Толстой и студенческое движение 1899 г, Шохор-Троцкий Константин Семёнович, Год: 1939 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 22 минут(ы)

ТОЛСТОЙ
И СТУДЕНЧЕСКОЕ ДВИЖЕНИЕ 1899 г.

I

Толстой всегда с интересом относился к брожению в умах студенческой молодежи. Еще осенью 1861 г. он задавал Б. Н. Чичерину (в то время молодому профессору Московского университета) вопрос: ‘Что студенческие истории?’¹. Вскоре пятеро студентов², участвовавших в этих ‘историях’, были приглашены Толстым для педагогической деятельности в яснополянском районе. А сорок шесть лет спустя, в 1908 г., Толстой однажды сказал: ‘Мне хочется написать о студентах, с которыми я вместе занимался. Какой это был народ! Чистые, самоотверженные…’³. Следовательно, у него остались о них лучшие воспоминания.

С особым вниманием Толстой стал относиться к студенческому движению в 90-х годах, когда он зимами жил в Москве и потому мог быть более осведомлен. Как свидетельствует В. Ф. Лазурский, в 1894 г., в связи со студенческим протестом против восхвалительной лжи Ключевского по адресу умершего Александра III, Толстой сказал, что студенческий протест — ‘единственное светлое явление во всей этой истории’, и отметил, что ‘одна молодежь осмелилась высказать правду’⁴. Тогда же к Толстому приходила депутация студентов, и он написал, в связи с репрессиями, письмо к Н. Н. Страхову. Текст этого письма до настоящего времени не найден. Известно, однако, что Страхов показал его вел. кн. Константину Константиновичу, на которого оно произвело ‘сильное впечатление’⁵.

Два года спустя, в ноябре 1896 г., когда московское студенчество затеяло демонстративно отслужить панихиду в полугодовой день катастрофы на Ходынке (в день коронации Николая II), Толстой был вполне в курсе событий, так как в них участвовал его близкий родственник, Н. Л. Оболенский⁶. Сообщая в письме к дочери⁷ о московских событиях, Толстой отметил событие ‘общественное — это студенты, служившие по ходынским панихиду и собиравшиеся на сходки, и которых забрали в манеж, а потом в тюрьмы’. Дальше он сообщает: ‘Вчера взяли и Колю Оболенского, который пошел с тем, чтобы его взяли. Нынче утром узнали, что он вместе с 600 челов[ек] студентов в Бутырской тюрьме. Говорят, что еще 500 человек в разных других местах’. (Публикуется впервые.)

В 1899 г., по выражению историка студенческого движения В. И. Орлова⁸, начался период ‘бури и натиска’. Толстой тогда был, как известно, занят напряженной работой над печатавшимся романом ‘Воскресение’. Но с самого начала этого периода он не переставал живо интересоваться и возмущаться возникнувшей борьбой правительства с массами учащейся молодежи.

8 февраля 1899 г. в Петербургском университете должен был состояться традиционный годичный акт. 4 февраля в ‘Новом Времени’ было напечатано и, кроме того, в стенах университета было вывешено объявление, в котором ректор университета, известный историк русского права В. И. Сергеевич, предупреждал студентов о репрессиях, которым они будут подвергаться за ‘беспорядки’. ‘Закон, — по сообщению ректора, — предусматривает такого рода беспорядки и за нарушения общественной тишины и спокойствия подвергает виновных: аресту на семь дней или денежному штрафу до 25 рублей. Если же в этих нарушениях будет участвовать целая толпа людей, которая не разойдется по требованию полиции, то упорствующие подвергаются: аресту до трех месяцев или штрафу до 300 рублей. Закон предписывает даже употребление силы для прекращения беспорядков. Последствия такого столкновения с полицией могут быть очень печальны. Виновные могут подвергнуться: аресту, лишению льгот, увольнению и исключению из университета и высылке из столицы…’. В заключение ректор утверждал, что ‘студенты должны исполнять законы, охраняя тем честь и достоинство университета’⁹.

Объявление ректора вскоре было сорвано и уничтожено студентами, а на сходке 6 февраля студенчество решило протестовать ‘против присвоения ректором функций полицейской власти’, при чем намечено было выйти из зала при появлении ректора на кафедре. В действительности же 8 февраля, на акте, при появлении его на кафедре, студенты просто не дали ему произнести ни слова, встретив его свистом, шумом и криками. ‘Беспорядок’ прекратился, как только Сергеевич сошел с кафедры. По окончании акта студенты, по свидетельству участника демонстрации¹⁰, ‘стали выходить из университета, решив предварительно, чтобы не вызывать никаких активных действий со стороны полиции, расходиться по домам небольшими кучками, а не всей массой’. Однако, сразу же по выходе из университета они наткнулись на преграды. Дворцовый мост был закрыт для прохода, зимний переход через Неву (против университета) оказался испорченным, а против Университетской линии, возле Академии наук, ‘всю улицу пересекала фаланга конных и пеших городовых’. Тогда вся масса студентов направилась к Николаевскому мосту, но близ Румянцевского сквера студенты подверглись внезапной ‘атаке’. Судя по сделанному под свежим впечатлением описанию, произошло это так: ‘… Когда главная масса студенчества была уже против Румянцевского сквера, в это время нагоняют толпу конный полицейский офицер и городовой также верхом. Толпа остановилась. Раздались возгласы: зачем? что нужно? назад! долой! Полетели комья снега, несколько человек схватили метлы, находившиеся на разъезде конки у сторожей, и замахали ими. Лошади двух всадников испугались криков, повернули и, при громком хохоте окружающих, унеслись опять к Академии наук, где стоял эскадрон. Прошло несколько минут. Толпа уже шла дальше, многие уже по мосткам переходили на ту сторону, другие же подходили к Академии наук на пути к столовой, — как вдруг задние увидели, что эскадрон конных городовых тронулся и начал рысью приближаться. Все опять остановились. Раздались крики, возгласы, как всегда в толпе, и, когда эскадрон приблизился, в него снова полетели снежки, и одним из них, как впоследствии оказалось, была расквашена физиономия предводителя. ‘Марш-марш! — скомандовал неожиданно офицер: — Не повесят же нас из-за этой сволочи студентов!..’. Эскадрон пустился в карьер и врезался в толпу, опрокидывая и топча студентов и частных лиц, наполнявших улицу. В воздухе замелькали нагайки…’.

