Время на прочтение: 70 минут(ы)
Томас Мур, его русские собеседники и корреспонденты
Международные связи русской литературы. Сборник статей.
Под редакцией академика М. П. Алексеева.
М.-Л., Издательство Академии наук СССР, 1963
OCR Бычков М. Н.
В сознании русских читателей 30-х годов XIX в. имя Томаса Мура (1779-1852) связывалось прежде всего с Байроном: его знали как друга автора ‘Чайльд Гарольда’, как человека, которому завещаны были бумаги и мемуары поэта, уничтоженные Муром, он был известен как биограф Байрона и его комментатор. Но Мура как поэта — эпика и лирика — знали у нас и раньше: с начала 20-х годов имя его мелькает в переписке русских литературных деятелей и все чаще встречается на страницах периодической печати.
Д. Н. Блудов в письме к И. И. Дмитриеву из Лондона (25 марта 1820 г.) так отзывался о поэтической репутации Мура и о месте, которое отводилось ему соотечественниками его на британском романтическом Парнасе: ‘Как у нас на Руси, в московском университете удивляются одному Мерзлякову, а в Беседе — только Шихматову, в доме Оленина — Гнедичу, так и здесь ирландцы с упрямством и запальчивостью ставят всех выше своего земляка Мура, которого мы, ‘арзамасцы’, могли бы назвать английским Батюшковым, шотландцы готовы сражаться за поэмы и особенно за романы, в самом деле прекрасные, Вальтер Скотта, как в старину сражались за свою независимость, наконец, англичане, и более других принадлежащие к оппозиции, не дозволяют никого сравнивать с лордом Байроном. Вот мнение трех королевств о трех стихотворцах’.1
Эта весть о высокой оценке Мура на его родине, как бы уравнение его в поэтических правах с такими звездами первой величины, как Байрон и В. Скотт, имена которых в эту пору привлекали к себе у нас всеобщее внимание, должна была заинтересовать не одних лишь представителей ‘арзамасских’ кругов. Действительно как раз к этому времени относятся у нас первые опыты русских переводов из Т. Мура и быстро растет число ценителей его поэзии. В то время как Грибоедов с увлечением читал его во время своих скитаний по Персии,2 на материале своих путевых впечатлений проверяя экзотику его ‘Лаллы-Рук’ (1817), в Петербурге Жуковский одним из первых перевел стихами поэтический рассказ, включенный в эту поэму Мура — ‘Рай и Пери’ (Paradise and Peri).3 ‘Ты знаешь Мурову поэму ‘Лалла-Рук’…’, — пишет он А. Тургеневу, посылая свой перевод и, кстати, описывая придворный праздник, который представлял собой, по его словам, — ‘не иное что, как праздник, который молодая Лалла-Рук дала будто в Кашемирской долине своему супругу и отцу Аурингзабу’.4
Напечатанный в 1821 г. перевод Жуковского встречен был похвалами и сразу ввел Мура в число популярных у нас английских поэтов. Лишь Пушкин остался недоволен выбором пьесы. ‘Жуковский меня бесит, — писал он Вяземскому 2 января 1822 г. — Что ему понравилось в этом Муре, чопорном подражателе безобразному восточному воображению? Вся ‘Лалла-Рук’ не стоит десяти строчек ‘Тристрама Шенди».5 Тем не менее и Вяземский, в спорах с которым Пушкин упорно отстаивал свою точку зрения, и многие друзья Жуковского думали об этом иначе.
Характерно, что перевод этот был весьма сочувственно встречен даже в кругах, идейно наиболее чуждых Жуковскому: не случайна высокая оценка его и в среде будущих декабристов, пленившихся в поэмах Мура не столько экзотическим ее колоритом, сколько искусно скрытыми в ней под покровом восточного вымысла оппозиционными настроениями ирландского патриота, Так, К. Ф. Рылеев приветствовал появление ‘Рая и Пери’ на русском языке в своем ‘Послании к Н. И. Гнедичу’, а В. Ф. Раевский воспользовался этим переводом Жуковского для пропаганды среди солдат Ланкастерских школ в Кишиневе, именно теми ее строфами, где говорится о завоевании Индии, о казни героя, павшего ‘во искупление свободы’, каплю крови которого Пери уносит на небеса.6
Еще более агитационное значение в тех же декабристских кругах должен был получить прозаический перевод из Мура Н. А. Бестужева, первоначально напечатанный в ‘Соревнователе просвещения’ 1821 г., а затем выпущенный отдельно: ‘Обожатели огня. Восточная повесть’ (СПб., 1821), это третий вставной рассказ из той же поэмы ‘Лалла-Рук’ (The Fire Worshippers). Несомненно, что декабристы, читая этот перевод Н. А. Бестужева, вкладывали свой смысл в вольнолюбивые речи огнепоклонников, томящихся под гнетом аравийского тирана.7 Неудивительно, что Муром увлекались у нас и другие декабристы — А. А. Бестужев, читавший его еще в своей якутской ссылке и сделавший несколько переводов его стихотворений, А. И. Одоевский, Н. Басаргин и др.8
В том же 1821 г. в Петербурге отрывок ‘Рай и Пери’ вышел в русском прозаическом перевода ‘с английского’ К. П. В., а ‘Сын отечества’ напечатал переведенную из ‘Revue encyclopedique’ статью: ‘Исторический опыт об английской поэзии и нынешних английских поэтах. Томас Мур’,9 в которой, естественно, идет речь и о ‘Лалле-Рук’.
Переводы различных частей этой поэмы продолжались до начала 30-х годов. В ‘Сыне отечества’ 1827 г. напечатан прозаический перевод ‘Света Гарема (из Т. Мура)’, 10 альманах ‘Венок Граций’ на 1829 г. поместил анонимный прозаический перевод ‘Покровенного пророка Хорасана’, 11 тогда же А. И. Подолинский опубликовал свою оригинальную поэму ‘Див и Пери’ (1827), представлявшую собой подражание Муру, но сильно обязанную, впрочем, также и переводу Жуковского.12 Наконец, вся ‘Лалла-Рук’ в переводе с английского издана была отдельной книгой в Москве в 1830 г.13 и долго еще служила у нас источником вдохновения и для живописцев, и для театральных деятелей: русскую оперу на ее сюжет (‘Фераморс’, 1863) создал А. Г. Рубинштейн.14
В ‘Лалле-Рук’ политическое содержание было глубоко скрыто под покровом восточного вымысла, политические сатиры и юмористические стихотворения Мура, издававшиеся им в конце 10-х и начале 20-х годов (частично под псевдонимом ‘Tom Brown the younger’), метили прямо в цель, не прибегая уже ни к каким иносказаниям, объектами были здесь не только ‘торийская’ политика в национальном вопросе, но Священный союз и европейская реакция вообще.
