зеленецкій, и это не такъ! Длинные періоды, загроможденные разнообразными предложеніями, вообще затемняютъ и запутываютъ мысль, и потому не могутъ быть терпимы ни въ какомъ язык, въ русскомъ по преимуществу. Лучшіе европейскіе писатели, древніе и новые, никогда не прибгали къ этой, такъ-называемой, періодической рчи. Языкъ Геродота, Ксенофонта, Платона, такъ же, какъ Тацита, Квинтиліана и другихъ первостепенныхъ греческихъ и римскихъ писателей, удовлетворяетъ всмъ условіямъ изящества, именно потому, что вс они тщательно избгали длинной періодической рчи. Языкъ латинскій среднихъ вковъ, преимущественно дипломатическій, дйствительно отличался длинными-предлинными періодами, иногда въ цлую страницу и боле, но потому-то этотъ варварскій языкъ и былъ до чрезвычайности напыщенъ и тяжелъ. Большая часть нмецкихъ писателей восьмнадцатаго вка и даже нкоторые девятнадцатаго — любили употреблять эту періодическую рчь, но вы должны знать, что сами Нмцы въ настоящее время строго осуждаютъ слогъ этихъ писателей. Припомните объ этомъ превосходное сочиненіе Мундта: ‘Die Kunst der deutschen Prosa’. Русскіе писатели восьмнадцатаго вка также употребляли всегда предлинные періоды, и потому нкоторыхъ изъ нихъ можно читать не иначе, какъ съ величайшимъ трудомъ. Фонвизинъ первый отсталъ отъ ломоносовской школы, отличавшейся этой длиннотою, но Карамзинъ, какъ вы знаете, совсмъ перестроилъ русскій синтаксисъ, и посл него только т писатели употребляли и могутъ употреблять теперь длинные періоды, которые отличались и отличаются совершеннйшимъ безвкусіемъ. Если взять въ разсчетъ, что русскія слова по-большой-части очень-длинны, такъ-что нкоторыя состоятъ изъ десяти и боле слоговъ, если къ этому прибавить еще, что у насъ есть неловкое мстоименіе ‘который’, то немудрено понять, почему длиннота періодовъ не можетъ быть терпима въ русскомъ язык гораздо-боле, чмъ, напримръ, во французскомъ или англійскомъ, гд слова рдко, по своему объему, переходятъ за три слога. Итакъ, напрасно доказывать, будто-бы къ числу особенностей русскаго языка относится равномрно законное употребленіе періодической и отрывистой рчи.
Выставивъ на показъ три особенности въ русскомъ язык, авторъ начинаетъ выражаться афоризмами въ род тхъ, какими начата его рчь. Такъ, напримръ, узнаёмъ мы, что ‘сходство винительнаго падежа съ именительнымъ и родительнымъ, очевидно (будто-бы) показываетъ, что языкъ нашъ живо проникается тою мыслію, которую выражаетъ’. Нтъ нужды, что отсюда ровно ничего не слдуетъ: это не мшаетъ господину Зеленецкому сообщить своимъ слушателямъ весьма-пріятную новость, что будто въ русскомъ язык, наперекоръ всмъ западно-европейскимъ, есть ‘причастія будущаго времени, каковы: скажущій, сдлающій, призовущій, напишущій, придущій и проч. Ихъ не употребляютъ, но они есть, заключаетъ господинъ Зеленецкій!… Это все равно, если бы естествоиспытатель, описывая русскую природу, сказалъ:’ апельсины и ананасы разводятся въ величайшемъ множеств на всемъ пространств отъ Одессы до Камчатки: ихъ не сютъ и они не растутъ, но все-таки они есть’. Отъискавъ эти несуществующія причастія, авторъ ставитъ съ ними въ параллель глаголы’. происхаживать, схаживать, всхаживатъ, которыхъ, однакожь, совсмъ нтъ, говоритъ г. Зеленецкій, потому ‘нтъ, что дйствіе, которое они могли бы собою означать, слишкомъ условно’. Посл этого, авторъ приходитъ въ изумленіе отъ великаго изобилія словъ въ русскомъ язык, которыя относятся къ міру нравственному, каковы благо и благость, доброта и добродтель, честь и доблесть, смиренномудріе и цломудріе, дружба, дружество и пріязнь, родство и свойство, чествованіе, уваженіе и почтеніе, хитрость, коварство и вроломство, измна и предательство, обманъ и поддваніе: зло и нечестіе, развратъ и распутство, упрекъ, укоръ и укоризна, недоумніе, сомнніе, недовріе и другія’ — вроятно такая, болтовня, нелпица, чепуха, ахинея, безсмыслица, околёсица, путаница, вздоръ…
Затмъ, какъ и слдуетъ, г. Зеленецкій длаетъ сильный упрекъ легкомысленнымъ писателямъ, которые безъ всякой нужды употребляютъ иностранныя слова, какъ-скоро ихъ можно замнить своими отечественными. ‘Юморъ и юмористъ’, по его мннію, въ совершенств замняются словами:’труна и трунило’, ‘идея-тоже, что помыслъ, цивилизація-тоже, что гражданственность и образованность’. Впрочемъ, думаетъ г. Зеленецкій, принятіе всхъ этихъ словъ нисколько не унизительно для народнаго самолюбія — потому не унизительно, что они не относятся къ первымъ и необходимымъ движеніямъ ума и сердца.
Г. Зеленецкій бросаетъ въ заключеніе бглый взглядъ на ‘Полное Собраніе Законовъ’ и, сказавъ пару словъ объ академическомъ словар оканчиваетъ свою рчь объ особенностяхъ русскаго языка и объ отношеніи его къ языкамъ западноевропейскимъ.