Описанная ‘атака’ повлекла за собой студенческий протест, в свою очередь вызвавший суровые репрессии. ‘Весть о побоище распространилась с быстротою молнии. Негодование охватило решительно всех [студентов], все говорили о сходке на следующий день в университете… В 11 часов открылась сходка, но так как на площадке могла поместиться только незначительная часть, то обратились к инспекции с требованием открыть актовый зал. Перепуганная инспекция исполнила это требование. И вот с этого дня в течение трех следующих дней¹¹ стены этого зала были свидетелями беспримерного события в летописях университета. Сходка, состоящая более чем из двух тысяч человек, с замечательной выдержкой, спокойствием и единодушием, после продолжительных прений, касавшихся, впрочем, только форм протеста, вотировала единогласно (или почти единогласно) поднятием рук закрытие университета до тех пор, пока правительством не будут даны гарантии, что впредь так беззастенчиво и нагло не будут нарушаться элементарнейшие права человеческой личности. Все другие формы протеста, как-то: петиции, коллективный выход из университета, были отвергнуты подавляющим большинством. Было решено всеми силами добиваться закрытия университета, посредством обструкций и соглашений с профессорами, из коих многие еще в день достопримечательного сражения у Румянцевского сквера выражали свое желание примкнуть к движению активно, в какой бы форме оно ни отлилось’. Вскоре к забастовке студентов университета стали присоединяться учащиеся еще четырнадцати петербургских высших учебных заведений¹².

В объединявшей в то время студентов Петербургского университета ‘Кассе взаимопомощи’, игравшей роль и в организации студенческого протеста, тогда участвовали многие лица, имена которых получили впоследствии известность. Среди них были Н. И. Иорданский, А. И. Свидерский, Д. С. Постоловский, С. Н. Салтыков (впоследствии член 2-й Государственной думы), Б. В. Савинков (будущий террорист), П. Е. Щеголев и др.¹³. Названная ‘Касса’ после закрытия университета стала выпускать почти ежедневные гектографированные ‘Бюллетени’.

Немедленно же по закрытии университета, не позже 11 февраля 1899 г., ‘Касса взаимопомощи’ делегировала в Москву своего члена, Сергея Николаевича Салтыкова, с целью ознакомить московское студенчество (и общество) с петербургскими событиями и просить московских товарищей поддержать начавшуюся в Петербурге забастовку.

В Москве С. Н. Салтыков пробыл несколько дней. Он участвовал в университетских сходках, в результате которых уже 15 февраля началась забастовка и в Московском университете. Будучи знаком с другом Толстого, И. И. Горбуновым-Посадовым, он рассказал ему о студенческих событиях. Л. Н. Толстой, узнав о приезде представителя петербургских студентов, захотел лично услышать от Салтыкова о петербургских новостях. Как С. Н. Салтыков припоминает¹⁴, он был у Толстого в Хамовниках два раза. Вероятно, это было 13 и 14 февраля. Лев Николаевич проявил ‘самое живое сочувствие движению’, он ‘был особенно заинтересован той формой, в которую вылилось движение, и студенческая забастовка представлялась ему одной из форм непротивления злу насилием’¹⁵. После первой беседы с Толстым у него в кабинете, Салтыков был приведен Львом Николаевичем в залу, где были семейные и гости (в том числе какой-то англичанин), и здесь, по просьбе Толстого, он еще рассказывал о студенческих событиях.

По возвращении С. Н. Салтыкова в Петербург, он был арестован и затем выслан из столицы. В связи же с его беседами с Толстым, студенческий агитационный листок поспешил сообщить о сочувствии Льва Николаевича движению, но сообщение это излагало, как верно отмечает П. Е. Щеголев, слова Толстого ‘в измененной и сгущенной окраске’. В ‘Бюллетене 7-го дня по закрытии университета’, от 16 февраля 1899 г., было сообщено: ‘Л. Н. Толстой, по собственным его словам, присоединяется всей душой к нашему движению. Он шлет нам свое полное одобрение, называет средство, избранное нами, самым целесообразным и обещает в скором времени дать гласный отзыв о нашем движении. По мнению Льва Николаевича, настоящее движение открывает новую эпоху в истории студенческих движений, становящихся на разумную общественную почву’¹⁶.

С. Н. Салтыков перед своим арестом успел направить к Толстому письмо, ‘литературу’ и человека, который мог сообщить ‘все данные о ходе нашего дела’. Салтыков, между прочим, писал: ‘… Как увидите вы, дела идут у нас очень хорошо: все забастовавшие держатся стойко и твердо… Наш мирный характер забастовки привлекает общее сочувствие. Наши бюллетени идут нарасхват в массе экземпляров, их просят все посторонние лица — профессора, учителя, сенаторы, чиновники и т. п…’. Дальше он писал: ‘Еще раз позволяю себе обратиться к вам, Лев Николаевич, с просьбой — не можете ли вы теперь дать публично свой отзыв о нашем движении. Это было бы для нас теперь очень важно. Если это возможно, то перешлите ваше письмо мне через Бакунина [врача]… Ваше веское слово для нашего движения составляет Ў всей нашей нравственной опоры. На факт высочайшего учреждения следствия по нашему делу смотреть приходится очень невесело: какие еще могут быть результаты деятельности верховного следователя Ванновского, поручиться нельзя. Между тем приходится опасаться, как бы известная часть молодежи не удовлетворилась этим объявлением и не произошел бы раскол’ (письмо от 20 февраля 1899 г., архив Толстого). После этого письма и, вероятно, беседы с посланцем Салтыкова, Толстой записал 22 февраля в своем дневнике: ‘Студенческая стачка. Они все меня втягивают. Я советую им держаться пассивно, но писать письма им не имею охоты’.

Еще в дни пребывания С. Н. Салтыкова в Москве, посетивший Толстого 14 февраля В. Ф. Лазурский отметил в своем дневнике, что к Толстому ‘являлись студенты с просьбой написать в их защиту’ и принесли ему свои прокламации (см. об этом выше стр. 497).