В прозаических сатирических письмах ‘Семейство Феджа в Париже’ (The Fudge Family in Paris, 1818) и особенно в стихотворных ‘Побасенках для Священного союза’ (Fables for the Holy Alliance, 1823) проскальзывали и русские темы: например, пресловутый ‘ледяной дворец’ в Петербурге, выстроенный на берегах Невы по приказу Анны Иоанновны, который стал почему-то особенно популярным в английской романтической поэзии (о нем писали и В. Каупер, и С. Кольридж),15 анекдоты и сплетни о русских военных и политических деятелях, фантастические слухи о жизни далекой северной страны. Несколько допущенных здесь Муром откровенных выпадов против Александра I (или ‘Сэнди’, как он фамильярно именовался у Мура) сделали невозможным не только перевод всех этих произведений на русский язык, но даже обсуждение их в русской периодической печати, и они целое столетие оставались у нас под таким же запретом, как и аналогичные им произведения Байрона. Впрочем, популярности Мура в России это не нанесло заметного вреда: Мур-сатирик (свои публицистические произведения печатавший иногда под псевдонимом Tom Brown) был гораздо менее знаменит, чем его alter ego — эпик и лирик, к тому же его сатиры в большей степени приспособлены были к вкусам английской читательской аудитории, чем для читающей Европы вообще, и бдительная русская цензура не всегда догадывалась об истинных адресатах его язвительных намеков. Только этим можно объяснить, что все подобные произведения, перепечатанные в собраниях сочинений Мура, имели довольно свободное распространение и в России. Мы находим их, например, в парижском издании ‘Poetical Works’ Мура, обращавшихся среди русских читатели и стоявших в библиотеках Пушкина, Вяземского и др. Иное дело — его поэмы, лирические стихотворения, проза: к ним существовало и более настороженное внимание, и они действительно пользовались широкой популярностью.
В те годы, когда проблема экзотического колорита все сильнее захватывала русских романтиков, Томаса Мура продолжали у нас ценить прежде всего как автора восточных поэм, затем он стал известен и как автор ‘Ирландских мелодий’, их яркий патриотизм не представлялся опасным для русской цензуры, пока он не выходил, — по крайней мере с внешней стороны, — за пределы поэтизации национальной старины, культурных традиций, песенного творчества. Правда, ‘Ирландские мелодии’ (выходившие отдельными выпусками между 1807-1834 гг.) были также связаны с освободительным движением ирландского народа и отразили различные этапы этой борьбы, но в период ее подъема революционная тактика групп ‘Объединенных ирландцев’ оставалась для молодого Т. Мура недостаточно понятной, а в последующие десятилетия патриотическая тематика ‘Ирландских мелодий’ приобрела оттенки трагизма, обреченности, глубокого разочарования.16 В самом деле: свободолюбие и оппозиционные чувствования Мура имели, в общем, довольно умеренный характер: ноты протеста, энтузиазм волевого напряжения и пафос борьбы редко звучали в его творчестве в чистом виде, растворяясь в примиренности, изящной грусти, задушевном лиризме. На русской поэтической почве Мур так и остался либо автором восточных поэм, в которых он, по словам Пушкина, ‘чересчур уже восточен’, ибо ‘подражает ребячески и уродливо — ребячеству и уродливости Саади, Гафиза и Магомета’, либо интимным лириком сентиментально-романтического типа.
Десятилетие между 1820 и 1830 гг. — время наибольшей популярности Т. Мура в России, к этому времени относится длинный ряд переводов его стихотворений, подражаний ему в стихах и прозе и упоминаний его имени в критческой литературе. Еще в октябре 1823 г. А. И. Тургенев писал П. А. Вяземскому: ‘Я сбирался заказать тебе перевести несколько пиес или хотя одну из ‘Irish Melodies’. Они переведены и на французский: ‘Melodies irlandaises’, хотя и слабо. Достань и прочти! Его же ‘Любовь ангелов’ слаба, и есть смертные, любившие сильнее, но и там есть стихи прекрасные’.17 Вяземский лишь через несколько лет выполнил этот заказ, сделав перевод одной из ‘Ирландских мелодий’, остальные ‘мелодии’ за него и частично по рекомендации того же А. И. Тургенева переводили другие поэты, в первую очередь И. И. Козлов, вслед за которым потянулись и многие другие русские переводчики. Замечена была в России и поэма ‘Любовь ангелов’: ‘Отрывок из поэмы Томаса Мура ‘The Loves of the Angels’ в переводе с английского П. Габбе’ напечатан был в ‘Московском телеграфе’.18
И. И. Козлов, А. И. Подолинский, Лермонтов — имена наиболее известных русских переводчиков и ценителей Мура, помимо уже указанных выше, а также целой плеяды второстепенных стихотворцев вроде В. Олина, И. Бороздны, П. Редкина и многих других. Интересна была попытка Н. А. Маркевича под непосредственным воздействием ‘Ирландских мелодий’ Мура создать на национальной музыкальной основе ‘Украинские мелодии’, которые печатались в ‘Московском телеграфе’, а затем вышли отдельной книгой (М., 1831).19 Что касается И. И. Козлова, то он был переводчиком романса из ‘Лаллы-Рук’ (‘Есть тихая роща у быстрых ключей’), ‘Бессонницы’, ‘Ирландской мелодии’ (‘Когда пробьет последний час’, 1825) и других стихотворений Мура, переданных верно и с живым восприятием их музыкальной, песенной основы. Имя Козлова так тесно связалось у нас с Муром, что еще в стихотворении поэта-петрашевца А. П. Беласогло (‘А. Н. В.’, 1840), обращенном, по-видимому, к Анне Николаевне Вульф, в котором он вспоминал пушкинское время, есть, между прочим, такие строки:
Где русский Мур, ирландской сферы,
Всегда задумчивый Козлов?20
Другие, напротив, охотнее сравнивали у нас с Муром Жуковского. Герой одного русского романа той же поры, беседуя с заезжим англичанином о русской литературе, в ответ на вопрос, — ‘есть ли у нас порядочные писатели?’, с одушевлением отвечал: ‘Не порядочные, а с огромным талантом… У нас есть Жуковский, которого мы можем смело противупоставить вашему Томасу Муру, по разнообразию и гармонии размеров он нисколько не уступает ирландскому барду, тогда как увлечением нежного чувства, плавностью задушевной речи, он даже превосходит его…’ 21
Лермонтов дал удавшийся и близкий к подлиннику перевод стихотворения Мура ‘Вечерний выстрел’ (‘The Evening Gun’), 22 другой перевод того же стихотворения находим мы у Лукьяна Якубовича.23
Долго еще не замолкали в русской лирике отзвуки поэзии Мура, хотя уже в середине 30-х годов она отзывалась прошлым, казалась каким-то преодоленным этапом, напоминающим о былых, уже пройденных путях. Так, в 1834 г., уведомляя о выходе в Англии ‘Избранных ирландских мелодий’ Мура, книги, представлявшей собой ‘нечто вроде дополнения к известным его мелодиям, которые лет тому пятнадцать читаны были с такою жадностью в целой Европе’, ‘Библиотека для чтения’ писала, что ‘знаменитый поэт не потерял до сих пор той прелести стиха и воображения, которые делали его столь примечательным даже во время Байрона и ради самого Байрона’.24 Десятилетие спустя былая слава Мура потускнела еще больше. Это можно проследить, в частности, по критическим статьям Белинского, взгляды которого на поэзию Мура именно в это время претерпели значительную эволюцию.25 Более живым и действенным оставался почти до конца века, возрождаясь несколько раз, лишь интерес русских переводчиков к гражданственным мотивам ‘Ирландских мелодий’ и к другим, примыкавшим к ним лирическим циклам Мура, ими вдохновлялись, например, М. Л. Михайлов,26 А. Н. Плещеев 27 и др.
