В.В. Розанов
В.В. Розанов
Трагедия механического творчества
Трагедия механического творчества
Трагедия механического творчества, Розанов Василий Васильевич, Год: 1912
Время на прочтение: 3 минут(ы)
В заседании Общества любителей российской словесности, в Москве, некто г. Пиксанов прочел доклад ‘Душевная драма Грибоедова’, — на тему, в высшей степени любопытную и до некоторой степени вечную. ‘Горем от ума’ Грибоедов совершенно исчерпал свои творческие силы, более поздние его произведения — стихотворения и отрывки из неоконченных драм — не имеют никаких художественных достоинств и прямо поражают грубостью и неуклюжестью стиха. Как свидетельствует переписка Грибоедова и некоторые воспоминания. Грибоедов сознавал упадок своего таланта и бессилие творчества, и в этом заключалась тяжелая душевная драма, обусловившая мрачный пессимизм Грибоедова в последние годы его жизни. Грибоедов, подобно Сервантесу, был однодум: вылив всего себя в гениальной комедии, далее он бессилен был что-либо создать.
Нам страшно делать сближения, но в виде легкого веяния хотелось бы указать или шепнуть: что ведь и Гоголь после ‘Мертвых душ’ и А.И. Иванов после картины ‘Явление Христа народу’ — затосковали и ничего далее не могли создать. Тут есть, действительно, какая-то однодумность, способность к одному подвигу, к одному творению, но зато исключительной величины. Совсем уже про себя подумаем, что и Жанна д’Арк не могла бы ‘каждый год освобождать по Франции’. Как-то чувствуется, что ее должны были судить, проклясть и умертвить. Если бы ей дали ‘пенсию и ренту’, ореол исчез бы. Для величия неизбежна мука. В чем дело, никто не понимает.
Но оставим ‘точки на горизонте’ и займемся Грибоедовым. Что такое его комедия?
Гениальное платье на исторически отчеканившегося урода, как ‘Дон-Кихот’ и ‘Мертвые души’. Все были именно облегающим платьем. — дивным гипсовым слепком, — под которым задохся уродец. Все три произведения получили вечную жизнь, а Фамусовы, Собакевичи и странствующие гидальго, начитавшиеся рыцарских романов, исчезли в действительности.
Здесь творило ‘дыхание истории’ и менее личный гений. Личный гений старался лишь не отступить от действительности. ‘Лепи по образцу’ — вот задача. Тут дело в точности, а не во вдохновении. И вдохновения может быть и не было так много. Может быть, ‘Мертвые души’ гениальнее Гоголя, и ‘Горе от ума’ гениальнее Грибоедова, и ‘Дон-Кихот’ гениальнее Сервантеса. Но они-то естественно все себе приписали, и не в силах будучи продолжать творчества в уровень с прежним, затосковали. А не могли продолжать творчества, потому что гипсовый слепок вообще кончился, ибо кончился уродец… Голова, грудь, ноги, наконец — сапоги и подошвы, каблук. Что же дальше? Клади перо и умирай. Или — отходи в сторону, прекращай творчество.
Лермонтов, Пушкин, Толстой не могли прекратить творчества, потому что они вообще не копировали, а творили. Совсем другой вид созидания. У них душа пела. Но о чем пела душа делового служивого человека Грибоедова? Она вообще не пела, она была вообще без песен. Он имел гениальный по наблюдательности глаз, великий дар смеха и пересмеивания, язык ‘острый, как бритва’, с которого ‘словечки’ так и сыпались. ‘Словечки’ в ‘Горе от ума’ еще гениальнее всей комедии, ее ‘целости’, ‘словечки’ перешли в пословицы. Как отдельные фигурки ‘Мертвых душ’ тоже выше компоновки всей ‘русской поэмы’. Но ‘смех’, ‘словечки’ и ‘острый глаз’ не образуют собственно вдохновения, и им были бедны все три писателя (выше остальных был Гоголь, у которого есть фантастика).
Таким образом, из самой природы дара, мне кажется, вытекает прекращение деятельности и наступающая затем тоска. Произведения — всемирные. Но эту всемирность сообщил им ‘ход истории’ к такому-то году или десятилетию окончивших чеканку таких-то человеческих типов, таких-то человеческих фигур, таких-то человеческих образов. Как Лир был король ‘с головы до ног’, король — в нищете, король — в безумии, так Чичиков был ‘до каблука сапог’… ‘не очень толст, не очень тонок’, всем приятен, и со всего ‘слизывал сливки’. ‘Кончено’. Кончила ‘матушка-натура’. Гоголь великим глазом подсмотрел и — вылепил. Гоголь знал Пушкина, Гоголь знал Грановского, да — но это типы в продолжении, в росте. С ‘растущего’ нельзя лепить маски, маску можно делать только на ‘мертвом’. Фамусов, гидальго, Чичиков были ‘предсмертны’. И появились великие исторические создания, литературно-исторические.
Можно почти добавить. ‘Горе от ума’ написало время, и ‘Мертвые души’ написало то же время, и ‘Дон-Кихота’ или еще нашего ‘Обломова’ — время же, эпоха. А авторы прибавили очень немного к усилиям и совершенству работы этого старца-времени: только перевели, так сказать, со скульптуры — на музыку, данное ‘в трех измерениях’ природою — перевели в категорию слова. Но это — не песня, это — не задумчивость, это в собственном смысле — не музыка. А без этих трех нет великого поэта. Грибоедов был деловой человек, а как поэт он был беднее и, так сказать, нищелюбивее маленького Кольцова. Кольцов пел и пел и не мог остановиться. А Грибоедов остановился так естественно.
Большая разница — соловьиный голос в груди, и — удивительный инструмент перед губами, которого музыка ‘даже лучше соловья’. ‘Лучше соловья’ — был литературный инструмент у Грибоедова, но природа, но натура его, но душа в нем была самая обыкновенная. И он тосковал, создав небесную вещь, но с душой земною.
Впервые опубликовано: Новое время. 1912. 3 февраля. No 12894.