Во второй половине февраля, после начатых правительством репрессий (арестов, высылок и т. п.), студенческое движение продолжало расширяться. К протесту студентов пятнадцати забастовавших учебных заведений Петербурга, в числе которых была даже Духовная академия, решительно примкнуло и студенчество пяти московских и девяти провинциальных высших учебных заведений¹⁷. Ввиду этого, в листовке организационного комитета Петербургского университета от 4 марта 1899 г., между прочим, отмечается, что, благодаря ‘единению’ студенчества, ‘удалось в две-три недели добиться фактического закрытия всех без исключения учебных заведений России с их тридцатитысячным составом учащихся’¹⁸.

Первой подвергшаяся репрессиям, организационная группа, группа членов ‘Кассы взаимопомощи’, в своем ‘завещании’, написанном перед высылкой из столицы, писала: ‘… Пусть снова высылают, пусть разгромят и задавят, но добровольно мы не сдадимся. Те из нас, кто будут удалены с поля битвы, кроме сознания исполненного долга, найдут нравственную поддержку в неослабевающей силе, энергии и единодушии движения’ (‘Бюллетень 7-го дня по закрытии университета’, от 16 февраля 1899 г.)¹⁹. В другой листовке, выпущенной второй сменой организационного комитета, подчеркнуто, что протест студенчества был ‘протестом против царящего в России произвола, единственную гарантию против которого мы видели в законе и его неприкосновенности’ (‘От Организационного комитета Петербургского университета’, от 4 марта 1899 г.)²⁰.

Принятые органами власти репрессивные меры и проводимое по ‘высочайшему повелению’ генерал-адъютантом Ванновским ‘всестороннее расследование’ ‘причин и обстоятельств беспорядков’²¹ не содействовали ослаблению студенческого движения, а, наоборот, и в студенчестве и в обществе вызывали преимущественно негодование и возмущение. Между прочим, и Софья Андреевна Толстая в связи с этим писала 22 февраля В. В. Стасову: ‘Мы здесь все в большом волнении, как и вся Россия, по поводу закрытия всех учебных заведений. Раздражили молодежь без всякой вины с их стороны, как жаль и как неосторожно’²².

II

В начале марта либерально-настроенные круги, не сочувствовавшие крайнему, по их мнению, радикализму студентов-забастовщиков, пытались сорвать движение: перевести его на легальный, но — как сказано в листовке 4 марта²³ — ‘скользкий путь’ петиций, ходатайств, хлопот. Часть московского студенчества стала с 5 марта посещать занятия, и забастовка на несколько дней была прервана²⁴. Тогда, вспоминает П. Е. Щеголев, некоторые начали говорить, что ‘движение уже принесло практический результат и что продолжение его означало бы просто беспринципные беспорядки’. В связи с этим организационный комитет Петербургского университета в середине марта направил к Л. Н. Толстому нового делегата — Павла Елисеевича Щеголева (знакомого с Толстым с 1894 г.) — с тем, чтобы выяснить его, Толстого, взгляды на продолжающееся студенческое движение. Вместе с Щеголевым к Толстому пришел кто-то из членов студенческого исполнительного комитета Московского университета. П. Е. Щеголев вспоминает: ‘Мы изложили Льву Николаевичу все происшедшее в Петербурге и в Москве, выяснили причины, которые заставили нас агитировать не за прекращение, а за возобновление и продолжение забастовки. Лев Николаевич очень поражался организованности и той связи, которая установилась между учебными заведениями различных городов. Ему нравилось чувство товарищества, которое побуждало к протесту, по крайней мере, до возвращения в университет высланных и арестованных товарищей. И на этот раз Лев Николаевич отнесся сочувственно к движению, о котором подробно рассказали ему я и мой московский товарищ. Понятно, сочувствие было выражено в общей форме и вряд ли было понято и верно освещено в следующем сообщении ‘Бюллетеня 23 от 19 марта’: ‘Какое впечатление произвели на всех честных людей наши действия, видно из слов Толстого, переданных нам сегодня одним из посетивших его товарищей… Лев Николаевич говорил, что факт солидарности всех наших учебных заведений настолько замечателен, что мы должны им дорожить, и теперь студенты не имели права прекратить движение, не считаясь с провинциальными товарищами. Необходимо было узнать мнение учебных заведений всей России и только тогда принимать то или другое окончательное решение. Затем он возмущен административными высылками и считает нашей обязанностью протестовать против них всеми силами’. Конечно, в этом сообщении, — продолжает П. Е. Щеголев, — надо отделить сообщение о факте сочувствия Льва Николаевича от толкования, которое было продиктовано агитационными целями’²⁵.

Щеголев рассказывает в тех же воспоминаниях, что беседа с Толстым происходила в его кабинете, наедине. Неожиданный приход Б. Н. Чичерина несколько нарушил течение разговора и был, повидимому, неприятен Льву Николаевичу, который упорно уклонялся от ответов Чичерину на его вопросы. Перебивая маститого и самоуверенного гостя, Толстой обращался к нему: ‘Нет, ты послушай, что делается в Петербургском университете!’. Или же: ‘А что делается в Московском университете! Это очень интересно! Ты послушай’. И просил своих молодых гостей-студентов повторно рассказать все, что уже слышал от них.

Принимаемые правительством репрессивные меры в отношении студенчества и передовой профессуры, без сомнения, только содействовали углублению движения и проникновению в него ‘политики’. И в опубликованном 2 апреля ‘правительственном сообщении’ студенческое движение было уже определено, как ‘политическое’²⁶.

В начале же апреля, как мы полагаем, Толстой сделал попытку набросать статью о том ‘необыкновенном, совершенно новом и до последней степени гадком и возмутительном’, что в то время происходило в России. Он, повидимому, имел в виду написать о возмущавших его правительственных мерах в отношении вымиравшего от голода крестьянского населения Самарской и Казанской губерний и в отношении забастовавшего русского студенчества. Сохранившееся в автографе²⁷ начало задуманной Толстым статьи написано на листе почтовой бумаги (большого формата), на котором сперва было переписано и зачеркнуто несколько строк из ‘Воскресения’, относящихся как-раз к весенней (1899) работе Толстого над романом²⁸. Предлагаемая нами датировка подтверждается и содержанием наброска: упоминаемые в нем ‘зажоры’ связаны с апрельским таянием снега, в апреле (и ранее того) Толстой получал сообщения из голодающих местностей²⁹, и в апреле же появилось то ‘правительственное сообщение’ (см. выше), на которое, вероятно, намекает Толстой. О том, что набросок не относится ко времени после 10 апреля, говорит и приводимая выше запись В. Ф. Лазурского (от 11 апреля).