В 1830 г. Мур издал ‘Письма и дневники Байрона с замечаниями о его жизни’ (Letters and Journals of Lord Byron with Notices of his Life, 2 vols.), с этого времени он для значительной части русских читателей стал гораздо более интересным как биограф своего знаменитого друга, чем как поэт. Этой биографической книгой, написанной Муром, зачитывались в те годы не одни любители английской литературы.28 С тех пор как она стала известной в России, Мура чаще всего вспоминали у нас в связи с Байроном. Начертанная им бурная жизнь автора ‘Чайльд Гарольда’ и ‘Дон Жуана’ представлялась и нашим литераторам, и широким читательским кругам более увлекательной, чем умиротворенность и сентиментальные оттенки его собственного лирического творчества.
Если в 1820 г., как мы видели, Д. Н. Блудов ставил Мура, со слов его соотечественников, в один ряд с Байроном, то десять лет спустя для русских любителей поэзии Мур уже проигрывал от этого сопоставления. ‘Байронизм’ и в 20-е, и еще в 30-е годы был, безусловно, мощным, захватывающим увлечением в России. Мур своим творчеством не мог создать ‘веяния’, не мог и по силе своего дарования, и по его специфическим свойствам провести столь глубокой борозды в русской поэзии, качества его как поэта не ответили в такой степени, как это могла сделать поэзия Байрона, буйным, тоскующим, мятежным порывам русской романтической школы. Поэмы его в конце концов представлялись у нас — как это первый определил Пушкин — ‘чересчур восточными’, лирика — изящной, не лишенной своеобразия и местного колорита, но все же в значительной степени эпигонской, никакого особого течения она у нас не породила.
Напротив того, на взгляд своих русских современников, Мур скорее походил на русских поэтов, чем сам отзывался в них: иным представлялся он ‘английским Батюшковым’, для других был чем-то вроде ‘английского Козлова’ или Жуковского. Зато как историк жизни Байрона, как его доверенный друг, как читатель им же сожженных ‘Записок’ поэта, Мур не мог быть сравниваем ни с кем. Из его книги хотели узнать о Байроне то, что нельзя было почерпнуть ни из каких других источников, она становилась единственным верным ключом к пониманию ‘загадки’ личности Байрона и всех таинственных обстоятельств его жизни.
Первое сообщение о том, что Мур готовит к изданию биографию и письма Байрона, появилось в русском журнале уже в 1828 г.29 Интерес к этой будущей его книге возрастал непрерывно. Все поклонники Байрона ожидали ее с нескрываемым нетерпением. Избранный круг русских литераторов: Вяземский, Жуковский, Козлов, по всем вероятиям, также и Пушкин — имели основания питать к ней особое любопытство. Они знали, что А. И. Тургенев в бытность свою в Англии познакомился с Муром, имел с ним продолжительные беседы, снабдил его небольшой историей русского ‘байронизма’ и рукописными английскими переводами их собственных произведений, что он вел специальные переговоры с издателем этого труда Мура, Джоном Мерреем, и что существовал, наконец, проект издать эту книгу в русском переводе одновременно с английским оригиналом по его корректурным листам, которые должны были доставляться в Петербург.
Обо всем этом мы узнаем из еще не опубликованных страниц дневника А. И. Тургенева, а также из остававшихся доселе неизвестными весьма примечательных бумаг его архива.
Знакомство, встречи и переписка А. И. Тургенева с Т. Муром относятся к концу 1828 и началу 1829 гг. Тургенев находился в это время в Англии, куда он приехал для свидания с братом, декабристом Николаем Ивановичем, еще жившим там в это время и все еще надеявшимся возвратиться на родину. Александр Иванович был в Англии не впервые (он приезжал сюда уже в 1826 г.), но в этот раз пребывание его здесь затянулось. Дожидаясь решения участи брата и окончательного устройства его дел, Тургенев совершил продолжительное путешествие по Шотландии, свел здесь множество знакомств, в том числе и с В. Скоттом, и к концу 1828 г. возвратился в Лондон.
Круг английских знакомств братьев Тургеневых, в особенности же Александра Ивановича, человека на редкость общительного и поистине неутомимого в поисках новых впечатлений, был довольно широк, но центр этого круга составляла группа виднейших английских политических деятелей, принадлежавших к парламентской оппозиции. Связи с ними завязались у Тургенева еще на континенте в кружках французских либералов, к которым он был так близок. Эти французские либералы были первыми путешественниками по Англии, после того как союзная оккупационная армия покинула Францию, в начале 20-х годов, они установили довольно тесные интеллектуальные связи между обеими странами и всячески способствовали их дальнейшему укреплению.30
А. И. Тургенев, по собственным признаниям, своим знакомством и близостью со многими выдающимися людьми Англии 20-х годов был в особенности обязан барону де Сталь (Auguste Louis tie Stael, 1790-1827), сыну знаменитой писательницы, а также герцогу В. де Бройлю (Broglie), женатому на ее дочери.31 Бройль и Сталь совершили совместное путешествие по Англии в 1822 г. и приобрели здесь многих друзей, с которыми продолжали затем поддерживать отношения и во время их наездов в Париж.
Достаточно бегло просмотреть в ‘Souvenirs’ де Бройля (1825) рассказ об его английском путешествии 1822 г. или ‘Lettres sur Angleterre’ (4 тт., 1885-1886) Сталя, чтобы составить себе представление о тех людях, с которыми А. И. Тургенев в конце 20-х годов должен был в Англии общаться в первую очередь. Это были маркиз Лансдоун (Henry-Petty-Fitzmaurice Lansdown, 1780-1863), в то время один из лидеров партии вигов, и его политические друзья — Генри Брум, лорд Грей, Роберт Вильсон — тот самый, который был в России в 1812 г. во время наполеоновских войн и приобрел себе так много русских знакомцев, в частности и среди будущих декабристов, — Маколей-отец, Вильберфорс, Дж. Макинтош.32
Все эти лица помогли А. И. Тургеневу завязать в Англии дальнейшие знакомства, чрезвычайно многочисленные, но, уезжая в Лондон весною 1828 г., он запасся также рядом других рекомендательных писем из Парижа, в том числе от приятельницы своей Рекамье, от Кювье и Жокара, от последних — к представителям учено-литературного мира, по его собственным словам — ‘к ученым и библиотекарям Лондона’.33 Благодаря этому перед Тургеневым открыты были двери всех гостиных, он был желанным гостем во всех клубах, обществах, литературных редакциях, кабинетах писателей, ученых, журналистов. Английский дневник А. И. Тургенева 1828-1829 гг., все еще, к сожалению, неизданный, представляет собой исключительную по полноте данных и живости изображения картину английской интеллектуальной жизни этих лет, в которой упомянуты или нашли свою меткую характеристику едва ли не все сколько-нибудь примечательные английские деятели на поприще литературы, искусства, науки, политики. На страницах этого замечательного дневника А. И. Тургенева закреплены, порою в беглых, торопливых, неразборчивых записях, разнообразные впечатления от множества встреч, бесед, обрывки разговоров, выдержки из полученных им писем и черновые наброски им самим написанных посланий.
С конца 1828 г. в ‘Дневнике’ все чаще встречается имя маркиза Лансдоуна. Возможно, что знакомство с ним А. И. Тургенева состоялось еще в Париже, где Лансдоун нередко бывал, но дружба их укрепилась именно в Англии в этом году и начале следующего, когда Тургенев был гостем Лансдоуна и в Лондоне, и в знаменитом поместье его Бовуде на юго-западе Англии, неподалеку от г. Бата.