Набросок статьи, касающейся студенческого движения 1899 г., приводим полностью, восстанавливая в ломаных скобках зачеркнутые места. Печатается впервые.

Сейчас у нас в России происходит нечто необыкновенное, <ново[е]> совершенно новое и до последней степени гадкое <жестокое> и возмутительное, и между тем в печати, к[оторая] озабочена тем, чтобы сообщить публике все, что только есть для нее интересного знать, про это нет ни слова, и все русские люди живут так, как будто ничего особенного не случилось: в столицах городовые стоят на улицах, почтитель[но] отдавая честь начальству и жестоко гоняя и ругая извощиков, барыни на рысак[ах] шныряют по магазинам, швыряя дурно добытые их мужьями и любовниками деньги³⁰, министры и директоры в ожидании жалованья и добавочных заседают в комитетах и комиссиях, царь и его родственники в прекрасных мундирах и на прекрасных лошадях делают смотры войскам и придумывают новые мундиры, <а в деревнях мужики и бабы шлепают промокшими в лаптях ногами по зажорам, отыскивая кто пищу, а кто правду против обидчиков, и ни те, ни другие не находят того, чего ищут.>

Случились же одновременно две вещи очень важные: одна — та, что систематично одуряемый и раззоряемый народ дошел до <полного> одурения и разорения³¹, такого, к[оторое] уже нежелательно правительству, перешел тот предел одурения и разорения, к[оторый] нужен правительству, а другая — та, что те самые молодые люди, к[оторые] готовятся правительством для одурения и разорения народа, отказались готовиться к <этому оду[рению]> требуемой от них правительством должности. В этом подготовлении людей <способных> для исполнения требовани[й] правительст[ва] тоже перейден тот предел обезличения, огрубения, обезнравствования этих молодых людей <и этим мо> — их подчинили, вместо прежних <академич[еских]> порядков тех заведений в П[етербурге], полицейским мерам, а полицейские меры выразились в том, что в столице их избили плетьми³². Они обиделись, опомнились, и, так как мера терпения их уж давно была доведена до последней степени, они забастовали, т. е. решили все <не ходить <в> учи> перестать учиться в тех заведениях, в к[оторых] их обучают плетьми. Студенты других высш[их] учебных заведений в Петерб[урге] и в других городах, точно так же уж давно чувствующие несогласие нравственных требований времени с положением студентов, последовали примеру петерб[ургских], и по всей России тысяч 30, если не более³³, молодых людей — одним словом, все готовящееся к деятельности в государстве молодое поколение отказалось продолжать готовиться к этой деятельности, если будут такие порядки, как те, к[оторые] выразились в пет[ербургском] побоищ[е] студентов.

Оба явления очень важные для правительства и против кот[орых] надо было принять особенные меры, и меры эти приняты. Против одурения и разорения крестьян, выразившихся в голодании и вымирании народа, принято признавать это исключительным случаем местного недорода и послать туда в виде хлеба одну тысячную тех имуществ, кот[орые] отняты и постоянно отнимаются от народа, против забастовки студентов во всей России принято: признав эти забастовки политической агитацией³⁴ <и вследствие этого> употребить против забастовавших студентов самые решительные насильственные меры… [на этом набросок статьи обрывается].

Мы имеем основания считать, что, оставив незаконченным приведенный набросок, Толстой не совсем отказался от мысли написать об этом студенческом движении. Важнейшей помехой осуществлению этого замысла был почти беспрерывный на протяжении всего 1899 г. труд над ‘Воскресением’. Но работа эта все же не мешала Толстому следить за студенческим движением. Он собирает и не один раз пересылает материалы об этом движении за границу — П. И. Бирюкову и В. Г. Черткову, которые, живя в изгнании, занимались издательской работой. По получении от П. И. Бирюкова первого номера его журнала ‘Свободная Мысль’ (Женева, 1, август 1899 г.), Толстой, оценив заметку ‘Университетские волнения’ тройкой (по пятибальной системе), 1 августа 1899 г. написал ему по поводу нее: ‘Надо бы больше. Нынче в газетах о том, что в солдаты забирать, а перед этим было об инспекции и [об] общении профессоров³⁵. Все как нарочно делают, чтобы раздразнить. И нынче же новая форма присяги. Руки чешутся писать обо многом в форме статей. Да надо кончать Воскресение. Когда не было художественной работы, я по ней скучал, а теперь уж хочется освободиться, много набралось другого’³⁶. Тогда же, 1 или 2 августа, Толстой сказал А. Б. Гольденвейзеру: ‘Может быть, благодаря моему болезненному состоянию, но я нынче минутами просто прихожу в отчаяние от всего, что делается на свете: новая форма присяги, возмутительный циркуляр об отдаче студентов в солдаты, дело Дрейфуса, дела в Сербии, ужасы болезней и смертей на ртутных заводах Ауэрбаха… Не могу вообразить, как человечество может продолжать так жить, видя весь этот ужас!..’³⁷.

Возмутивший Толстого циркуляр — это опубликованные 31 июля 1899 г. ‘высочайше утвержденные’ ‘временные правила об отбывании воинской повинности воспитанниками высших учебных заведений, удаляемыми из сих заведений за учинение скопом беспорядков’³⁸. Они были выработаны особым совещанием министров. Первый пункт этих правил таков: ‘Воспитанники высших учебных заведений, за учинение скопом беспорядков в учебных заведениях или вне оных, за возбуждение к таким беспорядкам, за упорное, по уговору, уклонение от учебных занятий и за подстрекательство к таковому уклонению, подлежат… удалению из учебных заведений и зачислению в войска для отбывания воинской повинности, — хотя бы они имели льготу по семейному положению, либо по образованию, или не достигли призывного возраста, или же вынули по жребию нумер, освобождающий от службы в войсках’.

С осени 1899 г. В. Г. Чертков, живший в Англии, начал печатание в своих ‘Листках Свободного Слова’ сведений о происходившем в России студенческом движении. При этом он использовал материалы и сведения, не только присланные или направляемые к нему Львом Николаевичем, но и полученные из других источников. В первую очередь он напечатал в ‘Листках’ (1899,

сообщение ‘Смерть студента Ливена’, включив в него выдержку ‘из частного письма’, в которой со слов Толстого рассказывается о Ливене³⁹. В заметке ‘По поводу университетского движения’ (от редакции) Чертков приветствует уход из университетов ряда профессоров, передовых людей науки, и утверждает, что ‘замечательная по своим размерам и солидарности всеобщая студенческая стачка заставила общество сознательнее отнестись к той степени дикой разнузданности, до которой дошло ошалевшее от произвола самодержавное правительство, поощряемое раболепной покорностью этого самого запуганного общества’.

В декабре того же года издательство ‘Свободное слово’ выпустило книжку ‘Студенческое движение 1899 года. Сборник под редакцией А. и В. Чертковых’ (Purleigh, Англия, 1900), вышедшую вскоре же вторым изданием. В этой книжке даются сообщения участников движения, статья неизвестного лица ‘Голос из общества’, выдержки из ‘Бюллетеней’, воззвания организационного комитета, различные студенческие листовки и другие материалы. В виде послесловия напечатана статья В. Г. Черткова ‘По поводу студенческого движения’, написанная с такой резкостью, что в 1907 г., при переиздании ее в России, были выпущены некоторые ее места⁴⁰. Чертков выражает в своей статье горячее сочувствие ‘неслыханному по единодушию, бесстрашию и грандиозным размерам’ протесту русского юношества, поразительному ‘по своей искренности, свежей силе и благородству’. Но, будучи религиозным анархистом и горячим сторонником непротивления злу насилием, друг Толстого высказывает характерные ‘толстовские’ мысли. Так как в этих мыслях точно передано суждение о студенческом движении 1899 г. самого Толстого, приведем из статьи Черткова две небольшие цитаты, важные для выяснения отношения Толстого к этому движению. В. Г. Чертков писал: ‘В этом протесте молодежи замечательно еще и то, что, несмотря на свое воодушевление и свои размеры, он с самого начала и до конца сохранил ту форму, которая наиболее целесообразна в борьбе со всяким началом насилия и зла, а именно — форму пассивную, чисто отрицательную, состоящую в воздержании от участия в том, что признано слишком унизительным для человеческого достоинства. Этому миролюбивому характеру студенческого протеста и следует, как нам кажется, главным образом приписать необычайно благоприятное и сильное впечатление, им произведенное на общество’. В другом месте он пишет: ‘Смысл состоявшегося движения мы видим в том, на что выше указали, а никак не в борьбе с правительством, которой сама молодежь, быть может, и придает преобладающее значение’. Кончает свою статью Чертков словами: ‘Как бы то ни было, но в дальнейшее развитие этого замечательного и отрадного движения среди русской учащейся молодежи мы твердо верим. Не нам, разумеется, браться за предсказания о том, в какую именно форму оно может вылиться. Несомненно только одно: что событие это обнаружило в молодом поколении нашего общества прекрасные и могучие задатки и что — так или иначе, раньше или позже — задатки эти должны непременно дать соответствующие им по достоинству плоды’.

Перед напечатанием статьи Чертков присылал ее Толстому на просмотр. Толстой слегка редактировал ее. Отзыв его о статье в ответном письме к Черткову и мысли, высказанные в этом письме, вполне подтверждают наше предположение, что Чертков не только высказал свою точку зрения, но и точно передал суждения Толстого. 17 декабря 1899 г. Толстой написал (публикуется впервые):

‘Письмо ваше получил, дорогой друг Владимир Григорьевич, и вчера — статью о студенческих беспорядках. Статья очень хороша, по крайней мере мне очень понравилась, выразив то самое, что я думал об этом предмете. Я изменил только несколько слов. В некоторых местах, например, в allnear первой странице и др., я бы смягчил выражения. Статья по содержанию своему так сильна, что резкость выражений только ослабляет, подрывая доверие к спокойному беспристрастию автора (мы друг друга поправляем в одном и том же). Я, когда думал об этом же предмете, думал еще то, что успех протеста молодежи надо приписать тому, что он был миролюбивый, только отрицательный (неучастия), тот самый протест, который один может победить насилие’.

Последняя мысль Толстого развита в цитированной выше статье Черткова, даже с сохранением некоторых употребленных Толстым слов (‘миролюбивый’, ‘отрицательный’ и др.).

Возможно, что появление в печати статьи Черткова сыграло роль в окончательном отказе Толстого от намерения написать по поводу студенческого движения 1899 г.

III

В 1900 и 1901 гг. Толстой не переставал интересоваться студенческим движением. Попадавшие в его руки материалы он продолжал пересылать В. Г. Черткову в Англию для опубликования. Сообщим вкратце некоторые сведения об его отношении к движению этих лет.

Интересные воспоминания, относящиеся к осени 1900 г. и содержащие неизвестные факты, любезно сообщил нам активный участник студенческого движения этого года, Иван Алексеевич Макринов⁴¹. Будучи членом исполнительного комитета объединенных московских студенческих организаций (представитель елецкого землячества), И. А. Макринов в августе, в период разгрома комитета охранкой, был арестован и в сентябре выслан из Москвы на родину на два года под гласный надзор полиции. По освобождении из тюрьмы он перед отправкой на родину решил побывать у Толстого, чтобы рассказать ему о студенческих делах.