Еще в Эдинбурге в начале августа 1828 г. А. И. Тургенев получил письмо от Лансдоуна с приглашением погостить в Бовуде. Отрывок из этого письма (в подлиннике) Александр Иванович привел в письме к брату Николаю Ивановичу. Лансдоун писал: ‘Позвольте мне прибавить, с каким искренним удовольствием увижу я Вас здесь (т. е. в Бовуде, — комментирует А. И.), если найду Вас в Англии по возвращении моем туда в декабре. Это будет прекрасной остановкой (station), чтобы посетить Бат, наиболее примечательный город в этой части страны, и хотя здесь мало мест, заслуживающих внимания, но Вы найдете тут сердечную встречу у лиц, которые гордятся тем, что заслуживают дружбы с Вами’. ‘Не знаю, как удастся туда попасть’, — прибавлял А. И. Тургенев.34 Однако столь любезное приглашение хозяина и перспектива повидать те места Англии, где он еще не был, ему очень понравились, и мысль об этой поездке его не оставляла.
О том же приглашении Лансдоуна Александр Иванович вспоминал в письме к Н. И. Тургеневу из Глазго от 29 августа 1828 г., говоря, что не худо было бы им в октябре или декабре ‘съездить вместе к Лансдовну в деревню, который звал туда в последнем письме, по своем возвращении из Италии, и звал так мило и убедительно’. ‘В деревне и тебе бы у него приятно было, и верно, и ему мы не были бы в тягость: ибо убеждаюсь ежедневно более, что англичане умеют улаживать угощение гостей с собственным удобством и, не тревожа себя нимало, пользуются удовольствием от развлечения приезжих… С ним (Лансдоуном), право, бы тебе не худо познакомиться: смотря по тому, что я сам заметил в нем и что слышу от других, он ищет сношений с людьми, с коими бы ему поговорить можно было, и принуждения никакого нет, да и жена приятная женщина. Деревенское знакомство приготовило бы и к городскому. Но об этом при свидании: ибо он возвратится только зимою…’ 35
О том, что поездка эта состоялась в начале 1829 г., мы знаем из ‘Дневника’ А. И. Тургенева.36 Еще под 29 декабря 1828 г. он отметил получение письма от Лансдоуна из Бовуда, содержавшее новое приглашение его туда, и тотчас же стал собираться в дорогу. На одной из последующих страниц дневника записан подробный маршрут Александра Ивановича до Bowood Wiltshire для проезда туда в почтовой карете из Лондона, со всеми остановками и необходимыми подробностями для путешествующих, а затем следует и отметка: ‘2 января. Бовуд. 90 миль от Лондона, 11 1/2 вечера’. Здесь же и следующая запись: ‘В Кенте взял почтовую карету и приехал сюда за час перед обедом, пошел в уже готовую собственную комнату и по обещанию хозяина — теплую. Камин горел — и я наконец отогрелся от 12 часовой стужи и ветра. В половине 1-го меня ввели в гостиную: хозяин и всегда принимал меня ласково, но сегодня осыпал учтивостями и сказал, что еще писал ко мне, желая ускорить мой приезд, спросил о брате, о его здоровьи…’
У Лансдоуна А. И. Тургенев нашел самый радушный прием. Поместительный дом, как и всегда, полон был гостей. Тургенева ждали и тотчас же представили всем. Имена некоторых из них Тургеневу не были известны, и, внося запись об этом в свой дневник, он оставил для них пустые места, чтобы заполнить впоследствии, когда узнает их ближе. Страницы дневника в этом месте становятся особенно торопливыми и неразборчивыми. Тургенев спешил занести в свою памятную книжку все наиболее интересное из того, что он видел и слышал, но впечатлений было так много и беседы были столь оживленными, что рука не успевала писать.
На другой же день по приезде в Бовуд, уже несколько сойдясь с многочисленным обществом, Тургенев записывает: ‘Познакомился с марк<,изом>, Аберкромби, с……..[пропуск в рукописи] и с другими гостями, из коих некоторые члены Парл<,амента>,. Перед обедом я предложил руку, — не зная кому… Это была дочь Голанда… но хозяйка сама взяла меня и посадила подле себя. И обед был приятный, и разговор интересный, о Галаме, Гизо, б<,ароне>, Штейне. После обеда незнакомец предложил мне познакомиться с Галамом, а Лансдовн завтра позвал Т. Мура, своего соседа, поэта, музыканта и историка, ибо здесь узнал я, что он и сам поет свои арии. Теперь спешит кончить биографию Байрона и оттого мало выезжает, но от Лан<,сдовна>, отказаться не мог’.37
В этой интересной записи наше внимание в особенности привлекает имя Мура. С автором ‘Ирландских мелодий’ маркиза Лансдоуна связывала давняя дружба. Еще в 1817 г., вскоре после издания ‘Лаллы-Рук’, в тяжелый период невзгод Т. Мура и больших материальных затруднений, Лансдоун оказал ему незабываемую услугу: он поселил его вместе с семьей неподалеку от Бовуда в маленьком благоустроенном коттедже в Слопертоне (Sloperton near Divizes) с садом и служебными постройками, в приятной сельской местности, которую окружали леса и луга. В распоряжении поэта, платившего ничтожную ренту, были бовудский дом Лансдоуна с его прекрасной библиотекой, избранное общество, постоянно гостившее здесь и при самом хозяине, и даже в его отсутствие.
В Слопертоне Мур провел многие годы и до своего вынужденного отъезда в Париж, и в особенности после возвращения в Англию, всегда находя в Лансдоуне своего заступника, покровителя, вмешательство которого в его личные дела спасло его от многих бед и вывело из многих затруднений. В доме Лансдоуна Мур был ‘своим человеком’, одним из интимнейших и преданнейших друзей хозяина. Лансдоун был в то же время с давних пор искренним ценителем его музы, он являлся одним из первых подписчиков его ‘Анакреона’, восторженно принял ‘Ирландские мелодии’, и бовудские гости не раз развлекались пением их автора, исполнявшего эти мелодии своим лирическим женственным тенором, всегда с неизменным успехом.38 Побывать в Бовуде и не познакомиться с Муром было немыслимо. За ним часто посылали в соседний Слопертон, и Мур действительно не мог отказаться от этих приглашений, даже тогда, когда искал творческого уединения. Так было и в данном случае. В Бовуде собралось многочисленное общество: среди гостей был приезжий иностранец — А. И. Тургенев. Все хотели видеть поэта. Он явился туда на другой же день, оторвавшись от работы над своей книгой о Байроне.
Естественен интерес, проявленный А. Тургеневым к своему знакомству с Т. Муром, произведения которого он давно уже знал. В дневнике об этом свидетельствует несколько записей. Посреди ряда беспорядочных выписок, сделанных из книг в бовудской библиотеке, торопливых отметок для памяти о беседах, прогулках и новых знакомствах мы находим и следующую запись: ‘Завтрак — 4 генваря (воскресенье) и полученное известие об отставке маркиза Англези (Anglesey). Действие на Мура и других гостей’.39
Разговор шел, таким образом, на волнующие политические темы. Злобой дня был в это время закон об эмансипации католиков, горячо обсуждавшийся тогда в парламенте. Много лет спустя в письмах П. А. Вяземскому А. И. Тургенев вспоминал об этом именно в связи с Томасом Муром. ‘Как ирландец он должен быть за католицизм’, — писал Тургенев,40 но позиция Мура в этом вопросе казалась неясной и ему самому, и даже его ближайшим друзьям: ‘Не знаю, не является ли даже Т. Мур протестантом, — замечал Тургенев в другом письме Вяземскому (14 августа 1833 г.), — хотя он и ирландец по своему происхождению. По крайней мере, я счел его таковым, когда провел с ним неделю в деревне у лорда Лансдовна в тот самый момент, когда Веллингтон в Лондоне провозглашал эмансипацию католиков’. ‘Я был, — прибавляет Тургенев, — свидетелем радости Томаса Мура, но это чувство было общим для нас всех, и Ландсовн разделял его полностью, как и ирландский поэт’.41
Тем не менее наряду с ‘общими чувствами’ Тургенев разглядел тогда и наличие некоторых расхождений во взглядах между Муром и Лансдоуном. ‘В мое время, — вспоминал Тургенев о Муре в июне 1833 г., — Голланд, Лансдовн, политические его приятели, были им очень недовольны за то, что он, вместо того чтобы издавать обещанную им Историю Ирландии, писал и печатал Биографию Фиц-Геральда, казненного за возмущение Ирландии, которая в это же время бушевала против правительства, а Мур был тогда единомышленником этого же правительства, т. е. министерства’.42
Однако политические вопросы не исчерпывали бесед А. И. Тургенева с Томасом Муром. Политика и парламентские дела служили в Бовуде темой общего разговора за завтраком или обедом, мы вправе, однако, думать, что Тургенев оставался с Муром и с глазу на глаз, и тогда беседа их касалась интимных предметов, более близких ему самому. Как и всегда в таких случаях, А. И. Тургенев охотно рассказывал о России и называл своих русских друзей. Так как беседа шла с поэтом, то она, естественно, касалась и русской поэзии.
Под 6 января мы находим в ‘Дневнике’ следующую торопливую запись: ‘Получил письмо от Дав<,ыдова, В. П.>, от 4 генв. (чрез Лансдовна). Гулял в Кирк, по дороге видел я училище, содержимое леди Лансдовн, из 76 муж. и жен. пола. И одевает их, и обучает за свой счет. Леди Лансдовн прислать портрет Дюшессы Дино. Miss Fox или самому Муру — предисловие Жук[овского] к Лале-Рук’.43
О чем говорится в последней строке? Тургенев, очевидно, отметил здесь для памяти то, что он должен сделать впоследствии. Упоминание Мура свидетельствует, что он говорил с ним о Жуковском и об его переводе из ‘Лаллы-Рук’. Но какое предисловие он имеет в виду? Не то ли стихотворение Жуковского (‘Лалла-Рук’), возникшее независимо от его перевода ‘Рая и Пери’ и напечатанное в ‘Московском телеграфе’ 1827 г., которое, по словам самого Жуковского, ‘требовало объяснения’?
Милый сон, души пленитель,
Гость прекрасный с вышины,
Благодатный посетитель
Поднебесной стороны.
Посылая рукопись этого стихотворения А. И. Тургеневу, Жуковский и давал эти ‘объяснения’, излагающие принципы романтического восприятия действительности и поэтическую философию вдохновения. ‘Жизнь наша есть ночь под звездным небом, эти звезды не дают и не дожны давать нам полного света, но, украшая наше небо, знакомя с ним, служат в то же время и путеводителями по земле. Voila la philosophie de Lallan Rhokh’, — писал Жуковский.44 Знал А. И. Тургенев также присланное ему в том же письме ‘Явление поэзии в виде Лалла-Рук’ Жуковского, лишь центральным образом своим связанное с поэмой Мура и также незадолго перед тем напечатанное (‘Памятник отечественных муз на 1827 г.’).
Не об этих ли настойчивых возвращениях Жуковского к сюжету и образам поэмы Мура и об его толкованиях их и шла у Тургенева беседа с Т. Муром? Не имея под рукой их текста, он и собирался переслать их Муру впоследствии, либо непосредственно, либо через мисс Фокс: Тургенев имеет в виду несомненно сестру лорда Голланда, в интимном семейном кругу именовавшуюся просто ‘Aunty’, с которой, как и со всеми членами этой семьи, Мур был в самых приятельских отношениях.45
На последующих страницах дневника А. И. Тургенева мы находим еще две записи о Муре. Под 6 января: ‘Обедал опять с Муром: издатель кипсека предлагал ему 600 ф. с. за 60 или 100 стр<,ок>, прозы или поэзии. Мур отказал, не желал блистать в Альм<,анахе>,, но издатель нашел где-то в Альбуме стих<,отворение>, его, недостававшее <,недописано: почитателям? ценителям?>, его таланта и напечатал’.46 Этот факт известен из биографии Мура, альманахи, книжки с гравированными картинками вроде ‘Forget-me-not’, ‘Souvenir’ и т. д. были в это время в большом ходу в Англии. Издатель Лонгман убеждал Мура продолжать одно из таких изданий, рассчитывая на его хороший сбыт, но поэт отказывался. В 1827 г. известный гравер Heath (впоследствии издатель ‘Живописных ежегодников’) настойчиво обращался к Муру с аналогичными предложениями, предлагая ему ‘сто фунтов гонорара за каждые сто доставленных им строчек’, но поэт был неумолим.47 Этот именно случай, свидетельствовавший о большой известности и поэтической славе, Мур, несомненно, и рассказывал А. И. Тургеневу.
Из дальнейших, очень неразборчивых строк дневника следует, что беседа коснулась музыкальной основы стихов Мура и тех мелодий (‘арий’), к которым он приспосабливал свои тексты, а затем обратилась вновь к политической жизни Ирландии: ‘Говорил об ирланд<,ском>, ораторе Гратане’, — записывает о Муре Тургенев, речь несомненно шла о знаменитом ирландском патриоте Генри Граттане (Grattan, 1746-1820), видном деятеле оппозицинной партии в ирландском и одно время в британском парламенте, последние годы его жизни посвящены были агитации в пользу эмансипации католиков, и по этой-то, вероятно, причине Мур и вспоминал этого уже покойного в то время, но некогда стойкого и непримиримого борца за то дело, которое вновь волновало тогда все умы.
Седьмое января 1829 г. было последним днем пребывания Тургенева у Лансдоуна в Бовуде. В дневнике так повествуется об этом: ‘7 генваря, среда. Мур написал мне на память стихи свои: The Evening Bells, и я простился с ним до Лондона, в мае. Играл (две шпильки из волос) в волан с Miss Fox, болтал с M-rs Smith-Vernon, и за столом с Miss Fox в последний раз, и ввечеру о многом, простился с хозяевами и с гостями, осыпанный дружелюбивыми ласками от всех. 8 генваря в 7 часов утра, еще до рассвета, вышел я в парк и прошел к Черной собаке — Black-dog, в ту же минуту прискакала карета Лондонская, ночная, и взяла меня в Бат, Bath, куда я приехал (18 миль от Бовуда) прежде 9 часов утра, остановился в Йоркском трактире’.48
Прощаясь с Муром и получая от него в воспоминание о неделе совместной жизни в Бовуде запись ‘Вечернего звона’ (The Evening Bells) — стихотворения, о котором речь будет ниже, — А. И. Тургенев уговаривался встретиться с ним в Лондоне в мае того же года. Однако их свидание состоялось гораздо раньше, менее чем через два месяца. Об этом свидетельствуют две записи дневника: от 20 и 21 февраля 1829 г. К этому времени Тургенев давно уже был в Лондоне, возвратишись сюда из Бата, и жил здесь обычною для себя напряженной жизнью, в водовороте встреч, новых знакомств, бесед со старыми друзьями, все более расширяя сферу своих действий и впечатлений. Это был прежде всего лондонский high life: обеды у Лансдоуна ‘с умнейшими людьми Англии: Макинтошем, Брумом, Сиднеем Смитом, Туком и пр. и пр.’, 49 концерты у него же, где появлялись братья короля, герцоги Глостерский и Эссекский и вся знать, 50 это был театр с Кином в роли Отелло, Кемблом и Юнгом в ролях Яго и Кассио, S1 это был, наконец, парламент с дебатами о диссидентах и католиках, клубы, общественные сборища, волнующееся море общественной жизни, в которое он окунался с головою.