6 или 7 сентября он приехал в Ясную Поляну вместе с знакомым Толстого, М. В. Булыгиным. Он рассказал Толстому ‘о своем аресте, сидении в тюрьме, допросах, касаясь в то же время и общего положения студенчества, его настроений, стремлений и всяких попыток к организациям’. ‘Я указал, — вспоминает И. А. Макринов, — что, помимо меня, повидимому, арестовано не мало других лиц. На это Лев Николаевич заметил по адресу охранки: ‘Какие деятельные люди, даже и на каникулах работают, не покладая рук!’. После моего рассказа Лев Николаевич готов был помочь мне. Коснувшись и общего положения студенчества и в особенности роли самого университетского начальства и совета университета, он спросил: ‘А знает ли университет об этих арестах и что он предпринимает?’. Я ответил, что не могу сказать, знает ли университет об этих арестах, но можно утверждать, что студентам он не помогает. Лев Николаевич заметил: ‘Ведь это ваша ‘alma mater’!’ и решил написать два письма: одно председателю Московского окружного суда Н. В. Давыдову и другое профессору Московского университета Л. М. Лопатину⁴². Первому он написал короткое письмо, прося его обратить внимание на студенческие дела и в чем можно помочь. Садясь писать за свой письменный стол, он сказал: ‘Вот хороший человек Николай Васильевич, а служит!’. Положив письмо в конверт и надписав адрес, он передал его мне незапечатанным. Второе письмо — профессору Лопатину — он писал долго, и написал много, приняв свою обычную позу человека, углубленного в свои мысли, которые он спешит выразить на бумаге. Когда он приступал к этому второму письму, М. В. Булыгин спросил его про Лопатина: ‘А что, это большой философ?’. Лев Николаевич ответил: ‘Да так — из нынешних: на кафедре он проповедует всякие высокие теории, а прикажет начальство исповедоваться и приобщаться в страстную неделю, он будет и приобщаться и исповедоваться!’. Насколько я помню, были исписаны все четыре страницы листа почтовой бумаги. Вложив письмо в конверт, он запечатал его и подал мне. Это письмо несколько позднее, в конце сентября или в начале октября, когда я уже был в ссылке, было передано в Москве моим братом профессору Л. М. Лопатину, который, повидимому, прочитал его на заседании совета университета или ознакомил с ним некоторых профессоров. По крайней мере, о нем знал и К. А. Тимирязев. В этом письме Лев Николаевич и изложил, повидимому, свои взгляды на студенческое движение его времени. После написания этого письма Лев Николаевич спросил: ‘А кому еще можно бы написать, кто мог бы помочь вам?’, разумея вообще студентов. Я ответил, что в смысле всяких ссылок студентов, конечно, имеет больше всего значение градоначальник Москвы Трепов. ‘Ему мне очень не хотелось бы писать! Разрешите ему не писать!’⁴³. Решили ему не писать’.

Несмотря на наши попытки разыскать текст врученных И. А. Макринову писем Толстого к Н. В. Давыдову и Л. М. Лопатину, они до настоящего времени не найдены. Особенный интерес, конечно, представляло письмо к Лопатину.

IV

В начале 1901 г., как известно, вновь вспыхнуло широкое студенческое движение, возбужденное применением к студентам на практике вышеизложенных ‘временных высочайше утвержденных правил 29 июля 1899 г.’, на основании которых около двухсот студентов Киевского и Петербургского университетов было сдано в солдаты. Движение вызвало большое возбуждение в обществе, особенно после жестоко разогнанной демонстрации 4 марта в Петербурге, на Казанской площади. Толстой с еще большим, чем прежде, интересом следил за событиями, и в письмах и в статьях касался их. По его словам (дневник от 19 марта 1901 г.)⁴⁴, именно ‘студенческие истории, принявшие общественный характер’, заставили его написать обращение ‘Царю и его помощникам’ и ‘программу’, как он иногда называл небольшую статью ‘Чего желает прежде всего большинство людей русского народа’. В письме к В. Г. Черткову от 7 марта 1901 г. Лев Николаевич сообщал: ‘Самое замечательное в этом движении то, что народ на стороне студентов, или скорее, на стороне выражения неудовольствия. Ко мне ходят рабочие и пишут мне, также и студенты, и я говорю всем одно: для блага людей нужно прежде всего их единение между собой, и потому чем больше общения, взаимного сочувствия, тем лучше. Но надо соединяться не во имя вражды, а во имя взаимной любви, если же это единение кажется опасным и вредным некоторым людям, то тем хуже для них. Мы и их призываем к тому же общению’. В. Г. Чертков в это время срочно подготовлял выпуск двух номеров ( 19 и 21) ‘Листков Свободного Слова’, которые были озаглавлены ‘Современные волнения в России’ и ‘Из современной жизни в России’ и целиком посвящены событиям, связанным со студенческим движением⁴⁵. Значительная часть опубликованных в них материалов была прислана Толстым, который, при одной из посылок, писал Черткову (конец апреля):

Посылаю вам, любезный друг, доставленные мне сведения о событии 4-го марта. Может быть, вы найдете нужным воспользоваться ими. Если да, то я могу засвидетельствовать добросовестность лиц 1-го, 7-го и 8-го показаний. Впрочем, как эти, так и все остальные говорят сами за себя. Одно могу сказать от себя, что явление это — доведение русских людей: городовых, казаков и солдат до такого зверского состояния, в котором они совершают дела, противные и их характеру и их религиозным верованиям, очень важно и нельзя достаточно серьезно отнестись к нему, стараться исследовать, оглашать и понять его причины*.

В другом письме, дав одобрительный отзыв о присланном ему Чертковым на просмотр предисловии к ‘Листкам’, Толстой пишет:

‘Я слово в слово говорил и говорю им то, что вы пишете, но когда дело начато и тысяча их сидит, то для оставшихся товарищей уж является другой вопрос: что им делать? Я советую им одно: стараться собираться и обсудить сообща, что делать. И собираться, соединяться, потому что в единении только может быть дан отпор правительству. Как? — я не знаю, но знаю, что чем больше будет единения, тем действительнее будет воздействие на людей правительства’. Дальше он добавляет: ‘Вы верно уж знаете, что волнения нынешние не только не меньше, но гораздо больше и значительнее прежних волнений, особенно тем, что в них принимает участие общество и люди из народа. Положение очень серьезное, и я стараюсь быть осторожнее, чтобы не сделать ошибки в смысле нравственном при тех требованиях, которые ко мне заявляются’ (письмо от 9 марта 1901 г.)**.