‘На сих днях приехал сюда главный ирландский агитатор D. O’Connel,52 не зная еще о речи королевской… Народ толпился у трактира его… Вчера собирались в огромной таверне протестанты… Лондона и Вестминстера для принятия мер против эмансипации католиков. Я решил идти сюда. Зала была полна: оратор силился перекричать тысячи голосов, между коими слышен был и голос Гунта.53 Кончилось все одним шумом, а непривыкшему к сим народным сборищам, конечно, показалось бы, что Англия на краю бездны и что столица в тревоге’, — писал Тургенев.54
Его привлекали, однако, не только политические митинги, он не чуждался и сборищ иного рода, ученых заседаний и собеседований, ежедневно следил за газетами, просматривал журналы, книги, брошюры, литературные вопросы по-прежнему находились в центре его внимания. 15 февраля 1829 г. он писал Карамзиным: ‘Два раза был уже в так называемом состязательном обществе, Debating Society, где молодые адвокаты, студенты, сыновья лордов и членов парламента и богатых купцов приучаются говорить в публике и избирают для своих прений обыкновенно политические предметы, но на мое щастие мне случилось быть при прениях о поэзии и о метафизике: в первый раз вопрос был, кто более поэт, Байрон ли или Wordsworth, в другой раз, полезна ли метафизика, особливо в системе английского воспитания. Первый вопрос решен был в пользу Байрона, хотя защитники Вортсворта с большим талантом и красноречием сердца превозносили поэта красог природы и добродушного, но часто глубокого мечтателя’. И Тургенев прибавлял в этом письме: ‘Милые моя друзья — сестры С. Н. и К. Н. (С. Н. Карамзина и кн. Катерина Николаевна Мещерская, — М. А.). Прочтите его ‘Кладбище в горной Шотландии’ и ‘Двух братьев».55
Знакомства и встречи Тургенева были неисчислимы: перед глазами его тек непрерывный людской поток, ему далеко не всегда удавалось закрепить на страницах своего дневника все отличительные события суетливых, но содержательных дней и вечеров. Записи кратки, мимолетны, но тем более интересны, что они фиксировали лишь наиболее достойное памяти, минуя случайное и второстепенное. Среди них мы находим две следующих отметки:
’20 февраля (1829). Встретился с Th. Moore в Атенее, просил дать записку о переводчиках Байрона в России. Написал о Жуковском, Пушкине, Козлове, Вяземском.
21 февраля. Отдал ему сию записку в Атенее, где мы условились встретиться. Он говорил уже о моем экз<,емпляре>, его биографии Байрона издателю Мурраю (Albemarle Street), и я подарил ему Козлова сочинения. Дочь Мура умирает, и он уезжает сегодня в деревню’.56
Все в этих кратких записях заслуживает самого пристального внимания. Встречи с Муром Тургенева были на этот раз непродолжительными, но дружескими и полными значения. В какой-то мере они, очевидно, продолжали беседы, прерванные в Бовуде у Лансдоуна. Мур заканчивал свою книгу о Байроне и приезжал в Лондон для переговоров со своим издателем. Встреча с Тургеневым в клубе напоминала ему те рассказы о русских поэтах, которые несомненно услышал он от Тургенева за два месяца перед тем.
С полной достоверностью мы знаем, что имя Жуковского как переводчика ‘Лаллы-Рук’ тогда было названо Муру Тургеневым, но о Жуковском, этом ‘русском соловье’, Мур знал уже и раньше, из письма Байрона, написанного ему по поводу ‘Российской антологии’ Бауринга.57 Не исключена возможность, что Мур читал и самую эту антологию. Можно, кажется, не сомневаться в том, что еще в Бовуде Тургенев говорил Муру и о других своих друзьях — Вяземском и Козлове. С ними он поддерживал переписку из Англии и держал их в курсе своих дел и путевых впечатлений.
Вяземский своевременно узнал о личном знакомстве Тургенева с Муром и прямо адресовался к нему как к посреднику в своих сношениях с ирландским поэтом. Вяземский писал Тургеневу: ‘Сделай одолжение, узнай от Мура, какой из портретов Байрона вернейший, и купи его для меня’,58 и в одном из последующих писем — снова: ‘…спроси у В. Скотта или у Мурра (sic!), как они делают: много ли поправляют и думают ли, что в каждом новом издании должно себя переделывать заново, согласно с изменением постепенным мыслей и слога’.
Следующие строки того же письма, содержащие не вполне ясные для нас намеки, заставляют, однако, предполагать, что Вяземскому могли быть известны беседы о нем Тургенева с Муром: ‘Получил ли ты Цветы на нынешний год? Тут есть перевод мой одной ирландской мелодии: покажи ее Муру. Этому Фоме должно будет, как и тому, дать тронуть пальцем: а на слово он никак поверить не может. Первою строфою я доволен, перевод четырех начальных стихов второй затруднителен, а вклеить в стих: сердце оледенелое или пылающее за ним — невозможно по стопосложению нашему. Никак не уломаешь сердца…’ 59
Вяземский говорит о своем переводе ‘Ирландской мелодии’ Мура, напечатанной в ‘Северных цветах’:
Когда мне светятся глаза, зерцало счастья,
Глядящие на жизнь так радостно, светло… 60
У Мура:
Whene’er I see those smiling eyes,
All fill ‘d with hope, and joy, and light.
Исполнил ли Тургенев просьбу Вяземского? Показал ли он Муру этот действительно очень удачный и близкий к подлиннику перевод одной из ‘Ирландских мелодий’, сделанный Вяземским?
В своих беседах с Муром Тургенев несомненно касался также и другого близкого своего приятеля, И. И. Козлова. Постоянный покровитель и утешитель слепца-поэта и всей его семьи, Тургенев неустанно хлопотал об устройстве его денежных дел, помещении в печать его сочинений, всеми мерами способствовал упрочению его литературной известности. Он рассказывал о Козлове в Абботсфорде у В. Скотта, в Бовуде заочно знакомил с ним Т. Мура. Поводом и на этот раз могли быть переводы Козлова из Мура.
Имя Козлова мелькает то там, то здесь на страницах дневника Тургенева английского периода: Тургенев состоял с ним в переписке и подробно рассказывал ему о своих скитаниях. Эти письма услаждали слепца, но он надеялся, что еще раз, с большей подробностью, услышит эти рассказы из собственных уст путешественника. В своем послании ‘К А. И. Тургеневу’ Козлов выражал надежду: ‘Приедешь ты в мой уголок’ и продолжал, претворяя в стихи первые вести о странствованиях Тургенева по Англии и Шотландии:
Ты нам расскажешь обо всем:
И как ты жил среди народа,
Где все и славно и чудно,
Где власть, законы и свобода
Слились в великое одно,
И как в ущельях ты скитался
Той романтической земли,
Где пламенный Дуглас сражался,
Мария розою любви
Цвела, резвилася, любила
И кровью плаху оросила.61
Через Жуковского Козлов послал Тургеневу в Англию ряд писем и новые стихи, книги. Отдельное издание ‘Стихотворений’ Козлова, вышедшее в Петербурге в 1828 г., Жуковский послал Тургеневу в Лондон при письме от 28 декабря этого года, 62 очевидно, эту самую книгу Тургенев и преподнес Т. Муру в дополнение к своим рассказам о поэте-слепце. Имя Козлова Мур во всяком случае запомнил надолго. Говоря в предисловии к IV тому десятитомного издания своих сочинений (1840-1842) об известных ему переводах ‘Ирландских мелодий’ на различные языки и упомянув о переводах латинском, итальянском и французском, Мур замечает, что на русский язык ‘некоторые избранные мелодии были переведены известным русским поэтом Козловым’ (‘by the popular Russian poet Kozlof’).
Но Мур интересовался в это время не только переводчиками его собственных произведений. В еще большей степени для него были интересны русские переводчики Байрона, потому что биография поэта, над которой Мур усиленно работал, была близка к завершению. Вот почему он и попросил Тургенева составить для него особую записку о переводчиках Байрона. Пометы дневника Тургенева от 20 и 21 февраля показывают, что эта записка не только была им составлена, но и вручена Муру на другой же день. Черновик этого замечательного документа сохранился в бумагах Тургенева. Это сложенный вдвое лист бумаги, не имеющий ни даты, ни обращения, текст его, однако, не оставляет ни малейшего сомнения в том, что это именно та ‘Записка’, которая составлена была по просьбе Мура вечером 20 февраля 1829 г.
Приводим подлинный текст.
Nos meilleurs poetes ont trauduit Byron.
Joukoffsky a reproduit toutes les beautes du prisonier [sic] de Chilon [sic] dans des vers dignes de Byron <,приписано: lui-meme>,.
Poushkine, qui s’est forme sur Byron et dont le genie s’est essaye dans presque tous les genres de poesie parmi lesquels il у a des chefs-d’oeuvres. la imite dans ‘La mer’ dans son ‘Napoleon’ et dans d’autres pieces qui vive-ront aussi longtemps qu’on parlera notre langue.
Voici une traduction lttterale de quelques vers, ou le poete en s’adressant а l’ocean et apres avoir parle de Napoleon, passe a Byron de l’isle de S-te Helene, ou
‘Et bientot apres lui, semblable au bruit d’une tempete, un autre genie, un autre dominateur de nos pensees, nous fut enleve. — И disparut, pleure par la liberte, en laissant au monde sa couronne. Mugis! fais rugir tes tempetes, Ocean — il etait ton poete!’.
Ton image etait empreinte sur lui,
Il etait cree par ton esprit:
Comme toi — puissant, profond et sombre,
Comme toi — il etait indomptable!
Le monde est desert… Maintenant — ou
Pourrais tu me porter — Ocean?’.
Un compatriote a moi a essaye de traduire les vers Russes en Anglois, les voici:
A single spot on thy wide waste
Would fill up all my soul.
<,Зачеркнуто:
A rock, but Glory lies there ‘midst the deep,
For days with glorious memory fired
There sank into eternal sleep,
Napoleon there expired…>,
2) (A rock, there Glory lies entombed
For days with glorious memory fired
There to eternal sleep were doomed,
Napoleon then expired).
4) He died, and o’er him freedom mourns,
Stamped by his name time will roll on
Roar on <,soil>,, oh sea, and with the storms
Sing o’er thy bard the dirge he won.
3) midst <,зачеркнуто stor….>, torments then he breathed his last
and as the distant tempest <,зачеркнуто storm is distant>, rolls
a genius affter him has past
another ruler of our souls.
5) He bore thy image for his mark
Thy spirit form’d his soul
Like thee he was deep, mighty, dark,
Like thee knew no controul.
Справа сбоку приписано:
6) The world’s <,зачеркнуто: ts>, grown void, — to what lone shore
Wouldst drive me now,
Ocean forlorn?
Thy wawes of Freedom tell no more,
Without a bard must Freedom mourn.
Mais celui des poetes Russes, qui doit la plus <,belle?>, partie de sa reputation litteraire a Byron, c’est Kosloff, qui, devenu aveugle a l’age de 42 ans, a commence a apprendre l’anglais et <,зачеркнуто: depuis>, debuta par une traduction de la fiancee d’Abydos. Outre cela il a traduit les stances de Byron: a la mer, la nuit dans le chateau de Lara <,зачеркнуто: sur la mort de Djon<,sic!>, Moore>,, unenuit a Venise, sur le tombeau de Cecile, a l’Italie la chanson portugaise, la bonne nuit, un fragment de Manfred: The Enchantement. Deux epitres a Tyrza, The Hebrew Melody, et plusieurs autres pieces, <,зачеркнуто: Outre cela. Il a fait aussi un petit poeme original: le Moine, qui d’apres l’opinion de son biographe allemand, rappelle, sans rien perdro a la comparaison, ‘le Giaour’>,.
Le Prince Wiazemsky, l’un de nos poetes les plus spirituels, quoique parfois peu correct dans son style, a beaucoup traduit de Byron et la imite dans une grande partie de ses poesies. Il avait l’intention de faire sa biographie, avant qu’il n’apprit qu’une main plus habile va lui elever
monumentum aere perennius.
Перевод:
Наши лучшие поэты переводили Байрона.
Жуковский воспроизвел все красоты ‘Шильонского узника’ в стихах, достойных самого Байрона.
Пушкин, образовавшийся на Байроне и талант которого пробовал себя почти во всех жанрах поэзии, — среди них есть шедевры, — подражал ему в [стихотворениях] ‘К морю’, в своем ‘Наполеоне’ и в других произведениях, которые будут жить до тех пор, пока будут говорить на нашем языке. Вот дословный перевод нескольких стихов, в которых поэт обращается к океану, и после того как он говорил о Наполеоне, переходит к Байрону на остров св. Елены, где
…. угасал Наполеон
. . . . . . . . . . .
<,Следует французский прозаический перевод следующих стихов Пушкина
И вслед за ним, как бури шум,
Другой от нас умчался гений,
Другой властитель наших дум.
Исчез, оплаканный свободой,
Оставя миру свой венец.
Шуми, взволнуйся непогодой:
Он был, о море, твой певец.
Твой образ был на нем означен,
Он духом создан был твоим,
Как ты, могущ, глубок и мрачен,
Как ты, ничем неукротим.
. . . . . . . . . . . . . . .
Мир опустел… Теперь куда же
Меня б ты вынес, океан!>,
Один из моих соотечественников попробовал перевести русские стихи на английский, вот они:
<,Следует английский перевод стихов Пушкина, но начиная с 9-й строфы некоторые даны в различных вариантах:>,
Одна скала, гробница славы…
Там погружались в хладный сон
Воспоминанья величавы:
Там угасал Наполеон
<,два зачеркнутых варианта и начало>,
Там он почил среди мучений,
И вслед за ним, как бури шум,
Другой от нас умчался гений,
Другой властитель наших дум.