Одновременно с наблюдениями и соображениями, которые приведены выше, в дневнике своем Лев Николаевич Толстой сделал следующую, чрезвычайно характерную запись: ‘Люди, имеющие в виду народ и его благо, совершенно напрасно — и я в том числе — приписывают важность волнениям студентов. Это собственно раздор между угнетателями: между уже готовыми угнетателями и теми, которые только еще хотят быть ими‘ (запись 19 марта 1901 г.)⁴⁶. В этой своей мысли Толстой — страстный ненавистник всяческого угнетения — был прав в том смысле, что университеты эпохи царизма усердно пополняли кадры правительственных чиновников, сидевших на народном горбе и являвшихся угнетателями трудящихся.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ См. письмо к Б. Н. Чичерину от 28 октября 1861 г., — ‘Письма Толстого и к Толстому’, М. — Л., 1928, стр. 24. О ‘студенческих историях’ 1861 г. см. в книге: Орлов В. И., Студенческое движение Московского университета в XIX столетии, изд. Всесоюзного о-ва политкаторжан, М., 1934, стр. 142—166.

² М. Ф. Бутович, Н. П. Петерсон, А. П. Соколов, А. К. Томашевский и А. А. Эрленвейн. Двое из них были позднее замешаны в деле Каракозова (Петерсон и Томашевский), а один, Соколов, принадлежал к нелегальному кружку Заичневского и Аргиропуло.

³ Гусев Н. Н., Два года с Л. Н. Толстым. 1907—1908 год, изд. 2-е, М., 1928, стр. 127 (запись 5 апреля 1908 г.).

⁴ Лазурский В. Ф., Из дневника 1894—1900 гг., — см. в настоящем томе, стр. 485 (запись 26 декабря 1894 г.). О студенческом движении осенью 1894 г. см. в книге В. И. Орлова (прим. 1-е), стр. 265—280 (о протесте на лекции Ключевского — стр. 270—271).

⁵ См. в настоящем томе, стр. 485.

⁶ О студенческом движении в ноябре — декабре 1896 г. см. в книге В. И. Орлова, стр. 289—297. Упоминаемый Николай Леонидович Оболенский — внучатный племянник Толстого, в то время жених его дочери, Марии Львовны. В 1896 г. Оболенский был студентом Московского университета.

⁷ Письмо к Татьяне Львовне Толстой и к М. А. Шмидт от 23 ноября 1896 г.

⁸ См. книгу В. И. Орлова.

⁹ ‘Студенческое движение 1899 года. Сборник под редакцией А. и В. Чертковых’, изд. 2-е, ‘Свободное слово’, Purleigh, Англия, 1900, стр. 9 (‘Голос из общества’).

¹⁰ Там же, стр. 6—7.

¹¹ ‘В продолжение трех дней тянулась одна ‘непрерывная’ сходка. Начинаясь в 10 часов, она заканчивалась к 6—7 часам вечера’ (см. книгу В. И. Орлова, стр. 330). Председательствовал на сходках С. А. Волкенштейн, сын знакомого Толстого, полтавского врача и общественного деятеля А. А. Волкенштейна.

¹² См. ‘Список забастовавших учебных заведений’, — сборник Чертковых (прим. 9-е), стр. 28. Еще см. Короленко В. Г., Дневник, т. IV, Гос. изд. Украины, 1928, стр. 137.

¹³ См. книгу В. И. Орлова, стр. 324.

¹⁴ С. Н. Салтыков любезно сообщил нам некоторые сведения, уточняющие момент посещения им Толстого.

¹⁵ См. воспоминания П. Е. Щеголева ‘Л. Н. Толстой и студенты в 1899 году’, — газета ‘День’, 1912, 36, от 7 ноября, стр. 3 (или же: Щеголев П. Е., Встречи с Толстым, — ‘Новый Мир’, 1928, кн. IX, стр. 210).

¹⁶ Там же. Подчеркнуто нами.

¹⁷ Московские: университет, Институт инженеров путей сообщения, быв. Петровская академия, Высшее техническое училище и женские педагогические курсы. Провинциальные: Киевский университет и Политехнический институт, Сельскохозяйственный институт в Новой Александрии, Рижский политехникум и университеты — Варшавский, Новороссийский, Томский, Харьковский и Юрьевский.

¹⁸ См. Сборник Чертковых, стр. 37. Из этой же листовки, вероятно, заимствовал цифру ’30 000′ Л. Н. Толстой (см. ниже его набросок статьи).

¹⁹ Там же, стр. 25—26.

²⁰ Там же, стр. 36. Подчеркнуто в подлиннике.

²¹ См. письмо студента Петербургского университета, напечатанное под заглавием ‘Комиссия Ванновского’ в сборнике Чертковых, стр. 30—35. Текст ‘высочайшего повеления’, сделанного после ‘всеподданнейшего доклада’ Ванновского, см. в книге В. И. Орлова, стр. 337—338.

²² ‘Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка’, под ред. В. Д. Комаровой и Б. Л. Модзалевского, ‘Прибой’, 1929, стр. 226.

²³ См. названную выше листовку организационного комитета в сборнике Чертковых, стр. 37.

²⁴ См. ‘Краткий обзор студенческого движения 1899 года в Московском университете’, составленный исполнительным комитетом объединенных студенческих организаций, — в книге В. И. Орлова, стр. 349.

²⁵ ‘Новый Мир’, 1928, кн. IX, стр. 210—211.

²⁶ ‘Правительственный Вестник’ от 2 апреля 1899 г. Напечатанное ‘правительственное сообщение’ побудило ‘Соединенный организационный комитет всех высших учебных заведений Петербурга’ выпустить на гектографе статью, посвященную разбору этого ‘сообщения’. Отрывки из этой статьи см. в сборнике Чертковых, стр. 44—45.

²⁷ Хранится в отделении рукописей Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина (архив Л. Н. Толстого, папка XXXI).

²⁸ Это установлено Н. К. Гудзием, изучившим все рукописи Толстого, относящиеся к ‘Воскресению’.