Исчез, оплаканный свободой,
Оставя миру свой венец.
Шуми, взволнуйся непогодой:
Он был, о море, твой певец.
Твой образ был на нем означен,
Он духом создан был твоим:
Как ты, могущ, глубок и мрачен,
Как ты, ничем неукротим.
<,Справа сбоку страницы приписан перевод 13-й строфы:
Мир опустел… Теперь куда же
Меня б ты вынес, океан?…>,
Но тем русским поэтом, который большей частью своей репутацией обязан Байрону, является Козлов, он ослеп в возрасте 42 лет, начал учиться по-английски и впервые выступил с переводом ‘Абидосской невесты’. Кроме того, он перевел стансы Байрона: К морю, Ночь в замке Лары <,зачеркнуто: На смерть Джона Мура>,, Венецианская ночь, При гробе Цецилии, К Италии, Португальская песня, Добрая ночь, отрывок из Манфреда: Обворожение, Два послания к Тирзе, Еврейская мелодия и многие другие пьесы. Он написал также маленькую собственную поэму, Чернец, которая, по мнению его немецкого биографа, напоминает ‘Гяура’, ничего не теряя при этом сопоставлении.
Князь Вяземский, один из самых остроумных наших писателей, хотя иногда и небрежный в своем стиле, много переводил Байрона и подражал ему в большей части своих стихотворений. Он является одним из наиболее усердных его почитателей и его счастливым подражателем. Он имел намерение написать его биографию до того, как узнал, что одна более искусная рука воздвигнет ему
памятник, вековечнее меди.63
Едва ли кто-либо лучше А. И. Тургенева мог выполнить поручение Т. Мура — составить ему записку о русских переводчиках Байрона. К написанию ее Тургенев подготовлен был превосходно: он находился у самой колыбели русского ‘байронизма’, присутствовал при рождении первых русских переводов байроновских поэм, был заказчиком, советником, первым ценителем этих переводов, позднее Тургенев наблюдал уже и спад первой волны увлечений британским поэтом в России, и творческие порывы, направленные к преодолению его влияния.
Вчитываясь в составленную им ‘Записку’, содержащую ряд авторитетных и ценных указаний, нельзя, однако, упускать из виду, для какой цели она была написана: Т. Мур должен был или целиком включить ее в свою книгу о Байроне, или воспользоваться в той или иной степени представляемыми запиской данными, это должна была быть не столько характеристика русских поэтов или направлений русской поэзии, сколько именно ранняя история русских поэтических откликов на творчество Байрона.
Тем более интересно, с каким тактом и достоинством рассказал Тургенев об этом биографу Байрона: он подчеркнул творческую самобытность всех названных им русских поэтов и, характеризуя их переводческое мастерство, не забывал при этом указать, что нередко они нисколько не уступали своему образцу. В приведенной ‘Записке’ интересен даже самый порядок расположения материала, так как Тургенев следует и художественной ценности характеризуемых им произведений и пытается сохранить при этом хронологическую последовательность изложения.
Перечень русских переводов из Байрона открывается кратким отзывом о ‘Шильонском узнике’, переведенном Жуковским и изданном отдельной книжкой в Петербурге в 1822 г., Тургенев имел ближайшее отношение к этому переводу и находил его ‘прекрасным’.64
Вслед за Жуковским Тургенев говорит о Пушкине. Он хорошо знал стихотворение Пушкина ‘К морю’ (1824), это ‘маленькое поминаньице за упокой души раба божия Байрона’, как назвал его сам поэт, посылая список его Вяземскому в письме от 10 (или 
октября 1824 г.,65 знал он также, что отрывок из этого стихотворения, прежде чем оно полностью было опубликовано в IV части ‘Мнемозины’ за 1825 г., напечатан в ‘Московском телеграфе’ за 1825 г. (т. I, N 1, стр. 39) в ‘прибавлении’ к статье В. Скотта ‘Характер лорда Бейрона’, это ‘прибавление’ написано было Вяземским или Н. А. Полевым, и в нем говорилось: ‘Никто из поэтов, принесших дань памяти Бейрона, не изобразил его так правдиво и сильно, как наш Пушкин (в стихах: ‘Прощание с морем’, которые будут напечатаны в IV части ‘Мнемозины’), говоря: ‘Реви, волнуйся непогодой…» (приведены два последние стиха строфы 11 и вся строфа 12). Именно эти строфы, но в более полной и исправной редакции, Тургенев и сообщил Т. Муру во французском собственном прозаическом переводе и в английском стихотворном, принадлежащем перу его ‘соотечественника’, — может быть, В. П. Давыдова. Ряд черновых вариантов этого перевода, выписанных один за другим в интересующей нас ‘Записке’ Тургенева, по-видимому, свидетельствует о том, что эти опыты перевода делались в его присутствии с его помощью.66
Что же касается ‘Наполеона’, то Тургенев имеет в виду стихотворение Пушкина под этим заглавием (1821), напечатанное с большими цензурными пропусками в издании 1826 г., однако Тургенев давно уже знал его в полном виде от самого Пушкина. Еще 1 декабря 1823 г. в письме из Одессы Пушкин писал Тургеневу: ‘Вы хотели видеть оду на смерть N. Она не хороша, вот вам самые сносные строфы’, далее Пушкин выписывал именно строфы (4, 5, 6), говорящие о французской революции, которые не появились в печати и которые Тургенев должен был воспринять как действительно ‘байроновские’:
Когда надеждой озаренный,
От рабства пробудился мир,
И галл десницей разъяренной
Низвергнул ветхий свой кумир,
Когда на площади мятежной
Во прахе царский труп лежал
И день великий, неизбежный —
Свободы яркий день вставал 67
и т. д.
‘Байроновским’ должен был Тургеневу представиться в то время и весь данный Пушкиным в этом стихотворении образ Наполеона-наследника революции и ‘могучего баловня побед’.
Особенно много внимания Тургенев уделил в своей ‘Записке’ И. И. Козлову, не только потому, что считал его самым плодовитым из русских переводчиков Байрона, но и потому, что хорошо знал эти переводы и даже в момент составления записки имел большинство из них под рукой: перед ним несомненно лежали присланные ему в Лондон Жуковским только что изданные ‘Стихотворения Ивана Козлова’ (СПб., 1828), так как Тургенев перечисляет переводы Козлова из Байрона именно в том порядке, в каком они напечатаны в этом издании.
Тургенев называет стихотворение ‘К морю’ (это перевод CLXXVIII-CLXXXIII строф IV песни ‘Чайльд Гарольда’), четыре строфы из ‘Лары’, ‘При гробе Цецилии М.’ (это перевод CIV-CV строф IV песни ‘Чайльд Гарольда’), ‘Португальскую песню’ (оригинал Байрона ‘From the Portuguese. In moments to delight devoted…’), ‘Добрую ночь’ (из ‘Чайльд Гарольда’), ‘Обворожение’ (4 строфы из ‘Манфреда’, посвященные П. А. Вяземскому), ‘Два послания к Тирзе’ (т. е. напечатанные в издании 1828 рядом: ‘К чему вам, струны петь’ и ‘Решусь, пора освободиться…’), ‘Еврейскую мелодию’ (‘Бессонного солнце, в тумане луна’).
Но этот перечень действительно неполон. 