²⁹ См. Юбилейное издание, т. LXXII, Письма 1899—1900 гг., стр. 113—114 (письмо к Е. Н. Депрейс от 6 апреля 1899 г., в ответ на ее письмо из Казанской губернии от 26 марта), а также стр. 79—83 (письмо в редакцию ‘Русских Ведомостей’ от 28 февраля 1899 г. и в комментарии к нему письмо А. С. Пругавина к Толстому от 19 февраля о голодании населения Самарской губернии).

³⁰ В там же 1899 г. Толстой рассказывал А. Б. Гольденвейзеру ‘Я иногда люблю стоять у колоннады Большого театра и смотреть, как дамы приезжают к Мерилизу на дешевые товары… А кучера дожидаются на морозе и разговаривают между собой: моя-то, небось, тысяч на пять нынче купила!’. См. Гольденвейзер А. Б., Вблизи Толстого, т. I, М., 1922, стр. 22 (запись 9 августа 1899 г.).

³¹ Толстой еще летом предыдущего 1898 г. принимал участие в помощи голодающему крестьянскому населению. В феврале же 1899 г. он получил от литератора А. С. Пругавина пространное письмо с описанием достигшей ‘до крайних пределов’ нужды крестьян большей части Самарской губернии. Он сообщал, что ‘местная администрация упорно продолжает стоять на том, что голода нет, а есть лишь ‘недород‘. Между тем, стали распространяться цынга, тиф и другие болезни. ‘Как видите, положение очень серьезное. Необходимы огромные средства, чтобы спасти народ от голодания, от болезней, от полного разорения’. Толстой напечатал письмо Пругавина в ‘Русских Ведомостях’ вместе со своим письмом от 28 февраля 1899 г. (см. Юбилейное издание, т. LXXII, стр. 79—83). Стекавшиеся к нему пожертвования Толстой пересылал ‘Самарскому частному кружку помощи голодающим’ и земскому деятелю, кн. С. И. Шаховскому.

³² Имеется в виду избиение студентов 8 февраля 1899 г. Характерно, что Толстой употребляет здесь не слово ‘нагайки’, а слово ‘плети’, встречающееся также и в прощальной листовке (от 16 февраля) первого состава организационной группы петербургской ‘Кассы взаимопомощи’ (‘человеческое достоинство несовместимо с казацкою плетью’, — см. сборник Чертковых, стр. 25).

³³ Цифра ’30 000′, вероятно, заимствована Толстым из цитированной выше листовки ‘От Организационного комитета Петербургского университета’ от 4 марта 1899 г.

³⁴ Намек на ‘правительственное сообщение’, опубликованное 2 апреля 1899 г. в официозе и затем перепечатанное в других газетах (см. прим. 26-е).

³⁵ Толстой имеет в виду: 1) ‘временные правила 29 июля 1899 г.’, 2) циркуляр министра народного просвещения от 27 июля 1899 г. о работе представителей университетской инспекции и 3) циркуляр того же министра от 21 июля 1899 г. о мерах к установлению ‘общения между студентами и профессорами’ ‘на почве учебных потребностей’. Точные сведения об этих циркулярах см. в т. LXXII Юбилейного издания, стр. 166—167 (прим. 14-е и 15-е).

³⁶ См. Юбилейное издание, т. LXXII, стр. 164. Подчеркнуто нами.

³⁷ Гольденвейзер А. Б., Вблизи Толстого, т. I, М., 1922, стр. 21.

³⁸ ‘Временные правила 29 июля 1899 г.’ были впервые напечатаны в ‘Правительственном Вестнике’. Цитируем их по сборнику Чертковых, стр. 51.

³⁹ Ливен Герман Эмильевич, студент университета, арестованный по делу о прокламации ‘группы нижегородцев’, покончил с собой 6 апреля 1899 г. в Бутырской тюрьме в Москве.

⁴⁰ См. брошюру: Чертков В., Русские студенты в освободительном движении, изд. А. М. Дубровского, М., 1907, стр. 51—60. Пользовавшийся этой, напечатанной без участия Черткова, брошюрой В. И. Орлов (см. прим. 1-е), повидимому, не знал, что в ней перепечатаны из сборника Чертковых чужие (не Черткова) письма и статьи (‘Голос из общества’ и ‘Комиссия Ванновского’).

⁴¹ Об участии ‘радикально настроенного’ студента И. А. Макринова в студенческом движении 1900 г. упоминается в книге В. И. Орлова, стр. 365—366 и 373. Рукопись проф. И. А. Макринова ‘О посещении Льва Николаевича Толстого в сентябре 1900 г. в Ясной Поляне’, датированная 22 марта 1936 г., находится в архиве К. С. Шохор-Троцкого.

⁴² Лопатин Лев Михайлович (1855—1920), философ, заслуженный профессор Московского университета, редактор журнала ‘Вопросы Философии и Психологии’. Был знаком с Толстым и его семьей с 80-х годов.

⁴³ Известно только одно обращение Толстого к московскому обер-полицмейстеру Д. Ф. Трепову — в 1901 г. по поводу избиения чинами московской полиции студента А. П. Накашидзе.

⁴⁴ См. Юбилейное издание, т. LIV, стр. 90.

⁴⁵ Изданы в Англии, Christchurch, 1901.

⁴⁶ См. Юбилейное издание, т. LIV, стр. 91. В приведенной записи видоизменена и развернута лаконическая запись, сделанная Толстым в начале марта 1901 г. в записной книжке: ‘Студенты в солдаты — это разбойники дерутся между собой’ (см. там же, стр. 238).

^* Полностью публикуется впервые.

^** Публикуется впервые.

Том 37/38: Л.Н. Толстой. II / АН СССР. Ин-т лит. (Пушкинский Дом). — М.: Изд-во АН СССР, 1939. — 775 с., ил. — 5 000 экз. — (Лит. наследство / Отв. ред. П.И. Лебедев-Полянский, Зам. отв. ред. М.Б. Храпченко, Зав. ред. И.С. Зильберштейн, Т. 37/38)

ТОЛСТОЙИ СТУДЕНЧЕСКОЕ ДВИЖЕНИЕ 1899 г.

I

II

III

IV

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также:

ТОЛСТОЙ
И СТУДЕНЧЕСКОЕ ДВИЖЕНИЕ 1899 г.